Я весь был скован, понимая, что, какое бы выражение ни пытался я придать своему лицу, спрятанному под бинтами и темными очками, оно не дойдет до мое-го собеседника.
— Что, испугался? — И, почувствовав его душевное состояние, уже другим, успокаивающим, как ночной ветерок, голосом: — Опрокинул на себя баллон с жидким кислородом. Видимо, я имею предрасположение к образованию келоидных рубцов… Да, в общем, паршиво… Все лицо изрыто, точно пиявками. Бинты тоже не выход, во лучше, чем выставлять его на всеобщее обозрение…
Мой собеседник что-то пролепетал с растерянным видом, но я ничего не расслышал. Его пред-ложение, встретившись, завернуть куда-нибудь выпить вина, несколько раз повторенное бодрым го-лосом каких-то полчаса назад, сейчас, казалось, рыбьей костью застряло у него в горле. Но раздра-жать его не входило в мои планы, и поэтому я быстро переменил тему разговора и перешел к делу. Товарищ мой, конечно, тут же прыгнул в эту спасательную лодку. Объяснения его сводились в ос-новном к следующему. Было бы большим преувеличением сказать, что палеонтолог в состоянии до мельчайших подробностей воссоздать первоначальный облик. Общее расположение мышц — вот что он может достаточно точно представать себе, исходя из анатомического строения скелета. Поэтому, например, если попытаться по скелету реконструировать хотя бы только строение такого животного, как кит, имеющего особенно развитые подкожные образования и жировой слой, получится невообразимое, ни на что не похожее животное, некая помесь собаки с тюленем.
— Значит, можно представить себе, что и при восстановлении лица неизбежны существенные ошибки?
— Если бы безошибочное восстановление первоначального облика было возможным, загадки многих окаменелостей перестали бы существовать. Лицо человека, хотя до кита ему и далеко, вещь достаточно деликатная. Здесь невозможна подделка, как, например, в фотомонтаже. Ведь если бы нельзя было полностью отойти от строения черепа, то прежде всего не были бы возможны пластиче-ские операции косметического характера…
Тут он скользнул взглядом по моим бинтам, как-то неловко запнулся и прикусил язык. Можно было не спрашивать, что мешает ему продолжать. Пусть думает, что хочет. Не интересовало меня это потому, что он, не пряча неловкости и даже не пытаясь как-то оправдаться, сидел насупившийся, красный.
Постскриптум. В чем истинная сущность чувства стыда? Здесь, может быть, стоит еще раз вспомнить тот случай с сожженным париком. Сейчас все было как раз наоборот: теперь я но-шу «парик» и сам же заставляю собеседника краснеть. Но стоит ли принимать это так близко к сердцу? А вдруг как раз тут и спрятан удивительный ключ для разрешения загадки лица?
Какой он, однако, неловкий. Я нарочно выбрал совершенно безобидную, нейтральную тему и ничем уже не мог помочь, когда он сам забрел куда не следует и покраснел. Поскольку я в основном выведал все самое необходимое для моего плана, то не моя забота, какой осадок останется у него от нашей встречи. Но то, что вызывает чувство стыда, часто становится источником сплетни. А я тер-петь не могу, когда рассказывают о чем-нибудь с таким видом, будто сообщают о подсмотренном через замочную скважину. Кроме того, скованность моего собеседника постепенно стала заражать и меня. И в конце концов с отвратительным чувством я стал ни с того ни с сего оправдываться, а этого уж совсем не следовало делать.
— О чем ты думаешь сейчас, я, в общем, представляю себе. Ведь если попытаться найти связь между вот этими бинтами и моими вопросами, то можно прекрасно все сообразить. Но предупреж-даю, ты глубоко ошибаешься. Я уже не в том возрасте, когда страдают из-за искалеченного лица…
— Сам ты ошибаешься. Нечего приписывать мне мысли, которых у меня нет.
