Не успел петух прокричать, а они уж управились – и давай бог ноги, мигом умчались все в преисподнюю.
Только-только утро настало, король уже на ногах, спешит на крылечко, поглядеть, как там у Палко дела. Увидел во дворе гору мамалыги, так и грянулся оземь; шесть ведер огромных, из каких лошадей поят, на него вылили, едва в чувство привели.
Оклемался король самую малость, приказал с барабаном пройти по всем улицам, созвать народ, чтобы мамалыгу убрали со двора. Тут, ясное дело, долго просить не пришлось: бедняки со всех ног на королевский двор бросились, каждый набрал мамалыги, сколько унести мог: растащили по домам быстро, на крыльях летели. Всю мамалыгу разобрали, даже землю выскребли, где она лежала. Тогда призвал король Палко и говорит:
– Ладно, парень, перехитрил ты меня, да только рано обрадовался. Знаю ведь, что не сам ты сделал все, но так и быть, сделано так сделано. А теперь раскрой уши пошире. Завтра утром пойдешь на конюшню, увидишь там вороного скакуна, да вороную кобылу, да двух кобылок игреневых, да серую кобылку, совсем молоденькую. До тех пор объезжать их будешь, пока пеною не покроются. Но уж не взыщи, коли не сумеешь справиться. Тогда быть твоей голове на колу.
Обрадовался Палко: лошадей он не видал, что ли, дело-то нехитрое. Даже словечка не сказал королю, веселый, сам побежал в темницу. Скоро по тайному ходу и королевна явилась.
– Вижу,– говорит,– веселый ты нынче, Палко. А ведь тут-то и пришла пора тебе горевать да плакать. До сих пор все за тебя бесы делали, а завтра средь бела дня нельзя им выйти будет, чтоб тебе помочь.
Палко ей отвечает:
– Неужто ты, душа моя, думаешь, что я без них с лошадьми не совладаю?
– Ах, Палко, милый, знаешь ли ты, что вороной скакун – это родитель мой злобный, вороная кобыла – мать моя колдунья, две кобылки игреневые – мои лиходейки сестры, а серая кобылка молоденькая – я сама? Только ты на порог ступишь, мы все так лягаться начнем, что тебе небо с овчинку покажется! Но ты все ж не бойся, слушай меня: там за дверью прут железный стоит; как бы ни лягали тебя, ты до этого прута дотянись; рук не жалей – колоти им лошадей до тех пор, пока не уймутся. Только меня не бей, Палко, любимый мой, я тебя не стану лягать, только вид сделаю, будто лягаюсь. Вот тебе и узда медная, по очереди взнуздаешь нас, а там уж дело твое.
С тем и распрощалась с Палко младшая королевна, наказала ему выспаться хорошенько и уж завтра глядеть в оба глаза.
Послушался Палко ее совета, лег и заснул как убитый. А как забрезжил рассвет, встал и пошел на задний двор, к конюшне. Уж издали слышно было: там они, кони чистопородные, ржут, копытами бьют, танцуют. Ох, Палко, держись, сейчас дадут тебе жару! Открыл он ворота, а кони, все пять, ну лягать его, у бедняги искры из глаз посыпались. Да только он был парень не промах: изловчился, прут железный схватил и на жеребца вороного кинулся; дубасит его, колотит почем зря. Не выдержал наконец вороной, упал, ясли грызет от боли и злобы. Взнуздал его Палко уздою медною, птицей взлетел ему на спину, жеребец – за порог и помчался быстрее вихря. Скакал, скакал, весь пеной покрылся, тут Палко его назад повернул, в конюшню завел.
Так же с вороной кобылой случилось и с двумя молодыми кобылками игреневыми; когда же до серой кобылки дело дошло, он ее бить не стал, по настилу да по яслям прутом колотил понарошку и кричал громким голосом. Она, конечно, недолго артачилась.
– Слышишь, – говорит жеребцу вороная кобыла, – говорила же я тебе, что выдала нас кобылка серая, дрянь несчастная. Из-за нее муки адские принять нам пришлось, ну теперь-то они поплатятся оба.
Услышал Палко эти слова, шепчет серенькой в самое ухо:
– Слышала ты, что твоя мать говорит?
– Слышала, слышала. Прыгай, Палко, в седло, и помчимся отсюда ветра быстрей, здесь нам не будет житья, изведут они нас.
Ух и помчались они! Ноги кобылки молоденькой земли не касались, летела она птицы быстрее, ветра быстрее, даже мысли быстрее, через долы и горы, через леса и поля, через реки, озера, моря; семь дней, семь ночей дух не переводя скакала. На восьмой день сказала:
– Оглянись-ка, Палко, что ты там видишь?
– Орла вижу могучего, из клюва огонь полыхает, вслед за нами летит.
– Так знай же: это отец мой, он вот-вот нас догонит. Слушай, я сейчас перекувырнусь через голову и стану гречишным полем, а ты перекувырнешься – сторожем на том поле станешь. Если спросит отец, не видал ли ты парня на молодой кобылке серой масти, скажи, что видел, когда в поле этом гречиху сеяли.
Так все и вышло. Орел подлетел к Палко-сторожу, спрашивает:
– Эй, землячок, не видел ли парня красивого на молодой серой кобылке верхом?
– Как же, видел, здесь проезжали, когда гречиху вот эту сеяли. Тому недели четыре, если не больше.
– Нет, это не те, что мне нужны,– сказал орел и полетел назад, во дворец.
Рассказал королеве, где летал, кого видал, что услышал.
– Эх, недотепа,– взвилась королева, злая-презлая,– да ведь полем гречишным дочь твоя обернулась, а сторожем – Палко. Обвели они тебя, задурили голову. Лети поскорей, догони их!