Священник, повидимому, удивился, что я так ложно истолковал его мысль.
— Нет, сэр, — сказал он, — я вовсе не хочу, чтобы вы разлучали их; я только хочу, чтобы вы теперь заставили их вступить в законный и действительный брак. Я мог бы сам их повенчать, и совершенный мною обряд венчания был бы действителен в глазах даже и вашего закона, но, мо-жет быть, их трудно будет убедить согласиться на это. Если же вы соедините их — я говорю о письменном договоре, подписанном мужчиной, женщиной и всеми присутствующими свидете-лями — этот брак может быть также нерушим и перед богом и перед людьми и будет признан действительным законами всех европейских государств.
Я был поражен, видя в нем столько истинного благочестия и неподдельного рвения, — не говоря уже о необычном беспристрастии, высказанном им в отношении своей собственной церкви, — и такое горячее желание удержать от нарушения законов божеских людей, не только не близких ему, но даже совершенно незнакомых. Я сказал ему, что по моему все высказанное им справедливо и доказывает в нем большую доброту, что я повидаюсь с англичанами и переговорю с ними, но не вижу причины, почему бы им не повенчаться у него; ведь мне известно, что брак, заключенный им, будет считаться в Англии таким же действительным, как если бы обряд венчания совершил один из наших священников.
Затем я попросил его изложить другое обстоятельство, препятствующее благоденствию моей колонии, выразив ему признательность за первое указание. На это он сказал мне, что мри английские подданные, как он называл их. прожив со своими женами семь лет, научили их говорить по английски и даже читать, из чего он заключает, что они женщины способные и понятливые — но до сих пор не дали им никакого понятия о христианской религии, ни даже о том, что существует бог и религия, и как надо служить богу — даже не объяснили им, что идолопоклонство, служение неведомо каким богам — ложная религия и нелепость. Это, по его словам, было с их стороны непростительною небрежностью, за которую они, без сомнения, ответят перед богом и, быть может, им и не дано будет совершить дело обращения, ибо они показали себя недостойными. Он говорил с большой теплотой и сердечностью. «Я уверен», говорил он, «что, если бы эти люди жили в дикой стране, откуда родом их жены, дикари приложили бы гораздо больше стараний к тому, чтобы обратить их в идолопоклонство и научить их служить диаволу, чем кто либо из них, — по крайней мере, насколько я могу судить, — к тому, чтобы научить своих жен познанию истинного бога. А между тем оба мы будем одинаково рады, если слуги диавола и пребывающие в царстве его постигнут хотя главные основы христианской религии — если они, наконец, услышат о боге, об искупителе, о воскресении мертвых и будущей жизни — словом, о том, во что мы оба верим; во всяком случае, они тогда будут ближе к вступлению в лоно истинной церкви, чем теперь, когда они открыто предаются идолопоклонству и служат диаволу».
Я не мог дольше выдержать и, заключив его в свои объятия, с жаром воскликнул: «Как же я был далек от понимания самых существенных обязанностей христианина, а именно ставить выше всего интересы христианской церкви и спасение души ближнего! Я почти и не знал, что значит быть христианином», «О, сэр, не говорите так; в этом вы не виноваты». «Нет, не виноват, но почему же я не принимал этого так близко к сердцу, как вы?» — «И «теперь еще не поздно: не спешите осуждать себя». «Но что же можно сделать теперь? Вы видите, я уезжаю». «Даете вы мне разрешение переговорить с этими бедняками?» — «Конечно, от всей души, я заставлю их принять к сведению то, что вы им скажете». «Что касается этого, мы должны предоставить их милосердию нашего спасителя; но наше дело помочь им, ободрить их и научить».
Тут он перешел к изложению своего третьего упрека.
«Даете вы мне разрешение переговорить с этими бедняками?» — «Конечно, от всей души, я заставлю их принять к сведению то, что вы им скажете». «Что касается этого, мы должны предоставить их милосердию нашего спасителя; но наше дело помочь им, ободрить их и научить».
Тут он перешел к изложению своего третьего упрека. «Все христиане, к какой бы церкви, действительной или мнящей себя церковью, они ни принадлежали, ставят — должны были бы поставить себе за правило, что христианство надо распространять всеми возможными средствами и при всяком возможном случае. Следуя этому правилу, наша церковь шлет миссионеров в Индию, Персию и Китай, и наше духовенство, даже высшее, добровольно предпринимает самые рискованные путешествия и поселяется в самых опасных местностях, среди варваров и убийц, чтобы учить их познанию истинного бога и приводить их в христианскую веру. В настоящее время, сэр, вам предоставляется возможность привести тридцать шесть или даже тридцать семь бедных дикарей-идолопоклонников к познанию истинного бога, их творца и искупителя, и я удивляюсь, как вы можете упускать случай сделать такое доброе дело, на которое стоит положить целую жизнь». Он предоставлял моей совести решить — разве не стоит рискнуть всем, что мне еще осталось на свете, ради спасения тридцати семи человеческих душ. Я не принимал этого так близко к сердцу, как он, и потому возразил: «Видите ли, сэр, это, конечно, почтенное дело быть орудием божьей воли и способствовать обращению в христианство тридцати семи язычников; но ведь вы духовное лицо и предались душой этому делу, так что оно вам кажется входящим в состав обязанностей, налагаемых на вас вашей профессией; почему вы сами не возьметесь за него, а предлагаете это сделать мне?»
При этих словах он круто повернулся ко мне на ходу и, неожиданно остановившись, отве-сил мне низкий поклон, говоря: «От всего сердца благодарю бога и вас, сэр, за такой явный при-зыв к такому благому и славному делу; если вы слагаете его с себя и предоставляете мне, я при-нимаю с величайшей готовностью и буду считать это достаточной наградой за все случайности и опасности трудного и рискованного путешествия, которое мне не удалось довести до конца. Но раз вы оказываете мне честь возложить на меня это дело, я имею к вам небольшую просьбу». «Что такое?» спросил я. «Оставьте мне вашего Пятницу, чтобы он помогал мне и переводил им мои слова, ибо без посторонней помощи я не могу говорить с ними, и они со мной».
Эта просьба задела меня за живое; я не мог и подумать о том, чтобы расстаться с Пятни-цей, — по многим причинам. Он сопровождал меня во всех моих путешествиях; он был не только предан мне, но и сердечно привязан ко мне, и я решил основательно обеспечить его на случай, если он переживет меня, что было весьма вероятно. Далее, я воспитывал Пятницу в духе протестантства, и, если его теперь заставить перейти в католичество, он совсем растеряется; я знал, что он, пока жив, ни за что не поверит, что его старый хозяин еретик и будет осужден на вечные муки; в конце концов это может перевернуть вверх дном все его взгляды и принципы, и бедняк, пожалуй, опять вернется к поклонению идолам. Поэтому я сказал священнику, что мне весьма нежелательно было бы расставаться с Пятницей, тем более, что я обещал никогда не отпускать его от себя и он, с своей стороны, обещал и обязался никогда не покидать меня, если я сам не отошлю его. Священник был этим, повидимому, сильно смущен; действительно, при таких условиях у него не было доступа к этим беднякам, так как он не понимал ни слова из того, что они говорили, а они ни слова из его речей; чтобы устранить это затруднение, я сказал ему, что отец Пятницы знает по-испански — он тоже понимал этот язык — и будет служить ему переводчиком. Это его значительно успокоило, и теперь уже невозможно было разубедить его: он твердо решил остаться на острове и попытаться обратить дикарей в христианство.