Но с Мишей нельзя было быть банальным, потому что он — уникален. Ведь я это знал! Знал — да мой стандарт не совпадал с его вселенской уникальностью. Я что-то болтал. Он молчал, не прислушиваясь к моим словам, и продолжил: «Вы, конечно, будете обследовать. Мне о своих находках сказать можете… Как хотите. А вот Наташе говорить не надо. Какой смысл? Лишь мучить ее».
Пока мы обследовали его, появилась желтуха.
А вот Наташе говорить не надо. Какой смысл? Лишь мучить ее».
Пока мы обследовали его, появилась желтуха. «Видишь, — сказал Миша, — я был прав». Мы продолжали успокаивать его, но уже лишь разговорами о локализации опухоли: успех или неудача операции зависели в данном случае и от этого. Мы стали смещать его мысль чуть-чуть в другую сторону, туда, где перспективы были немного оптимистичнее. «Нет, дорогой, — говорил он. — Тот рак, о котором ты думаешь, дебютирует желтухой и выявляется раньше — потому и легче. А я сначала видишь как дошел? И только после этого желтуха объявилась».
Где она, прославленная отрешенность больного врача от собственных знаний?! Легенда? Нашла коса на камень? Коса! Коса косит.
Он соглашался на все, что ему предлагали, но не верил, что тот вид опухоли, который он сам себе диагностировал, может поддаться лечению. Соглашался, потому что не хотел расстраивать жену, детей. Не хотел оставлять на ее душе камень, будто она не сделала для него все. Она и делала для него все до самого конца — все, чему ее выучила медицина и вся жизнь.
А выученица она была Жадкевича. Когда они поженились, ей было чуть за двадцать — он уже был Мастер. «Миша меня целиком сделал по своей мерке, я его порождение». Вышла замуж она терапевтом, но в первые же годы переквалифицировалась в реаниматоры-анестезиологи. Казалось, так поступить заставили обстоятельства. Нет. Его жена и профессионально должна быть ближе к нему. А может, в книге судеб записано ей: все свои знания и умения, накопленные за жизнь, готовить к его последним дням? Глупо говорить ей спасибо, глупо и склоняться перед ней, да нет в моем невеликом лексиконе других слов и понятий. Какое спасибо?! Кому?! Кто говорит? Она ничего особенного не делала — просто жила рядом, это был ее воздух, она иначе не могла, не умела дышать. Она его любила и делала чуть больше, чем могла; чуть больше, чем знала; чуть больше, чем умела. Ее любовь была действенна.
Я провел около него все это время. От меня помощь небольшая. Сидел рядом — и все. И сколько ни смотрел, а до конца его не понял.
В значительной степени он был прототипом моей книги. Прототип — трудная проблема, он лишь остов, который обрастает мясом вымысла, идущего от автора. Прототип, пожалуй, сливается с автором. В книге он получился чуть слабее, чем был на самом деле. Потому что это был вымысел моего уровня — списанные реалии его высоты.
В день прощания с ним я думал: в чем же его уникальность? Много людей знающих, умеющих, самоотверженных. Много хороших, порядочных, талантливых, безудержных в своем человеколюбии и бескорыстии, много счастливых. Правда, не так много свободных, как он, от тяги к соблазнам окружающего бытия, имеющих взамен этого тягу к естественному существованию. Много и таких, которых любили все. Немало таких! Но он был уникален, чем-то отличаясь от всех этих прекрасных людей. В чем же отличие? Одно из предположений: он был открытым, он был сразу виден весь, как бы жил своим нутром наружу. Это не значит, что он был прост, — просто не скрывал в себе ничего. Он был настолько открыт, что опасно было доверить даже чужую тайну: не умел таиться. А своих тайн у него почему-то не было. Ни на кого не обижался. Ничего не ждал от людей — ни плохого, ни хорошего. Он был сам по себе. И настолько свободен внутри себя, что никакие давления, препятствия, оскорбления, недоверие, недоданность до него не доходили. Он был свободен от скверны окружающего мира, а прелести его творил сам.
После операции, которая улучшила его состояние — сняла один из самых тягостных и быстроубивающих симптомов, желтуху, но оставила растущую и съедающую его опухоль, он начал медленно восстанавливать свои силы. Разумеется, не полностью — немного стало лучше, стал немного крепче. Сначала прошелся по дому, потом достало сил и на улицу выйти. Мы громогласно и фальшиво радовались его физиологическим успехам.
Кому мы врали?! Какая нелепость — прикрывать растущее горе словесной, якобы радостной, шелухой, тыкать ему в глаза, в уши признаки прибавления в весе. «Да ты посмотри, — говорил он с усмешкой. — Это же только жир. Его всегда то больше, то меньше. А мышцы, мышцы уходят! Как кисель стали. Белки уходят. Мне-то зачем голову дуришь?» Кому голову дурили? Он не рассуждал, не прикидывал — он знал точно.
Однако силы прибывали. Через четыре месяца после операции он сказал: «Что ж я буду лежать или сидеть дома и ждать, когда ОНА придет за мной? Глупо и расточительно. А? Я выхожу на работу. Это не героизм. Просто я прячусь от нее. Лучше оперировать часами стоя, чем умирать месяцами лежа. А? Я думаю, на пару-тройку месяцев меня хватит, а там уйду, что ж делать». Его хватило на восемь месяцев.