Таня Гроттер и перстень с жемчужиной

Автор: Дмитрий Емец

Жанр: Детская литература

Год: 2012 год

,,,

Дмитрий Емец. Таня Гроттер и перстень с жемчужиной

Таня Гроттер — 11

СПРАВОЧНИК МАГИЧЕСКИХ ЗАКЛИНАНИЙ

Печатается с любезного разрешения пожизненно-посмертного главы Тибидохса, лауреата премии Волшебных Подтяжек, акад. Сарданапала Черноморова

Искрис фронтис — боевая искра белого мага.
Пундус храпундус — усыпляющее заклинание. Снимается с рассветом.
Первачус барабанус — для просушки мокрой одежды.
Топтакли-лягакли — «пинательное» заклинание. Нельзя отменить.
Болеус обуздатус — заклинание от боли.
Паранойус крышус срывонис! Маразматут кульминационит! — малополезная комбинация духоотгоняющих заклинаний.
Полниссимо дебилиссимо! Склеротикус маразматикус! — заклинания стирания памяти.
Туманус прошмыгус — заклинание взломщика (черномагическое из списка 100 запрещенных заклинаний).
Дрыгус-брыгус — заклинание против простейшей нежити, Черных Штор, полтергейстов и привидений.
Караваждис феокссирис! — заклинание против Короля Привидений (один раз в год).
Грааль Гардарика — заклинание перехода из мира лопухоидов в мир магов. Действует в одной точке над островом Буяном.
Ливодис-курекус — снимает куриный сглаз.
Линузус очкустус — заклинание невидимости, слабенькое и довольно бестолковое. Не распространяется на волосы и одежду.
Кондовус руализмус — заклинание, иногда блокирующее темную магию (силой не более одной искры).
Зажималлус втюрис — «обнимальное» заклинание. Без комментариев.
Панидис паленус — не всегда же зажигать огонь с помощью спичек?
Трыгус шипелус — гасит пламя.
Хап-цап — перемещение предметов на небольшие и средние расстояния. Без особой необходимости не использовать. Не исключено, что перенесенный предмет окажется разбитым вдребезги.
Квасис грасис отыскатис — отыскивающее заклинание.
Голодронус голодрыгус — вызывает острое чувство голода.
Чукара курачукара — «заклинание зубрил». Полезно при подготовке уроков. На экзаменах и контрольных блокируется преподавателями (черномагическое из списка 100 запрещенных заклинаний).
Бантикус трибантикус — простенькое заклинание лентяев. Завязывает шнурки. Внимание! Если шнурков на обуви не окажется, будут завязаны пальцы ног!
Чистус трубачистус — еще одно заклинание лентяев. Умывание и чистка зубов. При наличии во рту жвачки возможен взрыв.
Бумазейкус выползанус — для дистанционного перемещения бумажек.
Пробкис вырубонис — «уходя, гасите свет».
Фурыллис эббус труфус бонирайис аппедицитус болотомус — роковой сглаз (сокращенная форма).
Дуллис нуллис — контрзаклинание при наложении рокового сглаза (только в течение пяти минут после наложения сглаза).
Гряллиум пуллиум — заклинание хаоса (черномагическое из списка 100 запрещенных заклинаний).
Капут тынетут — заклинание, отделяющее душу от тела (черномагическое из списка 100 запрещенных заклинаний).
Гыгли мыгли карадыгли — наложение сглаза (черномагическое средней силы).
Фебрытбь — «антиикательная» магия.
Штушус коротышус — от рези в животе.
Кызютбампль шуму — от «лягушачьего» сглаза (применить не позже первого позеленения!)
Мотис-ботис-обормотис — против болотных хмырей.

На другие виды нежити не действует.
Ноуменус кантус выпулялис — заклинание высвобождения магической сущности.
Разрази громус — смертельная клятва.
Актус кляузник макакис прерывонум забиякис — блокирующее заклинание Графина Калиострова.
Шлепкус всмяткус капиталис — заклинание размазывания по стене.
Парус спускалус — успокаивающее заклинание.
Атлантинус-волхвонис — заклинание пробуждения атлантов.
Сводус атлетус анаболикум — второе заклинание атлантов.
Буйнус палатис — для оживления скамьи (бешеное родео).
Кондовус руализмус — отменяющее заклинание (бешеное родео).
Цапус-застукалус — призывное заклинание проф. Клоппа
Вспышкус гробулис — смертельный аналог искрис фронтис! Используется темными магами.
Отрезвонум нормаликус! — отрезвляющее заклинание.
Маньякус пришивакус магфиозо якудзякус! — заклинание вызова магфиозных купидончиков.
Своякис маякис! — заклинание, чтобы посторонние не совали нос в твою записную книжку.
Пихалус экзаменостис! — экзаменационное заклинание. Обладает неприятными побочными действиями.
Кофейникус возбуждалус — предэкзаменационное заклинание.
Трынтравонис-пофигатор — расслабляющее заклинание.
Фердыщус малокровус — заклинание против вампиров.
Рукли-букли-симпапукли — симпатяжное заклинание, (+ тройной нормукли) усиленная форма.
Дистрофикус физкультурус! — заклинание силы.
Гумползит транзитум ваэреньо — паучий сглаз.
Быгус-гмыгус-тарагмыгус — «червяковое» заклинание малютки Клоппика.
Максимус гигантус — увеличивающее заклинание.
Нормус площидус однорылос — заклинание расширение пространства — пятое измерение.
Мизур лилипутос — уменьшающее.
Кувалдус отбрыкус — «дубиночное» заклинание малютки Клоппика.
Темпора моралес — пространственное.
Настройщикус криворукус — усмирение музыкальных инструментов.
Шмыгус сморкатис — заклинание вечного насморка © малютка Клоппик.
Киякус каракатис! — стулопрыгательное заклинание © малютка Клоппик.
Атыс-батыс-крутипедалис! — двигательное заклинание.
Прыгулис-дрожалис — обогревательное заклинание.
Гопус-стопус — удерживающее заклинание.
Ушкус намакушкус — заклинание против подслушивания.
Меняус неодурачус — «магический» взгляд; проверка на присутствии магии.
Дымус коромыслус — заклинание магического дыма.
Дальнозоркис лупоглазус — магический взгляд.
Воркалакус эндус черногорил — заклинание против оборотней.
Фикус-дрикус, канцлевариус трансформацио — заклинание превращения решетки © Ягун.
Аидус лета харонум танталум — заклинание вызова (ЧдТ).
Кофеусрастворимус; чифирюс — заклинания утреннего пробуждения © Древнир.
Идиос нафигус — нейтрализующее заклинание © Шурасино.
Спасибус не булькус сменяюус пузырюс — формула общей благодарности.
Гломус вломус — стиль чугунного кулака © Гуня Гломов.
Ничегоус невечнус — заклинание быстрой смерти.

Гломус вломус — стиль чугунного кулака © Гуня Гломов.
Ничегоус невечнус — заклинание быстрой смерти.
Кофеус экспрессо, взбодреус виагрис, жабскобснеткофе — возбуждающие заклинания.
Баста шмыглос — блокировка хмыриной щели © Жора Жикин.
Какновус — ремонтное заклинание © Жора Жикин.
Глушилос динамитос — заклинание против водной нежити © Гуня Гломов.
Обретайсиммо — заклинание обретения «своих» магических предметов.
Язвус гастритус — заклинание гурманов.
Матросиус — заклинание вызова корабля сна © «Книга Рока».
Ораторис демагогис — заклинание многоболтательных магвокатов © «Книга Рока».
Законус подлостус! — заклинание вредности © Прун.
Аммиакус нашатырюс — заклинание приведения в чувство © Гробыня Склепова.
Омонус всемлежатус — боевое заклинание принудительного открывания дверей © Графин Калиостров.
Пошли вонус — заклинание, загоняющее волшебные книги в клетку © Сарданапал Черноморов.
Тигранум эрхарт футц — заклинание, уничтожающее все магические ловушки и все построенные магией здания, если при постройке для защиты здания и фундамента не был заложен какой-либо магический артефакт. Кроме того, все магические ловушки могут быть сняты слезами единорога или капельками росы, собранными у него с боков.
Абордажис экз заолис преол гег орз! — заклинание глобального уничтожения. Каждая гласная в заклинании долгая. При большой концентрации энергии в перстне, может уничтожить даже магический город. Главное условие: применяющий его маг не должен есть и пить полугода до его произнесения, кроме того он должен отрубить себе правую руку и правую ногу. По этой причине заклинание использовалось исключительно редко.
Герониссум эрлих феррот либерус Дубодамум — заклинание освобождения из Дубодама.
Аморфус телепорцио — заклинание телепортации.
Сезаммо распахнулло — заклинание, открывающее двери.
Фосфорецелло — осветительное заклинание.
Адольфус бумерангум — заклинание возвращающегося башмака.

Новые заклинания
Пролазиус — заклинание Гробыни Склеповой (Лысая Гора).
Фандейро — заклинание абсолютного поиска четвертого уровня сложности.
Шредерус — склеивающее заклинание.
Прогорклюс — заклинание против наляпов.
Аспиринус прочихалис — заклинание против простуды.
Начихалус — заклинание изменения вероятности.

Убийственные заклинания
Пепелис кремацио некро гродис — заклинание превращения в пепел.
ПарАзит истреблениум! — с.к.з. (совсем кошмарное заклинание).
Смертус истеричкум — с.к.з.
Дохлянум! — с.к.з.
Чтопытыбысдохс! — с.к.з.
Отвяниум сволочелло! — с.к.з.
Тошнилло-колотилло-страдалло! — с.к.з.
Кишкониус заворотум! — с.к.з.
Искрис фронтис дублицио! — с.к.з.
Самтытакойус! — с.к.з.
Трых ты-ты-ты-ты-тыхс! — с.к.з.
Сам тытыхс! — с.к.з.
Тытыхс дублио форте! — с.к.з.

Полетные
Торопыгус угорелус — самое стремительное и опасное.

Охотно используется магами, которым не терпится переселиться в Потусторонний Мир и игроками в драконбол.
Тикалус плетутс — среднее по скорости и самое распространенное.
Пилотус камикадзис — медленное, но наиболее грузоподъемное. В равной степени подходит для слонов и недотеп.
Ойойойс шмякис брякис — подстраховочное.
Чебурыхнус парашютис — тормозящее.
Чебурыхнус парашютис форте — ускоренное тормозящее для экстренной посадки. При применении в неэкстренных случаях, бывает опаснее экстренной посадки. В общем, мораль такая, что паника вредна.

«Заговоренный пас»
Гуллис-дуллис — цап-царапс (блок.)
Труллис-запуллис — леос-зафиндилеос (блок.)
Фигус-зацапус — щупс-курощупс (блок.)

Призовые очки в драконболе
Пламягасительный мяч 3
одурительный 1
перцовый 5
чихательный 2
обездвиживающий 10

Habent sua fata libelli pro capite lectoris[1].

Глава первая.
ЛЫСЫЙ ЧИНОВНИК С ЛЫСОЙ ГОРЫ

«Но, — добавлял он, — когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя».
Цицерон о Цезаре[2]

— Коты и клизмы! — сказал Тарарах.
Медузия взглянула на него вежливо и холодно.
— Прости, Тарарах, но я женщина темная и не постигаю творческого полета твоей мысли. Не мог бы ты выражаться яснее?
— Коты и клизмы. Катаклизмы. Я предчувствую их близость, — уточнил питекантроп.
— Пещерный юмор!
Одна из прядей медных волос доцента Горгоновой подозрительно шевельнулась. Почувствовав это, Великая Зуби предостерегающе коснулась ее локтя.
— Меди… не надо… ты устала и взвинчена, — шепнула она.
Медузия на миг прикрыла глаза, показывая, что прекрасно это понимает и держит себя в руках.
— И по каким же признакам, позволь тебя спросить, ты делаешь такие выводы? — спросила она у Тарараха.
— Сны, — терпеливо пояснил питекантроп. — Несколько дней подряд мне снится, что у меня выпадают зубы. А зубы у меня отличные, хотя и не самые белые. В первый раз такое было незадолго до великого переселения народов, во второй — перед чумой в начале четырнадцатого века, в третий — незадолго до Первой мировой войны.
Академик Сарданапал положил Тарараху руку на плечо.
— Надеюсь, что все еще обойдется. Мы должны успокоиться и быть едины. Недаром древние говорили: «Ранит не битва, ранит бегство». А пока я попросил бы воздержаться от прогнозов, — успокаивающе заметил он.
Питекантроп взъерошил волосы огромной пятерней.
— Да что я такого сказал-то? Ну обойдется и обойдется! Я буду только рад! — обиженно прогудел он.
Недалеко от стены, хлопая крыльями, пролетели две гарпии. Одна из них походя обругала Великую Зуби нехорошим словом и — мгновение спустя с мерзким карканьем свалилась в ров.

Зуби подула на кольцо.
— Так кто из нас взвинчен? — шепнула ей Медузия.
Великая Зуби поправила свою прямую, как у пони челку, и вздохнула.
— Есть вещи, которые лучше не спускать. Сминдальничаешь в малом — аукнется в большом, — заметила она.
Тарарах, Сарданапал, Поклеп Поклепыч, Медузия и Зуби стояли на стене, на том ее участке, к которому примыкала Башня Призраков, и ждали. Ждали уже почти час, вглядываясь ввысь, туда, где каждую минуту могли сверкнуть семь радуг грааль гардарики.
По балкончику Башни Призраков меланхолично плавала Недолеченная Дама и надиктовывала поручику Ржевскому список болячек назавтра. Список переваливал уже на вторую страницу и был расписан фактически по минутам. Недолеченная Дама умела ценить свое время.
Поручик старательно записывал, сопровождая каждую новую строчку кавалерийским хохотком. Недолеченной Даме это всем не нравилось.
— Гад ты ползучий! — сказала она с досадой. — И за то, что ты такой гад, пиши: «18-00. Укоризненно умереть на руках у страдающего мужа. Подчеркнуть один раз!»
«Ползучий гад» радостно записал. Он надеялся, что на этом диктовка закончится. Но не тут-то было.
— Готово? Поехали дальше! «19-05. Укоризненно ожить на руках у безутешного мужа. «Безутешного» — подчеркнуть два раза! — продолжала диктовку Дама.
Одуревший от писанины Ржевский, бунтуя, отбросил перо.
— Надоело! Не буду писать!
Дама сдвинула брови.
— А я тебе говорю: пиши!
— Ты меня не заставишь! — выкрикнул поручик.
В голосе его супруги появились грозовые нотки.
— Это что еще за фокусы? ПИШИ! Ну же!
Ржевский не выдержал.
— А-а-а! Я тебя задушу! Недоувеченная дамочка! — задиристо крикнул он, хватая жену за шею.
Недолеченная Дама нетерпеливо поморщилась.
— Не забегайте вперед, Вольдемар! Надо уважать расписание! Удушение намечено на послезавтра на час дня! — сказала она.
Это было уже слишком. Ржевский страшно закричал, схватился за голову и сгинул.
Теплый летний вечер мало-помалу угасал. Тени становились длиннее и выцветали, сливаясь с травой. С драконбольного поля доносились возбужденные крики. Розовые языки пламени прочерчивали воздух. С той стороны защитного купола мелькали длинные зеленовато-серые тела сыновей Гоярына. На поле тренировалась новая команда, набранная Соловьем из способных учеников младших курсов. Маша Феклищева — да-да, та самая Маша, которая казалась некогда такой маленькой и смешной на чучеле крокодила — была в ней признанным лидером. Эх, летит время!
Поклеп Поклепыч поднял воротник куцего пиджачка, что усилило его сходство с нахохлившимся грачом. Теперь пришло его время вспылить.
— Он, видите ли, задерживается! Для государственного чиновника это непростительное хамство! Мне не восемнадцать лет, и я не мальчишка, скачущий зайчиком от первого вагона кольцевой к первому вагону радиальной, так как точно не помнит, где назначил свидание! Мы имеем полное право вообще заблокировать гардарику, чтобы он расшиб себе голову, — заявил он.
— Поклеп… а ты, однако, романтик! Какое забавное лопухоидное сравнение! Неужто и ты назначал свидание в метро? Разве русалки там плавают? — улыбнулась Медузия.
Поклеп побагровел и гневно уставился на доцента Горгонову.
— Что за выводы? Откуда ты их взяла? С потолка? Не помню, чтобы я говорил что-то про себя, — прорычал он.

— Что за выводы? Откуда ты их взяла? С потолка? Не помню, чтобы я говорил что-то про себя, — прорычал он.
— Не надо, Меди! Поклеп Поклепыч прав. Я тоже не вижу в поведении этого типа никакой логики, — примирительно поддержала Поклепа Зуби.
Сарданапал замотал головой, не соглашаясь с ней. Его бунтующие усы, не так давно сглаженные кем-то из юных учеников темного отделения (сам академик пока этого не замечал), коварно оплели дужки очков.
— Логика есть. Ещё какая. Своим демонстративным опозданием он указывает нам наше место, — спокойно отметил он.
— Если так, то это чересчур! Что помешает нам повернуться и уйти? И пусть ищет нас, где знает! Шатается по Башне Привидений, встречая лишь олухов типа Ржевского! — вспылила доцент Горгонова.
Академик укоризненно посмотрел на нее.
— Напротив, Меди, уходить мы не должны. Этого он и добивается. Ему необходимо придраться хоть к чему-то. Именно за этим его сюда и прислали. Я уже мысленно приготовился к тому, что он будет искать повод для конфликта. И как бы нам не хотелось превратить его в лягушку — нам придется ему улыбаться…
— Но зачем? Почему мы должны терпеть этого червя? Зачем он вообще сюда тащится? — наивно спросил Тарарах.
Питекантроп был устроен с восхитительной простотой. Голоден — ешь, весело — радуйся, обидели — дерись, любишь — целуй.
— Буян, — коротко отвечал Сарданапал. — Кое-кого на Лысой горе посетила мысль, что школу на острове можно закрыть и устроить здесь санаторий для престарелых магов, которым де нужен хороший климат. Но это все уловки для простофиль. Сдается мне, милейший Бессмертник Кощеев надумал под шумок загнать островок японским магам… Буян — лакомый кусочек для многих. В мире нет ни одной школы, которая была бы так удачно расположена. Обычные школы ютятся на замкнутой территории по соседству с лопухоидами, маскируются под пустырь или болото, и даже дракона лишний раз боятся из ангара выпустить.
Тарарах протиснул свои толстые мизинцы в уши и энергично повертел, точно сомневаясь действительно ли он слышит всю эту чушь или всему виной грязь в ушах.
— Закрыть школу? А как же ученики? О них что, забыли? — спросил он с недоумением.
Сарданапал подошел к краю стены и, держась рукой за зубец, глянул вниз на цветущий ров.
— Нет, не забыли. Бессмертник никогда ни о чем не забывает. Взамен о.Буяна школе предлагают замечательный участок земли в Заполярье. Чрезвычайно живописное место! Вечная мерзлота. Полгода ночь, полгода день. Возможность круглогодично разводить северных оленей, много мха, ягеля и бонус в виде северного сияния.
— А драконы? А жар-птицы? Они не выносят холода. Единороги же вообще не выдержат переселения. Они очень привязаны к месту своего рождения. Как же это, академик? О чем они там все думают? — растеряно спросил Тарарах.
Сарданапал по-прежнему упорно разглядывал ров.
— Примерно тот же довод привел и я. Но мне было открытым текстом сказано, что не стоит гробить отличную идею мелочными придирками. Жар-птицы — ерунда. Их с удовольствием возьмет любая школа, тот же Магфорд, к примеру. Драконов можно продать, а кого не купят — усыпить, поскольку они будут своим ревом нарушать покой милейших пожилых магов.
Питекантроп распрямился, сжимая кулаки. Его честное лицо побагровело. Встреться с ним в этот миг пещерный лев, он и то задумался бы, а так ли он голоден? Стоит ли связываться?
— Так, значит, этот тип, этот мерзавец, этот шут гороховый приезжает, чтобы закрыть Тибидохс и усыпить моих драконов? Я его самого усыплю вот этими самыми руками! — прорычал Тарарах.

— Успокойся, Тарарах! Такими полномочиями он не обладает. Он приезжает, чтобы составить отчет, который будет зачитан комиссии на Лысой горе. Пока было лишь предварительное заседание в сокращенном составе. Увы, Кощеев подстроил все так, что оно завершилось не в нашу пользу. Мне удалось оспорить его результаты и настоять на экстренном созыве расширенной комиссии. У нас тоже есть кое-какие союзники из светлых магов. Да и не всем темным нравится, что все стратегические решения принимаются исключительно Кощеевым и его кликой. В общем, шанс есть. Но многое будет зависеть от отчета. Насколько уничтожающим он будет. Поэтому мы должны вести себя крайне корректно, — сказал Сарданапал.
Едва ли питекантроп его слышал. Речь академика была для него слишком длинной и загроможденной непонятными, скользкими словами. Комиссия… заседание… Разве это главное?
— Мои драконы… мои жар-птицы… единороги… алконосты… сфинксы… Сарданапал! Как же это? Мы знаем, что на нас с дерева свалится клоп-вонючка, и не можем его придавить, потому что вони будет втрое больше? — непонимающе сказал Тарарах.
Новая волна гнева захлестнула несложную душу преподавателя ветеринарной магии. Отняв от лица ладони, он посмотрел на академика с укором. Так смотрит собака, которую хозяин незаслуженно ударил.
— Как я смогу нянчиться с этой приезжей дрянью, если каждую секунду буду помнить о моих драконах? — спросил он с болью.
— Не надо, Тарарах! Нянчиться тебе не придется. Он прозорлив, а ты слишком наивен, чтобы здесь была возможна какая-то моральная комбинация. Просто будь сам собой. И проконтролируй джиннов, чтобы они навели порядок в ангарах. Ревизор туда наверняка заглянет, равно как и во все остальные места.
— Ревизор? — повторила Великая Зуби голосом, который насторожил бы любого из ее учеников, но не насторожил академика, который никогда не прислушивался к Зуби с этой точки зрения.
— Да. И чудовищно придирчивый. Слышали об институте общего и сравнительного чародейства в Екатеринбурге? Одна из первых его ревизий. Директор института покончил с собой, запив толченый алмаз раствором цианида. Профессорский состав в полном составе перевелся в Верхнее Подземье прививать нежить от бешенства, а все младшие научные сотрудники мужского пола добровольцами ушли в магмию. А все почему? Бедняги не смогли объяснить ревизору, куда подевался глобус для точечной телепортации и откуда в журнале посещаемости всплыли два несуществующих студента.
— Вот зверь. И докопался же! — сказал Поклеп с восхищением. Он умел ценить родственные натуры.
— Именно так. Зверь и зануда. Мы должны быть готовы, что он станет совать свой нос во всё. Сколько кровавых пятен оставляют призраки на лестнице и соответствует ли это нормативу, почему у Большой Башни ржавый шпиль, и как часто меняют памперсы атлантам.
— Сарданапал! Мне не смешно! — укоризненно сказала доцент Горгонова.
— Мне тоже, Меди! Это смех сквозь слезы. Скоро в стенах Тибидохса смеяться будут только поручик Ржевский и его милая женушка. Последняя же, как известно, смеется лишь на похоронах, — заявил академик.
Великая Зуби зябко спрятала руки под пончо. Она мерзла всегда и везде.
— Ревизор… Помнится, Гоголь писал о чем-то подобном. Ты не забыла, Меди, как третьекурсники привезли к нам Пушкина и молодого Гоголя? Мы еще недоумевали, каким образом они протащили их сквозь гардарику? Оказалось, что в желудке дракона… Пушкин написал о Буяне, а Гоголь заинтересовался историей Вени Вия. Не стоило позволять ему так много смотреть зудильник, — вспомнила Зуби.

Не стоило позволять ему так много смотреть зудильник, — вспомнила Зуби.
Высоко над лесом полыхнули семь радуг грааль гардарики, и тотчас над вершинами деревьев разлилось зарево. Какое-то время оно сохранялось, прежде чем вечер поглотил его, приняв в свои усыпляющие руки.
— Когда прилетает светлый маг — зарево не такое ядовитое. Чаще светлорозовое, — заметил Сарданапал.
Немногие знали о свойстве гардарики отражать суть души вновь прибывшего. Разве что преподаватели. От учеников это обычно скрывали, зная склонность молодости к поспешным суждениям. Фактически жестоким приговорам.
Медузия улыбнулась.
— А-а, ты тоже заметил! А я даже посчитать успела. Восемь!
Поклеп подался вперед.
— Разве восемь, не пять? — спросил он недоверчиво.
— Восемь.
— Ты могла ошибиться. Я почти уверен, что не больше пяти… Ну в крайнем случае, шесть! — быстро сказал Поклеп.
— Восемь, уважаемый! Восемь! Сожалею, но я слишком занятый человек, чтобы лелеять ваши скрытые комплексы, — сказала Медузия сухо.
Она одарила Поклепа своим знаменитым взглядом, который в былые времена превращал древних, но не очень долговечных греков в не менее древний, но более долговечный мрамор. Некоторые из этих бедолаг, обнаруженные археологами, стоят в музеях и считаются античными статуями. Как-то посетив один из музеев, Медузия с грустью заметила:
— Как нелепо! Вот они тут написали «Воин с пращой. Автор неизвестен. IV в. до н.э.». На самом деле это спартанец Агесилай, пытавшийся пробить мне голову камнем.
Одернутый Медузией Поклеп мрачно замолчал, с раздражением покосившись на хихикнувшего Тарараха. Разговор Поклепа и Медузии, который кому-то мог показаться странным, на самом деле странным не был. Речь шла о времени после прохода гардарики, пока не погасло зарево. Длительность зарева служила косвенным свидетельством могущества мага. Чем дольше оно сохранялось, тем значительнее были магические возможности прибывшего.
У среднего третьекурсника зарево погасало через секунду, у Тарараха через две, у Поклепа через шесть, у Зуби через семь, у Медузии через восемь, у Бессмертника Кощеева и Сарданапала через девять секунд. Больше десяти секунд зарево не держалась вообще. Ни у кого. Десять секунд — было легендарное время Древнира.
Из современных магов никто не мог повторить подобный результат. Только стражи, да и то не факт. «Ну разве что сюда прибыл бы Мефодий Буслаев да и то не сейчас, а лет через пяток… Может, и вытянул бы секунд десять», — с сомнением говорили знающие. К ним, однако, не стоило сильно прислушиваться. Среди магов, особенно на Лысой Горе, полно так называемых «знатоков» и они тем осведомленнее, чем скромнее их собственные дарования.
Таким образом, ревизор, проникший сквозь гардарику, был предположительно лишь немногим слабее Сарданапала. Магические силы его равнялись магическим силам Медузии и превосходили — даже с некоторым отрывом — остальных преподавателей Тибидохса.
— Вот он! — сказала Зуби негромко.
Появившись из тучи, к стене скользнула фигура в темном плаще. Лицо скрывал капюшон. Лишь белый, тягостный массив подбородка выделялся меловым пятном. Остальное находилось в тени. Маг летел неторопливо, уверенно, не глядя по сторонам. Так летают обычно люди солидные, которым полет давно перестал доставлять удовольствие и служит лишь средством перемещения. Обледеневший край плаща задирался, приподнимаемый чем-то тонким и длинным. Порой так рисуют бретеров-задир, прячущих под плащами шпагу. Однако Тарарах, хорошо знавший магов, догадывался, что это может быть чем угодно, кроме шпаги.

Порой так рисуют бретеров-задир, прячущих под плащами шпагу. Однако Тарарах, хорошо знавший магов, догадывался, что это может быть чем угодно, кроме шпаги. В невоенное время истинный маг относится к шпагам, рапирам, эспадронам, полусаблям и прочим колющим и рубящим с известной долей иронии.
Вслед за Зербаганом, неуклюже вцепившись в дряхлый стул с высокой спинкой и провалившимся сидением, летел коротконогий пожилой карлик с желтым пупырчатым носом и красными глазами. Лицо у карлика было зашуганное. Вытянутые уши покрывала седая шерсть — верный признак дальнего (а то и не очень) родства с гномами или нежитью. Другим столь же верным призраком были треугольные пильчатые зубы. На плече карлика висела сумка с бумагами, кренившая его на сторону, точно корабельный якорь. За ухом торчало гусиное перо, с желтым магвазинным ярлычком, подтверждавшим, что гусь скончался от птичьего гриппа. Обычные циничные шуточки темных магов.
Время от времени карлик начинал подскакивать и трясти спинку стула. Он ужасно боялся отстать от хозяина.
— А это кто? — спросил Тарарах.
— Не знаю. Впервые вижу. Вероятно, секретарь или телохранитель, — равнодушно ответил Сарданапал.
Тарарах поморщился.
— Телохранитель? Этот воробей? Не хотел бы я знать, где сейчас те тела, которые он хранил.
— Да, верно. На телохранителя он не слишком похож. Значит, секретарь, — согласилась с Тарарахом Медузия.
Больше о карлике они не говорили. Его персона явно не заслуживала продолжительного разговора.
Перед тем, как опуститься, Зербаган не без ловкости сделал в воздухе резкий поворот и скользнул у стены всего в паре метров от Сарданапала. В сторону академика он, однако, не смотрел, упорно и явно умышленно не замечая его.
— На чем это он летит? Не на помеле? Что под плащиком-то прячем? — с интересом спросил Тарарах. Питекантроп явно нарывался.
Сарданапал озабоченно посмотрел на него.
— Посох. Зербаган крайне редко с ним расстается, — ответил он.
— Посох? Как трогательно! Дело Гэндальфа живет и процветает? — не выдержала Великая Зуби.
— Зуби, спрячь зубки! У тебя глаза светятся! — шепнула ей Медузия.
Это было правдой. Когда Зуби ехидничала, у нее на самом деле начинали светиться глаза. Да еще как светиться! Сияние, дробясь на тонкие лучи, пробивалось наружу точно сквозь огромные сапфиры. На новых учеников Тибидохса это обычно производило впечатление. Некоторых приходилось даже лечить от заикания.
Оглянувшись на Медузию, Зуби поспешно пробурчала заклинание, спеша затемнить очки.
— Так лучше? Не заметно? — спросила она.
— Да уж, не заметно… Доброжелательнее надо быть, мамочка. Оставь пронзительные взоры василискам и… мне! — с улыбкой отвечала Медузия.
— Это не от ехидства, Меди. Совсем нет. Просто меня дико раздражает, когда какой-то надутый фрукт притаскивается и… — начала Зуби, но тотчас, спохватившись, замолкла и изобразила, если не приветливую, то вполне нейтральную улыбку.
И в самое время. Опираясь на посох, к ним неторопливо приближался плотный невысокий человек. Свой обледеневший плащ он уже сбросил, ничуть не заботясь о его дальнейшей судьбе. Кривоватые мощные ноги гостя походили на дубовые корни. Казалось, он не идет по стенам, а врастает в них, столь властной была его походка. Массивная голова сидела на толстой негнущейся шее несколько наискось и так низко, что невольно приходила на ум мысль об огромной руке, некогда вдавившей его голову вниз. Когда нужно было повернуться, маг делал это всем телом.

Когда нужно было повернуться, маг делал это всем телом.
Руки были под стать ногам — короткие и мощные. Неизящные пальцы завершались желтыми прочными ногтями, выпуклыми, как черепаший панцирь. Мизинец и безымянный палец на каждой руке срослись до средней фаланги и, объединенные перепонкой, могли двигаться только вместе. Это (как и у его карлика, кстати) был верный признак дальнего родства с нежитью, родства древнего, жуткого, но все же возможного. Подчеркивалось это и странной поволокой выпуклых немигающих глаз, лишенных век. Зрачок в глазах был так широк и малоподвижен, что невозможно было угадать, на кого конкретно он устремлен, и оттого всякому непривычному собеседнику становилось жутко.
На среднем пальце правой руки, на верхней фаланге, так как внизу мешала перепонка, Медузия заметила массивный перстень. В отличие от большинства магических колец, перстень ревизора был необычной формы и, видимо, предполагал камень или какое-то иное украшение. Однако камень почему-то отсутствовал. Без него перстень казался щербатым и неполно-увечным. Медузию, которая во всем любила завершенность и систему, это неприятно встревожило.
Ревизор подошел и остановился рядом с Сарданапалом.
«Похож на бульдога и одновременно на жабу!» — подумал Тарарах.
Он попал в точку. Одутловатые щеки ревизора провисали, как у бульдога, а рот казался длинным, жабьим. Покрасневшая, в мелких прожилках кожа, была медного цвета с отдельными красными родничками. Медузия безошибочно определила, что некогда эту кожу опалил жар Тартара. Никакое солнце не способно оставить такие следы.
— Добрый вечер, Сарданапал! Надеюсь, вам не пришлось долго меня ждать? — произнес маг негромким стершимся голосом.
— Добрый вечер, Зербаган! Ничего страшного. Посмотреть закат со стены Тибидохса — удовольствие. Обычно мы забываем, как прекрасно небо Тибидохса в этот час, — спокойно отвечал Сарданапал.
Белесые, выгоревшие в жаре Тартара брови брезгливо приподнялись.
— Вы любитель закатов, Сарданапал? Тогда вам понравится и северное сияние. В том месте, которое выбрали для школы мы с Бессмертником, его можно наблюдать довольно часто. Суровая красота первобытных равнин, знаете ли. Внизу замерзшее болото, а над головой все так и сияет, так и сияет…
Правый ус Сарданапала рванулся к Зербагану, намереваясь щелкнуть его по носу, но немного не достал. Академик тактично сделал вид, что ничего не произошло.
— Мне случалось бывать в тех краях летом. Меня раздражают тучи гнуса, который лезет в уши, в ноздри, в глаза, — сказал он.
— О, вы и это знаете? Ну, гнус можно и уничтожить. Существуют отличные заклинания. В конце концов, можно сотворить защитный купол.
— С таким же успехом можно сотворить среди океана и новый остров, — в тон ему отвечал Сарданапал.
Ревизор с ускользающим и где-то ехидно-сочувствующим видом пожал плечами, точно чиновник, который готовится произнести: «Мне вас жаль, но решения принимаю не я».
— Что я вижу, академик, вы как будто раздражены? Не согласны с выводами предварительной комиссии? Неужели вы считаете, что почтенные Тиштря, Графин Калиостров и Бессмертник Кощеев не заботятся о детях? Да будет вам известно: дети самое дорогое, что у нас есть!
— После навоза на полях!… Почему бы не собрать всех детей разом и не продать на колбасу? — пробурчал Тарарах, забывая о своем обещании держать себя в руках.
Едва он договорил, снизу послышался странный, крайне неприятный звук. Будто плохо закрепленное стекло задребезжало в раме. Все, не исключая Зербагана, стали с недоумением озираться, пока не поняли, что это хихикает карлик, секретарь ревизора.

Все, не исключая Зербагана, стали с недоумением озираться, пока не поняли, что это хихикает карлик, секретарь ревизора. Увидев, что все на него уставились, секретарь смутился, ссутулился, скособочился еще больше и зажал рот ладонью. Сарданапалу стало грустно. Он подумал, что это существо не просто впало в ничтожество, но стало живой иллюстрацией самого слова «ничтожество».
— Этот Бобес, мой секретарь. У него странное чувство юмора. Он начинает смеяться, когда слышит что-то грустное. Бобес, постарайтесь, чтобы мы больше о вас не вспоминали! — процедил Зербаган, отворачиваясь.
Карлик торопливо закивал, хотя хозяин явно не мог уже это увидеть.
— Я не слышал ответа. Так почему бы не продать всех детей на колбасу? — с вызовом повторил Тарарах, обращаясь к Зербагану.
Ревизор всем корпусом повернулся к питекантропу и посмотрел на него в упор. Тарарах приготовился бесстрашно выдержать его взгляд. Однако это был даже не взгляд в полном смысле этого слова. Картонная пустота глаз Зербагана просто плевала ему в душу.
— У вас, господин кроманьонец, нездоровые и опасные фантазии! Особенно для педагога. Боюсь, что я вынужден буду отметить этот в отчете!.. А теперь не представите ли вы меня вашим подчиненным, Сарданапал? — сказал маг, впервые соблаговолив заметить остальных преподавателей.
Слово «подчиненным» он выделил голосом, точно указывал каждому его место.
— Почему бы не назвать нас сразу «рабами»? — продолжал кипеть Тарарах.
Маг пропустил эти слова мимо ушей. Медузия взяла себе на заметку, что тактика ревизора — упорно не слышать того, чего ему слышать не хочется.
— Конечно, представлю, — сказал Сарданапал, спеша сгладить неловкость. — Друзья, это Зербаган! Маг пятого уровня, глава контрольно-ревизионного совета и много еще кто… Зербаган, это Медузия, Поклеп Поклепыч, Тарарах, Великая Зуби! Еще у нас есть Безглазый Ужас, Соловей О.Разбойник, джинн Абдулла и Готфрид Бульонский, но, признаться, они сейчас заняты. Соловей тренирует команду. Готфрид отгоняет в подвалах нежить.
Ревизор укоризненно качнул набалдашником посоха, и Сарданапал пожалел, что упомянул об этом.
— В подвалах Тибидохса нежить? Что я слышу? До сих пор?
— Подумаешь! На Буяне всегда было полно нежити. И ничего. Никто пока не умер, — неосторожно брякнул Тарарах.
— Вот именно, дорогой мой Растатах! Прекрасное уточнение: пока! Нежить может погрызть детей! Такие случаи не раз бывали в истории, — нравоучительно сказал Зербаган.
— Вы имеете в виду тех детей, которые наша главная ценность, или каких-то других, о которых я не знаю? — ехидно уточнила Великая Зуби.
— Именно, Мелкая Груби, именно! — подтвердил Зербаган. Он произносил слова медленно и отчетливо, точно по одной ронял на ладонь монетки милостыни.
— Чтобы отгонять нежить, у нас существует Готфрид. Нежить боится его немногим меньше, чем Медузии, — сказала Зуби.
— Спящий Красавец? Хе-хе, зарекомендовавшая себя личность, нечего сказать! Кроме того, если я правильно понимаю, он ваш муж. Не так ли? — с осведомленным прищуром спросил Зербаган.
Зуби задохнулась от негодования и, испытывая потребность излить на кого-то свое негодование, шуганула дрыгусом-брыгусом поручика Ржевского. Поручик, подкрадывающийся к Зербагану со столовым ножиком в зубах, обиженно вскрикнул и растаял в лиловом дыму, чтобы вернуться пятью минутами позже в ужасном настроении.
— Так нечестно! Зубодериха не дала мне его напугать! Гарантирую, он умер бы от ужаса! — пожаловался он Недолеченной Даме.

Супруга холодно воззрилась на него.
— Она спасла тебя, Вольдемар! Дрыгус не самое худшее заклинание из возможных. По слухам, есть магия, которая рассеивает призраков без возможности восстановления, — сказала она.
Поручик встревожился.
— В самом деле спасла? Э-э… Тогда я ее прощаю!
— А я — не прощаю, — заявила Недолеченная Дама. — Подумать только, я могла бы овдоветь! Какой шанс накрылся медным тазом! Ты не представляешь, как заманчиво быть вдовой! Стоишь под черной вуалью, вся такая несчастная, томная и вспоминаешь, не забыла ли завесить зеркала. А все тебя жалеют, вытирают тебе слезы и говорят, каким замечательным человеком был твой муж.
— Это только в первой части поминок. Во второй все ссорятся, обнимаются и падают в салат. И вообще многим начинает казаться, что они пришли в гости, — неосторожно сказал Ржевский.
— И ты говоришь об этом мне? Да я до тебя я была вдовой четыре раза!.. Или больше? Впрочем, это совсем неважно. Тебя я пока не считаю, — сказала Недолеченная Дама.
— Пока? — недоуменно переспросил поручик и посмотрел на жену безо всякого восторга.
Тем временем Зербаган закончил свою беседу с преподавателями Тибидохса.
«Грамотно он указывает нам наше место… Это маг, сделавший себе из хамства карьеру. Любопытный типаж! Оказывается, чтобы преуспевать, необязательно казаться симпатягой», — мрачно думала Медузия, не трудясь экранировать свои мысли.
Ей ясно было, что от Зербагана не следует ждать снисхождения. В том, что отчет его будет отрицательным, сомневаться не приходилось. Бессмертник Кощеев отлично знал, кого он посылает и зачем посылает.
Зербаган грузно повернулся к Медузии. Края его жабьего рта поднялись в подобии улыбки. Выцветшие картонные глаза встретились с пылающими глазами доцента Горгоновой.
— Мне хотелось бы отдохнуть с дороги, чтобы завтра с утра приступить к проверке. Никто не хочет проводить меня в комнату и помочь донести вещи?
Зербаган кивнул на небольшой кожаный чемодан, который минуту или две назад сам собой возник рядом с его ногой. «Адресная телепортация. И какая невероятная точность! Он сильный маг, спору нет», — оценила Медузия.
— Может быть, вы… э-э… драгоценный Ахахах, поможете? Я бы вас попросил поработать немного носильщиком! — нагло потребовал ревизор.
Тарарах демонстративно повернулся к Зербагану спиной. Преподаватели замялись.
— Я вас провожу, если позволите… — откашлявшись, предложил Поклеп Поклепыч.
Он стоял, вытянувшись, как старый служака, и, прижав руки к бедрам, верноподданнически поедал Зербагана глазами. Заметно было, что суровый тибидохский завуч ощущает в посланце несомненное начальство.
«Странный этот Поклеп! Всегда замечала: чем с ним хуже — тем он лучше. А начнешь говорить по-хорошему, сразу хамеет. На что он, интересно, надеется? Что Сарданапала турнут, а сам он станет директором школы в Заполярье?» — подумала Медузия, но тотчас отогнала эту мысль.
«Нет, Поклеп слишком верен Сарданапалу. Если он и старается поладить с Зербаганом, то лишь для того, чтобы спасти школу», — решила доцент Горгонова. На этот раз она была осторожнее и экранировала мысли прилипчивой песенкой: «Пошла Варя во лесок, нашла Варя лопушок».
Видя, что других желающих идти с ним не наблюдается, Зербаган заверил Поклепа, что будет ему крайне признателен за помощь. Свои слова ревизор сопроводил подобием улыбки.

Свои слова ревизор сопроводил подобием улыбки. Одеревеневший мертвяк, которого бьют током, и тот улыбнулся бы приветливее.
Схватив чемодан, Поклеп, желая угодить гостю, протянул руку за его посохом. Венчавший посох мраморный шар предостерегающе полыхнул. Лицо Зербагана перекосилось. С неожиданной резвостью он отскочил и толкнул Поклепа в грудь, мешая ему коснуться посоха.
— Это я прекрасно донесу сам! Бобес, за мной! — сказал он со злобой и быстро направился к галерее, которая соединяла стену с Башней.
Карлик-секретарь, наблюдавший за историей с посохом с липкой усмешечкой, спохватился и с собачьей преданностью кинулся за хозяином. Стараясь поместиться с ним рядом на узкой стене с зубцами, он вынужден был скакать боком, размахивая руками как птица крыльями.
— Дрянь, а не человек! Бывают же такие, — процедил Тарарах сквозь зубы.
Сложно было сказать, кого именно он имеет в виду — секретаря или его хозяина. Оба более-менее подходили под это определение.
Поклеп, удивленно пожимая плечами, засеменил за Зербаганом. Чемодан, оказавшийся довольно тяжелым, колотил его по коленям. Преподаватели проводили их растерянным взглядом.
— Сарданапал, вы заметили, как наш друг всполошился? Даже испугался? — негромко спросила Великая Зуби, когда оба скрылись внутри галереи.
— Да.
— Он едва не ударил Поклепа! А ведь тот только хотел взять его посох!
— И это я заметил.
— Но что особенного в его посохе? Возможно, это сильный артефакт?
Помедлив, академик покачал головой.
— Не исключено. Хотя по мощи это явно не посох волхвов и даже ни его воплощение. Меня больше занимает его перстень. Почему там нет камня? — заметил он задумчиво.
— Но все же Зербаган испугался, когда Поклёп протянул руку к посоху! — настаивала Зуби.
Сарданапал невозмутимо взглянул на нее.
— Возможно. У всех есть свои тараканы и свои скелеты в шкафу. Уважение к чужим тайнам — непременное условие сохранения собственных, — сказал он.
Зуби недоверчиво заморгала. Толстые стекла очков увеличивали ее грозные глаза с тяжелыми веками. Случись рядом сова, она застрелилась бы от зависти.
— Сарданапал! Я не верю своим ушам! Вы собираетесь с ним церемониться? С этим? — воскликнула она.
Академик покачал головой.
— Назвать это существо другом — предать само понятие дружбы. Однако я не намерен лезть в его тайны. Вражда обязана быть великодушной хотя бы потому, что от дружбы великодушия редко когда дождешься. Никто не царапает тебя так больно, как друг. Хотя сам же потом прибежит замазывать зеленкой.
— Чушь! Я не верю в ненависть в белых перчатках. Если уж ненавидеть… так ненавидеть! Чтоб клочья летели! — сказала Зуби с негодованием.
— Видишь, Зуби, какие мы с тобой разные. А я вот вообще не верю в продуктивность такого чувства, как ненависть, — отвечал Сарданапал.
Пожизненно-посмертный глава Тибидохса достал золотой зажим и аккуратно закрепил им свои бунтующие усы. Усам не терпелось разобраться с медлительной, но сильной бородой, которая мирно дремала, обвив академику шею.
Зубодериха фыркнула. Ее глаза под выпуклыми стеклами сердито блеснули. Маленькая дамочка в пончо похожа была в этот миг на задиристого воробья.
Сарданапал примирительно коснулся сгиба ее руки.
— Зуби, я вижу, что не убедил тебя. Это извечный спор темных и светлых магов.

Это извечный спор темных и светлых магов. Каждой стороне есть, что положить на весы… Однако мне всю ночь работать. Книги отчетности Тибидохса в кошмарном, запущенном состоянии.
— Правда? — не поверила Зуби.
Сарданапал задумчиво посмотрел на щеголевато загнутый край своей туфли. В персидском и мидийском царствах туфли носили именно такие, и глава Тибидохса был почему-то уверен, что рано или поздно мода вернется. Мода — это бегающий по комнате контуженный псих. Догнать его невозможно, но если спокойно стоять на месте, то рано или поздно он сам на тебя налетит.
— Видишь ли, Зуби, обычно я полагался на заговоренное перо. Оно само вело все книги. Но сейчас мне кажется, что лучше всё перепроверить. Меди… простите… доцент Горгонова, вы не откажетесь помочь? — попросил академик.
— Доцент Горгонова не откажется! И не вижу, что здесь смешного? — холодно сказала Медузия, заметив, что губы у Зуби вытянулись в язвительную ниточку.
Когда остальные преподаватели разошлись, академик и Медузия долго молчали. Без слов они порой понимали друг друга лучше, чем со словами. Слова, если разобраться, прыгающие мячики в руках у жонглера. В общении людей действительно близких слова скорее затуманивают смысл, чем помогают что-то прояснить.
— Ты ведь знал Зербагана прежде? — спросила, наконец, Меди.
В мире нет ничего моложе старой любви. В присутствии других преподавателей Медузия старалась называть Сарданапала на «вы». Сейчас, однако, такая необходимость отпала.
— Да, знал. Видел его за заседании предварительной комиссии, когда летал на Лысую Гору, — подтвердил академик.
— Это было недавно. А до того? Вспомни!
— Зербаган не из тех, кто любит общество. Я тоже, как ты знаешь, кабинетный червь. Хотя лет двести назад, кажется, мы встречались в Магществе… Совсем мельком встречались, на уровне: «Вась-вась! Очень приятно! А я вообще-то уже ухожу!»
— И он уже тогда был с посохом?
— Кажется, да… Он всегда с посохом. Точно… он пожимал мне руку, а в другой у него был посох, — невнимательно сказал академик.
По волнообразному колебанию его бороды заметно было, что Сарданапал думает уже о чем-то ином.
— Перстень… он и тогда уже был без камня, — вспомнил вдруг он.

Глава вторая.
КОНТРАБАС ПРЕБЫВАЕТ ПО РАСПИСАНИЮ

Когда человек достигает своего потолка, он ударяется об него и падает вниз.
Печальная истина

Когда кто-то постучал в стекло, первой мыслью Тани было, что прилетел купидончик. Не отрываясь от конспектов, она привычно зачерпнула полную горсть печенья и дернула раму, собираясь произвести обмен. Ее оглушил страшный рев. За окном на новом громадном пылесосе, похожем на широкое хромированное ведро, восседал Баб-Ягун. Мощная, едва ли не в ногу толщиной, труба пылесоса была направлена вниз.
— Тук-тук! К вам можно? Это я, герр почтальон, привез кости на бульон! — воскликнул он жизнерадостно.
— Привет, Ягун! — сказала Таня.
Играющий комментатор наклонил голову и проницательно посмотрел на нее.
— И это все, чего я удостоился? Жалкого формального привета? Картина Репина «Не ждали»? — поинтересовался он не без ехидства.
— Я готовлюсь к экзамену!
— А ну да! Экзамен у тебя как состояние души или как вечный насморк.

— Я готовлюсь к экзамену!
— А ну да! Экзамен у тебя как состояние души или как вечный насморк. У всех бывает, но не у всех проходит!… Некоторые люди вечно ходят с салфеточками, сморкаются в них, а потом забывают где попало, как Попугаева.
— Причем здесь я?
— Да не причем. Не перестанешь ботанеть, станешь Шурасиком в юбке.
— Хорошего же ты обо мне мнения! И вообще: мне нравится Шурасик! — с обидой сказала Таня.
Ягун как обычно не полез за словом в карман.
— И мне, вообрази, Шурасик нравится! Но одно дело нравится, а совсем другое быть похожим. Вот мне слон, к примеру, нравится. Разве из этого следует, что я мечтаю быть похожим на слона?
Шар сам подставился, чтобы влететь в лузу.
— Ты и так на слона похож! — сказала Таня, протягивая между Ягуном и слоном связующую нить.
Уши у Ягуна торчали так же, как в детстве, и так же рубиново пунцовели, когда сквозь них пробивалось солнце. Как в тот первый день в квартире дяди Германа, когда Таня ощущала себя самым несчастным человеком в мире… День, когда начались чудеса!
— Да, уши у меня козырные! Завидуешь — так и скажи! А что у нас тут? Приблудившиеся калории? Подкормка для сирот с крылышками?.. Нет-нет, не убирай! Оставлю себе на черный день! — засуетился Ягун.
Вскинув трубу, он ловко впылесосил с таниной ладони печенье. Тетради белыми растрепанными птицами вспорхнули со стола и отправились в нутро пылесоса вслед за покрывалом с кровати.
Это был уже явный перебор. Труба забилась, и, силясь проглотить ком, пылесос стал сипеть и кашлять, как подавившаяся лошадь.
— Это тоже на черный день? — хмуро спросила Таня.
Ягун замотал головой.
— Я не виноват! Он сам зацапал! Я его нравственно порицаю! Нет, ну каков у меня пылесосище! Просто зверь, да? Летаю и словно уже в рай попал! Спецзаказ магробополитена! Представляешь, сколько в нем ватт?
— Так там еще и вата? Жуть какая! — легкомысленно спросила Таня.
Что ни говори, а магическое образование имеет свои пробелы. Ягун выключил пылесос, который и без того уже почти заглох, и, втаскивая его за собой, через окно влез в комнату. Большое зеркало, висевшее в углу, немедленно поймало его отражение и, забавляясь, принялось вертеть, переодевая в самые невероятные костюмы. Вот Ягун в белом врачебном халате со стетоскопом на шее, вот в кожаной куртке из драконьей кожи с красным пиратским платком, вот в строгом офисном костюме в стиле «а шли бы вы со своим прайсом», а вот и в набедренной повязке племени мумба-юмба…
— Ишь ты! А в форме пожарника слабо? — заинтересовался Ягун, и тотчас получил желаемое. Из зеркала на Ягуна уставился щекастый восемнадцатилетний лоботряс в пожарной форме.
— Прикольное зеркало! Где украла? — спросил Ягун.
— Тетя Нинель выписала на Лысой горе и прислала Пипе.
— Ясно. А Пипенция, ясное дело, испугалась, что зеркало при посторонних покажет ее в купальнике, и передарила тебе? Вот они — истинные мотивы великодушия! — понимающе заявил Ягун.
Таня улыбнулась. Последние полгода она боролась с собой и старалась не говорить ни о ком плохо. Но не говорить самой и слушать — это разные вещи.
— Пипа, и правда, немножко располнела, — признала она осторожно.
— Вот и я говорю! Еще половина этого «немножко» и в Тибидохсе придется усиливать лестницы, — кивнул Ягун.

— А теперь момент! Ич! Ни! Сан!
Он поочередно отщелкнул все три зажима и, сняв с пылесоса крышку, извлек из мусоросборника конспекты и покрывало. Конспекты Таня сразу схватила, а покрывало так провоняло русалочьей чешуей, что пришлось испепелить его боевой искрой. Никаких иных способов спастись от назойливой вони не существовало.
— Знаешь, за что я тебя люблю? За то, что ты выше быта! — заискивающе сказал Ягун.
Таня мрачно подула на раскалившийся перстень. В комнате настойчиво пахло болотом.
— Кто тебе сказал, что я его выше? — спросила Таня с сомнением. Только что она в очередной раз убедилась, что дружить с Ягуном нелегкий труд.
— Ты должна быть выше! Человек, способный перегрызть глотку ближнему своему из-за покрывала, не достоин носить высокое имя «Татьяна», — коварно сказал Ягун и добавил: — Кстати, я ведь к тебе по делу.
— По какому делу?
— Ты в курсе, что через две недели — год, как мы закончили Тибидохс?
Таня была в курсе.
— Ага… Народ разлетелся кто куда. В магспирантуре мало кто остался. Кое-кто пишет, но многие пропали с концами.
Таня повернулась и посмотрела на кровать Склеповой, пустовавшую с тех пор, как одиннадцать месяцев назад Гробыня покинула Тибидохс. Рядом одиноко поскрипывал скелет Дырь Тонианно. Изредка по его руке от плеча и до запястья пробегала волна. Ржавая шпага звякала. Дырь Тонианно тосковал. Будь он человек, о нем сказали бы, что он похудел и осунулся. Однако скелет осунуться не мог, и в этом было его преимущество, хотя и грустное. Пипа, не закончившая еще учиться, так как она поступила в школу позже, переехала в освободившуюся комнату Верки Попугаевой, и Таня смогла вкусить все удобства отдельного проживания. Правда, удобства эти были скорее надуманные, поскольку Тане нередко бывало скучновато. Лучше уж Пипа, чем совсем никого.
— А давай соберем народ снова! На годовщину выпуска! Сарданапал и Медузия не против, — радостно сообщил Ягун. Он явно собирался сделать это как-то более торжественно, но не удержался и выпалил сразу.
— Ты что, серьезно? Преподы разрешили? — усомнилась Таня.
Играющий комментатор с негодованием выпрямился.
— Серьезно? Я? Терпеть не могу это слово! От него веет жутким занудством!
— Так они разрешили?
Ягун хитро прищурился.
— Как тебе сказать? Что такое, в сущности, вечер встречи? Слетелись люди на пять-шесть часиков. Вспомнили прошлое, потрепались, выпили тайком бутылочку амброзии, посмотрели друг другу в ясные очи, обменялись номерами зудильников, по которым никто никогда не будет звонить, и все — пора разлетаться… Нетушки! Мне этого мало. За такой короткий срок я не успею эмоционально прочухаться.
— И что? — нетерпеливо спросила Таня.
— А то, что я выпросил у преподов ТРИ ДНЯ! — радостно завопил Ягун. — А то и больше чем три, понимаешь? Как карта ляжет! Поклеп разворчался, что не сможет найти столько свободных комнат, но тогда бабуся — хех! — сказала, что положит всех, кому не достанется мест, в магпункт, и ему пришлось заткнуть фонтан аккуратно свернутой тряпочкой… Комнаты — ха! Я вообще не верю, что кто-то будет спать эти три дня. В мире существует столько взбадривающих заклинаний!
Таня уставилась на Ягуна с радостным недоверием.
— Три дня? И Медузия с Зуби не против?
Ягун замялся. Пижонство в нем боролось с фактами.
— Они согласились на удивление быстро.

— Они согласились на удивление быстро. Их даже не пришлось колотить головой о колонны…
— Ягун! Ты лжешь как сивый… как симпатичная старая лошадка некогда мужского пола, — воскликнула Таня.
— Ну хорошо! Я попросил бабусю, Бабуся — Соловья, Солевей — Зуби, та Медузию и они обе уломали Сарданапала… Ну не Тарарах же будет палки в колеса ставить? Даже Поклеп скрипел значительно меньше, чем можно было ожидать. Реально против только Безглазый Ужас, но поскольку он призрак, к его мнению никто всерьез не прислушивается.
— А он против?
— Не то слово. Рвет и мечет. Швырнул в Сарданапала свою голову. Так и ушел без нее, натыкаясь на стены!
Таня поморщилась. Ужас всегда любил хорошо отрежиссированные, постановочные истерики. Чего стоила одна его привычка раз в месяц, строго по расписанию, звенеть кандалами и, завывая, шататься по подвалу, пугая нервных первокурсников?
— Странный он какой-то. Ему-то какое дело? — спросила она.
— Обычная история. С призраками вечно что-то не так. Пророчествует, что все скверно закончится, что мы не знаем историю Тибидохса и прочая чушь в том же духе, — отмахнулся Ягун, но тотчас, вспомнив о чем-то, приуныл:
— Правда, может, скоро и Тибидохса никакого не будет, — добавил он грустно.
— Как это? — встревожилась Таня.
Ягун огляделся и, убедившись, что никого нет рядом, поманил ее к себе.
— Ты умеешь хранить секреты? Тогда слухай сюды!.. Ой, блин! Я же поклялся мамочке моей бабусе разрази громусом, что не скажу об этом ни одной живой душе! Что будем делать? Убивать тебя вроде жалко.
— Живой душе? — невинно переспросила Таня.
Таня и Ягун обменялись многозначительным взглядами, после чего Таня показала пальцем на стул. Плох тот магспирант, который не знает, как обойти разрази громус. Магия такого рода действует прямолинейно и растолковывает всё буквально, что очень располагает к казуистике.
Ягун хмыкнул.
— Думаешь? А вдруг это не стол, а какой-нибудь заколдованный прынц? Типа: «мама, не превращай меня в мебель! Я буду есть манную кашу!» Не жалеешь ты меня, Танька!.. Ну да ладно!.. Рискнем старостью лет!
Внук Ягге подошел к стулу, нежно похлопал его по спинке, смахнул с сидения пару пылинок и, усевшись рядом со стулом спиной к Тане, вкрадчиво сказал:
— Стул, а стул! Тут такое дело… разговор есть! Слушать будешь?
Стул, понятное дело, промолчал. Он был сдержанный парень.
— Так вот, стул, какое дело! К нам, брат мой стул, в Тибидохс вчера вечером приперся проверяльщик с Лысой Горы. Мрачный тип по имени Зербаган. Ходит по школе со здоровенным таким посохом, который заканчивается каменным шаром, и сует свой нос во все дыры, куда нос может теоретически пролезть.
— А что хочет проверяльщик? — спросила Таня.
Ягун благоразумно промолчал. По сценарию он вообще не должен был догадываться о присутствии в комнате Тани. Все-таки разрази громус был клятвой смертельной и забывать об этом не стоило.
— Стул, а стул! А что… э-э… что едят на завтрак хмыри? — поправилась Таня. Вопрос про проверяльщика был уже задан и теперь требовалось немного запудрить заклинанию мозги.
— Хмыри, дорогой стул, едят на завтрак разное! Особенно уважают тухлятину!.. — вновь заговорил Ягун. — А еще, брат мой стул, Зербаган хочет добиться, чтобы Тибидохс перенесли с Буяна на север, где мошкара и вечная мерзлота.

Туда, где не могут жить драконы, перемрут единороги, погаснут жар-птицы и где нежить шныряет даже не скрываясь. А наш замечательный остров Буян, этот царственный рай, на котором ты, стул, вырос и был взлелеян с младой полировки, загонят тому, кто даст за него больше презренных зеленых мозолей. Ты удручен, брат стул? Я вижу, ты рыдаешь и пыль уныния садится на твою многострадальную спинку!
Таня подумала, что Ягун неисправим. Он и здесь не может обойтись без аффектации и преувеличений. Даже в глубокой старости, умирая, он, вероятно, обратится к своим наследникам с прочувствованной речью в стиле: «Дети и внуки мои! Вытрите глаза и носы! Возликуйте, что вы, наконец, сумеете пожить немного для себя! Ваш дедушка, ваш господин, ваш царь, ваш раб, уходит в мир иной!»
— Слушай, стул… — сказала Таня. — Если всё так скверно, то почему Сарданапал согласился на встречу выпускников? У него же и так по горло проблем? А тут еще мы чего-нибудь учудим.
Ягун поскреб пальцами шею.
— Ах, стул, деревянный брат мой! Как замечательно, что никто нас не слышит и ничего не может вякнуть! Потому что если бы кто-то что-то вякнул, я ответил бы, что Сарданапал, этот великий человек, чья борода так длинна, а ум фундаментален, любит своих учеников и никогда ни в чем им не откажет. Шмыг-шмыг, стул! Я рыдаю и бьюсь головой о твою жесткую ножку! А теперь, стул, я заканчиваю нашу с тобой приватную беседу. Знай, что ни одной живой душе я не выдам тайны, защищенной разрази громусом! И эту жуткую клятву взяла с меня, стул, заметь, родная бабуся, которая наотрез отказалась верить, что я вообще умею хранить секреты!
С этими словами Ягун решительно встал и, мигом утратив интерес к своему деревянному брату, взгромоздил на его сидение свой тяжелый военный ботинок, доходивший почти до середины голени. Ягун ценил высокие ботинки. Они позволяли не только хорошо пинаться, но и колотить пятками заупрямившийся пылесос. Похожие ботинки ценила и его девушка Катя Лоткова, правда, в отличие от Ягуна, ее обувная армия была разнообразнее, и, кроме тяжелых ботиночных танков и прочей сапожной артиллерии, насчитывала и легкие кавалерийские соединения туфель, босоножек и прочей кокетливой рати.
Полюбовавшись на свой ботинок, Ягун точно по струнам, провел пальцам по шнуркам, поцокал языком и лишь после этого соблаговолил вспомнить о Тане.
— О, ты уже тут! Давно пришла?
— Час назад, — с иронией сказала Таня.
— Тшш! Ты что перегрелась? — испугался Ягун. — Ладно, неважно… Смотри, что у меня есть!
Он сунул руку во внутренний карман драконбольного комбинезона и, порывшись, извлек толстую пачку приглашений. На обложке светилась и мигала вечерними огнями Большая Башня Тибидохса. У башни с дубиной в руках ошивался циклоп Пельменник, на лице которого было написано желание испортить всем праздник. Заметив, что на него смотрят, циклоп завозился как паук. Единственный его глаз, выпученный, в багровых прожилках, заворочался в орбите. Ягун и Таня поспешно выставили блоки, скрестив указательный и средний палец. Не заблокировался только скелет Дырь Тонианно. Бедолага отлетел к стене и врезался в нее, как человек, в которого выпалили из дробовика.
— А этот откуда взялся? Вчера его не было! — хмуро сказал Ягун. Он попытался ногтем сощелкнуть Пельменника с обложки, однако тот только ухмыльнулся и никуда не исчез.
— А нельзя было купить приглашения без Пельменника? — поинтересовалась Таня.
Ягун смутился.
— Купить? Что я могу купить, когда я всем вокруг должен за пылесос? Джинн Абдулла дал мне их совершенно бесплатно.
Таня понимающе хмыкнула. Подарок Абдуллы! В сущности, ни о чем больше можно было не упоминать.

Таня понимающе хмыкнула. Подарок Абдуллы! В сущности, ни о чем больше можно было не упоминать. Она перевернула верхнюю открытку и прочитала:

«Вера Попугаева!
Двадцать третьего июня сего года в Зале Двух Стихий школы магии Тибидохс (о.Буян) имеет место быть встреча выпускников, которая продлится до утра двадцать шестого. Искреннее надеемся, что Вы сумеете найти время и прилететь.
«Грааль Гардарика» будет разблокирована для Вашего кольца на весь указанный период.

С уважением,
Ваш Сарданапал Черноморов,
глава Тибидохса
лауреата премии Волшебных Подтяжек,
академик».

— Как-то очень уж торжественно! Что, действительно академик писал? — усомнилась Таня, поочередно просматривая еще несколько открыток. Все совпадали слово в слово, за исключением, разумеется, обращения.
Ягун замотал головой так энергично, что, казалось, еще немного и уши захлопают его по щекам.
— Не-а. Издеваешься, что ли? Сардик только подписывал. А писала моя бабуся. Мне самому было влом и я провел с ней агитационную работу.
— «Имеет место быть» — это Ягге придумала?
— Ага. Я предлагал написать «состоится», но бабуся была против. Она убеждена, что в «имеет место быть» присутствует старомодная надежность… В ее времена именно так и писали. В общем, я не стал спорить, когда сообразил, что есть на кого спихнуть заполнение билетов, — заметил Ягун.
Таня кивнула. Почерк был круглый, ровный, каллиграфический. Очень непохожий на обычные каракули играющего комментатора.
— А теперь самое ответственное! — с зашкаливающей бодростью продолжал Ягун. — Надо пригласительные доставить адресатам. Не стоит доверять купидонам. Эти пройдохи всё напутают. Облопаются пирожными, выпьют слишком много воды с газом и будут палить в лопухоидов из лука. Думаешь, откуда берутся скоропалительные браки?
— Думаешь из-за газированной воды?
— Ну уж не знаю… Вслушайся «палить из лука», «скоропалительные» — какая-то общая идея определенно прослеживается… Опять же точный адрес многих неизвестен, а раз так придется пораскинуть мозгами, которых у купидонов нет. В общем, я сказал Сарданапалу, что пригласительные развезем мы с тобой. Половину ты, половину я…
И, не дожидаясь Таниного согласия, Ягун принялся раскладывать приглашения на две кучки. Таня посмотрела на Ягуна, и ей почудилось, что кое-кому не терпится поскорее объездить новенький пылесос.
— Тэк-с… — бормотал лопоухий комментатор, раскидывая билеты со стремительностью карточного шулера. — Тебе Гробыня с Гломовым, мне — Горьянов… Ой, мамочка моя бабуся, как не повезло-то! Тебе — Тузиков, мне — Попугаева. Тебе — Жикин, мне — Семь-Пень-Дыр. Тебе Шито-Крыто — мне Пупсикова. Тебе — Ванька, мне — Зализина… А раз Зализина, то до кучи и Бейбарсов. Все равно они вместе… Еще есть Свеколт и Аббатикова, но им, я думаю, можно и с купидонами послать… Блин, ну и кривой же сегодня день!.. Тань, а Тань, давай стопками меняться!
— Ну уж нет! Чтобы я к Зализиной летела? Хватит с меня, что Жикину нести надо, — отказалась Таня.
Ягун вздохнул.
— Ну так и быть! Уломала! Тогда держи до кучи Шурасика. Он, к слову сказать, в Магфорде, у своего прохфессора кислых щей. Выцарапывай его оттуда!
Таню это не вдохновило.

