На краткий миг наши глаза встретились — мои и Беатрикс. Затем она бесшумно удалилась. Я уронила голову на подушку и с удивлением отметила, как часто и взволнованно бьется мое сердце.
Постепенно в доме восстановилась почти нормальная обстановка.
Постепенно в доме восстановилась почти нормальная обстановка. Я спустилась на кухню и приготовила ужин на всех, оставив Tea поспать еще часок-другой. А когда девочка вошла в столовую, первое, что она сделала, — обняла мать; та отреагировала с холодным безразличием. Я метнула на Беатрикс укоризненный взгляд, но она меня проигнорировала. Беатрикс была в отличном настроении; злоба, сотрясавшая ее несколько часов назад, похоже, растаяла без следа. Улыбка на ее лице не казалась ни притворной, ни натужной — Беатрикс искренне благодушествовала и окончательно развеселилась, когда позвонил Чарльз и рассказал, как утром, уходя на работу, он забыл ключи, поэтому вечером ему пришлось лезть в дом через окно, и в результате он вывихнул ногу. Моя кузина сочла эту историю невероятно смешной, в самых ярких красках она расписывала своим младшим детям приключения их незадачливого отца и неприятности, постигшие его. Признаться, я слушала ее в некотором недоумении. Tea в общую беседу не вступала.
Наконец детей уложили спать (то есть я их уложила), и мы с Беатрикс уселись в гостиной. Того, что последовало, мне не забыть никогда.
Прежде я не осмеливалась вступать в пререкания с Беатрикс. Наверное, я ее боялась. А уж в тот вечер у меня были все основания бояться. Но после жуткой сцены, которой я стала свидетелем, держать язык за зубами я не могла. Некоторое время мы сидели в тишине, тени на лужайке перед домом становились все длиннее. Первой заговорила я: как можно мягче произнесла ее имя. Беатрикс, словно нехотя, повернула голову.
— Тебе не кажется, — сказала я, — что твое сегодняшнее поведение по отношению к Tea требует объяснений.
Она улыбнулась — насмешливо, вызывающе — и обронила:
— Неужели? А я собиралась потребовать объяснений от тебя.
Я не поняла, что она имеет в виду, и сказала ей об этом, добавив:
— В конце концов, не я же напала на девочку с ножом.
— С ножом я напала на дверь, — поправила меня Беатрикс. — В этом вся разница. Tea я никогда пальцем не тронула — и не трону, как бы она ни старалась вывести меня из равновесия.
— Ты намеревалась причинить ей вред, — возразила я.
— Мои намерения к делу не пришьешь, — отмахнулась Беатрикс. — Повторяю: Tea я ни разу пальцем не тронула.
Она с таким нажимом произнесла это «я», что до меня мигом дошло, куда она клонит, и, в который раз за день, я испытала оторопь и ужас.
— Беатрикс! — воскликнула я. — На что, собственно, ты намекаешь?
— Ты отлично понимаешь, на что, — ответила она. — И тебе отлично известно, что я видела тебя с, моей дочерью под одним одеялом.
Выдержав паузу, она продолжила спокойно, но веско:
— Ты трогала ее.
Я замерла с открытым ртом, голова у меня шла кругом.
— Беатрикс, — выдавила я наконец. — Ты о чем!
Она презрительно посмотрела на меня:
— Я все про тебя знаю, Розамонд. Знаю, кто ты есть. Думаешь, Tea мне ничего не рассказывала? Ошибаешься. Мне известно, чем вы там занимались, ты и твоя подружка. Вместо того чтобы присматривать за ребенком.
Высказавшись, она взяла журнал со столика и, довольная собой, погрузилась в чтение.
Я вышла из комнаты, поднялась к себе — меня трясло от ярости. Утром я собралась и уехала в Лондон.
* * *
Ярость во мне так и не улеглась. Я чувствую ее до сих пор. В тот день — точнее, в тот вечер — я поняла, в какого жестокого и подлого человека превратилась Беатрикс и как она ловко использует меня. Возможно, она всегда была такой, а я этого не понимала.
И вот теперь ей опять удалось разлучить меня с ее дочерью — именно тогда, когда Tea действительно нуждалась во мне. Это было трагедией для нас обеих, но иначе я поступить не могла: мне просто не оставили выбора. Однако я не собиралась навсегда отказываться от встреч с Tea. Я найду способ видеться с ней, убеждала я себя. И ничто меня не остановит, даже происки Беатрикс.
С каким наслаждением я бы сейчас скомкала этот снимок и выбросила в мусорное ведро. Меня тошнит от наших улыбающихся физиономий. Впрочем, улыбаюсь только я — и она. Дети, скорее, хмурятся, и у Tea есть на то причины. Что за обманчивая штука, фотография! Считается, что память изменяет нам. По-моему, фотография куда более коварна. Отложу-ка я это лживое изображение в сторонку, закрою глаза и вспомню тот день.
Что же я вижу?
Облака. Белые облака плывут по серенькому небу. Небо заключено в раму, в оконную раму с решетчатым переплетом, окно в комнате Tea, оно выходит на задворки этого несчастливого и прекрасного дома. Я вижу, как на стекле меняются узоры, как они беспрестанно складываются и распадаются, складываются и распадаются, и длинный-длинный день тонет в глубокой тишине. Иногда раздаются голоса, звуки детских забав, — младшие дети как ни в чем не бывало играют в саду. Tea спит рядом со мной — такая юная, такая ранимая, такая напуганная. Она придавила мне руку, а узоры из облаков складываются и распадаются, складываются и распадаются. Белое на сером, и тяжесть ее тела на моей руке…