— Если ошибаюсь — прекрасно. Но, видимо, ты непроизвольно судишь о людях по лицу. Прав-да? Совершенно естественно, что ты принял мои дела так близко к сердцу.
Прав-да? Совершенно естественно, что ты принял мои дела так близко к сердцу. Но если вдуматься, удо-стоверения личности далеко не достаточно, чтобы удостоверить человека. После того, что произош-ло со мной, мне пришлось многое передумать. Не слишком ли мы привержены этим удостоверениям личности? Потому-то и появляются все время, калеки, занимающиеся фальсификациями и подделка-ми, чтобы скрыть свое уродство.
— Согласен, полностью… Фальсификации и подделки ни к чему, совершенно… Среди слишком размалеванных женщин много, говорят, истеричек…
— Но с другой стороны, разве можно представить себе лицо человека гладким, как яйцо — без глаз, без носа, без рта?..
— Да, тогда никого нельзя будет отличить.
— Вора от полицейского… Преступника от пострадавшего…
— Да, и свою жену от жены ближнего своего… — Точно ища спасения, он закурил и тихо засме-ялся. — Это было бы здорово. Здорово, но возникают кое-какие вопросы. Вот, кстати, станет жизнь от этого более удобной или, наоборот, неудобной?..
Я засмеялся вместе с ним и решил, что на этом разговор нужно кончать. Но меня вдруг захва-тил круговорот, в центре которого было лицо, и тут уж тормоза оказались бессильны. Пока центро-бежная сила не вырвала из моих рук веревку, я, прекрасно сознавая опасность, продолжал стреми-тельно мчаться вперед. И ничего не мог поделать с собой.
— Ни то ни другое. На такой вопрос однозначный ответ немыслим даже логически. Коль скоро противоречия отпадут, станет невозможным и сравнение.
— Если отпадут противоречия, это будет означать деградацию.
— А что, тебе они очень необходимы? Разве можно утверждать, что, например, различия в цвете кожи принесли истории какую-либо пользу? Я абсолютно не признаю значения такого рода противоречий.
— О-о, ты, я вижу, начал обсуждать национальный вопрос. Но толкуешь его слишком широко.
— Если бы это было возможно, я расширил бы его еще больше. До каждого отдельного лица, существующего в этом мире… Только с такой вот физиономией, чем больше говоришь, тем больше это похоже на монотонную песню преступника, доказывающего свою невиновность.
— Если ты разрешишь коснуться только национального вопроса… Может, это зря — всю ответ-ственность возлагать лишь на лицо…
— А я хочу вот что опросить. Почему, когда мы начинаем фантазировать о жителях других ми-ров, то прежде всего пытаемся представить себе их внешний вид?
— Этот разговор нас далеко заведет… — И, сминая в пепельнице сигарету, которой затянулся всего раза три: — Чтобы закончить его, объясним это хотя бы любопытством.
Я до боли остро ощутил неожиданно изменившийся тон собеседника, и мое фальшивое лицо покатилось с того места, где оно должно было быть, как падает тарелка, которую жонглер перестает вращать.
— Постой, посмотри на ту картину, — Я снова ничему не научился. И, указывая пальцем на до-вольно приятную репродукцию портрета эпохи Возрождения: — Что ты о ней скажешь?
— Ты, вижу, готов укусить меня, если я отвечу необдуманно. В общем, довольно глупое лицо.
— Да, верно, пожалуй. А нимб над головой? В этом ведь тоже есть определенная идея. Идея лжи и обмана. Благодаря этой идее лицо погрязло во лжи…
На лице моего собеседника появилась легкая улыбка. Тонкая, все понимающая улыбка, лишен-ная уже и тени смущения.
— Ну что я за человек. Какие бы высокие слова ты ни употреблял, пока я сам не пойму что к че-му, ничего не в состоянии почувствовать. Может быть, мы просто не находим общего языка? Я за-нимаюсь ископаемыми, но, когда речь идет об искусстве, тут я модернист.