Эта встреча длилась не больше пяти минут, но глубоко врезалась в мою память.
Вернувшись домой, я с закрытыми глазами прокручивал в голове эту сцену, вспоминая колени Анны, цвет ее помады, ее руку, поигрывавшую «молнией». Все застежки — это молнии. Посмотрев в зеркало и увидев круги под глазами, я сказал им: «Сдавайтесь, вы окружены!» — к чему лишать себя удовольствия поиграть словами? Потом я снял телефонную трубку, чтобы позвонить Жан-Жоржу и рассказать ему все, но тут в комнату вошла Виктория, и мне пришлось прервать разговор. На ней были джинсы, черный свитер с воротником, на лице — равнодушие. Наш разрыв был неизбежен; оставалось только узнать, кто из нас возьмет на себя инициативу. С одной стороны, мне мешала лень, с другой,- подталкивало самолюбие. Я никак не мог решиться,- разве правила хорошего тона не требуют пропускать даму вперед?
— Мы с Элизабет идем в кино. Хочешь с нами? — спросила она.
— Спасибо, мне надо статью отпечатать. Ее подруга Элизабет всегда одевалась
как монашка, а по такому случаю одежда ее и вовсе должна была отдавать монастырем. Я отлично знал, на какие фильмы они ходят вдвоем — бесконечные пеплумы из египетской жизни. После кино они шли в ресторан есть суши и беседовать о Сэмюэле Беккете.
— Я собираюсь лечь пораньше, поцелуй ее от меня,- бросил я вдогонку Виктории, которая уже спускалась по лестнице, торопясь поскорее забыть о моем существовании.
Жан-Жорж уже охрип. Болтал без умолку — слова не вставишь. Он рассказал мне о своих похождениях прошлой ночью: они встретились в бистро с несколькими глумливыми паяцами, потом, как обычно, отправились побродить по улицам, познакомились с какой-то девушкой, неизвестно от кого беременной, и проводили ее до гостиницы, где она жила.
Жан-Жорж уже охрип. Болтал без умолку — слова не вставишь. Он рассказал мне о своих похождениях прошлой ночью: они встретились в бистро с несколькими глумливыми паяцами, потом, как обычно, отправились побродить по улицам, познакомились с какой-то девушкой, неизвестно от кого беременной, и проводили ее до гостиницы, где она жила. У Жан-Жоржа не встал, они приняли душ прямо в одежде, она вышвырнула его из своего номера, он прошлепал по коридорам, оставляя повсюду лужицы мыльной воды, за что на него наорал консьерж, а потом и шофер такси. Теперь у него немного болела голова. А зачем я ему звонил?.. Только я хотел рассказать ему об Анне, как он меня оборвал: футбол начинается, ему надо сходить за шампанским для своих друзей-сквоттеров, что-нибудь срочное? — Нет.
Приготовления к ужину у Анны. Никак не могу выбрать галстук. У меня нет права на ошибку. Темно-синий галстук в белый горошек, белая рубашка, саржевый блейзер, никаких украшений. Никакого платочка-слишком рискованно. Темно-синие фланелевые брюки. Грустноватые, но простенькие. Классические, но классные. Ботинки, завязанные на двойной узел.
А теперь самое ужасное: черные точки на носу, щетина на подбородке, которая не поддается, даже если по ней дюжину раз провести бритвой, на тринадцатый раз я порезался. Туалетная вода, обжигающая щеки, гель, от которого волосы склеиваются, а руки становятся склизкими. В последний момент: волосок, торчащий из носа, сросшиеся брови, а пинцет куда-то подевался. Кровавое пятно на вороте рубашки. Все заново.
Опаздываю на час, а мне еще надо купить бутылку вина. Наконец я выбрал рубашку в красную клетку, оставив тот же галстук. Я похож на законодателя мод. Но отнюдь не на модную картинку.
А еще говорят, что девушки долго одеваются!
Я взял бутылку «Мутон-Ротшильд» 1986 года (от друзей). В машине слушал «Eye Know» Де Ла Соул.
И распевал во все горло. В какой-то момент две девчонки, которые шли мимо, смеясь, покрутили мне пальцами у виска,- я выключил радио.
Мне удалось припарковаться не слишком далеко. В лифте я причесался, поджилки у меня тряслись, как в день выпускного экзамена по французскому. Я подождал, пока краска сошла с лица, позвонил и — вперед, на амбразуру.
Это был полный провал. За весь вечер Анна не проронила ни слова. Едва войдя, я почувствовал себя ужасно смешным в этом нелепом костюме. Ее отец пригласил каких-то друзей — постреволюционеров 68-го: джинсы-клеш, немытый хайр. В их глазах я читал печальный приговор самому себе: слюнявый папенькин сынок, тряпка, трусливый засранец. Или у меня просто паранойя? Факт в том, что я всех стеснял, Анну в том числе. Она не реагировала на мои взгляды и не упускала повода, чтобы встать из-за стола. В конце концов она даже показалась мне не такой симпатичной, как прежде. А разговор беспрестанно крутился вокруг меня: чем я занимаюсь, что я, «как молодой», думаю о событиях в Восточной Европе, какие сейчас новые тенденции…
Хуже всего, что я не удрал, а отлично разыграл роль безобразно-загнивающе-мерзкого-толстосума. На этом поприще мне нет равных. Чем меньше я представляю собой кого-то, тем больше им кажусь; чем меньше придерживаюсь какого-нибудь мнения, тем более яро его отстаиваю. Недаром же я учился на факультете политологии.
После ужина мне пришлось выслушивать наставления старших. Как? Я не читал основополагающих книг: «О тщете всего», «Содомское искушение», «Двенадцатый с полони ной градус письма», «Кнут и современность»? Как? Меня не интересует политика, я ничего не знаю о войне в Ливане, у меня не было желания зарезать собственных родителей, я никогда не пробовал опиум, у меня не было гомосексуального опыта, меня не трогает творчество Мишеля Турнье, я не принимаю транквилизаторов, ношу галстуки и даже не принадлежу к ультраправой партии! Все широко зевали -даже декольтированное платье Анны; мне удалось мельком увидеть одну из ее грудей; все-таки не зря пришел.
В ту ночь я в последний раз занимался любовью с Викторией. Это был оральный секс вдогонку. По мне лучше быть пошляком, лишь бы избежать прямолинейности. Не только круги могут быть порочными.