И сразу стало тихо.
Несколько секунд я простоял, шатаясь и плохо понимая, что происходит. Потом пришел в себя и побрел поперек склона туда, где упал Раджкар. О том, что меня могут застрелить, застрелить безо всякого труда, я в тот момент не думал. Я знал, что я увижу. Я почему-то знал это наверняка.
Пуля пробила Раджкару лоб. Я перевернул его на спину, снял шлем. Что-то сделать было уже невозможно. Он прожил восемьдесят три года. Не меньше двадцати из них он прожил, благодаря своему замученному айглу. Я презирал людей, способных на это — но я никогда с тех пор не думал о Раджкаре как о человеке, жившем за чужой счет. Никогда.
Раздался стон, и я пришел в себя. Обернулся.
Эйгон поднимался на четвереньки и вставал. Вставал! Наверное, на лице моем отразилось что-то ужасное, потому что он на мгновение замер, полураскрыв рот, но тут же снова застонал и забыл обо мне. А я уже взял себя в руки. Нет, я не мог бы застрелить его, хотя он того и заслуживал. Еще секунду назад — да, смог бы. И не винил бы себя за это. Но мгновение было упущено.
Надо было выбираться отсюда.
— Сможете идти? — спросил я чужим голосом.
— Попробую, — он ступил на правую ногу и скривился от боли. Мне не было его жалко. Нисколько.
— Тогда вниз по склону. Быстро. Пока нас тут не прикончили.
Я взял с собой рюкзак Раджкара — только для того, чтобы не оставить бандитам пойманного айгла.
Я взял с собой рюкзак Раджкара — только для того, чтобы не оставить бандитам пойманного айгла. Свой рюкзак пришлось бросить. Мы долго-долго продирались через кустарник, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Но нас не преследовали — возможно, нападавших было всего трое, и оставшийся тоже уходил подальше от места стычки. Теперь этого уже не узнаешь. Да и какая теперь разница?
С полкилометра мы спускались вниз, затем свернули в сторону, наконец, наткнулись на заросшее кустарником болотце в глубокой ложбине между холмами, нашли относительно сухой островок и затаились. Только там я перевязал Эйгона.
Его ранило в задницу. По касательной. Даже крови он потерял совсем немного. Но страдал он страшно, и мне стоило немалых трудов заставить его не стонать.
В этом кустарнике мы отлеживались почти сутки. А на следующее утро, накачав его обезболивающими, я приказал идти дальше. Через двое суток мы кое-как добрели до поселка. Всю дорогу мы почти не разговаривали. Всю дорогу я его ненавидел. Но я не мог его бросить и не мог дать выхода своей ненависти. А он… Не знаю, но мне кажется, что для него все, что я делал, было вполне естественным. И единственно возможным. Наверняка он даже не подозревал о том, что творится в моей душе. Он был занят исключительно собой, своими страданиями, своей дурацкой царапиной на заднице. О Раджкаре, который его спас, который погиб из-за него, он наверняка не подумал ни разу.
И только уже у самого поселка, когда опасность почти миновала, я вдруг очнулся. И подумал: господи, да что же я делаю?! Я же довел его до спасения! Я же вернул его в мир, где он снова сможет паразитировать на других людях! Да мне же не будет прощения за это!
Он шел впереди. Всего лишь в пяти шагах. И в руках у меня был карабин. Заряженный, на боевом взводе. И никто и никогда ничего бы не узнал — до жилья было еще достаточно далеко. Но я ничего не смог с ним сделать. Ничего. Я чувствовал, что совершаю преступление, возвращая его в человеческий мир — но я был бессилен. Даже надо мной, осознавшим его сущность — даже надо мной он был всевластен. Так что же говорить о других?
Наверное, в том, что случилось, моей вины нет. Все равно их, таких, как этот Эйгон, достаточно много. И гибель одного из них ровным счетом ничего бы не изменила. Всегда, наверное, были, и всегда останутся люди если их можно так назвать — для которых все остальные являются лишь исполнителями их желаний. Исполнителями подневольными, но не осознающими это. И ничего здесь не изменишь.
Но покоя мне эта мысль не приносит.