Выцарапывай его оттуда!
Таню это не вдохновило.
— Не хочу в Магфорд… С меня хватило драконбольной практики с сентября по ноябрь. Можешь сам смотаешься? — предложила она.
— «Драконбольной»… смотри как звучит! Все равно как: «дракон больной!» Первый раз прочухал, а ведь, кажись, не первый раз слышу!.. — удивленно сказал Ягун.
— Ягун! Не прикидывайся глухим! Слетай в Магфорд, а?
— Ну уж нет. Ты соображаешь, сколько моя пылесосина чешуи жрет? До Магфорда на одной заправке мне не дотянуть. Лети лучше на своем контрабасе. Он у тебя бесплатный! — открутился хитрый Ягун.
— Ягун, не ворчи!
— Я не ворчу! Я скриплю, качаю права и негодую. Ну всё, пока! Встречаемся завтра утром! Над океаном летим вместе, а там разделимся. Лады?
Зажав в зубах свою порцию приглашений, играющий комментатор ловко оседлал пылесос и, пробормотав торопыгус угорелус, вылетел в окно. К запаху болота примешался запах перхоти барабашек и крысиной шерсти пополам с оливковым маслом. Ягун не знал меры в своих экспериментах с топливом.
Таня присоединила приглашение Шурасика к остальным и задумалась. К конспектам в тот день она так и не вернулась. Казино приняло ставки. Барабан ее судьбы повернулся.
* * *
На другое утро Таня проснулась очень рано. Открыла глаза и вошла в жизнь сразу и без брызг, как искусный прыгун входит в воду. В голове была кристальная, щекочущая, свежая ясность. Ни обычного ожидания чашки кофе, которую скелет Дырь Тонианно, приученный Гробыней, подаст ей в постель; ни желания раскачиваться, слабовольно обняв колени, и нового бессильного падения в подушку виноватой щекой — ничего этого не было. Свежие силы распирали ее, хотя спала она часов пять, не больше. Таня поняла, что радуется предстоящей поездке. Радуется, наверное, потому, что скоро увидит Ваньку.
За окном нежно золотился рассвет. Цветом он напомнил ей мороженое с персиковым наполнителем, и она рассердилась на себя за пищевую материальность сравнения. Ужинать надо вечером, такие дела…
Услышав стук в стекло, Таня подошла к окну. Вдали хорошо различался серебристый полукруг драконбольного поля. Гораздо ближе энергичными зубцами прочерчивались две ближние башни Тибидохса. Давно знакомый и любимый вид.
За окном на ревущем пылесосе завис Баб-Ягун. Несмотря на жару, он был в утепленном драконбольном комбинезоне, в меховой шапке и в перчатках. Здесь внизу это выглядело нелепо, но когда они полетят высоко над землей в ледяном воздушном течении, смеяться будет тот, у кого хватило ума предусмотрительно утеплиться.
— Коброе путро! — сказал Баб-Ягун. Он всегда так издевался над утром, и утро ему это пока спускало.
— И тебе того же и без хлеба, — отвечала Таня.
Ягун сердито уставился на нее белую ночнушку.
— А это еще что такое? Ты еще не готова?
— Я буду готова, когда ты перестанешь меня отвлекать. Встречаемся через десять минут у подъемного моста.
— Десять минут? Ха, ха и еще раз ха! Женские десять минут — это верные полчаса. Я мог бы поспать подольше, — с сожалением сказал Ягун.
Играющий комментатор развернул пылесос и, газанув, скрылся. Таня наметанным глазом определила, что он направился не к подъемным воротам, а к окнам Кати Лотковой. Повезло Ягуну, что Лоткова осталась в магспирантуре. Не то, что лопух Ванька, от которого кроме купидонов с редкими письмами ничего толкового не дождешься.
Ванька улетел десять месяцев назад, в августе. На старом пылесосе с обмотанным скотчем шлангом, который подарил ему Ягун.

Прощание вышло скомканным. В последнюю минуту, когда Ванька, то и дело оглядываясь, грустный, сутулый, садился на пылесос, Таня повернулась и убежала в комнату. На душе у нее было скверно. Даже не кошки скреблись, а старые холостяки оттирали наждаком пригоревшие кастрюли.
— Всё, пока! Ненавижу стоять и махать платком. Заскакивай как-нибудь! — сказала она, собрав всю свою волю.
За неполный год Ванька прислал девятнадцать писем. Чуть меньше двух писем в месяц. Он писал, что поселился в покинутой сторожке лесника, в бревенчатом доме. Дом он описывал не без юмора. Говорил, что если подняться на чердак, сквозь крышу открывается прекрасный вид на звёздное небо. «Проще говоря, крыша дырявая!» — расшифровала Таня.
Весь стол, писал Ванька, у него завален книгами, не магическими, человеческими. Философия, искусство, художественные книги.
«Я заново открываю для себя жизнь. Читаю то, на что раньше не было времени, а сам всё не могу отказаться от прежней привычки искать на полях тайные знаки, предупреждающие об ослепляющих абзацах, ядовитых закладках, засасывающих дырах и прочих милых проказах авторов. Мне кажется, наши магические книги не так интересны. Они не объясняют смысла жизни, а лишь содержат прикладные сведения о нежити, заклинаниях, астрологии, защите от сглаза и так далее… Если разобраться, не мы, маги, отделили себя от обычных людей, но обычные люди отринули нас от себя. Нам не следовало изолироваться. В результате наша жизнь во многом стала суррогатом. Мы слишком увлеклись преобразованием жизни, вместо того, чтобы просто наблюдать ее», — писал Ванька, и Таня думала, что он стал гораздо серьезнее.
Разумеется, Ванька поселился в глуши не затем, чтобы читать лопухоидные книги и латать дыры в образовании. У него была и другая, более ясная и близкая цель. Он занимался ветеринарной магией в расположенной неподалеку, в четверти часа полета на пылесосе, лечебнице, где, кроме него, работал только один маг — бровастый и сиплый старик, плод запретной любви домового и жившей два столетия назад жен лесника. Когда не было дел, старый маг часами мог сидеть неподвижно. Казалось, он не дышит и, если к губам и ноздрям его поднести зеркальце, оно не запотеет.
В лечебницу, как забавно писал Ванька, обращались в основном лешаки с жалобами на гарпий, водяные с доносами на лешаков, и гарпии со сварливым нытьем, что их никто не любит, хотя они мягкие и пушистые — и всех приходилось принимать, хотя лечение нежити не входило в прямые обязанности ветеринарного мага. Это была, скорее, их неминуемая побочная составляющая. Дважды приходилось оказывать помощь вепрям, застывшим в зимнем лесу, один раз оборотню и один раз собаке с головой грустной девушки, которая поселилась было в лечебнице и выла ночами, никем не понятая, а после ушла куда-то на восток, заявив, что хочет посмотреть Тибет. Помимо этого существовало еще нечто, какая-то тайна, о которой Ванька не вспоминал, но наличие которой Таня интуитивно ощущала. Тайна эта, как туман, пряталась где-то между строк, как прячется в полдень упорная тень, серым дымком обитая у древесных корней.
Таня и гордилась Ванькой, и сомневалась, что его теперешняя жизнь в чащобе настолько уж полезнее магспирантуры. Слушать жалобы гарпий с неменьшим успехом можно было и на Буяне. И вообще, когда жизнь колотит тебя лицом об стол, это еще не значит, что ты приобретаешь практический опыт.
Облачившись в драконбольный комбинезон, Таня заколола волосы («Они у тебя все время разные. Ты уж, Гроттерша, определись, какого они цвета — медные или темные», — говорила ей порой Склепова) и надела черную горнолыжную шапку. Шапка была подарком Пипы, которая считала старой любую вещь, которую ей пришлось надевать больше двух раз.
Когда Таня открыла футляр, крайняя, самая толстая струна контрабаса издала низкий и радостный гул.

Когда Таня открыла футляр, крайняя, самая толстая струна контрабаса издала низкий и радостный гул. Последнее время они летали редко, и инструмент был явно доволен. Внимательно оглядев смычок и убедившись, что трещин нет, Таня удовлетворенно кивнула и распахнула окно.
— Тикалус плетутс! — произнесла она среднее по силе и скорости полетное заклинание. Начинать сразу с торопыгуса угорелуса было неразумно, особенно здесь, в тесном нагромождении башен и строений. Разумеется, Ягун мог считать иначе, но Таня совсем не обязана была идти у него на поводу.
Перстень Феофила Гроттера выбросил зеленую искру. Таня прилегла боком на контрабас, мягко скользнувший в окно. Она развернулась, обогнула башню, пронеслась над стеной, полетные блокировки с которой они с Ягуном в последние месяцы научились обходить, и оказалась как раз над подъемным мостом. Ее встретил брачный хор лягушек, давно облюбовавших зацветший ров.
На подъемном мосту стоял Поклеп Поклепыч, над головой у которого завис Ягун. Поклеп что-то орал, требуя у Ягуна, чтобы он снизился, внук же Ягге пока медлил. Он явно тянул резину. За спиной у Поклепа, поигрывая дубиной, возвышался циклоп Пельменник. «Засыпались и как тупо! Другого места для встречи не могли найти!» — с досадой на себя и на Ягуна подумала Таня.
— Ага, Гроттер! Еще одна умная нашлась! А ну лети-ка сюда! — заметил ее, торжествующе крикнул завуч.
Перстень Феофила Гроттера нагрелся, отражая сглаз. Таня чуть снизилась, однако с контрабаса не слезла, следуя примеру Ягуна.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Поклеп.
— Ну… э-э… лечу! — ответила Таня. Отрицать очевидное не имело смысла.
— Над Тибидохсом летать не положено! Летать положено на драконболе, — сурово отрезал завуч.
— А плавать с русалками только в ванне! — встрял Ягун.
— Почему? — не понял Поклеп.
— Если летать положено только на драконболе, то плавать можно только в ванне, — заявил играющий комментатор.
На Поклепа этот аргумент впечатления не произвел.
— Снижайтесь, кому говорят! Давайте сюда пылесос и контрабас! Если кто попало будет через стену летать, зачем тогда стена нужна? Для красоты?
— Ну мало ли зачем? Красота — великая сила. Гулять можно по стене, на лес смотреть… — предположила Таня.
— Ответ неверный, магспирантка Гроттер! Если стены нет, тогда что? Выходит: летай кто хочешь? — склонив голову набок, вкрадчиво спросил завуч.
— Почему бы и нет? — сказала Таня.
Поклеп ухмыльнулся.
— Сегодня летай, завтра проходи сквозь стены, послезавтра телепортируй. И что в результате? Стены будут нашпигованы застрявшими недоучками, а койки магпункта завалены ранеными! Школа превратится в Бардак и Гоморру!
— Содом. Содом и Гоморру, — машинально поправила Таня.
Это была ошибка. Поклеп терпеть не мог, когда его исправляют.
— Выпендриваемся? Умничаем? Я вам поумничаю! А ну марш вниз, я сказал! Вы задержаны за нарушение внутреннего распорядка для учеников! — отрезал Поклеп.
— Мы не ученики. Мы магспиранты, — сказал Ягун.
Поклеп приятно удивился. Его маленькие глазки собрались у переносицы в кучку.
— Да что вы говорите? А шапочку перед вами не снять, магспиранты недоделанные? В ножки не поклониться?… А ну живо сюда пылесос и контрабас! Вам придется объяснять свое поведение педсовету!
На лбу у завуча, как канаты, вспухли жилы.

Это был скверный признак. Таня и Ягун переглянулись. Было ясно, что он закусил узду. Что делать? Неужели все бросать и отправляться к Сарданапалу, единственному, кто может надавить на Поклепа? Учитывая, что академик спит обычно допоздна, это может занять несколько часов, а там окажется, что и лететь сегодня поздно. Выход из положения нашел Ягун. Он послушно направился к Поклепу, но когда тот протянул руку, пылесос странным образом взбрыкнул, взревел и рванулся в сторону. Ягун едва удержался, вцепившись в трубу.
— А-а-а! Мамочка моя бабуся, спасите! Мой пылесос! Он сглажен! Я не могу его остановить! Спасите меня, люди добрые! Я слишком молод, чтобы умирать! — завопил играющий комментатор.
Повиснув на рвущемся из рук шланге, он стремительно умчался в сторону грааль гардарики. Поклеп, никак не ожидавший такой наглости, опешил. Таня взмахнула смычком и устремилась за Ягуном.
— Куда ты, Гроттер! А ну стоять! — опомнившись, закричал ей вслед Поклеп.
— Ягуна спасать… Разобьется ж человек! — отвечала Таня.
— Мы еще вернемся к этому разговору, магспирантка Гроттер! Я ничего не забываю! — догнал ее яростный вопль Поклепа.
Вода плеснула. Из рва высунулась всклокоченная шевелюра Милюли.
— Нет, забываешь! Клёпа, ты забыл принести мне завтрак в болото! Я сегодня буду халтурить, целуя тебя в щечку! — сказала она томно.
Пельменник не выдержал и гоготнул. Поклеп повернулся к нему с такой яростью, что циклоп вытаращил глаз и, надув щеки, вытянулся по стойке «смирно».
Таня нагнала Ягуна уже у купола. К тому времени внуку Ягге надоело уже болтаться на шланге и он перебрался в седло пылесоса.
— Тебе не кажется, что мы нарвались? — спросила Таня озабоченно.
— Не-а, не особо… Хотя вонь, конечно, будет… И вообще, Танька, ты все время забываешь, что мы уже не дети. Нормальные взрослые люди! — сказал Ягун важно.
Таня посмотрела на этого «нормального взрослого человека», который, болтая ногами, сидел на пылесосе, и вздохнула.
— И вообще Поклёп, несмотря на все свои заскоки, не такой уж и мерзкий. Даже где-то добрый. Немного психопат, но это уже издержки производства. В школе нормальные люди не удерживаются! Одни мигом становятся буйными психами, а другие заторможенными, — великодушно сказал Ягун.
— Скажи спасибо, что миляга Поклеп не влепил в твой пылесос пару боевых искр. Высоко пришлось бы падать, — улыбаясь, сказала Таня.
Ягун не слишком испугался.
— Да ну. Он бы не стал нарываться. За каждый мой перелом бабуся сказала бы ему такое «спасибо», что он до конца жизни вздрагивал бы даже при слове «пожалуйста».
— Думаешь, сказала бы?
— Ты Ягге не знаешь. Я ее бзик. Даже так: «любимый бзик». И вообще за смертью надо гоняться. Тогда она испугается и убежит, — решительно заявил Ягун.
Немного суеверной Тане, убежденной не без оснований, что все слова материальны, это утверждение показалось слишком смелым.
— А если не убежит? Если скажет: «Ах! Какой милый мальчик! Ну пусть он меня догонит, если ему так хочется!» — заметила она.
Ягун не стал возражать. Небо впереди стало светлее. Солнце чуть расплылось. Это означало, что купол Тибидохса совсем рядом.
— Грааль гардарика! — разом произнесли Таня и Ягун.
Семь радуг, разомкнувшись, пропустили их. И хотя внешне всё осталось таким же: небо, ветер, солнце, взлохмаченные воды неспокойного океана внизу — ощущения от окружающего стали иными.

Семь радуг, разомкнувшись, пропустили их. И хотя внешне всё осталось таким же: небо, ветер, солнце, взлохмаченные воды неспокойного океана внизу — ощущения от окружающего стали иными.
«Внешний мир… Это внешний мир», — подумала Таня.
* * *
Контрабас скользил в воздушном течении точно челн, который несется в быстром потоке. Но была в движениях контрабаса и некая неуверенность. Мудрый инструмент чувствовал нерешительность хозяйки, улавливая дрожь смычка в ее руке. Таня никак не могла определиться, в какой последовательности будет разносить приглашения. К кому лететь первому? К Ваньке? Да, к Ваньке ей хотелось больше всех. Но ведь она там застрянет и как тогда быть с остальными бумажками?
Ах, Ванька, ну и пенек же ты! Любимый, родной, единственный, но пенек пеньком! Ничего-то ты не понимаешь!.. Нет, к Ваньке она залетит позже, когда будет внутренне готова к встрече. Вначале строит эмоционально разгореться и войти в ритм. Слишком давно она жила только учебой и драконболом.
— Тогда к Склеповой! — решила Таня. Никто и никогда не мог взбодрить и протрезвить ее лучше, чем Гробыня.
Рука со смычком приобрела твердость. Перстень без подсказки выбросил еще одну искру, и пришпоренный контрабас понесся вдвое быстрее. Все лишние мысли и сомнения умчались вместе со ветром. Теперь задача была одна — удержаться на инструменте и не дать ветру себя сбросить. «Что может быть лучше? Прекрасный способ очистить мозги от ненужной информации и тупых загрузонов», — мельком подумала Таня, прижимаясь к контрабасу грудью, чтобы ее не сорвало встречным ветром.
Ягуна рядом с ней уже не было. Вместе они летели только над океаном, страхуя друг друга на всякий пожарный случай. Когда же внизу показалась суша, играющий комментатор покинул ее, крикнув, что летит к Семь-Пень-Дыру. Его пылесос быстро набрал высоту в поисках другого, попутного воздушного течения.
Соображая, где ей искать Гробыню, Таня вспомнила, что та вторая ведущая телешоу «Встречи со знаменитыми покойниками». А раз так, то имеет смысл для начала заскочить на Лысую гору и отыскать Грызиану. Уж та-то, как главная ведущая «Встреч», должна знать, где Склепова.
— Значит, для начала Лысая гора… — сказала себе Таня, решительно разворачивая контрабас.
По наследству Тане передалось отличное чувство пространства, которому мог бы позавидовать даже вожак гусиной стаи. В тех же случаях, когда она начинала сомневаться, перстень Феофила Гроттера, ворча (ну как же он мог, без ворчания-то?), выбрасывал направляющий луч, похожий на тонкую золотую нить.
Несколько часов спустя леса расступились и появилась знакомая гора. Ее лысая макушка морщилась складками оврагов, между которыми, как капельки пота, поблескивали крыши. Ощутив, что она своя, охранное заклинание пропустило Таню без вопросов. Вскоре она уже шла по одной из центральных улиц, волоча на себе контрабас, который здесь, на земле, сразу стал обузой. После десяти минут бестолковых и опасных расспросов (один раз она, обознавшись, едва не обратилась к мертвяку) Таня отыскала «Студию зудильникового вещания».
Именно так назывался плоский двухэтажный дом, занимавший четверть квартала. У дверей на охране стояли два глубокомысленных циклопа. Один ковырял в ухе какой-то железкой. Другой задумчиво заглядывал в дуло пищали, по всем признакам заряженной. Танин опыт общения с циклопами — а их было достаточно и в Тибидохсе — выработал три главных правила. Первое: в глаза циклопам не смотреть и внимания не привлекать, второе — ни о чем не спрашивать и третье — целеустремленная уверенность движений. Именно с этой целеустремленной уверенностью Таня прошла мимо циклопов и оказалась в просторном холле, в который выходило сразу три лестницы.

Посреди холла стояла девушка лет шестнадцати с пего-зелеными волосами, с прической а ля Гробыня и с такими же жуткими скалящимися черепами на перстнях. Однако этим сходство девушки со Склеповой и ограничивалось.
Таня приблизилась к ней и вежливо спросила, нет ли здесь сейчас Гробыни и где ее вообще можно найти. Пего-зеленая настороженно уставилась на Таню, скользнув взглядом по волосам, лицу и контрабасу. Таня ощутила, что не произвела на нее впечатления.
— Разве вы склепка? — недоверчиво поинтересовалась девушка.
— Кто? — не поняла Таня.
— Ну, в смысле, фанатка?
— Нет.
Девушка очень удивилась. Даже обиделась.
— Как, вы не любите Гробыню? Разве можно ее не любить?
— Почему не люблю? Люблю, но я не фанатка. Так она здесь? — нетерпеливо спросила Таня.
Пего-зеленая прищелкнула пальцами, воспроизводя знаменитый жест Склеповой лучше самой Склеповой. Перстни звякнули.
— Ой ля-ля! Нет, сегодня ее еще не было. Я сама ее жду! — сообщила она.
— Так она скоро будет?
— Это неизвестно. Станешь ждать?
Таня покачала головой.
— Пожалуй, нет. Думаю, мне лучше зайти к ней домой. Где она живет?
Глаза пего-зеленой девушки расширились. Она расхохоталась. Подхалимское эхо услужливо разнесло ее хохот по всем лестницам.
— Нет, вы слышали эту?.. Наглость — второе счастье, а наивность — первое! — воскликнула она.
Таня нахмурилась.
— А что тут такого? Да, я спрашиваю, где живет Склепова. Не знаешь — так и скажи, — произнесла она сердито.
Девушка перестала смеяться.
— Разумеется, не знаю! Никто не знает, но все не прочь узнать! Все без исключения! — сказала девушка с розово-фиолетовыми волосами, делая рукой широкий жест.
Таня огляделась и, к крайнему своему изумлению, обнаружила поблизости еще человек десять малиново-желто-сине-зелено-фиолетововолосых. Все они стояли и чутко прислушивались к их разговору. Некоторые демонстративно смотрели в потолок или в пол, будто их ничего больше не интересовало.
— Разнюхивают! Видала? — прошептала пего-зеленая.
— Они тоже ждут Гробыню? — спросила Таня.
Девушка кивнула.
— И давно они тут? — спросила Таня.
— Кто как. Я лично четыре дня. Но не постоянно! Каждые двенадцать часов мы с подругой подменяем друг друга! Ей повезло чуть больше — у нее уже есть автограф и перчатка Гробки!.. Первый раз моей подруге повезло в два часа ночи, а в другой раз Гробыня появилась в четыре часа дня… И снова была не моя смена! Невозможно подгадать, да? — спросила девушка.
Таня усмехнулась, подумав, что Склепова всегда была непредсказуема.
— А по зудильнику нельзя позвонить? — спросила она.
— Говорят, нельзя. Подходит жуткий мордоворот и сразу начинает орать. Редкостное хамло! — сказала девушка с негодованием.
— Охранник, что ли? — не поняла Таня.
Только через десять минут, уже расставшись с пего-зеленой фанаткой, Таня запоздало сообразила, кем был упомянутый мордоворот и выругала себя, что не догадалась спросить номер зудильника. Возвращаться на студию желания не было. Потоптавшись в замешательстве, Таня решила прибегнуть к магии и вызвать Гробыню через перстень.

Потоптавшись в замешательстве, Таня решила прибегнуть к магии и вызвать Гробыню через перстень. Такой способ связи тоже существовал, хотя и был более трудоемким. Однако прежде, чем она настроилась и, вызвав в памяти необходимые зрительные образы, произнесла заклинание, ее отвлек шум.
У дома слева от студии стоял здоровенный плотный мужик в безразмерной темной майке. Круглая как мяч, тщательно выбритая голова казалась гостем на его огромном туловище. Через равные промежутки времени мужик ударял в стену кулаком и исторгал вопль, похожий на брачный призыв лося.
Таня взглянула на него искоса, с опаской, собираясь уйти, затем зачем-то взглянула еще раз, остановилась и недоверчиво всмотрелась. Мужик показался ей удивительно знакомым.
— Гуня! — окликнула она.
Мужик перестал сотрясать дом и медленно, угрюмо, как танковая башня, повернулся. Тане стало не по себе, когда она представила, что могла обознаться.
— О, Танька! Блин! Какими судьбами? — заорал мужик, заключая ее в медвежьи объятья.
— Контрабас раздавишь! — только и успела сказать она.
Наконец лапы Гуни разжались. Таня смогла набрать воздух и определить примерное количество раздавленных ребер. Неужели ни одного? Странно, очень странно…
— Вот я вас и нашла! Зачем ты бедную стену бьешь? Тренируешь гломус вломус?
— Неа, чего его тренировать? Я изгоняю стресс наружу, чтобы не дать ему разрушить меня изнутри, — подумав, сказал Гуня.
Для прежнего Гуни эта фраза была бы безумно сложной. Сегодняшний же оттарабанил ее бойко, как попугай. «Похоже, Склепова все время повторяла и он запомнил», — решила Таня. Она еще в Тибидохсе заметила, что Гломов обожает думать гробыниными мыслями. А еще точнее: полуфабрикатными заготовками ее мыслей.
— Стресс?
— Ну да. Гробыня меня измотала… Сказала: «Стой тут! Жди!» А я ненавижу ждать! Уа! Меня прямо всего трясет! Лучше б дома остался! — заревел Гуня.
Его кулак взметнулся, и от стены вновь полетели каменные крошки.
— А где Склепова? — спросила Таня.
— Она это… в магазине. Она способна на минуту заскочить в магазин за зубной щеткой, и вернуться через три часа с тележкой покупок.
— А ты сам с ней ходи! — предложила Таня.
Гуня ухмыльнулся.
— Гы! Так она меня и взяла! Она говорит, что я у нее над душой стою!.. И вообще когда я с ней в магазине, ее трясет!
Неожиданно какая-то радостная мысль посетила Гуню. Его бандитская физиономия просветлела.
— Ты же тут? Сейчас мы ее вызвоним! — сказал он.
Довольный, что у него появился повод дернуть Гробыню, Гломов извлек зудильник и несколько раз ткнул в его дно заскорузлым пальцем. Современные модели зудильников позволяли вызывать абонентов контактным способом, не запуская наливные яблочки.
— Ну же! Где ты там? — нетерпеливо пробормотал он.
Поцарапанное дно зудильника осветилось. На нем возникла разгневанная физиономия Склеповой.
— Ты меня достал! Пяти минут не можешь без мамочки?
Гуня замычал и сместил экран зудильника так, чтобы Гробыня могла увидеть Таню. Таня не сказала бы, что Склепова чрезмерно обрадовалась. Если ее разновеликие глаза и расширились от изумления, то незначительно.
— О! О! Жди меня! Я сейчас! — сказала она и отключилась.
Таня была уверена, что Склепова примчится как метеор, однако не тут-то было.

Гробыня появилась только минут через десять с кучей дорогих пакетов. Ее каблуки касались асфальта с особенным, четким звуком. Во всем облике Склеповой царила восхитительная, расслабленная небрежность. Это была королева, хозяйка жизни. Сунув пакеты Гуне, Склепова небрежно обозрела Таню.
— Что у тебя за ссадина на подбородке? Сарданапал побил? С кровати упала?
— А… это?!… Кто-то из третьекурсников налетел… Соловей взял меня на драконбол младшим инструктором, — вспомнила Таня.
Брови Гробыни выразили все, что она думает об упомянутом виде спорта.
— Драконбол, а? Физкультура лечит, а спорт калечит, а?.. Ну иди ко мне, дорогая!
Таня подошла. Гробыня обняла ее холеными руками и осторожно поцеловала в щеку.
— Имей в виду, Гроттерша! Выглядишь ты плохо! Не то, чтобы плохо, но неухожено. Так недолго из человека превратиться в спортивно-ломовую лошадь!
Таня улыбнулась.
— Спортивно-ломовую? Такие разве бывают?
— И не такие бывают. Посмотри в зеркало, киса!
Лицо Гробыни стало вдруг озабоченным. Вспомнив о чем-то, она быстро извлекла пудреницу, щелкнула крышкой и внимательно оглядела свою верхнюю губу.
— Так и есть! Герпес! Сглазили, собаки! — сказала она без особой досады.
Постояла, подумала о чем-то своем, глядя поверх волос Тани. Таня почувствовала, что формальная часть закончена. Склепова с ней уже поздоровалась.
— Ты-то здесь какими судьбами? Проездом али по амурным делам? Хотя какие у тебя амурные дела? Печаль одна, — спросила и сама себе ответила Склепова.
Таня порылась в сумке и передала одно приглашение ей, одно — Гуне. Гробыня небрежно прочитала.
— А я-то думала, когда их осенит? Пять дней после окончания школы… Пять минут после окончания школы… И, конечно, надо собираться всей толпой! Сопливая сентиментальщина! — сказала она.
— Так ты не приедешь? — с обидой спросила Таня.
— Почему не приеду? Кто тебе сказал такую чушь? Разумеется, приеду. Где я еще увижу дураков в таком количестве? Зоопарки ныне подорожали.
Таня собралась прощаться, однако у Гробыни были другие мысли на этот счет.
— Значится так, Гроттерша! Сегодня ты ночуешь у нас с Гуннием. Через сорок минут у меня запись… Думаю, за три часа отстреляемся. Потолкайся где-нибудь в студии, а вечером поужинаем.
Таня хотела сказать, что ей нужно разнести кучу приглашений, но Гробыня, не слушая, уже неслась куда-то. О том, что у Тани могут быть иные планы, ей и в голову придти не могло. Таня подумала, что Гробыня крайне счастливый человек. Существуя в своем склеповоцентричном мире, она и представить не может, что есть еще чьи-то желания и проблемы, кроме ее собственных. Мир вертелся для Гробыни и вокруг нее. И, как ни странно, этот эгоизм был таким здоровым, таким заразительным, что не отталкивал. Скорее, в нем было что-то завораживающее и притягательное.
«А почему бы и нет?.. К чему такая спешка? Приглашения можно разнести и завтра», — сказала себе Таня.
— Гуня! За мной! Мы опаздываем! — озабоченно взглянув на часы, велела Склепова.
Не оборачиваясь, протянула в пустоту пакеты, и быстро двинулась вперед. Так они и шли: впереди величественная Склепова, немного позади — Таня с контрабасом. Гуня, с ненавистью толкая коленями пакеты, тащился сзади, как большая собака, которой неохота возвращаться домой с прогулки.
Прохожие оглядывались на них. Точнее, не на них, а на Гробыню.

Прохожие оглядывались на них. Точнее, не на них, а на Гробыню.
— А ты знаменита! Меня там какие-то едва не затоптали, — сказала Таня.
— Кто еще?
— В студии внизу толпятся. С волосами, как ты пару лет назад в Тибидохсе носила…
— А… эти… склепки… — сказала Гробыня небрежно. Всё же заметно было, что она довольна.
— Слушай, а ты не сказала им, что ты та самая малютка Гротти, которая поссорила Пуппера с тетей и ухлопала Чуму-дель-Торт?.. — спросила она.
Тане такое и в голову придти не могло. Зачем посвящать кого-то в личную жизнь.
— Нет, не сказала.
Гробыня кивнула.
— Так я и думала. Кого сейчас интересует это старье?.. Меня другое занимает. Ты смотришь «Встречи с покойниками»? — удивилась Гробыня.
— Нет, — сказала Таня.
Гробыня нахмурилась.
— Чё, серьезно? Или прибедняешься? Типа: я телик не смотрю, я с ним живу?
— Серьезно.
— А вообще что-нибудь смотришь из передач?
— Неа, редко. Думаешь, вру?
— Все врут. Просто некоторые врут себе, — пожав плечами, философски сказала Гробыня.
— Как это?
— Элементарно. Я вру другим, но не вру себе. Ты не врешь другим, зато обманываешь себя. Хотя, в общем, почему нет? Кто-то же должен быть лузером?
В студийном холле Склепову немедленно окружили фанаты. Восторженные лица, сияющие глаза. Гробыня дала несколько автографов, а затем взглянула на Гуню и тот, расставив руки с пакетами, точно ледокол, продолжил ей дорогу в толпе. Самых активных фанаток, которые не прочь были отщипнуть от Гробыни кусочек на память, Гломов брал под локти и бережно относил в сторону.
На Таню, которая беспрепятственно шла рядом с Гробыней, фанаты смотрели с завистью.
— Прорвалась-таки, пролаза! Ненавижу! — прошипела пего-зеленая девушка, свисая с плеча у Гуни, который не нашел другого способа убрать ее с пути.
Наверху Гробыня сразу удалилась в гримерку. Таня с Гуней остались в комнате с круглым столом, на котором можно было найти растворимый кофе, сахар и бутерброды. Таня, не евшая с утра, хотела было налить себе кофе. Она спросила у Гуни, где взять чашку. Тот показал на раковину в углу. Возле раковины стояли две грязных чашки с отбитыми ручками, заляпанные высохшей кровью. В крайней чашке лежал откушенный мизинец.
Отскочив, Таня сообщила об этом Гломову. Гуня не удивился.
— Гады… Говорят им: убирайте за собой! Ни фига! То тырят посуду, то ваще не моют.
— А палец?
— Чего тут непонятного? Вчера Малюта Скуратов заскакивал на прямой эфир… Народ замотался. Так что, будешь кофе, нет?
Таня отказалась. Мимо прошла Грызиана Припятская, надушенная, с десятком браслетов на худых, с веснушками запястьях. Она оказалась совсем маленького роста. Тане, которая в детстве часто видела ее по зудильнику, почему-то казалось, что она выше. Зато знаменитое бельмо на глазу существовало в действительности, в чем можно было легко убедиться. Простенький защитный амулетик, давно болтавшийся у Тани на грифе контрабаса, звякнул и закачался, столь сильны были исходящие от Грызианы волны недоброжелательности. Не к Тане конкретно, а вообще.
Сквозь приоткрытую дверь гримерки Таня увидела, как она расцеловалась с Гробыней, которая пожаловалась Грызиане на герпес.

— А ты как хотела? На заразу и зараза лезет! — сочно расхохотавшись, сказала Грызиана.
Студия мало-помалу заполнялась массовкой, в обязанности которой входило радостно вопить и хлопать в ладоши при появлении ведущих и далее по сигналу.
Два дюжих ведьмака из отдела технического обеспечения протащили обмотанный цепями гроб со следами влажной земли. Шедший позади ведьмак нес лопату. Вид у всех троих был деловой и замотанный. В гробу кто-то ворочался и гулко кашлял.
— Ну как тебе тут? После Тебе-сдохса, а? — хохотнул Гломов. Ему лично ничего не мешало уплетать бутерброды.
Таня пожала плечами.
— Все дело в привычке. Через недельку и я бы освоилась, — сказала она, проводя рукой по полированному боку контрабаса.
Гуня не спорил. Он ел. Делать же два дела сразу Гломов не умел. Все-таки был не Юлий Цезарь.
— Слушай! У вас же на передаче настоящие мертвецы? — спросила его Таня, вспомнив о чем-то.
— М-м-м… Да… — с набитым ртом промычал Гуня.
— А как Гробыня с ними разговаривает? С мертвецами же нельзя.
— Ты чего, ни разу не смотрела, что ли? А, ну да… Короче, там бронированное стекло, вроде колпака. Мертвецы по одну сторону, Грызиана и Гробка — по другую. И потом вопросы они задают не напрямую, а уклончиво: «А не знают ли ботинки товарища Сталина, почему он позволил германским войскам перехватить инициативу в первый месяц войны?» Или: «Что волосы Клеопатры думают о любви? Должна ли девушка изменить юноше из мести, если юноша изменил девушке?» — пояснил Гломов.
Он почесал недоеденным бутербродом лоб и радостно сказал:
— Хочешь прикол? Гробка до того привыкла, что теперь и дома иногда говорит: «А не знают ли зубы Гуни Гломова, какого фига они сожрали всю копченую колбасу и ничего не оставили мне, любимой?»
— Слушай, а вы с Гробыней когда-нибудь ссоритесь? — спросила Таня с внезапным интересом.
Ей хотелось понять, как это происходит у других. Ей самой, когда она ссорилась с Ванькой, казалось, что мир перевернулся.
Гуня перестал жевать, что в его варианте говорило о сильном замешательстве.
— Да, было один раз довольно сильно… Она на меня накричала, я на нее. Ну и пошло-поехало! Всю мебель в доме сокрушили, всю посуду перебили. Входную дверь я и ту в куски разломал. И вот стою я с обломками стула в руках, а Гробыня лежит на кровати вниз лицом и у нее дрожит спина. Мне кажется, что ничего уже не срастется, все потеряно. И тут я вдруг вижу, что она выуживает между кроватями упавшую расческу… Дурдом, короче… Как с ней после этого ссориться?
* * *
Съемки затянулись и завершились лишь к семи вечера. Таня услышала, как Грызианка в студии громко проклинает всех за окончание съемок. В ее варианте проклятия означали благодарность. Погасли софиты. Трусливо закрывая руками лицо, промчался сглаженный оператор, покрытый бородавками размером с кулак. Целеустремленные ведьмаки утащили гроб. В гробу кто-то устало пыхтел и устраивался на ночь.
Отвечая на ходу на звонки двух зудильников, прошла куда-то недовольная Грызиана Припятская. Наконец появилась Гробыня и, ободряюще помахав Тане и Гуне, отправилась смывать грим. Таня решила, что это еще на час, однако Склепова появилась минуты через две.
— Ну всё… потопали из этой помойки! — сказала она бодро.
Гуня встал и с хрустом потянулся. Ждать Гробыню ему было явно не впервой. Он даже успел вздремнуть в кресле.

— Ну как запись? — спросила Таня.
— А… рутина… ничего особенного, — отмахнулась Гробыня.
— Кто хоть был-то?
— Этот… как его, блин… Бирон, фаворит царицы Анны. Все надеялись, что он окажется злобным, бойким, все-таки всю Россию в кулаке держал, а он тупой как пробка. Сидит и щеки дует, индюк! Не, Иван Грозный был однозначно лучше. Живенький такой старичок, подвижный! Пригвоздил посохом звукооператора, когда тот кинулся микрофончик поправлять. Отличный крупный план получился.
Пробившись сквозь толпу фанатов, от которых пришлось откупиться дюжиной автографов, Гробыня вышла на улицу. В природе царила уже легкая задумчивость, какая бывает ранним угасающим вечером. В пруду плескались русалки. Пухлый равнодушный водяной плавал на спине как утопленник и, высунув руки из воды, читал газету, которая иначе намокла бы. В прозрачном синем животе его булькали свежепроглоченные лягушки.
Гробыня некоторое время петляла в переулках, чтобы убедиться, что никто из фанатов за ними не увязался, а затем решительно направилась к двухэтажному дому. Дом — каменный, массивный, с толстыми решетками на окнах, был интересен полным отсутствием дверей. Во всяком случае, Таня обнаружила таковые не раньше, чем Склепова вслед за Гуней прошла сквозь стену, буркнув: «Пролазиус!»
Таня повторила заклинание, после чего перстень Феофила Гроттера неохотно выбросил красную искру. Невидимая дверь, сквозь которую Таня прошла, оказалась неприятной. Тане почудилось, будто она протискивается сквозь упругий, вздрагивающий холодец. Оказавшись с другой стороны, она невольно схватилась за волосы.
— Не бойся, Гроттерша! С твоими залысинами все в порядке. Что ж я, враг своей прическе? — сказала Гробыня.
Она стояла впереди, в полутьме. Мягкий свет лился сзади, очерчивая проем, ведущий во внутреннюю часть дома. Где-то за ее спиной, натыкаясь на стулья, грузно ходил Гуня.
— А как-нибудь по-другому устроить дверь нельзя? — спросила Таня, по-прежнему ощущая кожей прикосновение мерзкого студня.
— Это ж Лысая гора. Ты другой двери и не захочешь, когда ночью какой-нибудь упырь будет к тебе ломиться… — лениво сказала Склепова.
Гуне, наконец, удалось зажечь светильник. Таня с любопытством огляделась. У стены располагался небольшой бар. Его стойка была выложена красным кирпичом. На стойке — хрустальный шар для гаданий и тут же, немного в стороне, привинченный к стене гроб, служащий полкой для книг. Правда, книг на нем было гораздо меньше, чем пивных бутылок необычной формы. Но это уже, видимо, царство Гломова.
Несколько стульев с вычурными спинками, высокий трехногий табурет с узким сидением, длинный стол и светильник, раскачивающийся на растрепанной висельной веревке, дополняли картину. Ах да, в центре гостиной у стены помещался большой стационарный зудильник и тут же рядом, мягкий, очень уютный на вид кожаный диван.
— Засасывающий диванчик. Осторожнее с ним! — сказала Склепова, проследив направление Таниного взгляда.
— В смысле?
— А никакого смысла! Заснешь на нем ночью и — фьють… Засосали и сожрали. А так сидеть — сиди, — разрешила Гробыня.
Тотчас, подтверждая ее слова, на диван грузно плюхнулся Гуня, включив с пульта зудильник.
— Ща будет бокс! — сказал он радостно.
— Ну наконец-то! Теперь его долго не будет ни видно, ни слышно! — сказала Гробыня и потащила Таню показывать дом. Кроме гостиной, внизу обнаружились еще две спальни, в одной из которых была установлена необычная медная ванна, отлитая в форме половины ракушки.

— Недурно, да? — вскользь, но с явной гордостью спросила Гробыня, заметив, что Таня с интересом разглядывает ванну.
Таня подтвердила, что недурно. Как оказалось, Склепова сама нашла ванну в старом доме, который вот-вот должны были снести.
— Еле успели упереть… Хорошо, что у меня был с собой компактный трактор, — сказала Гробыня.
— Какой трактор? — не поняла Таня.
— Да вот он сидит, дармоед! Свалился на мою голову, изгадил молодость, опошлил юность! — Склепова небрежно кивнула на гломовскую спину. Спина осталась безучастной. Она смотрела бокс.
— Эй, Глом! О тебе говорят! Не хочешь как-нибудь пошевелиться, что-нибудь сказать? — продолжала атаковать Гробыня.
Гуня, которому она мешала смотреть зудильник, не оглядываясь, швырнул назад подушку.
Таня продолжала осматриваться.
— Необычная люстра! Мне нравится! — сказала она, разглядывая массивный деревянный круг, висевший в спальне над кроватью Гробыни. Вдоль обода в просверленных отверстиях помещались свечи, общим числом более сотни. Свечи были вечные и негаснущие, что не мешало им чадить и капать воском.
— Ой, да я тебя умоляю! Обычное колесо! — сказала Гробыня, втайне крайне довольная.
Стоило ей об этом упомянуть, Таня вспомнила, где прежде видела такой же круг.
— А тележное колесо! А я никак не соображу, что это!
Гробыня перестала быть крайне довольной.
— Ты уже пошутила? Смеяться можно? Тогда ха-ха! — сказала она.
— Ты это о чем?
— Тележное колесо? Проснись и пой, Гротти! С колесницы Птоломея, грека на египетском престоле, не хочешь? Если тебе что-то говорят слова «грек» и «престол», — заявила она.
Таня с сомнением взглянула на круг со спицами, однако спорить не стала.
Обход квартиры продолжился. Гробыня то и дело останавливалась, будто подсказывая Тане, где и чем надо восхищаться. Таня ощущала себя морозом-воеводой, который обходит не свои, а чужие владения. Ей явно не хватало эмоционального градуса, чтобы в должной мере насытить тщеславие Склеповой.
«До чего же она любит играть в «позавидуй мне!» — подумала Таня.
Правила игры были простые. От гостя требовалось хвалить всё что угодно, хозяин же небрежно отмахивался и просил его прекратить. Однако если гость действительно внимал мольбам и прекращал, в следующий раз его уже не звали.
— Ну всё! Берлогу посмотрели, теперь можно и поесть! — смилостивилась, наконец, Склепова.
Гробыня подошла к холодильнику — холодильник был заурядной лопухоидной марки, хотя и с дюжиной пулевых дыр — и, порывшись, достала два унылых йогурта, стеклянную банку с холодными котлетами и три рахитичные морковки.
— Опять никто не сходил за жратвой! Ну ничего, ни в диете счастье… Посидим, потреплемся! — вздохнула Гробыня и красными искрами принялась бомбардировать чайник, помогая ему закипеть.
— Ну как тебе наше воронье гнездышко? — спросила она у Тани.
— Впечатляет. Слушай, а как твои родители отнеслись к тому, что ты поселилась на Лысой Горе с Гуней? — спросила Таня.
Гробыня поморщилась.
— Ну… они были не в восторге. И от Лысой Горы, и от Гунния в особенности. Представляешь, этот лошак, когда я его с ними знакомила, ковырял в ухе горлышком пивной бутылки! Просто убила б!.. Мама встала в стойку и начала вопить в духе, что «мать всегда права!», но я сделала ловкий ход.

. Мама встала в стойку и начала вопить в духе, что «мать всегда права!», но я сделала ловкий ход. Я сказала, что сама могу стать мамой не сегодня-завтра, если меня не оставят в покое. В общем, родители отвяли. В сущности, им и дергаться было нечего. Пока я училась в Тибидохсе, они видели меня месяц в году — не чаще.
— Это — да, — грустно сказала Таня, вспоминая своих родителей, которых ей вообще не случилось увидеть, если не считать единственного раза, в матче со сборной вечности. Эх, папа-папа… Спасибо тебе!
Перстень Феофила ободряюще потеплел.
— Эй, Гроттерша! Ты недодала мне повиливаний хвостиком! Где восторги? Где обморок от счастья? Как квартира-то? Лучше, чем наша жалкая каморка в Тибидохсе? — спросила Склепова, любившая получать похвалы в ненормированном количестве.
Таня уклончиво промолчала. В «нашей жалкой каморке» жила теперь она.
— Мы еще второй этаж не смотрели, — сказала Таня, вспоминая, что дом был двухэтажный.
Гробыня облизала губы.
— И не посмотрим. Наш только первый. Вон там есть лестница на второй, но она заложена, — небрежно сказала она, кивая на глухую стену.
В этой небрежности Таня чутко уловила недовольство. Еще бы — вместо восхищения тем, как Склепова устроилась во взрослой жизни, охов, ахов, восторженного блеянья и беготни по трем комнаткам, Гроттерша нарушает правила игры. Позор таким подругам!
— А кто на втором живет? — спросила Таня просто чтобы что-то сказать.
— Откуда я знаю кто? Говорят тебе: заложена лестница, — Склепова ковыряла вилкой в банке с таким раздражением, словно хотела, чтобы котлеты вновь стали фаршем.
— А, понятно! Значит, где-то с улицы должен быть вход, — предположила Таня.
— Входа нет, — сказала Гробыня.
— Как нет?
— А так. Ты же меня знаешь: существуй он, я бы его нашла. Только через ставни, но они вечно закрыты, — уверенно ответила Гробыня.
— А как жильцы второго этажа к себе попадают? — спросила она.
Гробыня пожала плечами.
— А шут их знает как… Может, телепортируют, а, может, вообще из дома не выходят. Ты меня грузишь, Гроттерша! Какая мне, блин, разница, кто живет у меня над головой? Мы с Гуней и дома-то не каждую ночь бываем.
Таня давно знала Склепову, изучила ее до малейших деталей. Голосом Склепова могла ввести в заблуждение кого угодно. Он мог становиться то мягким, то вкрадчивым, то немного обиженным, но, напротив, грозным — и все в течении единственной минуты. Голосу, этому ловкому лгуну, верить не стоило. И поэтому Таня незаметно посмотрела на руки Склеповой. Ага! Хотя голос Гробыни звучит с восхитительной небрежностью, левой рукой она нервно вращает, почти дергает на пальце перстень.
«Темному магу нельзя иметь такие честные руки», — подумала Таня и спросила:
— А если там вообще никто не живет?
Почему-то довольно заурядная история со вторым этажом не давала ей покоя. Должно быть, все дело было в магической интуиции, унаследованной от прадеда и отца.
Склепова с интересом заглянула в пустой стаканчик из-под йогурта, как если бы ожидала найти там по меньшей мере алмаз.
— Нет, кто-то все-таки живет. Пару раз я слышала, как кто-то там озабоченно ходит, что-то бормочет, иногда по утра. И снова — тишина.
— И вы так и не выяснили, кто это? — не поверила Таня.
— Дорогая, — сказала Гробыня с пафосом.

— Дорогая, — сказала Гробыня с пафосом. — Соседей, которые шумят только раз в месяц, отлично можно терпеть, даже если не понятно, как они попадают в квартиру. Мы с Гуней буяним куда чаще. И вообще ты меня с кем-то путаешь! Я ведущая рейтинговой программы, а не детектив-недоучка… Поговорим лучше о тебе. Как у вас с Валялкиным? Он с тех пор не был в Тибидохсе ни разу?
Таня вздрогнула. У Гробыни был дар выискивать больные мозоли и наступать на них всей пяткой.
— Откуда ты знаешь? — быстро спросила она.
— Пипенция растрезвонила, — кратко ответила Склепова. — Она иногда мне звонит. Порой это «иногда» происходит чаще, чем я успеваю реально соскучиться. Зато с тобой другая история. Заляжешь на дно, да так, что без глубинной бомбы не всплывешь.
— Он мне пишет. И, знаешь, письма у него хорошие. Он становится глубже, развивается. Много думает, читает… — сказала Таня с нежностью.
Гробыня внимательно наблюдала за ней, чуть склонив голову. В этом наклоне головы было затаенное ехидство.
— Так, значит, читает? — переспросила она.
— Читает, — кивнула Таня.
— Развивается?
— Да. Ты что, против?
— Почему против? Я всеми руками и ногами — за! — Гробыня привстала и метко запустила в Гуню огрызком морковки.
— Слышь ты, спина! Учись как надо! Люди сидят себе в буреломе, газетки читают и развиваются! Не пристают к порядочным девушкам!
Гуня, как разбуженный медведь, глухо заворчал с засасывающего диванчика.
— Ты еще не была у него? На встречу выпускников не приглашала? — допытывалась Гробыня.
— Нет.
— Но полетишь?
— Полечу.
— И когда? Завтра с утра?.. Да ладно тебе секретничать, Гроттерша! Я никому не скажу!.. Ну позязя, я же старая боевая подруга! Любишь его?.. О, Гуня, ты видел! Она кивнула! Она его любит!
— Склепова! — укоризненно сказала Таня.
— Что Склепова? Я же не на улице разболтала, а Гуне. А Гуне… Гуне — это все равно, что холодильнику, — оправдываясь, сказала Гробыня.
Не вставая, она телепортировала с полки банку с растворимым кофе и поставила ее перед Таней.
— Хороший гость обслуживает себя сам. Найди себе где-нибудь чашку, — сказала она.
— Ага, спасибо…
— Слушай, Гроттерша, чего-то еще хотела у тебя спросить… А тот второй прихехешник? Ну Пуппер? Пишет-то хоть?
Таня улыбнулась.
— Склеп, у тебя язык без костей!
Гробыня не на шутку заинтересовалась.
— А у тебя что, с костями? Интересная анатомическая подробность! Больше никаких признаний сделать не хочешь?
— Отстань!
— Новенькое такое слово: «отстань!» Миллиард раз от тебя его слышала. Отстану, если скажешь: пишет или не пишет! — напирала Гробыня.
— Ну хорошо, пишет… Каждого четырнадцатого числа, — призналась Таня.
— Как-как? — не поняла Гробыня.
— Каждое четырнадцатое число каждого месяца от Пуппера прилетает купидон, — повторила Таня.
Склепова недоверчиво посмотрела на нее.
— Да говорю тебе! Каждого четырнадцатого числа он присылает мне письмо и букет.

— Да говорю тебе! Каждого четырнадцатого числа он присылает мне письмо и букет.
Гробыня присвистнула.
— Гуня, слышишь, как у порядочных людей! Все по датам! Решено: ты будешь носить меня на руках строго по расписанию! Каждого третьего числа каждого месяца! А каждое девятнадцатое число, так и быть, я буду целовать тебя в нос. Повесь себе бумажку на зудильник! — крикнула она.
Вдохновленная новой идеей, Гробыня забегала по комнате.
— С ума сойти… Невероятно! У этих иностранцев мозги какие-то разлинованные… И там в одной линеечке, допустим, отмечено: писать письмо Гроттерше каждого четырнадцатого числа… Наш бы написал пять писем за неделю, ответа не получил и проехали. А этот знай себе строчит… Слушай, а может так правильно? Может, так и надо?
— Что правильно?
— Он тебя приручает, вырабатывает условный рефлекс как у собаки Павлова. Представляешь, какого-нибудь четырнадцатого числа ты не получаешь от Пуппера письмо. Что такое, почему? Забыл? Не мог он забыть! Распсихуешься и примчишься в Магфорд выяснять, что за дела в натуре? Отлынивать? А ну быстро за карандаш, я сказала!
Гуня услышал окрик и, толком не понимая, к кому он относится, озабоченно завозился. Склепова положила подбородок на руки и задумалась. Лицо у нее стало печальным. Разномастные глаза смотрели с грустью.
— Хочешь я тебе что-то скажу? При всем своем многообразии любовь чудовищно однообразна. Ее превозносят только те, кто сам никогда не любил, а лишь начитался книжек и насмотрелся фильмов. А так, как ни крути, всё одно и то же. Те же свидания, те же кафешки, те же слова только в разной последовательности. Скукота!
Таня взглянула на нее с удивлением.
— Не совсем понимаю, о чем ты… Любовь однообразна, только если это не любовь. С таким же успехом можно сказать, что весь океан одинаковый, потому что он везде мокрый, — сказала она серьезно.
Склепова зевнула.
— Ну что тебе сказать? Для ВалялЬкина ты уже морально дозрела. Он тоже любит все возвышенное. Танька да Ванька — классическая пара, — заявила она.
Таня отнеслась к словам Гробыни нормально. Более того, в глубине души она с ней согласилась, хотя и выражена мысль была в свойственной Склеповой безапелляционной манере.
— Каждому — своё, — сказала она, взглянув на широкую спину Гломова.
Гробыня хихикнула, сразу поняв, кого Таня имеет в виду.
— Вот именно. Хоть какое, а свое! Ну хватит об этом!.. Малютка Глобынюшка устала! Глобынюшка не хочет лассуждать! Она хочет немного подлазнить Гуню и завалиться баиньки в мягкую кловатку! — сообщила она, мило сюсюкая.
— Как ты его будешь дразнить?
— А так! Вдумайся: такая красивая девушка, как я, гробит с ним жизнь, а эта хмырина вместо того, чтобы умереть от счастья, глазеет в зудильник! Хочешь, чтобы он тебя убил сейчас? Встань между ним и экраном. Я не согласна жить в одной квартире с истуканом! А вот сейчас мы его…
Склепова хихикнула и щелкнула пальцами. Зудильник погас.
— Опс! Бокса больше нету! Победила дружба! — громко сказала Склепова.
Гломов зарычал, сорвался с дивана и бросился душить Гробыню.
— Спокойно, медвежонок, спокойно! Одна больная голова хорошо, а две больные головы лучше! Причем тут я? Просто маленькая авария на подстанции. А теперь садись сюда и слушай! Мы будем заниматься твоим культурным развитием.
Гуня взял себя в руки и грузно сел на стул.

— Кто придумал пылесос?
— Баб-Ягун, — мучительно подумав, сказал Гломов.
Гробыня озадачилась. Кажется, она сама толком не знала, кто его придумал.
— Разве Ягун? А не Леонардо да Винчи, нет? Впрочем, неважно. Экзамен ты сдал. А теперь сбегай в ночной магазинчик. Купи нам чего-нибудь на перекусон.
Гуня взглянул на свисавшие с камина часы — оплывшие и мягкие, как на картине Дали, и зевнул до щелчка в челюстях.
— Не, не пойду. Какие ночные магазины? Сейчас одни упыри бродят. Это ж не лопухоидный мир… — сказал он.
Гробыня подумала и решила Гуней не жертвовать. Сила силой, а против толпы нежити шансов у него не было. Гломов еще раз зевнул и, отправляясь спать, локтем смахнул что-то со стола.
— Гуня, ты опять кокнул небьющуюся чашку! — не глядя, сказала Склепова.
Она еще некоторое время посидела с Таней, а затем пожелала ей спокойной ночи.
— Только не вздумай ложиться на засасывающий диванчик. Твой скелет с утра испортит мне аппетит… Там есть раскладушка… Разберешься, как чего открывать? — поинтересовалась Гробыня.
Она была верна своему принципу гостевого самообслуживания.
Таня заверила ее, что разберется. Детство, проведенное в семье дяди Германа и тети Нинели, сделало ее уникальной специалисткой в раскладушечной отрасли.
Погасли свечи. Комната медленно погрузилась в объятия ночи. Тане почему-то не спалось, хотя за день она безумно устала. Она лежала, смотрела в белеющий потолок и перебирала разные темы для ночных размышлизмов.
— Хорошо Гробыне! Ей не надо каждую секунду подсказывать: «Обними меня!» Хотя нет, я к Ваньке несправедлива. Ванька сложный, а Гломов просто зоологический примитив. Жить с ним — тоска зеленая, — подумала Таня, невольно сравнивая Гломова с Валялкиным.
Спохватившись, что думает о вещах довольно скользких, Таня выбросила эти мысли из головы. Ее сознание захватила совсем уже случайная и побочная тема — карточная. Она стала думать, какой карте кто соответствует. Сарданапал, конечно, бубновый туз, Тарарах — король червовый. Медузия — пиковая дама, Зуби — крестовая, Поклеп — пиковый король… Ванька? Хм… Ванька — червовый валет. Пуппер — тоже валет, но бубновый. Бейбарсов — пиковый или крестовый. Но Бейбарсов уже не ее валет, а раз так, то прочь его из колоды!
Наконец все роли были распределены, и лишь она, Таня, осталась ни у дел. Интересно, какая она дама? Нет, все-таки нечестно устроены карты. Мужчинам проще. Кто молод для туза или короля, тот валет. Было бы справедливо, появись, кроме дам, еще что-то… Скажем, принцессы или королевны. В иерархии карт их можно поместить между дамами и валетами. Она, Таня, была бы червовой королевной.
Спина затекала. То ли раскладушка попалась неудачная, то ли Таня просто успела отвыкнуть спать на раскладушке. Голова оказывалась то слишком низко, то слишком высоко. Ноги вообще не помещались и лежали на алюминиевом каркасе, который оказался еще и холодным. Нет, со склеповской раскладушкой явно было что-то не так. Похоже, в душе — если допустить, что у раскладушек есть подобие души — она завидовала прокрустову ложу и страстно хотела стяжать его лавры.
Поняв, что заснуть ей не удастся, Таня встала. Струны контрабаса, лежащего в углу, издали низкий грустный гул. Инструменту было одиноко в темноте. Таня подошла к контрабасу и, точно успокаивая зверя, подгладила его рукой по полировке. Контрабас затих. Перстень Феофила Гроттера что-то сонно пробормотал и выбросил слабую зеленую искру. Таня ожидала, что она погаснет, не прожив и двух секунд, как это обычно бывало с искрами, не подкрепленными заклинанием, но ошиблась.

Таня ожидала, что она погаснет, не прожив и двух секунд, как это обычно бывало с искрами, не подкрепленными заклинанием, но ошиблась.
Мерцая слабо, точно светлячок, искра зависла в воздухе, а затем медленно, толчками поплыла к камину. Затаив дыхание, Таня следила за ней. Скользнув в камин, искра остановилась в нерешительности, а затем, подхваченная сквозняком, взмыла вверх по дымоходу. Движимая любопытством, Таня заглянула в камин.
Дымоход смотрел темным провалом, с другой стороны которого едва-едва, шляпками серебряных гвоздей, поблескивали звезды. Искры уже не было видно. Таня хотела убрать голову, но прежде, подчиняясь внутреннему порыву, произнесла: «Фандейро!»
Это простое заклинание поиска считалось заклинанием четвертого уровня сложности и было способно обнаружить тайный ход при условии, что таковой существовал. Гробыня и тем паче Гуня не могли его знать, так как четвертый уровень сложности начинали осваивать не раньше магспирантуры. Перстень Феофила Гроттера послушно выбросил искру. Тотчас заклинание превратилось в язычок живого племени, дрогнувший и вытянувшийся в огненную нить. Волнообразно двигаясь, как летящий ленточный дракон, огненная нить коснулась потемневших от копоти камней камина и застыла, приняв форму одной из рун.
Боясь сбиться, Таня обвела контуры руны пальцем. Это требовалось сделать с первого раза. Нравная магия четвертого уровня не любила неуверенных повторов.
Завершенная руна вспыхнула ярким голубоватым огнем, который, перекинувшись Тане на палец, заплясал на нем. Таня, с которой это случалось впервые, испуганно отпрыгнула, пытаясь смахнуть пламя. Безрезультатно. Огонь пробежал по ладони, захватил запястье, добрался до локтя, плеча, сбежал вниз и спустя несколько секунд охватил все ее тело. Боли Таня не чувствовала. От прикосновений огня тело становилось прозрачным. Ощутив жар на щеках, Таня вскрикнула, рванулась и… внезапно поняла, что находится уже не в гостиной.
Огненный кокон, в который она только что была заточена, погас и распался. Таня стояла в узкой сырой комнате, которую освещал лишь узкий луч, бьющий из фамильного перстня рода Гроттеров.
— Я наверху… Я нашла ход… — сказала себя Таня.
Здесь, на втором этаже, было темно и неуютно. Длинная, вытянутая комната с деревянными стропилами, сырым дощатым полом и стенами, обитыми отвисшей тканью. Вид у нее был нежилой. Если предположить, что и первый этаж до вселения Гробыни выглядел подобным образом, то напрашивался вывод, что Гробыня, благоустраивая жилище, совершила трудовой подвиг. Да и кто еще? Не Гуня же. Сложно было представить, что этот компактный трактор был способен на что-либо, кроме сноса лишних перегородок и выноса строительного мусора.
Подсвечивая себе перстнем, Таня прошла от одной стены к другой. Половицы провожали ее скрипом. Сухая пыль, пахнущая голубиным пометом, щекотала ноздри. В плотно закрытые ставни пробивался мертвенный лунный свет. Никого и ничего. Полное запустение.
Таня сделала еще шаг и, споткнувшись, вскрикнула. Ей почудилось, будто что-то вцепились ей в ногу. Ушибленные пальцы сразу заныли. Отскочив, она резко направила перстень вниз, готовая выкрикнуть искрис фронтис. Однако атаковать боевой искрой было некого. На полу у окна Таня увидела расстеленную мешковину, рядом с которой лежал молоток с длинной ручкой. Вполне заурядный молоток, о который она и ударилась.
На мешковине что-то белело. Тане пришлось долго вглядываться, прежде чем она сообразила, что это осколки мрамора. Решив, что осколки могут быть сглажены, Таня пробормотала защитное заклинание и присела на корточки, перебирая их. К молотку она не прикасалась. С ним все было ясно: молоток и молоток. Настораживало другое. Когда обычный маг хочет что-то разбить, он не разыскивает заброшенный этаж в доме на Лысой Горе и не защищает вход на этот этаж заклинанием четвертого уровня сложности.

Тане показалось даже, что здесь, на мешковине, осколки ни одной фигуры, а двух или трех.
Таня попыталась представить, чем они могли быть прежде, однако воображение ее зашло в тупик. Маг, наносивший удары, дробил мрамор мелко, как мог. Таня попыталась собрать воедино разрушенные части, использовав склеивающее заклинание шредерус, однако это ни к чему не привело. Старый Феофил пробурчал, что шредерус работает только с обрезками бумаги и бумажным пеплом и что магспирантам стоило бы знать, что заклинания, склеивающего мрамор, нет.
В ставни дуло. По улице, голодно причмокивая, разгуливал одинокий упырь и безнадежно орал: «Который час? Почему молчите, гады?» Обыватели отсиживались в домах, оставляя упыря в неведении.
Решив, что здесь ей делать больше нечего, Таня собралась повторно произнести: «Фандейро!» и перенестись в гостиную Гробыни. Однако прежде, чем она это сделала, луч перстня отклонился и зацепил что-то светлое, лежащее у дальней стены. Таня присела и подняла мраморную подушечку лапы, пожалуй, слишком широкую для того, чтобы оказаться кошачьей. Похоже, лапа отлетела при первом же ударе молотком.
Повертев ее в руках, Таня сунула осколок в карман.

Глава третья.
НАЛЯПЫ

Только тот, кто отдает, способен взять.
Йозеф Эметс

Когда внизу показался Петербург, Ягун удовлетворенно кивнул. Он подул на замерзшую руку — перчатку с правой он недавно неудачно уронил и теперь она плавала где-то в Балтийском море — и, направив трубу насадкой вверх, стал снижаться. Пылесос, израсходовавший почти весь свой бак, поминутно принимался чихать, и Ягун с тревогой подумывал, что произойдет, если горючее закончится прямо сейчас.
Привыкнув к компактному уюту магического мира, Ягун всегда — особенно поначалу — испытывал легкую подавленность, сталкиваясь с бестолковой огромностью лопухоидного мира. Пестрое излишество его бесконечных улиц, давящие размеры многоэтажек — все это казалось ненужным, хаотичным и раздражающим.
Чем больше Ягун снижался, тем огромнее казался город внизу. Серые вылинявшие проплешины пустырей, шершавая зелень скверов, причудливые кривые каналов. В целом город сверху походил на макет, причем на макет, выполненный поспешно и без особой тщательности. Ягун давно заметил, что реальность порой выглядит менее реально, чем наше представление о ней. Например, порой невозможно поверить, что тот серебристый червячок на другом конце улицы — обычная водосточная труба. «Ну не бывает таких труб! И тень так не лежит!» — сказали бы художнику. Ан нет, бывают. И труба настоящая, и художник — жизнь.
Пылесос снова чихнул. На мгновение мотор перестал работать, и машина «провисла», сильно задумавшись, а не рухнуть ли ей. Но все же передумала, и вновь затрещала.
«И где я возьму в Петербурге русалочью чешую? Ничего, нагружу Семь-Пень-Дыра. Он же сам — хи-хи! — пылесосолюбитель. А пожадничает — останусь у него гостить на неопределенное время. Э? Тут уж он зачешется!» — бодро подумал Ягун.
То, что пылесос едва не упал, ничуть не поколебало бьющей через край жизнерадостности играющего комментатора. Выбрав подходящую крышу, Ягун опустился и, заглушив пылесос, слез. Разминая ноги, подошел к краю, глянул вниз и присвистнул, подумав, что этот дом, пожалуй, выше Большой Башни Тибидохса. Скрыв пылесос заклинанием невидимости, Ягун разместил его в безопасном месте, где на него не могли натолкнуться даже случайно.
Висячий замок, запиравший чердачную дверь, отвалился от единственной зеленой искры.

Висячий замок, запиравший чердачную дверь, отвалился от единственной зеленой искры. Еще одна искра вернула его на место. Спустившись вниз в лифте, Ягун вышел из подъезда и осмотрелся.
Он представления не имел, в какой части города находится, но это его не тревожило. Недаром говорят, что язык до Киева доведет. Это обычный язык. Язык же играющего комментатора был способен довести (а то и завести) вообще куда угодно.
— Ну Семь-Пней-и-Дыр! Надеюсь, ты меня ждешь, потому что я все равно приду! — сказал Ягун.
Он обладал уникальной способностью любое поручение превратить в цирк, а из любого важного мероприятия устроить фарс.
Час спустя Ягун был на месте. Семь-Пень-Дыр жил в одном из тех типично питерских дворов-колодцев, которые вызывают дикую тоску по солнцу. Во двор вела арка. Еще одна арка, зарешеченная незапертыми воротами, помещалась слева, после чего не мешкая, требовалось свернуть опять-таки налево, чтобы не пролететь мимо двери подъезда.
— Если Лоткова спросит меня, куда я ходил, я скажу, что ходил налево! Причем целых два раза! — произнес Ягун, довольный своей шуткой.
Громыхающий старинный лифт с вручную открывающимися дверями поднял его на пятый этаж. На огромной площадке было всего две двери, одна из которых была обита чем-то вроде простеганной ваты, которую квадратиками перехлестывала проволока. Такие двери порой можно еще встретить в старых домах. Другая дверь, в душе железная и громыхающая, снаружи маскировалась кокетливыми деревянными планочками.
И хотя ни на правой, ни на левой двери не было номера, интуиция подсказала Ягуну, что дверь Семь-Пень-Дыра именно первая, старомодная.
Несмотря на внешнюю непрактичность и рассеянность, заставлявшую его вечно путать соль с сахаром, Сарданапал был маг прочномыслящий и стратегически расчетливый. Это свойство характера и заставило его некогда скупить в крупных городах России большое количество хороших, хотя и неброских квартир и раздавать их завершившим обучение ученикам Тибидохса. При желании выпускники могли переезжать из города в город, не задумываясь о таких мелочах, как крыша над головой. В одной из таких квартир и поселился Семь-Пень-Дыр.
Ягун некоторое время безуспешно проискал звонок. Так и не обнаружив ничего похожего, он пожал плечами и хотел постучать, но тут дверь сама открылась рывком. Здоровенная рука сгребла Ягуна за ворот комбинезона и втащила в комнату.
— Ну что, попался? Думал нас обмануть? — прорычал голос.
— Что вам надо, мамочка моя бабуся? — спросил Ягун непонимающе.
Ему, магу, показалось бредом, что на него могли напасть. И главное — кто? Лопухоиды!
— Что, отрекаемся? Сейчас вспомнишь! — тяжелая рука не то шлепнула, не то мазнула Ягуна по лицу. Ноздри сразу забило смрадом.
Плотные шторы были задернуты. В квартире царил полумрак. Всё же Ягун сумел различить три массивные фигуры. Его проволокли по коридору и втолкнули в комнату. Ягун рванулся и, вскинул руку с перстнем, собираясь крикнуть: «Искрис фронтис!», но не успел. Чья-то жесткая, как подошва, ладонь зажала ему рот, в то время как кто-то с нежной опытностью карманника сдернул со среднего пальца магический перстень. В последний миг Ягун попытался согнуть палец, не позволив кольцу ускользнуть, но кольцо все же сорвали, ободрав ему последнюю фалангу пальца до крови.
Ягун попытался вцепиться в ладонь зубами и рвануться за перстнем, однако не успел. Ему дали могучую затрещину, мгновенно спутавшую все его мысли, и как кучу ветоши отбросили в угол. Вспыхнул свет. Ягун воззрился на нападавших. Комната запрыгала у него перед глазами пестрым рисунком обоев. Редкими зубами оскалилась батарея.

