Вопили, комнату сдушив в объятьях.
Со стен в глаза бросались и другие
Обломки времени, что извивались,
Вопили, комнату сдушив в объятьях.
По лестнице прошаркали шаги.
Пылал камин, бросая свет на пряди
Ее волос, как языки огня,
Под гребнем вившихся, чтоб раскалить
Слова и в дикой ярости затихнуть.
«Под вечер расшалились нервы. Нервы.
Побудь со мной. Скажи хоть слово. Слово.
О чем ты думаешь? О чем? Скажи!
Я никогда того не знала. Ну о чем ты?»
«Я думаю, мы на крысьей тропе,
Где кости свои мертвецы растеряли».
«Что там за шум?»
«Под дверью ветер воет».
«О чем шумит, о чем так воет ветер?»
«Да все о том же — ни о чем».
«Ты
Ничего не знаешь? Ты ничего не видишь?
Ничего
Не помнишь?»
«Нет, помню:
Стали перлами глаза».
«Ты жив иль нет? Неужто голова твоя пуста?»
«Однако
Ох Ох Ох Уж эти мне Шекспи-ки-ровские штучки
Так элегантно, так умно».
«Ты жив иль нет? Неужто голова твоя пуста?»
«Однако
Ох Ох Ох Уж эти мне Шекспи-ки-ровские штучки
Так элегантно, так умно».
«Что же мне делать? Что же делать?
На улицу что ль выскочить в таком вот виде,
С растрепанными волосами? Что нам делать
завтра?
И вообще что делать?
Горячий душ с утра,
Коль будет дождь, машину подадут в четыре.
Мы будем в шахматы играть,
Тереть глаза, не знающие сна,
И стука в дверь, как прежде, дожидаться».
Когда демобилизовали мужа Лил,
Я ей сказала в лоб, без обиняков:
Прошу Поторопиться: Время
Альберт вернется скоро, пора бы за собою
последить.
Он спросит, что с деньгами стало, которые
при мне оставил он тебе на зубы.
«Давай-ка, вырви эти, Лил, — сказал он, —
И вставь нормальные, а то смотреть, ей-богу,
тошно».
«Подумай о бедняге, — я сказала.
«Подумай о бедняге, — я сказала. — Альберт
Четыре года вшей кормил, ему, конечно, хочется
пожить,
Не будет радости с тобою — так с другими».
«Ах вот как?» — говорит она. А я в ответ: «Да, так
и будет».
Она мне: «Буду знать, кому сказать спасибо». И
как-то странно на меня взглянула.
«Не хочешь — как хочешь. Продолжай в том же духе,
Его отобьют, — говорю, — и пиши пропало.
Если Альберт бросит тебя, знай, что сама виновата.
Стыдись, я сказала, ты выглядишь, как старуха
(А ей только тридцать один)».
«Что теперь делать, — сказала она с кислым видом. —
Все от таблеток, я принимала их, чтобы вытравить
это…
(У нее уже пятеро, когда Джорджа рожала, чуть не
загнулась.)
Аптекарь сказал, что это совсем безвредно, а со
мной вот что стало».
«Дура ты, — сказала я ей. — Набитая дура,
Для чего ты за него выходила, коли не хочешь
рожать?»
Прошу Поторопиться: Время
Прошу Поторопиться: Время
Альберт в воскресенье вернулся, и у них было жаркое,
Они позвали меня на обед, торопили, чтоб не остыло.
«Дура ты, — сказала я ей. — Набитая дура,
Для чего ты за него выходила, коли не хочешь
рожать?»
Прошу Поторопиться: Время
Прошу Поторопиться: Время
Альберт в воскресенье вернулся, и у них было жаркое,
Они позвали меня на обед, торопили, чтоб не остыло…
Прошу Поторопиться: Время
Прошу Поторопиться: Время
Спокночи, Билл. Спокночи, Лу. Спокночи, Мэй.
Спокночи.
Спокойной ночи, дамы, милые дамы, Спокойной
вам ночи.
III. Огненная проповедь
Речной шатер снесли, и кисти последних листьев
Цепляются за скользкий мокрый берег. Нимфы
удалились.
О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье.
В реке не видно ни пустых бутылок, ни окурков,
Ни носовых платков из шелка, ни оберток, ни
других
Свидетельств летних вечеринок. Нимфы удалились.
А с ними их дружки, бездельники, сынки
директоров из Сити
Исчезли, не оставив адресов.
Нимфы удалились.
А с ними их дружки, бездельники, сынки
директоров из Сити
Исчезли, не оставив адресов.
У вод Лемана я сидел и плакал…
О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье,
О Темза милая, негромким и недолгим будет пенье.
Когда порыв ударит ледяной,
Ехидный смех и лязг костей услышу за спиной.
В траве чуть слышно крыса прошуршала,
На берег брюхо скользкое втащив,
У вод безжизненного я сидел канала,
Удил за газовым заводом в зимний вечер,
Грустя о том, что брат-король погиб,
А перед ним король, отец мой, умер.
Белеет груда голых тел в низине,
На чердаке сухом скрежещут крысы
По сваленным костям который год.
Порою по весне мотор взревет
И загудит клаксон машины —
То к миссис Портер едет Суини.
Ах, льет лучи луна, блистая,
У миссис Портер дочка молодая,
Они в растворе соды ножки моют в мае.
Et О ces voix d’enfants, chantant dans la coupole!
Грех грех грех
Фьюить фьюить фьюить
Поруганная зверски
Терей
О город-призрак,
Под бурой пеленой тумана в зимний полдень
Купец из Смирны мистер Евгенидис,
Небрит, с карманами, набитыми коринкой,
Все документы наготове: свободная торговля,
Лондон,
Сказал мне на французском просторечье,
Что приглашает в «Кэннон-стрит Отель»
На ленч, затем уик-энд, конечно, в «Метрополе».
В лиловый сумеречный час, когда спина и взгляд
От стула и конторки оторвутся, а человечий
двигатель дрожит
И ждет, как ждет такси, стуча мотором,
Я, Тиресий,
Мятущийся между своих двух жизней, я, слепой
Старик с обвислой женской грудью, вижу,
Как сумеречный час лиловый вновь ведет домой
Из плаванья матроса, и под крышу
Свою вернулась секретарша: разожгла
Плиту, готовит ужин, достает консервы.
А за окном полощется белье,
Трепещет на ветру, рискуя вниз сорваться,
Бельем завален и диван (кровать ее) —