— Дважды. Сначала в Нью-Йорке, потом на юге.
— Почему же он солгал нам?
— Испугался. Я дал ему понять, что его ждет, если он проговорится.
— Мне так и не удалось его разыскать, он бесследно исчез.
— Это не имеет значения.
— Как тебе удалось от него избавиться?
— Я развернул ситуацию на сто восемьдесят градусов. Я сделался его тенью. После Нью-Йорка, когда я просочился у него сквозь пальцы, это превратилось для меня в игру. Я его заманивал, подбрасывал разные улики, наводил на след. А в решающий момент он попадал в расставленную ловушку.
— Умно.
— Скорее глупо, но у меня не было выбора. В противном случае меня бы притащили назад на аркане, а потом обращались бы, как с помешанным. Я себя презирал за эти дурацкие хитрости. В конце концов, он делал свое дело, и мне было его искренне жаль, а жалость, особенно собственная, вызывает у меня отвращение.
— Ну а дальше?
— Я боялся, что мои уловки однажды не сработают и меня сцапают, поэтому я бежал и бежал, даже когда в этом уже не было необходимости. Я провел в бегах целый год.
— Где же ты скрывался?
— Я же говорю, на юге. В теплых краях. Передвигался пешком, спал в парках, избегал людных мест. Ты себе не представляешь, какая это огромная страна. Два месяца я провел в пустыне. Одно время жил в шалаше по соседству с индейским племенем пуэбло. Совет старейшин разрешил мне поселиться на территории резервации.
— Сочиняешь.
— Я рассказываю свою историю, а верить или не верить — это уже твое дело. Думай что хочешь.
— Дальше.
— Однажды в штате Нью-Мексико я зашел в дорожную забегаловку. На стойке кто-то оставил газету. Так я узнал, что вышла моя книга.
— Ты был удивлен?
— Я бы употребил другое слово.
— Какое же?
— Раздосадован. Расстроен.
— Не понимаю.
— Я был раздосадован, потому что книга дрянь.
— Не автору судить о собственном творчестве.
— Дрянь, можешь мне поверить, как и все, что я написал.
— Отчего ж ты тогда ее не уничтожил?
— Я не мог от нее оторваться. Это, согласись, еще не делает ее хорошей. Ребенок не может оторваться от своих какашек, но это не повод устраивать над ними ритуальные пляски. Отправления организма — личное дело каждого.
— Тогда почему ты взял с Софи обещание показать мне твои рукописи?
— Чтобы ее ублажить. А то ты сам не знаешь! Это был невинный предлог, главной же целью было устроить ее личную жизнь.
— Тебе это удалось.
— Еще бы. Я ведь отправил ее не к первому встречному.
— Ну а рукописи?
— Я был уверен, что ты их выбросишь. Мне не могло прийти в голову, что кто-то воспримет их всерьез.
— Но книга вышла, и что же ты сделал?
— Вернулся в Нью-Йорк. Глупее не придумаешь. Я был выбит из равновесия и немного потерял голову. Эта книга заманила меня обратно, вернула на круги своя. Я уже не мог жить так, словно моих рукописей не существует.
— Я думал, что ты умер.
— А что тебе еще оставалось? Это только укрепило меня в мысли, что Квинн мне больше не помеха. Зато я столкнулся с худшей проблемой. Тогда-то я и написал тебе первое письмо.
— Ты поступил жестоко.
— Я был зол на тебя. Я хотел, чтобы ты страдал. Чтобы ты вместе со мной прошел через все круги ада. Я опустил письмо в почтовый ящик и тут же пожалел об этом.
— Но было уже поздно.
— Да. Поздно.
— И долго ты пробыл в Нью-Йорке?
— Не знаю.
Месяцев шесть-восемь.
— На что же ты жил?
— Воровал.
— Ты не хочешь сказать мне правду?
— Я стараюсь, но не все можно рассказать.
— А чем еще ты там занимался?
— Наблюдал за тобой и твоей семьей. Недели три прожил под вашими окнами, ходил за тобой по пятам. Однажды мы столкнулись на улице нос к носу, но ты меня не узнал. Смотрел мне прямо в глаза — и не узнал.
— Ты это сейчас придумал.
— Я, наверно, сильно изменился.
— Нельзя измениться до неузнаваемости.
— Значит, можно. Считай, тебе повезло. Я был готов тебя убить. Во всяком случае, в голове роились кровожадные мысли.
— И что же тебя остановило?
— Я нашел в себе мужество уехать.
— Какое благородство!
— Я не оправдываюсь. Просто рассказываю, как это было.
— Ну и?
— Я снова вышел в море. У меня сохранилась карточка моряка, так что я без труда устроился на греческий сухогруз. Отвратное судно, жуткая команда — как раз то, что мне было нужно, я это заслужил. Индия, Япония — куда мы только не ходили, и за два года я ни разу не сошел на берег. Когда впереди показывался порт, я запирался в кабине. Я не хотел никого видеть, я был живой покойник.
— А в это время я готовился поведать миру историю твоей жизни.
— Ты взялся написать мою биографию?
— Представь себе.
— Это была бы большая ошибка.
— Можешь мне не говорить. Я сам к этому пришел, хоть и не сразу.
— Так вот, однажды мы бросили якорь в Бостоне, и я решил сойти на берег. За два года я скопил кучу денег — хватило бы не на один дом. С тех пор я здесь.
— Ты живешь под чужим именем.
— Шервуд Блэк, прошу любить и жаловать. Для внешнего мира я никто. Из дому не выхожу. Даже женщина, которая два раза в неделю приносит мне все необходимое, меня не видит. Я оставляю для нее на пороге записку и деньги — просто и удобно. За два года ты первый, с кем я разговариваю.
— Тебе никогда не кажется, что ты выжил из ума?
— Вероятно, со стороны это именно так и выглядит, но ты ошибаешься. Даже смешно тратить слова на подобные глупости. Просто у меня, в отличие от многих, другие запросы.