Редкими зубами оскалилась батарея. Но не это заставило Ягуна ощутить себя полным психом. У трех фигур, сгрудившихся вокруг него, существовала одна общая черта, заключавшаяся… в полном отсутствии всяких черт.
Говоря совсем просто: у тех, кто напал на Ягуна, не было лиц. Глаза, нос, уши, брови, лоб, волосы — все эти привычные детали заменял единственный овал с длинной ротовой прорезью. Внутри этой прорези помещался бело-розовый мускульный, шевелящийся отросток. Изредка рот распахивался — точно расползались края раны — и отросток выглядывал наружу. Да, это был язык, но язык необычный, потому что завершался он глазом.
С полминуты Ягун пребывал в замешательстве, пока, наконец, память не пришла ему на выручку. Он вспомнил, что Медузия как-то рассказывала о наляпах, которых темные маги творят из обрезков ногтей, сырого теста и болотной жижи. Наляпы обладают чудовищной силой, не ведают страха и отлично справляются с несложными поручениями. Правда, долго они не живут и через три-четыре дня рассыпаются, однако всегда можно «наляпать» новых наляпов. Отсюда, собственно, и взялось слово. Помнится, он, Ягун, прохихикал тогда всю лекцию, выбирая момент, чтобы безопасно спросить у Медузии: нельзя ли переименовать наляпов в тяпляпов?
Теперь, однако, ему было совсем не смешно.
Крайний наляп сжимал в ладони Ягунов перстень, изредка открывая рот, чтобы с беспокойством посмотреть на него языком-глазом. Ягун отлично понимал, в чем проблема. Магический перстень, оказавшийся в чужих руках, разогревался и обжигал наляпу руку. Боли тот явно не испытывал, однако с пальцев его капала болотная жижа. В свободной руке наляп держал короткую дубинку, край которой опоясывали два медных обруча с шипами. Оружие страшное в ближнем бою. Похоже, из троих наляпов этот был старший.
В памяти Ягуна, обладавшей редким даром запоминать всё неважное и начисто забывать всё мало-мальски значимое, наконец, всплыло заклинание против наляпов.
— Прогорклюс! — хотелось крикнуть Ягуну, однако пока перстень был не на руке, рисковать не стоило. Если искра и возникнет, что далеко не гарантировано, она будет недостаточно яркой, чтобы изгнать наляпов.
Ягун еще готовился к рывку, когда два других наляпа решительно сгребли его под руки и рывком подняли. Сырые, гладкие, жижей пахнущие лица почти соприкасались с лицом внука Ягге. Упругая, влажная сила стискивала запястье. Шевелились в приоткрытых ртах зоркие языки.
— Говорили тебе не лезть в чужие дела!.. Куда ты его спрятал? — пробулькал наляп с короткой дубинкой.
— Я спрятал? Чего я спрятал? — заявил Ягун, но тотчас, спохватившись, что может выведать что-то интересное, добавил: — А в какие дела-то?
Наляпы заворочались, плотные, тяжелые, с длинными трещинами на высыхающих глиняных телах.
— Так ты не Семь-Пень-Дыр?
Ягун замялся. Соблазн сказать «нет, я не Семь Пней» был велик, однако Ягун не стал рисковать. Не факт, что наляпы оставят его в живых, узнав, что обознались. Не исключено, что им приказано уничтожать случайных свидетелей. Сотворить наляпов — само по себе большое преступление. Слишком древние и опасные силы приходится пробуждать при этом. Силы, которые лучше оставить спящими. Светлые маги никогда не изготавливают наляпов, ограничиваясь зеркальными двойниками. Темные же всегда помнят, что, чрезмерно заигравшись в наляпов, легко утратить собственную сущность.
От Семь-Пень-Дыра наляпам что-то нужно. И пока они этого не получат, его не тронут.
Ощутив замешательство Ягуна, наляп с дубинкой достал кусок плотного матового картона. Ягун сообразил, что это был рекламный календарик с позапрошлого драконбольного первенства. На календарике верхом на пылесосе лихо мчался Семь-Пень-Дыр с пламягасительным мячом в руках.

На календарике верхом на пылесосе лихо мчался Семь-Пень-Дыр с пламягасительным мячом в руках. Шевеля языком, наляп принялся кропотливо сравнивать лицо Дыра с лицом Ягуна.
— Это не тот! Тот смуглее, шерсть на голове не того цвета и боковые наросты не оттопыриваются! — нетерпеливо сказал другой наляп.
«Так вот как они нас отличают! Ёмкий словесный портрет, нечего сказать!» — мрачно подумал Ягун.
— Неважно. Всё равно это маг. Обшарьте его! — возразил наляп с Ягуновым кольцом.
Ягун попытался пнуть его, однако нога застряла в грязном тесте.
— Что вам от меня надо? Вы хоть понимаете, кого схватили? — спросил он.
— Молчи, маг, и не вертись! Еще раз откроешь рот — сломаю тебе шею! — лениво пробасил наляп.
Это была не угроза, а, скорее, предупреждение. Для угроз наляпы были устроены слишком примитивно. Ягун попытался подзеркалить, однако на наляпа и его тяжелые, неповоротливые, вылепленные из густой жижи мысли дар телепатии не распространялся.
Неуклюжие пальцы зашарили у Ягуна по карманам, бесцеремонно бросая на пол всё, что находили. Отвертка, моток изоленты, запасная катушка зажигания — опять же для пылесоса, фотография Лотковой, уставившаяся на наляпов с крайним удивлением. Все эти вещи не вызвали у наляпов никакого интереса, равно как и приглашения на вечер встречи, сразу отброшенные в сторону. Зато жестянка из-под зубного порошка — старая, облупленная коробочка, которую Ягун реквизировал у Ягге, чтобы хранить там всякие мелочи, вроде коллекционных монет — удостоилась пристального внимания, хотя с точки зрения Ягуна там не было ничего ценного. Наляпы вытряхнули содержимое коробки на пол и, пока двое держали Ягуна, третий озабоченно ковырялся толстым пальцем, перерывая монеты, ниппеля и пуговицы.
— Ну! Долго ты будешь возиться? Нашел? — нетерпеливо крикнул старший наляп.
Ищущий поднял пустое лицо.
— Арк! Клянусь тебе: у него нет арте… — начал он.
Старший наляп махнул короткой дубиной. Во все стороны брызнула липкая жижа.
— Нам нельзя этого произносить! — рявкнул он.
Слова были излишни. Наляп, чья наполненная болотной жижей голова разлетелась как сырое яйцо, лежал неподвижно. Тело быстро оплывало, растекаясь по паркету. Старший наляп с недоумением уставился на то, что только что было его приятелем.
— Эх, мамочка моя бабуся! Была не была! Команда Тибидохса в нападении! — завопил Ягун.
Воспользовавшись тем, что оба наляпа смотрят на оплывающую жижу, он вырвался и метнулся к наляпу с перстнем. Второй наляп попытался сгрести Ягуна за ногу. Спасаясь от нее, играющий комментатор прыгнул, точно костью от собаки откупившись от лапы расшнуровавшимся ботинком. Его полет был коротким и завершился тем, что Ягун впечатался макушкой в упругий живот главного наляпа. Цель была все же достигнута. Он сумел вцепиться в запястье руки, державшей его кольцо. Разжать могучую ладонь наляпа он не надеялся. Однако расчет был не на это. Само по себе тесто не могло послужить препятствием. Пусть перстня и не будет на пальце, всё же он окажется рядом.
— Прогорклюс! — завопил Ягун до рваной сухости в горле. Никогда в жизни он так сильно не желал, чтобы заклинание сработало.
Искра полыхнула, пробившись сквозь истончившееся тесто. Наляп, занесший дубину, чтобы расправиться с Ягуном, покачнулся, а в следующий миг внука Ягге обрызгало жижей. Да, с главарем было покончено. Он отправился в небытие так же равнодушно, как и вошел в него, ничего не ожидая, но ничего и не потеряв, ибо все его существование было лишь исполнением чужой воли.

Однако, до последнего сжимая кольцо в ладони, главарь навредил Ягуну так, как сумел, приняв на себя всю разрушительную магию заклинания. Искра погасла, а последний наляп, между тем, был еще цел. Он ринулся на Ягуна, когда тот поспешно наклонился, пытаясь отыскать в густой однородной жиже свое кольцо, и, опрокинув его на пол, стал душить.
Ягун попытался оторвать его руки. Пальцы легко вгрызались в запястья из теста, которое тотчас смыкалось, пропустив их, как смыкается трясина. Осознав бесполезность безоружного сражения с этой гибкой массой, Ягун стал вслепую шарить вокруг, надеясь отыскать кольцо.
Но недаром закон подлости, самый соблюдаемый закон во всем неписаном законодательстве, гласит, что в ответственный момент найти можно всё, кроме того, что тебе нужно. Умные люди, зная это, нарочно начинают искать нечто иное. Например, отыскивая ключи, произносят вслух, что ищут шапку, тем самым заставляя простодушные ключи расслабиться и выглянуть из своего убежища.
Однако Ягуну, которого почти придушили, было не до казуистических тонкостей. Он искал свое кольцо судорожно и беспорядочно, как утопающий загребает предательски уступчивую воду.
Наконец каким-то чудом он всё же нашел перстень. Нашарил его не ладонью, но локтем в месте почти недосягаемом для пальцев. Попытался наудачу произнести заклинание, однако из горла, стиснутого холодными пальцами, вырвался лишь хрип.
— Ну вот! Столько раз придумывал последнюю фразу, а теперь так и ухожу! Бестолково и без фразы! На моей могиле напишут: «Всю жизнь его звало небо, но прикончил его кусок грязи!» — мелькнула нелепая, явно не из этой оперы мысль.
Меркнущим сознанием Ягун уловил в коридоре неясный шум и, так и не поняв, что шум означал спасение, нырнул во мрак.
* * *
Очнулся Ягун, когда за ворот ему затекло что-то склизкое и противное. Он брезгливо сел, по осколкам собирая воспоминания, кто он, где он и что тут делает. Горло саднило. Наляп, недавно душивший его, странным образом исчез. Веки были залеплены непонятно откуда взявшейся грязью. Пока разум — этот кропотливый зануда — сопоставлял детали, приходя к единственно возможному выводу, ладонь машинально вытирала с лица жижу. Следующим побуждением Ягуна было отыскать кольцо и поскорее надеть его на палец. Уф! Ощутив пальцем ободряющее давление кольца, Ягун ощутил облегчение. Наконец-то!
— Ну и напачкал ты тут. На потолке и то грязь, — укоризненно произнес кто-то.
Ягун поспешно вскочил, готовясь, если придется, принять новый бой.
На подоконнике сидел Семь-Пень-Дыр. Одет он был щегольски, продумано, хотя и несколько кинематографично — в белых брюках и белом ослепительном пиджаке, из кармана которого торчал уголок черного платка. Такого же цвета была и магфиозная бабочка на рубашке. Одни только бежевые, очень дорогие и мягкие туфли немного выпадали из кадра. Тяжелый перстень с печаткой, которым Пень только что прикончил наляпа, еще не успел погаснуть и был окружен размытым розовым сиянием.
Наблюдательный Ягун подумал, что Дыр совершил ошибку, которую часто допускают, попав во внешний мир, недавно выпущенные из школ маги. Но об ошибке этой чуть подробнее.
Перед выпуском маги сильно задумываются. Что им делать дальше? Забиваться в Брянские леса и жить среди волков-оборотней? Податься в Трансильванию к вампирам? Ну знаете ли, это вы уж сами… Поселиться на Лысой Горе? Но там в девять вечера нос на улицу не высунешь — отгрызут. И остается одно — лопухоидный мир. Он большой, он всех вместит. И вот молодые, восемнадцати-девятнадцати-двадцатилетние маги летят туда.
Что их окружало прежде? Драконы, кикиморы, перстни, призраки, магические книги. А тут что-то иное, огромное, запутанное, сложно организованное, о чем, взятые из лопухоидного мира детьми, они утратили представление.

А тут что-то иное, огромное, запутанное, сложно организованное, о чем, взятые из лопухоидного мира детьми, они утратили представление. Спеша поскорее разобраться, что к чему, многие маги жадно набрасываются на человеческие фильмы, надеясь с их помощью проникнуть в настоящую жизнь. И — именно это их и губит. Сто, двести фильмов, просмотренных в очень короткий срок, надолго погружают их в сумбур. Действительность подменяется иллюзией.
И вот, разгоряченные новизной, переполненные силами, юные маги врываются в лопухоидную жизнь. Они не понимают, что в реальной жизни люди гораздо чаще ходят в пыльных свитерах и вытертых джинсах, чем в бальных платьях и фраках. Да и из кармана чаще торчит ручка или расческа, чем рукоять кольта сорок пятого калибра.
И вот, одетые как чикагские мафиози прошловекового разлива, восемнадцатилетние лоботрясы болтаются по улицам и ищут салуны в надежде затеять ссору. Салунов не находят, а в кофешках и ссориться не с кем. Тебе лишь вежливо улыбаются и просят убрать поднос на место.
Бедные маги пребывают в крайнем недоумении. Кажется, они все делают правильно. Коробками изводят дезодоранты, садятся в трамвае рядом с водителем и обращаются к девушкам не иначе, как: «Эй, крошка! На каком кладбище ты откопала свое хорошенькое тельце?» Но, увы, несмотря на экстренные меры и безупречное поведение терпят фиаско на всех фронтах.
Кроме того, выпускникам школ мешает запрет на магию в лопухоидном мире. Запрет сформулирован строго и предусматривает в качестве наказания едва ли не лишение колец. Правда, и в Магществе сидят волшебники довольно здравые и, понимая, что полностью отказаться от магии тем, кто привык к ней с малолетства, невозможно, смотрят на нарушения сквозь пальцы, особенно на незначительные.
Внук Ягге откашлялся, сплевывая комки грязного теста, невесть как попавшие ему в рот. М-да, в играющие комментаторы с таким голосом его бы точно не пригласили. Разве что комментировать пришлось бы для глухонемых.
Дыр спрыгнул с подоконника, выбрав место почище.
— Помойка! Ненавижу помойки! — сказал он, брезгливо глядя на носки ботинок.
Семь-Пень-Дыр еще в Тибидохсе отличался болезненной чистоплотностью. Ягун отлично помнил, как он протирал платком ручку двери и смахивал пыль со стула, прежде чем сесть. С ложками за обедом было еще забавнее. Первое время Дыр менял их по семь раз, долго высматривая на свет грязь, а затем просто стал приходить со своей.
Во время матчей Ягун иногда ехидничал в серебряный рупор: «Эй вы, как вас там, неприятели! Дракона платком протерли? Тогда пусть открывает ротик! Дыр летит с мячиком на стерильной ложечке!»
— Привет, Дыр! Для темного мага ты оделся светловато… — сдавленно просипел Ягун, едва узнавая свой придушенный голос.
Уловив иронию, Семь-Пень-Дыр подозрительно уставился на него. Отношения с Ягуном у него всегда были прохладные. Не последнюю роль в этом сыграл острый язычок драконбольного комментатора.
— Не понял, чего ты там прохрипел. На случай, если это приветствие — «здравствуй!» — сказал Семь-Пень-Дыр.
За год он изменился — вырос, но вместе с тем как-то и высох. Движения у него сделались скупыми, а глазки быстрыми. Движения человека, который занимается, возможно, чем-то запрещенным.
Ягун спохватился, что думает о Дыре нехорошо. Об однокашниках не положено думать плохо. Это большой грех, грех главным образом перед своими же воспоминаниями. Потеплев сердцем, он захотел обнять Дыра, однако тот поспешно отстранился.
— Есть такое полезное изобретение человечества — душ называется, — сказал он.
Ягун остановился. Он посмотрел на свои руки, драконбольный комбинезон и удрученно кивнул.

Ягун остановился. Он посмотрел на свои руки, драконбольный комбинезон и удрученно кивнул. Так и есть. Он выглядел как ходячая иллюстрация к пословице: «Свинья везде грязь найдёт». Но всё же было досадно. Окрыляющий его дух братства и дружественности, знакомый многим студентам, мгновенно улетучился, столкнувшись с жестяным равнодушием Семь-Пень-Дыра.
«И чего я к нему лезу? Какой смысл, встретив человека через год, делать вид, что ты на седьмом небе от счастья, если прежде вы едва здоровались?» — подумал Ягун с обидой человека, охлажденного в искреннем душевном порыве.
— Ну и пень же ты, Дыр! Просто пень! — буркнул играющий комментатор.
Семь-Пень-Дыр скользнул цепким взглядом по паркету. Его рука с перстнем взметнулась, на всякий случай взяв на прицел дверной проем.
— Сколько было наляпов? Два? — спросил он, приведенный в заблуждение числом оплывших пятен на полу. Произошло это потому, что два наляпа растеклись почти в одном месте.
— Три, — сказал Ягун.
— Но тогда почему?..
— Потому что два плюс один — три… Двух ухлопал я и одного ты… — повторил Ягун.
Все же Семь-Пень-Дыр не успокоился, пока, присев на корточки, лично не убедился, что уничтоженных наляпов действительно было трое.
— Похоже, весь трумтель здесь… Тогда ладно… Время сменить квартиру еще есть, — пробормотал Дыр, расслабляясь.
— Трумтель?
— Ты что, ребенок? Наляпов всегда посылают по три. Больше не получается: магия имеет свои ограничения. Три наляпа — трумтель. Правда, могли послать несколько трумтелей, но, надеюсь, что он был один, — процедил Дыр.
— Кстати, если бы не я, трумтель застиг бы тебя врасплох. Кому ты так сильно досадил? — спросил Ягун.
Ноздри Семь-Пень-Дыра хищно раздулись, а прищуренные глаза испытующе взглянули на Ягуна. Посмотрел — точно ледяной водой плеснул. Играющий комментатор понял, что для Дыра не было открытием, что у него есть враги.
— Неважно, — процедил он. — Так… мелкие проблемы… Иди в душ! Потом поболтаем!..
Отмываясь в душе от липкой жижи, Ягун размышлял, что старый приятель, похоже, не был рад его видеть.
«Не знаю, чем он тут занимается, но явно не фиалки из листиков разводит», — думал Ягун.
Отсюда же, из душа, он попытался осторожно подзеркалить Семь-Пень-Дыра, но встретил точно зеркальную стену. Ровную, без единой щели. Прекрасный, техничный блок. Пробить такой сложнее, чем вскрыть рыцарский панцирь консервным ножом.
— Сразу видно, что человек рад видеть старого друга. Вся душа, блин, нараспашку, — проворчал Ягун.
Отмыв комбинезон, он повесил его сохнуть. Существовало, разумеется, чистящее заклинание, но с ним легко было переборщить, и вместо отличного комбинезона получить дрянцо, похожее на шкурку ящерицы. Убедившись, что комбинезон висит надежно и не свалится, Ягун сотворил купальный халат, довольно недолговечный, который должен был исчезнуть через два часа, и, запахнувшись в него, вышел из ванной.
* * *
Семь-Пень-Дыр выбрал самый оптимальный способ уборки. В духе: «Не хочешь видеть помойку — закрой глаза!» Он плотно захлопнул дверь комнаты и перешел на кухню, где, уютно устроившись на высоком табурете, пил сок из высокого стакана. Перед ним на столе лежало приглашение в Тибидохс с циклопом на обложке. Дразня Пельменника, Семь-Пень-Дыр щекотал его шею соломинкой для коктейля. Он явно пользовался тем, что, существуя в двухмерном пространстве, циклоп был ограничен тесной открыткой.

Он явно пользовался тем, что, существуя в двухмерном пространстве, циклоп был ограничен тесной открыткой. Край соломинки, однако, был уже обуглен.
Ягун рассеянно воззрился на кучку вещей на столе перед Дыром, в которых тот без особых церемоний копался.
— Это вообще-то мое! — сказал он Дыру.
— Я в курсе. Я их собрал. Мог бы, кстати, сказать «спасибо», — хладнокровно откликнулся Семь Пней.
— Если «спасибо» не булькает, то вам, скорее всего, подсунули «пожалуйста», — буркнул Ягун.
— Чего? — не понял Дыр.
— Ничего. Собрать чужие вещи одно, а рыться в них совсем другое!
Играющий комментатор придвинул стопку к себе, размышляя, что с ней делать. Комбинезон еще не высох. Прятать же вещи в карман халата не имело смысла. Если он забудет их вытащить, они сгинут вместе с халатом, когда пробьет его час.
Сверху стопки лежала фотография Лотковой. Повернувшись к Ягуну спиной, Катька причесывалась. Никакие истории с наляпами не поколебали ее спокойствия. Даже в падающем самолете она нашла бы время, чтобы подкрасить губы.
— Последняя ее фотка? Она у тебя хорошенькая, — сказал Семь-Пень-Дыр с видом заинтересованного гробокопателя.
— У меня. Ты это очень верно подменил: у меня, — ревниво подчеркнул Ягун.
Лоткова на снимке хмыкнула. Ягун готов был поклясться, что фотография их прекрасно слышит. Недаром Катька всегда оказывалась в курсе всех его проделок.
— Дыр, ты читал приглашение? — спросил Ягун.
Семь Пней кивнул.
— У всех один текст. Нет, чтобы написать мне что-нибудь особенное, душевное. Мол, милый Дыр, ждем только тебя, скучаем только по тебе…
Ягун едва не брякнул, что если найдется такой выпускник или выпускница, который будет скучать исключительно по Дыру, то его неплохо будет проверить заклинанием нормальности.
— Ты и чужие приглашения читал? — спросил он хмуро.
— Ну конечно… Должен же я как-то был найти среди них своё? — заверил его Пень.
Он как всегда был убедителен и скользок.
— Так ты прилетишь в Тибидохс?
Дыр снова кивнул.
— Обязательно. Можешь не сомневаться: я там буду, — подтвердил Семь-Пень-Дыр со странным смешком.
Ягуну этот смешок совсем не понравился.
— Кстати, тебе крупно повезло! — вдруг произнес Дыр.
— Это я уже понял, — подтвердил Ягун, трогая скулу.
Содранная в схватке с наляпами щека саднила. Голос до сих пор был, как у железного болванчика, которого на завтрак кормят наждачной бумагой.
— Считай, что ты разнес не одно приглашение, а сразу три… Попугаева с Пупсиковой работают здесь неподалеку. Трудовые будни — трам-парам-пам-пам! — пояснил Семь-Пень-Дыр.
— Разве они не в Москве?
— Были. Однако в Москве сейчас не слишком спокойно. Город фактически закрыт для магов, — со знанием дела сказал Семь-Пень-Дыр.
— С какой это радости? Всегда был открыт!
— Предписание Магщества и Лысой Горы. Магам запрещают селиться в Москве. Только короткие поездки. Там, видишь ли, объявился наследник мрака Мефодий Буслаев и начались бурные дела… — пояснил Дыр.
Морща лоб, он порылся в карманах.
— Где же тут?… Ага, вот! Держи их визитку!
Ягун взял золотистую, с твердыми краями карточку.

«Сниму порчу, сглаз. Верну в семью супруга. Гадание по картам Таро, лечение алкоголизма, наркомании, бессонницы. Ясновидение, предсказание будущего, определение местонахождения человека по фото. Гарантия. Консультация бесплатно.
Белый маг Вера».

Да-да, именно ВерА. Попугаева любила, когда ударение в ее имени делают на последний слог. Далее следовали адрес и не лишенный кокетства номер сотового телефона. Цифры в нем были расположены по возрастающей. Ягун повертел карточку в руках и сунул в карман.
— Это Попугаиха — белый маг? Она ничего не перепутала? Она же сроду темная была! — поинтересовался он.
Щека у Семь-Пень-Дыра презрительно дернулась, точно он пытался согнать севшую на нее муху.
— Лопухоиды… много они понимают… Магию-то тут все равно использовать нельзя. Верка она так… чревовещает помаленьку. А вот визитка Пупсиковой. Погоди, ты хорошо сидишь? Возьмись за стул! Теперь читай!

«Ваша собака кусается и лает? Кот гадит в ботинки? Это повторяется день за днем и ваше терпение истощилось? Не отчаивайтесь! Вы просто обязаны придти к нам!
Вас ждет «Школа магической дрессировки домашних животных!» Возглавляет школу ее основатель, ученый с мировым именем, профессор и академик ряда отечественных и международных университетов и академий Пупсикова Авдотья Михайловна, вошедшая в число 300-т влиятельных лидеров нашей планеты».

Адрес соответствовал адресу на визитке Попугаевой, здесь же, недалеко, на набережной Мойки, только телефоны были разные. Ощущалось, что школа дрессировки и белый маг ВерА работают в тесном контакте, даже в одной комнате.
— По-моему, неплохая идея — помогать людям, у которых сложности с животными, — заметил Ягун.
— Идея-то неплохая, да только опять же — Пупсикова всегда была отдельно, а ветеринарная магия отдельно… Да ты сам посмотришь, чего они там отчебучивают! Я как-то заглянул — три дня ржал! — сказал Семь-Пень-Дыр мрачно.
Ягун содрогнулся, представив себе смеющегося Семь-Пень-Дыра. Раньше Семь Пней смеялся только, если видел урода или дохлую собаку. Недаром единственным человеком, который понимал его, был Демьян Горьянов.
Заметив, что Ягун задумался, Семь-Пень-Дыр плеснул ему грейпфрутового сока.
— Чего грустишь, брательник? Год без рюмки чая? — спросил он с насмешкой.
Ягун посмотрел на тающие следы его пальцев на тонком стакане.
— Всякая вербальная коммуникация в идеале имеет ментальный смысл. Не будешь ли ты столь любезен, плиз, подсказать мне смысл твоего вяка? — сказал он холодно.
— Злишься? Может, хочешь узнать, кто подослал наляпов? — спросил Семь-Пень-Дыр.
Сознание у него было по-прежнему непроницаемо зеркальным. Ягун осторожно, стараясь не вызвать подозрений, убедился в этом.
— Да нет, не особо, — сказал он.
Внук Ягге был уверен, что Семь-Пень-Дыр ему все равно соврет. Зачем же утруждать человека?
Внезапно перстень Дыра едва заметно полыхнул. Слабое розоватое сияние окутало его и сразу погасло. Однако Пень ничем не выдал, что заметил это. Лицо его осталось непроницаемым, хотя зрачки сузились, как у дремлющего кота, заметившего в полусотне метров овчарку.
— У тебя, я вижу, дела? Ну мне пора! — сказал Ягун и стал прощаться.
Семь Пней забеспокоился.
— Погоди! Пойдём вместе! А то мало ли… — сказал он.

Семь Пней забеспокоился.
— Погоди! Пойдём вместе! А то мало ли… — сказал он.
Он залпом допил сок, последним глотком ужасно неприятно прополоскав рот и горло, и вернулся в комнату. В комнате Дыр открыл шкаф и стал поспешно, без всякой системы, бросать вещи в небольшой красный чемодан. Ягун видел такие в одном из каталогов Лысой Горы. Кажется, там еще рядом было написано: «5 кг. счастья! Наш чемодан всегда весит только пять килограммов! И неважно положите вы в него носовой платок или слона!»
Правда, и стоил чемодан заоблачно. Немногим меньше нового пылесоса, так что для Ягуна даже вопрос бы не встал, что нужно покупать.
— Действительно всё помещается? — с сомнением спросил он Дыра.
— Ясный перец. Даже длина не имеет значения, — сказал Семь Пней, не лишенным меткости движением забрасывая в чемодан сноуборд. Широкая доска выглядела ровно вдвое больше чемодана.
— Классно. А минусы какие? — спросил Ягун.
Он, как человек опытный, знал, что у вещей с Лысой горы всегда есть минусы.
— Есть один. Отрицательный бонус, как я его называю. Одну какую-нибудь вещь чемодан обязательно забирает себе. Причем никогда не понятно, что именно он зацапает: иногда зубную щетку, иногда носки, а иногда и что-нибудь более ценное.
Дыр отвечал неохотно, то и дело оборачиваясь и прислушиваясь. По смуглому лицу его блуждали желтоватые узелки солнца.
— Ты уже больше сюда не вернешься? — спросил Ягун.
Семь Пней замотал головой.
— Нет. Скажи Сарданапалу, что квартира свободна. Пусть отдаст ее кому-нибудь другому.
— Ты кого-то боишься? — спросил Ягун.
— Я никого не боюсь! Пусть меня боятся! — вспылил Семь-Пень-Дыр. Впрочем, это не помешало ему вновь затаиться, чутко впитывая, почти осязая, звуки.
Сборы заняли не больше пяти минут. Покончив со шкафом, Семь-Пень-Дыр наклонился и вытащил из-под кровати грязный картонный ящик. Похоже было, его заталкивали под кровать исключительно пинком.
Прежде, чем высыпать его содержимое в чемодан, Дыр открыл его. Ягун заглянул внутрь и присвистнул. Внутри ящика теснились пачки, спеленутые банковскими ленточками, как младенцы в роддоме.
— Это то, что я думаю? — спросил Ягун.
— Да. Но сильно не напрягайся. Много думать вредно, — небрежно ответил Дыр.
— Сколько же тут?
— Не считал…У тебя у самого деньги-то есть? — спросил Семь-Пень-Дыр.
— Магические? — спросил Ягун, основательно истратившийся на пылесос.
— Нет, лопухоидные. Магические я храню не здесь. На, держи на бедность!
Дыр небрежно бросил Ягуну пачку. Он надеялся, что Ягун поймает, но Ягун не стал ловить. Он позволил пачке упасть, и пинком загнал ее под батарею.
— Деньги не пахнут, они воняют, — сказал он.
Семь-Пень-Дыр равнодушно проводил пачку глазами и хмыкнул.
— О чем это ты? Почему это мои деньги воняют? Отличные новенькие денежки, не фальшивые.
— Ты плохо помнишь законы Тибидохса. Маги не должны впутываться в дела лопухоидов. И вообще иметь больше денег, чем нужно на еду и мелкие расходы, — напомнил Ягун.
Семь-Пень-Дыр поморщился.
— Всё относительно, дружок. Никакой коммерцией я не занимаюсь, а мелкие расходы… откуда ты знаешь, может, это для меня мелочь? Хочешь я этот ящик вообще оставлю под диваном? Мне на него плевать.

Ягун почувствовал, что так оно, скорее всего, и есть, и ему стало еще тревожнее за Дыра. Впрочем, Дыр всегда был такой. Еще в Тибидохсе ухитрялся давать деньги в рост, а пороки, как известно, тянутся один за другим на веревочке.
Уже на пороге Семь Пней вспомнил о чем-то и помрачнел.
— Слушай, Ягун, подожди меня здесь! И это… не ходи за мной, я сейчас вернусь… — попросил он и быстро скрылся в комнате.
Ягун, как мальчик-паинька, не последовал за ним, но, дружески хлопнув удалявшегося Дыра по плечу, ловко подключился к его зрению. Он умел делать это блестяще, причем в обход мозга. Никакие блокировки Дыра, защищавшие его сознание от вторжения, не помогли бы от контактной магии. Правда, удерживать зрение Дыра Ягун мог совсем недолго. Лишь пока плечо Пня продолжало ощущать его хлопок. Оставаясь в коридоре, он видел, как Дыр быстро вошел в комнату и, захлопнув за собой дверь, защитил ее заклинанием.
«Ну… ну… шустрее, дружок!» — мысленно торопил его Ягун, ощущая, что видит все хуже. Его контакт с глазами Дыра ослабевал.
Семь Пней подошел к стене и, коснувшись ее кольцом, что-то быстро начертил на обоях. Часть стены исчезла. Открылся узкий проход.
«Пятое измерение! Устроил себе тайничок!» — мельком подумал Ягун. С точки зрения магии, все было дебильно просто.
Внук Ягге увидел множество длинных полок. Взгляд Дыра деловито устремился вниз, отыскивая нечто определенное. Что именно он искал, Ягун уже не узнал. Дыр зацепил плечом одну из полок и выругался. Контакт Ягуна с его зрением был прерван. Плечо, забыв о хлопке Ягуна, негодовало теперь царапнувшему его гвоздю.
Вздохнув, играющий комментатор сел на пол и, по-турецки скрестив ноги, стал ждать. Семь-Пень-Дыр вышел из комнаты минут через пять. Он фальшиво насвистывал. Левый карман его куртки оттопыривался. Кроме чемодана, в руке у Дыра был невзрачный пакет. Примерно такой же можно бесплатно взять в любом супермаркете.
Глазки Дыра зорко чиркнули по Ягуну.
— Скучаешь?
— Есть немного. Где ты там возишься? — спросил играющий комментатор.
— Да вот, забыл положить свитер, а чемодан уже лень открывать, — пояснил Дыр.
— Бывает, — участливо сказал Ягун и многословно рассказал, как однажды бабуся по ошибке положила ему в поход два кроссовка из разных пар.
— Один был заговорен на трехкилометровые шаги, другой на километровые. Повезло, что оба были левые. Надень я оба сразу, мои ноги оказались бы довольно далеко одна от другой, — закончил Ягун.
Семь-Пень-Дыр засмеялся и смеялся чуть дольше, чем шутка того заслуживала.
На улицу они вышли вместе, держа перстни наготове. Наляпов у подъезда не было, как не было их и в арках. На запруженном людьми проспекте Дыр, наконец, расслабился.
— Ну вот! Если ты к Попугаихе, то тебе туда… Держи пять! — сказал он.
Избегая смотреть ему в глаза, Семь-Пень-Дыр продолжительно и очень дружелюбно тряс Ягуну руку. Так трясут ее обычно люди, которые ужасно рады с вами расстаться. Внук Ягге подождал, пока франтоватый Дыр и его красный чемодан скроются в толпе. Семь Пней не обернулся ни разу.
Ягун повернулся и пошел к Попугаевой. Шел и размышлял, что никогда не следует думать о человеке плохо. Всякий может измениться к лучшему. Даже если ты пень и в душе у тебя куча дыр.

Глава четвертая.
НОВЫЙ ДРУГ ВАН ВАЛА

Можно соревноваться не в ненависти, не в приобретательстве, но в любви.

Это гораздо увлекательнее.
Книга Света

«Кто сказал, что утро вечера мудрее? Чушь! Ягун прав! Утро вечера дебильнее», — наплевав на правильность ударений, размышляла Таня.
Вокруг всё было серым. Земля внизу казалась унылой и собранной в складки, как полосатое больничное одеяло. Моросил мелкий дождик. Не дождик даже, а противная взвесь, оседавшая на лице, драконбольном комбинезоне и полированных боках контрабаса. Даже смычок и тот пропитался сыростью, и когда Таня делала рукой энергичное движение, с него летели капли.
Однако с дождем приходилось мириться, как с неизбежным злом. Если подняться выше туч, дождя не будет, зато их пухлые серые тела закроют землю и тогда непонятно, как она найдет Ваньку. «Ван Вала», как однажды назвала его Гробыня.
С Лысой горы Таня улетела на рассвете. Сама Склепова так и не сумела подняться, чтобы проводить ее, только промычала что-то сквозь сон, и проводил Таню хмурый Гуня.
Мертвяков на улице уже не было. Они залегли спать, не дожидаясь первых петухов. Зато к Гуне сходу, что-то возбужденно выкрикивая, подскочил длинный тощий вурдалак. Гломов урезонил его вломусом и подул на кулак.
— Сегодня весь день будут цепляться… ничего не попишешь… — сказал он.
— Почему? — удивилась Таня.
— Ну как? Сегодня же четверг.
— И что? Четверг у вас на Лысой горе драчливый день? — не поняла Таня.
Гломов хмыкнул.
— Вроде того. Как-то мы с Гробкой поцапались, довольно круто, и она меня сглазила четверговым сглазом. Теперь по четвергам все принимают меня за своего врага. Сечешь?
— Смутно, — сказала Таня.
— Ну это бывает… Через пару минут просечешь! — сказал Гуня, оборачиваясь.
С противоположной стороны улицы на него коршуном кинулся молодой маг с бородкой а ля Арамис и стал душить Гуню, крича:
— Говорил же, что найду! Где она, где? Отвечай! Отвечай, собака!
Гуня хладнокровно оторвал от своего горла чужие руки и образумил нападавшего, без особой силы боднув его головой в подбородок. Убедившись, что новых претензий нет, Гломов помог Тане перешагнуть через бесчувственное тело.
— Кто «она»? Чего он хотел? — взволнованно спросила Таня. Воображение уже нарисовало ей Гуню, который тащит куда-то несчастную девушку.
Гломов пожал плечами.
— Представления не имею! Все вопросы к предыдущему оратору, когда он очнется, — заметил он.
Тане показалось, что она начинает что-то понимать. Гломов говорил про четверговый сглаз.
— Значит, сегодня на тебя все будут бросаться?
— Типа того. Один будет орать: «Он у меня мопед угнал!..» Другая: «Алименты платить будем?..» Третий: «О, пацан, должок за тобой!» Четвертый: «Запинывай гада! Он болеет за сборную Магфорда!» Ну и все такое прочее. Сейчас еще терпимо, потому что народу на улице мало. А вот часиков в двенадцать дня — только держись, — сказал Гуня.
Тане стало жаль беднягу.
— А снять сглаз Гробыня не может? — спросила она.
Гломов покачал головой.
— Не-а. Она и сама не понимает, как у нее так вышло. Экспромт.
Таня вспомнила раскосые разновеликие глаза Гробыни, и все поняла. Бедная Склепова, она сама не знала, на что способна! Таня задумчиво вгляделась в Гуню и ей вдруг смутно начало казаться, что это он прикончил ее родителей, а Чума-дель-Торт здесь совсем не причем.

Бедная Склепова, она сама не знала, на что способна! Таня задумчиво вгляделась в Гуню и ей вдруг смутно начало казаться, что это он прикончил ее родителей, а Чума-дель-Торт здесь совсем не причем.
Гуня внимательно посмотрел на нее и попятился.
— Расслабься! Дыши носом! Носом дыши, кому говорю! Закрой глаза!.. Повторяй про себя: «Гуня Гломов — лучший друг! Хоть полсвета обойдешь — лучше Гуни не найдешь!» А теперь живее улетай! Мне не хочется усмирять тебя вломусом!
Все еще испытывая желание шарахнуть Гломова чем-нибудь тяжелым, Таня села на контрабас. Сверху она увидела, как Гуня снова дерется с кем-то, пытаясь пробиться к дому. Ну, Склепша! Кто еще, кроме верного Гуни, смог бы выносить ее выходки?
* * *
Был уже полдень, а Таня все летела. Внизу простиралась все еще огромная, несмотря на множество доставшихся ей ударов, пинков и укусов, Россия. Равнины чередовались с лесами, в которых лишь изредка встречались скученные стада домиков. Асфальтовые дороги сплетались, как нити, которые Ягге натягивала на пальцы, когда вязала. Тянулась куда-то тонкая блестящая паутина железной дороги. Именно по железной дороге Таня и ориентировалась, вспоминая одно из писем Ваньки, в котором он пояснял, как его найти.
«Добираешься по железной дороге до Екатеринбурга (имелось, конечно, в виду: «над железной дорогой»), там еще немного на восток до реки Иртыш, а дальше уже над рекой, слушая кольцо», — писал Ванька.
«Слушать кольцо» был самый безошибочный способ, который, хотя и требовал интуиции, никогда не подводил. Для того, чтобы кольца не обознались, требовалось прежде, хотя бы раз, потереть их друг о друга — соблюдая условие, чтобы светлое кольцо соприкасалось только со светлым, и никогда с темным. Когда внизу показалась широкая, похожая на расстеленную ковровую дорожку, гладь реки, Таня снизилась. И почти сразу перстень Феофила легонько кольнул ее палец и потянул за него едва ощутимо. Таня догадалась, что перстень услышал призыв Ванькиного кольца и безошибочно ведет ее к нему.
Таня решила довериться перстню. На всякий случай она перешла на пилотус камикадзис, и расслабила руку, позволив ей самой направлять смычок. Смычок дрогнул, ветер хлестнул контрабасу в широкое днище и река начала уверенно сползать влево, пока, наконец, совсем не скрылась за горизонтом. Под самым днищем контрабаса замелькали вершины елей. Глухой, непролазный, буреломный лес. Морщинистая древняя земля: овраги, изломы, ручьи.
«Теперь понятно, почему Иван-царевич ездил по Руси на сером волке. Пешком в год бы не пробраться», — думала Таня, вспоминая одну из висевших в кабинете Медузии картин.
Недоверчиво всматривалась она в бурелом, пытаясь понять, что Ванька мог найти здесь такого, чего не обрел в благополучном Тибидохсе. Смотрела и не понимала, хотя силилась как могла. Неожиданно сердце кольнуло тоской и тревогой. Ей показалось, что на взлобке стоит замшелый лешак и, приложив коряжную руку к бровям, смотрит на нее неотрывным, испытующим взглядом.
Неожиданно рука со смычком круто повернулась вправо. Контрабас резко вильнул. Таня, расслабленная медленным неторопливым полетом, едва удержалась на его скользком от дождя боку.
«С ума сойти! Хорошо, что никто не видел! «Вы слышали? Гроттерша едва не свалилась на пилотусе камикадзисе!» — подумала Таня, представляя себе новую драконбольную команду Тибидохса, отношения с которой у нее пока не устаканились.
Но мысль эта не задержалась долго. Как она могла задержаться, когда между еловыми вершинами, прежде скрытая надежнее кощеевой иглы в брикете коровьего комбикорма, возникла небольшая поляна? На поляне, огороженный редкозубым частоколом, стоял массивный, из толстых бревен дом с небольшими оконцами и деревянной крышей.

На пороге дома Таня увидела крошечную, если смотреть сверху, фигурку. Такую родную, такую нелепую, вихрастую и светлоголовую. Неужели это Ванька, да еще одетый в немыслимую длинную холщовую рубаху с подпояском? Где он ее откопал? В каком сундуке? Ванька стоял и смотрел наверх, на приближающийся контрабас. Тане казалось, что весь он как натянутая тетива лука. Еще немного и Ванька побежит к ней по воздуху, вопреки скучным физическим законам, которые для того только и изобрели старые зануды, чтобы оправдать собственную немощь.
«Откуда Ванька знает, что я… ах да, у него же тоже кольцо…» — мелькнула ненужная и случайная мысль. Зачем она? Зачем вообще всё, когда Ванька здесь?
В следующую минуту, соскочив с контрабаса, Таня целовала его мокрое от дождя лицо. Ванька обнял ее, подхватил на руки. Он весь был один огромный сгусток нежности. Тане казалось, что она бросилась с разбегу в теплое, брызжущее лучами радости рассветное солнце.
— У тебя дождь на щеках соленый! — удивленно сказал Ванька.
* * *
Они сидели у печи — настоящей русской печи, до невероятия огромной, как казалось Тане, хотя на самом деле это была не самая большая печь — и Таня смотрела, как Ванька укладывает дрова и зажигает их без всякой магии, берестой, раздувая угли. Невероятно! Тратить столько усилий, так волноваться за неокрепший, неуверенный в собственных силах огонек, когда довольно одной искры!
Вот оно — облагораживающее влияние Сарданапала, влияние незаметное, но усиливающееся с каждым годом, даже когда академика и его учеников разделяли сотни километров. Сарданапал, внешне мягкий и уступчивый, был наделен главным даром — даром обучить собственным примером. Обучить не обучая, не вызывая сопротивления — вот высший пилотаж. С его легкой руки ленивые ученики Тибидохса — а пика магическая лень достигала курсу к третьему, когда число освоенных заклинаний становилось значительным — начинали ценить то, что сделано без чар, собственными руками, методом проб и ошибок. Заурядная яичница, приготовленная без магии, ценилась больше обеда из скатерти-самобранки, даже если яичницу приходилось отдирать от сковороды засапожным ножом. На такую яичницу приглашали в гости, и это было событием.
Таня вспомнила, как однажды, курсе на четвертом, она позвала Ваньку и Ягуна на манную кашу. Они пришли и расселись важные, будто их пригласили в дорогой ресторан, ожидая, пока каша, поставленная на одноконфорочную плитку с газовым баллоном (обалдеть: настоящая лопухоидная дачная плитка!) закипит. Переливая готовую кашу в тарелки, Таня сделала это так ловко, что вся каша оказалась у Ягуна на коленях.
Играющий комментатор повел себя как джентльмен. Он остудил кашу заклинанием, попросил Таню не смущаться и заверил, что вполне может доесть кашу прямо с брюк. А какое лицо стало у Ваньки!
Таня засмеялась. Сколько замечательных воспоминаний, с которыми так или иначе связан Ванька! В сущности, лучшая арифметическая треть ее жизни прошла в Тибидохсе с ним рядом. И он всегда оказывался с ней — надежный милый Ванька. Таня испытывала к Валялкину сумасшедшую нежность, такую огромную, что едва могла сдерживать ее.
— Ты помнишь, у тебя была желтая майка? Ты не расставался с ней ни днем, ни ночью и даже стирал ее прямо на себе — заклинанием, — спросила Таня.
Ванька задумчиво кивнул.
— Я был смешной, — сказал он.
— Ты был милый! Ужасно милый! Колючий, задиристый, вечно растрепанный, но одновременно чудовищно свой… такой весь ванистый…
Валялкин усмехнулся. Заметно было, что он обрадован, хотя то, каким сохранила его танина память, его не слишком воодушевило.

Заметно было, что он обрадован, хотя то, каким сохранила его танина память, его не слишком воодушевило.
— Вообще-то у меня есть кое-кто, кто подпалит сырые дрова в одну секунду. Но мне пока не очень хочется его будить, — сказал он.
— Кто? — спросила Таня ревниво.
Она ощутила, что это и есть ванькина тайна, которую она угадывала в каждом письме. Тайна эта скрывалась где-то между строк и посмеивалась оттуда, неуловимая и хитрая, как улыбка в васильковых глазах Валялкина.
Ванька поднес палец к губам и показал на большой медный котел, стоявший в углу на лавке. Таня приблизилась. В котле кто-то вкусно посапывал.
— Осторожно! Не наклоняйся! — предупредил Ванька.
— Почему?
— Посмотри на мои брови и ресницы! — сказал Ванька.
Таня посмотрела.
— Их нет! — сказала она.
— Он их сжег. У меня теперь всегда наготове банка с упырьей желчью, — подтвердил Ванька.
Таня подошла к котлу. На дне, свернувшись, как могут сворачиваться только ящерицы, спал молодой салатово-зеленый дракон с острым гребнем. Самый маленький дракон, которого Тане когда-либо приходилось видеть. Размером меньше кошки — а еще точнее, если измерять все в тех же кошках — с двухмесячного котенка. Ноздри у него были резные, в форме запятой — классические драконьи ноздри. Когда дракон выдыхал, в глубине возникали крошечные алые точки, похожие на разгоравшиеся угли.
Таня смотрела на крошечного дракона с радостным недоверием. Она привыкла к драконам огромным, как Гоярын, или хотя бы к драконам размером с крупного жеребца орловской породы — как его сыновья.
— Какой маленький! Но почему в котле? Почему не в корзине? — спросила Таня.
— К сожалению, котёл — единственная вещь в доме, которую он не может подпалить или расплавить. Проверено опытом, — с ворчливой лаской сказал Ванька.
Примерно так хозяева говорят о любимых собаках, которые перегрызли в доме всё, до чего в теории можно добраться.
— А чей это дитёныш? Где его родители? — спросила Таня.
Ванька усмехнулся.
— Родители?.. Хм, помнишь, Тарарах показывал там, как определять возраст драконов?
— По цвету чешуи, по температуре пламени или по количеству чешуек вокруг ноздрей. По цвету чешуи он совсем еще младенец… Посмотри, какая она свежая, даже не зеленая, салатовая…
— Да, по цвету чешуи он еще совсем малыш, — легко согласился Ванька. — Зато температура пламени у него не детская. Да и по чешуйкам вокруг ноздрей выходит, что ему не меньше полутора тысяч лет.
— Полторы тысячи? Не верю!
— Хочешь посчитать? Только имей в виду, мне это стоило бровей, — заметил Ванька.
Дракончик посапывал на дне медного котла, раскалявшегося, когда струйка горячего дыма из его ноздрей касалась стенок. Вид у него был идиллический. Кожистые маленькие крылья казались непропорционально маленькими, как у цыпленка. Ванька заверил Таню, что это не мешает дракончику, когда он не спит, носиться так, словно к его хвосту привязали зажженный фитиль.
— Нелогично как-то. Если полторы тысячи, то почему он не растет? Сыновьям Гоярына гораздо меньше и уже какие лоси, — сказала Таня.
— Не знаю, почему. Есть у меня одна идейка, но я пока не уверен, что прав, — сдержанно ответил Ванька.
Таня отметила, что он стал гораздо спокойнее.

Таня отметила, что он стал гораздо спокойнее. Прежний Ванька немедленно озвучил бы эту идейку и еще идей десять для ровного счета. И вообще воспользоваться бы всяким шансом, чтобы заработать у нее, у Тани, пару-тройку призовых очков. Этот же новый Валялкин был погружен в себя. Кашалот в нырке, тигр в прыжке… И ей, Тане, пока не было рядом с ним места. Во всяком случае, она его внутреннее не видела.
Однако с выводами — а все выводы, которые делала Таня, опирались всеми руками и ногами на сердце и лишь одним мизинцем на разум — спешить не стоило. Таня решила повременить, пока второе впечатление, более надежное, не нагонит первое и либо подтвердит, либо опровергнет его. Иногда как бывает? Встретишь человека, кинешься к нему, а через некоторое время понимаешь, что и говорить вам не о чем, и встреча не такая уж и радостная.
— А где ты его нашел? — спросила Таня.
Ванька коснулся котла и подул на палец. Раскалившаяся медь дышала жаром, а ведь карликовый дракон только посапывал во сне.
— Это случилось в декабре, за три дня до Нового года. Снега тогда выпало столько, что я утром не сумел открыть дверь. Мне пришлось высунуть руку из окна и выпустить наугад несколько искр, пока я растопил сугроб, который намело перед дверью, — вспомнил Ванька.
Он опустился на корточки рядом с Таней и отрешенно, возможно, в поисках равновесия, положил ладонь на ее колено.
— Я вышел во двор. Дом был точно на острове, и везде, куда не кинешь взгляд — снег, снег, снег. Он падал, и падал. И ничего не было в мире: ни неба, ни земли — только мы двое: я и снег. Это был мир для нас двоих.
— А я? — спросила Таня недоверчиво.
Ванька виновато покачал головой.
— Тогда и поверить было невозможно, что где-то существует Тибидохс и все, кто в нем. Даже ты. Мир сузился до крошечного пятачка. Только я, моя избушка и бушующее снежное царство… Я понял, что застрял здесь надолго. Даже вздумай я сесть на пылесос и улететь, скорее всего, я сбился бы с пути и, когда закончилась бы чешуя, рухнул бы где-нибудь в чаще.
— Но есть же еще телепортация! Ты мог в любую минуту пожелать и перенестись в Тибидохс! — сказала Таня с укоризной.
— О телепортации я как-то не подумал. И потом это означало бы, что я сдался. Задрал лапки, столкнувшись с первыми же зимними трудностями. В общем, я остался, развел огонь — тяга была совсем слабая — и в ведре принялся растапливать снег. Оказалось, я забыл набрать с вечера воды, — продолжал Ванька.
В медном котле кто-то заворчался, завозился. Таня оглянулась, и тотчас из котла плеснуло пламя.
— Просыпается! Скоро будет весело. Брутально весело, — спокойно сказал Валялкин.
— Брутально?
Ванька кивнул на темные обугленные пятна на стенах.
— Когда он начнет носиться и врезаться во что попало, ты поймешь, что я имею в виду. Советую припомнить побольше противопожарных заклинаний. Но пока время еще есть. Мы просыпаемся не сразу. Любим поваляться. Подвигаем лапами, вытянемся, подышим огнем, поразглядываем свой хвост… В общем, я почти растопил воды, когда мой перстень вдруг стал выбрасывать искры. Сам собой… Искры были тускловатые, зато не гасли и повисали в воздухе, точно указывали мне куда идти.
— Путеводная нить?
— Что-то в этой роже… — ответил Ванька, используя старую шуточку Ягуна. — Я накинул тулуп, впрыгнул в валенки и выскочил. Увяз почти до колена. Правда, снег уже валил не так густо, видны были просветы. Искры катились передо мной по снегу.

Как ползущая зеленая гусеница. Когда передняя искра гасла, следующая заступала ее место, а кольцо сразу выбрасывало новую. Я вспомнил, что говорил когда-то Сарданапал: «Когда кому-то нужна помощь, кольцо светлого мага может откликнуться, если призыв сильный или кольцо где-то рядом…» Мы скатились с пригорка в овраг — там снега было уже по пояс, и тут моя гусеница нырнула в сугроб и исчезла.
— Ты разрыл снег и увидел дракона? — нетерпеливо спросила Таня.
Ванька улыбнулся, и лицо его, как всегда бывало, осветилось улыбкой.
— Со слишком умными слушателями скучно иметь дело. Им кажется, что они всё знают и ошибаются. Нет, я нашел большой кусок льда очень правильной формы. Такой идеальный куб. Я уверен, хотя это и невероятно, что он упал во время снегопада. Я втащил его в дом.
— Тяжело было? — спросила Таня.
— Не особо. Донес без проблем, даже магии не применял. Дома я положил лед у печки, и, как оказалось, угадал. За ночь от жара лед покрылся сетью трещин, и, когда я наутро коснулся его, развалился сам собой. И вот тут-то внутри я и увидел своего дракона. Он почти не шевелился и был здорово истощен. Похоже, когда-то давно он провалился в полынью, не смог выбраться и вмерз в лед, но он не погиб, а впал в глубокую спячку. Если его сердце и билось, то очень медленно. Во всяком случае, я не слышал этого биения.
— Ага. Драконы способны на такое, особенно в ситуациях, когда ничего другого не остается. Помнишь, Тарарах рассказывал о китайском драконе, которого завалило в пещере, и он провел там две тысячи лет? Кажется, потом он играл в драконбол, и неплохо глотал нападающих, — вспомнила Таня.
Ванька кивнул.
— Да, я тоже помню… Но мой дракончик был очень плох. Я припомнил все, что знал о лечении драконов. Стал отпаивать его ртутью по капле, по две, положил в тепло и трижды в день по пять минут направлял на него несильные струи огня, чтобы постепенно повысить его внутреннюю температуру и одновременно не обжечь чешую. Драконы же как устроены? Снаружи они гораздо уязвимее для огня, чем изнутри. В общем, малыш пошел на поправку. К вечеру первого дня он шевельнул хвостом. К вечеру второго уже ползал и пытался взлететь. К вечеру третьего — вылетел в окно и поджег сарай.
— Я не видела у тебя никакого сарая, — сказала Таня.
— И не увидишь. Мы одаренные дети. Если что поджигаем, то с концами. Это потом я научился играть в пожарника с раннего утра и до позднего вечера. Да и Тангро малость поумнел. Хотя я не сказал бы, что ощутимо, — заверил ее Ванька.
— Кто-кто поумнел? — напряглась Таня.
Ванька смутился.
— Ну, в общем, его зовут Тангро.
— Тангро?
— Должен я был дать ему имя? Должен или не должен? Не мог же я называть его «дракон, дракон, дракон»? Это было бы тупо, — неожиданно разозлился Ванька.
Вид у него был ужасно раздосадованный. Такой, будто Ванька собирался откусить себе язык, наказав его за то, что тот слишком много болтал.
— Чего ты кипишь? Я что, против? — терпеливо согласилась Таня. — А это имя Тангро… оно… ну просто имя? Или… э-э… ну скажем, в честь твоей бабушки?
Ванька замялся. «Сейчас запутается», — восторжествовала Таня, но не тут-то было.
— Причем здесь бабушка? Тангро — это от слова «танго». Мой любимый танец! — нашелся Ванька.
— Ты что танцуешь танго? — спросила Таня с досадой.
— Ну, может, буду танцевать.

— Ну, может, буду танцевать.
— В танго нет «р».
— «Р» — осколок слова «дракон»… Тангро — дракон, который танцует в воздухе танго. Чуток навороченное имя в восточном духе. Они там любят такие. Типа: «стойка лошади, которая вообразила себя обезьяной и колет алмазные орехи в бамбуковой роще», — сказал Ванька с озадаченным видом человека, который несёт чушь и прекрасно это понимает, однако собирается упорствовать и дальше.
— Обычные имена для дракона — Гоярын, Пламядуй, Плевайло или Икайло! В средние века люди долго не думали, как кого назвать: что вижу, то пою! — сказала Таня.
И почему этот упрямец отрицает очевидное? То, что он назвал дракона, потому что скучает. Какой смысл? Что он выигрывает? Дурдом на выезде, психи на природе!
— Я запомню, — поблагодарил ее Ванька. — Когда (ну если) у меня заведется еще один дракон, я обязательно назову его Плевайло и буду говорить, что это ты меня научила. А этот останется Тангро. В честь «танго». Все равно его уже не переучишь. Драконы ужасно упрямы.
— Как валялкины! — сказала Таня сердито.
— Пускай как валялкины. Мне все равно. Эй, Тангро! — крикнул Ванька.
Медный котел, в котором давно что-то целеустремленно возилось, скатился на пол. Из опрокинутого котла вырвалась огненная комета и, прочертив дымный хвост, врезалась в стену. Отскочила от нее, как резиновый мяч, и ударилась в противоположную стену. От стены комета спружинила в потолок, а оттуда, едва коснувшись пола, вновь в стену. Дракон перемещался с такой безумной скоростью, что Таня не могла его разглядеть, лишь кашляла от едкого серного дыма. Что-то восторженное и бестолковое носилось у нее перед глазами, хлопало крыльями, путало своей суетной стремительностью.
— Девятнадцать… — сказал Ванька, опытным глазом следя за дракончиком.
— Что девятнадцать?
— Девятнадцать раз врезался… Обычно после тридцатого бумканья он немного успокаивается… Уже двадцать… даже двадцать один… — поправился Валялкин.
Однако сегодня у Тангро был, как видно, длинный завод. Лишь после сорокового «бумканья», оставившего на стене след копоти, дракон немного устал. Точнее, не устал, а решил взять перекур. Он приземлился на пол рядом с печью и, сунув морду в банку с ртутью, принялся жадно лакать, высовывая раздвоенный, как у змеи, язык.
— А он симпатичный! Как ты думаешь: это он или она? — спросила Таня.
— У драконов пол непросто определить, но почти уверен: он. Нахальный такой парняга! — сказал Ванька с любовью.
* * *
На обед были фасоль и квашеная капуста. И то и другое Ванька приготовил сам, без магии. И ничего, что фасоль немного пригорела, а у капусты был водянистый вкус.
— Это потому, что я использую заклинания роста. Иначе кочаны были бы мелкие, как горох, — с сожалением сказал Ванька, кивая во двор, где у дома на грядке лежало нечто, похожее на мячи для слоновьего футбола.
Таня кивнула. Интересно, хватает Ваньке еды? Помнится, в детстве он мог съесть целый супермаркет и даже дубинки охранников, пытавшихся его остановить.
— Ты не голодаешь в своем медвежьем углу? — спросила она.
— Не-а, не голодаю!
Таня недоверчиво оглядела его.
— Ты очень худой и бледный! Просто скелет, родственник Дырь Тонианно.
Ванька засмеялся.

Ванька засмеялся.
— Я очень выносливый и жилистый скелет.
— Все скелеты так думают. Это у них такое распространенное заблуждение. Смотри, заработаешь себе язву желудка, как Поклёп, и у тебя сделается такой же характер. Тогда я тебя брошу, — пригрозила Таня.
— Милюля же не бросила Поклёпа. И вообще нету у него никакой язвы, — сказал Ванька.
— Почему это?
— Как-то я случайно слышал его разговор с Сарданапалом. Все дело в черной дыре, исчезнувшей в созвездии Стрельца. Она теперь в желудке Поклёпа. Не знаю, чья эта работа. Врагов-то у Клёпы выше крыши.
— Не верю. Это противоречит логике. Черная дыра… ты хоть представляешь, что это? Она втянула бы всю Солнечную систему и не только, — сказала Таня не слишком уверенно.
— Ты жертва науки. Наши искры тоже невозможны. Они сверхплотные и обладают способностью преобразования материи. Логос, который становится вещью и плотью! С точки зрения ученого, это просто тихий ужас! — сказал Ванька.
Таня покосилась на гору книг. Полок в избе у Ваньки не было. Книги громоздились в углах высоченными, в человеческий рост стопками. Ванька проявлял восхитительную небрежность, наваливая книги как попало. Огромные энциклопедии могли лежать поверх карманных словарей. В результате многие стопки накренились и держались лишь благодаря магии. Крайняя стопка вообще нависала тревожно как вопросительный знак.
Зато в другом углу, где у Ваньки были расставлены жестяные банки с травами и зельями для ветеринарной магии, царил почти солдафонский порядок.
— Ты стал хозяйственный. Сам квасишь капусту. Грядками обзавелся. Я даже не знаю, хорошо это или плохо… Твоя комната в Тибидохсе была радостно-бестолковой, и я к ней привыкла, — произнесла Таня задумчиво.
— Ну не такой уж и бестолковой! — возмутился Ванька.
Если его тибидохская комната и была на что-то похожа, так это на лазарет. Раненые жар-птицы, финисты, ноющие кикиморки. Кого там только не было! Впрочем, в берлоге Тарараха случались и зверушки похлеще. Чего стоил только лев с каменной кожей, ухитрившийся поймать здоровенную занозу в язык! Убежав из клетки, он две недели носился по лабиринтам Тибидохса, охотясь и вселяя страх в учеников.
Ванька налил Тане кофе. Присмиревший дракон лежал на столе рядом с кофейной туркой и изредка выдыхал колечки пара. В эту приятную, тихую, блаженную минуту, когда по всему ее телу разливались покой и довольство, Таня решилась задать вопрос, который давно был для нее самым важным.
— И как, нашел ты себя? Не жалеешь, что не остался в Тибидохсе? — спросила она.
— Нет, не жалею.
— И… э-э… ни о чем не жалеешь? Ведь там была бы я?
— Ты же приедешь ко мне после магспирантуры? Разве нет? А я тут пока все расчищу… Есть у меня идейка завести пару лошадей и, возможно, козу. Здесь неподалеку, километрах в сорока, живут парень и девушка из Москвы… У них есть лошади. Они мне осенью обещали жеребенка, — сказал Ванька.
— Парень и девушка? Маги? — спросила Таня, медленно, как удав кролика, переваривая слова Ваньки.
Ей приехать сюда? В чащу? К медведям? Ей стало жутко от таких перспектив. И как могли ее родители Леопольд и Софья жить в такой же глуши, как эта? Здесь тесно, неинтересно, не происходит ничего яркого, волнующего. Неужели она позволит Ваньке затащить себя сюда? Что она тут будет делать?
— Нет, не маги, обычные люди. Они в Москве всё бросили и приехали сюда.

Купили развалюху, приложили руки, неплохо отстроились. Сейчас у них три лошади, две коровы и несколько коз. Есть еще куры, гусыня и крыса, которая живет на воле. Они привязали ей на шею колокольчик, чтобы отличать от крыс, которые… ну которые, в общем, всегда жили на воле, — сказал Ванька не без зависти.
— Хм… И часто ты у них бываешь? — ревниво спросила Таня.
— Где-то раз в месяц. Если пешком, то к ним добираться день и еще полдня. Но я обычно летаю на пылесосе. Прячу его где-нибудь в чаще, километрах в трех-четырех… — сказал Ванька.
— Но если ты заведешь лошадей и козу, ты же вообще никуда отсюда не денешься. Будешь сидеть здесь как привязанный, — заметила Таня.
— Есть такой риск, — легко согласился Ванька. — Но вообще-то я найду, кому за ними присмотреть, если мне нужно будет отлучиться. Медведей и волков отгонят лешаки.
— Ты уверен? С лешаками сложно договориться.
— Я договорюсь. Я лечу их от всяких гадов-древоточцев, которые забираются к ним под кору. Лешаки ко мне толпами ходят. Не позавидую я тому волку, который сюда сунется… Намекни я лешакам, что ухожу от них, потому что волки режут мой скот, у волков возникнут серьезные проблемы с самоидентификацией.
— Это как? — улыбнулась Таня.
— А так. Опознавать придется по зубам. И еще (только секрет!) я подозреваю, что скоро у меня появится свой домовой.
— Откуда ты знаешь?
Ванька хмыкнул.
— Как-то забрел ко мне один приходящий… Вроде так просто: уголек попросить, чайку попить. Носом пошмыгал, покрутился, поворчал, будто ненароком осмотрел тут всё и сгинул. Но я уверен, что он вернется. Я заметил, что он облюбовал один темный уголок за печкой. Домовые они известные ломаки, пока семь раз не поломаются, своего решения не скажут.
— Я видела лешака, когда летела к тебе, — вспомнила Таня.
— Какого? Такого бровастого? — заинтересовался Ванька.
— Я не обратила внимания.
— Жаль, что не обратила. Тут их несколько. Но я, кажется, догадываюсь, о каком ты говоришь. Остальные обычно прячутся от тех, кого не знают, а этот нет. В сильный дождь он обычно начинает бушевать и ломает столетние ели.
— Ты всех их знаешь? — удивилась Таня.
— Угу, даже по именам… По настоящим языческим именам. Они довольно скрипучие эти имена. Их без стакана не выговоришь… То есть я хотел сказать, что заучивание фонетической последовательности и фонематического состава их имен требует детального анализа и вдумчивого научного подхода, — сказал Ванька.
Таня встала и положила ему на лоб ладонь.
— Ты не бредишь, нет? Ты скоро станешь как Шурасик или… как я.
— Все мы шурасики… Главное, насколько ненавязчиво ты сумеешь это скрыть, — заметил Ванька и вдруг погрустнел.
— Я много думал о нас. О том, что ты, возможно, не захочешь переехать сюда, а я… я совсем не хочу в Тибидохс или на Лысую гору… Это все не по мне, — сказал он.
— Невесело это как-то всё, — вздохнула Таня.
Она хотела убрать ладонь с его лба, но Ванька накрыл ее сверху своей рукой и насильно удержал.
— Да, невесело. Есть такая старая магическая сказка. Банальная, как все сказки, с кучей общих мест. В сущности, не сказка, а притча. Рассказать?
— Расскажи!
— Один юноша-эльф был унесен ураганом в человеческий мир и там встретил принцессу, гулявшую в лесу.

Как все принцессы, она была прекрасна, умна и вообще само совершенство. В общем, эльф мгновенно в нее влюбился. Он бросился перед ней на колени и признался в любви. Принцесса смутилась, испугалась, но эльф долго завоевывал ее сердце сладкими речами, и она полюбила его.
Таня фыркнула, представив себе Валялкина, который «долго завоевывал ее сердце сладкими речами». По-моему, в Тибидохсе он больше мычал. Ну да ладно, сделаем поправку на сказочку.
— И что дальше? Конечно, они назначили день свадьбы, но ее украл некромаг (Таня невольно представила Бейбарсова), унес за тридевять земель и эльф отправился ее освобождать? — спросила Таня.
— Нет. Обошлось без некромага… Они сами все разрушили и все погубили, — сказал Ванька.
— Так это грустная сказка?
— Грустная. Свое счастье люди разрушают сами, причем упорно, как муравьи. Посторонние силы, если и мешают им, то крайне редко. Зачем делать чужую работу, когда и без них все будет сделано? — сказал Ванька с болью.
Тангро выпустил тонкую струйку огня, подпалив край стола. Ванька машинально, даже не задумываясь, затушил огонь заклинанием. Похоже, дракон делал это не впервые.
— Так что там дальше с принцессой? Почему она не вышла замуж за эльфа? Папа-король нашел ей другого? — спросила Таня. Почему-то это простая история начинала ее волновать.
— Папа-король? Какой папа-король? — с недоумением повторил Ванька.
— Ну как же? У принцесс всегда бывают крутые папы на троне.
— Только не у этой. Наша принцесса была сирота, даже без опекунов, и сама принимала решения. Сложность в другом. Принцесса и эльф принадлежали к разным народам. Он был крылатое создание ростом ровно три с половиной сантиметра, она же — ровно на сто шестьдесят пять сантиметров выше… Другими словами, он был крошка-эльф, который вполне помещался у нее на ладони. О какой свадьбе могла идти речь, когда ему приходилось бояться, чтобы его элементарно не раздавили?
— Но есть же еще магия! Чародей уровня Сарданапала разрулил бы их проблему за четверть часа. Ну максимум за час, — подсказала Таня.
— Так они и поступили. Отправились к волшебнице, которая жила в тех краях, особе весьма резкой и грубой, но сведущей, и, положив ей на стол мешок золота, обрисовали ей ситуацию. Ведьма пролистала кое-какие книги и сообщила влюбленным, что, суслики мои, у вас есть два варианта. Первый вариант — она сделает эльфа человеком, как принцесса. Для этого только и требуется, что проглотить косточку груши редкого сорта, которая растет только в Эдеме. Правда, у нее случайно завалялась одна такая. Кто-то из светлых стражей, пролетая, бросил огрызок, а волшебница подняла, заметив, как он сияет. И не ошиблась.
— И что? Эльф проглотил косточку и женился на принцессе? — нетерпеливо спросила Таня.
— Не спеши! Еще волшебница сказала эльфу, что, став человеком, он лишится своих крыльев и не сможет летать. Прозрачных, жестких, как у стрекозы крыльев. Они не смогут вырасти и отпадут… Эльф же не мыслил себе жизни без полета. Заметив, что эльф приуныл, принцесса спросила у ведьмы о втором варианте. «Второй вариант такой, — сказала ведьма. — Я дам тебе пузырек с зельем — только не спрашивай меня, из чего оно, или тебя непременно стошнит — и ты станешь крошечной, как эльф. Возможно, у тебя даже вырастут крылья, и вы сможете вместе летать. Только учти, зелье, как и косточка, действует один раз. Ты останешься маленькой навсегда, равно, как и эльф, если вырастет, навсегда останется человеком».
— И принцесса выпила зелье? — спросила Таня с сомнением.

