Тем временем меня, наконец, заметили.
— Ну, что? — спросил Джабжа вместо приветствия.
— На сей раз без всякого предлога, — смело заявил я.
— Отрадно.
— Наша Хижина начинает приобретать славу высокогорного курорта, — заметил Лакост, не поднимая головы от своего рисунка.
Значит, не один я здесь надоедаю. Странно еще, что я никого до сих пор не встречал.
— А вы можете задирать нос, Рамон, — сказал Джабжа, словно угадывая мои мысли. — Мы ведь далеко не каждого сюда пускаем, да еще и без предлога.
— От меня ждут реверанса?
— Да нет, оставь это Илль. У нее выйдет грациознее, хотя и у тебя что?то есть в движениях, — с этими словами Лакост протянул мне свой рисунок.
Это был набросок чаши или пепельницы, или еще какой?нибудь лоханки вполне античной формы. На краю чаши, свесив одну ногу, сидел обнаженный сатир. Справа от него, тоже на самом краю, лежала, распластавшись, ящерица, и сатир, полу обернувшись, смотрел на нее.
— При всех своих рожках и копытцах он чересчур строен для сатира, — сказал я. — Да и композиция того, подстать жанровой картинке. В общем, не строго.
— Ишь ты, — сказал Джабжа. — Разбирается.
Он потянул у меня рисунок, потом засмеялся, наверное, до тех пор Лакост ему не показывал. Потом кинул досочку обратно мне.
Я посмотрел и понял, что сатир — это я.
Вот чудеса! Можно было подумать, что кто?то видел, как я тогда, еще летом, разговаривал с ящерицей на побережье.
Но набережная вроде была пустынна. К тому же нужна была феноменальная память, чтобы запомнить случайного прохожего, да еще и умудриться его раздеть. И еще эти рога и копыта…
— Это еще откуда? — позволил я себе удивиться.
— А так. Просто есть подходящий кусок порфирита, серый с лиловато?коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку по эскизу, а остальное закончу сам.
— И зачем?
— Илль под шпильки. Девочка страдает снобизмом — у нее каждый гребешок должен быть ручной работы.
— Забаловали ребенка.
— Все он попустительствует, — Лакост кивнул в сторону Джабжи. Тот только ухмылялся.
— А кстати, где она?
— На вызове. Случай пустяковый, справился бы и робот, да люди перетрусили, в первый раз — им человек нужен.
Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне ледяной канавы и понял, что в моем случае тем более не требовался человек — достаточно было послать робота.
— Они сами вызвали помощь?
— Да нет, просто мы знали, что тропа вскоре оборвется, а сзади ее засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.
— Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?
— Во?первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе
— он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.
— А сигнальщики не опаздывают?
— Все, что ты тогда слышал, было передано до того, как обвал накрыл людей. Он еще двигался, а мы уже вылетали. Потому и точные координаты, и толщину снеговой массы мы узнаем уже в мобиле. Во?вторых, за каждым километром смотрят наблюдатели, они учитывают состояние дорог, ледников, массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены к людям — как только человек пересекает границу заповедника, к нему приставляется сигнальщик. Это — его ангел?хранитель.
— Посмотреть бы…
— А что ж. Товар лицом.
Мы оставили Лакоста продолжать свои псевдоантичные экзерсисы и поднялись в зал наблюдения,
Он находился этажом выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок его конусом уходил вверх. Стены его представляли собой огромный экран, то распадающийся на отдельные участки, то сливающийся в единую панораму. Какие?то ящики ползали вдоль стен, то поднимаясь на тонких металлических лапках, то вообще повисая в воздухе, перебираясь один через другой и тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.
— А вот и Илль, — сказал Джабжа, подводя меня к мутно?голубому экрану. Шесть темных фигурок двигались по совершенно гладкой стене, карниз не просматривался.
— Она идет первой?
— Нет, она сзади. Плохая видимость — граница квадратов.
— А далеко это отсюда?
Джабжа что?то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.
— Двести шестьдесят четыре километра, — голос, подававший тревогу, раздался откуда?то сверху. Он очень напоминал красивый баритон Джабжы. Ну, правильно, у каждого сигнальщика не может быть собственного диктодатчика, это было бы слишком сложно.
— Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, — сказал я полувопросительно.
— Еще бы! Недавно его сильно переоборудовали — станция ведь создавалась лет триста тому назад, многое ни к черту не годится, да и тесновато.
— Мы в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам, — заметил я как?то вскользь.
Джабжа замахал руками.
— Тоже мне горы! Говорят, на Эверест от подножья до верхушки сделаны ступеньки с перильцами. Там же таких станций, как эта, штук двадцать, ей?ей. Санатории и дома радости на каждом шагу.
Санатории и дома радости на каждом шагу. Высокогорные театры и цирки. Не заповедник, а балаган. Он же начал осваиваться первым, когда люди потянулись из Европы и Северной Америки на необжитые пастбища. Все три столетия, пока осваивался Марс, а Европа чистилась от активных осадков и шел демонтаж всех промышленных предприятий, пока города освобождались от гари и транспорта, пока фанатики древности, вроде Лакоста, носились с реконструкцией каждого города в его собственном архитектурном стиле — Швейцарский заповедник стоял пустыня пустыней. Хорошо еще, какая?то добрая душа догадалась напустить сюда всякого зверья, по паре всех чистых и нечистых. Говорят, за это время здесь даже саблезубые тигры появились. Я их не встречал, но почти верю. А когда Европу снова «открыли», пришлось создать здесь станцию по примеру Гималаев, Килиманджаро, южноамериканского «Плата» и антарктического «Мирного». Но уже здесь — никаких излишеств и курортов. Путевые хижины с комфортом, достойным каменного века. Если уж ты мамин сынок — так и катись в Гималаи. Там одних подвесных дорог, как от Земли до Луны.
Он говорил, а я все смотрел и смотрел на шесть темных черточек, движущихся вдоль светло?серой стены. Как Джабжа узнал, которая из них Илль? Я смотрел и смотрел и все не мог угадать. Для меня они были одинаковы.