* * *
Приближался полдень. По привокзальной улице нескончаемо лился поток людей, как всегда на бойком месте в выходной день.
Я смешался с этим потоком и под взглядами, липкими, как назойли-вые мухи, все же продолжал бесцельно бродить примерно в течение часа. Считается, что хождение пешком имеет определенный психологический эффект. Возьмем, например, воинскую часть на мар-ше. Колонна может двигаться в две или в четыре шеренги, и солдат превращается лишь в двуногое существо, имеющее единственную цель — сохранять строй. Думаю, одновременно с чувством мрач-ной опустошенности, потери лица и сердца в этом ритме бесконечного марша заключается и бездуш-ное успокоение. Мало того, совсем не редки случаи, когда во время долгого марша люди даже испы-тывают половое возбуждение.
Однако нельзя же до бесконечности отгонять мух. Скорее я должен превратиться во всевидя-щий мушиный глаз и жадно летать в людской толпе. Я должен найти в ней какого-то человека, кото-рый захочет продать мне поверхность кожного покрова. Пол — мужской… Обладатель гладкой кожи, по возможности без характерных признаков… Поскольку потом она будет растягиваться и сжимать-ся, черты лица и размеры безразличны… Возраст — от тридцати до сорока… Правда, у сорокалетнего мужчины, который согласится на мое предложение ради денег, кожа может оказаться со множеством шрамов и непригодна для меня, поэтому речь фактически шла о тридцатилетнем…
Я попытался взять себя в руки, но и это усилие, вспыхнув, как перегорающая электрическая лампочка, погасло — было очень трудно поддерживать внутреннее напряжение. Да к тому же и люди, шедшие по улице, хотя они и были между собой чужими, образовали прочную цепь, как органиче-ское соединение, без единого разрыва, куда можно было бы втиснуться. И сможет ли одно лишь об-ладание избранным мной лицом послужить столь уж прочной связью? Ведь даже одежде, которую они носили, была согласована, точно пароль. Выпущенный в огромном количестве сегодняшний пароль, именуемый модой. Не есть ли это отрицание формы и вместе с тем некий новый вид формы? В том смысле, что изменения происходят беспрерывно, это, видимо, отрицание формы, но в том смысле, что это отрицание осуществляется в массовом порядке, оно представляется опять-таки облеченным в форму. Может быть, такова душа сегодняшнего дня. И из-за этой души я стал еретиком. И хотя представление о моде, созданное искусственным волокном, действительно поддерживалось моими исследованиями, люди, думая, наверно, что человек, лишенный лица, лишен и души, ни за что не допустят, чтобы я слился с ними. Я отдавал все силы тому, чтобы продолжать идти.
Если бы я легкомысленно окликнул кого-нибудь из толпы, моя связь с окружающими вмиг расползлась бы, как намокшая бумага седзи. Меня, наверно, окружили бы частоколом люди и стали без всякого снисхождения расспрашивать о моей маске, такой нелепой. Я раз шесть прошел из конца в конец по привокзальной улице и все это время беспрерывно получал подобное предостережение. Нет, не потому, что я слишком много думал об этом. Хотя там была невообразимая толчея, вокруг меня, точно это был зачумленный район, всегда оставалось свободное пространство и ни разу никто не задел меня плечом.
Мне казалось, что я в тюрьме. В тюрьме, и тяжело давящие на тебя стены, и стальные решетки — все превратилось в отполированное зеркало, и ты повсюду находишь собственное отражение. То, что ты не можешь в любую минуту убежать от самого себя, — вот в чем ужас заточения. Я тоже проч-но упрятан в мешок самого себя — как ни бейся, не вырвешься из него. Нетерпение превратилось в раздражение, а раздражение вылилось в мрачную злобу. Но тут вдруг мне в голову пришла мысль: а что, если зайти в ресторан в универмаге? Может быть, потому, что у меня было время, а может быть, из-за того, что я проголодался. Но эта мысль заключала в себе еще больший вызов. Интуиция чело-века, загнанного в угол, наконец подсказала мне, где распорот мешок, в который меня упрятали.
Люди ведь становятся одинокими, становятся разобщенными, становятся беззащитными, обна-руживают свои слабости, становятся слезливо-просительными главным образом в те минуты, когда спят, отправляют естественные надобности, ну и когда поглощены едой.