Ты останешься маленькой навсегда, равно, как и эльф, если вырастет, навсегда останется человеком».
— И принцесса выпила зелье? — спросила Таня с сомнением.
Ванька покачал головой.
— Не выпила. Она сильно задумалась. Летать — это, конечно, замечательно, но как же трон? Девчонку трех сантиметров ростом на нем никто не заметит. Министры разбегутся, армия взбунтуется и тогда придут другие короли и захватят ее маленькую страну. Нет, как бы ей не хотелось быть с эльфом, пить зелье она не будет…
— И чем все закончилось? Кто решился: эльф или принцесса? — спросила Таня, глядя на Ваньку пристальнее, чем ее мать Софья когда-то много лет назад смотрела на юного Леопольда.
Ванька осторожно протянул ладонь и позволил дракону залезть на нее. При этом он следил, чтобы Тангро касался ладони только брюхом. Огненный гребень на его спине в считанные мгновения превратил бы ладонь в подрумяненную котлету.
— Никто. Они не успели, — просто ответил Ванька. — Старая волшебница отлично умела читать по глазам. Она поняла, что принцесса сомневается как и эльф. Она забрала косточку от груши, взяла пузырек с зельем и сказала: «Идите прочь, дураки! Не отнимайте у меня время! Даже если кто-то из вас решится, он никогда не простит другому, что сделал это. А раз так не хочу переводить на вас свое зелье и свою косточку!»
— Заткнись! Ты сам не знаешь, что несешь! — крикнула Таня.
Крикнула и ужаснулась. Грубость как таковая была ей не свойственна. Тане казалось, она навеки оставила ее на застекленном балконе квартиры Дурневых. Ванька попытался положить руку ей на плечо, но она ее сбросила.
— Ты ничего не понимаешь, Валялкин! Твои два дурака: эльф и принцесса любили друг друга недостаточно сильно. И оба были эгоисты. Он трясся над своими крыльями, она дорожила троном, — сказала Таня устало.
— Нет, — не согласился Ванька. — Они не были эгоистами и любили друг друга так, как никто и никогда не любил до них. Просто всё дело в том, что жизнь не состоит из одной любви. Любовь — это десерт, это удовольствие, но никак не основное блюдо. Кроме любви, в жизни каждого есть цель. Что-то чудовищно важное, глобальное, для чего человек приходит на свет. Его миссия, его сверхзадача, его долг перед самим собой и перед миром. Для эльфа — небо, а для принцессы — интересы ее народа.
Таня поморщилась. Ванька говорил, безусловно, важные и правильные вещи, но вот зачем? Какие цели он преследовал?
— Это все красивые слова. Демагогией можно замаскировать все, что угодно. Так и скажи, что ты хочешь затащить меня в свой медвежий угол и не хочешь учиться в магспирантуре… А что я буду делать тут? Учить лешаков арифметике? Признайся, что ты придумал свою сказочку сам. Хотя можешь и не признаваться. Я и сама это отлично знаю.
Ванька не ответил. Он отвернулся и смотрел на стену, по которой расширявшимся островком плясал огонь. Они так увлеклись спором, что не заметили, когда дракончик успел подпалить ее. Не дожидаясь, пока Ванька погасит огонь и вновь вспомнит о ней, Таня сунула руку в карман и бросила на стол приглашение.
— Вот… возьми… прочитаешь… Пока, малютка эльф! Береги свои крылышки! — крикнула она и, прежде чем Ванька остановил ее, бросилась к выходу.
— Торопыгус угорелус! — крикнула она, бросаясь на контрабас.
Инструмент, который сходу подхлестнули таким стремительным заклинанием, рванул с места. Засвистел ветер в ушах. Пронесся под полированным днищем поваленный частокол. С запоздалой обидой загудели струны. Никогда еще с ними не обращались так бесцеремонно.

Никогда еще с ними не обращались так бесцеремонно.
— Постой! Да погоди! Ты ничего не поняла! — крикнул Ванька, отыскивая глазами пылесос.
Пока он нашарил его в углу, опрокидывая стопки книг, пока выбежал, контрабас уже превратился в крошечную точку. Ванька с досадой пнул пылесос ногой. Крышка отскочила, чешуя высыпалась вонючим холмиком. Валялкин сгоряча стал заталкивать ее назад в бак, и его едва не стошнило от вони. Эх, да и разве могла его каличная машина догнать в небе контрабас Феофила Гроттера?
Ванька вернулся в дом и взял со стола приглашение. Он перечитал его дважды, прежде чем смысл фраз дошел до него.
— Встреча в Тибидохсе! Мы обязательно будем там, не правда ли, Тангро? А пока есть о чем подумать… — сказал он.
Дракон сочувственно дохнул огнем, и приглашение превратилось в пепел. Ванька подумал, что это символично.

Глава пятая.
«МОЯ ДЕВУШКА ХОЧЕТ ЗАМУЖ!»

— Я понимаю, что вам пока смешно, но попрошу минутку терпения, — сухо сказал клоун, прикуривая от динамитной шашки.
Книга мрака, Т. I

Эрнан Кортес рассказывал, что однажды по распоряжению сестры его деда монахини стали копать землю возле одного скита под Медельином и наткнулись на каменную статую, на которой сбоку было написано: «Переверни и увидишь». Когда же статую перевернули, прочли следующее: «Благодарствую, а то весь бок отлежала».
Луис де Пинедо

Остановившись, чтобы еще раз заглянуть в адрес на карточке, Ягун спустился в подвал. Некогда подвал имел отношение к соседнему мебельному магазину, о чем до сих пор свидетельствовал общий козырек.
«Ну и занесло Попугаиху! Это здесь она возвращает блудных супругов, а Дуська вправляет мозги шкодливым котам!» — подумал Ягун.
Наружная дверь была открыта. Внутри Ягун увидел прямой коридор с четырьмя дверями. Первые две комнаты занимала благодушная контора, продававшая одноразовую посуду для общепита. За третьей дверью обнаружились грузчики в спецовках. Когда Ягун вошел, они поспешно принялись прятать бутылки, но, поняв, что обознались, выразили намерение прикончить играющего комментатора и похоронить его за ящиками. Ягун принес им свои извинения, вместе с хорошей дозой успокаивающей магии.
Последняя четвертая дверь была массивная и на вид упрямая, из тех, что поддаются ключу только после толчка самой увесистой частью корпуса. Однако Ягуну это не грозило. У него вообще не было ключа, причем никогда в жизни и никакого. Ягун пробормотал заклинание и вошел. Комната за дверью оказалась неожиданно большая, светлая, но… совершенно немыслимая. Ее явно сдавали под офисы, сдавали давно и упорно, и множество въезжавших и выезжавших фирм превратили комнату в сарай, к которому из исключительно уважения к Пупсиковой все же можно прилепить слово «караван».
С внутренней стороны двери висели фотографии пляжных девиц, из тех, что механики любят развешивать в гаражах. Всем девицам чьим-то шаловливым маркером были пририсованы усы. На стене были схемы подсвечивающихся стоек для наружной рекламы. Это было уже наследство другой фирмы. Третья фирма — а еще точнее, автокурсы — оставили у окна на подставке двигатель грузовика в разрезе. Он был громадный, как туша дохлого слона, и, видно, совершенно неподъемный. Как он мог проникнуть в помещение через узкую дверь, так и осталось загадкой.
Верка Попугаева и Дуся Пупсикова оказались на месте, однако не обратили на Ягуна никакого внимания.

Они сидели и спорили с пеной у рта, что будет, если чихнуть в ложку с супом. Будет желудочный грипп или нет?
— Будет! — утверждала Попугаева.
— Смотря кто чихнул. А если ты сама чихнула? — не соглашалась Пупсикова.
— Все равно будет!
— А я говорю: не будет.
Ягун понял, что это один из тех споров, когда важна не тема, а сам процесс, и где спорящие раз по семь меняются позициями. Продолжаться такой спор может бесконечно. Внуку же Ягге не хотелось задерживаться здесь надолго. Он откашлялся.
— Добрый день, девочки! Вы прекрасно выглядите! — сказал он громко.
Пупсикова и Попугаева разом повернулись к нему.
— Какими судьбами?! — воскликнула Пупсикова.
— Ягун! — добавила Попугаева.
Подождав некоторое время, играющий комментатор убедился, что с ним уже поздоровались и дальнейших изъявлений радости не ожидается. Ягун был личностью своеобразной. Молчанию как средству человеческого общения он не доверял и был убежден, что когда люди встречаются, они должны разговаривать и проявлять доброжелательность. Так как со стороны Пупсиковой и Попугаевой ни того, ни другого не было, Ягуну, как Весам, приходилось разговаривать и проявлять доброжелательность за троих, что было утомительно, поскольку запасы самой большой доброжелательности имеют свои пределы.
— Как дела, Пуп и Поп? — спросил Ягун. «Пуп» и «Поп» — так на младших курсах дразнили в Тибидохсе Пупсикову с Попугаевой, ходивших повсюду вместе.
Пупсикова с Попугаевой заверили его, что дела лучше всех.
— А я вас искал! — продолжал Ягун.
Пуп и Поп вежливо улыбнулись.
— Как узнал где мы? Все думают, что мы в Москве, — спросила Попугаева.
— Семь-Пень-Дыр подсказал.
Услышав имя «Семь-Пень-Дыр», Пупсикова с Попугаевой не умерли от радости.
— А! Жук этот… — сказали они.
Ягун попытался спросить, почему они назвали Семь-Пень-Дыра жуком, однако ответа не получил.
«Если и вся встреча выпускников будет такой же, то стоило ли ее затевать?» — подумал Ягун. Он ощутил себя человеком, которому больше всех надо и который, как результат, чаще прочих получает по мозгам.
Он вручил Пупсиковой и Попугаевой приглашения.
— С двадцать третьего по двадцать шестое? Не знаю, буду ли я свободна, — озабоченно сказала Попугаева.
Она открыла еженедельник и принялась перелистывать его, держа его так, чтобы Ягун не мог заглянуть. Однако играющий комментатор и без того видел, что все страницы еженедельника чистые, если не считать единственной записи «Зубы» где-то в районе двадцатого.
— Ну хорошо… возможно, я смогу выбраться, — сказала Попугаева великодушно.
Пупсикова выпендривалась гораздо меньше. Она честно сказала, что у нее на двадцать четвертое записана только одна собака, которую отлично можно перенести на любой другой день. Да и вообще, вероятнее всего, хозяин еще до двадцать четвертого поступит с ней так, как Герасим поступил с Муму.
— Его собака — неизлечимая дура! Она все грызет и всюду пачкает. А еще лает и кусается, — заметила она.
— Ее оклеветали.
— Почему?
— Слишком много недостатков для одного несчастного пса, — сказал Ягун.
Пупсикова пожала плечами.

Пупсикова пожала плечами. Ей было все равно.
— Ты будешь есть? — спросила она.
— Не будет! Он, небось, у Дыра нахлебался чаю! — ответила Попугаева и обе захихикали одинаковым смехом, как Бобчинский с Добчинским.
— Вы совсем не изменились, девочки. Все такие же, — сказал Ягун задумчиво.
Попугаева с Пупсиковой перестали смеяться и напряглись.
— Ягун, я тебя люблю! — сказала Попугаева.
— Какое совпадение! Представь, я тоже себя люблю! — сказал Ягун.
Он как-то сразу понял, что фраза «я тебя люблю» в устах Попугаевой означает всего-навсего, что он ее достал.
Ягун про себя выругал того санитара, который забыл закрыть дверь в палату № 6 и выпустил оттуда двух этих кликуш. Он попрощался и хотел уже уйти, когда в комнате появилось еще одно действующее лицо. Робкий парень лет двадцати трех с большой родинкой на подбородке.
— Э-э… Я тут… Могу я увидеть белого мага Веру? — спросил он робко.
— Я Вера! — гневно поправила Попугаева.
Поняв, что пришли не к ней, Пупсикова мигом утратила к парню интерес. Зато лицо у Верки стало сосредоточенным, как у хирурга, намеревающегося вырезать аппендикс каменным ножом без наркоза.
Парень недоверчиво уставился на Пупсикову и Попугаеву. Он явно ожидал увидеть кого-то постарше.
— Вы, наверное, заняты… я зайду в другой раз… — сказал он, начиная пятиться.
Но не тут-то было. Попугаева щелчком пальцев захлопнула металлическую дверь с усатыми красотками. Следующим щелчком пальцев она выдвинула стул, который налетел на парня сзади и толкнул его под колени. Парень рухнул на стул, как если бы ему подрубили ноги.
— Садитесь, пожалуйста! — сказала Верка ласково.
Парень тупо уставился на стул.
— Я вас слушаю! Кого-то приворожить? Найти пропавшего человека? Погадать? Учтите, с фото три на четыре я не работаю: мне глаз жалко! — сказала «белый маг ВерА», строгим взглядом давая понять Ягуну, что он ей мешает.
— Нет, у меня другое. Моя девушка хочет замуж! — сказал парень таким жалобным голосом, что Ягун порадовался, что у него вообще есть девушка.
Попугаева понимающе кивнула.
— Распространенный случай. Сочувствую. За кого?
— Вы не поверите. За меня, — убито сказал парень.
Челюсть у Попугаевой изумленно отвисла. Должно быть, с таким тяжелым случаем она сталкивалась впервые.
— Сочувствую вдвойне, — брякнул Ягун и, пока Попугаева не пустила в него боевой искрой, быстро шмыгнул к двери.
В коридоре его нагнала Пупсикова. Здесь на лестнице, во внерабочей обстановке, она не казалась уже такой суровой.
— Ты не поверишь! Она и меня прогнала… Кажется, Верка вознамерилась приворожить этого парня для себя, — шепнула она.
— Сочувствую втройне, — сказал Ягун.
Дуся хихикнула.
— Слушай, к кому из наших ты еще полетишь? К Зализиной и Бейбарсову полетишь?
Ягун подтвердил, что полетит.
— А где их искать знаешь?
— Смутно. А у тебя адрес есть?
— Да. Мне недавно от Лизки открытка пришла! — щедро сказала Дуся, выпуская искру.
В тесном коридоре искра полыхнула так ярко, что из офиса пластиковой посуды сразу высунулись головы, интересуясь, нет ли пожара.

— Привет, мальчики! — сказала Дуся, посылая им воздушный поцелуй.
«Мальчики» исчезли.
— А эти пивняки хоть бы выглянули! Им все по барабану! — с негодованием сказала Зализина, кивая на дверь склада.
В ответ на призыв искры, в руке у Пупсиковой появилась открытка, которую она немедленно вручила Ягуну. Открытка выглядела неважно. Похоже, ей пришлось протискиваться через одну или две стены. Обратный адрес, однако, вполне читался.
Ягун спрятал открытку в карман, решив не утруждать себя запоминанием адреса.
— Семь-Пень-Дыр показался мне каким-то странным, — сказал он, пытаясь навести разговор на интересовавший его предмет. Может, теперь, без Попугаевой, Дуся будет разговорчивее.
Пупсикова поморщилась.
— Дыр и есть странный… Связаться с этими! Когда мы с Веркой увидели их вместе, я ваще отпала… Как можно до такой степени не иметь мозгов?
— С кем он связался? — быстро спросил Ягун.
Попугаева задумалась.
— Не важно… не могу сказать… не помню, — сказала она плачущим голосом.
Ее лицо стало несчастным. Прежде, чем сознание Пупсиковой захлопнулось, осторожно подзеркаливающий Ягун понял, что Дуся действительно не помнит. Более того, не смогла бы описать или представить тех, кого видела с Дыром, даже при огромном желании.
«Частичное зомбирование!» — сообразил Ягун.
— Ну пока, Дуська-Пуська! Рад был тебя увидеть! — сказал Ягун.
Пупсикова, которую не принуждали больше думать о Семь-Пень-Дыре, с облегчением улыбнулась.
— Лизке и Глебу привет! Скажи, что я им собираюсь написать. Может, даже и соберусь, — сказала она, губами прощально мазнула Ягуна по щеке и, цокая каблучками, заспешила куда-то.
Поняв, что прощание состоялось, играющий комментатор отправился за пылесосом.
— А я ведь Дуське когда-то нравился курсе эдак на втором. И куда всё делось? — пробормотал он с сомнением.
* * *
Дверь на крышу, где Ягун оставил пылесос, была открыта. Двое рабочих задумчиво поплевывали в вентиляционную шахту.
— А фиг его знает, где там засор? Мне что туда, прыгать, что ли? — говорил один другому.
Второй не отвечал, но заметно было, что его мнение совпадает с авторитетным мнением коллеги. Ягуну рабочие оказались не рады. В живой разговорной форме они поинтересовались, какие срочные дела привели милого юношу на крышу и не желает ли он спрыгнуть вниз? Если да — они с удовольствием окажут ему содействие в виде ускоряющего пинка.
Ягун мило улыбнулся, выпустил зеленую искру, и оба рабочих быстро ушли, вспомнив о неотложных делах. Они так спешили, что забыли на крыше свои инструменты.
Ягун снял с пылесоса заклинание невидимости, откинул крышку и заправил пылесос мешком рыбьей чешуи. Чешую он с большим трудом добыл в кухне одного рыбного ресторанчика. Разумеется, по своим полетным свойствам она была хуже русалочьей, но выбирать не приходилось. В Питере с русалками напряг. В результате чешую невозможно купить даже в единственном магическом гипермаркете на тринадцатом этаже двухэтажного (внешне) дома на Литейном.
Тяга у пылесоса, вынужденного довольствоваться такой скромной пищей, была скверная. Когда Ягун давал газ, из трубы вырывалось синее пламя. И это вместо правильного — оранжевого. Кроме того, пылесос отказывался набирать высоту и летел не выше пятого этажа так, что Ягуну, пока он не выбрался из города, приходилось постоянно лавировать и подновлять заклинания невидимости, чтобы его не заметили из окон.

«Хорошо Таньке! Летает на своей балалайке, смычком направление показывает и все дела. Никакого горючего не надо!» — с завистью думал он.
Лететь было не очень далеко, однако на глохнущем пылесосе, пожалуй, что и не близко. Зализина и Бейбарсов поселились в Иваново, в городе невест. Ягун почему-то представлялось, что невест там толпы, как на первом курсе филфака. Однако мнение оказалось ошибочным. Никаких невест он, пролетая на малой высоте над Иваново, так и не обнаружил. Должно быть, невесты как-то решили свои проблемы и были уже бабушками. Новых же невест, учитывая печали демографии, как-то не образовалось.
Зализину и Бейбарсова он нашел в уютной однушке на третьем этаже нового девятиэтажного дома. Не только дом — все остальное тоже было возмутительно новое. Новая мебель, новый домашний кинотеатр и новый компьютер. В углу за новым желтым диваном были сложены коробки, которые полагалось хранить год после покупки техники.
Ягун даже расстроился. Это был абсолютный мещанский рай в лопухоидном стиле, рай невозможный для мага, обладавшего элементарным вкусом. В первую минуту он даже решил, что перепутал подъезды или этаж. Это было вполне вероятно, тем более, что он вторгся в квартиру через окно, прямо на пылесосе, не утруждая себя лифтом.
Но тут дверь в комнату открылась и вошли Бейбарсов с Зализиной. Тому, что у них в комнате обнаружился играющий комментатор, они совсем не удивились. Бейбарсов, как опытный некромаг, засек Ягуна, когда тот и к Иваново-то едва подлетел.
— А запах-то, запах! Скорее выставь эту дрянь на балкон! — закричала Зализина, газетой разгоняя рыбью вонь.
— Что? Пахнет? А я уже принюхался! — удивился Ягун. Пылесос на балкон он все же выставил.
Бейбарсов пожал Ягуну руку. Рукопожатие его было крепким, быстрым и уверенным. На краткий миг два магических кольца — темное и светлое — соприкоснулись, и тотчас сухой раскатистый гром хлыстом ударил небо над городом.
— Как неосторожно! — сказал Ягун.
— А, ерунда… Здесь часто гремит! Никого не убило и ладно! — небрежно отмахнулся Бейбарсов.
Ягун осторожно приглядывался к нему. Большеротый и смуглый, Глеб практически не изменился. Разве что черты лица стали тверже. Скулы обозначились резче и определеннее. Подбородок, и прежде волевой, теперь стал давящим. Лицо языческого божка, вырезанное из красного дерева. В углу Ягун заметил его бамбуковую трость. Она стояла небрежно, точно нижнее колено от удочки.
— Еще была папка… — машинально сказал Ягун.
— Что? — не понял Глеб.
— Когда ты впервые прилетел в Тибидохс, у тебя, кроме трости, были рюкзак и папка с картинами.
Лицо Глеба стало грустным. Он быстро оглянулся на Лизу. Ягун заметил, что при упоминании папки Зализина неприятно напряглась.
— Той папки больше нет. Мы с Глебушкой выбросили ее вместе со всеми картинами. Она занимала много места, а квартира у нас маленькая, — сказала Лизон.
Ягун покосился на коробки, которые занимали гораздо больше места. Глеб перехватил его взгляд.
— Да и вообще я больше не рисую. Настроения как-то нет. Рюкзак же где-то на антресолях. Хочешь посмотреть? — примирительно предложил он.
Ягун сказал, что не хочет. И зачем он заговорил о папке? Он уже жалел, что у него такая хорошая, цепкая на детали память.
— Какие новости, Ягун? Или тебя послали убедиться, как нам с Глебом хорошо? — подозрительно спросила Зализина.
Играющий комментатор ощутил, что Лизон его не любит.

Играющий комментатор ощутил, что Лизон его не любит. Он, Ягун, неразрывно связан для нее с Таней и Ванькой. Не затягивая, Ягун вручил Глебу и Лизе приглашения. Бейбарсов прочитал и спросил, увидит ли он Аббатикову и Свеколт? Ягун заверил его, что, скорее всего, да. Глеб кивнул. Зализина же и читать свое приглашение не стала, только искоса взглянула, и оно вдруг покрылось могильной плесенью.
— Ты чего, Лизон? Не хочешь в Тибидохс? — удивился Ягун.
Зализина уклонилась от прямого ответа.
— И эта тоже там будет? — спросила она.
— Кто эта?
Лиза не ответила. Затянувшееся молчание спас телефонный звонок. Бейбарсов снял трубку. Ему что-то сказали.
— А с кем я говорю? Представьтесь, пожалуйста! — попросил Глеб.
Ему ответили.
— Ваш ответ неинформативен. Так с кем я говорю? — мягко повторил Глеб.
Ему снова пояснили, еще более доходчиво. Пожав плечами, Бейбарсов на мгновение сжал левую руку в кулак. Затем осторожно повесил трубку на рычажки.
— Кто это был? — спросил Ягун.
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— Знаешь, что он сказал, когда я снял трубку? «Ты кто?» Сильно, да? Звонит незнакомому человеку и спрашивает: «ты кто?» Когда же просишь представиться, начинает хамить. Можно подумать, номером ошибся я, а не он, — терпеливо пояснил Бейбарсов.
— Слушай… а что ты сделал? Он хотя бы жив? — спросил Ягун.
— С ним всё будет прекрасно… даже замечательно… только одно «но». Отныне даже после слова «дурак» его будет тошнить желчью, — холодно пояснил Бейбарсов и посмотрел на свои розовые, очень аккуратные ногти, о чистоте и форме которых он явно заботился.
«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», — вспомнил играющий комментатор Пушкина. У самого Ягуна были ногти механика, который часто чинит пылесос и вдобавок забывает дома плоскогубцы.
Зализина мало-помалу оттаяла. Она вдруг сообразила, что Ягун еще не видел ее квартиру. Экскурсию она начала с ванной, где показала внуку Ягге автоматическую стиральную машину, которая, судя по подозрительному бульканью у нее в утробе, переваривала какое-то бельишко.
— Глебушка у меня хитрый! Он забросит трусики в машинку, а сам лежит на диване и говорит, что стирает, — с нежностью сказала Зализина.
Бейбарсов и Лиза ласково посмотрели друг на друга и поцеловались как два голубка. Ягуну стало как-то приторно. «Вон он, локон Афодиты, когда аукнулся!» — подумал он. Ему захотелось брякнуть что-нибудь ехидное, но он передумал. Все-таки Бейбарсов был некромаг. У некромагов же с чувством юмора неважно.
— А вот с трикотажем наша машинка плохо дружит. Вещи жесткие становятся. Глебушка мой майки не любит после машинки надевать. Говорит, у него спина чешется, — продолжала ворковать Зализина.
Заметив, что Ягун хихикнул, Бейбарсов без восторга посмотрел на него.
— Что? Смешно? — мрачно спросил некромаг.
— Да нет… просто слово забавное, — спохватился играющий комментатор.
— Какое слово?
— Э-э… Трикотаж! Смотри: трехкотаж… трехмышаж… двухслоняж…
— Больше не смейся, а то однотруппаж будет! — предупредил Глеб.
Вслед за машинкой Ягуну была продемонстрирована и прочая бытовая техника.

Вслед за машинкой Ягуну была продемонстрирована и прочая бытовая техника. Ягун скучал. Бейбарсов улыбался загадочно, как мужчина, прекрасно осознающий, что его любимая не Сократ и не Софья Ковалевская.
— Разорвите меня конями… сожгите на костре, но я все равно не буду жарить Глебушке котлеты на этом масле! В нем холестерин! Пусть меня лучше в вулкан бросят, пусть изрежут острыми ножами! — стонала с негодованием Зализина тем самым голосом, которым раньше говорила: «А Танечка? Не всю кровь еще из Ванечки выпила?»
А между тем она всего лишь показывала Ягуну новую сковородку.
— Лиза, ты увлеклась! Поставь-ка, родная моя, чайник! Ягун только что с дороги! — мягко, но настойчиво сказал Бейбарсов.
Это был не приказ, но уже и не совсем просьба. Лиза спохватилась и, попутно рассказывая что-то о чайнике, помчалась ставить воду. Ягун сразу повеселел, сообразив, что здесь его, во всяком случае, накормят. Чутье не подвело. Накормили его недурственно. Настолько недурственно, что Ягун всерьез задумался, поднимет ли его пылесос. Половина индейки, креветки, крабы, клубника и чуть ли не двадцать пачек чипсов нашли свое последнее пристанище в желудке играющего комментатора.
— Где вы это все берете? — спросил Ягун.
Бейбарсов неохотно пояснил, что продукты сами переносятся из ближайшего супермаркета по мере того, как в холодильнике образуется вакуум.
— Какой вакуум? — не понял Ягун.
— Ну там… скажем, съел ты палку колбасы и в холодильнике образовался вакуум ровно на палку колбасы! Правда, для того, чтобы продукты сами переносились, Глебушке пришлось затолкать в морозилку разобранный скелет проворовавшегося снабженца, так что ты морозильник лучше не открывай! Мы им стараемся не пользоваться! — пояснила Зализина.
Бейбарсов укоризненно посмотрел на Лизу и сложил из салфетки двухпалубный пароход. Сам он ел мало. Как заметил Ягун, ограничился только бифштексом с кровью, который едва поджарил на сковороде.
Ощущая себя в роли гостеприимной хозяйки, Зализина сменила гнев на милость и… ее понесло. Ягун догадался, что у нее ужасно давно не было собеседника. Не рассказывать же, в конце концов, Бейбарсову… про Бейбарсова.
— Поначалу мы никак не могли привыкнуть! Вообрази — прилетели под Иваново, стоим как бедные родственники. У меня часы с кукушкой, а у Глеба тросточка и рюкзачок… Больше никаких вещей нету. Ступу он в лесу спрятал… Стоим на краю шоссе и не знаем, куда нам сунуться. А уже вечер такой довольно поздний, — начала рассказывать Зализина.
Ягун живо представил себе эту картину.
— И тут подъезжает к нам таксист и говорит: «Вам в город? За сто довезу!..» Мы садимся и едем! Едем и думаем, что такое сто? Зелёных мозолей, жабьих бородавок, дырок от бублика?
— Перестань! — недовольно сказал Бейбарсов.
Заметно было, что эти воспоминания не доставляют ему ни малейшего удовольствия. Вообще на Лизу он поглядывал как-то странно, вроде бы и с нежностью, но одновременно и с изумлением, точно на какой-то особый подвид человека.
«Хоть и любит он Зализину, а не подходит она ему. А всё локон: сводит кого попало!» — подумал Ягун и скушал большую ягоду клубники. Место для нее, как ни странно, вполне нашлось.
— Пончик, тебе чайку налить? — проворковала тем временем Лиза.
— Да, — ответил Бейбарсов.
— Без сахорочечка, как всегда?
— Без сахарочечка, — кивнул Глеб.

Лиза протянула ему губки для поцелуя. Ягун ощутил себя глубоко лишним.
«Блин… — подумал он. — Блин, блин, блин, блин».
— Ну ладно, ребят! Было жутко приятно вас увидеть! Я полетел! — сказал он.
Бейбарсов и Зализина попытались задержать его и оставить на ночь, но скорее из вежливости. Ягун же — внешне довольно неотесанный — прекрасно ощущал нюансы и полутона. Да и где бы он тут ночевал? В кухне на полу?
Русалочьей чешуи у Бейбарсова, понятное дело, не оказалось. Пришлось Ягуну набить бак пылесоса шпротами в масле (без банок, естественно) и креветками. Это было все же лучше, чем ничего. Увидев в баке эту гремучую смесь, Зализина немедленно начала морщиться. Бейбарсов же только усмехнулся, вполне благожелательно, но и не без снисходительности.
«Ещё бы! Некромаг видел и не такое!» — подумал Ягун.
С Глебом Ягун попрощался в комнате. Зализина же выскочила вслед за ним на балкон, чтобы убедиться, что Ягун не разобьет банок и вообще не потревожит образцового порядка.
Играющий комментатор уже садился на пылесос, когда под ногу ему внезапно попалась холщовая вместительная сумка, из тех, что маги порой используют в дальних путешествиях.
— Я тут в вашей сумке запутался, — сказал Ягун Зализиной. Он решил, что будет правильно сознаться в этом самому, пока идеальная хозяйка не взбесилась.
Заметив, на что он наступил, Лиза ужаснулась.
— Это не наше!
— А чье?
— Тут кто-то прилетал… хотел что-то от Глеба! Они долго спорили, ругались, он угрожал Глебу, но Глеб ему отказал! А сумку он забыл, когда улетал! — выпалила Зализина на одном дыхании. В своей способности выстреливать триста слов в минуту она оставляла далеко позади даже внука Ягге.
— Кто прилетал-то? — не понял Ягун.
Лиза застыла, точно вопрос застал ее врасплох.
— Мужчина… да, мужчина, — сказала она не совсем уверенно.
— Как он выглядел хотя бы? И что хотел?
Взгляд у Зализиной стал пустым. Типичный взгляд человека, которому аккуратно стерли одно из воспоминаний.
Ягуну это совсем не понравилось, однако эту мысль, равно как и мысль о Семь-Пень-Дыре, пришлось отложить до более подходящего момента. В ближайшие дни ему нужно было облететь еще человек десять и всем разнести приглашения. Ветер уже бил в лицо. Пылесос ревел, и труба, полная мощи и нетерпения, ходила ходуном в ладонях играющего комментатора.

Глава шестая.
ОТ «СОВСЕМ» ДО «УЖЕ» ДОЛГО ЕХАТЬ НА ЕЖЕ

Человек может успеть бесконечно много. Все остальное — вопрос организации времени. Время резиновое. Утекает у бездельников и прилепляется к тем, кто вечно занят.
Провидение не любит мелких целей. Цель должна быть глобальной. Бросай камень в бесконечность, и тогда он в любом случае упадет дальше, чем камень того, кто только и надеялся, что добросить камень до забора. Единственное и главное условие успеха — ставить глобальные задачи и не отвлекаться на пустяки.
Из дневника Ваньки Валялкина

Они сидели в кабинете Сарданапала: суровый носатый Зербаган, обложившийся бастионами расходных книг, и сам академик. Катая из хлеба шарики, глава школы магии терпеливо смотрел, как Зербаган заканчивает проверять последнюю книгу, изредка делая пометки в своем блокноте.

Вот Зербаган закончил, закрыл книгу и застыл, как изваяние, воззрившись на Сарданапала. Жуткие, круглые, немигающие, не человеческие, а, скорее, совиные глаза.
«А ведь он, пожалуй, хочет напугать меня своим молчанием!» — подумал академик. И, самое досадное, он ощущал, что у Зербагана это почти получилось.
Почти двухнедельная, ни на миг не прекращавшаяся ревизия, вконец измотала и самого Сарданапала и всех преподавателей. Даже благоразумная Медузия склонялась к тому, чтобы подложить в постель к проверяющему ядовитую змею.
— Я обнаружил ряд серьезных приписок, Сарданапал! Их множество! Вы не так уж и старались замести следы? Сознайтесь, хе-хе, скидка выйдет! — произнес, наконец, Зербаган, вдоволь истомив главу школы ожиданием.
Честный академик вспыхнул.
— Приписок? Покажите хоть одну!
— Извольте! — Зербаган быстро заглянул в свой блокнот, и желтым и выпуклым, как черепаший панцирь, ногтем мгновенно выкопал из кучи одну из тетрадей. — Просили — и вот вам… Где это тут было? Ага, нашел! 21-го декабря позапрошлого года вы заказывали на Лысой Горе сорок пять страусиных яиц. На их приобретение выделено девятнадцать дырок от бублика. Где эти яйца? Укажите мне их дальнейший след! Подчеркиваю: задокументированный след!
Сарданапал поморщился. Придирка показалась ему глупой.
— Откуда же я знаю, дорогой мой? Какой может быть след у яиц? Может, их кто-то съел? Или из них вылупились страусы. Или яйца протухли, — сказал он устало.
Зербаган гневно хлопнул короткопалой ладонью по книге.
— А я говорю, что вы обязаны все знать, как глава школы! Кто из преподавателей подавал вам заявку на страусиные яйца? Великая Зуби? Медузия? Где письменный запрос? Я не вижу, чтобы он был подколот!
Сарданапал задумался.
— Должно быть, яйца заказывал Тарарах. Он неграмотный. Если ему что-то надо, он просто говорит и сразу получает.
На лице Зербагана появилась ехиднейшая улыбка.
— Тарарах? Вы говорите: Тарарах! А указанный Тарарах уверяет, что ничего не помнит о яйцах! Вот послушайте! — и он торопливо вырвал из кармана шкатулку, в которой томились записанные голоса.
Зербаган осторожно приоткрыл шкатулку, чтобы не выпустить ничего лишнего, и оттуда немедленно донесся вопль Тарараха. Питекантроп кричал, чтобы от него отстали и что видел он эти тухлые яйца в гробу. Дальше шкатулка записала крайне многозначительный звук, как если бы кто-то бился головой о стену. Зербаган поспешно захлопнул шкатулочку.
— Вот видите, Сарданапал! Накладочка вышла! Не согласовали вы свои показания с подозреваемым Тарарахом! Плохо подготовились к расхищению 19-ти дырок от бублика, — сказал он ехидно.
— Послушайте, дорогой! Если Тарарах говорит, что видел эти яйца в гробу, значит, он видел их в гробу! Осознайте это своими замечательными мозгами, — глядя в стол, негромко произнес Сарданапал.
Усы буянили. Академик ощущал их нетерпеливую дрожь. Борода вела себя более уравновешенно. Хотя и она была не прочь удавкой обвить ревизору шею. Зербаган стал медленно раздуваться как большая жаба.
— Что вы хотите этим сказать? — процедил он сквозь зубы.
— Только то, что они протухли! — медленно повторил академик.
Он избегал смотреть на своего собеседника и вместо этого с необычайным вниманием разглядывал столешницу. Тот, кто знал Сарданапала давно и общался с ним часто, сразу догадался бы, что академик едва сдерживается и что тихому его голосу нельзя доверять.

Однако Зербаган либо не относился к прозорливым людям, либо слишком спешил закрепить за собой победу.
— Из отчетной книги… вот из этой самой… нигде не следует, что яйца протухли. Где отчет комиссии? Где заключение маглатории? А-а? Я требую или немедленно предъявить мне эти протухшие яйца или признать, что…
— Я выбираю первое… — мягко прервал его Сарданапал.
Зеленая искра из его перстня скользнула по столу почти отвесно. В следующий миг первое страусиное яйцо тюкнуло Зербагана по лбу и раскололось. Еще одно зацепило его голову рядом с ухом. По кабинету академика распространился отвратительный запах зловония. А яйца все продолжали сыпаться. И ни одно не пролетело мимо цели. Когда маг опомнился и выставил магическую защиту, особого смысла в этом уже не было, потому что град и без того прекратился. Для мага уровня Сарданапала ничего не стоит вызвать из небытия сорок пять тухлых яиц.
Зербаган вскочил, уронив стул. Его лицо изменилось до неузнаваемости. На серовато-смуглой коже вспыхнул румянец, похожий на раздавленные вишни. Руку с перстнем он вскинул почти на уровень лба Сарданапала.
Академик быстро встал. Готовый отразить атаку, он согнул левую руку в локте, набросив на нее плащ. По его кольцу скользили зеленые искры. Борода и усы академика воинственно растрепались. Кончики усов прыгали, как кнут дрессировщика.
Их взгляды встретились. Глаза ночного хищника и спокойные, уверенные, полные благородства глаза единорога. Лишь краткое мгновение Зербаган сумел удержать взгляд Сарданапала, и этого мгновения было обоим достаточно, чтобы понять, кто выйдет из схватки победителем.
Рука Зербагана затряслась. Справившись с собой, он опустил руку и, взглянув на перстень, где на месте камня была сосущая дыра, прошипел:
— Всему свое время! Пока ты сильнее, Сарданапал, но лишь пока… Скоро ты за все заплатишь! И ты и твой жалкий Тибидохс!
Он схватил со стола отложенные расходные книги и, повернувшись, быстро вышел из кабинета.
* * *
— Разве сегодня уже двадцать второе? — озабоченно спросила у Ягуна Таня.
Они сидели на первом ряду, почти перед защитным куполом и наблюдали, как тренируется младшая команда Тибидохса. Команда была уже сыгранная, неплохая, но, как казалось Тане, а взгляд у нее был верный, не блестящая.
Одна только Маша Феклищева играла с вдохновением. Чучело ее крокодила мелькало то на одном, то на другом конце поля. Маленькая и решительная Маша едва заметна была на его широкой спине. Сыновья Гоярына — а сегодня на поле их было двое — следили за чучелом с ревнивым чувством, втайне подозревая в нем дракона-конкурента. Другие члены команды играли ровно, выкладывались, технически правильно повторяли фигуры, которые прутиком чертил на песке Соловей, однако чего-то главного им все же не доставало. Возможно, искры таланта? Не потому ли Соловей О.Разбойник, сидевший на тренерской скамье, так похож был на взъерошенного, недовольного ворона?
«Нет, прав Соловей… бабаев мы бы не разбили… да и магфордцев тоже», — не без грусти подумала Таня.
Хотя, если задуматься, то кто знает? Команда Магфорда сейчас не в лучшей форме. Многие игроки сменились. Другие, как Пуппер, просто не могут выйти на поле. Говорят, самая добрая тетя застраховала Гурика на такую колоссальную сумму, что даже во время тренировок толпа страховых агентов носится по полю, готовая подхватить Гурика, если он нечаянно свалился с метлы. По слухам, агенты мешают даже свиданиям Гурика с Джейн Петушкофф. Они бродят рядом, покашливают, трясут копиями страхового полиса и вежливо напоминают, что при поцелуе от одного человека другому передается до миллиарда микробов и они ни за что не отвечают.

— Погоди, если сегодня двадцать второе, то наши прилетают уже завтра? — удивленно спросила Таня.
Последние дни выдались такими загруженными, что она совсем выбилась из календаря.
— Ясный перец, — откликнулся Ягун.
Внезапно он вскочил и принялся размахивать руками, привлекая внимание Кати Лотковой, которая, стоя в проходе, как будто кого-то искала.
— Кать, мы здесь!
Лоткова бодрым, но странно разболтанным шагом приблизилась к ним почти вплотную и, вдруг повернувшись, продемонстрировала в спине дюжину столовых ножей. Затем рассмеялась знаменитым идиотическим смехом поручика Ржевского и растаяла, прежде чем кто-то успел крикнуть «Дрыгус-брыгус!»
Ягун сплюнул.
— Вот паразит Ржевский! Одурачил меня!
— А меня нет… У Катьки походка не такая. И по колено под землю она тоже не проваливается, — сказала Таня.
— Правда, что ли? А я думал, она потому так идет, что ей не нравится, что я с тобой сижу, — пробормотал Ягун.
— Что? Разве Лотковой не нравится, что мы с тобой встречаемся? — удивилась Таня.
Вопрос озадачил Ягуна.
— Шут ее знает… Да нет, наверное, нравится. Она же знает, что мы друзья. С другой стороны, у женщины на неделе семьсот пятниц, пятьсот понедельников, двести четвергов и вообще никто не знает, с какой ноги она завтра встанет. Женщина как вариация человека физически задумана неплохо, симпатичненько так, но вот психически выполнена очень неаккуратно, — сказал он.
— Что-то я не пойму, чего ты на Лоткову бочку катишь? Она же у тебя сплошное спокойствие, — удивилась Таня.
— Она-то да. Зато я сплошное беспокойствие. Такого слова нет? Так будет.
Таня почти не слушала Ягуна. Проносящиеся на пылесосах игроки, блеск драконьей чешуи, слова Ягуна — всё сливалось. На поверхность же сознания выплывала единственная — внятная и короткая мысль: «Ванька прилетает завтра! А у меня из головы это совсем вывалилось!»
— Сегодня! — вдруг сказал Ягун и, спохватившись, что нечаянно подзеркалил, застыл с невинным видом. Однако Таня не была уверена, произнесла она это вслух или про себя.
— Как сегодня? — не поняла она.
— Так. Ванька уже в дороге. Через час-другой будет здесь, — сказал Ягун.
— Откуда ты знаешь?
— Он пару дней назад прислал мне письмо. С дурацким таким купидоном. Вообрази, на этом остолопе были красные спортивные трусы и зачем-то шапка-ушанка. Летом-то! Хотя я сразу просек, что ушанку он носит, чтобы набивать ее печеньем. Килограмма два туда точно влезет. Вот жук навозный, а?
Однако Таню волновала не ушанка купидона. Ей было все равно, хоть каска с рогами.
— Ванька написал тебе? Не мне?
— А что тут такого? Это уже стало преступлением написать другу короткое письмо, что, мол, прилетаю? — удивился Ягун.
— Да нет, — сказала Таня. — Никакого преступления. Хоть сто купидонов и пусть у них будут хоть трусы с карманами, хоть носки на липучках. Мне как-то оранжево. Просто, если он написал тебе, то мог бы написать и мне…
Чутье подсказало Ягуну, что разговор о Ваньке он затеял напрасно.
— Может, Ванька хотел сделать тебе сюрприз? А я, дурак, ему помешал! — сказал играющий комментатор и стал разглядывать сыновей Гоярына так внимательно, будто видел драконов впервые в жизни.

«И зачем люди усложняют себе жизнь? Неужели нельзя любить спокойно, комфортно? Зачем все эти обиды на пустом месте, трагические лица и прочие напряги?» — с недоумением думал Ягун.
После своего возращения от Ваньки Таня стала очень ранимой и, с мужской точки зрения играющего комментатора, дерганной. Внук Ягге решил, что они с Ванькой либо поссорились, либо в очередной раз все запутали. А тут еще Громитарелкин вот-вот свалится со своей Зализиной, у которой триста «ахов» на сто вздохов, пятьсот истерик без хлеба и тысяча литров слез дополнительным бонусом. Хотя нет… Громитарелкин теперь навсегда с Зализиной. Локон Афродиты — это вам не приворотное зелье бабы Мани на курином помете.
Не дожидаясь окончания тренировки, Таня села на контрабас и полетела к Тибидохсу. Однако на полдороге неожиданно для себя круто развернулась и помчалась к океану. Ей захотелось пронестись над волнами, так низко, чтобы лицом чувствовать брызги. Ничего так надежно не помогало Тане придти в чувство и собраться с мыслями, как быстрый полет и океан. Ничего, даже драконбол. Хотя драконбол был полезен в другом плане. Во время драконбола никаким посторонним мыслям не оставалось места. Зато после матча, когда последний мяч бывал забит, и джинны, суетясь, загоняли драконов в ангары, все заботы и тревоги, поджидавшие за куполом, вдруг обрушивались камнепадом, и Таня едва могла доплестись до раздевалки.
— Ты, Танька, слишком много трепыхаешься по пустякам! Пупперы, Валялкины, Бейсусликовы! Самой-то не надоело менять шило на мыло и мыло на компот? Прибереги нервы для старческого маразма. А пока повторяй почаще: «Трынтравонис-пофигатор!» и «Расслабониум!» — как-то, года полтора назад, сказала ей Склепова.
— А с Пупперами, Валялкиными и Давимурашкиными что делать? — спросила тогда, помнится, Таня, невольно поддаваясь озорному гробыниному настроению.
— А ничего… Как будет, так и будет. Или отдай всех троих мне, а я тебе Гуню отдам. Он такой страшный, что на его фоне ты будешь всегда хорошо выглядеть! — предложила Склепова.
Но сейчас Таня вспомнила об этом разговоре лишь мельком. Пуппер и Бейбарсов ушли на второй план и, если и существовали, то как страницы памяти, которые порой приятно было пролистать. На первый же план вышел Ванька — тот самый упрямый маечник, который упорно все усложнял и старался заманить ее в жуткую глухомань.
«Я там деградирую! Стану как амеба в питательном бульоне! Буду плавать над лесом на контрабасе и орать на лешаков!» — думала Таня, бросая контрабас к клокочущей пене прибоя.
Она так живо и в деталях вообразила себе все это, что сумела рассмотреть внизу, на поляне Ваньку, а с ним рядом большую белую кобылу с жеребенком. И внезапно поняла, что, несмотря на все сомнения, хочет туда, в чащобу, к Ваньке. И, забыв, что она над океаном, направила смычок вниз. Контрабас послушно клюнул грифом. Таню обдало брызгами налетевшей волны. На миг она потеряла ориентацию, и могла бы вообще оказаться в воде, если бы инстинктивно не вскинула руку со смычком над головой.
«Так мне и надо! Отличный душ для размечтавшихся девиц! Пусть Ванька прилетает! И чего я взвинтилась из-за ерунды?» — покаянно подумала она, откидывая назад мокрые волосы.
И хотя на ней нитки сухой не было, возвращаться в Тибидохс сразу Тане не хотелось. Около часа она играла с волнами в кошки-мышки. Выбирала волну повыше, неслась ей навстречу и за краткий миг до столкновения, когда шапка пены грозно нависала у нее над головой, бросала контрабас вверх, ощущая, как верхушка волны, стремясь догнать, цепляет широким мокрым языком ее ступни.
Игра была чудовищно увлекательной. Таня могла бы развлекаться так до бесконечности, если бы не начало смеркаться.

Игра была чудовищно увлекательной. Таня могла бы развлекаться так до бесконечности, если бы не начало смеркаться. Огни Тибидохса, от которого она успела отлететь довольно далеко, едва виднелись. Продрогшая, промерзшая насквозь, ощущая верные признаки простуды, от которой она собиралась исцелиться двойным аспиринусом прочихалисом, возвращалась Таня в Тибидохс. Перстень Феофила Гроттера безостановочно ворчал и вообще вел себя так, будто промерзла не Таня, а он сам.
— Слушай, дед, как тебя только бабушка терпела? — не удержавшись, спросила у него Таня.
Струны контрабаса, в которых сосредоточена была его полетная магия, отяжелели от воды. Контрабас летел неохотно, без прежней буйной резвости. Таня не могла набрать высоту и, чтобы не сломать в лесу контрабас или смычок о ствол дерева, полетела вдоль побережья. Под ней, в каких-то трех-четырех метрах (выше контрабас не желал подниматься), пролегала широкая полоса пляжа, которую изредка пересекали каменистые насыпи и складки осыпавшихся гор, похожие на пыльные портьеры.
Неожиданно впереди, там, где песчаная коса выходила в океан, она увидела человека. Человек стоял к ней спиной и не видел ее. Лицо его скрывал капюшон. Таня невольно задумалась, кто это и что он делает здесь, так далеко от Тибидохса?
Страшный, грузный, казавшийся очень широким в темном плаще, неизвестный стоял на краю косы и, вскинув над головой руки, творил магию. Колоссальное напряжение угадывалось в его руках и могучей спине. Багровые, похожие на гаснущие угли искры, отрывавшиеся не от кольца даже, а от ногтей всех десяти его скрюченных пальцев, шипя, летели к воде и гасли. Океан же, там где искры касались его, приобретал розоватый оттенок. Воды его светились грозно, кроваво.
Таня хотела окликнуть мага, для того хотя бы, чтобы попытаться увидеть его лицо, однако что-то ее остановило. Ей показалось, что, если она подаст сейчас голос и выдаст себя, это может стоить ей жизни. Их магическая мощь явно несопоставима. Решив, что обязательно расскажет обо всем Сарданапалу или Ягге, Таня легла животом на гриф контрабаса и бесшумно пронеслась дальше.
Человек все так же неподвижно, как изваяние, стоял на косе, казавшейся в ночи белой полосой, и, вскинув руки, сыпал в океан алые искры…
* * *
Еще издали Таня увидела, что небольшая площадь, расположенная сразу за подъемными воротами Тибидохса, залита светом. Огонь множества факелов плескал и отражался от влажных стен и брусчатки, за столетия отполированной неисчислимым множеством ног. Почетный караул из двенадцати одетых в шкуры циклопов выстроился со стороны ворот. На лице каждого циклопа — с вытаращенным единственным глазом — была написана такая утробная торжественность, что невозможно было смотреть без смеха.
То и дело высоко в небе сверкали все семь радуг грааль гардарики, свидетельствуя о том, что прибыл еще один гость. И сразу, как предписывал давно сложившийся обычай, циклопы начинали гулко топать ногами и размахивать дубинами.
Оркестр привидений, в полном составе собравшийся на стене, исполнял нечто невообразимое. Причина была в том, что поручик Ржевский добрался до группы ударных и теперь с увлечением гремел медными тарелками на свою оглушенную и временно притихшую супругу. Недолеченная Дама морщилась и, точно кинжалом, грозила ему градусником.
«Чего это все при таком параде? Неужели наши уже слетаются? Прямо сейчас, в ночь на двадцать третье?» — подумала Таня радостно, мгновенно забывая и про свою начинавшуюся простуду и про зловещую фигуру на берегу.
Решив, что жизнь и без того коротка и дразнить Поклепа, который был тут же и шнырял между циклопами, лишний раз не стоит, Таня заранее соскочила с контрабаса и шла по мосту, обхватив тяжелый инструмент обеими руками.

Бедные, бедные контрабасисты! Точно не знаю, но почти уверен, что в Эдемском саду для вас приготовлен особый уголок.
Еще с десяток шагов и Таня оказалась в пестрой толпе. Первокурсники, второкурсники, третьекурсники… А они-то, интересно, что тут делают? Это, видно, возраст такой, когда стараешься всюду успеть. Неужели они с Ванькой и Ягуном были такими же вездесущими и бестолковыми? Помнится, в один день ухитрялись и подвалы облазить, и циклопов подразнить, и на крыше Большой Башни побывать.
Но вот, наконец, замелькали и знакомые, близкие лица. Вот Аббатикова разговаривает с кем-то, кто стоит к ней спиной. А вон и Шурасик! Важный такой, весь магфордский, в квадратных очках, прибавляющих ему лет пять, не меньше. Таня улыбнулась. Она и сама бывала в Магфорде и отлично представляла откуда очочки. Не из леса, вестимо.
Из полуподвального магвазинчика в синем общежитском корпусе, где можно купить шапку солидности, капли датского короля или ботинки мудрости. Ну не смешно ли, когда в одном и том же магвазине стареющий преподаватель застенчиво приобретает таблетки «Бабуин» или носки юности, а тут же, в двух шагах от него, такой вот зелененький и бледненький Шурасик хочет поскорее накинуть себе лет пять-десять? Хотя нет, Шурасику всегда удавалось производить солидное впечатление. Вот и сейчас он стоит и с великодушным видом молодого ученого, обучающего обезьян устной речи, беседует с Демьяном Горьяновым. Горьянов стал еще носатее, еще противнее. Кажется, от него теперь не только молоко скиснет, но и сыр заплесневеет.
Таня издали помахала Шурасику. Пробиться к нему через толпу все равно было невозможно. К тому же они виделись недели две назад, когда Таня привезла ему в Магфорд приглашение. В Магфорде она в тот раз провела не больше получаса. Боялась случайно встретиться с Пуппером.
А вот и Пипа, яркая, как попугай, и круглая как кегельный шар. Пипа что-то втолковывает Бульонову, а высоченный Генка кивает, как грустный ослик. Ну просто пузырь и соломинка! Пипа — настоящая тетя Нинель! Крови дяди Германа в Пипе и капли не ощущается.
Таня стала пробираться сквозь толпу. Контрабас мешал ей, однако оставить его она не решалась. Наступят еще, раздавят, а потом скажут, что так и было — дело известное.
Поручик Ржевский грохнул у нее над самым ухом тарелками и умчался дальше, хохочущий, счастливый. За ним, завывая и роняя ядовитые слезы, летела его супруга — сгусток уныния в юбке.
Таня надеялась поскорее проскочить к внутренней галерее, а оттуда, по короткому пути, на Жилой Этаж, где можно будет переодеться и просушиться. В горле когтистыми кошачьими лапами скреблась завтрашняя простуда. Ноздри щекотал созревающий насморк. В кроссовках уныло хлюпала вода. Мокрый драконбольный комбинезон прилип к спине. О том, как выглядели ее волосы, думать вообще не хотелось. Даже при том, что Таня всегда была выше своей внешности и никогда не предавала ей особенного значения, выглядеть так, как она выглядела сейчас, было неудобно. Какая досада, что она не догадалась пробраться в Тибидохс через стену где-нибудь подальше от ворот!
Таня почти пробилась к темному входу во внутреннюю галерею, когда, по закону подлости, справа от нее вынырнула Зализина. Увидела Таню, она на миг застыла, словно не веря своим глазам, а затем лицо ее задергалось, как у припадочной.
— О, какие зверушки! Кого я вижу! Смотрите все: Гроттерша! Настоящая Гроттерша! — воскликнула она, заламывая руки.
— Здравствуй, Лизон! Рада тебя видеть! — спокойно сказала Таня.
— Ты меня рада видеть? ТЫ? А уж я-то как рада! Так рада, что прямо сил нет! — затряслась Зализина.
— Ну вот видишь, Лиза, как все чудесно! А теперь я пойду, хорошо? — сказала Таня твердым голосом.

— Ну вот видишь, Лиза, как все чудесно! А теперь я пойду, хорошо? — сказала Таня твердым голосом.
«И делить нам больше нечего, а Лизка никак не успокоится! Когда же это все закончится?» — подумала Таня устало. Она давно усвоила, что поставить Зализину на место можно только холодной вежливостью. Вопли и оскорбления — не вариант. Это игровое поле Лизон. В истериках же она чувствует себя как рыба в воде.
Видя, что Таня не собирается ее атаковать, Зализина удивленно застыла. Воспользовавшись этим, Таня попыталась проскочить к галерее, но не тут-то было. Лизон схватила ее за локоть.
— Глеб! Где ты, Глебушка? Посмотри кто тут у нас есть! — позвала она ехидненьким голоском.
Сердце у Тани забилось. Даже не оглядываясь, она вдруг ощутила, что Бейбарсов здесь, рядом, за левым ее плечом. Проклятье! И чего она психует? Он же ей совсем не нужен, этот юный тиран, который балансировал тогда вверху, на крыше, угрожая спрыгнуть вниз.
— Знакомься, Глебушка, это Гроттерша-Танечка! Знакомься, Гроттерша-Танечка, это Глебушка Бейбарсов! — продолжала кривляться Зализина.
Таня сделала последнюю попытку вырваться, но, поняв, что это нелепо, заставила себя повернуться к Бейбарсову. Вот и он, стоит и спокойно улыбается ей, опираясь на свою неизменную бамбуковую трость.
Глеб показался ей собранным, возмужавшим, уверенным в себе, вот только глаза были уставшие. «Не слишком хорошо ему с Зализиной!» — подумала Таня, ощущая вину за локон Афродиты.
Мокрая, заболевающая, она стояла и обнимала контрабас. В кроссовках у нее было болото, такое же как и на душе. Но ей было безразлично. Она и Глеб молча смотрели друг на друга. Зализина мгновенно ощутила себя лишней и запсиховала.
— Смотри, Глебушка, какая у нас Танечка! Стоит — обтекает! Хорошенькая, просто конфетка! Только что из лужи! Ха-ха! — засмеялась Лизон.
Смех ее прозвучал нервно. Она, кажется, жалела, что вообще окликнула Глеба. Эти двое ухитрились быть вдвоем даже в толпе, даже рядом с ней, с Зализиной, которую они вообще теперь не замечали.
— Привет! Как ты? — сказал, наконец, Бейбарсов, когда молчание совсем затянулось. Визг Зализиной в счет не шел и отлично сходил за фоновый шум.
— Нормально, — сказала Таня.
Тоскливые глаза Бейбарсова, как ей казалось, ждали другого ответа.
— А ты как? — спросила Таня.
— Отлично. У меня все хорошо, — отвечал Глеб.
Зализина перестала визжать. Она внимательно вслушивалась, пытаясь обнаружить в этих невинных словах подтекст. Не находила подтекста, но все равно смутно подозревала.
— Поцелуй меня в клювик, Глебушка! — потребовала она, обвивая Бейбарсову шею.
Глеб попытался незаметно вырваться, однако, взвесив, что это привлечет ненужное внимание, терпеливо поцеловал Лизу в клювик. Таня мельком подумала, что даже мумию фараона он поцеловал бы с большей пылкостью. Решив, что вполне может обойтись без созерцания телячьих нежностей четы Бейсусликовых, она вновь безуспешно попыталась ускользнуть.
— Стой! Ты куда, Гроттер? Не хочешь на чужое счастье смотреть? Глазки гноятся? — закричала Зализина.
Таня глубоко вдохнула и осторожно выдохнула через нос.
«Считаю до десяти… Если она не отвянет, Бейбарсов станет вдовцом», — подумала Таня.
Ее выручил Демьян Горьянов, внезапно вынырнувший из толпы. Никогда Таня не думала, что будет рада видеть Горьянова. Теперь же она буквально вцепилась в него.

— Демьян! Иди к нам! — крикнула она.
Горьянов немного опешил, но все же подошел и поздоровался. Переложив тросточку в левую руку, Глеб обменялся с ним рукопожатием. Зализина временно притихла. Она отлично знала, что Демьян легко может сглазить ее вместе со всеми ее истериками, тем более, что недавно она выпила йогурт. В животе у нее подозрительно забулькало — это была обычная реакция любой молочной среды на Демьяна.
— Чем ты занимаешься, Демьян? Мне кто-то говорил, что ты разводишь пираний, — сказал Глеб.
— Уже не развожу, — кривясь, сказал Горьянов.
— Почему?
— Да ну… Пираньи передохли. У них отчего-то скисла вода.
— Страсти какие. А сейчас что делаешь? — спросил Глеб.
— Теперь я создаю и патентую негативные бренды, — с важностью отвечал Горьянов.
— А что такое негативные бренды? — удивилась Таня.
— Ну там «Таблетки йода для полных идиотов», «Шампунь для лысых», «Безобразные калоши для толстых ног», «Дезодорант для навязчивых вонючек», «Мыло для свинтусов», «Отстойная книга» и так далее… Список фактически бесконечен.
— Зачем? — не поняла Таня.
Горьянов захихикал.
— Для подарков в основном. Хочет лопухоид сделать подарок с намеком и покупает начальнику миниатюрную гильотину, а теще «Пособие для полных дур», — сказал он.
— Неужели кто-то покупает такие идиотские подарки?
— Ты будешь смеяться, но спрос есть, — серьезно отвечал Демьян.
Таня натянуто улыбнулась. Хлюпающие ботинки на ногах стали еще противнее. Но лучше уж Горьянов с его пособиями для полных дур, чем кликушествующая Лизхен. Зализина растерянно переминалась с ноги на ногу. В животе у нее назойливо бурлило и клокотало, точно там проснулся задремавший камчатский вулкан. Таня радостно отметила, что пока рядом Демьян, Зализина нейтрализована.
Удача, повернувшаяся было задними карманами брюк, продолжала улыбаться Тане. Горьянов еще не ушел, когда рядом появилась Склепова в сопровождении верного Гломова. Гуня тащил два пылесоса. Оба пылесоса были новые, с эмблемами лысегорского зудильникового вещания.
Склепова всегда умела выискивать халяву. Пословица «На ловца и зверь бежит» в ее варианте модифицировалась в «На ловца и халява бежит». Еще в Тибидохсе, когда она жила с Таней в одной комнате, Таню всегда поражало, что майки и сумки у Склеповой все были бесплатные, рекламные, а бокалы и тарелки, судя по эмблемам, все стащены из ресторанов, как лопухоидных, так и магических. Порой Гробыня могла весь вечер ломать голову, пытаясь вспомнить, где она свистнула ту или иную штуку.
— Танька, привет! — поздоровалась с ней Склепова, одним мимолетным взглядом прозревая скопление вокруг Тани вражеских сил. — С ума сойти! К нам приехала Лизон Зализонова! Подстелите мне газетку: я падаю в обморок!.. Здравствуй, Демьян!.. Только не надо меня целовать в щечку! Я не пью по утрам кефир!..
Горьянов торопливо заулыбался, показывая, что оценил шутку. Увы, все смотрели на Гробыню, и есть ли у Горьянова чувство юмора, никого не интересовало. Гробыня тем временем обнаружила присутствие Глеба.
— О, кого я вижу!.. Уважаемый Бей-всех-подряд, наше вам с кепочкой! Или вам без кепочки завернуть? Вы не стесняйтесь, пользуйтесь, пока девушка добрая и отзывчивая!
Глеб сдержанно поклонился Гробыне. Он давно уже всё о ней понял.

Он давно уже всё о ней понял. Склепову можно было или сразу убить, или сразу любить. Третьего не дано. Гробыня тем временем выдвинула вперед танкового Гуню и, прячась за его широкими плечами, вплотную занялась Зализиной.
— Ну-с, такое всем знакомое наше босекомое! Я вижу, ты цветешь и зеленеешь? Как твое ничего? — приветствовала она ее.
Поджав губы, Зализина сказала Гробыне «привет!» с тем видом, с которым обычно провожают в последний путь.
— А вот оскала мертвеца не надо! А то я решу, что я в прямом эфире, — заявила Склепова.
Горьянов захихикал, и сразу же двое подвернувшихся второкурсников попадали с резью в животе. Более опытные маги поспешно выставили блоки. Демьян ничего не заметил. Он решил, что упоминание прямого эфира прекрасный момент, чтобы сказать комплимент знаменитой ведущей.
— Я видел тебя по зудильнику, Гробби! Ты выглядишь суперски! — заявил он.
— Гробби? Зачем же так интимно, Демьяша? — склонив голову набок, поинтересовалась Склепова.
Демьян смутился, что брякнул лишнее. Гуня же, напротив, напрягся как большой пес, подозревающий под диваном кошку.
— Я что, только по зудильнику выгляжу суперски? А так что, скверно?! — продолжала допытываться Гробыня.
Горьянов торопливо промычал, что она всегда выглядит суперски.
— Ты, правда, так думаешь?.. Ты лапочка! Гуня! Меня уводят! Я ухожу к этому человеку! — сказала Склепова, небрежно кивая на Горьянова.
В следующую секунду, прыгая как заяц, Демьян уже выписывал петли в толпе. За ним гнался разъяренный Гломов. Гуня не понимал юмора, за что и был ценим своей коварной подругой.
— Ну вот! Двое спрыгнули за борт! Нас осталось всего четверо на необитаемом острове! — сказала Гробыня, провоцирующе глядя на Бейбарсова. — Три юных красивых девушки и один некромаг с обломком бамбуковой удочки! Любовный треугольник тяготеет к переходу в квадрат, э?
Зализина от негодования передернулась, как труп, через который пропустили ток. Ее датчик ненависти зашкалило.
— Склепова! Ты… ты… ты… — заорала она.
— В чем дело, дорогая? — холодно повернулась к ней Склепова. — Мокрую и несчастную Гроттершу бьем, а от меня сразу в кусты? Так как насчет моей идеи?
Бейбарсов поднял утомленные глаза.
— Есть игры, в которые интересно играть вдвоем. В любовь интересно играть вдвоем, — сказал он, глядя на Таню.
— Не факт. В ненависть тоже можно играть вдвоем, — заспорила Гробыня.
— На мой взгляд, в ненависть лучше вообще не играть. Это опасная игра, — серьезно сказал Бейбарсов.
— С каких это пор некромаги боятся ненавидеть?
Глеб небрежно махнул тросточкой.
— Некромаги мало чего боятся. Те из них, что знали страх, погибли еще учениками. Но они знают, что ненависть — это бомба, которая разрушает прежде всего того, кто ее бросает. И исключений, увы, нет.
Гробыня кивнула. Она умела оценить убедительную речь.
— Слушай, Бейбарсов! А ты неплох! Зритель это оценит! Хочешь я поговорю с Грызькой? Ей для запуска нового проекта нужны некромаги. Ты как насчет перебраться на Лысую гору? — предложила она.
Глеб искоса взглянул на Зализину. Та стояла с поджатыми губами.
— Я подумаю, — сказал он.
— Мы подумаем! — с улыбкой поправила Склепова.
Таня заметила, что Глеб поморщился.

Таня заметила, что Глеб поморщился. Вот что значит снайперский выстрел — пробивает даже броню спокойствия некромага.
Точно ледокол взламывая толпу, к ним вернулся Гуня.
— Ушел, паразит! Ну ничего… Мир тесен! — сказал он.
Гробыня сочувственно погладила его по щеке.
— Ежик мой небритый! Устал, замучался ловить противного Горьяшку! Ну ничего, сейчас ты отдохнешь! Бери в одну ручку пылесосики, в другую чемоданчики! Пойдем устраиваться! — сказала она, и решительно отбыла, уводя за собой Гломова.
Таня хотела нырнуть в спасительный проход галереи вслед за Гробыней, но Зализина вновь вцепилась ей в плечо. Схлопотав по носу от Склеповой, она явно нуждалась в истерическом реванше.
— А ты куда, Гроттер? Мы еще не договорили!
«Ну всё!» — мысленно сказала себе Таня, поднимая руку с кольцом.
— Привет, Лиза! Привет, Глеб! — крикнул кто-то издали.
К ним, улыбаясь ласково и тепло, подошла Катя Лоткова и расцеловалась вначале с Зализиной, а затем с Глебом. «Правильная последовательность!» — оценила Таня. Лоткова не то, чтобы дружила с Лизой — с ней вообще невозможно было дружить, но их отношения были вполне нейтральными.
Секрет Лотковой — секрет большой и беспроигрышный — состоял в том, что она умела быть терпеливой и приветливой со всеми. Обогревать окружающих радостью и хорошим настроением, как весеннее солнце. Неудивительно, что Ягун из множества девушек Тибидохса выбрал именно ее.
— Чего улыбаешься, Лоткова? Можно подумать, ты умираешь от счастья! — неприязненно сказала Зализина. Она неотрывно смотрела на то место на щеке Глеба, которого коснулись губы Лотковой.
— Почему бы и нет? Если я соскучилась? — вежливо спросила Катя.
— Ну если соскучилась — тогда да… — растерянно протянула Лизон и тотчас пакостно подчеркнула. — Если…
Однако Таня уже не вслушивалась. Почувствовав, что Зализина отпустила ее локоть, она быстро нырнула в спасительную темноту галереи. Ей показалось, что Бейбарсов шагнул было за ней, но Зализина удержала его визгом и борцовским проходом в ноги.
Но Таню это уже мало занимало. Милые ругаются — только тешатся.
Она проскочила по темной влажной галерее, где пахло плесенью и забытым эхом звучали слезы влюбленных в Жикина третьекурсниц. Оттуда по внутренней лестнице был прямой путь на Жилой Этаж. Вот и ее комната. Знакомая до мозолей на роговице глаз дверь сероватым прямоугольником выделяется на темной, выложенной крупным камнем стене. Буркнув опознающее заклинание, Таня толкнула дверь и… застыла на пороге, продолжая растерянно обнимать контрабас.
На подоконнике, обняв худые колени, сидел Ванька Валялкин. Сидел и — смотрел на нее. В комнате пованивало серой и палеными перьями. Неутомимый Тангро гонялся по столу за своим хвостом. Вид у дракончика был одуревший. Скользнув взглядом по стенам, Таня увидела десятка три выжженных пятен.
Заметив Таню, дракончик на мгновение застыл, высунул раздвоенный язык и приветственно дохнул не огнем, но едким дымом.
— Он тебя узнал! — сказал Ванька и, спрыгнув с подоконника, шагнул к ней.

