«Если… другой не способен на переживание вины, обида становится бесполезной, нефункциональной», — пишет Ю. Орлов. Я совершенно согласна с ним. Но далеко не все в нашем внутреннем мире прагматично и функционально. Обида (особенно, если другой покидает вас) не дает никаких внешних результатов, но она соизмеряет вас с некой ценностной шкалой отношений, показывает, что вы — человек, а не Бог, способный обойтись без кого угодно.
Я не ставлю своей целью пропеть славу обиде. Я тоже считаю, что постоянная обидчивость изматывает человека, разрушает его, особенно, когда обиды происходят из-за пустяков. Но я совсем не могу принять тезиса «Вам никто ничего не должен». Мы все должны друг другу, должны любовь и труд, благоволение и заботу. Должны! И к этому-то как раз надо относиться спокойно. Без этого — плохо, ужасно, без этого — гибель в душевном одиночестве и без надежд. А обиды можно изживать и другими путями. Есть разные методики. В одном случае старательно вырабатывают равнодушие к личности обидчика, в другом — снисходительность к чужим порокам, в третьем — мысленно уменьшают обидчика, пока он не превращается в точку и не исчезает на горизонте, в четвертом — просто его жалеют, видят в нем существо, обиженное жизнью. Я полагаю, что вполне можно бороться с обидами, не отгораживая себя от человечества ледяной стеной суждения: «И вы мне не нужны, и я без вас обойдусь». Потому что все глубоко связаны, и истинная свобода состоит не в монадном одиночестве, а в успешном взаимодействии.
Следует отметить, что концепции, связанные с идеей максимальной автономии человека от других людей, акцентирующие ценность индивидуальности, созданы в основном на Западе, в странах, прошедших путь классического капитализма и впитавших из экономики пафос атомизации. К сожалению, я не знакома с психотерапевтическими работами, характерными для современной Японии, Китая, других азиатских стран, но смею предположить, что они не включают в себя требований «активной любви к себе» и игнорирования установок внутреннего долга: как своего, так и чужого. Ориентация на целостное и закономерное мироустройство, на вписанность всякого «Я» в круг «Мы», в единый социо-культурный порядок не может считаться «саногенным», вдохновляющим и спасающим путь отказа от ценностей единства, единения. Россия, испокон века стоящая между Западом и Востоком, в плане своего мировосприятия более тяготеет к Востоку, к соборности в религии и коллективистским, постобщинным ценностям в повседневной жизни. Возможно, поэтому так трудно дается нам обучение «разумному эгоизму», стремление к полной стоической душевной самостоятельности оканчивается драматической смыслопотерей.
Возможно, психотерапевтическая практика, не столь давно пришедшая на нашу отечественную почву, требует создания и своеобразной теоретической базы, и собственно «российских» методик, отличных от тех, что выработаны в регионах с иной культурой, иными традициями, иным типом ментальности.
Третий тезис, тесно связанный с двумя предшествующими и предложенный Профессором своим слушателям, гласит: «Будьте естественны и спонтанны». На первый взгляд, этот призыв не несет в себе никакого «негатива» и может быть с радостью принят к исполнению любым человеком, чувствующим на себе давящую тяжесть наших многочисленных условностей. Мы действительно зажаты и закомплексованы, нас тормозят невидимые миру страхи, опасения и предрассудки. Поэтому призыв к спонтанности мы воспринимаем как призыв к свободе, к сбрасыванию груза, к возможности быть гармоничным.
Прежде чем говорить о практических интерпретациях понятия спонтанности, все же надо отметить, что не совсем ясен его теоретический смысл. Очень часто свобода и спонтанность отождествляются. Но спонтанность, самопроизвольность, нерефлексированное развертывание деятельности исключают возможность сознательного перебора вариантов, выбора из альтернатив того пути, который представляется наилучшим. Отсутствие выбора, сознательного решения, принимаемого самим субъектом, сближает спонтанность с необходимостью, только необходимость эта оказывается не внешней, а внутренней. Я естественная и спонтанная, когда подчиняюсь ряду внутренних импульсов, а не внешних, созданных обществом установлении. Я действую тогда «по собственному побуждению», хотя этими побуждениями не руковожу и не контролирую их (внутренний контроль — интериоризованные общественные запреты и указания). Думается, таким образом понятую спонтанность вряд ли можно отождествлять со свободой. Впрочем, необходимо еще одно уточнение: спонтанным поведением часто называют даже действие по внутреннему повелению (ведь оно может быть проекцией тех же культурных норм), а именно — действие, руководимое прямым сиюминутным импульсом, желанием, капризом, стремлением к непосредственному внутреннему удобству. Из подобного понимания спонтанности и исходит наш Неистовый Интерпретатор, предлагающий своим пациентам в корне переменить способ общения с миром.
Второе применяемое им понятие — «естественность» — тесно связано с фрейдовской концепцией культуры как репрессивного начала, негативно влияющего на психику человека. Культура исторически формируется как мощная и хитрая власть, проникающая в индивида изнутри и выставляющая в душе наблюдательные вышки Супер-Эго. Именно благодаря Супер-Эго формируется теневой мир — подвалы бессознательного, куда сгружены все желания и страсти, спонтанной реализации которых поставлен заслон. «Обнаружилось, — писал 3. Фрейд в работе «Недовольство культурой», — что человек невротизируется, ибо не может вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя своих культурных идеалов». И хотя 3. Фрейд в целом высоко оценивал культуру как великое средство защиты от угрожающих нам страданий, психоаналитическая критика в ее адрес дает основания толкователям противопоставить «естественность» всем нормативным культурным проявлениям.