— Ах, мама, перестань, пожалуйста, — разозлился Ларри. — Из всего этого есть очень простой выход. — Какой же? — с тревогой спросила мама. — Ну, если в доме не хватает места, надо переехать в другой, где будет хватать.
— Подумай, что ты говоришь! Где это слыхано, чтобы люди переезжали в более просторный дом только потому, что они пригласили к себе друзей?
— А чем плохая мысль? Мне кажется, это вполне разумное решение. Ты же сама говоришь, что здесь нет места, из этого следует, что надо переехать.
— Из этого следует, что не надо приглашать людей, — возразила мама.
— Не думаю, чтобы жизнь отшельников пошла нам на пользу, — сказал Ларри. — Я ведь пригласил их только ради тебя. Все они очень славные люди. Я думал, что ты им обрадуешься. И жизнь твоя стала бы тогда чуточку веселей.
— Спасибо, она у меня и так достаточно веселая, — с достоинством ответила мама.
— Теперь я просто не представляю, что тут можно сделать. — Не понимаю, милый, почему им нельзя остановиться в «Швейцарском пансионате»?
— Нельзя же пригласить людей к себе, а потом выставить их в третьеразрядную гостиницу.
— Сколько человек ты пригласил? — спросила мама. — О, совсем немного… двоих-троих. Они приедут не все сразу. Думаю, что они будут поступать партиями.
— Можешь ты мне все-таки сказать, сколько человек ты пригласил? — настаивала мама.
— Я просто не помню. Некоторые из них мне не ответили, но это ничего не значит… они, может быть, уже едут и думают, что уведомлять нас об этом не стоит. Во всяком случае, если ты будешь рассчитывать свой бюджет на семь или восемь человек, это как раз достаточно.
— Ты хочешь сказать, вместе с нами?
— Нет, нет, я имею в виду семь или восемь человек плюс наша семья.
— Но это же просто смешно, Ларри. Мы при всем желании не сможем втиснуть в этот дом тринадцать человек.
— Значит, надо переезжать. Я предлагаю тебе очень разумный выход. Не понимаю, о чем тут еще можно спорить?
— Не болтай чепухи, милый. Если мы даже переедем в дом, где могут поместиться тринадцать человек, что нам делать с лишней площадью потом, когда они уедут?
— Пригласим еще гостей, — ответил Ларри, удивленный тем, что мама сама не додумалась до такой простой вещи.
Мама застыла с открытым ртом, очки ее съехали куда-то в сторону.
— Послушай, Ларри, — выговорила она наконец. — Ты выводишь меня из терпения.
— Ты просто несправедлива ко мне. Я же не виноват, что твое хозяйство рушится от приезда нескольких гостей.
— Нескольких гостей! — воскликнула мама. — Рада узнать, что восемь человек — это несколько гостей, как ты считаешь. — Я считаю, что ты занимаешь самую неразумную позицию. — А в том, что ты пригласил людей и не предупредил меня, не было ничего неразумного?
Ларри обиженно посмотрел на нее и вновь взялся за книгу. — Ну, я сделал все, что мог, — сказал он. — Большего я сделать не могу.
Наступила продолжительная пауза, в течение которой Ларри спокойно читал свою книгу, а мама расставляла розы в вазочки с водой и с ворчанием разносила их по комнате.
— Ну что ты лежишь, как бревно? — сказала она немного спустя. — В конце концов это твои друзья. Ты и должен о них заботиться.
Ларри со страдальческим видом отложил книгу. — Не понимаю, что я должен делать? — сказал он.
— Ты же отвергла все мои предложения.
— Если бы это были разумные предложения, я бы их не отвергала.
— Не вижу ничего неприемлемого во всем, что я предлагал. — Но, Ларри, милый, будь благоразумен. Нельзя же бросаться в новый дом только потому, что к нам приезжают люди. Да мы и не успеем уже его найти. И потом — уроки Джерри. — При желании все это можно легко уладить. — В другой дом мы не поедем, — твердо заявила мама. — Это я уже решила.
Мама поправила очки, с вызовом поглядела на Ларри и гордой походкой отправилась на кухню, каждым своим шагом выражая решимость.
7. Бледно-желтый дом
Это был высокий, просторный венецианский особняк с выцветшими бледно-желтыми стенами, зелеными ставнями и буровато-красной крышей. Он стоял на холме у моря в окружении заброшенных оливковых рощ и безмолвных садов, где росли лимоны и апельсины. Все здесь наводило на грустные мысли о прошлом: дом с облупленными, потрескавшимися стенами, огромные гулкие комнаты, веранды, засыпанные прошлогодними листьями и так густо заплетенные виноградом, что в нижнем этаже постоянно держались зеленые сумерки. С одной стороны тянулся маленький, запущенный садик с каменной оградой и чугунными ржавыми воротами. Там над заросшими дорожками раскинулись розы, анемоны, герань, а мандариновые деревья были так густо усыпаны цветами, что от их запаха кружилась голова. В цитрусовых садах все было тихо и спокойно, только гудение пчел доносилось оттуда да изредка птичий щебет. Заброшенный дом постепенно ветшал, и все вокруг приходило в запустение на этом холме, обращенном к сияющему морю и к темным, изрезанным горам Албании. Все тут лежало как бы в полусне, напоенное весенним солнцем и отданное во власть мхам, папоротникам и зарослям мелких поганок.
Место присмотрел, разумеется, Спиро, он же постарался организовать наш переезд с наименьшей суетой и наибольшей эффективностью. Через два дня после того, как мы впервые увидели дом, длинные дощатые телеги, нагруженные нашим имуществом, вереницей потянулись по пыльным дорогам, а на четвертый день мы уже устраивались на новом месте.
На краю усадьбы в небольшом домике жил садовник с женой. Эта чета преклонного возраста, казалось, дряхлела вместе с особняком. Садовник обязан был наполнять чаны водой, собирать фрукты, давить оливки и раз в год, подвергаясь яростным атакам пчел, извлекать мед из семнадцати ульев, расставленных под лимонными деревьями. Как-то в минуту непомерного душевного подъема мама пригласила его жену поработать в нашем доме. Звали ее Лугареция. Это была худая, неприветливая на вид женщина, у которой из-под шпилек и гребенок вечно выбивались пряди волос. Как вскоре выяснилось, Лугареция была необыкновенно обидчивой, малейшее замечание о ее работе, в какой бы вежливой форме оно ни выражалось, источало из ее карих глаз обильные слезы, будто на нее обрушивалось горе. Смотреть на это не было никаких сил, и скоро мама вообще перестала делать ей замечания.
Существовала только единственная вещь на свете, которая могла озарить улыбкой мрачное лицо Лугареции, зажечь огонь в ее смиренных глазах, — это разговоры о своих болезнях. Если большинство людей предается ипохондрии лишь в свободное время, то Лугареция превратила это хобби в свое постоянное занятие. Когда мы только что поселились в доме, предметом ее беспокойства был желудок. Сведения о его состоянии начинали поступать с семи часов утра, когда Лугареция приносила нам чай. Передвигаясь с подносом из одной комнаты в другую, она каждому из нас давала самый полный отчет о ночных приступах. Описания ее отличались необыкновенной наглядностью. Шлепая по комнатам, Лугареция вздыхала, стонала, корчилась от боли и давала нам настолько реалистическую картину своих страданий, что все мы начинали испытывать то же самое.
— Не можешь ли ты что-нибудь сделать с этой женщиной? — обратился Ларри к маме как-то утром, после особенно скверной для желудка Лугареции ночи.