Глава седьмая.
ПРИВИВКА ОТ ЛЮБОПЫТСТВА

Время — оно хитрое. Оно всех догонит и всем покажет.
С.Черноморов

Грааль гардарика срабатывала всю ночь примерно с равными промежутками.

Это прибывали те из выпускников, кто не сделал этого накануне. Они летели в трепетном сумраке короткой летней ночи, ориентируясь на колоссальную, с наростами башен, черепаху Тибидохса, а внизу, в парке, розовыми искрами тлели крошечные живые огни. Это и были цветы папоротника.
Подлетая к Тибидохсу, каждый опоздавший выпускник видел на стене, примыкавшей к подъемному мосту, просторное кольцо факелов и, понимая, что это подсказка, снижался. Шумная толпа раздвигалась, уступая ему место. Бывший ученик спрыгивал с пылесоса и озирался с неуверенной и счастливой улыбкой. Глаза его постепенно привыкали к огням, слух же захлестывали голоса, так непохожие на плеск океанских волн, который он слышал много часов подряд.
В следующую минуту к вновь прибывшему или прибывшей подходил Гуня в доспехах Ахилла, которые проказливая Склепова извлекла из запасников при попустительстве джинна Абдуллы. В ручищах Гломова помещалась гигантская деревянная чаша в форме утки. В чаше было по меньшей мере ведро знаменитого кваса, который Гуня требовал выпить в качестве штрафа.
Разумеется, никто не мог одолеть и трети, никто, кроме самого Гуни и Верки Попугаевой, обладавшей уникальной способностью к поглощению жидкостей любого рода.
Пока выпускник пил или, точнее, захлебывался, оркестр привидений бил в бубны, мелькал яркими нарядами (особенно хороша была Недолеченная Дама в цветастой шали) и пел: «К нам приехал наш любимый!» и «Пей до дна, пей до дна, мы еще нальем вина!» В финале песни поручик Ржевский непременно палил в воздух из трехзарядного дамского пистолета с перламутровой ручкой, из которого, по слухам, коллежская ассесорша Авдотья фон Визин, подслеповатая вдова семидесяти одного года, уложила в 1853 году выстрелом в глаз знаменитого ярославского разбойника Федьку Лютого.
Ржевский стрелял из пистолета в надежде, что хоть кто-то испугается, однако никто не пугался, и лишь Недолеченная Дама произносила с досадой: «Вольдемар! Я не считаю, но вы разочаровали меня в одна тысяча двести третий раз».
Поручик и без того об этом догадывался, так что данное заявление не имело, увы, для него статуса открытия.
Ягун сдержал обещание, которое дал когда-то Тане. Он веселился так, как не веселился давно, извергая столько слов, буйства и энергии, что ее хватило бы, чтобы окончательно растопить ледники Антарктиды. Впрочем, этим он собирался заняться ближе к третьему дню встречи.
Это играющий комментатор подал идею, чтобы Жора Жикин и давно влюбленная в него Дуся Пупсикова ели с двух концов сосиску, которая в самый ожидаемый зрителями момент увеличилась внезапно до двух с половиной метров. Для этого Ягуну пришлось использовать двенадцать килограммов фарша из студенческой столовой № 1 города Омска — в первом месте, где ему удалось его телепатически нашарить.
Затем Ягун потребовал, чтобы Генка Бульонов дрался на дуэли с Бейбарсовым из-за Пипы и вручил обоим пуховые подушки из приданного одной купеческой дочки, которая, утопившись некогда с горя, пребывала теперь русалкой в одном из прудов о.Буяна.
Учитывая, что дуэль была на подушках и проходила без участия магии, более массивный и плечистый Бульонов легко взял верх и ему была торжественно вручена вспотевшая от гордости за своего воителя рука Пипы. Пока Бульон и Глеб сражались за Пипу, Зализина едва не умерла от негодования, но на нее никто не обратил внимания, и она ожила.
Следующей авантюрой Ягуна был бег по зубцам стены с факелами в руках, который завершился тем, что малютка Клоппик нечаянно столкнул Демьяна Горьянова в ров. Из мрака послышался плеск и — все стихло. Встревоженные выпускники, окликая Горьянова, стали пускать искры и бросать факелы. Вода долго бурлила, выбрасывая белые пахучие фонтаны.
— Вольдемар, дорогой, я так счастлива! Давненько в Тибидохсе не было настоящих похорон! — бодро сказала Недолеченная Дама.

Вода долго бурлила, выбрасывая белые пахучие фонтаны.
— Вольдемар, дорогой, я так счастлива! Давненько в Тибидохсе не было настоящих похорон! — бодро сказала Недолеченная Дама.
На нее зашикали. Тем временем на поверхность начали медленно всплывать дохлые лягушки. Ягун поспешно скинул обувь, собираясь нырять. Но тут, отплевывая воду, показался и Горьянов, живой, но взбешенный. Малютка Клоппик предусмотрительно скрылся и сделал это с такой исключительной ловкостью, что Горьянов так его и не нашел, хотя проискал до утра.
В три часа в сиянии радуг гардарики, при многократных ударах грома прилетела загадочная и сама себе непонятная Ритка Шито-Крыто. Гуня метнулся к ней со штрафной чашей кваса. Привидения забили в бубны, и яркими цыганистыми кометами заметались у стен.
Шито-Крыто приветствовали так долго и обнимали так крепко, что она даже заподозрила подвох.
— Один раз на меня так наваливался парень в метро. Я-то думала: любовь на всю жизнь, а он прорезал мне сумку! Я очень рассердилась! — сказала Ритка и так сдвинула свои темные брови, что только у Пупсиковой хватило ума спросить, что она сделала с тем парнем.
— Я? Ничего, — удивив всех, сказала Шито-Крыто.
— Как ничего?
— Повторяю: Я — ничего. Он-то думал, небось, что у меня в сумке деньги, а там только и было, что кобра, скорпион и два тарантула, — пояснила Ритка.
— И ты носишь их в сумке? — охнула Попугаева.
Шито-Крыто наградила ее испепеляющим взглядом.
— Извини, ВерА, но носить змей в кармане я не собираюсь! В карманах у меня яды! — отрезала она.
Часам к четырем Ягун заявил, что ему надоело быть тамадой, и вообще он оглох от собственного крика.
— Бедный! А ты не носись и не кричи! — сказала Лоткова, касаясь его лба своей прохладной, полной неисчерпаемого благоразумия ладонью.
— Ну уж нет! Я на это не согласный! Если я не буду так громко кричать, никто не обрадуется, когда я, наконец, сделаю паузу! — заявил Ягун.
Катя посмотрела на внука Ягге с терпеливой нежностью санитарки, которая объясняет психу, что с люстры лучше слезть. Люстра устала. Ей нужно немного отдохнуть и поклевать зернышек.
— И что ты этим хочешь сказать? — спросила она.
— Ничего! Я этим хочу помолчать! — сказал Ягун.
Передав бразды правления Склеповой, он отправился искать Таню. Ни ее, ни Ваньки Валялкина, насколько он мог видеть, в толпе не было.
Ягун покинул круг факелов и, нырнув в галерею, погрузился во тьму. Глаза не сразу привыкли к сумраку. Вкрадчивая тишина заполнила слух, который долго удавливал удаляющиеся голоса на стене. Поначалу Ягун хотел пойти по короткой галерее, которая позволила бы ему сразу оказаться на Жилом Этаже. Однако назойливый скрип колес и однообразное бульканье подсказали, что навстречу ему направляется инвалидная коляска.
Скрип — это еще полбеды. Коляску, когда она одна, легко убрать с дороги. Куда хуже бульканье. Оно означает, что на коляску уселся Синий Дядя, назойливый и тупой призрак, который в основном отсиживался в подвалах и наверх поднимался раза два в год, не чаще. Синего Дядю тоже можно прогнать дрыгусом, однако при этом вокруг разливается такая невыразимая, во всей глубине этого понятия вселенская вонь, что глаза щиплет от слез, а душа терзается тоской.
Делать нечего. Пришлось Ягуну признать, что короткая галерея недосягаема, и отправиться кружным путем через Лестницу Атлантов и Зал Двух Стихий. Пробираться в темноте по Тибидохсу было удовольствие гораздо ниже среднего, тем более, что Ягун сгоряча не захватил с собой даже факела.

На верхней площадке Лестницы Атлантов Ягун остановился. Выросший в Тибидохсе, он любил это место, хотя оно и считалось опасным, так как здесь нередко прорывалась нежить. Пахло гипсом и каменной пылью. Атланты вздыхали во мраке и шевелились, сотрясая своды магической школы. Их мраморные ноги белели в темноте.
Ягун стал спускаться. Ступеней через пять перед ним, едва не задев его колено, проскочил хмырь, похожий на Агуха. Противно скалясь, хмырь щелкнул на играющего комментатора кривыми зубами. Свод черепа у него задирался, откидываясь назад, как крышка мусорной корзины.
— Сдох-хнеш-шь! Скоро ф-фсе сдох-хнете! Я з-знаю! — шипел он.
— Что ты знаешь? — спросил Ягун.
— Не скаж-ж-жу!!! Только когда ты умреш-ш-шь!
— Ну жди, если не лень… Мотис-ботис-обормотис! — произнес Ягун, вскидывая кольцо.
Он не промахнулся. Искра попала хмырю точно в нос. Агух либо его родственник кувыркнулся вниз, ругаясь и считая ступеньки.
Ягун продолжал спускаться. Через несколько минут он внезапно услышал снизу шорох, увидел огонек свечи и сообразил, что кто-то поднимается ему навстречу. В планы внука Ягге не входило никого встречать, особенно здесь. Он кинулся вверх по лестнице, но неожиданный звук подсказал ему, что сверху тоже кто-то спускается, а он, Ягун, находится где-то между ними. Веселенькое положение!
Не задумываясь, играющий комментатор сделал то, что сделал бы любой здравомыслящий магспирант Тибидохса: нырнул вправо и, присев, спрятался за ногу атланта. Если атлант что-то и заметил, то пройдет минут десять, прежде чем до него дойдет, что кто-то нагло спрятался за его ногой и еще минут двадцать прежде, чем он сподобится — если ему придет на ум так печально пошутить! — наступить на Ягуна. Однако через полчаса Ягуна в тесной нише уже не будет.
Несколько секунд прошли в томительной тишине, а затем Ягун увидел доцента Горгонову. Медузия с озабоченным видом поднималась по лестнице со свечой в руке, прикрывая огонек ладонью. Почти сразу навстречу ей из темноты вынырнула грузная фигура в плаще.
Услышав шаги, доцент Горгонова остановилась и спокойно подняла голову. Ее волосы отливали медью. Их пряди негромко шипели, точно прикидывали, не превратиться ли им в змей. В темных глазах Медузии отблескивало пламя, отчего казалось, что свечи как минимум три. Одна самая маленькая в руках и две грозных и жарких — в глазах. Пытаясь выглянуть из-за ноги атланта, Ягун потерял равновесие и, пытаясь обрести его, оперся лбом о мраморную икру гиганта. Атлант пошевелил пальцами. Минуты через три — понял Ягун — до атланта дойдет, что ему щекотно. А там он или заржет басом или лягнет его ногой. Если и не сейчас, то рано или поздно.
— Это вы, Медузия? — услышал Ягун неприятный голос.
— Вы угадали, Зербаган. Чтобы узнать человека со свечой с двух шагов, не нужно быть прозорливцем, — с насмешкой отвечала Медузия.
Ревизор откинул капюшон. Мелькнула желтоватая рука со сросшимися пальцами, соединенными перепонкой. Резкий ответ Медузии, казалось, смутил Зербагана. Его неподвижные, круглые как у рыбы глаза, мертвенно уставились на Горгонову.
Зербаган был не один. На лестнице что-то зашуршало, и Ягун увидел карлика, который с величайшей осторожностью сползал животом с высоких ступеней. Перед тем, как доверить очередной ступени свое слабое тельце, он долго ощупывал ее носком. В момент, когда он тянул носок, он произносил «у-у-у!», а когда ставил его, произносил «пых». В результате перемещения карлика сопровождались непрерывным бормотанием «у-пых! у-пыых! у-пыыыыыых!» По продолжительности звука «ы» можно было судить о высоте ступени, которая обычно была прямо пропорциональна ужасу, который испытывал маленький человечек.

Ревизор, как и прежде, не обращал на своего секретаря Бобеса ни малейшего внимания.
— Как ваши дела? — прохрипел Зербаган, обращаясь к Медузии.
— Благодарю, отвратительно.
— Зачем же благодарить? Я только хотел проявить вежливость!
— Благодарю. Я так и поняла… Я вас слушаю, Зербаган! Давайте перейдем сразу к делу. Признаюсь, я пришла исключительно из любопытства, такой глупой и нелепой показалась мне ваша обратившаяся в пепел записка. Что вам нужно?
Ревизор медленно покачал головой.
— Вас, кажется, ужасно раздражает мое пребывание в Тибидохсе, — произнес он.
— Отнюдь. Но оно позволяет мне ощутить, как славно здесь было бы без вас. Иногда, знаете ли, полезно съесть подгнившую селедочную голову, чтобы оценить прелесть обычного повседневного обеда, — отвечала Медузия.
Длинный как у жабы рот Зербагана скривился, напомнив плавающего в луже дохлого червя.
— Вы недальновидны, Медузия! К счастью, я не обидчив. Эмоции, что в них проку? Они не дают магической силы. На любовь, ненависть и прочую ерунду маг тратит энергию, которую мог бы израсходовать на власть.
— К делу, Зербаган! Доморощенную философию я предпочитаю воспринимать в опубликованном виде.
— К делу так к делу. Вчера вечером гарпия доставила мне секретное письмо от Бессмертника Кощеева, в котором он просил меня поговорить с вами… или с тем, с кем я сочту нужным!.. — добавил Зербаган, явно пытаясь намекнуть Медузии, что если не согласится она, согласится кто-то другой.
— С каких это пор письма доставляются с гарпиями? — брезгливо спросила Медузия.
Глаза Зербагана сверкнули плоско и значительно.
— Гарпии намного ответственнее купидонов.
— Не исключаю. Только от письма потом воняет, а с гарпиями надо расплачиваться тухлым мясом, — сказала Медузия.
Зербаган отмахнулся.
— Запах — это мелочи… Бессмертник пишет, что предварительные мнения совета разделились. Несмотря на приписки и злоупотребления академика Сарданапала, не исключено, что Тибидохс все же оставят на Буяне, хотя это надо будет еще заслужить! — заявил он значительно.
Медузия молчала. Так и не дождавшись от нее никакой реакции или хотя бы вопроса, Зербаган разочарованно продолжал:
— Однако Тибидохс будет оставлен на Буяне при единственном условии: если у школы появится новый глава. Академик Сарданапал не устраивает нас в этой роли. Этот глупый непредсказуемый маразматик ради крупицы власти истолчет в порошок и съест с супом кости родной матери!
— Чьи кости? Вы сегодня самокритичны, Зербаган! — отрезала Медузия.
— Я лишь передаю суть письма. Так вот, уважаемая: радуйтесь! Бессмертник готов поддержать вашу кандидатуру на роль нового главы Тибидохса. Вы получите остров и школу, если поможете нам обуздать Сарданапала! — сипло сказал Зербаган.
Свеча в руке Медузии дрогнула. Тени от пышных волос доцента Горгоновой грозно зашевелились на колоннах. Зербаган быстро наклонился вперед.
— Вы потрясены? — быстро спросил он.
— Благодарю. Я на седьмом небе от счастья. Принесите, будьте любезны, лестницу, чтобы я могла спуститься… — сухо сказала Медузия.
— Думайте, что лучше: школа на Буяне без Сарданапала (но с вами, Меди!) или школа с Сарданапалом, но в глухой тундре, где, кроме комаров и нежити, нет ничего.

— Думайте, что лучше: школа на Буяне без Сарданапала (но с вами, Меди!) или школа с Сарданапалом, но в глухой тундре, где, кроме комаров и нежити, нет ничего. Мы можем на вас рассчитывать? Или — или. Третьего не дано, Медузия! Решайтесь. Повторяю, данное предложение серьезно и исходит не от меня лично…
Медузия молчала. Казалось, над лестницей повисла тень огромных весов. А затем — телепат Ягун почти уверен был, что увидел это — одна чаша качнулась и медленно опустилась.
— Я согласна, — произнесла Медузия тихо и грустно.
Как не похож был ее голос на тот словесный бич, которым она только что хлестала ревизора! Выражение немигающих совиных глаз не изменилось. Лишь голос Зербагана стал властным. Казалось, вся сила от Медузии перешла к нему.
— Я знал, что вы согласитесь. Логика должна быть выше чувств. Возьмите это!
Откинув край плаща, Зербаган сунул руку в небольшой кожаный мешок, висевший на поясе. Ягун увидел, как он сунул что-то в ладонь Медузии.
— Что это? Яд? — морщась, спросила доцент Горгонова.
— Ну что вы? Всего лишь кубик льда. Лед сговорчивости, вполне безвредный. Подбросьте его Сарданапалу в чай, в кофе, куда угодно. Он не имеет вкуса и запаха. Выпив его, Сарданапал примет любое наше предложение.
— Чтобы подбросить жалкий кусок льда, вам нужен посредник? Я думала, вы опаснее, Зербаган, — сказала Медузия, задумчиво вращая кубик в пальцах.
— Разумеется, мог бы. Однако у Сарданапала как у всех бессмертных сильна охранная магия. Вы — другое дело. Он знает вас так давно, что примет от вас любой напиток, заставив замолчать интуицию… К тому же действие такого кубика временное. Через пять-шесть часов академик очнется и придет в ярость. Он совсем не такой смирный, каким порой кажется. В войнах с нежитью он показал, на что способен.
— Именно. Сарданапал разорвет нового директора Тибидохса на сотню маленьких бонапартиков. Не правда ли, Зербаган? — лукаво поинтересовалась Медузия.
Ревизор усмехнулся. Глеб Бейбарсов, как любитель некромагии, наверняка заинтересовался бы этой усмешкой. Дрогнувший жабий рот при рыбьих неподвижных глазах.
— Правда. Кроме одного исключения: если к тому времени в кресле директора Тибидохса не будете сидеть вы, Медузия, — сказал он.
— Полагаете, меня он в порошок не сотрет? Насколько я понимаю, Сарданапал самый сильный маг из ныне живущих, — сказала Медузия с легким вызовом.
Зербаган оглянулся на карлика. Бобес виновато хихикнул, пожал плечами и втянул голову в плечи.
— Пока… Пока самый сильный… — просипел ревизор едва слышно.
— Что пока, Зербаган? Разве мы уже прощаемся? — спросила Медузия.
Зербаган тускло взглянул на нее.
— Я покидаю Тибидохс через два дня… Нужно, чтобы все было закончено не позднее указанного срока. Вам все ясно? И не вздумайте обмануть меня, Медузия! Поверьте, вам будет совсем не смешно.
Показывая, что разговор окончен, ревизор властно кивнул Меди и стал спускаться. Проводив его взглядом, доцент Горгонова поправила пальцем фитилек свечи.
— Да, Зербаган! Давно хотела вас спросить. Ваш перстень без камня… — начала она негромко и будто про между прочим.
Зербаган на мгновение застыл. Нога, которой он собирался сделать шаг, повисла в пустоте.
— Мне вдруг пришло в голову… Там ведь был не камень, не правда ли? — продолжала Медузия.

И, хотя Зербаган, не отвечая, продолжал быстро спускаться, Ягун готов был поклясться, что плечи его судорожно дрогнули.
* * *
Выждав для верности пару минут, играющий комментатор покинул убежище за ногой атланта. То, что он услышал, потрясло его. «И что мне теперь делать? Рассказать бабусе? Предупредить Сарданапала?» — колебался он. Колебался потому, что мысль о предательстве Медузии упорно не желала приживаться у него в сознании. Разве может такое быть, чтобы Медузия согласилась пожертвовать Сарданапалом? Нелепо. И Ягун усилием воли отогнал подозрение. Когда подозреваешь — унижаешь прежде всего себя.
«Посоветуюсь с Танькой. А потом решу, как быть дальше», — подумал Ягун, начиная спускаться по лестнице.
Однако прежде, чем Ягун встретился с Таней, у него состоялась еще одна встреча, довольно забавная по сути, хотя и едва не закончившаяся для играющего комментатора печально.
Ягун пересек Зал Двух Стихий, где полыхали жар-птицы и выстукивал копытами дробь конек-горбунок. Здесь, у начала лестницы, ведущей на Жилой Этаж, он увидел маленького, взъерошенного первокурсника. Ягун смутно вспомнил, что встречал его и раньше, но не помнил имени.
Кажется, это за ним месяца два назад летал в вороньем гнезде Поклеп и, кривясь, как от зубной боли, привез его в Тибидохс, маленького и нелепого. Большая, как у галчонка голова, узкие плечи и тонкие ноги с огромными, точно от другого человека приставленным ступнями. Как же его все-таки звали? Кажется, что-то на «К»… Кирилл? Костя?..
Первокурсник сидел на нижней ступеньке и едва слышно плакал, вытирая нос рукавом свитера. Внук Ягге был тертый калач. В свои не такие уж большие годы он слышал и пение сирен, и проклятия малазийских ведьм, и брачный крик циклопов, и даже тот гортанный, ни на что не похожий рев, с которым Безглазый Ужас, разбегаясь, разносил себе голову о камни. Однако это было нечто особенное. Плач мальчугана леденил душу. Уже спустя мгновение Ягуну почудилось, что мозг у него стал стеклянным и вытекает через уши.
В смертельном ужасе играющий комментатор закричал. Вскинув кольцо, он попытался выставить блок, однако у него не оказалось сил, чтобы произнести заклинание. Мир треснул. Апатия навалилась на Ягуна могильной плитой. Он был выпит и опустошен. «Я молочный пакет… пустой молочный пакет», — вяло и безразлично подумал Ягун. Леденящий плач и тоска заполнили его существо до краев.
Уже опускаясь на пол, играющий комментатор увидел, как первокурсник удивленно поднял голову и посмотрел на него. Его глаза показались Ягуну огромными как тарелки.
Когда минуту спустя внук Ягге вновь открыл глаза, он понял, что лежит на спине у ступеней, а под голову ему подложена свернутая куртка. Над ним склонился глазастый бледный мальчик. На щеках у него видны следы слез.
— Как тебя зовут, кошмарное создание? — спросил Ягун.
— Меня?.. Коля Кирьянов, — смущаясь, ответил мальчик.
— Кирьянов… хм… а ну да… Это ты меня чуть не грохнул, Коля Кирьянов?
— Я плакал. Я не думал, что рядом кто-то есть… Когда я вас увидел, я перестал плакать, — сказал мальчик виновато.
«Вас… А, ну да! Я же должен казаться ему дядькой!» — подумал Ягун. Он попытался привстать, однако, прикинув по ощущениям, рассудил, что лучше пока полежать.
— Плакал — это еще полбеды. Хорошо, что ты не смеялся, — сказал он.
Шуточка была явно троечная и провальная, но все же стоила хотя бы легкой улыбки. Однако Коля Кирьянов не улыбнулся.
— Да, хорошо.

— Да, хорошо. Если бы я засмеялся, вы могли бы взорваться…
— Что?! Это как еще? — мрачно спросил Ягун.
Коля показал руками как. Выходило, что играющий комментатор взорвался бы изнутри.
— Тут было бы грязно… Очень грязно, — сказал он виновато.
Ягун кивнул. Почему-то он не усомнился, что если Коля Кирьянов засмеется, то все так и будет.
— М-да. Весело с тобой… Славный ты паренек, — сказал он озабоченно.
Услышав, что он славный, Коля Кирьянов заулыбался, и Ягун с тревогой ощутил, что его начинает раздувать изнутри.
— Я так рад, что вас встретил… Так счастлив! Можно, на «ты», да? — спросил Коля.
— Можно. Если тебя это не слишком обрадует… Мне хочется немного пожить, — попросил Ягун, в тревоге косясь на свой живот.
Коля торжественно пообещал, что он попытается не смеяться.
— Немного радоваться все же можно. Тебя это будет только наполнять силами! Уж я-то знаю! — заверил он Ягуна.
— Верю, во все верю, Колян! Я по жизни доверчивый, — сказал Ягун.
Его, наконец, перестало пучить, и он смог вздохнуть спокойно. Одновременно он с опозданием понял, почему у Поклепа, который привез Колю в Тибидохс, был такой полуживой вид. Должно быть, во время полета Коля боялся и… со всеми вытекающими.
— А чего ты плакал-то? Ты же уже взрослый такой мужик… Лет двенадцать-то есть? — покровительственно спросил он у Коли.
— Де… десять… почти.
— Отличный возраст — десять лет! Самый расцвет юности! Столько всяких дел: пылесосы, авантюры, циклопов дразнить. А ты плакать на лестнице! Это, брат ты мой, не дело! Ты же, брат ты мой, подрастающее поколение… Скоро я буду стар и дряхл, и весь груз магического мира ляжет на твои плечи, сын мой Коля! — сказал Ягун, с удовольствием принимая важный и назидательный тон.
Коля Кирьянов слушал его с таким восторгом, что играющему комментатору стало неловко. В животе опять что-то забурлило. Ягун понял, что градус восторга Коли необходимо срочно понизить.
— Так чего-то ты плакал-то? — повторил Ягун уже менее пафосным голосом.
— Меня дразнят!
— Тебя? Ну они, блин, смертники в натуре!.. — изумился Ягун.
Кирьянов вздохнул.
— Кто дразнит-то? Однокурсники? — уточнил Ягун.
— Да многие… Говорят, что я косоглазый и тощий как гли… глис…
— Спокойно! Я понял! Пусть это будет червяк!.. Дыши глубже! — в тревоге крикнул Ягун, обнаруживая в правом глазу Коли вполне уже созревшую слезу.
Кирьянов задышал, и мозг у играющего комментатора перестал плавиться.
— Ерунда! — сказал Ягун. — Слушай меня, брат мой, и запоминай. Будешь цитировать своим детям, а они детям своих детей… Идеальных людей не бывает! У каждого есть хотя бы один недостаток. Кто-то толст, у кого-то лицо в прыщах, у кого-то ноги кривые, у кого-то фамилия звучит как у потомственного кретина, или на зубах пластинка… И, разумеется, находятся люди, которые счастливы об этом напомнить, чтобы жизнь медом не казалась. Вы злитесь, втайне страдаете, пытаетесь отшутиться, выискиваете убийственные фразочки…
— Они почему-то не срабатывают! — перебил Коля.
— Ты мудр, сын мой. Разумеется, они не срабатывают.

Разумеется, они не срабатывают. А почему? Потому что тебе обидно и больно, а эти пиявки всегда чутко реагируют на чужую боль. Их не проведешь. И пока тебе будет обидно, они будут упорно присасываться и не оставят в покое, пусть даже их собственная кривоногость втрое превышает твое базовое косоглазие.
Ягун сделал паузу, зорко высматривая, нет ли новых слез.
— Ты не думал, почему все цепляются к тебе, а не цепляются к какому-нибудь Васе, у которого три раза в день лопаются сзади брюки? Или к Зое, у которой передние зубы торчат параллельно носу? Или к Роме, у которого уши в последний раз мыла акушерка в роддоме? Что, у них придраться не к чему? — продолжал он.
— Думал, — убито кивнул Коля Кирьянов.
— И что? А причина, брат ты мой, в том, что и штаноголовый Вася, и стозубая Зоя, и какой-нибудь Петя, у которого все лицо сплошной прыщ, плевать хотели на свои недостатки. Они их не скрывают и не комплексуют. Им не больно, и несчастным пиявкам не к чему присосаться. Ясно тебе?
Коля Кирьянов задумался. Его глаза-тарелки провернулись в орбитах. Ягун попытался уследить за зрачком, но подумал, что сделает это в следующий раз.
— А тебя в детстве дразнили, Ягун? — спросил Коля.
— Разумеется. Видишь, какие у меня уши? А я вот рад, что не вижу. Кроме того, у моей бабули — ты к ней в магпункт не попадал еще? — была кошмарная привычка заявляться на урок, вытирать мне платком нос и совать в руку какую-нибудь сосиску в салфеточке. Только вообрази, как все ржали! — с негодованием сказал Ягун.
Коля Кирьянов понимающе закивал.
— Поначалу я жутко переживал, лез в драку, а потом махнул на это рукой. Когда меня сильно доставали, я спокойно говорил: «Да, я такой! Я помешан на пылесосах и драконболе. Да, у меня торчат уши, и бабуля у меня здесь, в Тибидохсе… И если тебе нечего больше сказать, иди и придумай что-нибудь новенькое!» — заявил Ягун.
— И что, отстали? — с надеждой спросил Коля. Голос у него звучал недоверчиво. Неужели великолепного Ягуна, гордость всей школы, могли дразнить?
— Мало-помалу отстали, хотя и ни в один день. Главное внутри оставаться спокойным и верить в то, что говоришь. Тупое заучивание фразочек тут не спасет. Люди слышат не слова, а то, что за словами. Правда, у меня еще искра была горячая, да только до твоего смеха ей далеко… Эй, перестань сейчас же радоваться! — завопил Ягун.
Однако рот Коли Кирьянова уже расползался в счастливейшей из улыбок, а вместе с этой улыбкой раздувался и сам Ягун.
— Я сейчас расхохочусь! Мне так хорошо! — предупредил Коля.
— Хорошо ему?.. А другим должно быть плохо? Прекрати сейчас же! Эй, огорчайся немедленно, а то косоглазым назову! — всполошился Ягун.
— А мне все равно, я не обижусь… Сам Ягун поговорил со мной! Я так счастлив! — сказал Коля.
Рот его становился все больше, а в груди назревал неостановимый вулканический звук.
— Счастлив он! А мне что делать? Ты же меня убьешь! — всполошился Ягун.
Он уже просек, что против смеха и слез этого первокурсника не существует магических блокировок.
— Убегай, Ягун! Секунд десять я продержусь… Если ты будешь далеко — уже не страшно! — сказал Коля.
Он зажимал себе рот рукой, но все равно кашлял от смеха. Не заставляя себя просить дважды, Ягун бросился бежать по лестнице. Он мчался в темноте, высоко вскидывая колени, как укушенный оводом орловский рысак, и думал, что давно пора включить бег по лестнице в олимпийские воды спорта.

Время, этот вечный бухгалтер со старыми счетами, неумолимо перекидывало костяшки секунд. Ягун взлетел уже на три пролета, когда волна смеха нагнала его и толкнула в спину. Наполненный смехом как воздушный шар, Ягун взлетел еще на пролет. Здесь магия Коли Кирьянова наконец отпустила его.
Внизу что-то грохотало, тряслось и стонало, точно лава Тартара прорвалась из Нижнего Подземья. Своды Тибидохса ходили ходуном в руках у атлантов. По Залу Двух Стихий, рассыпая золотые искры и теряя перья, носились переполошившиеся жар-птицы.
— Перспективный мальчик! Он потряс мое воображение. Надо будет шепнуть Соловью, чтобы взял его в команду. Это будет наше секретное оружие против Кэрилин Курло, — проворчал Ягун.
Придирчиво присмотревшись к себе, играющий комментатор убедился, что жив и здоров. Он удовлетворенно кивнул и, размышляя в разной последовательности о Зербагане, Медузии и милом первокурснике Коле, продолжал подниматься.

Глава восьмая.
ПЯТЬ ИСКР ДЛЯ БЕРСЕРКА

— Детки, кто будет изображать зайчиков — поднимите руки! Все остальные будут мамонты!
старая детсадовская игра

Без дальнейших приключений Ягун добрался до Жилого Этажа. В гостиной он увидел Шурасика и Ленку Свеколт. Сидя на поцелуйном диванчике (как прозвал его Ягун) они сердито смотрели друг на друга и спорили о сублимации этической магии в эмпирическом пространстве. При этом Свеколт придерживалась мнения, что сублимация происходит во всех случаях, а Шурасик, что только в случае ассимиляции согласных звуков в заклинаниях, возникших не ранее второго падения редуцированных. Спор, поначалу мирный, приобретал все более острые формы.
Свеколт уже назвала Шурасика упрямым ослом. Он в свою очередь предположил, что она ведет линию родства от редкого животного «утконос». Ягун громко кашлянул, оповещая влюбленных о своем прибытии.
— Я не подслушивал. Я просто прокрадывался мимо. Ребят, вы не виделись год! Неужели нельзя не ссориться? — спросил он.
— Про год — спорное утверждение. Мы не виделись триста шестьдесят два дня… — сказал Шурасик.
— Триста шестьдесят три дня! — уточнила Свеколт.
— Два!
— ТРИ, дорогой!
— ДВА, милая! Триста шестьдесят два! Есть такое замечательное число. Если ты встречаешь его впервые, загляни в справочник! — не выдержал Шурасик.
— Бабуин!
— Утконосиха!
— Хам! И библиографии не знаешь! — пискнула Свеколт.
— Я? Я не знаю? Да я сам ходячая библиография!
Ягун хотел вмешаться, но милая парочка уже успокоилась сама по себе. Играющему же комментатору пришло на ум, что это уже не первый их спор и даже не десятый. И если они вместе до сих пор, значит будут вместе всегда.
— Я считал только полные дни. Ты же взяла в расчет пять часов новых суток и округлила их до полного дня. Это и объясняет расхождение, — остыв, миролюбиво сказал Шурасик.
Свеколт кивнула. Однако в отличие от Шурасика она еще немного кипела.
— Иногда ты говоришь здравые вещи. К сожалению, это бывает редко. В целом ты склонен к излишней абсолютизации проблем, которые изначально не стоят выеденного яйца.
— Протестую! В нашей предпоследней дискуссии ты утверждала, что сублимация универсальна! И после этого ты еще набираешься нахальства заявлять, что это я абсолютизирую! — возмутился Шурасик.

— А вот и не подеретесь! — сказал Ягун с сильным желанием опровержения.
Однако опровержения не последовало. Шурасик и Свеколт действительно не подрались, хотя сразу же, даже не дождавшись, пока играющий комментатор уйдет, затеяли спор, магом какого уровня Ягун является и имеет ли он перспективы повысить уровень.
Свеколт утверждала, что Ягун маг третьего уровня и выше ему не подняться: «Это его потолок!» Шурасик же великодушно допускал, что со временем, если Ягун будет трудиться, то, возможно, дорастет и до четвертого.
— Если. Но он не начнет, — недоверчиво фыркнула Свеколт.
Ягун поспешил удалился. «И откуда эта Ленка знает, занимаюсь я или не занимаюсь? И в голове у меня вроде как не щекотало! Одно слово: некромаги», — подумал он с досадой.
Постучав в дверь Таниной комнаты условным стуком, Ягун не получил ответа и понял, что в комнате никого нет. Он в задумчивости повернулся, размышляя, где их искать, и вдруг увидел Таню и Ваньку. Они шли ему навстречу, шли и держались за руки, слегка помахивали ими, как в игре «мирись-мирись».
— А кусаться нам нельзя, потому что мы друзья! — громко сказал Ягун.
— Кусаться? Зачем? — недоуменно переспросил Ванька.
На Ягуна уставились четыре непонимающих глаза. Играющий комментатор понял, что только что вернул Ваньку и Таню из облаков на грешную землю.
— Не обращайте внимания, друзья мой! Озвученный мной образ был результатом предшествующих ассоциаций, которые, боюсь, вам непросто будет постигнуть на данном витке ментального развития. Так-то, мамочка моя бабуся! Держите ложки и дуйте на кашу! — покровительственно сказал Ягун.
Таня посмотрела на него с тревогой и спросила, не бредит ли он. Ягун заверил, что он вполне здоров, просто его только что покусали Шурасик и Свеколт, что, увы, не прошло бесследно.
Огнеупорная сумка, висевшая на бедре у Ваньки, зашевелилась. Сквозь горловину, стянутую веревкой, наружу высунулся длинный раздвоенный язык. Ванька озабоченно потрогал внешний край сумки, проверяя, не нагрелась ли она.
— Ягун, ты знаком с Тангро? — спросил он.
— Ага. Я его видел, когда встречал тебя на стене. Прекрасный переносной огнемет! Можно брать с собой на драконбол в качестве карманной артиллерии, — одобрил Ягун.
— Он чем-то сильно встревожен. Никак не успокоится. Мне это не нравится, — сказал Ванька.
— Разве? Мне показалось, что он у тебя всегда такой… э-э… дерганый маленько, — с некоторой опаской сказал Ягун.
Ему вдруг вспомнилось, как в детстве Валялкин крепко обиделся и полез в драку, когда он, Ягун, нелестно отозвался о страдающем лишаем щеночке Цербера. Щенок, лежа в корзине, меланхолично пускал сернокислотные слюни, делая паузу лишь для того, чтобы попытаться откусить кому-нибудь нос. Ванька, однако, считал его самым красивым и добрым на свете.
Однако сейчас Ванька в драку не полез. Все-таки взросление наделяет людей мудростью. Хотя бы в теории.
— Нет. Тут что-то другое. В сумке он обычно успокаивался… — сказал он озабоченно.
— Может, ощущает близость Гоярына и хочет показать ему, где хмыри ночуют? Типа пойду надраю чешую старому дяде, чтоб не занимал мое место на Олимпе? — предположил Ягун.
— Тангро — Гоярыну? Маловероятно. Да и не учуял бы он его так далеко, — с сомнением сказал Ванька.
Больше к разговору о драконе он не возвращался, хотя временами и косился на сумку, которая прыгала так, словно в ней в смертельной схватке сцепились коты.

Больше к разговору о драконе он не возвращался, хотя временами и косился на сумку, которая прыгала так, словно в ней в смертельной схватке сцепились коты.
— Смотаемся в Башню Привидений? Там есть два камня с душами влюбленных. Говорят, на рассвете можно услышать, как они зовут друг друга! — предложил Ягун.
Мысль отправиться туда посетила его стихийно, как, впрочем, и большинство других мыслей.
— Откуда ты знаешь? — спросила Таня ревниво.
Она собирала все предания Тибидохса, однако про души влюбленных слышала впервые. Не исключено, что оно возникло только что в богатом воображении Ягуна.
— От бабуси услышал. В начале двадцатого века двое старшекурсников Тибидохса — юноша и девушка — отправились в Башню Привидений и там поклялись ее камнями, что будут любить друг друга вечно. Поклялись и забыли о клятве. А после окончания Тибидохса его призвали в магмию и послали куда-то в Тартарарынск стоять боевым дозором. Она осталась в магспирантуре и влюбилась в молодого преподавателя. Да и он не промах. В Тартаранынске стоял-стоял боевым дозором, да и достоялся — увлекся местной ведьмочкой… А еще через год юноша и девушка случайно встретились, поняли, что они совсем чужие и даже говорить им не о чем. И вот, когда они на прощанье случайно коснулись рук друг друга, вдруг что-то загрохотало, двенадцать молний ударили в одну точку и их души оказались в камнях Башни Привидений… Даже Сарданапал бессилен. Такая вот штука! — сказал Ягун.
— Это жестоко, — заметила Таня, почему-то невольно вспоминая Бейбарсова.
— Магическая клятва есть магическая клятва. Никто их за язык не тянул ее давать. Семь раз промолчи — один раз крякни, — резонно ответил играющий комментатор.
— Все равно грустно как-то.
— Грустно-негрустно — это уже из оперы про белого барашка, которого волк не спросясь съел. Жизнь есть жизнь. И лично я, Ягуний Птоломей Селевкид Первый, не с силах ничего изменить, — торжественно заявил играющий комментатор.
Ванька хмыкнул. У него были основания сомневаться, что Ягуна действительно так зовут. Хотя, с другой стороны, потомственные маги способны на многое.
— А почему нам раньше никто не говорил об этих замурованных эйдосах[3]? — с подозрением спросил Ванька.
— Маленькие были. И потом сам знаешь нашу публику. Все бы стали бегать туда по ночам, слушать камни, охать-ахать… Бабуся уверена, что нашлось бы немало ослов и ослиц, которые, желая испытать силу собственной любви, дали бы такую же клятву и через пару сотен лет Башня Привидений была бы нашпигована эйдосами под завязку… Ну так что, идем? — нетерпеливо предложил Ягун.
Ванька был не против, хотя в его мыслях играющий комментатор прочитал, что с куда большим удовольствием он посетил бы Башню Привидений вдвоем с Таней, но без Ягуна.
«Ну уж нетушки! Без меня это место все равно не найдете!» — подумал Ягун.
Сумка Ваньки подпрыгнула у него на бедре. Из узкой горловины повалил едкий дым.
— Ну вот, опять Тангро бушует! Ладно, пошли в Башню! Может, хоть там он успокоится! — сказал Валялкин.
— Весь народ слетелся? Что вы на стене делали? — спросила Таня по дороге. Она хотела отвлечься и забыть историю о замурованных эйдосах.
Ягун хмыкнул.
— Развлекались. Склепова показывала, как летать на бутылке с шампанским. Круто получается. Реактивная струя — лечу куда смотрю, падаю куда придется. Бейбарсов с Бульоновым подушками дрались.

Бейбарсов с Бульоновым подушками дрались. Клоппик Горьянова в ров сбросил. Ров не пострадал, — сообщил он.
* * *
Четверть часа спустя они уже бродили в извилистых переходах Башни Привидений, где навстречу им порой проплывали нечетких очертаний облака. Не то люди, не то тени, не то заблудившиеся воспоминания. Нередко в узких коридорах с ними было не разминуться и приходилось проходить их насквозь. Неприятное ощущение — точно входишь с холода на душную кухню, где висит чад и пригорело постное масло. Это были привидения, не обладавшие достаточной внутренней силой и утратившие сущность.
— Ягун! И где эти твои души? — то и дело спрашивал Ванька.
— Откуда я знаю? Бабуся очень туманно описала мне место, — сердито отвечал Ягун.
Башня Привидений никогда не считалась в Тибидохсе местом приятным. Ее извилистые коридоры, сырые проплешины площадок и жуткие завывающие фигуры, отрывавшиеся от покрытых белой плесенью стен, навевали тоску даже на привычного человека.
Покидать Башню, обладавшую особым удерживающим полем, могли только призраки вполне сложившиеся, с определенной сущностью — такие как Недолеченная Дама, поручик Ржевский, Безглазый Ужас или оркестр привидений. Остальные призраки — с распадавшейся сущностью, со слабым осознанием границ своего «я» или полоумные — никогда не покидали стен магической башни, которая в равной мере защищала как их самих от внешнего мира, так и внешний мир от них.
Вздумай кто-либо составить карту Башни Привидений (а в Тибидохсе никого почему-то не тянуло заниматься такими скучными вещами), стало бы ясно, что внутри Башня похожа на улитку, спиральный панцирь которой пересекают с десяток сходящихся галерей. Чем ближе к центру, тем сильнее магия камней и тем более опасные призраки скитаются по мрачным проходам между стенами.
Мало-помалу Ягун, Таня и Ванька забрели в центральную часть башни. Здесь было мрачно и тихо. Лучи света из перстней выхватывали мокрые стены, на которых плесень выводила зловещие руны. От спертого воздуха, казалось, можно было ожидать неподвижности, однако он накатывал волнами. Казалось, на них дышит смрадом невидимое чудовище, притаившееся за срезом тьмы.
Призраки становились все настойчивее. Если во внешней части башни они избегали встреч и нередко уплывали в одну из боковых галерей, то здесь они навязчиво летели рядом и словно пытались заглянуть в душу своими пустыми, несчастными, пытающимися вспомнить глазами.
Поначалу Тане было их жаль, но вскоре она поняла, что ее элементарно вампирят, выпивая ее жалость с той нечистоплотной жадностью, с которой склонные к выпивке люди вцепляются в стакан. Еще один виток коридора, и вампирящие призраки отхлынули. Магия здесь, в самом сердце Башни, была слишком сильна даже для этих беззастенчивых созданий.
Тане казалось, что они движутся в густом магическом киселе. Перстень Феофила Гроттера безостановочно ворчал, окутываясь зеленым защитным сиянием. Перстни Ваньки и Ягуна тоже регулярно вспыхивали, стряхивая чужое магическое поле, пытавшееся растворить их сущность.
Ягун шел и вглядывался в камни, словно спрашивая у каждого: ты или не ты. Он доверял своему чутью телепата и ждал отклика.
— Слушай, Ягун! Мне тут совсем не нравится, — нервно сказала Таня.
— И правильно! Здесь нравится только тем, у кого не все дома. Мне, например, — одобрил Ягун.
Внезапно из дальней стены, по которой скользнул луч его перстня, на них ринулись два безумных призрака. Один, раскосый, с громадной как чан головой, размахивал окровавленным ножом. Другой — тонкий, жуткий, голый, бежал с леденящим криком и страшное лицо его было точно вывернуто наизнанку.
Рассеять их удалось лишь магией из всех трех перстней, причем тот тонкий, кричащий, исчез только после пятой искры.

Рассеять их удалось лишь магией из всех трех перстней, причем тот тонкий, кричащий, исчез только после пятой искры.
— Пять искр! У меня фантазию заклинивает, когда я думаю, что было бы, сунься я сюда в одиночку! Пять искр меньше чем за десять секунд ни одно кольцо не выпустит… А если и выпустит, то палец изжарится… — задумчиво произнес внук Ягге.
— Слушай, Ягун, а кто заточен в центральной части башни? Что-то я не слышала раньше ни о чаноголовом, ни о том, с вывернутым лицом, — сказала Таня.
— Они и сами о себе не слышали… Здесь, в центре Башни, все так мутно, что лучше и не вникать, — отмахнулся Ягун.
— Ну а если все-таки вникнуть?
— Если вникнуть, тогда примерно так. Призраки, которые шастают по всему Буяну и всех веселят, это, как правило, призраки безобидные. Ну как наш Недолеченный… ха-ха… Поручик и его Дама. Их самовлюбленность — идеальный кокон, который защищает их от загробного мира. Такой кокон не может пробить даже смерть. Она уносит их тела, души же остаются и даже особо не меняют своих привычек. Помнишь легенду о старом архивариусе, который ужасно долго перекладывал в архиве карточки и даже выполнял кое-какие поручения, пока, полюбопытствовав, почему он никак не уйдет на пенсию, кто-то не порылся в бумагах и не обнаружил, что его вообще-то похоронили лет триста назад?
— Помнишь. Ну а эти, из центральной части Башни? Они-то чего не угомонятся? — спросила Таня.
Ягун помрачнел.
— Эти самые опасные. Признаки, не нашедшие успокоения, мрачные, часто безумные. Их удерживает или кровь, или жуткое злодейство, или неразрешимая вина, или дело, которое невозможно уже закончить. Если бы они могли покинуть этот мир — они покинули бы его с радостью, но они не могут. И некоторые пытаются выместить свою боль на ком-то другом, случайно оказавшемся рядом… Ну как эти два типуса, которые еще могут, кстати, вернуться. Мы, конечно, их сильно дрыгнули-брыгнули, но все же не особо.
Теперь они были настороже и вперед продвигались мелкими шагами, недоверчиво поглядывая по сторонам. Поэтому когда пять минут спустя плотная неподвижная фигура в плаще преградила им путь, сразу три кольца взметнулись ей навстречу и сразу три атакующие искры скользнули к ней.
Человек в плаще небрежно провернул в руке посох, и все три искры притянулись к венчавшему его мраморному шару.
— Зербаган! Ой! Мы не хотели! — запоздало узнав, охнул Ягун.
Круглые не то совиные, не то рыбьи глаза подозрительно уставились на него.
— Мы разве знакомы?
— Мы встречались у бабуси в магпункте. Помните, она едва не сглази… рассердилась немного, когда вы спросили, есть ли у нее письменное разрешение на сбор лечебных трав? — напомнил Ягун.
— Так та полоумная старуха, которая лечит без медицинского диплома, твоя бабка? — уточнил Зербаган.
Голос его чуть потеплел. С минус пятидесяти до минус сорока девяти.
— Бабушка! — вежливо, но настойчиво повторил Ягун. — Бабуся лечила за десять тысяч лет до открытия первого магинститута. И, кстати, Гиппократ был ее учеником!
Ревизор усмехнулся.
— Но диплома, однако, она получить не удосужилась. Но не будем об этом… Нет смысла возвращаться к тому, что уже упомянуто в отчете.
Глаза Зербагана скользнули с Ягуна на Таню, и ей показалось, что он узнал в ней ту, которая уничтожила когда-то Чуму-дель-Торт.
— Что ты… что вы здесь делаете? — спросил он.

— Ищем эйдосы, — не задумываясь, ответила Таня. Это занятие казалось ей вполне невинным.
Жабий рот Зербагана растянулся в ухмылке. Что касается его секретаря Бобеса, то он весь так и скорчился от смеха, точно в заднем кармане брюк у него обнаружился включенный электрошок. Таня с удивлением уставилась на дергающегося карлика.
— Бобес! Держите себя в руках! — сказал Зербаган хмуро.
Убедившись, что хозяин (о небо!) обращается к нему да еще и сердится, карлик-секретарь торопливо ссутулился и втянул голову в плечи.
— Простите, хозяин! Бобес очень виноват! Если вы хотите, Бобес возьмет тетрадь, много тетрадей и миллион раз напишет «Хозяин, прости жалкого червя!» — пропищал он.
Зербаган нетерпеливо мотнул головой. Его побледневшие пальцы тугим кольцом сомкнулись на посохе.
— А что вы сами делали в Башне? — вдруг бесстрашно спросил Ванька.
Таня внезапно с гордостью (и со стыдом, что раньше не осознавала этого) поняла, что, скромный и тихий Ванька в большей степени, чем она, Ягун или даже Бейбарсов, способен на безрассудный поступок. Легко быть смелым, если ты всемогущий некромаг. Гораздо сложнее, когда ты смертен и твоя магическая искра не так уж и горяча.
— Я? — переспросил Зербаган с недоумением.
Ухмылка медленно покидала его извилистые губы. Вскинув посох, маг направил мраморный шар в грудь Ваньки. Валялкин дернулся и скривился от боли. Неведомая сила гнула Ваньку, притягивала его к мраморному шару. Его лицо стало белым как мел. Шар выпивал из него жизнь.
— Ты задаешь слишком много вопросов, мальчик! Кто ты, если задуматься? Жалкий маг-недоучка, который сам не знает, каким силам бросает вызов! — прохрипел Зербаган.
— Не… знаю, но… примерно… догадываюсь… — едва выговорил Ванька.
Его голос звучал сдавленно, как у человека, которого душат. Обессилевшая рука медленно поднималась, надеясь еще метнуть в искру.
— А раз ты догадываешься, щенок, то как ты… — продолжал шипеть Зербаган.
Он не договорил. Сумка на бедре у Ваньки подскочила. Струя огня была такой силы, что заговоренная веревка, стягивающая горловину, прогорела в одно мгновение. Из сумки вырвался беспокойный сгусток энергии. Он метнулся, зацепил стену, потолок, завертелся волчком. Увидев карликового дракона, Зербаган забыл о Ваньке. Его лицо задергалось. Он занес посох и попытался ударить дракона мраморным шаром. При этом он случайно задел краем посоха подскочившего карлика, и тот растянулся, сильно стукнувшись лбом о стену.
Не успел шар коснуться дракона, как Тангро рванулся вперед, к лицу страшного мага. Струя драконьего пламени опалила Зербагану лицо, уничтожив ему брови и волосы.
Зербаган закричал, и это был крик не человека и не зверя, а, скорее, глухой скрежещущий звук, который могло бы издать пресмыкающееся. Повинуясь его крику, мраморный шар выбросил фиолетовое сияние. Упругая, страшная сила сбила с ног Ваньку, Таню, Ягуна и далеко отбросила дракона. Лежа на спине, Таня видела, как Зербаган быстро уходит, нашаривая стены и прикрывая глаза ладонью левой руки. Бобес все еще лежал на камнях, но начинал уже приходить в себя.
Разошедшийся дракон бросился на карлика, выдыхая огонь, но Ванька, вскочив, набросил на него сумку и животом прижал ее к полу. Таня с Ягуном поднялись на ноги. Кости как будто были целы, хотя Тане и казалось, будто она упала с контрабаса во время матча. У Ягуна на правой скуле вздувался фингал. Пока это была только легкая припухлость с запятой кровоподтека.
— Не… ну дела… подрались и, главное, С КЕМ! Кажется, события вышли за рамки моей лишенной рамок фантазии! — сказал Ягун, качая головой.

— Тангро едва не выжег ему глаза! Никогда бы не подумал, что он способен на такое, — сказал Ванька.
Он осторожно привстал с пола и, подсвечивая себе кольцом, заглянул в сумку, готовый отдернуть голову, если потребуется. Пар, змейкой вытекавший из ноздрей карликового дракона, был вполне мирного сероватого цвета. Лишь острый гребень на его спине ало тлел, теряя цвет, как остывающая полоска железа.
— Доволен как слон! Сейчас заснет!.. Но хотел бы я знать, чего он так разозлился? — спросил Ванька.
— Тебя защищал, — предположила Таня.
Ванька покачал головой.
— Меня-то меня. Но вообще-то драконы не такие умные. Да и беспокоиться Тангро начал еще с вечера, — протянул он с сомнением.
Ягун что-то промычал. Он вспомнил взгляд, которым Зербаган посмотрел на дракона. Это был взгляд мага, который узнал. Над этим стоило поразмыслить, но только не здесь, не в Башне Привидений.
Внезапно у Ягуна заныли виски. Ему показалось: из камня, потревоженного магией посоха, донесся стон. Так стонут при зубной боли — при той ровной, не самой сильной, не прекращающейся зубной боли, которая не отпускает ни днем, ни ночью. Боли, которая стала спутницей существования. Неужели они где-то здесь, те, замурованные эйдосы? Точно получая ответ, Ягун уловил тревожный запах духов. Из стены с другой стороны послышался мужской смех. Казалось, душа бодрилась и ни за что не желала признать себя несчастной. Эйдос не может погаснуть, пока он борется. И в этом, возможно, залог его вечности.
— Я вот что подумал! А что если вам попытаться полюбить друга снова? Тогда условие клятвы формально будет соблюдено. Башне Привидений не к чему будет придраться, — предложил Ягун.
Таня и Ванька удивленно оглянулись на него. Они-то ничего не слышали. Ягун не знал, поняли ли его влюбленные, однако запах духов усилился. Смех и стоны стихли. Играющий комментатор облизал губы. У них был меловой, непривычный вкус.
— Ну что, пошли? — спросил Ягун.
Держа наготове перстни, они осторожно двинулись по бесконечному коридору призраков. Карлик Бобес окончательно очнулся уже после того, как они ушли. Прошипев что-то, он встал. Сморщенное личико его выражало крайнюю досаду. Погрозил кулаком стене, в которой, пробуждаясь, звенели эйдосы влюбленных, и с видом побитой собаки потащился искать хозяина.

Глава девятая.
ЛЮБОВЬ — ЭТО ТАКОЕ ИМЯ

Чтобы понять себя, нужно первым делом разогнать всех, кто уже понял себя и лезет понимать других.
Ягуний Птоломей Селевкид Первый

Ягун, откровенно говоря, не очень любил думать. В смысле, думать серьезно, глобально и с анализом, как думают истинные «шурасики». Думают, точно ворочают многотонные камни. Ягун чаще думал поверхностно, стремительным кавалерийским наскоком. Налетел, потревожил, растрепал и скорее назад, пока враг не собрался в кулак, чтобы дать отпор.
Однако в это утро обстоятельства складывались так, что Ягуну никак нельзя было открутиться от серьезных размышлений. Слишком много накопилось поводов. Сразу после завтрака Ягун отправился в свою комнату и уселся за стол с твердым намерением думать. Однако ему, как назло, думалось совсем не о том. То он вспоминал, что собирался проверить тягу пылесоса, то приходило на ум, что Тузиков сегодня за завтраком смотрел на Лоткову взглядом даже не дружеским и вообще клеился к ней, как жвачка к подошве. Ну и всякая прочая ерунда.
Чтобы не оставить себе отговорок, Ягун проверил тягу пылесоса, а Лоткову заманил к себе в комнату и велел ей сидеть на диване, вдохновляя его на раздумья.

Ну и всякая прочая ерунда.
Чтобы не оставить себе отговорок, Ягун проверил тягу пылесоса, а Лоткову заманил к себе в комнату и велел ей сидеть на диване, вдохновляя его на раздумья. Однако, просидев минут десять, Лоткова упорхнула от играющего комментатора, заявив, что у него в комнате воняет чешуей.
— Ну и что? Если бы от меня воняло чешуей — это я понимаю, а то в комнате! Чего, потерпеть нельзя? — огорчился Ягун.
Лоткова мельком поцеловала его в сердитый лоб и унеслась куда-то. Ягун остался в не очень гордом одиночестве.
— Хотя бы кофе принеси! — крикнул он Кате вслед.
Лоткова пообещала, но недоверчивый Ягун решил, что может прождать кофе целый год и сам отправился за ним. По дороге он поболтал с Аббатиковой и слегка поцапался с Жикиным, которого окружала толпа поклонниц не старше второго курса. К третьему курсу, это Ягун давно заметил, девочки повзрослеют и перерастут Жору, как прошлогодние ботинки.
В минуту, когда Ягун с ним встретился, Жикин развлекал своих поклонниц тем, что вслух вспоминал детские стишки и отыскивал в них скрытый смысл. Стихи «Мы с Тамарой ходим парой» и «Я укола не боюсь, если надо уколюсь» вызывали у него приступы нездорового смеха. Жора ржал так, что даже падал на пол.
— «Зайку бросила хозяйка» знаешь? А там что? — вкрадчиво спросил Ягун.
— Любовный треугольник. Зайку бросила, а сама ушла! К медведю или к тигру — неважно к кому! — не задумываясь, отвечал Жикин.
Покрутив пальцем у виска, Ягун посоветовал Жоре бросать все дела и срочно лечиться.
— Поздно, Ягуша, поздно! Ты иди, бреди себе! Не задерживайся! — сказал Жикин томно.
Тут уже делать нечего. Пришлось Ягуну остановиться и поставить Жору на место, что отняло у него какое-то время.
— Ты, Жикин, пошляк, причем пошляк такой однозначный, что первое время это даже умиляет. Чао, девочки!.. — сказал он напоследок.
Вернувшись в комнату, Ягун, к крайнему своему удивлению, застал там Лоткову, которая сподобилась-таки и принесла ему кофе. Пришлось отблагодарить ее за это поцелуем, ибо девушки, как дрессированные тюлени, нуждаются в поощрении, закрепляющем отработанный навык. «Если рыбку не бросишь — ластами хлопать не будет!» — подумал Ягун, рискуя получить в нос. Катя тоже обладала начальными телепатическими способностями.
Выпив кофе, Ягун стал поспешно перерабатывать энергию кофеина в творческую. Он вырезал из обувной коробки побольше карточек и крупно написал на них фломастером:

Семь-Пень-Дыр — наляпы
стертая память Пупсиковой
Бейбарсов — кто к нему прилетал?
дракон
Зербаган
Башня Привидений
О. Буян
Сарданапал и школа
Разговор З. и Медузии на ЛА

Помогая себе думать, Ягун нарисовал на карточках тех, кто был упомянут. В результате Семь-Пень-Дыр получился приплюснутым гномом, Бейбарсов и Пупсикова — длинными и тощими, точно скрученными из вермишели, а Зербаган и дракон вышли вообще одной величины. Однако Ягуна это мало тревожило. Он уже перекладывал карточки с одного места на другое, точно раскладывал пасьянс.
Что-то, конечно, выстраивалось, причем что-то довольно логичное, однако у Ягуна все равно оставались сомнения. Он, например, сомневался, что Зербаган был тем самым магом, с которым у Семь-Пень-Дыра были общие дела. Хотя Пень по природе своей был человеком, способным связаться с кем угодно.
Около одиннадцати, когда Ягун, в очередной раз устав думать о серьезном, случайно засмотрелся на каталог с моделями пылесосов, его навестили Таня и Ванька.

Хотя Пень по природе своей был человеком, способным связаться с кем угодно.
Около одиннадцати, когда Ягун, в очередной раз устав думать о серьезном, случайно засмотрелся на каталог с моделями пылесосов, его навестили Таня и Ванька. Ягун не стал делать вид, что безумно занят и охотно впустил их.
Пока Ванька открывал окно и отобранным у Ягуна каталогом пытался выгнать наружу русалочью вонь, Таня подошла к столу и стала разглядывать карточки. Играющий комментатор услышал, как она понимающе хмыкнула и понял, что Таня тоже думала о том же самом.
— Так ты считаешь, что Зербаган… — начала она.
Жесткая, пахнущая чешуей ладонь Ягуна зажала ей рот.
— Тшш! Требую фонетической паузы! — прошептал внук Ягге.
Прежде чем Таня и Ванька сообразили, о чем идет речь, Ягун сделал выпад трубой пылесоса, с силой толкнув незапертую дверь. За дверью что-то охнуло.
— Вера… то есть ВерА! у тебя все хорошо? Я тебя нечаянно не ушиб? — нежно спросил Ягун и тотчас пригнулся, спасаясь от двух красных искр, пробивших дверь насквозь примерно на уровне его головы. Искры бестолково заметались по комнате, столкнулись и погасли.
— Хнык-хнык-хнык! Я растроган! Просто как в старые добрые времена, когда за всякой дощатой перегородочкой обнаруживалась подслушивающая Попугаиха! — сказал Ягун, когда взбешенная Верка удалилась.
— Сумашечкин домик какой-то! Ушкус намакушкус! — сказала Таня, произнося заклинание против подслушивания. Простое, вечное и надежное, как шкаф тех времен, когда мебель не прессовали из опилок.
Перстень Феофила Гроттера неохотно, словно делая величайшую милость, выбросил искру, сделав Попугаеву неопасной в случае, если любопытство в очередной раз пересилит у нее чувство самосохранения.
— Ты думаешь, все дело в Зербагане..? — вернулась Таня к прерванному разговору.
— Ага… В нем, родимом. Он хочет отнять у нас Буян и загнать школу волшебства в тундру. Или, если не получится, просто убрать с дороги Сарданапала. Все понимают, что при любом другом директоре избавиться от школы будет намного проще, — пояснил Ягун.
— А мне кажется, у Зербагана есть и другая цель. Личная. Иначе зачем бы он рыскал день и ночь по школе и острову, — вдруг сказала Таня.
Ягун заинтересованно прищурился.
— Ну-ка, ну-ка! С этого места, пожалуйста, совсем подробно! Как сказка «Колобок» в пересказе для идиотов!
Таня рассказала Ягуну и Ваньке о странном маге, которого видела на океанском берегу. Она ощущала, что рассказ ее звучит сухо и лишь вчерне передает суть. Сама же, закрывая глаза, она ясно видела страшную фигуру, которая, стоя на песчаной косе, сыпала в океан алые искры. Как же узки и скудны слова! Как мало действительно важного можно ими выразить и передать! «Лучше один раз увидеть, чем сто раз оглохнуть», — как говорил порой Ягун.
— Может, этот маг на берегу и был Зербаган? — предположила она.
— Шут его знает, скорее всего, он и был… Количество придурков такого масштаба ограничено даже на Буяне. Страна должна знать своих уродов! — философски произнес Ягун и вновь принялся перекладывать карточки, к которым теперь добавилась еще одна. Карточка эта содержала лаконичную запись: «Зербаган и океан».
— А причем тут Семь Пней и Колотипесиков? — спросила Таня, разглядывая карточки.
Ягун с сомнением пожевал губами, размышляя, говорить или нет.
— Семь Дыр-то? Очень даже при том… Ну ладно! Как говорится, деньги на бочку, селедку в помойку, тайны на стол! — решился наконец он и рассказал о Семь-Пень-Дыре и наляпах, а заодно о разговоре, подслушанном на Лестнице Атлантов.

О Бейбарсове он упомянул совсем вскользь, почти застенчиво, поскольку эта часть истории была известна ему через Зализину, которую надо чаще проверять, чем доверять.
— Медузия согласилась подсидеть Сарданапала? Не верю, — сказал Ванька.
Он сидел на подоконнике и кормил Тангро мелко нарезанными кусками мяса, которые давал ему пинцетом.
— Я тоже не верю. А если ради школы? — с сомнением протянул Ягун.
— Исключено. Элементарная двухходовка. Первый ход: преподов натравливают друг на друга. Второй: если Медузия сменит Сарданапала, и школа останется без его защиты, с Тибидохсом сделают все, что захотят… Доверять честности Бессмертника все равно что допустить, что взбешенного Гломова можно связать макаронами. Не может быть, чтобы Медузия этого не понимала, — сказала Таня убежденно.
— Но она согласилась. Я сам слышал, — пожимая плечами, сказал Ягун.
Моральному чутью Таньки он доверял больше, чем своему, так как сам, по собственному выражению, хромал на мораль.
— Возможно, Меди хочет выиграть время. Кто я такая, чтобы судить о ее поступках? — спросила Таня.
Ягун потрогал свое оттопыренное ухо.
— Ишь ты… горячее какое… Похоже, меня кто-то сильно ругает… А про Семь-Пень-Дыра ты что думаешь? — спросил он.
— И про Пенька не факт. Он мог связаться с кем угодно. С вампирами, которые печатают фальшивые зеленые мозоли, или с лысегорской братвой, — сказала Таня.
— Угум… — согласился Ягун: — Пенек-то мог. Только скажи мне, пожалуйста, будь такая добренькая: ты, магспирантка почти второго года обучения, пыталась когда-нибудь сделать наляпов?
Таня осторожно кивнула.
— Только один раз. С тобой вместе. Это запрещено.
— Я в курсе. А они у нас говорили? — невинно спросил Ягун.
— Нет, даже не мычали, — отвечала Таня, удивляясь столь раннему склерозу у играющего комментатора.
— Вот и я о том же. А к Дыру подослали отличных наляпов, способных болтать не хуже, чем мы с тобой! Соображаешь, куда я клоню? — прищурившись, сказал Ягун.
— Значит, сотворивший их маг был не ниже пятого уровня. Таких в мире не так и много. Вампиры отпадают, да и лысегорская братва под большим сомнением, — задумчиво сказала Таня.
— Братва скорее бы прислала мертвяка с ятаганом. Он почикал бы Дыра и самоуничтожился, прыгнув в мясорубку.
Неожиданно Ванька закричал и принялся размахивать сумкой, ловя нечто, сумбурно метавшееся в воздухе.
— Куда?! Ловите его!
Незапертое окно распахнулось. Ванька в последний раз взмахнул сумкой и опустил руки.
— Умчался! Ягун, где твой пылесос? — воскликнул он.
В одном звучании слова «пылесос» для внука Ягге было скрыто неведомое миру блаженство. Он вытащил пылесос, привинтил трубу и принялся торопливо заводить его.
— С чего начнем искать? Найти такую мелочь на Буяне будет непросто, — сказал он с предвкушением.
— Его и искать не придется. На драконбольное поле выпустили сыновей Гоярына, и Тангро увидел их сквозь купол. Не надо было оставлять его на подоконнике, — сказал Ванька.
Дав знак Ваньке, чтобы он садился сзади, Ягун газанул. Струя раскаленной русалочьей чешуи ударила в дверь. Таня торопливо схватила с дивана подушку, используя ее как респиратор. Для нее места на пылесосе уже не осталось.

