— Почему, сэр?
— От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви или руки примирения.
— Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.
— В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей. Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на длинных стеблях?
— Нисколько, сэр. Само собой разумеется,
— Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?
— Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после завтрака.
— Благодарю вас, Дживс.
Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную совесть.
Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге, находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.
Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и, обсушив свою фигуру, натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с ними из дому.
Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня надменно и окинула таким взглядам, каким в свои охотничьи годы, наверно, оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.
— А, это ты, — промолвила она.
Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова, вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, — может быть, не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была как раскаленная сковородка.
— Надеюсь, ты понимаешь, — сказала она, — что после твоего вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.
— Вот как? — промямлил я.
— Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в руке?
— Длинные розы. Для вас.
Она хмыкнула.
— Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства.
Твои предки сражались в крестовых походах, их имя часто упоминалось в военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том, чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула на все рукой. Но может быть, — добавила она, на минуту смягчившись, — ты явился сюда сообщить, что передумал?
— Боюсь, что нет, пожилая родственница.
— Тогда убирайся и по пути домой постарайся, если сумеешь, попасть под колеса автобуса. И хорошо бы мне присутствовать при этом и услышать, как ты лопнешь.
Было ясно, что нечего медлить, пора переходить к делу.
— Тетя Далия, — произнес я, — в ваших руках счастье и радость целой человеческой жизни.
— Если твоей, то и слышать ничего не желаю.
— Нет, не моей. Родди Глоссопа. Примите участие в плане, или заговоре, который у меня в голове, и Родди запрыгает от счастья по своей клинике, точно барашек весенним днем.
Тетя Далия вздохнула и посмотрела на меня с подозрением.
— Который час? — спросила она.
Я взглянул на часы:
— Без четверти одиннадцать. А что?
— Просто я подумала, что напиваться в такой час слишком рано, даже для тебя.
— Да я и не думал напиваться.
— Не знаю. Разговариваешь ты, как пьяный. У тебя есть при себе кусок мела?
Я ответил возмущенно:
— Нет, конечно. По-вашему, я всегда должен носить мел в кармане? Зачем он вам?
— Я хотела провести черту по полу и посмотреть, сможешь ли ты по ней пройти. Потому что я все больше убеждаюсь, что ты с утра залился по самые глаза. Скажи: «Шел Сол по шоссе».
Я сказал.
— Скажи: «На складе Скотта стоят сосуды со сладким соусом».
Я и это испытание выдержал.
— Ну, не знаю, — пожимает она плечами, — похоже, ты не более пьян, чем обычно. Но что ты тут такое плел насчет счастья и радости старины Глоссопа?
— На этот вопрос я могу вам дать исчерпывающий ответ. Начну с того, что вчера я услышал от Дживса одну историю, которая потрясла меня до глубины души. Нет, — поспешил я ее успокоить, — не про юношу из Калькутты. Она касается сердечных дел Родди. Вообще-то это длинная история, но я изложу ее в самом кратком, сжатом виде. И перед тем как начну рассказывать, хочу предупредить, что в правдивости ее вы можете не сомневаться, любое сообщение Дживса — это верняк, будто получено прямо от кота, проживающего в конюшне. И более того, в данном случае еще имеется подтверждение от мистера Добсона, глоссопского лакея. Вам знакома Мертл, леди Чаффнел?