Кстати, «индивидуальное» меню составляет особую гордость ресторанов в универмагах.
Помещение, куда я спустился на эскалаторе, было похоже на зал для приемов. Ресторан, види-мо, сразу же за ним. Я совсем уж было направился туда, как вдруг прямо передо мной выплыло ог-ромное объявление: «Выставка масок Но». На секунду я замер и в растерянности чуть не повернул обратно. «Конечно же, это должно было непременно случиться, — подумал я. — Но если я убегу, надо мной будут смеяться еще больше». И хотя попасть в ресторан можно было, не заходя на выставку, я все равно направился прямо в этот зал.
Поступил я так, может быть, потому, что был воодушевлен уже принятым решением пойти в ресторан. Или, пожалуй, лучше назвать это пробой сил перед тем, как бросить вызов. Осмотр масок Но человеком в маске — что ни говори, сочетание необычное. Нужно собрать столько решимости, чтобы ее хватило пройти сквозь огненное кольцо.
Но, к счастью, посетителей было так мало, что все мое напряжение испарилось. Благодаря это-му я невольно почувствовал умиротворенность и в таком состоянии решил обойти выставку. Ника-ких особых надежд я на это не возлагал. Между маской Но и той, которая была нужна мне, хотя на-зываются они одинаково — «маска», — слишком большая разница. Мне нужна была такая, которая бы уничтожила препятствие в виде пиявок и восстановила тропинку, связывающую меня с другими Людьми, а маска Но, наоборот, олицетворяет стремление уничтожить все связи с жизнью. Прекрас-ным доказательством этого может, кстати, служить ощутимая атмосфера тлена, царящая в зале.
Я не могу, конечно, не признать, что в маске Но содержится какая-то совершенная красота. То, что мы называем красотой, может быть, и есть сила чувства протеста, восстающего против разруше-ния. Трудность воспроизведения может служить мерой совершенства искусства. Значит, если исхо-дить из невозможности массового производства, придется, несомненно, признать, что тонкое листо-вое стекло — лучшая вещь в нашем мире. Но все равно самое непостижимое — это то, что лежит за пределами всеобщего стремления искать такое редкое совершенство. Потребность в маске, как под-сказывает здравый смысл, отражала желание людей, которых уже не удовлетворял облик живого ак-тера, увидеть нечто превосходящее его. В таком случае зачем нужно было нарочно придавать ей сходство с удавленником?
Я неожиданно остановился у женской маски. Она висела на низкой полукруглой перегородке, соединяющей две стены, — в том, как ее поместили, был определенный замысел. Среди белых стол-биков балюстрады на фоне черного полотна эта маска, будто отвечая на мой взгляд, казалось, повер-нулась ко мне. И широко, во все лицо улыбнулась, точно ждала меня…
Нет, это была, безусловно, галлюцинация. Двигалась не маска, а падавший на нее свет. Позади балюстрады были запрятаны миниатюрные лампочки, они в определенном порядке зажигались и гасли, создавая неповторимый эффект. Да, ловко они это подстроили. И хоть я и понимал, что это подстроено, во мне все еще продолжал звенеть испуг. И я без всякого сопротивления навсегда отка-зался от привычного и наивного взгляда, что маски Но не имеют выражения…
Маска не просто была тщательно продумана. Она отличалась от остальных и блестящим вы-полнением.
Но это ее отличие было непонятным, невольно раздражало. Однако, когда я еще раз обошел зал и возвратился к женской маске, она вдруг предстала передо мной, точно в фокусе невидимой линзы, и я разгадал загадку. То, что я видел перед собой, не было лицом. Оно лишь прикидывалось лицом, а на самом деле было обыкновенным черепом, обтянутым тонкой пленкой. В других масках, масках стариков, гораздо отчетливее проглядывали очертания черепа, но эта женская маска, на первый взгляд казавшаяся такой округлой, если присмотреться, больше всех остальных напоминала именно череп. Рельефно выделяющиеся кости переносицы, лба, скул, подбородка были воспроизведены с такой точностью, что на ум приходил анатомический атлас, и движение теней, следуя за переме-щающимся светом, превращалось в мимику.