Дав знак Ваньке, чтобы он садился сзади, Ягун газанул. Струя раскаленной русалочьей чешуи ударила в дверь. Таня торопливо схватила с дивана подушку, используя ее как респиратор. Для нее места на пылесосе уже не осталось.
— Я вот что подумал: если он прорвется сквозь защиту — такое начнется! Минут двадцать здорового психоза всей команды обеспечены, — сквозь грохот пылесоса крикнул Ягун.
Пылесос сорвался с места и, вылетев в окно, помчался к полю.
* * *
Таня не стала задерживаться в комнате у Ягуна. Она терпеть не могла рыбный запах. Она вышла в коридор и, думая о Зербагане, направилась в Большую Башню, где накануне договорились встретиться выпускники.
Таня опоздала и, как дальновидно (хотя и случайно) опоздавшая, была избавлена от самой большой муки — ожидания. Все были уже в сборе. Расфуфыренная Пипа немедленно полезла к Тане с поцелуями, будто не видела ее ежедневно.
На Пипе было черное, с кожаными вставками, платье от Сальвадора Бузько, московского модельера, который, по словам Пипы, шил только для момументальных женщин, мелкими же брезговал. «Он и маме моей шьет», — сказала Пипа, чем де-факто признала обычно оспариваемую «монументальность» тети Нинели.
Таня вспомнила, что в последний раз, когда Пипа при ней говорила с мамулей, тетя Нинель едва умещалась на экране зудильника. Дядя Герман же, напротив, высох и напоминал пародийный вариант Бессмертника Кощеева.
— Иди за мной! Хорошо, что у малышни каникулы только с июля! — сказала Пипа и, прежде, чем Таня успела спросить, что тут, собственно, хорошего, нетерпеливо потянула ее за руку.
По коридорам Большой Башни на цыпочках ходили человек десять. Предводительствовала ими Гробыня Склепова. Они прокрадывались к аудиториям, в которых не закончились еще дополнительные занятия у младших курсов и, приникая к щели, слушали и глядели.
Таня видела, как меняются их лица. Самые разнородные мысли сталкивались, смешивались, сменяли друг друга. И радость была на них, что учеба закончилась и они «отмучались»; и превосходство знающих перед еще не прошедшими путь, и воспоминания, и грусть, что былое никогда уже не вернется.
Первой надоедало обычно Гробыне, чья эмоциональная копилка не отличалась особенной вместительностью. Склепова трясла головой, отгоняя назойливых оводов памяти, и решительно двигалась по коридору дальше, к следующей аудитории. За Гробыней, немного помедлив, тянулась и остальная процессия.
— Привет! С вами можно? — спросила Таня.
— Можно. Если не боишься, что с тобой сделают то же, что с Гуней… — сказала Гробыня.
— А что сделали с Гуней?
Вместо ответа Склепова вытащила руку из кармана и разжала ладонь. На ладони у нее сидело что-то крошечное и крайне сердитое. Таня всмотрелась.
— Привет, Гуня! — сказала она.
Микроскопический Гломов угрюмо кивнул.
— Что с ним? — шепнула Таня.
Гробыня засмеялась.
— Трехчасовое уменьшительное заклинание… Медузия почему-то была сильно не в духе. А тут Гуня еще слишком навалился на дверь и вместе с дверью упал в аудиторию. А вообще-то он мне маленький больше нравится… Его можно щекотать соломинкой! Он так забавно пыхтит!.. А голос какой писклявый! Гуня, скажи что-нибудь!
Гломов сердито повернулся к ней спиной.
— Права качает. Мелкие — они обидчивые, — громко пояснила Гробыня.
Гуня так и подскочил.
Склепова огляделась и, повинуясь внутреннему зову, перебежала к высокой двери в конце коридора.

Поочередно, сначала ухом, затем глазом приникла к щели и замахала руками, как ветряная мельница, подзывая всех к себе.
— Это надо видеть! Джинн Абдулла заменяет Безглазого Ужаса у третьего курса!
Таня осторожно приникла к двери. Справа, где-то в районе подмышки, она ощущала любознательное круглое лицо Пипы.
«Ну и чем мы лучше Попугаевой?» — подумала Таня.
Из класса донесся скрип, точно кто-то подвинул конторку, и знакомый, причмокивающий голос джинна Абдуллы произнес:
— Нельзя сказать, чтобы я был рад вас видеть, однако нашу встречу следует признать состоявшейся. Как я вижу, опоздавших уже нет, усопших пока нет, так что продолжим… Сегодняшняя тема — семь чудес света. Храм Артемиды в Эфесе, Колос Родосский, Мавзолей в Галикарнасе, Александрийский маяк, Висячие сады Семирамиды и пирамида Хеопса… Кто же вам, бедненьким, обо всем расскажет, как не старик Абдулла? Мнээ?!
— Сарданапал! — предположил звонкий голос с третьего ряда.
Абдулла вскинул трясущуюся длань. Кто-то обрушился на пол вместе со стулом.
— Запомни, мальчик! На риторические вопросы не отвечают! — сказал джинн назидательно.
Думая о чем-то своем, вечном и расплывчатом, как он сам, джинн меланхолично проплыл над столом, поправляя сползший на щеку глаз. Таня вспомнила, что они с Ванькой дразнили Абдуллу «облаком в штанах».
— Ну-с… что мы можем сказать о семи чудесах света, а, юные господа? — спросил он.
— Вы назвали только шесть. Храм Артемиды, Колоса, Мавзолей в Галикарнасе, Александрийский маяк, Висячие сады и пирамиду Хеопса. Седьмое чудо — Статуя Зевса в Олимпии, — отрапортовал голос, по своей скорострельной звонкости принадлежавший, скорее всего, женскому эквиваленту Шурасика.
Дрожащий палец Абдуллы вновь поднялся и запрыгал, выписывая ногтем руны.
— Преподавателей не поправляют!.. — сказал он.
Сиреневая молния рассекла воздух. Затем еще одна и еще. Лицо джинна озадаченно вытянулось. Нос поменялся местами со ртом. Таня сообразила, что Абдулла выбрасывает запуки, а женский эквивалент Шурасика их успешно отражает. Джинн атаковал уже всерьез, а его юная противница все еще была жива и здорова. Позор на его седую голову!
Взбешенный джинн вскинул вверх обе руки со скрюченными пальцами, наклонился вперед как безумный дирижер, который хочет разом проклясть весь оркестр и… вдруг остановился. Таня догадалась: Абдулла спохватился, что будет выглядеть смешно, если обрушится на ученицу всей магической силой. Одно дело легкий запук — это еще туда-сюда, вроде легкого шлепка указкой по руке, и совсем другое дело, когда учитель вместо указки берет, к примеру, топор.
Абдулла опустил руки и откашлялся.
— Седьмое чудо я не назвал, проверяя твою внимательность, дорогая Маша! — произнес он обычным голосом, в котором не гремели уже раскаты грома.
Таня внезапно поняла, что женским эквивалентом Шурасика была… Маша Феклищева. «А я ведь ее совсем не знаю… В смысле, как человека!» — подумала Таня. Вот она — новая, непостижимая грань характера!
Пипа, чья круглая голова, постоянно меняя положение, выныривала от Тани то справа, то слева, потеряла равновесие и ткнулась лбом в дверь. Скрип был совсем тихим. Речь Абдуллы если и прервалась, то на долю секунды, сделала легкую запинку, не больше. Однако Таня заметила, как его левый глаз скользнул на щеку и цепко зыркнул в сторону двери.
— Засек! — коротко прошептала она и бросилась бежать. За ней, уже не скрываясь, с топотом неслись остальные.

— Засек! — коротко прошептала она и бросилась бежать. За ней, уже не скрываясь, с топотом неслись остальные.
— А-а-а! Крысы бегут с корабля, а хомячка с собой не взяли! — орал Жикин, подрезая на бегу Кузю Тузикова, чтобы первым оказаться у лестницы.
— Эй ты, коровье бешенство! Уйди, кому говорят! — огрызался Кузя, придерживая Тузикова за ремень.
Они были уже на лестнице, когда дверь Абдуллы распахнулась и из аудитории вырвалось фиолетовое магическое пламя, мгновенно заполнившее коридор и обдавшее жаром спину бегущему последним Тузикову.
— А-а-а! — послышался яростный вопль Абдуллы, перешедший в каскад проклятий на древних языках.
Убедившись, что все улизнули, магия джинна превратилась в огненного леопарда, который длинными прыжками помчался вдогонку. Преследуемые леопардом вопящие выпускники, неся потери, скатывались с лестницы. Внезапно Гробыня, ухитрившаяся обогнать Таню, застыла и дала задний ход. Таня налетела на нее и едва не разбила нос о ее затылок.
Навстречу им по лестнице спокойно поднимался академик Сарданапал. Он остановился и с удивлением уставился на запыхавшуюся и смущенную ораву. Тузиков, на плечах которого висел огненный леопард, воя, подкатился к его ногами.
Придерживая очки, Сарданапал проницательно уставился на леопарда.
— Ужас! Так довести почтенного пожилого джинна, заслуженного сотрудника Тибидохса! — задумчиво сказал он.
Академик небрежно щелкнул пальцами, и леопард исчез. Тузиков перестал выть. Укоризненные глаза Сарданапала остановились на Тане.
— И это состоявшиеся, самостоятельные маги, которых мы выпустили во взрослую жизнь! — негромко произнес академик и, покачав головой, удалился. Тане стало неловко, когда она представила себя со стороны. Красная, разгоряченная, растрепанная девица, которая только что подглядывала в щель, точно первокурсница.
— Фу ты, ну ты! Дурацкая история!.. Я то ладно, с меня взятки гладки! А вот ты, Гроттерша, взрослый, состоявшийся маг, скажи мне, как ты могла так низко пасть? — хохотнула Гробыня.
Таня не ответила. Она вспомнила лицо академика, и ей показалось, что Сарданапал выглядит уставшим. Под глазами у него были круги, да и борода не плескала с беспокойным озорством, как неделю назад.
— Ага, вот и я о том же! Бедный Черноморчик! Задолбали сивку американские горки! — угадывая ее мысли, согласилась с ней Склепова.
Таня кивнула. Сказано было зло, но верно. Тем временем Гробыня разжала вначале одну руку, затем другую и с недоумением уставилась на пустые ладони.
— Кто хочет хохму? Я Гуню где-то посеяла!.. Пойти, что ли, поискать ради приличия? — сказала она и отправилась по лестнице вверх, всматриваясь в ступени взглядом человека, который ищет какую-то мелочевку.
Через двадцать ступенек она к крайнему своему удивлению уткнулась лбом в чью-то грудь. Это был Гломов, вполне восстановивший медвежью капитальность своего телесного строения. Гуня стоял и хмуро смотрел на подругу дней своих суровых.
Тане стало интересно, как Гробыня будет выкручиваться, однако она сделала это легко и изящно.
— Привет, слоненок! У тебя такой недовольный вид! Ты, наверное, голодный? — проворковала она.
Гуня издал хриплое рычание. Слоны так не рычат. Так рычат обитатели берлог.
— А почему леопард тебя не сожрал? Дай я сама догадаюсь! Это всё Сарданапал, да? — догадалась Гробыня, запечатлевая на щеке Гуни средней нежности поцелуй.
Гломов продолжал пыхтеть, однако температура его раздражения заметно понизилась.

— Я чуть ноги себе не переломал! Ты соображаешь, с какой высоты ты меня сбросила? — просопел он.
— Извини, Гунечка, я нечаянно. Ну позязя, прости девочку! Со сломанной ножкой я бы тебя еще больше любила. Ты бы был такой… такой кривошеенький… такой несчастненький… Все бы говорили: она живет с ним из жалости. Романтично, правда?
Гуня положил ей руки на плечи.
— Я тебя придушу! — сказал он, однако Гробыня только фыркнула. Она видела, что Гуня остыл и дальше ворчания дело не пойдет.
— Ну всё, Танька, пока! Надо пойти отоспаться пару часиков! Сегодня вечером побузим… Оторвемся по полной. В Зале Двух Стихий в восемь, да? — крикнула она и, махнув Тане рукой, отправилась дальше, буксируя за собой недовольного Гуню.

Глава десятая.
КАМЕННАЯ ЛАПА

— Мне ничего не нужно! — сказал человек, равнодушно взглянув на сундук с самоцветами.
— И напрасно. Когда человеку не нужно ничего земного, он становится по-настоящему опасен для нашей организации. И тут уж мы беремся за него всерьез! — озабоченно ответил дух.
«Книга мрака».

Ванька и Ягун успели вовремя, чтобы не упустить ничего интересного. Сыновья Гоярына щелкали зубами и бестолково выдыхали клубы дыма. Между ними стремительно проносился и непрерывно атаковал струями пламени крошечный дракон.
Обезумев от боли и ярости, сыновья хлестали хвостами и метались, налетая на жавшихся к земле игроков. Соловей, прихрамывая, быстро спускался с трибун, сердито грозя кулаком.
Ягуну тоже захотелось погрозить кулаком, и он стал озираться, размышляя, кому адресован жест Соловья. И — запоздало понял, что грозит-то Соловей, собственно, самому Ягуну. Должно быть, по старой привычке, считает его источником всех проказ.
— И как только этот мелкий нахал пролез под купол? — недоуменно крикнул Ванька, но тотчас сам себе дал ответ, вспомнив, что в одном месте, со стороны скамейки арбитров, купол имеет проход.
Снизившись, Ягун протиснулся в тот же проход для арбитров, что и дракон, и принялся гоняться за Тангро. То справа, то слева проносились струи огня. Сыновья Гоярына, не отличавшиеся сообразительностью, атаковали теперь всех подряд.
— Сдавайся, мелочь! Скидка выйдет! — вопил Ягун, однако Тангро не спешил воспользоваться его предложением.
С упрямством юркого истребителя, атакующего неуклюжие бомбардировщики, он жалил сыновей Гоярына то в шею, то в живот кинжалами своего пламени. Искристый сгоряча налетел на одного из игроков и тот кувырком полетел с пикирующего матраца, едва успев пробормотать ускоренное тормозящее.
— Лови своего дракона! Он всех перекалечит! Лови! — кричал Ягун Ваньке.
Ванька хаотично размахивал руками. Он и глазами-то едва успевал следить за Тангро — где уж тут его схватить? Напрасно Ягун бросал пылесос из стороны в сторону, карликовый дракон был гораздо резвее его ревущей машины.
Внезапно свист, как штопор, ввинтился в воздух. Он был такой силы и плотности, что нельзя было даже сделать вдох. Казалось, свист втиснется в тебя и разорвет. А тут еще песок взметнулся в воздух, и сразу день стал ночью. Солнце исчезло и угадывалось лишь белым расплывчатым пятном.
Сыновья Гоярына не смогли удержаться в воздухе, и по примеру всех драконов, попавших в бурю, стали искать себе убежище. Единственным подходящим убежищем оказались их собственные ангары, где ими немедленно занялись драконюхи.

Единственным подходящим убежищем оказались их собственные ангары, где ими немедленно занялись драконюхи.
Ванька и Ягун, сброшенные ураганом с пылесоса, повисли на ускоренных тормозящих. Ураган швырял их из стороны в сторону, и в его завываниях угадывалась чья-то непреклонная воля.
Когда Ванька почти уже лишился надежды, что когда-нибудь его перестанет швырять, ураган внезапно стих. Напоследок тугая петля свиста захлестнула Ваньку и Ягуна и бросила к ногам Соловья О.Разбойника. Сверху, почти на голову Ягуну, упал его пылесос. Единственный глаз Соловья О.Разбойника сердито перескакивал с играющего комментатора на Ваньку. Ягун увидел, как с песка один за другим поднимаются игроки младшей сборной. К некоторым из них бегут санитарные джинны.
— Вы сорвали тренировку! Едва не оставили Тибидохс без команды. Я не пытаюсь найти в ваших поступках логики. Я лишь спрашиваю: зачем?!! — сказал он с раздражением.
Послышались торопливые, точно воробьиные удары крыльев, и на колени сидящему на песке Ваньке опустился Тангро. Неизвестно, где он переждал бурю, но вид у него был бодрый. И произошло странное. Соловей вдруг неуклюже — мешала негнущаяся нога — лег на песок и совсем близко посмотрел на Тангро. Того, что тот дохнет пламенем, Соловей почему-то не опасался. И, ощущая это, дракончик вел себя паинькой.
Ванька застыл. Он не верил своим глазам. Круглое, щетинистое лицо Соловья сморщилось. Из орбиты невидящего глаза, в который ударила когда-то стрела Ильи Муромца, по щеке скатилась слеза.
— Что с вами? Что случилось? — забеспокоился Ванька.
Соловей не ответил. Медленно, очень медленно он поднял руку и потянулся к Тангро. Дракончик, не любивший прикосновений, выпустил из ноздрей предостерегающую струйку дыма.
— Осторожно! Он так не любит! — предупредил Ванька.
Рука Соловья на несколько секунд застыла, а затем втрое медленнее продолжала приближаться. Делая пальцами ритмические движения, он завораживал дракона, удерживая его от огнеметания. Наконец палец Соловья коснулся носа Тангро, остановился на минуту, закрепляя успех, и уже решительнее скользнул по спине, не касаясь раскаленных зубцов.
— Пелопонесский малый… Прекрасная благородная порода! Но откуда он у вас? Я думал, их всех уничтожили, — любуясь им, спросил Соловей.
Голос у него взволнованно дрожал. Драконы для драконбольного тренера были тем же, чем кони для опытного лошадника. Его воздухом, его жизнью.
— Уничтожили? Кто?
— Никто не знает. Пелопонесских малых всегда было немного. Самое большее несколько десятков. Редкая порода. Умные, неугомонные создания. Единственные ныряющие драконы… Прекрасно приручаемые, сообразительные… Столетиями они жили бок о бок с магами, как домашние звери. А потом, где-то около века назад, началось это, — отвечал Соловей.
— Убийства, да?
Тренер отвел взгляд в сторону, точно стыдясь глядеть на Тангро.
— Да. Их находили мертвыми каждое утро. Первое время никто не предавал этому значения, поскольку погибали они в разных странах, незаметно, а никто никогда не вел статистики. Лишь много времени спустя, когда пелопонесских малых осталось меньше двадцати, кто-то отметил странное обстоятельство. Все драконы были уничтожены одинаково.
— Как? — быстро спросил Ванька.
Соловей зачерпнул горсть песка и, сильно сжав его, пропустил между пальцев.
— Превращены в камень и разбиты, буквально раскрошены в песок. Последних драконов пытались защитить, но это ни к чему не привело. Кто-то выслеживал их по одному и беспощадно убивал.

Порой между нападениями проходили годы, а порой уничтожали по два дракона в ночь…
Тангро резво повернулся, погнавшись за своим хвостом. В лицо Соловью полетел песок.
— Хороший мальчик… резвый малыш… — с нежностью, которую редко можно было услышать в его голосе, сказал тренер.
— И их уничтожили всех?
Соловей кивнул.
— Признаться, пока я не увидел этого, был уверен, что пелопонесских драконов вообще не осталось… Вы показывали его Тарараху? Только не забудьте его подготовить! Старина придет в такой восторг, что станет общественно опасен. Ну да мне пора! Пойду посмотрю, кто из моей команды уцелел после налета этого чудовища. Пока, малыш!
Соловей грузно поднялся с песка и, отряхнув руки, направился к трибунам. Дважды он оглядывался на Тангро и качал головой. Он был уже почти у прохода для арбитров, когда Ванька нерешительно окликнул его.
— Послушайте! Вы сказали, что пелопонесские малые всегда жили рядом с людьми!
Соловей остановился и тяжело, в два приема повернулся к нему.
— Именно так я и сказал. Я от своих слов не отказываюсь, — подтвердил он.
— А для чего их использовали? — спросил Ванька.
— О чем это ты, парень? — не понял Соловей.
— Ну каждый же вид для чего-нибудь нужен? Древние маги — народ довольно расчетливый, не так ли? Жар-птицы освещали двор ночами, горбунки опекали неудачников, даже гарпии и те оповещали мага в лесу, что кто-то к нему приближается… — несколько путано пояснил Ванька.
Соловей ответил ни сразу.
— Эти-то? Ну с ними на птиц охотились. Или когда нужно было найти что-то на дне… Они совсем не боялись воды, что уникально для драконов. А что? — в голосе Соловья послышалось, пожалуй, легкое, едва уловимое напряжение.
— Да нет, ничего. Просто спросил, — сказал Ванька.
* * *
Обратно в Тибидохс Ванька возвращался кружным путем через парк. Он сказал Ягуну, что ему хочется пройтись и подумать. Ягун кивнул и умчался на ревущем пылесосе.
Ванька шел по парку, всматривался в знакомые до боли места и заново узнавал их. Вот древние статуи между дубовой и оливковой рощицами. Здесь раз в год встречаются и танцуют дриады. А сюда, к этой мраморной чаше, один раз в четыре года выходит единорог и в полночь долго пьет здесь воду. Единорог удаляется, а вода в чаше, которой касалась его морда, на час становится волшебной. Если выпить три раза по три глотка, делая минутный перерыв, она дарит просветление. Очищает помыслы от всего незначительного: от пустяковых обид, мелочных страстей, ерундовой гонки за сиюминутным, неуверенности, робости, гадких липких страхов, похожих на перхоть шуршащих опасений и всей той второстепенной шелухи, которая так мешает жить. И другое свойство есть у воды из мраморной чаши: она навеки избавляет от прыщей и угрей, делая кожу чистой и нежной. «Как у поросенка после эпиляции», по выражению Г.Склеповой.
И — вот загадка. Вторым свойством воды спешат воспользоваться многие, а о первом и главном как-то забывают. Лишь Генка Бульонов, кажется, приходил сюда избавляться от робости да и тот отказался пить, обнаружив сколько вулканических прыщей смыли в чашу шустрые четверокурсники.
Задержавшись на минуту у чаши, Ванька улыбнулся и продолжил свой путь.
А здесь он проходил когда-то, спеша на дуэль с Пуппером. Стоило Ваньке вспомнить об этом, как его захлестнула волна душных и неприятных воспоминаний. Однако сейчас Ванька больше не испытывал к Пупперу ненависти. Ощущал, что Гурик для Тани — навеки отыгранная карта.

Ощущал, что Гурик для Тани — навеки отыгранная карта. Она же для него — сладкая и болезненная страница памяти. Не секрет, что некоторые люди по-настоящему любят лишь тех, кто когда-то отвернулся от них, не заметив, и законсервировал чувство на первой, самой волнительной стадии.
Ванька так глубоко погрузился в свои мысли, что перестал замечать, где он идет и что происходит вокруг. Поэтому когда кто-то плеснул на него гниловатой водой, он в первую секунду подумал, что начинается дождь. Однако это был не дождь, а всего лишь Милюля.
Русалка сидела на краю неработающего фонтана и раздраженно болтала хвостом в воде.
— Слышь, малый! Иди сюда! Наконец-то хоть одна живая рожа! — крикнула она Ваньке.
Ванька подошел, решив на обижаться на «живую рожу». На дураков обижается лишь тот, кто соответствует им разумом. Русалка с плеском спрыгнула в фонтан, проплыла немного и повернулась к Ваньке капризным лицом.
— Ты кто, парень? Мы с тобой раньше виделись?
— Виделись, — ответил Ванька.
— Давно, нет?
— Где-то год назад.
— Не удивляйся, что я спрашиваю! Я больше трех месяцев никого не помню.
— Бывает, — кивнул Ванька.
Русалка ударила по воде ладонью.
— Какая есть — такая есть. Попросить тебя хотела. Передать кое-чего кое-кому можешь?
— Ты напиши, — предложил Ванька, шаря по карманам в поисках блокнота.
На хорошеньком лице русалки проступило глубокое омерзение к письму.
— Ты на словах передай. Запомнишь?
— Попытаюсь.
— Ты уж попытайся! Попытайся! — русалка высунулась из фонтана, обвила Ваньку рукой за шею и, наклонив к себе, жарко зашептала:
— Передай: «Ферапонт! Клёпа-гад из ревности заточил меня в фонтан. Шли воблу с купидонами. Твоя Миля».
Ванька улыбнулся. Ферапонтом звали толстого, с прозрачным булькающим пузом водяного, который жил в Тибидохским рву. У Милюли явно были свои представления о прекрасном.
— Чего ржешь? Смеючку-гадючку проглотил? — рассердилась русалка.
— Я передам, — пообещал Ванька.
Русалка успокоилась.
— Поцеловать надо или так передашь? — спросила она деловито.
— Так передам.
— Умница. Бескорыстный! — одобрила Милюля и нырнула в фонтан.
Ванька увидел, что она уселась на дне и расчесывает волосы черепаховым гребнем, украшенным изумрудами. Пробивавшееся сквозь воду солнце заставляло камни играть и вспыхивать. Как оказалось, Ванька заметил это не один. Тангро, высунувшийся из неплотно завязанной сумки, внезапно сделал быстрое, змеиное движение. Дракон нырнул почти без всплеска. Маленькие кожистые крылья, некогда показавшиеся Тане слабыми, загребали воду с невероятной решительностью. Длинное тело, делая волнообразные движения, скользило в воде с ловкостью выдры. Милюля заметила дракона лишь тогда, когда он уже вцепился в гребень.
Надо отдать ей должное, русалка не стала падать в обморок. Должно быть, такие чувства, как удивление или испуг, были для Милюли слишком абстрактными. Она дралась за гребень решительно, как гладиатор, и отстояла-таки его, хотя вода и бурлила под ударами драконьего хвоста.
Тангро вынырнул из бассейна порядком обескураженный. Втянул ноздрями воздух и вновь хотел нырнуть, но Ванька подхватил дракона под живот и он мигом оказался в сумке. Не дожидаясь пока разгоряченная Милюля, вынырнув, будет делиться впечатлениями, Ванька поспешил ретироваться.

Не дожидаясь пока разгоряченная Милюля, вынырнув, будет делиться впечатлениями, Ванька поспешил ретироваться.
«Тангро нравятся блестящие предметы! Прямо сорока какая-то», — подумал он на бегу.
* * *
Пока Ванька возвращался через парк, Ягун давно уже примчался в Тибидохс. Жадно спешащий жить, он ни минуты не мог усидеть на одном месте. Ему казалось, что пока он сидит, жизнь проносится мимо в грохочущем поезде, показывая ему язык из окна. Недаром для маленького Ягунчика, когда он совсем уж распоясывался, не было большего наказания, чем две минуты просто просидеть на стуле, положив руки на колени. Однако Ягге редко наказывала его так сурово.
Едва сгрузив в комнату пылесос, Ягун немедленно отправился искать «всю толпу». Беспокойные ноги сами несли его туда, где была пища для впечатлений и мишени для острого язычка. «Вся толпа», к удивлению Ягуна, долго не обнаруживалась.
Тогда он махнул рукой и отправился в «мужской клуб», где почти гарантированно кто-нибудь да был. «Мужским клубом» называлась комната на третьем уровне Большой Башни. В этой комнате восемь веков назад прожил несколько лет маг пятого уровня Оскарус. Известный женоненавистник и аскет, он наложил на комнату ужасающей силы заклятье, по слухам, разработанное не без участия добрейшего джинна Абдуллы.
Заклятье, насчитывающее двадцать тысяч семьсот два стиха, непрерывно произносилось Оскарусом на протяжении двенадцати суток и на веки вечные лишало любую представительницу прекрасного пола возможности переступить порог его комнаты. Вздумай хотя бы одна дочь, внучка или правнучка Евы ослушаться, пришлось бы впервые в истории Тибидохса использовать пылесос по его прямому назначению. Разумеется, мужская часть учащихся сумела оценить возможности комнаты Оскаруса и часто собиралась здесь, в «мужском клубе».
Внутри комната Оскаруса была просторнее спортивного зала. Здесь и десятку циклопов нашлось бы где попрыгать. «Нет, точно без пятого измерения не обошлось», — подумал Ягун. Он всегда думал об этом, переступая этот порог, и сам удивлялся, как предсказуемо течет в иных ситуациях его прыгучая мысль.
Открыв дверь, играющий комментатор на минуту остановился на пороге, определяясь. У окна на кривоногой кушетке лежал Демьян Горьянов и пролистывал подшивку «Магического оборзевателя» за прошедший год.
«Ну Горьянова нам даром не надо!» — подумал Ягун, торопливо вспоминая, не пил ли он сегодня молока.
В кресле у камина сидел Шурасик. Выпускник Тибидохса, а ныне магфордский магспирант, задумчиво чертил в воздухе буквы, и они повисали дымными кольцами.
— Возможно, не я первый заметил, но какое забавное все же слово: «победа!» — сказал Шурасик.
— Чего же в нем забавного-то? Прочное такое слово, радостное. Слово «облом» нравится мне гораздо меньше, — не понял Ягун.
— Да вот смотри, что получается, если от него отгрызать по букве! — сказал Шурасик, начиная по одному рассеивать дымные кольца. — «Победа — обеда — беда — еда — да»! Ну не прелесть, а? А из твоего «облома», кроме «лома», ничего ценного не получишь.
— Ты это напрасно. Лом иногда тоже бывает полезен, — заявил Ягун и отошел от Шурасика.
Гуня Гломов методично обрабатывал кулаками грохочущий щит, укрепленный на массивном, из цельного дубового ствола манекене. После каждого удара манекен проворачивался и атаковал Гуню тяжелыми деревянными шарами, прикованными цепью к его далеко отставленной руке. Гломов с гоготом приседал, и шары проносились у него над головой.

Шурасику первому надоели производимые Гломовым звуки. Он потрогал пальцем ушную раковину и, поморщившись, сказал:
— Гуня, довожу до твоего сведения, что этот манекен предназначен совсем для других целей!
Гуня обернулся, утратил бдительность и тотчас был сбит с ног коварными шарами. Рыча, он вскочил и боднул щит лбом.
— В летописях упомянуто, что некогда манекен стоял рядом с драконбольным полем. Всадник должен был ударить копьем в центр щита, и, если он делал это недостаточно точно, шары выбивали его из седла.
— А если в центр? Шары не проворачивались? — недоверчиво спросил Гуня.
— Проворачивались, родной, еще как… Но вес шаров был так рассчитан, что они проносились над всадником, не задевая его, — заверил его Шурасик.
Велев Гуне отойти на три шага, он выпустил две боевые искры — одну в центр щита, другую в край. В первом случае шары безвредно пронеслись над головой Гуни. Во втором — сбитый с ног Гломов издал боевой клич и кинулся убивать Шурасика.
Ягун хмыкнул и, заметив вошедшего Жикина, направился к нему. Доводить Жорика было одним из самых больших интеллектуальных удовольствий бурной юности играющего комментатора.
— Жикин, паладин души моей, поведай мне, отчего на твоем прекрасном лице написано такое невыразимое страдание? — спросил Ягун выспренно.
— Чего? — не понял Жора.
— А того! Говорю: чё тухлый такой? — пояснил Ягун.
Жикин подозрительно посмотрел на него. Лицо играющего комментатора выражало лишь искреннее участие. Жора же был не из тех, кому идет на пользу отрицательный опыт.
— Да вот, Склепова меня добила только что!
— Чем? Лопатой?
— Нет. Подвалила и спрашивает: «Жор, тебе не стыдно выглядеть так кошмарно? И не надо демагогии: отвечай только «да» или «нет»». И что я мог ответить? «Да» — «Нет»? — вознегодовал Жикин.
Ягун посмотрел на него с состраданием.
— Прекрасный вопрос! В духе фрекен Бок: «Вы перестали пить коньяк по утрам?» Но я знаю вопрос еще лучше, своего рода тест на интеллект. После него три человека из десяти полезут с кулаками, а еще пятеро перестанут с тобой разговаривать.
— И что за вопрос? — заинтересовался Жикин.
— «Что ты почувствуешь, если я по большому секрету скажу тебе, что ты совсем тупой?»
Жора задумался. Заметно было, что он и так, и сяк поворачивает вопрос, и не находит достойного ответа.
— А ты что почувствуешь, Ягун? — спросил он.
— Удовольствие, родной мой. Глубочайшее удовлетворение. К человеку, который смеется, когда на него катят бочки, никто никогда не пристает. Поверь моему опыту!
Дверь скрипнула, и в комнату мага Оскаруса просунулась голова Ваньки.
— О, Ванек! Иди сюда, друг Ваня! — подал голос Демьян Горьянов, которому наскучило читать «Магический оборзеватель» и хотелось, чтобы что-нибудь в ком-нибудь прокисло.
Ванька молча показал Горьянову скрещенные пальцы, и тот, убедившись, что дело не выгорело, отвял. Когда Ягун встретился с Ванькой взглядом, тот поманил его и сразу исчез. Ягун последовал за ним.
— Тайны? Что за тайны? — с интересом спросил Жикин.
Ягун посмотрел на него и таинственно прошептав: «Амурные дела!» — исчез. Жора некоторое время простоял неподвижно, осмысливая ответ, а затем лицо у него стало сладким, как у кота, который предчувствует сметану, и он произнес: «О! О! О!» Ягун просчитал все верно.

Жора некоторое время простоял неподвижно, осмысливая ответ, а затем лицо у него стало сладким, как у кота, который предчувствует сметану, и он произнес: «О! О! О!» Ягун просчитал все верно. Амурные дела были единственной причиной, которую Жикин более-менее был способен понять.
Ванька быстро шел к лестнице, придерживая на бедре сумку с драконом. Он очень спешил. Ягун едва нагнал его.
— Звал? Что случилось-то? — спросил он.
— Скоро сам поймешь! — сдержанно отвечал Ванька.
Ягун заметил, что лицо у него было гневным и сосредоточенным. Примерно таким оно было в день, когда Ванька готовился к дуэли с Пуппером. Ягун достаточно изучил Ваньку и отлично знал его характер. Если сам Ягун вспыхивал всегда мгновенно, но столь же мгновенно погасал, то Ванька разгорался всегда долго, постепенно, неохотно, но когда это происходило, погасить его было уже невозможно. Он шел упорно и до конца. Будь иначе, не выжить бы ему в Дубодаме.
— Надеюсь, ты не меня бить собираешься? Я существо ранимо-болтливое! После меня пылесос осиротеет! — сказал Ягун.
— Не тебя, — отвечал Ванька.
— Это радует. Можно я умру от счастья прямо сейчас?
— Перестань, Ягун… Скоро тебе будет совсем не смешно, — сказал Ванька, поморщившись.
— Мне уже сейчас не смешно. Это я так разряжаю обстановку. Чем больше хмуриков вокруг — тем больше я вынужден болтать, чтобы поддерживать разговор за всех сразу. Мучаюсь, а болтаю. Что могло произойти за тот час, который мы не виделись?
— За этот час — ничего, — кратко сказал Ванька и больше уже на вопросы не отвечал. Он быстро спустился по лестнице, прошел по коридору и, оказавшись у дверей комнаты Тани, постучал.
Таня открыла сразу. Она стояла у кровати и озабоченно разглядывала полировку днища контрабаса. Перстень Феофила Гроттера на ее пальце ворчал, что она совсем запустила инструмент. Таня почти его не слушала. Феофил ворчал почти всегда, когда его не одолевала старческая дремота.
— Ну что у вас тут за тайны? Помешали мне задушевно беседовать с Жорочкой. Умирать буду — не прощу! А наследства вы уже лишены, имейте в виду, — предупредил Ягун.
Ванька повернулся к Тане.
— Покажи ему! — велел он.
Таня подошла к шкафу и опустила руку в карман комбинезона, который был на ней, когда она полетела к Склеповой на Лысую Гору. Спустя секунду в ладони Ягуна оказалось нечто холодное и твердое.
— Что это? Мой запоздавший подарок на Новый год? — спросил Ягун.
Ванька сунул руку в сумку и извлек оттуда Тангро. Дракончик спал. Зубцы у него на спине едва вспыхивали. Стараясь не разбудить его, Ванька осторожно поднес лапу Тангро к каменной лапе в руке у Ягуна.
Ягун присвистнул.
— Скверная штука! — сказал он.
Таня кивнула. Каменную подушку лапы она нашла на втором этаже дома на Лысой Горе и машинально сунула в карман. После встречи с Ванькой, когда ей казалось, что ее внутренний мир треснул, она забыла о ней. Была выжжена, опустошена, рассержена.
Все трое долго молчали. И без того ясно было, что их мысли текут параллельно. Слова могли лишь все запутать. Первым нарушил молчание Ванька.
— Зербаган! Я убью его! — кратко сказал он.
— Скорее уж он тебя. Он сильнее десятка таких, как мы, — сказал Ягун, вспоминая, как мало мага устрашили их боевые искры.
Ванька нетерпеливо мотнул упрямой головой.
— Неважно.

— Неважно. Я убью его, потому что я злее, — сказал он уверенно.
И это не было преувеличением. Ягун достаточно хорошо знал Ваньку. Такой не остановится. Пойдет и одно из двух: либо сам погибнет, либо выполнит намеченное. Эти тихони самые опасные. Сидит, книжечки читает, а потом — ап! — царя взорвал.
— Остынь! Глаз с Зербагана мы теперь не спустим, это точно. Сообщим моей бабусе, Сарданапалу, возможно, Зуби… Вот только поверят ли они нам? — сказал Ягун.
— Твоя бабуся не поверит? — удивилась Таня.
— Да бабуся-то поверит. Она у меня… хех… вся в меня, доверчивая. И Сарданапал поверит… Но и что из того?
Таня с недоумением подняла брови. Ягуну достался такой заряд укоризны, что играющий комментатор едва не прикусил свой змеиный язычок.
— Убийство драконов — тяжелейшее преступление. Если оно будет доказано — Зербагану не отвертеться, — сказала Таня.
— Если будет доказано. А какие у тебя есть доказательства? — с интересом спросил Ягун.
— Ну… э-э… в Башне привидений он размахивал посохом, пытаясь ударить дракона…
— Ага. Дракона, который едва не выжег ему глаза. Извини, дорогая, но если бы этот переносной огнемет набросился на меня, я бы тоже попытался его чем-нибудь шарахнуть… Короче, это не доказательство, — с насмешкой сказал Ягун.
Таня не сдавалась.
— А то, что Зербаган таскается повсюду с таинственным видом?
— Если иметь таинственный вид — преступление, то половину Тибидохса можно отправить в Дубодам быстрее, чем я скажу «хрю», — заявил Ягун.
— А что он делал в Башне Привидений?
— Ты сперва ответь, что ты сама там делала?
— Я искала замурованные души влюбленных!
— А он искал своего дедушку.
— Какого дедушку? — не поняла Таня.
— Неважно какого. У него когда-то был дедушка, и Зербаган подумал: а не поискать ли мне его? Вдруг дедушка стал привидением? — невинно сказал Ягун.
Несмотря на то, что момент был совсем не располагающий, Таня невольно улыбнулась.
— Ягун, ты жук! Ты был бы идеальным преступником!
Играющий комментатор скромно погладил себя по голове.
— Ты так считаешь? Я краснею… Надо будет с Катькой посоветоваться. Интересно, как она отнесется к моей новой профессии? Можно я на тебя сошлюсь?
Ванька молча подошел к Ягуну и толчком в грудь посадил его на диван.
— Ты чего? — удивился внук Ягге.
— Тебе не надоела эта клоунада? Чего ты добиваешься? Чтобы мы оставили Зербагана в покое?
Играющий комментатор замотал головой.
— Не-а. Я просто пытаюсь вселить в ваши буйные головы трезвую мысль, что у нас нет доказательств. Без доказательств мы только навредим и Сарданапалу, и себе, и Тибидохсу. Это и ежу понятно, что Бессмертник Кощеев и вся его клика будут выгораживать Зербагана.
Ванька мрачно кивнул.
— Вот именно поэтому Зербагана и надо убить! — заявил он.
Ягун взял со стола лупу, в которую Таня разглядывала насекомых, и сквозь нее уставился на Ваньку.
— Проснись и пой! — воскликнул он.
— Чего? — нахмурился Ванька.
— А того! — передразнил Ягун.

— А того! — передразнил Ягун. — Убей Зербагана (только, скорее, он тебя), и плыви на тихом катере в Дубодам. Вот только Таньку ты кому завещаешь? Пупперу али Бей-Зализину?
— Ягу-у-ун! Я тебя убью! — вознегодовал Ванька.
— Опять убью? Вот это я называю навязчивой идеей!.. Человеку хочется кого-нибудь прикончить, а кто это будет — гад Зербаган или милейший Ягун особой разницы нет.
— А ты что предлагаешь? — спросила Таня.
Играющий комментатор встал с дивана.
— Слушайте сюда, цыплятки! Наш единственный шанс — застигнуть Зербагана на месте преступления! В тот момент, когда он будет пытаться расправиться с Тангро. Мы заснимем нападение на зудильник, и Гробыня передаст все в прямой эфир.
— А Кощеев?
— Тут и Кощеев уже ничего не вякнет… Там у них в высших сферах особой дружбы нет. Сплошная прагматика. С одной стороны: топи утопающего — он у меня плавки украл! И с другой: не подплывай к тонущему, чтобы не затянуло в воронку! — заявил Ягун.
Играющий комментатор был в ударе. Большими шагами он ходил по комнате, не замечая, толкал Таню и Ваньку широкими плечами и щедро сорил идеями.
— Следить за Зербаганом будет непросто. Он всегда настороже, да и этот его укороченный гномик тоже не локтем в носу ковыряет… Бейбарсов! Вот кто нам нужен. Без него Зербаган размажет нас, как кашу по тарелке, — заявил Ягун под конец.
Идея подключить Бейбарсова совсем не понравилась Ваньке. Таня отнеслась к ней несколько спокойнее, хотя и не без настороженности.
— Ягун, ты хочешь, чтобы мы поговорили с Глебом? — спросила она.
— Нет. Я хочу, чтобы ты с ним поговорила, — уточнил Ягун.
— Я одна?
— Ну да. Некромаги — странные ребята. Им много чего довелось пережить, и психика у них вывернута наизнанку. Проще говоря, они хромают на голову и на оба уха. Вполне возможно, что меня он и слушать не станет. Что касается Ваньки, то его к Бейбарсову и близко подпускать нельзя! Сама знаешь почему, — заметил Ягун.
— Что? Я Таню одну к Бейбарсову не подпущу. Я ей запрещаю! — категорично заявил Ванька.
Бедный Ванька! Уж кем-кем, а психологом-то он точно не был. Особенно женским психологом. Эти его слова и решили дело. Таня тотчас перестала колебаться и заявила, что пойдет к Бейбарсову одна и прямо сейчас.
— Вот и чудно! — одобрил Ягун и объявил совещание закрытым.

Глава одиннадцатая.
ЛЮБОВЬ — БЕНЗИН ДЛЯ ДУШИ

«Мастер и Маргарита» — очень полезная для нас книга. Главный дух тьмы там представлен очень романтично — эдаким благородным злодеем. На самом деле он — клерк. Серый скучный служащий в протертых нарукавниках, перекидывающий костяшки на счетах.
Арей, начальник русского отдела мрака

У Тани был скрытый дар. Дар, который она с удовольствием передала бы кому угодно, если бы нашелся некто, согласившийся его принять. Не исключено, что кто-то сглазил ее отца или мать, и сглаз перешел по наследству к дочери. Сглаз этот состоял в том, что она всегда встречалась с нужными ей людьми в минуты, когда они оказывались не в настроении. Вот и сейчас Таня явилась к Бейбарсову явно не ко времени.
Когда она, постучав, толкнула дверь его комнаты, то увидела, что на коленях у Бейбарсова сидит Зализина и строит планы.

Причем не какие-нибудь, а свадебные. Лизон была так увлечена, что даже не заметила Таню.
— Я хочу, чтобы все было на уровне. Белое платье, фата, кольца и чтобы приехала моя мама… Да, Глеб, и имей в виду: ты должен подстричься! Твоя прическа тебе совсем не идет, — щебетала Зализина.
Бейбарсов реагировал на разговоры о свадьбе очень по-мужски. Он молчал, уставившись в пол, где под его взглядом плавился и вздувался пузырями лак на паркете.
— Глебушка, почему ты молчишь? Почему не говоришь, как ты хочешь? Ну скажи, дуся? — спохватилась вдруг Зализина.
— Не хочу.
— Ну пожалуйста! Я умоляю, я требую, наконец! Как ты представляешь себе саму церемонию?
— Кортеж из ступ, новобрачные в дубовом гробу, невеста в цепях и свадебное застолье в морге, — сказал Бейбарсов мрачно.
Таня не уверена была, что он пошутил. У некромагов свои представления об организации свадебных торжеств. Зализина передернулась.
— Где-где застолье?.. Фу, гадость какая! Даже и не мечтай!
Зализина повернула голову и неожиданно увидела Таню. Надо отдать ей должное, Лизон не умерла от удивления. Обморока она тоже счастливо избежала.
— Гроттерша? Что ты здесь забыла? — спросила она ледяным голосом.
— Извините! Я зайду в другое время! — поспешно сказала Таня и попыталась выскользнуть за дверь, но не тут-то было.
Зализина резво вскочила с колен у Бейбарсова и двойной красной искрой захлопнула дверь перед носом у Тани. Более того: поперек двери прошли две железные полосы с гвоздями.
— Нет уж, Танечка, погоди раз пришла! Или ты подглядывала? — сладко спросила Зализина.
— Именно это я и делала, — заверила ее Таня.
По другому с Лизон разговаривать было невозможно. Лишь лобовые ответы ее обезоруживали. Зализина на миг стушевалась.
— Ясно. Что, чужое счастье спать не дает? — спросила она.
— Не дает, — согласилась Таня.
— А что же твой Валялочкин? Ах ну да: первым делом каличные зверушки, а гроттерши вторым номером и строго по записи! — ехидно заявила Лизон.
Таня промолчала. Быстро же Зализина забыла Ваньку! А давно ли поджидала его на каждом углу, назойливая, как приставучая маголодия? Разумеется, теперь у Лизон есть Глеб, ее патентованная собственность. Теперь мы выцарапываем глазки за него, а Ванька может катиться на все четыре стороны.
Лизон настороженно разглядывала Таню, подкарауливая каждую реплику. У Зализиной была скверная, прямо убийственная привычка. Мало того, что она визжала. Слушала она еще противнее. Едва вы открывали рот, чтобы что-то сказать, как Зализина искоса, по-птичьи, но очень зорко, заглядывала вам в рот, точно врач-стоматолог, прикидывающий, на какой объем работ можно рассчитывать.
— Что молчишь, Гроттерша? Совесть колбасит? Не дает мне в глазки смотреть? — спросила Зализина.
В ее голосе появились знакомые кликушеские нотки. Таня быстро взглянула на перстень Феофила Гроттера, точно прося, если что, подстраховать ее.
— Лизон… ты больной человек… — сказала она.
— А… ну конечно! Это же я к тебе пришла! Я подслушивала! Я ворвалась, когда Глебушка мечтал о нашей свадьбе!
«Это теперь называется: Глебушка мечтал о нашей свадьбе!» — подумала Таня.
Зализина выкрикивала еще что-то, но Таня не вслушивалась, с любопытством поглядывая на Бейбарсова.

Ей казалось, что Глеб ведет себя с хладнокровием, которое можно встретить у хозяина моськи, облаивающей прохожих. А что ему еще делать, раз такая собака досталась? Усыпить ее? Каждый раз вопить, зажимать ей пасть и бросаться с извинениями? Бесполезно. Проще ограничиться понимающей тонкой улыбкой и эдаким коронно-бейбарсовским взглядом. Голос Лизон мало-помалу утихал. Постепенно от истерики она переходила в плаксивую плоскость.
— Бывают люди тонко-настроенные, как скрипка, а бывают тупые, как кувалда, — сказала вдруг Лизон.
«Разумеется, кувалда — это я. А скрипка сама Лизон», — подумала Таня.
— Скрипка — это мой Глеб. Он такой чуткий, такой ранимый… Ты ему не подходишь! — продолжала Зализина.
Поняв, что не угадала, Таня смутилась. Зализина перетолковала это по-своему.
— Что, проняла я тебя? — спросила она ласковым тоном следователя, произносящего: «Сознаваться будем?»
— Проняла, — заверила ее Таня.
— И сразила?
— Ухлопала на месте.
Зализина накренила голову набок, позволяя лишней язвительности излиться в ухо.
— Все ехидничаешь, Гроттер? А ведь без Глебушки моего жить не можешь? — спросила она задушевно.
— Не могу, — в тон ей сказала Таня и тотчас пожалела о своих словах, потому что заметила, что Бейбарсов смотрит на нее. Что смотрит — это еще полбеды. Главное — как смотрит.
Сказано-то это было в шутку, чтобы позлить Зализину, да вот только у Бейбарсова, как у истинного некромага, с чувством юмора было сложно. Он жил слишком всерьез. Таня подумала, что если в шутку сказать овчарке «фас!», то очень может статься, что шутку она поймет не раньше, чем от кошки останется одно плачевное воспоминание.
— Хватит! Я пришла сюда не за этим! — сказала Таня с досадой.
— А зачем? — поинтересовалась Лизон.
— Я хочу поговорить с Глебом наедине!
Зализина застыла.
— С ГЛЕБОМ? — визгливо спросила она.
— Да.
— НАЕДИНЕ? — произнесла Лизон еще визгливее. Стакан на столе разлетелся осколками, хотя к нему никто не прикасался.
— Если удобно тебя просить, Лизон!
Таня согнула в локте руку, уверенная, что ей придется блокировать атакующие искры. Но Лизе суждено было еще раз удивить ее. Она действительно выпустила искру, то не в Таню, а в заговоренную дверь и, вышибив ее, вышла в коридор.
— Надеюсь, открытая дверь вам не помешает! Голубки, блин, козлиные! — произнесла она сквозь зубы.
Таня с Глебом остались одни или… почти одни. Даже удалившись, Зализина продолжала незримо стоять между ними. Прожженная дверь удушающе дымила. Избегая взгляда Бейбарсова, Таня подошла к окну, якобы для того, чтобы не дышать дымом, и рассказала Глебу о Тангро и Зербагане. Глеб слушал ее цепко и спокойно.
— Да я слышал о пелопонесских драконах… У нашей старухи (так он называл ведьму, передавшую им дар) были свои мысли на этот счет, — сказал он.
Таня быстро повернулась к нему. Ну и дела! Мир не просто тесен. Мир — это автобус в час пик.
— Какие мысли?
Глеб подозрительно оглянулся в пустоту.
— Она говорила, что пелопонесские карликовые драконы вороваты как сороки. Не исключено, что один из них зацапал, что ему не принадлежало, и кто-то из-за него сводит счеты со всеми.

Не исключено, что один из них зацапал, что ему не принадлежало, и кто-то из-за него сводит счеты со всеми.
— Но что дракон мог украсть?
Бейбарсов передернул плечами.
— Не знаю. Что-то важное, надо думать.
— Мы считаем, что на драконов охотится Зербаган. Помоги нам поймать его, когда он нападет на Тангро, — сказала Таня.
Бейбарсов испытующе смотрел на нее. По его губам бродила странная улыбка. Тане почудилось, что он постепенно освобождается от магии локона. И еще почудилось, что имя Зербаган хорошо знакомо Глебу. Знакомо в гораздо большей степени, чем самой Тане, Ваньке или даже Сарданапалу.
— Так ты поможешь нам? — спросила Таня нетерпеливо.
Глеб подошел к ней и коснулся ладонью ее щеки.
— Обязательно помогу. Но не нам, а тебе, — заверил он ее.
* * *
Народ стал собираться в Зале Двух Стихий задолго до восьми часов. Таня, появившаяся там с Ванькой в половину девятого, застала торжество в самом разгаре.
В окружении пестрой стайки девиц разгуливал Жора Жикин, похожий на ощипанного павлина. «Каждый мужчина должен снести дом, спилить дерево и родить на стороне сына!» — говорил он. Младшекурсницы слушали и хихикали. Им было пока что смешно.
Жанна Аббатикова задумчиво разглядывала Конька-Горбунка, словно прикидывая, сколько мешков можно на него навьючить. Семь-Пень-Дыр сноровисто скользил в толпе, что-то шепча то одному, то другому. Комбинировал, надо полагать. Верка Попугаева, накрашенная как официантка в кафе для дальнобойщиков, активно кокетничала с Кузей Тузиковым. Тузиков томился и ждал ужина. За минувший год он в рекордные сроки обзавелся животиком, небольшим, очень благополучным животиком, похожим на рюкзачок.
— Заматерел! — говорил о нем Ягун.
Ленка Свеколт, размахивая руками, спорила о чем-то с Шурасиком. Предмет спора был, как обычно, самый мелочный, однако перстень Шурасика уже раздраженно постреливал красными искрами.
Малютка Клоппик, пойманный с ящиком динамитных шашек, был отправлен Медузией спать под караулом из семи циклопов. Циклопы тащились за Клоппиком ужасно уныло. Вынужденные сопровождать Клоппика, они были лишены возможности проверять регистрацию магических перстней и были оставлены без заработка.
Высоченный Генка Бульонов держался рядом с круглой Пипой. Вторые дядя Герман и тетя Нинель, если разобраться. «Природа не очень ценит разнообразие, если заставляет детей так буквально следовать по стопам родителей», — подумала Таня, когда на глаза ей попалась эта парочка.
Дуся Пупсикова приветствовала Таню оживленно и радостно. Однако оживление ее, по ощущению Тани, было преувеличенным. Пупсикова явно чувствовали себя неуютно в толпе. Зато Ритка Шито-Крыто вообще не замечала толпы. С наушниками, в которых гремела музыка, с блокнотом, в который она по ходу дела записывала что-то, Ритка существовала автономно и абсолютно сама по себе. Должно быть, даже в переполненном вагоне она сохранила бы твердые контуры своего «я».
— Всё-таки чувство собственного достоинства — великая вещь! Ни гонор, ни надутые щеки, ни напускная важность — именно собственное достоинство! — кивнув на Ритку, шепнул Ванька.
— Ты уверен, что это собственное достоинство? Может, самодостаточность? — спросила Таня.
Она сама, признаться, нередко задумывалась, в чем секрет Ритки.
— По-моему, это одно и то же. Тебе безразлично, какое впечатление ты производишь на других. Но безразлично потому, что ты уважаешь себя. Если бы ты просто махнул на себя рукой, тут было бы другое, — заметил Ванька.

Порой Таня поражалась меткости его суждений. «Нет, все-таки Ванька умнее Глеба. Бейбарсов — это форма, голая совершенная форма. Отточенный клинок. Но что внутри у клинка? Такая же сталь», — подумала Таня.
Внезапно она спохватилась, что сравнивает их, чего делать ни в коем случае нельзя. Путь это опасный и заведомо тупиковый. Заранее понятно, что каждый чем-то превосходит другого и в чем-то уступает. Даже думать об этом вредно. Неизвестно до чего додумаешься.
В порядке компенсации Таня немного подумала о Пуппере. Какой он все-таки замечательный, хороший человек! Пишет ей письма, посылает цветы.
«Надо любить и принимать человека таким, какой он есть, во всем его трогательном несовершенстве. Должно быть, в этом и есть секрет счастья», — подумала Таня.
От этих мыслей ее отвлекло появление Склеповой, которая шла, разумеется с Гу… Вот она — опасность слишком трафаретных мыслей и слишком очевидных связей! Склепова шла с Зербаганом. За ними с видом жертвы криминальной трепанации черепа тащился карлик Бобес с пупырчатым носом. На его кислом лице было написано, что жизнь не удалась.
Зато Гробыня отрывалась по полной. Весьма приблизительно представляя себе, кто такой Зербаган (о нем она слышала только, что это какая-то шишка), Склеппи жизнерадостно заклевывала его вопросами.
— Вам случалось бывать на Лысой горе?
Зербаган настороженно уставился на нее, а карлик тот вообще остановился и от ужаса втянул бугристую голову в плечи. Маг оглянулся на него. Карлик закивал.
— Случалось, — осторожно ответил Зербаган.
— Часто?
— По роду службы: да.
— Службы? — мило удивилась Гробыня. — А я думала: служат собачки, а мужчины работают.
От такой наглости Зербаган передернулся. За его спиной кто-то хихикнул. Маг быстро оглянулся на карлика, который ковырял пол загнутым носком ботинка, словно давил жука. Встречаться взглядом с хозяином он избегал. Зербаган сжал посох.
— Девушка! У вас что, дел нет? — спросил он с раздражением.
— Да какие у нас дела? Мама родила и на том спасибо! — отвечала Гробыня и, улыбнувшись Зербагану, отошла от него.
Быстро разобравшись цепким взглядом, кто уже прибыл, Склепова стала подходить ко всем по очереди. Одному она желала «Приятного супа!», другому — «Доброго матраса!», третьему — «Чудесных аппетитов!», четвертому «Чтоб трусы не жали!»
Бейбарсову она долго трясла руку и словно по ошибке назвала его Горизябликовым. Стоявшую рядом с ним Лизон Гробыня демонстративно не заметила. Той это не понравилось.
— Да, кстати… на случай, если ты не слышала! Сегодня Глеб сделал мне предложение! — громко похвасталась она.
— Предложение? Мозгов и желудка? — наивно спросила Гробыня.
— Нет, руки и сердца!
— А остальные органы кому? Ишь ты какой хитрый! — удивилась Склепова и кокетливо погрозила Бейбарсову пальцем.
— Почему хитрый? — не поняла Лизон.
— Как почему? У мужчины разве рука и сердце — главные органы? Я-то, дура, думала, что мозги и желудок. Мой Гуня, пока не сожрет что-нибудь, вечно мне мозги полощет.
Лизон пошла красными, свекольного оттенка пятнами.
— Ну знаешь Склепова! Для тебя нет ничего святого… Тебе бы все опошлить… — задохнулась она.
— Погоди! Ты как сказала: опОшлить или опошлИть? — заинтересовалась Склепова.

— Погоди! Ты как сказала: опОшлить или опошлИть? — заинтересовалась Склепова. В ней пробудилась телевизионная страсть к правильным ударениям.
— Отстань, а? Я к тебе как к подруге обратилась, про предложение рассказала, а ты… ты… — жалобно сказала Зализина. Губы у нее запрыгали.
Склеповой стало жаль ее.
— Да ладно тебе, Лизон, не дуйся! Кто же от нашего женского брата слова слушает? От нашенского женского брата слушают подтекст.
— Подтекст? — спросила Зализина подозрительно.
— Ну да. Это ж я тебе завидую! А я вот, видно, от Гуни никогда не дождусь предложения… Так и скончаюсь незамужем с девятью детьми на руках, — сказала Гробыня.
— Ты что, хочешь замуж? — не поверила своим ушам Зализина.
— Разумеется, Лизон. Все девушки хотят замуж. И тем больше хотят, чем реже в этом сознаются. Это игра с фиксированным началом и без фиксированного конца.
Гробыня заметила, что Бейбарсов почти ее не слушает. Взгляд его нет-нет, а перемещался чуть правее ее плеча. Обернувшись, Склепова заметила там Таню, а чуть в стороне — Зербагана. Кто же из них интересовал Глеба? Склепова подумала, что уж точно не Зербаган.
На ревущем пылесосе в Зал Двух Стихий влетел играющий комментатор, каким-то образом сумевший обойти запреты на полеты внутри Тибидохса.
— Преподов пока нет? Поклепа нет? Ну и класс! — крикнул он, не замечая Зербагана.
Ревизор подал знак Бобесу, и тот быстро отметил этот вопиющий факт в отчете. Затем маг несильно стукнул посохом по мозаичным плитам. В тот же миг в пылесосе Ягуна что-то взорвалось, и играющий комментатор оказался на полу.
— Ну вот я до вас и снизошел! Спустился, так сказать, к народу! — сказал Ягун, обнимая шланг своей машины.
Сам пылесос откатился невесть куда, и теперь уныло подпрыгивал на полу, точно икающая черепаха.
— … и не понимаю, почему народ меня не поднимает! — созерцая потолок, продолжал Ягун.
Таня подошла к Ягуну и нетерпеливо дернула его за рукав.
— Опа! Чем поднимать так невежливо — лучше я сам встану! — сказал играющий комментатор и, качнувшись назад и сразу вперед, ловко поднялся, не коснувшись пола руками.
— Зербаган здесь! — шепнул ему Ванька.
— Знаю! Думаешь, я не догадался, кто помог мне слезть с пылесоса?.. Тпру! Не смотри на него! — предупредил Ягун.
— Почему? — не понял Ванька.
— У тебя все на лице написано. С таким лицом, как у тебя, в разведчики не берут. Вообрази: ты шпион, тебя послали стащить важные документы, а ты засыпался еще на вокзале, принявшись плевать в портрет Гитлера. Учитесь властвовать собой, вьюноша!
— Я ты умеешь собой владеть? Ты выбалтываешь триста слов в минуту! — возмутился Ванька.
— Родной, я болтаю, но не пробалтываюсь! Когда-нибудь ты поймешь разницу! — назидательно сказал внук Ягге.
— Ягун, ты не забыл, что должен делать? — напомнила Таня.
Ягун моргнул, выбирая этот немой способ, чтобы сказать ей «да» и раздвинул рубашку, показывая Тане зудильник, висевший на цепи у него на шее. Они стояли шагах в пяти от Зербагана, скрытые от него широкой спиной Гуни.
— Всё? Готов? — нетерпеливо спросила Таня.
— Не совсем. Дай мне стакан! — глядя в сторону, сказал Ягун.

— Зачем?
— На спрос! А кто спросит — тому в нос!
Таня огляделась. Два молодца из ларца одинаковых с лица, румяные, дюжие, в красных рубахах, разносили напитки. Подозвав одного, она взяла с подноса сок себе и Ягуну.
Сделав вид, что пьет, Ягун быстро сунул в сок палец с перстнем и, включая зудильник, выпустил искру. Это был лучший способ не привлечь внимание Зербагана вспышкой светлой магии. Зербаган, за которым Таня следила краем глаза, ничего не заметил, зато карлик Бобес озабоченно завозился. Хотя он — Таня была в этом уверена — не мог видеть искры.
— Теперь я готов!.. — сказал он и с широкой улыбкой вручил ненужный стакан Демьяну Горьянову. — Пей сок, Демьян, и не булькай! Ведь что говорят врачи? Три пачки витаминов убивают лошадь!
Удивленный Горьянов взял стакан.
— Это ты и мне? — спросил он недоверчиво.
— Конечно, Демьяша! Знаешь, наш социальный девиз? Все лучшее детям, все худшее — взрослым!
Горьянов подозрительно понюхал сок и, подозревая подвох, принялся разглядывать его на свет.
— И ты туда не плевал? — спросил он.
— Ты меня оскорбляешь! Разрази меня громус, если я туда плюнул хоть раз! — обиделся Ягун и отошел от Горьянова, жалея, что связался с этим занудой.
Разговор с Горьяновым оказался полезен Ягуну. Увидев кислое лицо Демьяна, с которым любому темному магу заранее было все ясно, карлик перестал смотреть в их сторону, и Ягун получил возможность спокойно снимать.
Убедившись, что Ягун снимает, Таня толкнула Ваньку локтем.
— Ну же! Давай!
— Уже? — спросил Ванька без большого энтузиазма.
— УЖЕ!
Ванька вздохнул. Заметно было, что он не в восторге от того, что ему предстоит сделать. Но все же он открыл сумку и выпустил Тангро. Упругим резиновым мячом дракончик метнулся к одной стене, к другой, переполошив жар-птиц. Сияющие птицы взлетели как перепуганные куры, осыпав выпускников Тибидохса пылающими перьями. Тангро остался чрезвычайно доволен. Мгновенно изменив свои планы, он принялся гоняться за жар-птицами. Те спасались от него, забиваясь под ноги атлантам.
Распугав жар-птиц, пелопонесский малый описал круг над головами у выпускников. Этот произвело фурор. Кто-то присвистнул, кто-то крикнул. Рита Шито-Крыто улыбнулась с такой таинственностью, что Монна Лиза в сравнении с ней показалась бы хихикающей дурочкой. Гуня Гломов прогудел одобрительное «гы!» Семь-Пень-Дыр прищурился, не выказав, к слову сказать, особенного удивления.
Демьян Горьянов выронил стакан и присев, закрыл голову руками, когда Тангро — из чистого озорства! — дохнул у него над головой огнем. Для бывшего драконболиста, особенно для драконболиста-камикадзе, по терминологии Ягуна, это был малодушный поступок.
Однако Ягун смотрел не на Горьянова. Демьян интересовал его сейчас не больше, чем цвет плитки в общественном туалете. Он снимал лицо Зербагана, который, с того момента, как появился Тангро, не отрывал от него взгляда. Его обрюзгшее лицо дрожало как желе. Сросшиеся пальцы с плавательными перепонками вцепились в посох. Он даже начал поднимать его, но опомнился и лишь пристально смотрел на дракончика немигающими глазами.
Его веки и брови все еще сохраняли следы драконьего пламени. Таня подумала, что если бы не тартарианская закалка кожи, Зербаган обгорел бы до самого черепа.
Карлик-секретарь отнесся к появлению пелопонесского малого поначалу так же беспокойно, как его хозяин. Он нетерпеливо подпрыгнул и облизал тонкие губы синеватым языком.

Он нетерпеливо подпрыгнул и облизал тонкие губы синеватым языком. Затем, спохватившись, ссутулился, словно у него был горб, и внешне потерял к дракону интерес. Таня заметила, что Бобес искоса, с пристальным вниманием наблюдает за хозяином. «Опасается, что Зербаган себя выдаст», — заключила Таня.
Однако ревизор уже взял себя в руки. Ясно было, что здесь, в Зале Двух Стихий, он ничего не предпримет.
— Не получилось! Зови Тангро! — шепнула Таня Ваньке.
Негромко свистнув, Ванька показал дракону сушеную лапку ящерицы. Увидев лакомство, пелопонесский малый рванулся к нему, однако прежде, чем он схватил лапку, Ванька бросил ее в сумку. Дальше было уже дело техники: подождать, пока Тангро окажется внутри и дернуть за огнеупорный шнурок.
Ягун был разочарован. Ничего сенсационного снять не удалось. Играющий комментатор почти перестал снимать, когда Зербаган быстро поднес к губам перстень и поцеловал место, где должен был находиться камень.
— Отшень романтишно! — подражая прежнему профессору Клоппу, пробормотал Ягун.
Он застегнул рубашку и спрятал зудильник. Чутье подсказывало ему, что больше он не понадобится.
Вскоре после того, как Ванька спрятал Тангро в сумку, в Зале Двух Стихий появился Поклеп. Кругленький, вездесущий, сердитый, он начал с того, что без всякого повода смел с пути Жорочку Жикина, не успевшего посторониться. Жора отлетел на метр и остановился лишь, налетев на широкую грудь Гуни Гломова.
— Ты это видел? — едва отдышавшись, спросил Жора.
Гуня уважительно цыкнул зубом.
— Бодрый старичок! И ведь он даже пальцем тебя не тронул! Просто взглядом оттолкнул, — сказал он.
Приблизившись к Зербагану, Поклеп замер по стойке «смирно», вытянув руки, как бравый ефрейтор. Выпученные глазки подобострастно поедали начальство.
— И часто вы позволяете ученикам такие вещи? Время, насколько я понимаю, не детское! — спросил Зербаган, кивая в сторону, где, никого не замечая, корабельной сиреной визжала восторженная Дуся Пупсикова.
— Никак нет. Не позволяем. У вас все строго-с! — доложил Поклеп.
Опаленные брови Зербагана поползли на лоб.
— ?!
— А это не ученики-с. Это наши выпускники-с. Они, изволите видеть, пошумят и улетят-с, — доложил Поклеп.
«Не выдал!» — благодарно подумала Таня. Нет, все-таки Поклеп был не совсем пропащий.
Зербаган поморщился.
— От вас пахнет рыбой, уважаемый! Вы что, любите на ужин рыбу? — спросил он.
Поклеп с шумом сглотнул.
— Никак нет-с!
— Не на ужин, — пискляво наябедничал карлик и захихикал так, словно кто-то душил подушкой кота.
Это был фактически первый случай, когда Ягун услышал его голос. Демьян Горьянов, у которого была привычка смеяться в самых неподходящих случаях, попытался заржать, но Гуня Гломов по сигналу Гробыни закупорил Демьяну рот бутербродом с колбасой.
— Чего лыбишься? Тридцать два-норма? Не надо мне зубы показывать, я не стоматолог, — сказал ему Гуня.
Горьянов замычал, отплевывая колбасу.
Искоса поглядывая на сумку на плече Валялкина, Зербаган быстро шел к выходу. Таня слышала, как на ходу он сердито говорит Поклепу:
— Имейте в виду, все попадет в отчет…
Завуч Тибидохса верноподданически таращил глаза, однако заметно было, что он имеет в виду и заявление, и самого Зербагана.

Ягун и Бейбарсов обменялись многозначительными взглядами. Глеб решительно оставил Зализину и, небрежно помахивая тросточкой, последовал за ревизором, держась на внушительном расстоянии. По его тонким губам бродила снисходительная улыбка. На Зербагана и карлика он если и поглядывал, то вскользь.
«Ничего себе! Следит, но так, будто делает Зербагану одолжение», — думал Ягун.
Таня же думала: «Все-таки хорошо, что Бейбарсов с нами. С ним надежно», — и испытывала легкое радостное смущение от этой мысли.
К ним подошел Ванька.
— Вы заметили, как Зербаган смотрел на мою сумку? Спорю, ночью он нападет на Тангро, — сказал он.
— Точно, мамочка моя бабуся! Разве мы не этого хотели? Я доволен, как папуас, добравшийся до бочки со сливочным маслом! — подтвердил Ягун, потирая ладони.
Играющий комментатор не преувеличивал. Он действительно сиял как новенький пятак. Тане захотелось пригасить газовую конфорку его радости.
— Наши искры ничего ему не сделали! Ягун, ты хорошо представляешь, что такое маг пятого уровня? — сказала она.
— Не представляю. Я мороженым отмороженный, — наивно заявил Ягун.
— ЯГУН! Ты когда-нибудь сможешь быть серьезным?
— Фу ты, ну ты! Перестань говорить, как Лоткова! А то я буду вас путать, и мне придется со временем стать двоеженцем! — предупредил ее играющий комментатор.
Ванька ткнул его кулаком в живот.
— Очнись, Ягун! Если Зербаган захочет добраться до Тангро — нам его не остановить.
Ягун скривился.
— И ты туда же, Джон Вайлялька? Знаешь, чем отличается оптимист от пессимиста?
— Ну и чем?
— Оптимист, посвистывая, идет по минному полю и, вообрази, отлично его проходит. Пессимист же ноет, топчется на месте, ничего не делает, и, в конце концов, умирает от заражения крови, колупая сосудики в носу.

