Перед уходом я достал маленькую деревянную шкатулку, в которой лежал кусок белой ткани с пятном засохшей крови. Я положил лоскут на стол и сказал, что нашел шкатулку в доме Генри Ружички. Я не понимаю, зачем было хранить кусок тряпки с пятнами, если он не имеет какого-то особого значения. Может быть, это как-то связано с Томасом Лангом? Анна взяла ткань, поднесла к окну, повертела в руках и покачала головой. Она сказала, что не знает, откуда взялся этот кусок материи, она его не помнит, в голову ничего не приходит, все ее юбки целы. Она вернула мне лоскут, и я уложил его обратно в шкатулку.
Мы простились, я сказал, что еще загляну завтра, но затем мне пора ехать. Когда я выходил из дома, Анна больше не плакала, ее лицо было спокойным и усталым. Я миновал лестничную клетку и ступил во двор, где дождь барабанил по каменным плитам, а намокшие ветви кустов склонились к земле. Выходя из ворот, я чуть не столкнулся на улице с девушкой и парнем в кожаной куртке, обнявшимися под дождем и слившимися в страстном поцелуе. Они оторвались друг от друга, и девушка, то ли Эльке, то ли Сильке, промелькнув мокрыми волосами, пробежала мимо меня и скрылась в доме. Я не разглядел лица девушки, но парень в кожаной куртке остался стоять на тротуаре и несколько мгновений с вызовом смотрел на меня, после чего и он, пробежав по улице, скрылся в темноте.
11
Я решил продолжить путешествие по следам Генри Ружички на озеро Гарда, а оттуда, возможно, на Крит, хотя мне уже не верилось, что эта поездка поможет решить занимавшие меня вопросы. В последние дни я начал подозревать, что между Генри и мной не существует никакой связи, а его завещание было лишь странной прихотью умирающего человека. Жизнь Генри Ружички ускользала от меня так же, как и жизнь Анны Принц, и, когда Анна говорила, мне часто казалось, что она бредет где-то рядом со своим рассказом, скрывается за судьбами других людей, и я так и не понял, что же на самом деле произошло между нею и Генри Ружичкой.
Назавтра мы сидели у Анны в саду так же, как в первый день, и она спросила, что я намерен делать. Я сказал, что продолжу путешествие, ничего лучше не придумал, может быть, наткнусь на что-нибудь, что приоткроет завесу тайны, хотя я, честно говоря, в это уже не верю, но, скорее всего, ничего и не потеряю, если еще немного проеду вперед. И кроме того, мне просто хочется побывать на озере Гарда и проверить, действительно ли вода в нем такая холодная, как говорят. Анна ответила, что не может сказать ничего о температуре воды, поскольку никогда не бывала на озере Гарда. Она вообще давно никуда не путешествовала, хотя много лет назад ездила с друзьями на Черное море.
Там они неделю жили в кемпинге к северу от Бургаса, на Солнечном берегу. Вечерами сидели в раскладных шезлонгах и смотрели на танкеры, медленно скользящие по спокойной глади моря, держащие путь через пролив Босфор в Одессу или в Севастополь. Она сказала, что помнит мух, которые с жужжанием бились в ветровое стекло машины, радиоприемник — передавали песню «Ich trage Erde in mir», еще оптимистичные разговоры людей, и, кстати, — это ведь был единственный раз в ее жизни, когда она видела море.
Вот Генри — тот всегда хотел видеть море, сказала Анна. Она вспомнила, как однажды они стояли высоко-высоко в Рудных горах и Генри задался вопросом, можно ли вдали увидеть море. Действительно, облака и дымка, застилавшая горизонт, время от времени принимали такую форму, что казалось, они и вправду стоят над морем, где гуляют водяные вихри, а горные вершины превратились в туманные острова, возвышающиеся среди волн и ощетинившиеся своими острыми пиками. Сказав это, Анна надолго умолкла. Она мяла в руках носовой платок, складывала его вчетверо, снова разворачивала, минуты проходили одна за другой, а она продолжала сидеть. И когда я посмотрел на нее, то вдруг понял, что она никогда не переставала любить Генри Ружичку. Эта любовь жгла ее сердце, словно все случилось лишь вчера. Она не забыла ничего, помнила каждое слово, каждое утро просыпалась с одной и той же болью.
Анна рассказала, что в 1959 году Генри начал поговаривать об отъезде. Поначалу она не обращала на это внимания, поскольку высказывания Генри были случайными и невнятными, но постепенно он все больше погружался в свои мысли, а периоды меланхолии тянулись все дольше. Он мог подолгу таращиться на бабочек, порхающих высоко в воздухе, и рассуждать о том, что это бродяги, которые проводят зиму в Северной Африке, а летом отправляются в сторону Скандинавии и находят там благоприятные места обитания и вдоволь пищи. Генри рассказывал, что бабочки внутренним чутьем ориентируются по магнитному полю Земли, и если подняться высоко в небо, то можно было бы увидеть тысячи птиц, бабочек и других насекомых, огромными стаями несущихся под облаками, невидимых отсюда, снизу, человеческим глазом, они летят кто куда, по всему миру.
Анна потому не верила в отъезд Генри, что не хотела поверить. После того дождливого вечера, когда Генри, замерзший, впервые стоял у нее под окном и она пустила его к себе, многое стало для нее незаметным. Прошла целая вечность с тех пор, как к ней прикасался мужчина, сказала Анна; в двадцать два года, когда она узнала, что никогда не сможет иметь детей, она отказалась от мечты жить той жизнью, которая возможна для всех нас. И может быть, Генри на мгновение позволил ей представить, что эта жизнь доступна и ей, что с Генри можно быть здоровым, полноценным человеком.