Видите ли, мой народ во многих отношениях далеко опередил вас, людей, например в прозрении тайн природы, в силе и ловкости, как духовной, так и телесной. Впрочем, и мы подвержены страстям, и, как у вас, они — источник слишком частых бед и даже полной гибели. Так и меня, любимого, даже боготворимого моим народом, звание мастера могло бы вознести на высшие ступени счастья, не ослепи меня несчастнейшая страсть к одной особе, которая овладела мной совершенно, но никогда бы не могла стать моей женой. Вообще, наш род упрекают в совершенно исключительном, преступающем все границы приличия, пристрастии к прекрасному полу. Будь этот упрек и обоснован, однако ж, с другой стороны, всем и каждому известно… Но! — не буду тратить слов! Я увидал дочь короля Секакиса, прекрасную Гамахею, и в тот же миг с такой ужасающей силой влюбился в нее, что забыл и свой народ, и самого себя и жил только одним блаженством — прыгать по прекраснейшей шее, по прекраснейшей ее груди, щекоча мою милую сладкими поцелуями. Часто ловила она меня своими розовыми пальчиками, но никогда не могла поймать. И это принимал я за милые, игривые ласки счастливой любви! Как глуп, как глуп бывает влюбленный, будь он сам мастер-блоха!
Достаточно сказать, что на бедную Гамахею напал гадкий принц пиявок и зацеловал ее до смерти; но мне удалось бы ее спасти, не вмешайся тут в дело один глупый хвастун да еще какой-то неуклюжий болван; их никто не звал, и они-то все и погубили. Хвастун был чертополох Цехерит, а болван — гений Тетель. Когда гений Тетель поднялся с заснувшей принцессой в воздух, я крепко уцепился за брюссельские кружева, которые она носила вокруг шеи, и стал, таким образом, верным спутником Гамахеи в ее путешествии незаметно для гения Тетеля. Нам случилось пролетать мимо двух магов, наблюдавших с высокой башни движение светил. И тут один из магов так метко направил на меня свою зрительную трубу, что я положительно был ослеплен лучом магического инструмента. Голова моя страшно закружилась; как ни старался я удержаться — все напрасно: я полетел вниз с ужасающей высоты, упал прямехонько на нос магу-наблюдателю, и только мой малый вес и чрезвычайная ловкость спасли мне жизнь.
Я был слишком оглушен падением, чтобы сразу соскочить с носа мага и спрятаться куда-нибудь в безопасное место, и тут это чудовище, коварный Левенгук (он-то и был этот маг), проворно схватил меня пальцами и посадил под Русвурмовский универсальный микроскоп, так что я и оглянуться не успел. Несмотря на то что была ночь и он должен был засветить лампу, Левенгук был все же настолько опытным и сведущим естествоиспытателем, что тотчас же признал во мне мастера-блоху. В восторге, что счастливый случай дал ему в руки столь знатного пленника, он решил извлечь все выгоды из этого обстоятельства и наложил на меня, несчастного, оковы. Так началось мое страдальческое заточение, из коего лишь вчера утром был я наконец освобожден благодаря вам, господин Перегринус Тис.
Обладание мною дало ужасному Левенгуку полную власть над моими вассалами, которых вскоре он собрал вокруг себя целыми толпами и которым с варварской жестокостью принялся прививать так называемые культурные начала, лишившие нас вскоре всякой свободы, всяких радостей жизни. Что касается до учения и вообще до наук и искусства, то Левенгуку, к его величайшей досаде и изумлению, пришлось очень скоро убедиться, что мы были, пожалуй, ученее его самого; высшая же культура, которую он принудительно нам навязывал, состояла преимущественно в том, что мы должны были чем-то сделаться или по крайней мере что-то собой представлять. И вот это «чем-то сделаться» и «что-то собой представлять» повлекло за собой множество потребностей, которых никогда раньше мы не знали, а теперь должны были в поте лица их удовлетворять. Жестокий Левенгук вознамерился сделать из нас государственных людей, военных, профессоров и уж не знаю кого еще. Мы должны были облекаться в одежду соответственно своему званию, носить оружие и т. д. Так появились среди нас портные, сапожники, цирюльники, швеи, пуговичники, оружейники, портупейщики, шпажники, каретники и множество других ремесленников, работавших только для распространения ненужной, пагубной роскоши. Хуже всего было то, что Левенгук имел в виду одну только собственную выгоду: он показывал нас как обученный им народ публике и взимал за то плату. Кроме того, заслуга нашего образования приписывалась всецело ему, и он получал хвалы, которые нам одним должны были принадлежать по праву. Левенгук отлично знал, что, потеряв меня, утратит он власть и над моим народом, и потому все крепче и крепче опутывал меня своими чарами, и все мучительнее становилось для меня мое пленение. С пламенною тоской мечтал я о прекрасной Гамахее и обдумывал средства, как бы раздобыть мне сведения о ее судьбе.
Но до чего не мог додуматься самый острый ум, то вдруг само собой открылось благодаря счастливому случаю. Друг и товарищ моего мага, старый Сваммердам, обнаружил принцессу Гамахею в цветочной пыльце тюльпана и сообщил об этом открытии своему приятелю. При помощи средств, от описания которых я избавлю вас, добрейший мой господин Перегринус Тис, так как вы мало что тут поймете, этим господам удалось восстановить естественный вид принцессы и возвратить ее к жизни. Однако под конец оба почтенных мудреца оказались столь же неуклюжими болванами, как и гений Тетель и чертополох Цехерит. Они в своем усердии забыли главное, и потому принцесса в то самое мгновение, как пробудилась к жизни, чуть было снова не упала мертвой. Я один знал, в чем тут дело; любовь к прекрасной Гамахее, вспыхнувшая в моей груди сильнее, чем когда-либо, придала мне исполинскую силу; я разорвал мои цепи, могучим прыжком скакнул красавице на плечо — и одного маленького укуса было достаточно, чтобы привести в движение останавливавшуюся кровь. Она была жива!