Глава двенадцатая.
ЧАША ИСКРЕННОСТИ

После ухода Зербагана и Поклепа никто из преподавателей не показывался в Зале Двух Стихий. Выпускникам предоставлена была полная свобода. Бейбарсов, исчезнувший вслед за ревизором, тоже не возвращался и, признаться, это начинало тревожить Таню.
«Мы тут развлекаемся, а он там один…» — думала она, вспоминая тонкую руку Глеба, независимо помахивающую тросточкой.
Жора Жикин блистал. Точнее, ему так казалось. Он разгуливал по залу и всем рассказывал один и тот же анекдот. В анекдоте сын спрашивал у папы: «Может ли Пегас жениться на корове?» и получал ответ: «Только так и бывает в этой жизни, сынок!» Под Пегасом Жикин явно подразумевал себя, хотя крыльев не имел, разве что зубы у него были лошадиные.
Ягун был в ударе. Он болтал так много и хохотал так громко, что окажись в зале Ягге, она встревожилась бы, все ли у Ягунчика в порядке с головой. Спокойная Ягге никогда не могла понять, откуда у нее взялся такой буйный внук.
Ванька все время находился рядом с Таней, подкармливая то ее, то Тангро тем, что ему удавалось раздобыть у молодцов из ларца. Молодцы носились по залу с подносами, пустевшими с невероятной стремительностью.
Шурасик, приглядывавшийся к молодцам с научным интересом, внезапно заявил, что их статус ему не ясен. Кто они, по сути? Почему обязаны сидеть в ларце и выполнять желания того, кто ларец откроет? Почему они не стареют? Чем занимаются внутри ларца, когда сидят там одни, и вообще: как в нем помещаются? Уменьшение? Дематериализация? Адресная телепортация? Прерванное существование? Едят ли они сами? Спят ли? Есть ли у них естественные потребности? И, наконец, подозрительно, почему они всегда в хорошем настроении?
Но все же главным был первый вопрос: кто они.

Джинны из бутылок с молдавским вином? Духи? Призраки? Утопленники из числа покорителей Трои, которых на пути домой настигла месть Посейдона? Сироты, спроворенные мачехой за хворостом в метель?
Тирада Шурасика была такой длинной и изобиловала таким количеством цитат, прямых и косвенных, научных примеров и ссылок на первоисточники, что до конца ее дослушала одна Ленка Свеколт. И, разумеется, немедленно начала спорить.
— Остынь, Шурочка! Какие они джинны? — заявила она.
— А кто? — сердито спросил Шурасик.
— Комиссионеры или суккубы, трансформированные ларцом, — небрежно уронила Свеколт.
Шурасик на мгновение застыл, а затем изумленно подскочил и потребовал подтверждающих цитат. Увы, цитат у Свеколт не оказалось, а была лишь железная уверенность.
— Комиссионеры? — повторил Шурасик, вкладывая в это слово побольше язвительности и научного сомнения.
О комиссионерах Шурасик, как истинный маг, знал не слишком много, но все же кое-что знал, так как судьбы мрака и деяния темных магов то и дело пересекались, бесчисленно отражаясь во всевозможных трактатах. Шурасик же, как ученый, был уникален тем, что воспринимал жизнь сквозь бойницы сотен и сотен томов.
— Скорее все же суккубы. Похоже, некогда они были порабощены магией ларца и стали слугами всех его владельцев, — сказала Свеколт.
— А мрак? Он не хочет освободить своих слуг? — уточнил Шурасик, поправляя очки.
Ленка засмеялась.
— Я тебя умоляю! У мрака этих духов как грязи. Он вообще не замечает, когда кто-то из них пропадает.
Шурасик задумался. Версия была смелая. Слишком смелая для него, но все же интересная. Торопливо пролистав в памяти некогда прочитанные книжные страницы, Шурасик вспомнил, что у комиссионеров пластилиновые головы, а суккубы боятся щекотки. Коварно усмехаясь, Шурасик принялся бегать за молодцами с твердым намерением пощекотать их или попытаться отщипнуть кусок от уха. Однако догнать молодцов из ларца, скользивших в толпе с подносами, было под силу лишь профессиональному драконболисту, так что научный интерес Шурасика так и остался неутоленным. Отчасти потому, что, промахнувшись, он вместо уха молодца из ларца вцепился в нос Гуне Гломову и был спасен только Гробыней.
К четырем утра Склеповой постепенно надоело бузить, и ее захлестнули волны язвительной нежности. Самое привычное, если разобраться, ее состояние, после хронической аллергии на мелованную бумагу, которой она вечно объясняла нежелание записывать лекции.
Гробыня подозвала Гломова и что-то прошептала ему.
— Гуня! Давай! — решительно крикнула она в самом конце, придавая медлительным движениям Гломова требуемое ускорение.
Гуня быстро сбегал куда-то и вернулся с огромной деревянной чашей, стенки которой покрывал причудливый узор, уже тронутый ветхими пальцами времени.
— Тань, ты помнишь, откуда эта чаша? — спросил Ванька.
— Нет.
— Она стояла в подсобке кабинета Клоппа, когда он еще не стал малюткой Клоппиком.
— Угу, а мы с Гуней выменяли ее! Помните, было такое золотое время, когда за блок жевательной резинки Клоппик отдавал щепку от Ноева ковчега или каменный глаз ехидны-убивающей-взглядом, — подтвердила Склепова, обладавшая исключительным слухом. Причем слух ее был тем исключительнее, чем меньше та или иная реплика относились к ней лично.
Забрав у Гуни чашу, она бережно поставила ее на стол, с которого предусмотрительные молодцы уже сдернули скатерть-самобранку.
— И чего теперь будет? Вода превратится в пиво? — шмыгнув красным носом, заинтересовался Кузя Тузиков.

Причем слух ее был тем исключительнее, чем меньше та или иная реплика относились к ней лично.
Забрав у Гуни чашу, она бережно поставила ее на стол, с которого предусмотрительные молодцы уже сдернули скатерть-самобранку.
— И чего теперь будет? Вода превратится в пиво? — шмыгнув красным носом, заинтересовался Кузя Тузиков.
Склепова посмотрела на него сперва одним глазом, затем, зажмурив его, другим и задумалась, точно проверяя, совпадают ли картинки.
— Приятно иметь дело с настоящим мачо! У него в голове две извилины: по одной вагончики катятся в направлении «чего бы выпить?», а по другой «кого бы поцеловать?» — сказала Склепова.
Тузиков обиделся и, как многие обиженные люди, стал нести чушь.
— А твой Гуня разве не такой? — спросил он.
Склепова с негодованием всплеснула руками.
— Нет, вы слышали? Обидеть Гуню — это как пнуть ребенка!.. У Гуни есть еще третья извилина. Целый мозговой проспект. Она называется «кому бы вмазать?» Плюс к тому Гуня очень верный. Возможно, со временем его достоинства окончательно покорят меня, и я преумножу славный рот Гломовых. Так что лучше не нарывайся!..
Кузя опасливо покосился на Гуню. Гуня был даже не боевой пес, а боевой медведь, драться с которым отважился бы лишь камикадзе да и тот в пору психического обострения. Забыв о Тузикове, Гробыня провела рукой по рунам чаши.
— Профессор Клопп называл ее Чашей Искренности.
— А как она действует? — спросила Пипа.
— Просто и надежно, как все древние артефакты. Наливаем обычную воду, на которую наглые лопухоиды приклепали погоняло «аш-два-о», и пускаем чашу по кругу. Каждый делает глоток. Из людей начинает переть искренность, и они начинают резать друг друга правдой-маткой, — пояснила Гробыня.
Катя Лоткова брезгливо передернулась.
— Гадость какая! Не буду я это пить!
— Почему? Должны мы узнать, что думаем друг о друге? Завтра к вечеру мы все разлетимся и неизвестно, когда соберемся снова. Через год? Через пять лет? Чаша Искренности позволит нам разобраться, кто нам друг, а кто так себе, мимо пробегал, — заявила Склепова, подавая знак Гуне, чтобы он наливал в чашу воду.
Тане идея Гробыни совсем не понравилась.
— Если под искренностью подразумевается, что люди говорят друг другу неприятные вещи, но это не искренность, а лучший способ растерять друзей. А то одному ляпнешь, что у него голос противный, другому, что у него изо рта пахнет, третьей, что она хамло недорезанное…
— Хамло? Погоди, Гроттерша! Не беги впереди паровоза, что везет три тонны навоза! Ты еще не пила из Чаши, а уже все вываливаешь! — возмутилась Склепова, принимая «хамло» на свой счет.
Но все же неизвестно, согласился бы кто-нибудь пить из Чаши Искренности, если бы не Ягун. Играющий комментатор загорелся этой идеей, особенно когда ему пришло в голову, что он сможет выведать тайну Семь-Пень-Дыра. А когда Ягун бывал чем-то воодушевлен, он не оставлял никому выбора, столько вдохновляющего буйства было в одном отдельно взятом комментаторе.
— Э, нет, Ягун! Что-то ты слишком увлекся! Чур я первая! — сказала Гробыня и взяла у Гуни Чашу.
Сделав глоток, она кокетливо поморщилась и вытерла губы тыльной стороной ладони. Ее разновеликие раскосые глаза скользили по однокурсникам.
— А теперь я собираюсь произнести тост! Так-то, пуси мои косопузые, имейте это в виду! Ах да, на «пусей моих косопузых» все копирайты у Грызианки, а я сижу в тенечке и обмахиваюсь веером…
Зрачки Склеповой встретились у переносицы и сразу разошлись.

Магия чаши медленно и мягко охватывала ее.
— Пррр! Что-то я сбилась! Что я хотела сделать? — спросила Гробыня слегка охрипшим голосом.
— Тост! — подсказала Рита Шито-Крыто.
— А… да… тост! Спасибо, Крыто-шиша! Просьба меня не убивать, потому что тост будет колючий, сладкий и противный… короче такой, как я сама!.. В общем, поехали! Разбирайте бокальчики и прочую посуду! Мою чашу не трогать! Пррр! Глома (а да! я давно уже называю его Глома! Вы не знали?), проследи!..
Отдав Гуне приказ, Гробыня отняла у кого-то бокал с шампанским и не очень ловко, но все же вполне достойно, залезла с ногами на стол. Стол попытался завалиться, но Ягун с Гуней его придержали.
Гробыня выпрямилась, подняв над головой бокал.
— Ну-с, первым делом выпьем за наших преподов!.. По-моему, больших милашек не найти даже в Белых Столбах в палатах для буйных. Еще (Гробыня огляделась) выпьем за Таню Гроттер, которая не имея ни кожи, ни рожи… ну хорошо-хорошо, кожа есть и место для рожи тоже… разбила сердце Пупперу, Ваньке, Ургу и… э-э… ну еще возможно кое-кому.
Про Глеба Склепова дальновидно не упомянула, не желая связываться с Зализиной, усмирение которой могло отгрызть хороший кусок всеобщего счастья.
— В-третьих, выпьем на Пипу, чья далеко не осиная талия навеки заслонила Генке Бульонову остальных девушек! Еще выпьем… э-э… за Жору-Плодожору, чье некрасивое, но умное лицо, так часто маячит путеводной звездой в лабиринтах душ неоперившихся школьниц… Хорошо сказала? Учись, Ягун, пока я жива.
Гробыня покачнулась. Верный Гуня удержал ее, схватив за талию.
— Пока ты жива, я буду держать стол, — сказал Ягун.
— В каких-то там следующих, выпьем за Аббатикову, Свеколт и Бейлошадкина! Кстати, где он? Гроттер же вроде тут? Спокойно, Лизон, это была шутка! Конечно, нам и без некромагов было неплохо, но с некромагами стало еще веселее… Еще выпьем за мою хорошую подругу Ритку Шито-Крыто. Она такая таинственная эта Ритка, что я никогда не знаю, что она отморозит в следующий миг. И вообще вот сейчас она на меня смотрит, а я все такая в тревоге. То ли она надо мной мысленно ржет, то ли кладет с пробором, то ли восхищается… Шут ее знает, короче, эту личность!
Ритка Шито-Крыто усмехнулась. Заметно было, что она довольна. Во всяком случае, Склепова думала о ней явно лучше, чем о Жикине.
— Еще я очень люблю Ягуна и Лоткову, — продолжала Склепова. — Не удивляйтесь, что я вас объединяю, но с вами мне ясно было всё с самого начала. Неправильный Ягунчик и правильная Лоткова — это ж идеальная пара, елы-палы! Ей будет кого перевоспитывать, а ему кого доводить до белого каления. В общем: «Буратино и Мальвина. Книга вторая. Двадцать лет спустя».
Лоткова сердито скрестила руки на груди. Сравнение с Мальвиной ей явно не польстило.
— Я молчу! Я держу стол! — напомнил всем Ягун.
Гробыня отхлебнула из бокала.
— Фу, какая гадость это шампанское! Помесь ситро и пива!.. И что я в нем только находила в пятнадцать лет? Кстати, Гроттершу — хи-хи! — однажды тоже подпоила, когда ее Пупперчик купидошками доставал и она мучалась, как ежик во время бритья… Эй, Танька, перестань в меня искрами пулять!.. Я хорошая!.. Еще выпьем за Верку Попугаеву и Дусю Пупсикову! К этой парочке уникумов я жутко привязалась, когда училась в Тибидохсе! Какую дверь, бывало, не толкнешь — вечно Верке по глазу дашь!
— А я? — подал голос Тузиков, о котором вечно забывали.
— И за тебя, Кузя, выпью! Не комплексуй! Правда, в моей памяти ты настолько слился с веником, что вы образовали прямо-таки нерасторжимый дуэт… И за Семь-Пень-Дыра, этого мага-махинатора! Кстати, Пень, со второго курса я осталась должна тебе две дырки от бублика! Какой процент ты насчитаешь?
Семь-Пень-Дыр забеспокоился.

— И за тебя, Кузя, выпью! Не комплексуй! Правда, в моей памяти ты настолько слился с веником, что вы образовали прямо-таки нерасторжимый дуэт… И за Семь-Пень-Дыра, этого мага-махинатора! Кстати, Пень, со второго курса я осталась должна тебе две дырки от бублика! Какой процент ты насчитаешь?
Семь-Пень-Дыр забеспокоился. Похоже, он действительно принялся вычислять процент, пока хохот Гробыни не показал ему, что Склепова издевается.
— Верно, Пенек! Это была такая прикольная шутка комического юмора! Ягун, не тряси стол, мелкий завистник! Разумеется, это твоя фразочка!.. Кто у нас еще остался? Демьян Горьянов? Демьяша, даже не знаю, что о тебе сказать… Будьте бодрее, юноша! Бодрее и добрее! Человек, обиженный на мир, это изначально отыгранная карта. Мир можно менять, но вот дуться на него — заведомо дохлое дело… Ну а теперь я слезаю! — Гробыня покачнулась и, не устояв, рухнула в объятия верного Гуни.
— Опа! Где это я? А, да, в колыбельке! А это мой папочка! — сказала она, притягивая к себе Гуню за волосы, чтобы поцеловать его в нос.
Освободившись от необходимости держать стол, Ягун незаметно подлил воду из чаши в бокал с шампанским, и отправился к Семь-Пень-Дыру, который по ряду причин совсем не стремился к искренности.
Таня и Ванька увидели, что Семь Пней машинально взял у внука Ягге бокал, долго держал его, беседуя с Ягуном, и лишь много позже, задумавшись о чем-то, отхлебнул. Ягун тотчас утянул его в уголок и принялся расспрашивать. Семь-Пень-Дыра несло. Он то с радостными воплями размахивал руками, то озабоченно затихал и начинал раскачиваться.
— Как-то нехорошо Ягун поступает… — сказал Ванька задумчиво.
Дракон высунул из рюкзака морду, осмотрелся и, без большой меткости обстреляв расфуфыренную Пипу, вновь скрылся.
— Смотри, как Семь-Пень-Дыр ржет! В сущности, Ягун выбрал наибезобломнейший способ узнать правду! — сказала Таня.
Наконец играющий комментатор оставил Семь-Пень-Дыра в покое и вернулся к Тане и Ягуну. Оставленный без присмотра Семь Пней полез целоваться к Ритке Шито-Крыто, смотревшей на него с вежливым зоологическим интересом.
— В общем, тут такое дело… На Пенька мы напрасно катили бочку. Он, конечно, не паинька, Пенек-то наш, но с Зербаганом никак не связан, — сказал Ягун.
— А кто подослал к нему наляпов?
— Пень и сам, по ходу дела, не знает кто. Хотя говорит, что сам напросился.
— Напросился? — не понял Ванька.
— Пень перебежал дорогу целой толпе темных магов. Причем «магов» это еще широко сказано. Среди них есть и упыри, и парочка вампиров, и оборотни. Послав наляпов, эта разномастная команда намекнула Дыру, что с ним станет, если он не перестанет совать ложку в чужое мороженое.
— А чем занимались эти темные маги? — спросила Таня.
Ягун улыбнулся.
— Махинациями. Лотереи… спортлото… игровые автоматы… рулетка… Ну знаешь все эти лопухоидные забавы, где нужно угадать несколько чисел подряд или заставить шарик остановиться в нужном месте… Именно в это Пень и влез, — сказал он.
— Простейшее заклинание начихалус. Из списка ста запрещенных! — напомнила Таня.
Ягун подышал на кольцо и потер его о рукав.
— Ага. Но начихалусом Дыр не ограничился. Ему надоело возиться с игровыми автоматами и отмечать крестики на лотереях. Он раздобыл еще артефакт, какую-то глиняшку, которая стала вмешиваться и изменять котировки акций на бирже.

— Ага. Но начихалусом Дыр не ограничился. Ему надоело возиться с игровыми автоматами и отмечать крестики на лотереях. Он раздобыл еще артефакт, какую-то глиняшку, которая стала вмешиваться и изменять котировки акций на бирже. Его богатство росло как снежный ком. Он не сумел вовремя остановиться.
— Это похоже на Пня, — сказал Ванька, вспоминая, как однажды полгода проходил в должниках у Семь-Пень-Дыра, заняв у него десять дырок от бублика на подарок Тане.
— В общем, с каждым месяцем Пень становился все богаче. На него стали обращать внимание опытные игроки на бирже. Еще год, и Пень вошел бы в десятку самых состоятельных людей планеты, — серьезно заметил Ягун.
Ванька недоверчиво фыркнул.
— Наш Пень? Самый состоятельный лопухоид планеты? Чушь какая!
— Напрасно смеешься, маечник. Почему бы и нет? Но тут уже темные маги — те самые, что промышляли начихалусом, забили тревогу. Одно дело понемногу дурачить игровые автоматы и совсем другое — наглеть. Ты еще не забыл первое правило поведения мага в лопухоидном мире?
— Не светиться, — сказал Ванька.
— Точно. Не светиться. А Пень светился. В общем, кто-то из шишек, прикрывавших темных магов, подослал к нему наляпов, чтобы они вправили ему мозги и забрали глиняшку. А под раздачу, естественно, попал я, — заявил Ягун.
Он хотел добавить еще что-то о себе дорогом и любимом, но не успел. Неожиданно Пупсикова оглушительно визгнула и попятилась. Дело в том, что Ленка Свеколт, стоявшая с ней рядом, побледнела, покачнулась и стала падать вперед. Не успей Шурасик подхватить ее, она разбила бы лицо. Спустя несколько секунд она очнулась и сделала судорожный вдох. А еще спустя мгновение Жанна Аббатикова закашлялась и тяжело опустилась на пол, закрывая лодочной ладони нос. Из носа у нее шла кровь.
Все растерянно сгрудились вокруг. Никто ничего не понимал. Вездесущая Верка Попугаева, разумеется, оказалась в первых рядах.
— Что случилось? Они не подрались? — спрашивала она у всех, приседая от любопытства.
— Нет, — отвечали ей.
— И сглаза не было? И запука?
— Нет.
— Обе влюбились в Шурасика? Тоже нет? А в кого? — спрашивала Верка, поспешно намечая направления для будущих сплетен.
— Попугаиха, да замолчи ты!.. Ягун… зови Ягге! — крикнул Шурасик, вскакивая и порываясь бежать.
Свеколт удержала его за руку.
— Не надо Ягге! Не сюда! — выговорила она с усилием.
— А куда? Что с вами?
Ленка с трудом села, набираясь сил.
— С нами — ничего. Глеб… Что-то произошло с ним, — произнесла она.
— С Бейбарсовым? — удивленно переспросил Шурасик.
— Да. С Глебом.
— Но почему тогда вы..? — начал Шурасик.
— Мы с ним в связке… Общий дар, общая защита… Если умрет один из нас, умрут все трое, — спокойно, без малейшего сомнения в голосе сказала Свеколт.
Она нашла глазами Жанну Аббатикову и взглядом, казалось, передала ей часть своих сил. «Они как совмещающиеся сосуды… Общая энергетическая система!» — подумала Таня.
Она задыхалась от чувства вины. Если бы не ее просьба, Глеб не стал бы следить за Зербаганом. А тут еще, растолкав всех, из толпы вынырнула Лиза Зализина. Ягун досадливо поморщился.
— Я знаю: это все она — Татиана Гроттер! Где кровь, где смерть, где измена — везде она! — голосом трагической актрисы из погорелого театра вскричала Зализина.

Она шагнула к Тане, точно собираясь выцарапать ей глаза, но, так и не дотянувшись до глаз, рухнула в обморок.
— Пол холодный. Лизон, не лежи на животе: дети отморозками вырастут, — спокойно посоветовала Шито-Крыто, хотя Лизон лежала вовсе не на животе, а на спине.
Зализина гневно дернула ногой и демонстративно повернулась именно на живот. Ритка удовлетворенно усмехнулась. Такие психологические штучки были в ее вкусе.
Свеколт поднялась и, опираясь на руку Шурасика, пошла по лабиринту коридоров, безошибочно выбирая путь. Остальные следовали за ней. Ленка долго двигалась по прямой галерее, а затем вдруг свернула в проход, ветвящийся к одной из башен.
— Башня Привидений? Ого! Что Бейсусликов, интересно, тут забыл? — удивленно спросила Гробыня.
Ей никто не ответил. Таня, Ягун и Ванька переглянулись, разом подумав, что именно в Башне Привидений они встретили Зербагана в последний раз. Еще с полсотни ступеней, и они увидели Недолеченную Даму, которая, заламывая руки, парила над небольшой площадкой.
К Недолеченной Даме ринулись с вопросами, но она, обычно словоохотливая, отшатнулась и исчезла с коротким возгласом. Ванька догадался направить луч перстня вниз. И сразу все увидели тело. Глеб лежал на плитах пола лицом вниз. Рядом, в полушаге, валялась бамбуковая трость. Ее конец выглядел оплавленным, точно Бейбарсов ворошил им угли.
Не задумываясь, Таня метнулась к Глебу, но кто-то твердо удержал ее за локоть. Она сердито рванулась, удвоив свой рывок заклинанием, способным согнуть фонарный столб, однако не сдвинулась и на сантиметр. Ее локоть точно вмуровали в стену. Уверенная, что только Гломов может обладать такой нечеловеческой силой, Таня крикнула: «Отпусти, Глом!» и была крайне удивлена, услышав гунино «Чё?» совсем с другой стороны.
Повернувшись, Таня увидела ласковое и спокойное лицо Жанны Аббатиковой.
— Не нао… не нао… Успоойся, Тая, не тогай ео!.. Нельзя тоать! — заговорила Жанна, глотая согласные. Она всегда говорила так, когда волновалась.
— Почему?
— На Гебе поклятье. Ели ы коешься Геба, поклятье пеекиется на тея и ты урешь.
— Не важно! Я должна помочь! — упрямо сказала Таня, продолжая напрасно вырывать локоть, который Аббатикова держала безо всякого внешнего усилия. Это было вполне в духе Тани. Жертвенность пересиливала в ней здравый смысл.
— Геб ив, поому что мы с Еной ывы. Поклятье не согло уить его и осталось. Посотри на каень! — успокаивающе повторила Аббатикова, показывая на ступени, по которым шла легкая рябь.
Творя на ходу защитную магию, к Глебу осторожно приблизилась Ленка Свеколт и, не касаясь, осторожно стала водить над его телом руками, точно снимала невидимую паутину. После двух-трех движений в одном направлении она сворачивала что-то пальцами — что-то липкое и неприятное — и отбрасывала. Луч Ванькиного перстня случайно упал на руки Ленки. Таня увидела, что ногти у Свеколт стали почти фиолетовыми, а на пальцах вздулись волдыри, точно от ожога.
«Это же чудовищно больно!» — подумала Таня, пораженная, как Свеколт терпит эту боль. Лицо Ленки почти не изменилось, лишь стало как будто бледнее. Движения, которыми она собирала проклятье, по-прежнему оставались неторопливыми и просчитанными.
— Почему она может, а я не могу? — почти шепотом, удивленная, что произнесла это вслух, произнесла Таня.
Ответа она не ожидала и была удивлена, услышав его от Аббатиковой.
— ОА НЕ Ы! — спокойно сказала Жанна.
«Она не я! Ёмко сказано», — подумала Таня.

Ответа она не ожидала и была удивлена, услышав его от Аббатиковой.
— ОА НЕ Ы! — спокойно сказала Жанна.
«Она не я! Ёмко сказано», — подумала Таня.
Окончательно освободив Глеба от паутины проклятия, Свеколт опустилась на колени и с усилием перевернула его на спину. Под носом Бейбарсова Таня разглядела темное пятно крови и вспомнила, что кровь она видела и у Аббатиковой. Три некромага вместе были единое целое. Проклятие, которое с легкостью убило бы одного, не смогло уничтожить троих.
Свеколт что-то пробормотала, почти неразличимо, сосредоточилась и вдруг легко, точно это был невесомый манекен, оторвала Бейбарсова от ступеней. Хрупкая девушка, без усилия держащая на руках юношу, который был почти вдвое ее тяжелее… Это было сюрреалистично и… жутко.
— Теперь к Ягге! Ягун, беги вперед — предупреди! Проклятье я сняла, но больше ничего не могу, — сказала Ленка Ягуну.
Играющий комментатор кивнул и, раздвигая толпу, чтобы помочь Свеколт пронести Глеба, стал пробиваться к галерее. Вначале, правда, предстояло выбраться из Башни Привидений. Свеколт несла Глеба бережно, как ребенка. Она согнула его ноги в коленях и голова Бейбарсова оказалась у нее на плече.
— Учись, как надо! А ты когда меня поднимаешь, вечно пыхтишь и делаешь героическое лицо! — обращаясь к Бульонову, назидательно произнесла Пипа.

Глава (тьфу-тьфу!) тринадцатая.
ПЕПЕЛИС КРЕМАЦИО

Человек умирает, когда в нем заканчивается радость.
Йозеф Эметс

Бейбарсов метался на кровати, хрипло дыша сквозь стиснутые зубы. Их невозможно было разжать даже ложкой. К мокрому лбу пристали волосы. Смуглое лицо рдело на скулах густыми несимметричными пятнами румянца.
Все бестолково сгрудились вокруг, загромождая магпункт. Только что разбуженной Ягге это совсем не понравилось.
— Брысь-брысь-брысь! — сказала Ягге, нетерпеливо сделав руками по воздуху легкое движение, которое точно порывом ветра вымело за дверь всех лишних. Особенно досталось всегда тормозящему Тузикову и стабильно любознательной Верке Попугаевой.
Это «брысь!», равно как и вырвавшийся из ладоней Ягге ураган, были настолько знакомы всем выпускникам, что самые мудрые, такие как Ритка Шито-Крыто или Катя Лоткова, изначально не стали соваться в магпункт.
Единственной личностью, ухитрившейся остаться внутри, был вездесущий Ягунчик, который, размахивая рукой, принялся орать: «Я порезал палец! Ай-ай, как больно!»
Ягге досадливо отмахнулась от тяжелораненного внука, который только этого и добивался. Он перестал стонать, уселся на стул и принялся наблюдать, как бабуся возится с Бейбарсовым. Озабоченно бормоча, Ягге обложила грудь Глеба светлыми морскими камнями. Когда камни потемнели, она, не касаясь, смела их березовым веником. Веник старушка опустила в воду, которая сделалась вдруг алой и маслянистой. Это она повторила дважды, пока в третий раз вода не осталась прозрачной.
Бейбарсов перестал метаться. Ягун заметил, что он дышит гораздо ровнее.
— Я думал, ты только травами лечишь! Типа: «Выпей, Вася, пустырничка! Авось поможет!» — неосторожно вякнул Ягун и тотчас пожалел об этом.
Ягге нетерпеливо мотнула головой, и невесть откуда взявшаяся летучая мышь вцепилась Ягуну в фиктивно раненый палец.
— А-а! На родного внука! Смотри: кровь! Йоду мне! — завопил Ягун, вскакивая.

— Выпей, Вася, пустырничка! Авось поможет! — посоветовала ему Ягге.
— Нетушки! Не дождешься!.. И не используй мои фразы, коварная родственница! Мне творчески обидно! — заявил Ягун, зализывая ранку.
Ягге укрыла Глеба покрывалом и задвинула кровать ширмой.
— Жить, по ходу дела, будет? — спросил у нее внук.
Ягге, помедлив, кивнула.
— Как-то ты не радостно киваешь, бабуся! — удивился Ягун.
— Я озадачена.
— Чем же?
— Представь себе человека, которого разодрала в клочья стая оборотней и который после этого встал, отряхнулся и отправился по своим делам, — сказала Ягге.
— Ты это о Глебе?
— Да. Эх, не люблю иметь дело с некромагами. Ты видел камни, видел воду. Сколько мы из него всего выкачали! Силы проклятья хватило бы, чтобы отправить к праотцам две дюжины циклопов. А он проспит сутки и — всё.
Ягге хмыкнула, пожалуй, даже с осуждением.
— Жуть, — сказал Ягун.
Бабуся внимательно посмотрела на него.
— Рассказывай! Только не вздумай мне врать, а то сглажу как чужого! — предупредила она.
Ягун рассказал о Зербагане. Новость не поразила Ягге. Без всякого восторга она посмотрела на внука.
— Сарданапал знает? Вы ему говорили? — спросила она.
— Э-э… ну мы… собиралась, — замялся Ягун.
Ягге порывисто встала и, укоризненно пошевелив сухими губами, стала накидывать шаль.
— К Сарданапалу? А Глеб тут один?! Лучше давай отправим Ваньку! — торопливо предложил Ягун.
— А почему ты сам не сходишь?
— Я не умею сообщать дурные новости. Из моих уст они несерьезно звучат. Горячий кавказский парень Ванька Валялкин справится лучше, — отказался Ягун.
Приоткрыв дверь, он подозвал Ваньку и что-то шепнул ему. Ванька сразу умчался. Ягуну стало грустно. Он просчитал, что вместе с Сарданапалом явятся и Поклеп с Медузией. И, учитывая, что с Бейбарсова сейчас взятки гладки, все моральные пинки достанутся ему, Ягунчику. Это его будут морально топтать, сверлить глазками и засовывать головой вперед в мясорубку.
— Ой, мамочка моя бабуся! Забыл чайник выключить! — крикнул Ягун и, схватившись за голову, бросился к двери.
Ягге моргнула, и дверь захлопнулась перед его носом.
— Рассказывай, внучек! Чем больше ты успеешь рассказать, пока Сарданапал идет, тем меньше тебе достанется, — спокойно сказала она.
Поняв, что ему не отвертеться, Ягун уселся на стул, сложил руки на коленях и прикинулся пай-мальчиком.
— Ну… мы отправили Глеба следить за Зербаганом. Лучше него никто бы не справился. Слушай, ба, а можно выяснить видел ли что-нибудь Бейбарсов до того, как Зербаган его накрыл? И как всё было? — спросил он.
Ягге усмехнулась.
— Вопрос, конечно, интересный. Мы могли бы, конечно, найти где-нибудь телепата, да только где ж его найдешь среди ночи?
Ее внук облизал губы. Видно, мысль, что можно подзеркалить спящего, пришла ему в голову впервые. И это теперь! На шут знает каком году жизни! Вот позорище! Сколько бесценных минут прожито зря! Но все же Ягун не был бы Ягуном, если бы не устроил клоунады.
— Теле-кого?.. Так давай искать! Тут нет и тут нет! Куда же они все подевались? — сказал Ягун, заглядывая под стул.

— Время! До кабинета Сарданапала отсюда две минуты бегом, — кратко сказала Ягге.
Сообразив, что скоро академик будет здесь, Ягун подскочил к ширме и, отодвинув ее, стал смотреть на лоб Бейбарсова.
— Блин! — воскликнул вдруг он. — Блин! Блин! Блин!
Ягун был так удивлен, что не скрыл собственных чувств, находясь в чужом сознании. Вещь непростительная для телепата. В результате Бейбарсов, даже спящий, даже сражающийся с остатками сильнейшего из проклятий, сумел вытолкнуть его из сознания. Причем вытолкнуть бесцеремонно. Ягун выскочил из его видений стремительно, как мокрое мыло.
— Ну что? Видел он что-нибудь перед тем, как..? — спросила Ягге.
Ягун подозрительно уставился на бабусю. У него были все основания полагать, что старая богиня не так уж проста. В конце концов, от кого он тогда вообще унаследовал свой дар? Однако Ягге смотрела на него с непроницаемым лицом.
— Я ничего не понял… — невинно сказал Ягун.
Бабуся посмотрела на него и одобрительно кивнула.
— Жаль. Но ничего не поделаешь. Бывает, — сказала она.
Дверь открылась. В кабинет влетел запыхавшийся Поклеп. Недоверчивый и злой как оса.
— Что? Где? Почему я обо всем узнаю последним? А??? — закричал он, переводя подозрительный взгляд с Ягуна на Ягге и обратно, точно застиг их на месте преступления.
Сырой рыбой от Поклепа не пахло, и Ягун догадался, что с Милюлей он по-прежнему в ссоре. «Может, потому он и злой как оса», — неосторожно подумал играющий комментатор, и тотчас виски его взорвались болью. Уж кто-кто, а Поклеп буравил его глазками не напрасно.
— Что ты сказал? — прохрипел Поклеп.
— Я молчал, — заявил Ягун, торопливо прячась за спину бабуси.
Возможно, это был и не героический поступок, зато здравый. С Ягге завуч связываться не стал и оставил Ягунчика в покое. Спустя минуту в магпункт спокойно вошли Медузия и Сарданапал. Все трое остановились у кровати, на которой лежал Бейбарсов. И хотя основное проклятие было уже снято Ягге, даже остатков его было достаточно, чтобы Сарданапал понял, с чем они столкнулись и какого уровня был наложивший его маг.
— Пепелис кремацио некро гродис? А, Меди? — прикрывая ладонью кольцо, чтобы оно случайно не метнуло искру, негромко спросил академик.
Горгонова утвердительно кивнула.
— Дорогой Ягун! Будет замечательно, если ты расскажешь нам быстро и четко все, что знаешь, — сказала она, поворачиваясь к играющему комментатору.
— Совсем всё, что знаю? — не выдержал Ягун.
— И отложишь на время свои увертки! — добавила Медузия.
Зрачки ее чарующих глаз потемнели и стали медленно проворачиваться. Играющий комментатор ощутил, что находится полностью под властью взгляда Медузии. Сознание доцента Горгоновой было глубоким и непроницаемым, как бездонная океанская впадина. В сравнении с ним сознание Ягунчика было мелким, заросшим камышом прудиком, в котором косматые нигилисты в свободное от отрицания время ловили с барышнями карасей.
«Бедные древние греки! Неудивительно, что с ней можно было сражаться только глядя в щит», — подумал Ягун.
— Не надо оставлять меня без чувства юмора! Вообразите, что будет если у меня отнимут юмор и останется одна болтливость? Я же вас в буквальном смысле задолбаю, — поспешно сказал Ягунчик.
Академик улыбнулся.
— И, правда. Не трогай его, Медузия.

Не трогай его, Медузия. Без юмора его комментарии матчей станут утомительны… Рассказывай, Ягун!
И Ягун рассказал. Быстро, ясно и лаконично. В духе «краткость — враг гонорара», но «четкость — сестра военного». Единственное, о чем он по понятным причинам не упомянул, это о разговоре, подслушанном на Лестнице Атлантов. Во время рассказа Ягун трижды ощущал легкую щекотку, словно кто-то краем соломинки касался его головы под волосами. Не решаясь выставлять активный блок против подзеркаливания, который и Меди, и академик, и даже Поклеп при необходимости с легкостью бы сломали, опытный Ягун все три раза прикидывался радостным простачком и вызывал в памяти образ Кати Лотковой. Под конец на него, видно, плюнули и оставили в покое.
«Надо не забыть сказать Лотковой, что ее лицо распугивает преподов!» — мысленно хихикнув, напомнил себе Ягун.
Услышав о пелопонесском малом драконе, Сарданапал сразу послал за Ванькой.
— Открой-ка рюкзак! — попросил он, и долго смотрел на Тангро. Дракончик спал. Дышал он глубоко и редко, трижды в минуту выдыхая клуб пахнущего серой дыма.
— Да, Соловей что-то говорил мне о нем… Последний уцелевший дракон вида. И зачем он Зербагану? — негромко спросил академик.
Заметив, что свет тревожит Тангро, Ванька затянул горловину и принялся раскачивать рюкзак.
— Заботливый папаша! Практикуемся? — одобрительно хмыкнул Поклеп.
Ванька предпочел промолчать. Молчание — лучший способ ответа на бессмысленные вопросы.
— Это всё? — спросил академик, когда Ягун замолчал.
— Да. На данный момент всё, — подтвердил внук Ягге.
— Я полагаю, спрашивать, почему я узнаю об этом только сейчас, не имеет смысла? — поинтересовался академик.
Ягун виновато вздохнул и изобразил глубочайшее раскаяние. Сарданапал поморщился.
— Ты думаешь, цирк за пять копеек меня одурачит? Меди, хочешь что-нибудь уточнить?
Меди покачала головой.
— А ты, Поклеп?
Завуч подошел к Ягуну, ткнул его твердым пальцем в грудь и гневно пропыхтел:
— Мы с тобой еще побеседуем, дружок!.. А теперь, как говорят культурные люди: «Позвольте вам выйти вон!»
— Позволяю! Так и быть! Уговорил, противный! — не задумываясь, брякнул Ягун и, пока его не нагнала искра возмездия, быстро выскочил наружу, таща за собой Ваньку.
Дверь магпункта захлопнулась за ними.
— Уф! Никогда не думал, что говорить правду так тягостно!.. Если так, то отлично понимаю, почему люди лгут. Исключительно, чтобы спастись от таких сцен у фонтана… Вот смотри, Ванька! Мы открыли им глаза на Зербагана, рассказали, что он охотится на Тангро — и что в результате получили? Пяткой в нос и плевок в душу! — возмущенно заявил Ягун.
— Что-то непохоже, что тебе в душу плюнули, — сказал Ванька, насмешливо глядя на играющего комментатора.
— Как это не плюнули? Очень даже плюнули. Только моя душа увернулась.
В этот момент их окружила толпа выпускников, и внук Ягге замолчал, решительно пробивая себе дорогу локтями.
— Пропустите, граждане! Не толкайтесь! Проявите сострадание! Я с маленьким ребенком! — завопил он.
От неожиданности толпа расступилась. Один Горьянов остался на пути.
— Где ребенок? — спросил Демьян.
— Я ребенок! — сказал Ягун, локтем толкая его в печень.

Прошло немало времени, прежде чем Тане, Ваньке и Ягуну удалось остаться наедине. А тут еще проснувшийся Тангро начал метаться в рюкзаке, и Ванька отошел, чтобы его успокоить.
— Ты был в магпункте. Глеб будет жить? — спросила Таня быстро.
— Да. Через сутки проснется… — ответил играющий комментатор, глядя в сторону.
Это не одурачило Таню. Она решительно взяла Ягуна за уши и повернула его голову к себе.
— Ягун, колись: ты подзеркаливал Бейбарсова? — спросила она.
Ягун подпрыгнул от негодования.
— Отпусти уши! Купи себе слоника!.. Подзеркаливал? Да за кого мы меня принимаешь?..
— Ягун, перестань!.. — настойчиво сказала Таня.
— Что Ягун? Потомки нас рассудят!.. Всё: дуэль! Прямо здесь и сейчас! — кипел играющий комментатор.
— Ягун! — повторила Таня совсем тихо.
Ягун немного повозмущался и вдруг кивнул, подтверждая, что да, подзеркаливал, было такое дело.
— И что ты увидел? Что-нибудь важное?
— Увидеть-то я увидел, но не то, что ты думаешь… — уклончиво отвечал Ягун.
— Не Зербагана… — сказала Таня уверенно.
Ягун быстро взглянул на нее.
— Не Зербагана, — признал он.
* * *
Тем временем в магпункте состоялся военный совет. Ягге, Медузия, Поклеп, Сарданапал, а также присоединившиеся к ним Соловей О.Разбойник, Великая Зуби и Тарарах говорили о Зербагане.
— И чем ему мог досадить мелкий дракон? — недоумевала Великая Зуби.
— Доберусь я до него! — гневно прорычал Тарарах.
Питекантроп, потный, красный, сопящий, едва стоял на месте. Он давно бы уже придушил Зербагана огромными ручищами, если бы не непреклонное требование академика успокоиться и дождаться общего решения. И пока Тарарах надеялся, что решение будет прихлопнуть гада как моль, он еще мог как-то себя сдерживать.
— Возможно, мы ошибаемся. Кому мы верим? Детям? Да старшему из них едва-едва двадцать! — заявил Поклеп, имевший привычку всегда и во всем сомневаться.
«Я подозреваю всех! Даже себя!» — признавался он порой Милюле, когда она в благодушном настроении уплетала сельдь бочковую атлантическую.
Сарданапал кашлянул.
— Они не ошибаются. Я только что вспомнил кое-что, чего не мог знать Ягун.
— Что вы вспомнили, академик?
— Много лет назад вопрос об истреблении пелопонесских малых рассматривало Магщество. Я предлагал собрать всех уцелевших драконов на Буяне и тщательно охранять их. У нас, с нашей гардарикой, это было бы проще, чем где-либо…
— Здравая мысль! Имей я все эти годы хотя бы с пяток пелопонесцев! Я бы выпускал их на поле всех сразу. Куда там сыновьям Гоярына!.. Какая команда бы была! — мечтательно произнес Соловей.
— Свежеподжаренная, — усмехнулась Великая Зуби, имевшая ясное представление о методах драконбольных тренировок, практикуемых старым разбойником.
— Но мне не отдали драконов. И кто первым высказался против моей идеи? Заявил, что опасность не стоит преувеличивать… Помнишь, я говорил тебе, Меди? — сказал Сарданапал.
— Зербаган, — вспомнила доцент Горгонова.
Академик досадливо поймал ус, сдергивающий с него очки, и закрепил его золотым зажимом.

— Да. К его мнению присоединился Бессмертник Кощеев, но этот просто, чтобы досадить мне… Поначалу Кощеев и сам был слегка удивлен.
Поклеп подошел к кровати и с подозрением, точно тот мог подслушать, посмотрел на Бейбарсова. Глеб дышал ровно. Спящий, он не выглядел брутальным некромагом. Просто смуглый юноша с тонко очерченным профилем.
— Но почему Зербаган не прикончил дракона раньше? Чего он ждал все эти годы? Чем мог ему помешать Валялкин? Пустить одну-две бесполезные искры? Мага уровня Зербагана это могло лишь позабавить.
— Возможно, Зербаган и сам не знал, что один из пелопонесцев уцелел. Маги его уровня обнаруживают драконов по биению сердца. Тангро же мог быть в спячке, — сказал академик.
— Он провалился под лед, и был вызволен стихийной магией во время снегопада. Почему — это другой вопрос, — пояснила Ягге, знавшая об этом от Ягуна.
Тарарах нетерпеливо топтался на месте. Кипучая натура питекантропа требовала деятельности, а не абстрактных рассуждений. Мчаться, сражаться, бить Зербагана. Чего тянуть гнома за бороду?
— Так что ему нужно? Закрыть Тибидохс или ему теперь нужен дракон? А!? — нетерпеливо спросил он.
Никто не ответил Тарараху. Во всяком случае, никто из тех, от кого он ожидал ответа.
— Мне нужно и то, и другое. И кое-что еще, — прозвучал вдруг низкий и хриплый голос.
Все разом обернулись. У открытой двери магпункта стоял Зербаган. Приземистый, жуткий. Казалось, его мощные короткие ноги вросли в пол, как корни. Никто не видел, как он вошел. Ни одно из предупреждающих заклинаний не сработало.
— Что вы здесь делаете, Зербаган? Вы здесь давно? — резко спросила Великая Зуби.
Страшный маг не ответил. Его лицо кривилось, словно по нему пробегала волна. Это было жутко — неподвижные глаза, грубые, точно из камня вытесанные скулы и кривящийся, судорожно прыгающий рот.
— Зачем вы здесь, Зербаган? — повторила Зуби с беспокойством.
Край длинного жабьего рта, ползущий вниз, искривился и выдал нечто, что при воображении могло сойти за злорадную ухмылку.
— А вот зачем!.. Пепелис кремацио! — вдруг хрипло произнес Зербаган.
От обода его кольца отделилась огромная серебристая искра. Набухла, поменяла цвет на алый и внезапно разделилась на несколько одинаковых искр нормального размера, которые помчались к преподавателям.
Финал был бы печален, не окажись академик Сарданапал хорошо подготовлен к атаке. Ожидать прыти от румяного толстячка со смешной бородой было сложно, и именно поэтому Сарданапал всегда умел удивить своих врагов.
— Возвратус отправителюс! — быстро крикнул он и, схватив со спинки стула плащ, энергично махнул им.
Защитное заклинание и волна воздуха сделали свое дело. Испепеляющие искры в замешательстве застыли, точно прохожий, вспомнивший, что забыл ключи в дверях, а затем поплыли по воздуху к Зербагану, окружая его со всех сторон.
Зербаган, не растерявшись, дунул на свой перстень, и все искры погасли. Лишь одна успела зацепить его плащ. Плащ мгновенно осыпался серым пеплом. Зербаган наклонился вперед. Красный, страшный, душно пахнущий глубинами Тартара.
— Ничегоус невечнус! — выкрикнул он заклинание скорой смерти, и, не размениваясь на множество искр, выпустил единственную яркую, стремительно помчавшуюся к голове академика Сарданапала.
Искра летела так быстро, что Зербаган был уверен: академик не успеет вспомнить и произнести контрзаклинание. План его был очевиден. Расправиться с самым сильным и опасным магом, а затем уже заняться другими.

План его был очевиден. Расправиться с самым сильным и опасным магом, а затем уже заняться другими. Замысел, возможно, был не плох, однако забывать о Великой Зуби не стоило. Ее магическая реакция, отточенная сотнями сглазов и их отражением, была выше всяческих похвал.
— Эйдосси бессмертнум! — крикнула она, обратив искру Зербагана в пшик и тотчас, после неуловимой паузы, мстительно добавила: — Шлепкус всмяткус капиталис!
Для мага уровня Зербагана банальное заклинание размазывания по стене не могло быть особенно опасным. С другой стороны, оно не имело контрзаклинаний, чего не могла не знать коварная Зуби.
Красная маленькая искра, сорвавшаяся с ее кольца, отбросила Зербагана на стену. Любой лопухоид от такого удара не просто сломал бы себе шею. Он стал бы мокрым пятном на стене, которое не отмыли бы и десяток укушенных гигиеной уборщиц. Однако Зербаган не был лопухоидом.
Поднявшись, он потряс головой и крикнул:
— Смертус истеричкум! Ненавижум психопаткус!
Это был старый прием опытных магов: скрестить два смертоносных заклинания, добившись гремучей смеси, которую невозможно парировать. Зуби успела отразить его искру и избежала гибели, однако заряд магии, вложенный во второе заклинание, оказался слишком сильным для нее, и она рухнула без чувств, на какое-то время выбыв из борьбы.
Без сомнения Зербаган, в котором благородства было меньше, чем в танковых гусеницах, добил бы Зуби, но, к счастью, за нее было кому вступиться.
— Отвяниум сволочелло! — сквозь зубы произнесла Медузия.
Если она и выпустила искру, то ее никто не видел. Ни исключено также, что Меди атаковала Зербагана силой своих магнетических глаз, силой древней и почти забытой. Ревизора завертело и отбросило на Поклепа, встретившего его несколькими одиночными искрами. Зербаган пошатнулся. Однако, прирожденный завуч, Поклеп не был гениальным магом. Буравить глазками младшекурсников — это, конечно, круто, но для серьезного боя такой практики недостаточно. И Зербаган это ему продемонстрировал.
— Кувалдус отбрыкус! ПарАзит истреблениум! — крикнул Поклеп напоследок.
Ревизор ухмыльнулся и, не уклоняясь, принял последнюю искру, как стопку, на грудь. Искра качнула его, однако успехам Поклепа уже подведена была черта.
— Дохлянум! — быстро произнес Зербаган.
Искра, выпущенная не совсем точно, зацепила Поклепу щеку вместо того, чтобы попасть в лоб. Это спасло завучу жизнь, однако щека его мгновенно замерзла, как от зубного укола. Даже глаз покрылся тонким слоем льда. Поклеп упал, вслед за Зуби выбыв из битвы.
Тарарах, не полагавшийся на атакующую магию, в которой он не был силен, тем не менее, знал, в чем его козырь. Недаром питекантроп любил повторять: «Лом, конечно, не искра, зато не дает осечек!»
Схватив огромный шкаф, в котором Ягге хранила травы и склянки, он поднял его над головой и с силой метнул в Зербагана. Зазвенело стекло. Ягге горестно застонала. Шкаф служил ей верой и правдой триста лет и, не встреться на его жизненном пути горячий питекантроп, мог бы прослужить еще столько же. Под лежащим на полу шкафом полыхнуло несколько искр. Это Зербаган, иссеченный осколками стекла, выпускал пар. Потолок магпункта, ослепив всех, залило розовое зарево. Когда зрение вернулось к преподавателям, они увидели, что Зербаган вновь на ногах и готов к бою.
— Тошнилло-колотилло-страдалло!
— Кишкониус заворотум!
— Искрис фронтис дублицио!
— Самтытакойус!
— Трых ты-ты-ты-ты-тыхс!
— Сам ты трых ты-ты-тыхс! Возвратус отправителюс!
— Тытыхс дублио форте!
— Достал уже! Вертишеюс радикулитум!
— Колбассило!
Заклинания звучали одно за другим.

Сложно было угадать, кто их произнес. Медузия? Сарданапал? Зербаган? Атакующие искры с шипением прочерчивали воздух. Один лишь Бейбарсов не принимал участие в схватке. Одна из искр трых-ты-ты-ты-тыхса (магический аналог очереди из крупнокалиберного пулемета) подкосила ножки кровати Глеба. Кровать накренилась, и Бейбарсов мягко скатился с нее, продолжая досматривать сны на полу.
Ягге не понравился погром в магпункте. Она уже предчувствовала, что порядок ей здесь не навести и за неделю. Магпункт, ее любимое детище, больше напоминал руины после ковровой бомбежки.
— Что, в другом месте нельзя было? — закричала она, внезапно вырастая прямо перед Зербаганом.
Маленькая растрепанная старушка в шали, возникшая неизвестно откуда, вызвала у ревизора всплеск гнева. Он атаковал Ягге двойной искрой, но Ягге исчезла в миг, когда искры оторвались от кольца. Исчезнув, она сразу возникла метром левее, в полушаге от Зербагана и насмешливо уставилась на искры, опалившие ширму. Зербаган, никогда прежде не видевший столь мгновенных телепортаций, изумленно застыл и тупо уставился на свой перстень.
— Мимо! Глазки малость в кучку! — произнесла Ягге с насмешкой.
Взревев, Зербаган выбросил новую искру.
— Моргулиус патологоанатомис! — выкрикнул он и, когда искра уже вылетела, коварно добавил: — Преследуум финалис!
По лицу ревизора заметно было, что он собой доволен. Преследуум финалис — усиливающее заклинание, которое должно придать искре моргулиуса упорство и способность, меняя направление, следовать за добычей до конца. Он был уверен, что теперь Ягге не спасут мгновенные телепортации.
Однако он не учел, что Ягге ожидала его преследуум финалиса с самого начала. Зербаган еще не договорил, а старушка уже оказалась у него за спиной и прижалась к ревизору, обхватив его руками. Осмыслив, чем это ему грозит, Зербаган попытался зажать себе рот перепончатой ладонью, однако слово уже вылетело.
Искра моргулиуса патологоанатомиса круто повернула и, пытаясь настичь Ягге, ударила в грудь Зербагана. Для искры они были теперь нераздельным целым. Послышалось отвратительное шипение. Недаром моргулиус патологоанатомис считался одним из самых сильных убийственных заклинаний, входя в список ста запрещенных. Зербаган выстоял лишь потому, что каждый темный маг имеет иммунитет к собственной магии. Однако силы его были уже надломлены.
Великая Зуби, очнувшись, рывком села на полу. Щурясь, жестом привычным и неизменным, как движение планет, Зуби нашарила на полу очки с толстыми стеклами и водрузила их себе на нос. Расплывающаяся картинка встала на место. Зуби увидела Зербагана, который только что опрокинул Сарданапала коварной искрой хромункуса, выпущенной в его коленную чашечку, и воспылала гневом.
— Чтопытыбысдохс! — полушепотом выдала Зуби коронное атакующее заклинание школы волшебников. Заклинание, которое она столько лет скрывала от своих шустрых учеников и лично соскоблила ножиком из всех магических книг, где оно встречалось.
Случилось так, что заклинание Зуби наложилось на произнесенное Сарданапалом мгновением раньше заклинание колоссимо родоссо. Две искры — красная круглая искра Зуби и салатово-зеленая искра из перстня академика — соприкоснулись и слились в одну.
Молния, равной которой по силе не знал Тибидохс, рассекла магпункт и ударила точно в макушку Зербагана. Маг страшно закричал. Стены школы волшебства дрогнули. По изъеденному нежитью фундаменту прошла глубокая трещина. Потолок вспыхнул, опоясанный тремя кругами живого золотистого пламени. Тяжелый светильник, подарок Ганнибала, служивший Ягге со времен войн Рима с Карфагеном, раскачался и, расплавившись, заплакал бронзовыми слезами.
Все свечи погасли.

По изъеденному нежитью фундаменту прошла глубокая трещина. Потолок вспыхнул, опоясанный тремя кругами живого золотистого пламени. Тяжелый светильник, подарок Ганнибала, служивший Ягге со времен войн Рима с Карфагеном, раскачался и, расплавившись, заплакал бронзовыми слезами.
Все свечи погасли. Магпункт погрузился во тьму. Сарданапал нетерпеливо произнес заклинание, вновь зажигая уцелевшие свечи. Все воззрились на Зербагана, готовые, если это будет необходимо, продолжать сражение. Однако битва уже завершилась. Страшный маг застыл, вытянув вперед скрюченные пальцы. На его лице, вскинутом к потолку, удивление смешалось с ненавистью. Смешалось уже навеки…
— Ну вот и всё! Хуже всего, когда магия света сливается с тьмой… — мрачно подвел черту академик.
Ему достаточно было единственного взгляда, чтобы все понять. Он подошел к стеклу и стал смотреть наружу на сиреневые очертания соседней башни. Ночь неохотно уступала рассвету, который уже обозначился на горизонте розовой чертой. Академик совсем не выглядел радостным. Вероятно, в голове его уже составлялись неутешительные строки отчета на Лысую Гору.
Поклёп подошел, осторожно постучал по Зербагану ногтем, потрогал его руку, затем нос и покачал головой.
— Красное дерево! С головы и до ног! Невероятно! — произнес он.
— И статуя ничего. Передает настроение. Так вот и рождаются шедевры, — добавила Ягге.
— Это насовсем? — спросил Тарарах, сердито глядя на деревянную фигуру.
Великая Зуби кивнула.
— Да. Не могу сказать, что мне жаль этого гада, но все же ему не повезло. Нет такой магии, которая отменила бы действие слившихся искр.
— И что я, интересно, напишу Бессмертнику Кощееву? — печально спросил академик.
— Да ничего не надо писать… Послать краткую магограмму такого содержания: «Убийца драконов превращен статую тчк его преступление доказано тчк сожалеем тчк шлите нового ревизора тчк Сарданапал», — сказала Ягге.
— Ты что, Ягге? А если пришлет? — забеспокоился Тарарах.
— Да никогда в жизни! Бессмертник спустит дело на тормозах, — уверенно заявила Ягге.
— Ты точно знаешь? — спросил академик с надеждой.
— Бессмертник прежде всего трусливый чиновник. После такой засветки он заляжет на дно и будет лежать тихо, стараясь не булькать… Или пресса обвинит в том, что он покровительствовал убийце драконов! — заметила Ягге, без восторга разглядывая то, во что превратился ее любимый магпункт.
Доцент Горгонова подошла к статуе и бросила к ее ногам что-то, брызнувшее осколками.
— Забирай свой лед сговорчивости!.. Он больше не нужен! Сарданапал, зачем вы велели мне сказать ему «да»? Я ощущала себя предательницей! Скверное, мерзкое чувство! — спросила она.
— Что поделаешь, Меди? Нам надо было выиграть время. Мы с тобой с самого начала не исключали, что он предложит нечто подобное, — спокойно отвечал академик.
Медузия нетерпеливо мотнула головой. Грива ее медных волос зашипела.
— Если честно, я ничего не поняла… — сказала она раздраженно. — У Зербагана были все козыри на руках! Он составил убийственный отчет, который загнал бы нас в Заполярье. Он почти добрался до дракона. Зачем он напал на нас? Один на всех! Смысл? Чтобы навеки стать красным деревом? Неужели он рассчитывал на победу?
Великая Зуби примирительно коснулась ее руки.
— Ну, дорогая, успокойся! Все просто как дважды три — восемь!
— Сколько-сколько?
— Хорошо, пусть будет девять! — Зуби, как истинный гуманитарий и просто красивая женщина, брезговала точными числами.

— Что просто, Зуби? — сердито спросила Медузия.
Ее собеседница ответила ей улыбкой. Зубы у нее были гораздо лучше, чем можно было ожидать от колдуньи с таким именем.
— Как ты не понимаешь, Медузия? Он же сражался с некромагом! Возможно, этот милый юноша (Зуби томно произнесла в нос: «этот мюлый уныша») успел наложить на Зербагана нечто страшное, отсроченное и ползучее. Нечто такое, что растворяло его, лишало покоя, грызло болью, лишало способности мыслить трезво. Проклятье, жуткое как лезвие косы Аиды Плаховны. А?
— Хорошего же ты мнения о милом мальчике! Неужели он действительно способен наложить такую гадость? — спросила Ягге с укором.
— Мальчик славный, не спорю. Но я слишком хорошо представляю себе ту, чей дар живет в нем. Такому дару никогда не стать светлым и никогда не служить добру, — уверенно ответила Зуби.
Ягге вздохнула.
— Грустно, если ты окажешься права. Иметь такой дар — величайшее проклятье. Особенно, если у тебя есть эйдос. Меньше, чем Глебу, повезло лишь одному человеку в мире.
— И кто же этот бедолага?
— Мефодий Буслаев. Его дар еще опаснее. Еще страшнее, — произнесла Ягге негромко и тотчас демонстративно закрыла себе ладонью рот, показывая, что больше ничего не скажет и даже спрашивать бесполезно.
Так они и стояли в кабинете Сарданапала, глядя на фигуру из красного дерева. Выпуклые глаза, искаженное яростью лицо. Перепончатые пальцы с усилием вытянуты вперед. Единственным, что не превратилось в дерево, было кольцо на пальце у мага. Оно сверкало все так же грозно и загадочно.
— И это что, победа? Всё? — недоверчиво спросил Тарарах.
Сарданапал положил ему руку на плечо.
— Хороший вопрос, Тарарах! Я бы даже назвал его гениально хорошим. Он удивительно точно выражает мои собственные сомнения, — сказал академик.
Победа, возможно, и была. Но ощущения победы не было.

Глава четырнадцатая.
ЗАБЫТАЯ ЛОВУШКА ДЛЯ Ч.-Д.-Т.

Час разлуки неуклонно близился. Всего одна ночь и жалкий огрызок дня оставались до момента, когда весь их курс разлетится. Словно разогнавшийся поезд подходил к разрушенному мосту и поздно было спрыгивать.
Таня усилием воли сохраняла хорошее настроение. Она сказала себе, что не станет волноваться раньше времени. Переживать имеет смысл, когда забота одна. Когда же забот вагон, ты просто однажды понимаешь, что едешь по ухабистой дороге, концу которой не предвидится, и расслабляешься.
Ягун, прозорливый как всякий телепат, разделял это мнение.
— Спокуха, Танька! Если впереди куча хлопот, это отличный повод, чтобы остановиться и чуток порадоваться. Жизнь полна сюрпризов. Никогда не знаешь, что обломится от облома. Иногда и чего-то хорошее.
Таня и Ванька не разлучались ни на минуту. Все было как будто отлично. Однако между «отлично» и «как будто отлично» семь суток езды на верблюде. У Тани, которая любила во всем сомневаться, создавалось впечатление, что Ванька напряжен. И она тоже была напряжена. Оба шли словно по минному полю, изо всей силы делая вид, что они на приятной прогулке.
— Странная ты, Танюха! Не понимаю я тебя! — сказал, заметив это, Ягун.
— И молодец! Не понимай дальше! — сказала Таня недовольно.
— Не груби! Помнишь, как Ритку Шито-Крыто пересадили к нам за стол на втором курсе?
— Ну помню, а что?
— А как она ела, помнишь?
— Нет.

— И молодец! Не понимай дальше! — сказала Таня недовольно.
— Не груби! Помнишь, как Ритку Шито-Крыто пересадили к нам за стол на втором курсе?
— Ну помню, а что?
— А как она ела, помнишь?
— Нет.
— Она каждый кусочек по пять минут рассматривала, на вилке крутила и словно сомневалась: есть или не есть. Меня, помню, злило, что она так ковыряется. Чего ковыряться? Не отравлено же, — сказал Ягун.
— Да, она забавно ела… Ну а причем тут я? — не поняла Таня.
— Вот и у тебя с чувствами то же самое. Есть не ешь, а только ковыряешься. Окружающих это раздражает.
— Окружающие перетопчутся. Жизнь моя, и чувства тоже мои. А если Ритка не хотела лопать что попало, то честь ей за это и хвала, — сказала Таня, закрывая тему.
В глубине души она, однако, ощущала, что Ягун прав. Излишние сомнения — ее бич. Самой ей никогда ни на что не решиться. Эх, если бы Ванька был порешительнее! А то слишком уж он церемонится с ее внутренними колебаниями, вскармливая простой каприз в переводя его в статус дурной привычки.
* * *
Бейбарсов очнулся спустя сутки после той роковой ночи. О самом проклятии он почти ничего не помнил. Говорил, что незаметно крался за Зербаганом по лабиринтам Башни Привидений и вдруг увидел, что навстречу ему быстро катится огненный шар. Он выставил трость, попытался отразить его и… всё, темнота. Больше и сказать нечего.
— Твоей бамбуковой тросточки больше нет. Но если хочешь, я отдам тебе бамбуковую палку Готфрида… Подарок бабаев. Она ему не особо нужна, — предложила ему Великая Зуби.
Бейбарсов отказался. Если он от чего-то и страдал, то не от отсутствия трости. Таня ощущала его напряженное внимание. Он не подходил к ней, но его огненный взгляд преследовал ее повсюду. Зализина не отходила от Глеба ни на шаг. Назойливая как тень, она маячила между ними, пресекая возможность даже случайного разговора. И, хотя Лизон как всегда была невыносима, Таня мысленно благодарила ее. Зализина была ее страховкой, что Бейбарсов не заговорит с ней. Если бы он еще и не смотрел! Его взгляд был почти физически ощутим. Он жег, как солнце жжет обгоревшую кожу.
Тане было неуютно и тревожно. На вопросы Ваньки она отвечала невпопад.
После обеда в Зале Двух Стихий к Тане подошла Гробыня и, взяв ее за локоть, отбуксировала в угол, поближе к атлантам. При атлантах можно было говорить о чем угодно. Во-первых, они жуткие тормоза, а, во-вторых, ничего, кроме подъема тяжестей их не интересует.
— Знаешь, Гроттерша, что сказала мне Меди? Точнее, она говорила это Зубодерихе, но Гробынюшка же маленький пушистый зайчик! У нее ушки на макушке. Сказать? — спросила Склепова.
— Скажи.
— Она сказала, что заклинание пепелис кремацио — чур-чур! подуй на кольцо, чтобы не сработало! — часто разрушает предварительные заклятья, если они были. Понимаешь?
— Ну…
— Ничего ты не понимаешь! Представь: у тебя на покрывале дырка от сигареты, а ты поверх дырки прожгла покрывало утюгом, и дырка исчезла. Хороший образ?
— Высокохудожественный. Тебя в писатели бы, Склепова!
Гробыня благосклонно кивнула.
— Я подумаю… — пообещала она. — Так вот: проклятье Зербагана ослабило или даже уничтожило магию локона. И теперь…
Гробыня не договорила. Рядом выросла Зализина.
— Не смейте говорить о Глебе! Я знаю, вы говорите о нем! — прошипела она.

— Не смейте говорить о Глебе! Я знаю, вы говорите о нем! — прошипела она.
Гробыня поморщилась.
— Лизон, очнись! Какой Глеб? Иди, родная, попей компотику!
Зализина посмотрела на Таню взглядом, способным воспламенить бумагу, и удалилась. Склепова фыркнула.
— Кошмарное чувство — ревность! Вот я, например, своего Глома ни к кому не ревную. Он у меня верный, как собачка Бобик!.. Гуня, где ты там? А ну быстро поставил пиво!.. Лакает и лакает — уже пятая бутылка за обед!.. Все, Гроттерша, пока! Я пошла вправлять ему мозги! Ненавижу, когда у него в животе булькает!
Склепова ушла. Больше к разговору о Глебе она не возвращалась. Впрочем, Таня и так услышала гораздо больше, чем хотела.
* * *
Вечером был драконбольный матч. Прежняя сборная Тибидохса против новой команды. Матч дружеский, по сути тренировочный. Однако Соловей О.Разбойник предавал ему колоссальное значение. Это была первая обкатка новой команды в матче с серьезным противником.
Всякий раз, разворачиваясь у купола, Таня видела, как маленький тренер смотрит на них с трибун единственным глазом и, порой забываясь, грызет указательный палец правой руки. Жест смешной, почти детский, но опасный тем, что всякую секунду он мог перейти в оглушающий свист.
Воротами новой команды был Гоярын, воротами же сборной — один ей его сыновей. Мощи отца ему явно не хватало, зато двигался он гораздо стремительнее.
Сборная Тибидохса, давно не тренировавшаяся вместе, играла не блестяще. Где-то даже расслабленно. Демьян Горьянов чаще пытался протаранить Ягуна, чем гонялся за мячами. Ягунчик, соскучившийся без комментаторства, больше болтал, чем играл. Семь-Пень-Дыр случайно поймал сразу два мяча — одурительный и пламягасительный, однако атаковать дракона не спешил. Пас тоже никому не отдавал, а только носился на пылесосе, охраняя мячики. Это дало Ягуну повод предположить, что Пень ищет, кому бы загнать мячики подороже и объявил аукцион открытым.
Таня тоже играла далеко не так блестяще, как могла бы. Ее останавливало, что другая команда состояла из детей, многим из которых не было и пятнадцати. Она старалась дать им шанс и великодушно уступала.
Магия мячей была ослаблена — берегли драконов. Семь-Пень-Дыр, забывший об этом, едва не сварился заживо, когда Гоярын, в пасть которого от только что забросил пламягасительный мяч, вдруг обдал его струей пламени. А Семь-Пень-Дыр только и пытался, что по давней привычке исполнить перед носом обезвреженного дракона победный танец на пылесосе!
Наконец все мячи были заброшены кроме главного, обездвиживающего. Счет был не то, чтобы равный, но вполне достойный. Однако матчу так и не суждено было завершиться. Улепетнув из сумки у сидящего на трибуне Ваньки, на поле ворвался Тангро и незамедлительно устроил невероятный сумбур.
Как он оказался на поле, никто не понял. Проходы арбитров на этот раз были перекрыты надежно, что и муха не пролетит. Однако Тангро, шустрый малый, подрылся под защиту не хуже крота. Тане удалось схватить его почти чудом, когда разъяренный Гоярын, которого дракончик отважно атаковал, уже сбил хвостом на песок несколько игроков.
— Тангро, ты просто свиненок! И куда лезешь? — сказала Таня, стараясь держать дракона так, чтобы не обжечься о его гребень.
Дракончик не протестовал. Он умильно смотрел на Таню и, как змея, высовывал раздвоенный язык. Вернув дракончика Ваньке, Таня посмотрела на трибуну, где сидел Соловей. Она опасалась, что он сейчас устроит Валялкину разнос, что тот в очередной раз не уследил за своим буйствующим приятелем.
К ее удивлению, скамья Соловья пустовала. Оглядевшись, Таня увидела, что тренер быстро хромает к Тибидохсу, а чуть впереди, то и дело оглядываясь, не то идет, не то бежит Поклёп.

