— Двести тридцать третий, — сказал Виктор. — Обязательно.
— До свидания, — сказал Павор, поднимаясь. — Желаю приятно провести вечер.
Они смотрели, как он подошел к стойке, взял бутылку красного вина и пошел к выходу.
— Язык у тебя длинный, — сказала Диана,
— Да, — согласился Виктор. — Виноват. Понимаешь, он мне что-то нравится.
— А мне — нет, — сказала Диана.
— И доктору Р. Квадриге тоже — нет. Интересно, почему?
— Морда у него мерзкая, — ответила Диана. — Белокурая бестия. Знаю я таких. Настоящие мужчины. Без чести, без совести, повелители дураков.
— Вот тебе и на, — удивился Виктор. — А я-то думал, что такие мужчины должны тебе нравиться.
— Теперь нет мужчин, — возразила Диана. — Теперь либо фашисты, либо бабы.
— А я? — осведомился Виктор с интересом.
— Ты? Ты слишком любишь маринованные миноги. И одновременно справедливость.
— Правильно. Но, по-моему, это хорошо.
— Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал миноги, вот что плохо. Тебе повезло, что у тебя талант.
— Что это ты такая злая сегодня? — спросил Виктор.
— А я вообще злая. У тебя — талант, у меня — злость. Если у тебя отобрать талант, а у меня — злость, то останутся два совокупляющихся нуля.
— Нуль нулю рознь, — заметил Виктор. — Из тебя даже нуль получился бы не плохой — стройный, прекрасно сложенный нуль. И, кроме того, если у тебя отобрать твою злость — ты станешь доброй, что тоже в общем неплохо…
— Если у меня отобрать злость я стану медузой. Чтобы я стала доброй, нужно заменить злость добротой.
— Забавно, — сказал Виктор. — Обычно женщины не любят рассуждать. Но уж когда начинают, то становятся удивительно категоричными. Откуда ты, собственно, взяла, что у тебя только злость и никакой доброты? Так не бывает. Доброта в тебе тоже есть, только она не заметна за злостью. В каждом человеке намешано всего понемножку, а жизнь выдавливает из этой смеси что-нибудь на поверхность…
В зал ввалилась компания молодых людей, и сразу стало шумно. Молодые люди чувствовали себя непринужденно: они обругали официанта, погнали его за пивом, а сами обсели столик в дальнем углу и принялись громко разговаривать и гоготать во все горло. Здоровенный губастый дылда с румяными щеками, прищелкивая на ходу пальцами и пританцовывая, направился к стойке. Тэдди ему что-то подал, он, оттопырив мизинец, взял рюмку двумя пальцами, повернулся к стойке спиной, оперся на нее локтями и скрестил ноги, победительно оглядывая пустой зал. «Привет, Диана! — заорал он.
«Привет, Диана! — заорал он. — Как жизнь?» Диана равнодушно улыбнулась ему.
— Что это за диво? — спросил Виктор.
— Некий Фламин Ювента, — ответила Диана. — Племянничек полицмейстера.
— Где-то я его видел, — сказал Виктор.
— Да ну его к черту, — нетерпеливо сказала Диана. — Все люди медузы, и ничего в них такого не замешано. Попадаются изредка настоящие, у которых есть что-нибудь свое — доброта, талант, злость… Отними у них это, и ничего не останется, станут медузами, как и все. Ты, кажется, вообразил, что нравишься мне своим пристрастием к миногам и справедливости? Чепуха! У тебя талант, у тебя книги, у тебя известность, а в остальном ты такая же дремучая рохля, как и все.
— То что ты говоришь, — объявил Виктор, — до такой степени неправильно, что я даже не обижаюсь. Но ты продолжай, у тебя очень интересно меняется лицо, когда ты говоришь. Он закурил и передал ей сигарету. — Продолжай.
— Медузы, — сказала она горько. — Скользкие глупые медузы. Копаются, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят… как черви в сортире.
— Это неприлично, — сказал Виктор. — Образ, несомненно выпуклый, но решительно не аппетитный. И вообще все это банальности. Диана, милая моя, ты не мыслитель. В прошлом веке в провинции это еще как-то звучало бы… общество, по крайней мере, было бы сладко шокировано, и бледные юноши с горящими глазами таскались бы за тобой по пятам. Но сегодня это уже очевидности. Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать — вот вопрос. Да и то признаться, уже навяз в зубах.
— А что делают с медузами?
— Кто? Медузы?
— Мы.
— Насколько я знаю-ничего. Консервы из них, кажется, делают.
— Ну и ладно, — сказала Диана. — Ты что-нибудь заработал за это время?
— А как же! Я написал страшно трогательное письмо другу Роц-Тусову. Если после этого письма он не устроит Ирму в пансионат, значит, я никуда не годен.
— И это все?
— Да, — сказал Виктор. — Все остальное я выбросил.
— Господи! — сказала Диана. — А я то за тобой ухаживала, старалась не мешать, отгоняла Росшепера…
— Купала меня в ванне, — напомнил Виктор.
— Купала тебя в ванне, поила тебя кофе…
— Погоди, — сказал Виктор. — Но ведь я тоже купал тебя в ванне…
— Все равно.
— Как это-все равно? Ты думаешь, легко работать, выкупав тебя в ванне? Я сделал шесть вариантов описания этого процесса, и все они никуда не годятся.
— Дай почитать.
— Только для мужчин, — сказал Виктор. — Кроме того, я их выбросил, разве я тебе не сказал? И вообще, там было так мало патриотизма и национального самосознания, что все равно никому нельзя было бы показать.