— Ты понимаешь, ласточки.
— Воображаю лицо дамы в розовом там, в метро.
— Это, собственно, была не дама, а что?то вроде формы для пудинга с множеством розовых пятен. Немножко похожая на госпожу Корицу, помнишь, в тот первый вечер, когда мой сосед и Поланко вынули Освальда из клетки и пустили его на стол?
— Конечно, помню, — говорит Николь. — Но в конце концов мы стали с госпожой Корицей друзьями, это была большая победа.
— Благодаря ее дочке, которая по уши влюбилась в Калака.
— Но в конце концов мы стали с госпожой Корицей друзьями, это была большая победа.
— Благодаря ее дочке, которая по уши влюбилась в Калака. Она сама сказала ему потом, что то был ее звездный вечер, Калак пересказал нам это выражение, и мой сосед чуть не задохнулся от хохота.
— Это было чудесно, — сказала Николь. — А не хочется ли тебе опять побывать в «Клюни»? Странно, в Париже почему?то чувствуешь все более близким, родным.
— Пока не окажешься в Париже, — сказал я. — Через неделю?другую начинается ностальгия по Риму или по Нью?Йорку, дело известное.
— Не надо безличных оборотов. Ты имеешь в виду меня и, конечно, еще Хуана и Калака.
— О, Хуан! У Хуана это просто профессиональное извращение, он полиглот?бедуин, прожженный переводчик. Но у Калака и у тебя это, по?моему, симптом чего?то другого, некоего taedium vitae [21] .
— Чтобы бороться с этим taedium, — сказала Николь, подымаясь, — ты мог бы показать мне портрет, который тебя так интересует в эти дни. Скоро уже четверть пятого.
— Четверть пятого, — повторил Марраст. — Наверняка мы опоздаем. Лучше отложим на завтрашнее утро, я думаю, завтра там соберется несколько анонимных невротиков, изучающих растение. Поверь, готовятся большие события.
— Которые нас здорово позабавят, — сказала Николь.
— Разумеется. Я тебе рассказал про Гарольда Гарольдсона?
— Совсем немного. Расскажи еще.
— Лучше уж завтра в музее, под сенью загадочного растения.
— Мы все откладываем на завтра, Map, — сказала Николь.
Марраст подошел к ней, сделал неопределенный жест, который завершился тем, что он погладил ее по голове.
— Что делать, дорогая? Я, во всяком случае, еще имею глупость надеяться, что завтра, возможно, будет другим. Что мы проснемся по?другому, что будем приходить повсюду вовремя. Я говорил тебе, мне приснилась Элен? Странно, этот сон был более реален, чем весь нынешний день.
— Я знаю, Map, — сказала Николь будто откуда?то издалека.
— И заметь, пробуждаясь от сна, я все так ясно увидел: эту робость, нерешительность, когда правду чуешь вот здесь, всем нутром, ту правду, от которой потом, открыв глаза, мы отнекиваемся. В этот момент я дал тебе имя, оно очень тебе подходит и очень верное: недовольная.
— Недовольная, — повторила Николь. — Да, теперь вспоминаю, канал в Венеции, виллы Палладио. История узницы в одной из вилл, лестницы среди деревьев. Да, Map. Но что я могу поделать, Map?
Когда она называет меня «Map», это обычно нас сближает, но теперь похоже на вынужденную взятку, и мне больно. Я не могу удержаться, чтобы не взять ее руку и не приложить ладонью к своему лицу, этакая направляемая ласка, экскурсия, в которой все предусмотрено заранее — чаевые, входные билеты, плата за жилье и питание. Рука покорно позволяет себя водить, скользит по щеке и падает на юбку Николь, сухой лист, мертвая ласточка.
— Это объяснение не хуже и не лучше других, — сказал я ей. — Случайная встреча на вилле Палладио с женщиной, которая вдруг обнаружила, что не любит меня. На первый взгляд здесь как будто недостает пресловутого анатомического стола, но, если вдумаешься, он тоже есть, еще бы ему не быть.
— О нет, Map, — говорит Николь. — Пожалуйста, не надо, Map.
— Я так хорошо помню, ты вдруг погрустнела. Это было при полном свете дня, мы ехали в Мантую посмотреть на гигантов Джулио Романо, я услышал, что ты тихонько плачешь, и стал тормозить, я помню каждую минуту и каждый предмет, слева был ряд красных домов, я затормозил, хотел посмотреть на твое лицо, но в этом не было надобности, все казалось настолько ясным, хотя мы не обмолвились ни словом, и я понял, что мы уже много недель предаемся бессловесному обману, который никого не обманывает, и что тебе вдруг стало невмоготу и ты в этом признаешься, что ты недовольная, ты узница, и уж не помню, сказал ли я тебе что?нибудь, но знаю, что мы доехали до Мантуи и что нас очаровали церковь Леона Баттисты Альберти и Чайный дворец.
У Николь есть привычка неожиданно вскидывать голову и смотреть тебе в глаза, будто она раздвигает ветки дерева или паутину, прокладывая дорогу.
— Но, Map, я же не узница. Ты не держишь меня в тюрьме.
— Нет, держу, на наш лад. Ну конечно, без замков. Держу тем, что порой мы целуемся, ходим в кино.
— Ты не виноват, Map. Тебе не должно быть очень больно, уже не должно быть. Ты обо мне заботишься, не оставляешь меня, а пока дни идут.
— Пятьдесят два гнома.
— Если я недовольная, это не по твоей вине. Ты нашел точное слово, но ведь не ты заточил меня в этой пассивности. Одно только мне непонятно — то, что ты еще со мной. Map.
— Эх ты, Захер?Мазох, — говорю я, гладя ее по голове.
— Но ты же не такой, Map.