Жадкевич не писал статей не потому, что не мог. Язык его был удивителен: с яркими сравнениями, неожиданной образностью, незатасканными метафорами. Может, лень было — потому и не писал. Он всегда делал лишь то, что нравилось, что хотелось делать. Это, конечно, и плохо… Но это же помогло не поддаться скверне многочисленных соблазнов. Что ж, идеальных нет. Достаточно часто мы видим, как ценное и достойное уравновешивается, а то и дополняется порциями недостатков. Не грязью, нет, — к нему, например, грязь не приставала. Он как золото — в любой грязи оставался чистым и ярким.
Ум Жадкевича нельзя было назвать отвлеченным, далеким от практической жизни. Поверхностные люди считали его непрактичным, да и то потому лишь, что не было денег у него, кроме тех полутора ставок, что получал он от общества по ведомости больничной бухгалтерии. Нет, он был практичен, жизненно дерзок, реалистически лукав. Он четко и здраво оценивал любую возникшую житейскую ситуацию, довольно точно оценивал встречавшихся на его пути людей. Но как бы он их ни оценивал — старался быть приветливым и доброжелательным, уж если приходилось общаться.
Прогнозы различных жизненных сюжетов, которые он давал, были практически столь же достоверны, как его прогнозы течения болезни. (И то и другое проверено практикой — что и есть, как говорят, критерий истины.) Он был вполне от мира сего и понимал, что не написанный им многостраничный самоотчет для получения категории и, стало быть, какой-то прибавки к зарплате не делается им исключительно из лени и безответственности перед семьей. Себя он за это ругал. Но делал лишь то, что доставляет радость! Что ж, за удачные игры в прятки с соблазнами мира приходится платить по-всякому. Зато он сумел жить естественной жизнью. Он был эпикуреец в самом достойном смысле: не славно поесть, не лишнее чувственное наслаждение доставить себе, а найти радость духа ради его безмятежности. Дело было у него не делом — любовью. А любовь — не дело, любовь — высшее достижение человеческого духа, которое противостоит человеческой ненависти, безделью, разобщенности, раздражению и розни. Он любил своих детей, свою жену, свою хирургию… Он так высоко и возвышенно любил все свое личное, что шло это только на пользу общественному, общему делу. Истинная любовь — всегда польза обществу.
Радуясь красиво и хорошо наложенному шву, он улучшал качество жизни конкретного человека, его семьи, его близких. А когда конкретных этих людей сотни, тысячи — лучше становилось обществу, миру. Не абстрактная любовь и помощь всему человечеству вела его, а любовь к хирургии и помощь страждущему человеку, оказавшемуся на пути его служения своему счастью.
Но все же… Все же хотелось временами рассказать хирургическому миру об удачном удалении тромба из легочной артерии, о своей методике операций на толстой кишке — ведь не до бесчеловечности был он лишен тщеславия или, скажем мягче, честолюбия. На Хирургическом обществе сообщение об эмболии прошло нормально и было принято достойно: человек умирал, его спасли — чистый случай.
Но как воспримут новую методику, о которой доселе не слыхали? Новое всегда требует перестройки ума, а для этого нужны время, подготовка. Это сообщение Жадкевича сразу выявило обычную защитную реакцию укоренившегося и привычного.
Конечно, в медицине консерватизм необходим. Бездумное, рискующее новаторство в хирургии может быть столь же опасным, как и в атомной энергетике. Хирурги не могут, не должны пробовать свои новации, свою игру ума и рук на людях. Но все ж «сегодня» должно быть умнее, чем «вчера». Должно! Да поди ж ты пойми.
Выслушав сообщение Жадкевича — тому уж двадцать лет! — председатель, правивший в тот день бал, заключил, что предложенная методика безграмотна хирургически и онкологически. Если б на Обществе кто-нибудь знал, да и Жадкевич в том числе, что ту же методику предложил кто-то и во Франции лет десять назад! Ведь нет пророка в своем отечестве!
Однако сама жизнь показала, что Жадкевич предложил операцию хирургически удобную, онкологически грамотную. Правда, не каждому в то время она была по зубам и по рукам. Может, тогда с ходу разобраться все не смогли. Может, тот председатель, ныне покойный, сплоховал, обобщая все сказанное на заседании Общества. «О мертвых — или хорошо, или ничего». Ладно, забудем. Мне, по правде говоря, не кажется эта догма верной. О мертвых, по-моему, следует говорить то, чего они заслужили, — о живых надо стараться говорить получше. Похвала больше помогает человеку, чем ругань. Через похвалу и критика более действенна.
Вспоминая то заседание, Жадкевич говорил, что для перестройки на новое надо прежде всего научиться не ругать другого. «Необходимо перестроиться. Иной начальник, всякая проверочная комиссия считают своей главной помощью — ругань. Ругань — это стресс, страх, а когда люди боятся, то, естественно, в ответ норовят задурить голову, обмануть, объегорить. Как страхом и руганью повысить человеческое достоинство, без которого немыслима никакая перестройка? Не страх же повышает достоинство?» А начался разговор с воспоминания о том заседании Общества.