— Они что, поругались, и теперь Соловей его догоняет, чтобы врезать? А почему искрой не пустит? — не поняла Таня.
Ванька коснулся ее лба губами, проверяя, не горячий ли он.
— Странные у тебя фантазии! Не-а. Просто Поклеп его позвал, и Соловей сразу вскочил. Похоже, в Тибидохсе что-то стряслось.
За Соловьем, опасаясь упустить нечто интересное, уже мчался на пылесосе Ягун. Вспомнив о Ваньке, играющий комментатор вернулся, чтобы его захватить. Таня полетела на контрабасе, нагнав Ягуна у подвесного моста. Здесь все было спокойно. Лишь Пельменник прогуливался с въедливым видом. Ягуну, который из озорства пронесся на пылесосе над самой его головой, он погрозил дубиной.
Залетев в комнату и оставив там контрабас, Таня побежала к кабинету Сарданапала, уверенная, что найдет здесь Ягуна. Она не ошиблась. Играющий комментатор и Ванькой уже глазели на преподавателей, собиравшихся в кабинете у академика.
Поручик Ржевский и его супруга, страдая от любопытства, витали у самой двери, пытаясь проникнуть внутрь, однако охранная магия, выставленная хозяином кабинета, не пускала их.
— Предчувствую крофффь! Купите себе черррные вуали! Скоро они подорожают! — завывала Недолеченная Дама.
В ее голосе ощущалась обида. Еще бы — указать призраку на дверь, по сути объявив его незваным гостем. Ну не хамство?
Таня заметила Гробыню и подошла к ней.
— Чего все бегают? — спросила она.
Склепова как всегда была в курсе. По журналисткой привычке работать на опережение, она успела все разнюхать.
— Чего бегают? С пальца Зербагана пропал перстень — вот и бегают! — заявила она.
— Как пропал? — удивилась Таня.
Гробыня насмешливо уставилась на нее.
— Чего ты у меня спрашиваешь: как? Думаешь, я взяла, чтоб Гуне на бутылку хватило?
— Ничего я думаю!
— В общем, история такая. Деревянный Зербаган стоял в кабинете у Сарданапала. И вот час назад академик пришел в кабинет, смотрит, а перстня на пальце — фьють! — нету, — сказала Склепова.
— Сдернул кто-то? — спросил, подходя, Ягун.
— Со сжатой в кулак руки? Палец-то не распилен. Да только это ничего не меняет, потому что перстня все равно нет.
— Погоди! А золотой сфинкс на двери академика? Мимо него не пройдешь, — сказала Таня недоверчиво.
— Гроттерша, ты меня умиляешь! Решила избрать амплуа охающей простушки? Имей в виду, оно занято Пусей Дусиковой, — заявила Гробыня.
— Склепова, перестань!
— Ну хорошо, сфинкс не вякнул, потому что его кто-то усыпил. Преподы в шоке. Они были уверены, что такое в принципе невозможно. Сфинкс не поддается магии.
Таня покачала головой. Она, как любой выпускник Тибидохса, знала, что проникнуть в кабинет академика в его отсутствие нереально. Он защищен лучше хранилища магических артефактов. И вот — опровержение.
Внезапно Склепова вскинула голову, уставившись чуть правее Таниного плеча.
— О, Лиза с Глебом! И эти здесь! Гуляем по историческим местам? Топчем достопримечательности? — ласково поинтересовалась она.
Зализину ее тон не обманул.
— Склепова, ты что? Ку-ку?
— Ку-ку — это птичка. Почитай перед сном словарь, — сказала Гробыня, одарив Бейбарсова самой охмуряющей их своих улыбок.
После такой улыбки любой лопухоид рухнул бы к ногам Гробыни в сладкой истоме.

После такой улыбки любой лопухоид рухнул бы к ногам Гробыни в сладкой истоме. Однако Бейбарсов поступил иначе. Он демонстративно зевнул.
— Слушай, Глеб, давно хотела тебя спросить. Как ты выносишь Лизон? Это такая тренировка терпения для некромагов? — поинтересовалась Склепова.
— Думай, как знаешь, — кратко ответил Бейбарсов.
Зализина, давно готовая к взрыву, взорвалась.
— Склепова! Ты… ты просто!.. А эта, которая рядом с тобой, она просто…
— Давай по порядку. Эту зовут Таня. Таня… познакомься: Лиза. А это, Таня, молодой человек Лизы — Глеб. Хорошенький, правда? Потрогайте друг другу ладошки в знак приветствия!
Лизон вскинула голову. Губы ее дрожали. Она была так несчастна, что Таня внезапно испытала к ней острую жалость.
— Гробыня! Знаешь, в чем твоя проблема? — тихо спросила Зализина.
— Ну и в чем же? — спросила Склепова небрежно.
— В том, что ты, такая умная, такая колкая, такая-растакая современная! — не смогла остаться с Пуппером и осталась — стыдно сказать! — с Гломовым. И теперь убеждаешь себя, что это твой сознательный выбор и ты никогда ни о чем большем не мечтала! — выпалила Зализина.
Взглянув на Гробыню, Таня с удивлением убедилась, что удар попал в цель. Склепова изменилась в лице.
— Возможно, Лизон. Но Гуня меня, во всяком случае, любит. А я буду любить его.
Из кабинета Сарданапала выглянула Ягге.
— Нельзя ли потише? Я сейчас скажу пару ласковых, и коридор опустеет! — сказала она, обращаясь к голосящей Недолеченной Даме.
Ягун подбежал к Ягге.
— Бабуся, правда, что с пальца у Зербагана пропал перстень? — спросил он.
Ягге, помедлив, кивнула.
— Все равно разнюхаешь… У Зербагана, похоже, был сообщник. Он и забрал перстень. На вашем месте я бы глаз не спускала с дракона, — сказала она.
* * *
Вечер, по выражению Ягуна, прошел «с привычной тибидохской бестолковостью». Поклеп с циклопами бестолково носился по коридорам и распугивал хмырей. Сарданапал, качая головой и хмурясь, листал магические книги. Зуби и Медузия ворожили, то и дело обращаясь за помощью к Ягге, что они прежде делали лишь в исключительных случаях.
Ночью, когда Таня спала и в снах ее Ванька, отважный как лев, дрался с хладнокровным как крокодил Бейбарсовым, кто-то энергично постучал в дверь комнаты. Таня проснулась ни сразу. Вначале звук проник в ее сон, где Ванька с Бейбарсовым разом подняли головы и прислушались. Стук не прекращался, становился настойчивее. Тане, редкостной соне, между нами, ужасно не хотелось просыпаться. Мозг ее принялся изобретать лазейки. В результате ей приснилось, что она проснулась и идет открывать. Из первого сна она перешла во второй, а из второго вполне могла перейти и в третий, если бы кто-то, потеряв терпение, не пустил в щель двери искру. Превратившись в кружку с холодной водой, искра решительно выплеснулась на Таню.
Вскочив с гневным воплем, она отправилась к дверям разбираться. Дернула дверь и удивленно остановилась.
— Сарданапал? — спросила она недоверчиво.
— Академик Черноморов! Так будет несколько правильнее, ты не находишь? — мягко улыбаясь, отвечал ей глава Тибидохса.
Таня виновато кивнула. Рядом с академиком Таня заметила Ваньку и Ягуна. Оба с любопытством смотрели на нее.
— Ну и здорова же ты спать! Двадцать минут барабаним, едва дверь с петель не сорвали! Я так сразу проснулся! А Валялкина, того и будить не пришлось.

Оба с любопытством смотрели на нее.
— Ну и здорова же ты спать! Двадцать минут барабаним, едва дверь с петель не сорвали! Я так сразу проснулся! А Валялкина, того и будить не пришлось. Вообрази: у него по комнате шмякнутый на голову дракончик носится, всюду дым, копоть, как в кочегарке, а он сидит и твою фотку разглядывает, — сказал Ягун.
Таня с подозрением вгляделась в играющего комментатора.
— Признавайся, Ягун, это ты меня водой облил? — спросила она.
Внук Ягге недоумевающе заморгал.
— Какой водой? — спросил он очень естественно.
Случайно закравшееся подозрение перешло в уверенность.
— Сейчас объясню, — сказала Таня.
В следующую секунду на голову играющему комментатору обрушилось никак не менее ведра ледяной воды. Таня слегка переборщила с заклинанием.
— Эй! Я же весь мокрый! — обиженно завопил Ягун.
— Вернула должок с процентами, — сказала Таня.
Академик укоризненно покачал головой.
— Говоря по правде, водяное заклинание произнес я. Но теперь боюсь даже в этом сознаваться, — сказал он.
Тане стало совестно.
— Извини, Ягун! Ты на меня не обиделся? — всполошилась она.
— Само собой, обиделся. Теперь до глубокой старости мне будет, чем тебя попрекать, — заверил ее играющий комментатор.
Сарданапал озабоченно оглянулся. Вслушался во что-то.
— Нам пора! — сказал он и, не оборачиваясь, быстро направился к лестнице.
Академик спускался долго. Вначале Таня думала, что он направляется в Зал Двух Стихий, однако Сарданапал там не остановился. Она покосилась на Ягуна, но тот только плечами пожал, показывая, что и сам понятия не имеет, зачем Сарданапал их разбудил и куда ведет.
Перед тем, как шагнуть во мглу, академик выдернул из кольца в стене пылающий факел и дальше шел, держа его в вытянутой руке. Ягун последовал его примеру и тоже вооружился факелом. Хотя от Ягуна с факелом было больше вреда, чем пользы. Он крутился, размахивал им, отгоняя шныряющую нежить, и два раза чуть не подпалил Тане волосы.
— Прости! Прости! — всякий раз говорил он.
Таня заверила его, что если он оставит ее без волос, простить его ей будет непросто.
Академик так ни разу и не оглянулся всю дорогу. Даже на нежить он не обращал внимания, предоставляя разбираться с ней Тане, Ваньке и Ягуну.
— Ты заметила? Сарданапал отлично ориентируется в подвалах! А мы с тобой думали, здесь только Готфрид бывает, — шепнул Тане Ванька.
Наконец глава школы остановился у глухой стены подвала, за которой, как прежде считала Таня, ничего уже нет. Но Сарданапал уверенно начертил на стене знак своим кольцом, и большой фрагмент стены со скрежетом отъехал в сторону. Открылся узкий проход. Идти по нему можно было пригнувшись и немного боком, иначе плечи цепляли стены.
— А вы не боитесь, что мы кому-нибудь об этом расскажем? — не удержавшись, спросил Ягун.
— Нет, — кратко ответил академик, продолжая двигаться вперед.
В его ответе Тане почудилось что-то зловещее. Да и кольцо Феофила Гроттера повело себя странно. Дважды ярко вспыхнуло и грустно померкло. Определенно, Феофил хорошо представлял, куда они идут.
Сарданапал осветил факелом маленькую дверь из потемневшего дерева. На этот раз он обошелся без перстня. Академик достал старинный ключ и долго возился с замком. Наконец справился и, навалившись на дверь плечом, открыл.

Пламя факела дрогнуло. Едва не погасло. Воздух в комнате, куда они протиснулись вслед за Сарданапалом, был спертый.
— Надеюсь, темных магов среди вас нет. Иначе им придется остаться здесь навсегда, — сказал академик.
— Почему? — спросил Ванька.
— Это темница. Древнир построил ее для Чумы-дель-Торт. Он был противником убийства. Он собирался лишь запереть Чуму, но сохранить ей жизнь. На сооружение темницы у него ушел год. Здесь каждая стена, каждый камень — сгусток сильнейшей магии. Ни злой человек, ни темный маг не смогут покинуть ее, даже когда стены Тибидохса превратятся в прах, — хладнокровно отвечал Сарданапал.
— А мы сюда зачем пришли? Проверить, кто из нас темный? — нагленько спросил Ягун.
В сторону двери он, однако, косился с опаской. Заметно было, что играющему комментатору не терпится поскорее удрать отсюда. Кто знает, как аукнутся Ягуну его не всегда невинные шуточки?
— Здесь мы спрячем вашего дракона. Это единственное место, где до него не доберутся, — ответил Сарданапал.
Ванька посмотрел на сумку, в которой мирно дремал Тангро. Ему не хотелось оставлять дракона в этой дыре под землей.
— Сыро тут. Он не любит сырости, — сказал он.
Академик усмехнулся и пригладил усы.
— Сыро? Ну если дело только в этом…
Таня не заметила искры, однако сразу стало тепло и сухо. Темные, мрачные углы осветились и повеселели.
— Оставь дракона и идем! Это ненадолго, я обещаю, — таинственно сказал Сарданапал.
Академик осмотрел пол и, заметив посреди комнаты очерченный круг, показал Ваньке, куда ставить сумку. Ванька осторожно, боясь разбудить, снял сумку и опустил на пол рядом с кругом. Академик покачал головой и подвинул сумку так, что она оказалась в самом центре, в шаге от трехногого деревянного табурета.
— Теперь в самый раз, — сказал Сарданапал и удовлетворенно кивнул.
Ванька с поникшей головой шагнул к двери, но сразу вернулся.
— Я не могу. У меня такое чувство, что я его предаю… Можно я останусь с ним? — попросил он.
Ягун недоверчиво присвистнул.
— Остаться здесь? Странное ты существо, маечник! То в Дубодаме сидел, теперь в чумихиной темнице посидеть тянет.
Ванька смотрел на академика и ждал ответа.
— Нельзя. Дракон останется здесь один. Можешь поверить моей интуиции: Тангро не успеет соскучиться, — сказал Сарданапал.
— А если сообщник Зербагана не явится сюда за ним? — спросила Таня.
— Он придет. И очень скоро, — кратко отвечал академик.
Видя, что Ванька продолжает колебаться, Сарданапал взял его за рукав и властно потянул за собой. За ними последовала Таня. Спохватившись, что остался один, играющий комментатор пугливо юркнул через порог. Убедившись, что темница выпустила его, играющий комментатор вздохнул с облегчением.
— Уф, мамочка моя бабуся, а я было испугался! Выходит, можно болтать дальше! — заявил он, вытирая вспотевший лоб.

Глава пятнадцатая.
ТЕНЬ СОВЫ

«Тангро не успеет соскучиться».
Эти слова академика Таня повторяла много раз, пытаясь понять, что Сарданапал имел в виду. Предположений было немало, но окончательный ответ Таня получила, когда утром Ягун крикнул, распахнув дверь: «Бежим скорее! Попался!»
— Кто попался?
— Да не знаю я! Я подзеркаливал Сардика! (так Ягун порой невежливо сокращал имя главы Тибидохса) Конечно, он меня не пускал, но минут пять назад я ощутил такой эмоциональный всплеск!.

. Академик даже блок забыл поставить! Клюнуло, говорят тебе!
Захватив по дороге Ваньку, друзья перехватили Сарданапала на полпути в подвалы. Академик торопливо спускался по лестнице. Его перстень сердито вспыхивал. Примерно так же вел себя и перстень Феофила.
— Сработало? — без церемоний крикнул Ягун, догоняя академика.
Тот обернулся и, не удивившись, махнул рукой.
— А, так вот кто ко мне в голову лез!.. Ягун, сбегай за Зуби! Ванька — за Медузией и Поклепом! Танька, за остальными!.. Только Тарараха не зовите! — приказал он.
— И всех в подвал, да? — спросила Таня.
Академик мрачно кивнул.
— Меди знает дорогу.
— Значит, попался?
— Кто бы он ни был, ему отсюда не выбраться, — отрывисто проговорил академик, продолжая спускаться.
Выполняя просьбу академика, Ягун рванул за Зуби. Ванька помчался за Медузией и Поклепом. Таня же задумалась, кого из «остальных» ей надо звать в первую очередь? В конце концов, решила, что самые нужные «остальные» — это Ягге, Соловей О.Разбойник и джинн Абдулла с его заветной тетрадью.
Четверть часа спустя, когда Таня вместе с Ягге, которая шла медленнее остальных, добралась до темницы Древнира, там уже собрались все преподаватели, кроме Тарараха. Узкая дверь темницы была распахнута. Изредка то один, то другой преподаватель заглядывали внутрь. Выглядели все до крайности возбужденными. Никогда еще в узком подземном коридорчике, где и троим-то едва хватало места, не собиралось столько разгневанных магов.
Ягун и Ванька благоразумно держались в стороне.
— Иди к нам! Попадешь под горячую руку — улетишь под горячую ногу! — быстрым шепотком посоветовал Тане Ягун.
Играющий комментатор был личностью многоопытной. Некоторое время Таня терпеливо стояла рядом с Ягуном, а затем, когда взбудораженные преподаватели раздвинулись, заглянула внутрь.
В залитой светом темнице она увидела карлика, секретаря Лигула. Он метался, как безумный, налетая на стены. Особенно карлика бесило, что он не может дотянуться до Тангро. Спящий дракончик в сумке, которую Сарданапал поставил в центре очерченного круга, был вне его досягаемости. Карлик бросался, но всякий раз врезался в незримую преграду и шипел от боли, отступая.
— Признай свое поражение! Ты в ловушке, построенной для Чумы-дель-Торт! Тебе никогда не покинуть этих стен! — крикнул ему Сарданапал.
Услышав его голос, карлик перестал метаться. Остановился. Высокомерно взглянул на академика. И куда подевалось его былое подобострастие? Давно ли он дрожал при всяком звуке голоса Зербагана?
— Древнирова работа? Его чары? — спросил он деловито.
Академик кивнул.
Карлик глухо выругался и опустился на табурет. Нет, он не сдался. Скорее, задумался. Ведь Древнир, как известно, был не просто магом. Он был стражем света, подавшимся в маги, поглоти его Тартар!
— Я давно знал, что ты сильнее Зербагана! — продолжал Сарданапал.
Карлик с любопытством поднял голову и пошевелил кустистыми бровями.
— Наблюдательный ты наш… И когда понял, давно? — процедил он.
— В Зале Двух Стихий, когда ты управлял взбесившимся Зербаганом, как марионеткой. Он был твоим слугой, не так ли?
Карлик Бобес поморщился.
— Слугой? Нет, разумеется. Хороший слуга в наше время — редкость. А этот был всего лишь давний раб. Однако и он бывал полезен. Такой важный, с глазами навыкате, с посохом.

Он был твоим слугой, не так ли?
Карлик Бобес поморщился.
— Слугой? Нет, разумеется. Хороший слуга в наше время — редкость. А этот был всего лишь давний раб. Однако и он бывал полезен. Такой важный, с глазами навыкате, с посохом. Все замечали только его, а я спокойно мог заниматься своими делами… (Бобес хихикнул). И никто не знал, что если он выпустит посох хотя бы на минуту, то умрет. Посох давал ему жизнь, но он же был сосредоточием моей власти!..
— Так вот почему он так испугался, когда я схватился за посох! Тогда на стене! — ощеломленно воскликнул Поклеп.
Карлик кивнул.
— Но все же посох был сильным артефактом. Тогда в Башне, когда Зербаган случайно задел меня посохом по голове, я потерял сознание и не сумел убить дракона… Как я жалел об этом!
— Так их убивал ты? Не Зербаган? — с негодованием спросила Медузия.
Карлик пожал плечами.
— Разве это важно? Порой я, порой он по моему приказу. Ведь он был всего лишь раб. Он превращал их в камни и разбивал на втором этаже дома на Лысой горе, в своей жалкой каморке. Его же я отправил недавно к мальчишке-некромагу… Надеялся, что он станет еще одним полезным рабом. Не получилось! Зербаган даже забыл у него сумку… Зато здесь в Тибидохсе, в Башне, он набросился на него. Эта парочка друг друга стоит.
«Глеб!» — подумала Таня.
— Но зачем вы убивали драконов? — спросила доцент Горгонова.
Лицо карлика пожелтело. Губы задергались.
— Это была вынужденная мера. Кто виноват, что один из этих воришек украл мою жемчужину?
— Твою жемчужину?
Бобес кивнул. Он встал с табурета и, проверяя, протянул руку к сумке с драконом. Неведомые силы не пустили его, и, выругав Древнира светлым маразматиком, он с досадой отдернул обожженные пальцы.
— А чью еще? Во время одного из затмений луны жемчужина на перстне Зербагана случайно оказалось в средоточии силы. И получила ее. Много темной силы. Не так много, как получил Буслаев при сходных обстоятельствах, но все же немало. Очаровательно, не правда ли? А теперь слушайте дальше. Этот идиот Зербаган, который тогда уже был моим рабом, стал скручивать перстень с пальца, потому что перстень якобы раскалился добела. Он переусердствовал, дернул слишком сильно, проклятый медведь! и… жемчужина, выскользнув из кольца, упала в море.
— В море? — удивилась Ягге.
Карлик гневно дернулся.
— Ну да! Затмение застало этого олуха на корабле! Я узнаю об этом, я спешу, ныряю как последний дурак на немалую глубину, хотя ненавижу воду, и… у меня перед носом жемчужину проглатывает жалкий, невесть откуда взявшийся мелкий дракон! Пока я поднялся на поверхность, пока пришел в себя от такой наглости, мерзавец уже улетел! Пришлось мне уничтожать драконов одного за другим. Эти мерзавцы все похожи, поди их отличи. Часто я делал это руками Зербагана, так как сам бывал занят… Дела, знаете ли, друзья мои. Дела!
В тоне карлика появилось что-то небрежное, высокомерное, занятое. Он говорил с преподавателями как с детьми, которым бесполезно объяснять многие вещи. Все равно не поймут, да и стоит ли?
Ощутив это, Сарданапал пристально всмотрелся в карлика.
— Кто ты такой? Клянусь светом, Бобес не твое настоящее имя. У меня такое чувство, что я слышал о тебе когда-то. Но где, когда? Как жаль, что я не знаю твоего истинного имени!
— Ты его и не узнаешь, жалкий старый дурак! Скоро я прикончу последнего дракона, доберусь до жемчужины и тогда — фьють! — нету меня! — заверил его карлик, скаля пильчатые зубы.

— Ты не сможешь коснуться сумки! Тебе отсюда не выбраться! — сказал Сарданапал.
— Ой ли! — сказал карлик с насмешкой. — Я не дотянусь до сумки? Ну и пусть. Ты не учел, Сарданапал, что Древнир устраивал этот магический круг не для живых существ. Он, видно, планировал разместить там некий артефакт, на который позарилась бы Чума.
— Безумец! Ты в ловушке! Навеки!.. Даже захоти я спасти тебя, я не смог бы. Эти стены сильнее меня! — воскликнул академик.
Карлик равнодушно передернул плечами.
— Ошибочное суждение, светленький ты мой! Ошибочное!.. Стены меня не удержат. Они сотканы из заурядной магии, которая лишь вам, неучам, кажется сильной. А вот в круг я не войду, это верно. Древнир чертил его с мыслями о Том, Кто сильнее меня.
— Я говорил! Ты не доберешься до дракона!
Псевдосекретарь досадливо потер выступающие ушки.
— Я — нет. Но ничего не помешает самому дракону покинуть его, когда он проснется. Древнир едва ли мог предвидеть, что артефакт, который он положит туда для приманки, окажется живым. Не так ли? А когда я получу жемчужину, посмотрим, что останется от вашей милой школы. Обожаю — хи-хи! — эксперименты с новыми игрушечками.
Усы Сарданапала беспокойно задвигались. Похоже, карлик не блефовал. Да и Древнир едва ли защитил круг изнутри, это верно…
— Жаль, круг звуконепроницаем, и криком дракона не разбудить. Ну ничего… потерплю немного, так и быть… — продолжал вслух рассуждать мелкий человечек.
Сарданапал решился.
— Тем хуже для тебя… Во имя Тибидохса и во благо его учеников мы, преподаватели школы, бросаем тебе вызов, кто бы ты ни был, неведомый маг! — сказал он торжественно.
Карлик затрясся.
— Вы? Мне? Ах, сударь мой! Все поджилочки трясутся! Что же со мной, бедным будем?.. Уф, надоело! Знаешь, почему я всегда издевался над светлыми магами? У них слишком много глупого пафоса!
Он повернул табурет к двери и устроился на нем поудобнее, забросив ногу на ногу. Дальше началось то, чего никто после не мог внятно описать. Карлик сидел на табурете и ехидно скалился. Великая Зуби и Медузия поочередно атаковали его сильнейшими заклинаниями, однако для карлика они были безвреднее комариных укусов.
Поклеп, не помещавшийся в узком проходе, бегал за спиной дам, размахивая руками.
— Самтытыхс пробовали? А самтыбысдохс? — подсказывал он.
— Бесполезно! На него не действует никакая магия! Он только впитывает наши силы! — хмуро отвечала Великая Зуби.
— Не верю! Не существует лопухоида или мага, на которого бы они не действовали!
— Мага и лопухоида — да, — таинственно отвечала Медузия.
Поклеп не понял намека, хотя он был очень прозрачен.
— Ерунда! Это древнирово подземелье ослабляет атакующую магию! Тут надо что-нибудь попроще… Что-нибудь сильное и совсем элементарное, как правый прямой. Я вам это докажу! — заявил Поклеп.
Отодвинув Великую Зуби локтем, Поклеп пустил в карлика трых ты-ты-ты-ты-тыхсом. Карлик, ухмыляясь, уклонился от искры и, поймав раскаленную добела искру в горсть (Зуби тихо охнула), бросил ее в Поклепа. Завуча щелкнуло по лбу, и он неподвижно растянулся на полу. Ягге поспешно склонилась над ним и зацокала языком.
— Ничего, кость крепкая… жить будет… — сказала она, смазывая чем-то ожог.
В этот момент с заветной тетрадочкой проклятий под мышкой появился джинн Абдулла.

— Ничего, кость крепкая… жить будет… — сказала она, смазывая чем-то ожог.
В этот момент с заветной тетрадочкой проклятий под мышкой появился джинн Абдулла. Размяв пальцы с нетерпением скрипача, он торопливо пролистал тетрадь.
— Ну-с… Дрожи, несчастный! — пробормотал он.
Карлик послушно застучал зубами.
— Так? Или еще громче? Ты давай командуй! — спросил он.
Абдулла вскинул прозрачные руки, смахнул с подбородка сползший глаз, и начал читать что-то бесконечно длинное, в томных стихах. Карлик умильно слушал, положив подбородок на руки.
— Это ж надо сделать из скромного романса на стихи Тютчева такое уродство! Прямо душа радуется! Обокрали великого пиита, можно сказать, на корню! — с радостным удивлением внезапно сказал он, обращаясь к преподавателям.
Услышав такое, Абдулла от злости подпрыгнул, сбился и… вынужден был читать заклинание заново.
— Ну уж нет, увольте! Второй раз я слушать не буду! Мы так не договаривались! — отказался маленький человечек и махнул рукой, на которой поблескивал перстень Зербагана.
Тетрадь Абдуллы вспыхнула и в одно мгновение прогорела дотла, опалив пальцы. Джинн горестно застонал. Академик отвернулся. Он отозвал Медузию и негромко сказал ей что-то. Она ответила. Оба говорили озабоченно и, как показалось Тане, безнадежно.
— Ничего, — разобрала Таня.
— Но если так, то…
— Я не знаю, как ему помешать. Разве только вызвать … но у нас слишком мало времени…
Внезапно карлик издал торжествующий возглас. Сумка, лежащая в круге, шевельнулась. Тангро просыпался. Еще минута — и он вылезет. Преподаватели засуетились. Ощутив, что кто-то коснулся рукой его плеча, академик обернулся и увидел Ваньку Валялкина.
— Что ты хочешь? — спросил он.
— Я знаю, что нужно сделать!
Академик с досадой отмахнулся.
— Да, что тут сделаешь? Послушай, не мог бы ты…
Ванька не стал дослушивать. Оставив Сарданапала, он подошел к порогу комнаты, глубоко вдохнул и сделал шаг. Он ощутил, как властная преграда вначале отстранила его, а затем неохотно пропустила.
— Что ты делаешь? Не смей! — крикнула Ягге, однако было уже поздно.
Ванька шагнул в комнату, и сразу же все посторонние голоса исчезли для него. Остались лишь они двое — он и странный карлик, нетерпеливо поглядывавший то на Ваньку, то на рюкзак с Тангро, последним пелопонесским драконом.
Ванька смотрел на карлика. Коротконогого, пожилого, с красными, горевшими в полутьме глазами. Пильчатые зубы неприветливо скалились. Седая шерсть на ушах кучерявилась, отличаясь по цвету от остальной шевелюры. Ванька смотрел на него и почему-то то, что он видел, казалось ему не истинной сущностью, а маской, натянутой поверх… поверх чего-то иного.
Ощутив настойчивый интерес к своей персоне, карлик, кривляясь, вскочил с табурета. Он протянул руку с длинными желтыми ногтями и небрежно царапнул воздух. И, хотя он не коснулся Ваньки, тот ощутил, что бесцеремонные пальцы раздирают ему грудь, точно пытаясь извлечь что-то.
— Кто у нас тут? О, мальчик-маг, хранитель дракона! Решил заглянуть в гости? Чем порадуешь? Дрыгусом-брыгусом или… о, нет!.. искрисом фронтисом? — с издевкой воскликнул карлик.
— НЕТ. Я ИЗГОНЯЮ ТЕБЯ СИЛОЙ НЕПРОДАННОГО ЭЙДОСА! — произнес Ванька по наитию, которое с каждым мгновением перерастало в уверенность.

— Что ты сказал? Силой чего? — спросил карлик страшным голосом. И хотя голос его не был громким, все внутри Ваньки содрогнулось, точно кто-то ударил в гулкий колокол.
— Силой моей человеческой души… Души не мага, человека! — спокойно повторил Ванька.
Карлик рванулся к нему, но застыл, стирая в порошок пильчатые зубы. Неведомая сила отбросила его от Ваньки. Карлик стоял, тяжело дыша. Лицо его желтело. Из прокушенной губы текла зеленоватая, светящаяся кровь.
— Я сейчас тебя уничтожу! Защищайся! Используй магию! Ставь блоки! — прошипел он.
— Нет, никакой магии… — сказал Ванька. — Чтобы изгнать тебя, мне не нужен даже перстень. Смотри!
Таня не верила глазам. Ванька скрутил с пальца кольцо и небрежно отбросил. Карлик попятился. Незримая сила оттеснила его еще дальше, к стене. Похоже, без магического кольца, Ванька стал только сильнее.
— Властью свободного эйдоса, я приказываю тебе сбросить личину! Стань таким, каков ты есть! — произнес Ванька все с той же уверенностью.
Карлик содрогнулся, закричал, схватился за лицо. Пепельная кожа, редкие волосы, мохнатые уши — все исчезло. Остались лишь красные, горящие как угли глаза. Видно, они были его собственными. Минуту спустя рядом с Ванькой, закрываясь руками, дрожало горбатое, жалкое, ненавидящее все на свете существо. На шее у него покачивалась на цепочке длинная серебристая сосулька.
Тангро, наконец, вырвался из сумки, вылетел из круга и, отважно атаковав горбуна, выдохнул пламя, спалив ему брови. Но тому было уже не до дракона и не до жемчужины. Горбун схватился руками за сосульку, выкрикнул что-то угрожающее и… исчез. Провалился. Лишь на полу у табурета темнела темная, быстро затягивающаяся дыра, и все никак не мог остановиться, подпрыгивая на полу, лишенный жемчужины перстень Зербагана.
— Ванька! Он погиб, да? — крикнул Ягун.
— Тебе отвечу я. К сожалению, он бессмертен, — сквозь зубы ответил Сарданапал.
— А куда он делся?
— Всего лишь вернулся в Тартар. Магия Древнира не смогла его удержать. Слишком много плененных эйдосов… Сила слишком велика…
— Но кто это был? А? Не маг, нет? — растерялся Ягун.
Академик покачал головой.
— Это был не маг. Темный страж в личине мага… Похоже, сам карлик Лигул, глава канцелярии мрака. Собиратель коллекции редчайших артефактов… У меня были сомнения, но когда он сбросил личину, все стало ясно… — отвечал он.
Видя, что атаковать больше некого, Тангро успокоился. Он сел к Ваньке на плечо и с ним вместе вышел из темницы. Сарданапал повернулся к нему.
— Откуда ты знал, что нужно сказать? — спросил он у Ваньки.
— Просто почувствовал. Я много читал последнее время… — коротко ответил тот.
Таня ободряюще коснулась руки Ваньки (как же она любила его в этот момент!) и шагнула к академику.
— А этот… Лигул… он не получит жемчужину? Не нападет снова? — спросила она озабоченно.
Академик покачал головой.
— Надеюсь, что нет. Я смогу извлечь жемчужину без вреда для Тангро и уничтожить. Это вполне в моих силах. О жемчужине можете забыть.
* * *
В третьем часу дня на площадке перед подъемным мостом, готовясь к отлету, собрались все выпускники. Настроение у большинства, как всегда бывает при разлуках, было вокзальное. Где-то вспыхивали короткие, сразу погасавшие ссоры.

Где-то вспыхивали короткие, сразу погасавшие ссоры. Кто-то торопился. Кто-то обнимался. Кто-то обменивался адресами. Кто-то подзывал купидонов и что-то нетерпеливо объяснял им. Купидоны, недавно одетые пуританином Поклепом в цензурные, великанских размеров спортивные трусы, подтягивали их до шеи и шмыгали носами.
— Ну что, вот и всё? «Прощай! Прощай! Ничего не обещай?» — обращаясь сразу ко всем, спросила Гробыня Склепова.
Она стояла рядом с Гломовым, одетая в комбинезон. Верный Гуня, навьюченный несколькими чемоданами, держал в руках еще и два пылесоса. Он сердито сопел, а на лице его читалось: «нучтополетеливседосталискокаможно!»
— Улыбайся, Гунечка! Улыбайся и будь проще! У тебя отличная доброжелательная улыбка времен раннего неолита! — посоветовала ему Склеппи.
Гуня невнятно прорычал, что у него своих вещей одни носки, и что в другой раз он столько барахла не попрет.
— Хорошо, Гломов!.. В следующий раз мы оставим твои носки дома! Ты рад? — спросила Гробыня, поощрительно целуя его в нос. Гуня оттаял.
Гробыня продолжала со всеми прощаться. Она делала это неторопливо и вкусно. Обнялась с Риткой Шито-Крыто, Дусей Пупсиковой и даже с Веркой Попугаевой, хотя, обнимая Верку, и скорчила незаметно рожу.
В другой части площадки безраздельно царил Ягун. Он, как и Таня, оставался в Тибидохсе и никуда не собирался. Правда, пылесос он все равно захватил, чтобы проводить бывших однокурсников до гардарики.
— Прости-прощай! Залетай на чай! — сказал он Жикину, попавшемуся на его пути.
— Я не люблю слова «прощай!» Я люблю «до свидания»! Мы еще увидимся, обязательно! Пока, девочки! — с роковым видом уронил в пространстве Жора Жикин.
Третьекурсницы зарыдали. Две девушки упали в обморок и очнулись лишь, когда к их ноздрям поднесли нашатырь. Баб-Ягун похлопал Жикина по плечу.
— «До свидания» это хорошо. Ты у нас давний свиданоман. Слушай, Жорик, просто между нами! У тебя есть какая-нибудь возрастная планка, ниже которой ты на свидания не ходишь? Ну там двенадцать лет или хотя бы десять?! — шепнул он.
Жикин вспыхнул.
— Я тебя презираю, ничтожный шут! Умоляю больше ко мне не обращаться! — произнес он отчетливо.
— Так и быть, Жика! Я рассмотрю твою просьбу, раз ты так уж умоляешь! — сказал Ягун и, утратив к Жоре интерес, отправился к Горьянову. Подробностей их расставания история не сохранила.
Бейбарсов, стоя рядом с Зализиной, нет-нет, а беспокойно посматривал в Танину сторону. Лизон тихо психовала и раз семь уже успела громко произнести:
— Ну так что? Мы полетим куда-нибудь или как?
Разумеется, ей никто не отвечал. «Ничего, ничего… — думала Зализина, — мы улетим, и он ее забудет! Я его заставлю! Он моя собственность!»
Таня же не вспоминала о Глебе. Для нее существовал лишь Ванька, отважно защитивший всех от Лигула. Сейчас этот долговязый, растерянный и бесконечно упрямый балбес вновь улетит в лес и засядет там в своей глухой избёнке. И она ничего — совсем ничего — не сможет сделать с его сумасшедшим упрямством! Может, правда, всё бросить и прилететь к нему?
Тане казалось, что две равновеликие силы разрывают ее душу на части. Одна ее часть хотела полететь с Ванькой. Другая настойчиво повторяла, что ее место здесь, в Тибидохсе, и что если они с Ванькой любят друг друга, разлуку — пусть даже она будет длиться полгода или даже год — прекрасно можно перенести. Разлука страшна лишь слабым сердцам. Сильные сердца она лишь закаляет.

Сильные сердца она лишь закаляет.
— Э! Ну дела! Кто ж так прощается? Стоят и молчат, как два великих молчальника! Кого хороним? — спросил Ягун, обнаруживаясь вдруг с ними рядом.
Ни Ванька, ни Таня ему не ответили.
— Танька да Ванька! Ванька да Танька! Битва великих упрямцев? Самосовершенствоваться, самосовершенствоваться и еще раз самосовершенствоваться, как завещал великий Я? Великий Я — это я, Ягун. Будьте проще, ребята! — бойко продолжал играющий комментатор.
И снова — ни слова в ответ. Убедившись, что здесь явно не до него, умный Ягун не стал приставать и пронесся дальше. Откровенно говоря, он не понимал, с какой целью это парочка планомерно усложняет себе жизнь? Ну хочется людям страдать, пускай страдают, хотя, досадно, конечно.
— Ты прилетишь ко мне? — спросил вдруг Ванька. Он долго набирался отваги, чтобы задать этот вопрос.
— Да, — кивнула Таня.
— Когда?
Таня ободряюще улыбнулась.
— Не спрашивай! Есть вопросы, ответ на которые не нужен… — сказала она.
— Ну вот и пора! Кто знает… возможно, еще когда-нибудь!.. — бодро и громко произнес академик Сарданапал.
Он поднял руку с кольцом и дал сигнал к отлету. Две зеленые искры, взмывшие ввысь до самой грааль гардарики и долго не погасавшие…
Хор привидений затянул прощальную песнь. Заглушая его, циклопы ударяли в тарелки и барабаны.

Конец

АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ ФИНАЛ
Глава пятнадцатая.
ДНЕВНИК СКЛЕПОВОЙ

Гробыня потянулась. Хозяйским взглядом оглядела комнату, намечая (или, скорее, утверждая) направления грядущих преобразований: «Бедный Глом, а он и не знает, что ему предстоит вкусить радости нового ремонта!»
Склепова подошла к окну и выглянула наружу. По брусчатке Лысой Горы, задерживаясь перед фонарями, разгуливали мертвяки. Ощущая, что на них смотрят, некоторые вскидывали головы и смотрели на Гробыню. Их лица белели расплывающимися пятнами.
С одним из мертвяков Склепова даже поговорила, со всеми существующими предосторожностями, разумеется. Бедняга, молодой с короткими темными волосами парень, рассказал, что продал свой эйдос за право единственный раз поцеловать девушку друга, которая его не любила. Сделав это, он попросил ее встать у окна, а сам поднялся на крышу, спрыгнул ласточкой вниз и, пролетая у ее окна, застрелился из дробовика.
Гробыня сочувственно кивала, а сама думала, что мертвяк мог бы сочинить что-нибудь и получше. Обычная история! Все мертвяки любят окружать свою кончину романтическими обстоятельствами. «Ну народ! Совсем врать разучился! Вывалится пьяный из окна, а потом расскажет, что погиб, заколов кинжалом вражеский танк», — резюмировала Гробыня.
В большинстве случаев лопухоиды, что шатались ночами по Лысой Горе, отдавали свои эйдосы за одну-две дозы, а то и вовсе за какой-нибудь пустяк, вроде сигаретки, когда хочется стрельнуть у кого-то, а не у кого. Получить самое ценное за самое незначительное — в этом для мрака было нечто особо привлекательное, если угодно, высший пилотаж.
Захлопнув раму, Гробыня некоторое время без особой цели бродила по комнате. Затем сунула руку в ящик стола и достала крысу. Встряхнула ее, произнесла заклинание, и крыса превратилась в то, чем была на самом деле — в дневник. Кроме Гуни, об этом дневнике никто не знал. Но Гуня это был особый случай. Он даже программу телевидения читал с таким усилием, словно осуществлял синхронный перевод с японского.

Это была заурядная общая тетрадь, отличавшаяся от обычной лопухоидной тетради лишь отсутствием линеек. Полоски, клетки, поля, сердечки и прочие типографские изыски Гробыня не любила. Бумага должна быть белой и чистой. И точка.
Гробыня села, окунула гусиное перо в чернильницу (шариковые ручки и компьютеры выпускники Тибидохса традиционно не любили) и быстро начала писать:

«Мы уже на Лысой Горе. Прилетели сегодня днем. Дорога была ужасно занудная. Встречный ветер мешал разогнаться нормально, да и не люблю я экстремальных полетов. Я ж не Танька. Где-то над Калугой мы свернули куда-то не туда и заблудились. Карту, конечно, с собой не взяли, а нить Ариадны я засунула на дно, под вещи, не помню уже куда.
Я продрыгла до полной дрожачки, а тут еще Глом лез со своими утешениями. Спрашивал одно и то же: «Ты чё? Ну ты как?.. Ты чё?» Гад ползучий! Ничего с собой в дорогу не взять: забил все чемоданы своей зубной щеткой. В следующий раз я ее выкину. И носки его тоже вышвырну, барахольщик проклятый! Две пары на восемь дней! Не мужик, а барышня какая-то кисейная!
Наконец, Глом заметил, что я не в духе и перестал ко мне приставать. Даже улетел немного вперед. Я его догоняла, чтобы немного поругаться и объяснить, кто кому жизнь заел, но он всякий раз улетал и мозолил мне глаза своей треклятой спиной. Она у него шириной в шкаф. Летит — небо загораживает. Чё, он не мог культурную спину иметь, я не понимаю? Оно, конечно, мужчина должен быть чуть симпатичнее обезьяны, но при этом не раздражать любимую девушку своими размерами.
Под конец мы всё-таки добрались. Как ни удивительно, нашел дорогу Глом, хотя я ему сказала, что если он не перестанет лететь куда летит, я его догоню, зарежу и съем. Сейчас Глом спит. Сознание у него как у курицы. Как только становится темно и тихо, он сразу отключается. Он знает это, и поэтому даже свой бокс не смотрит в темноте.
На работе еще не знают, что я притащилась. Зудильник отключен, а звонить сама я пока не собираюсь. Загрузят бедную девочку как дачный полуприцеп. Грызька мигом свалит на меня подготовку программы, а сама куда-нибудь слиняет, а я знай, как дура, таскайся по кладбищу с лопатой и выискивай героев для передачи.
Сейчас я собираюсь описать, что творилось в Тыбысдохсе в те последние сутки. Сказать, что это был бред, значит вообще ничего не крякнуть. Картина из фекалий, созданная и творчески осмысленная с помощью стены и садового насоса. Гроттершу, кстати, почему-то всегда раздражают мои словечки и сравнения. Я это знаю, и порой, чтобы ей досадить, кажусь хуже, чем я есть.
Люди вообще странные козявки. Они обожают соответствовать тому портрету, который сами себе нарисуют. А рисуют — вообще что попало. Та же Дуська Пупсикова, например. То она — гламурная барышня, то начинает под оторву косить, то вдруг побреется наголо и ходит в военной форме. В прошлом году она с готами тусовалась, потом с футбольными фанатами, а тут вдруг — хлоп! — оказывается, мы всю жизнь любили только кошечек и без кошечек нам свет не мил. Да и с молодыми людьми то же самое: то на шее у них виснет, то такая Вера Холодная, что морозильник отдыхает. Вроде как ищет свою суть, а на самом деле ежу понятно, что никакой сути нет, а просто хроническое отсутствие мужского внимания и низкая самооценка. Ну оставалась бы сама собой и все дела. Зачем селедке прикидываться дятлом? Не терпится головой дерево подолбить, я не понимаю?
Свеколт, Гроттер или Шито-Крыто живут себе спокойно такие, как они есть. Свеколт и Гроттер те вообще ходят в том, что из шкафа первое на голову свалился. Гроттерше, в основном, только джинсы падают, а Свеколт порой и платья, но такие, что лучше б тоже джинсы упали. И ничего, пока никто не умер.
У Таньки, Свеколт и Ритки такой высокий уровень внутреннего достоинства — спокойного, скомпенсированного, не бросающегося сразу в глаза, что они б и в мешке с дырками смотрелись бы естественнее, чем Пупсикова при полном параде.

У Таньки, Свеколт и Ритки такой высокий уровень внутреннего достоинства — спокойного, скомпенсированного, не бросающегося сразу в глаза, что они б и в мешке с дырками смотрелись бы естественнее, чем Пупсикова при полном параде.
В общем, в Тыбысдохсе всё было так. С вечера мы бузили, мешали шампунь с пивом, а пиво с коньяком и домешались до того, что я вдруг — бац! — отрубилась. Проснулась часа в три непонятно на каком диване. Что-то холодное и мокрое уткнулось мне в живот и жутко мешало. Оказалось, пустая пивная бутылка. Как она подо мной очутилась, ни одна собака не созналась. Я на всякий случай сглазила бутылку, в надежде, что шарахнет ее хозяина, но никого не шарахнуло. Похоже, хитрый гад просек моё милое отношение к нему и заблокировался.
Самое досадное — то, что этим гадам, оказывается, и без меня было весело.
Жикин стоял с ногами на столе и читал не то стих, не то роман, не то просто бредил. Глаза у него уже плавали на лбу, как у джинна Абдуллы. Штуки две-три поклонницы его еще слушали, но остальные уже сдались и уперлись спать. Шурасик и Свеколт спорили насчет второго падения редуцированных, что там куда упало, причем так горячо, что Шурасик заплевал весь лоб не только Ленке, но и моему Гуньке, который сунулся их разнимать. Тут еще влезла Аббатикова и как всегда не по теме. Стала орать, что вообще ничего не помнит не из филологии, не из философии, кроме того, что Спинозу на самом деле звали Барух.
Я встала и повернула свою танковую башню в другую сторону. Шито-Крыто бросала дротики дартса в предвыборный календарь одного политика с Лысой Горы. Политик весь изморгался от ужаса, хотя Ритка попадала куда угодно только не в цель.
Пипа, конечно, говорила по зудильнику со своей мамулей. Чего купить и как запаковать, чтобы амуры в вещи из бутика обсосанные ириски не прятали. Они же не могут просто над океаном выплюнуть. Нет, у них все культурно. Надо куда-нибудь обязательно засунуть. Воспитали, блин, экологов на свою голову!
Пипенция со своей мамашей не просто всё время треплется — она с ней постоянно треплется. В режиме он-лайн. Даже когда зудильник у Пипенции на шее болтается (она к нему шнурок от мобильника приделала) можно быть уверенным, что там обязательно маячит физия тети Нинели. Причем я бы не сказала, что у них отношения, как у мамы с дочкой. Скорее, как у двух хрюшенций-подруженций.
Попугаиха отловила где-то купидона, отобрала у него лук, и теперь кричала, что сейчас в кого-нибудь пальнет. Типа вам смешно, а сейчас вот будет грустно. Заплаканный купидон сидел на шкафу, лопал конфеты и на глазах покрывался диатезом. А когда совсем засвинячился, стал вытирать губы красными трусами, вымочив их в газировке. Не знаю, кто и зачем сунул купидону конфеты, видно, просто заткнули фонтан, чтоб не гнал волну.
Закончилась всё так, как и должно было. У Попугаихи оборвалась тетива, и она вогнала себе стрелу в ногу. Разумеется, она сразу столкнула Жикина со стола, залезла и стала всем показывать свои ноги, вопя, чтобы все посмотрели какие они красивые. И, правда, такой ровненькой и кругленькой буквы «0» я давно не видела…
В общем, я еще не прооралась и не поблагодарила, что под меня подсунули бутылку, как вдруг кто-то принялся барабанить в дверь, которую мы заблокировали, чтобы никто лишний не влез, и не испортил нам праздник, который мы и сами себе прекрасно испортим.
Это оказался всего-навсего Тузиков. Он случайно подслушал, как Ягун говорил с Великой Зуби. Сарделькокопал засадил в подвал мелкого дракона и устроил ловушку, и вот сейчас в ловушку кто-то попался. Если честно, подробностей мы не разобрали, потому что Тузиков и в спокойном состоянии ничего не может объяснить.
Кажется, Шурасик и Свеколт первые разобрались что к чему и рванули в подвал.

За ними — Аббатикова, а за Аббатиковой уже мы всей оравой. В наших подвалах сама Чумиха ногу сломит, поэтому если бы не Шурасик, мы бы точно заблудились. Но с Аббатиковой и Свеколт было не особенно опасно. Только знай себе перешагивай через нежить, которую Свеколт и Аббатикова глушили в страшном количестве. Нежить лезет, я еще и заклинания не вспомню, а Жанна пальчиками щелк и всякие хмыри уже лежат-обтекают.
Одним словом, добрались без потерь, но всё равно последними, потому что Гроттерша со своим Вавой Вавкиным и Ягун уже были там. И все преподы тоже: На-сардельки-попал, Горгошка, Великая Зубниха и всякие там Клёпы по мелочи.
Я бы не сказала, что преподы были сильно рады нас видеть. Клёпе как всегда в детстве матюгальника не хватило, и теперь он все никак не накомандуется. Он сразу взбух и стал орать, чтобы мы не задерживались и вообще нас сюда не звали. А тут он еще учуял, что от Гуни пахнет и, встав на цыпочки, стал носом ерзать у его губ. Ну прям сцена у фонтана: Оскар Уайльд и юный лорд Бози. Пришлось слегка перекроить Гоголя и сказать, что Гуню сглазили в младенчестве и теперь от него всю жизнь пивом пахнет. Не сказала бы, что наша версия Поклепа впечатлила.
Пока Клёпа пытался уволочь Гуню (соотнесите их масштабы и сразу поймете результат), я пролезла между Сардельконахалом и Горгошей и заглянула в дверь, возле которой они толпились. Там обнаружилась такая невзрачная комнатенка. В ней на табурете сидел секретарь Древнира и что-то насвистывал. Мелкая такая нахальная мартышка с волосатыми ушами.
— Признай свое поражение! Ты в темнице, которую построили для Чумихи! Тебе никогда не покинуть этих стен! — крикнул ему Сардонахал.
Карлик только скривился и высказался в духе, что чихать он хотел и Чумиху, и на Тыбысдохс, и самого Сарделькокопала тоже стриг с пробором овечьими ножницами. Я не узнавала карлика. Прежде он казался мне забитым, словно его каждую ночь пытают в гестапо, а днем дают малость отоспаться на раскаленной сковородке. Сейчас же карлик явно нарывался. Малость напрягся он только, когда Сардик сказал, что темницу строил Древнир. При этом он так передернулся, будто по меньшей мере знал Древнира раньше.
— Светлый маразматик!
Но всё равно я не сказала бы, что он сильно испугался. И тут наш Сарделькитаскал выдал.
— Я давно знал, что ты сильнее Зербагана! — сказал он.
Я тихо выпала в осадок. Этот слизняк сильнее Зербагана? Да он впадал в кому от одного его взгляда!
— Ишь ты какой, гадостный-догадостный! И когда ты понял? — процедил карлик.
— В Зале Двух Стихий, когда ты управлял взбесившимся Зербаганом. Он был твоим слугой? — спросил Сарделькоглодал.
— Зербаган был моим рабом и рабом посоха. Он не мог отпустить посох даже во сне: сразу начинал задыхаться. Но всё-таки посох был опасен и для меня тоже. В Башне, когда Зербаган задел меня посохом, я не смог убить дракона, — заявил карлик.
— Остальных драконов тоже ты убивал? — спросил Сарафанорвал.
— И остальных, — подтвердил карлик с таким удовлетворением, будто ожидал получить за это медаль.
Ничего себе признание. Валялкин, этот адепт секты зеленых, сразу задергался. Я поняла, что сейчас он полезет с кулаками и осторожно придержала его за свитер. Спору нет, Ван Валыч крут как вареное яйцо, но карлик Бобес тоже не всмятку.
— А зачем вы убивали драконов? — поинтересовалась Горгониха.
Карлус скривился, как хронический радикулитчик при попытке встать с кресла.
— Мне нужна была моя жемчужина! Этот мерзкий дракон проглотил ее. В этой жемчужине больше темной силы, чем во всей вашей Бритой Горе!
— Но почему в жемчужине?
— Лунное затмение застигло моего раба Зербагана на корабле! Жемчужина впитала столько сил мрака, что перстень раскалился.

В этой жемчужине больше темной силы, чем во всей вашей Бритой Горе!
— Но почему в жемчужине?
— Лунное затмение застигло моего раба Зербагана на корабле! Жемчужина впитала столько сил мрака, что перстень раскалился. Зербаган — жалкий трус! — запаниковал, стал сдергивать кольцо с пальца, неосторожно потянул и жемчужина упала в воду! Когда прибыл я, жемчужина была уже на дне!
— А зачем было убивать всех пелопонесских драконов? — снова спросил академик.
— Сарделькойшвырял, ты что болен или только прикидываешься? Откуда я мог знать: какой из них нырнул в океан и проглотил жемчужину, когда я уже протянул руку, чтобы схватить ее? Они все похожи, как кильки в томате!
З.Ы. Точности моих диалогов не слишком верьте! Я не уверена, что Бобес вякал именно так, но суть всё равно верна. У меня всегда так: я могу наврать конкретные слова, что-то присочитить или огробынить, но суть всё равно схвачу.
Горгошка потянула На-Сардельки-Напала за рукав и отвела его для приватной беседы. Я как честная девушка изо всех сил смотрела в сторону. Но почему-то всегда так бывает: чем дальше смотришь в сторону, тем лучше ушко наводится на цель.
— Что тебе Меди?
— Это не карлик Бобес! — сказала Горгошка.
Я чуть не заржала. Да уж, не карлик. А кто же, великан, что ли?
Сарделькойпахал тоже удивился.
— А кто?
— Не знаю. Но у меня какое-то нехорошее предчувствие, — сказала Меди.
— Вечно ты со своими предчувствиями, Меди! Ну сколько можно? Чего стоят одни твои сны! — сказал академик.
И тут я — чтоб мне треснуть! — поняла, что он коснулся губами ее лба. Не увидела даже — ощутила. Такие вот композиторы Глюки на меня напали. «А Сарданапал-то с Медькой того! И как я раньше не замечала!» — подумала я, и вдруг меня скрутило такой болью в животе, словно кто-то завязал там все узлом. И как Медузия это сделала? До сих пор не пойму. Вроде и не подзеркаливала даже.
Когда я малость прочухалась и печень мало-помалу разобралась с почками, кого где не стояло, академик уже допрашивал карлика. С таким важным видом, будто не Меди, а он сам до всего додумался. Вот они мужики — присваивают себе чужие интеллектуальные усилия! Весь коллектив лысегорской медакадемии годами глушит запуками лабораторных хмырей, чтобы профессор Шмакодявкин опубликовал научную работу за своей подписью.
— Кто ты такой? Клянусь светом, Бобес не твое истинное имя. У меня такое чувство, что я видел тебя когда-то! Покайся — скидка выйдет! — громыхал академик.
— Скидка? Какая? Третьекурсницы в миниюбках будут носить мне кофе три раза в день? Только, умоляю, не блондинки и не крашеные — мое эстетическое чувство этого не перенесет! — противно захихикал карлик.
— Не юродствуй, несчастный! Скажи свое истинное имя! — напирал Сосиско-пилил.
— Лучше я скажу твое истинное имя! Старый осел! Скоро я прикончу последнего дракона, доберусь до жемчужины и тогда — фьють! — пиши письма в Тартар до востребования! — заверил его карлик, скаля пильчатые зубы.
Сардик напрягся.
— Ты не сможешь коснуться сумки! Я поместил ее в охранный круг! И из комнаты не выйдешь никогда! Даже вздумай я тебя спасти, магия Древнира тебя не отпустит! — сказал он.
— Ну насчет темницы Древнира ты ошибаешься. Тёмного мага она, может, и удержит, и Чуму-дель-Торт удержала бы, но не меня. А из охранного круга дракон вылетит, когда проснется.

Изнутри-то он не защищен? — сказал карлик.
Сардик досадливо шевельнул плечом, и я поняла, что карлик попал в точку. Другие преподы тоже зашевелились. Ещё бы: эта мелочь с лохматыми ушами произнесла имя Чумы-дель-Торт с такой легкостью, будто просто упомянула свою бабушку.
— Вот видишь, светлый! Я кругом прав! — продолжал Бобес.
Он поджал ноги и стал терпеливо смотреть на сумку в круге, ожидая, пока дракон проснется.
Котлетотолкал взорвался и стал нести то, что Грызька называет высокопарной чушью:
— Во имя Тыбысдохса и во благо его учеников мы, преподаватели школы, бросаем тебе вызов, кто бы ты ни был, неведомый маг!
Сардик грохотал так, что я едва не оглохла. Тыбысдохс трясся, точно пирог из соплей, но карлик только зевал и скалился. Зубки у него такие все из себя треугольные. Такими мясо легко глодать.
Преподы стали атаковать его магией. Начали с довольно безобидных заклинаний, типа искриса фронтиса, а закончили просто мама-не-горюй какой жутью. Тут тебе и пепелис кремацио некро гродис, и смертус истеричкум, и прочие кошмарики в сметане.
Меня, разумеется, оттолкнули в сторону, чтобы я не мешалась. Я и так не мешалась. Что ж я, молодая и красивая, под отвяниум сволочелло полезу? Маленькая Гробынюшка еще хочет понянчить внуков от своих восьми детей.
Казалось бы, карлика должно было размазать по стене, как маслице по хлебу, но не фига подобного. Он только крякал от удовольствия, как Гуня, когда его хлещут в бане веничком.
— Еще! А ну-ка еще! Так и мне надо! Эх, елочки зеленые!
Преподы психовали уже ни на шутку. Они не привыкли, когда к их магии так относятся. Меди и Зуби притормозили, чтобы как следует все обдумать, а Поклёп-таки нарвался. Гуня говорит, что Клёпа даже на необитаемом острове нашел бы с кем подраться. В общем, наш человек.
Клёпа высунулся вперед и шарахнул карлика трых ты-ты-ты-ты-тыхсом. Карлику это не очень понравилось, он поймал искру в кулак и вернул её Поклёпу. Да ещё как вернул. Опалил ему лоб и едва не вышиб мозги, если допустить, что они у Поклепа вообще есть.
А тут ещё Абдулла вылез на сцену. Тетрадочку открыл и принялся завывать что-то совсем занудное на тему проклятья. Я на всякий случай зажала уши, потому что бывали случаи, когда магия Абдуллы действовала на всех, кто её слышит. Абдулла он такой. Любит перекалечить как можно больше народу.
В общем, до конца или почти до конца дослушал Абдуллу только карлик. С удовольствием слушал, прочувствованно, даже пригорюнился, сладко так.
— Умница, Абдулаша! Это ж надо сделать из скромного романса на стихи Тютчева такое уродство! — похвалил он.
Абдулла как это услышал, так обозлился, что сбился в каком-то стихе, и хочешь не хочешь ему пришлось читать всё заново. Только на этот раз Бобес или кто он там не стал слушать. Махнул рукой и спалил тетрадочку Абдуллы на корню, со всеми опусами. Причем даже заклинаний никаких не произносил. Просто — фух! — и у джинна в руках пепел.
Карлик с интересом посмотрел на Сардика.
— Теперь остался только ты! С остальными всё ясно. Это полные импотенты тела и духа. Чем новеньким порадуешь прежде, чем я начну убивать учеников вашего магического Пэ-Тэ-У, которое на старости лет самообозвалось колледжем? — спросил он.
Котлетконапалм передернулся. Дети для него святое.
— Что ты сказал? Умри же сам! — крикнул академик и вскинул руку.
В руке у него что-то трижды полыхнуло. Я чуть не оглохла. По полу запрыгали гильзы. Карлик Бобес грузно упал лицом вперёд. Удивление не успело исчезнуть с его лица. Тело дважды дернулось и затихло.

Тело дважды дернулось и затихло.
— Вы убили его, академик? — в ужасе спросила Медузия.
— Боюсь, что нет. Но ему нужно будет время, чтобы восстановиться, — философски отвечал Сардик.
Минуту или две Бобес лежал неподвижно. Затем тело его окуталось плотным сиреневым сиянием. Раны медленно затягивало свежей плотью. Карлик с усилием приподнялся.
— Что за магия, академик? Она заставила меня пораскинуть мозгами, — спросил он, посмотрев на жирную лужу на полу.
— Автоматический пистолет Стечкина. Магазин на 20 патронов. Начальная скорость пули — 340 м/с. Четыре правосторонних нареза, — Сардельконахал поднял дуло и с удовольствием втянул пороховой дым.
— А, штурмовой пистолетик! Знаю-знаю. Решил поощрить отечественного производителя? — спросил карлик.
— А этот?
Академик вновь вскинул руку. Теперь грохот был громче, отчетливее, суше. На этот раз Бобес был готов и восстановился почти мгновенно, но все равно пара новых дырок появилась. Он даже материализовал зеркальце, чтобы посмотреть на них.
— Ровно 9 миллиметров. Glock-17. Коробчатый магазин емкостью 17 патронов, — сказал академик.
— Можешь не продолжать! Длина ствола — 114 мм. Дульная энергия — около 500 Дж… — перебил его карлик.
Неожиданно Сарделькамидостал заволновался. Он первым заметил, что сумка зашевелилась. Дракончик Ваньки да Таньки просыпался. Еще немного и он полезет наружу, как червяк из банки. Преподы запаниковали. Да и не только преподы. На Гроттерше и на той лица не было. Так, разве что затылок…
Карлик сообразил, наконец, в чем дело и оживился. Он запрыгал у круга, как бабуин у решетки в зоопарке. Ясно было, что как только дракончик вылетит, он прикончит его в две секунды и добудет свою жемчужину. На-сардельки-попал попытался было материализовать нечто посерьезнее пистолетика, но сейчас карлику было уже не до шуток. Он махнул рукой, и академик впечатался спиной в… нет, не угадали. В меня! Вечно я лезу, куда меня не просят. Зато начальство не ушиблось, и на том спасибо.
И тут вперёд вдруг вылез Вава Валялкин. Спокойненько так, но с героизмом в глазках, будто бронемашину отправился отпаивать коктейлем Молотова.
Но шутки в сторону! Я же не дура. Я в одну секунду поняла, почему Гроттерша выбрала именно Ваньку. Раньше меня это удивляло, потому что выбирать-то ей было из кого. Ванька не такой богатый и не такой забавный как Пуппер (Пуппер вообще как малое дитя! Плюшевый английский медвежонок! Из него не то, что веревки вить! Из него шапочки вязать можно!) и не такой роковой и броский как Бей-все-подряд с его капитанской тросточкой. Он просто Ванька. Но в нем есть спокойное, ровное, безоглядное упрямство и мужество. Настоящее, мягкое, настойчивое…
Карлик повернулся к нему. Лицо как из оберточной бумаги, глаза горят. Я так и не поняла, что он сделал. По-моему просто царапнул воздух, а на Ванькиной майке уже выступила кровь, словно он его когтями полоснул.
Ванька весь перекосился от боли, но медленно и четко — в такую минуту! — произнес:
— Я ИЗГОНЯЮ ТЕБЯ СИЛОЙ НЕПРОДАННОГО ЭЙДОСА!
— Что ты сказал? Силой чего? — прохрипел карлик.
— Силой моей человеческой души… Души не мага, человека! — спокойно повторил Ванька.
Его голос набрал вдруг силу, которой прежде у него не было. И сила это была явно не Ванькина, а чья-то иная, внешняя.
Карлик рванулся к Ваньке, но налетел на преграду. Его отбросило как куклу. Он вскочил и, воя, снова попытался кинуться, вытянув вперед когти.

Он вскочил и, воя, снова попытался кинуться, вытянув вперед когти. С его ногтей капала какая-то дрянь. И снова его отбросило.
А тут Ванька еще зачем-то снял свое магическое кольцо и отбросил его, будто безделушку.
— Властью свободного эйдоса, я приказываю тебе сбросить личину! — приказал он.
Карлика стало колбасить, вжало спиной в стену. Изо рта у него потекла зелёная жижа. Такое чувство, что на глиняную фигурку направили мощную струю воды. Кожа с лица слезла, вытянутые уши, редкие волосы — всё исчезло. И я увидела что-то маленькое, голое, горбатое, с серебристой сосулькой на шее.
Горбун подпрыгнул, страшно закричал, осыпал нас всех проклятиями и провалился. Дыра в полу сразу затянулась. Всё закончилось. Ванька в полном изнеможении опустился на пол. К нему кинулась Гроттерша, прижала к себе его голову. «Ваня… Ванечка!» Целует его, плачет. Ну, сейчас уже наивно как-то писать, хотя в тот момент я была тронута жутко. Даже глаза защипало — и это у меня-то! А я еще думала, что у меня сентиментальности меньше, чем у зубного сверла! Все что-то вопили, обнимались. Поклеп распоряжался, посылал кого-то в астрал. Его тоже посылали в астрал.
Я случайно услышала, как Сосискосверлил объясняет Зуби, что Бобес был никакой не Бобес, а карлик Лигул, глава канцелярии мрака. Когда он сбросил личину, Сардик его узнал. И еще Сардик сказал, что кольцо и жемчужину он теперь уничтожит и можно не волноваться. Во всем есть свои хорошие стороны. Кощеев — какой бы он не был камикадзе — не сунется. Ему теперь школу нельзя трогать и светиться, а то свои же и заклюют втихую. У них там тоже счет ведется, кто украл в меру, а кто зарвался.

Как мы провели остаток ночи и следующее утро описывать не буду. Помню только, что все бегали, как жуки, когда ночью свет включаешь. Я старалась ничего не пить, потому что после сглаза Медузии мне и на манную кашу смотреть было тошно.
Бейежиков очнулся, и чавкал завтрак уже со всеми вместе в Зале Двух Стихий. Кажется, Ягге не особенно рвалась оставлять его в магпункте, хотя для важности и говорила, что нужно понаблюдать. Да только чего этого некромага наблюдать? Его если и можно чем-нибудь убить, так только отбойным молотком, да и то если долбить в две смены.
Зализина ходила за Бейежиковым как приклеенная и всё в глаза ему заглядывала. Мне даже, если честно, жалко её стало. Он улыбался ей довольно вежливо, но вид у него при этом был такой, будто они двадцать минут назад познакомились и он вообще смутно помнит, как ее зовут. Зато на Гроттершу он смотрел как худеющая толстуха на пиццу — прямо-таки с жадностью. Если бы не Зализина, которая болталась на нем как якорь, он бы точно к ней подошел. А так что толку подходить? Слушать вопли дражайшей половины?
Я, чтобы Целуймартышкин Таньку не смущал, Гуню подослала Таньку спиной загораживать. «Будто случайно, говорю, маячь». Ну Гунька и старался — маячил. Потом жаловался, что у него вдоль позвоночника фурункулы пошли. Сглазил его Погладькошечкин, как пить дать…
Танька, по правде говоря, Гуню и не замечала. Причем не притворялась, что не замечает (разница-то есть!), а действительно не замечала. Они всё время с Ванькой были, как два сиамские близнеца. Из одной чашки пили, из одной тарелки ели, причем не уверена, что разными вилками.
«Ну здрасьте-подвинься! — думаю. — К концу какого-то там года обучения, Танька, наконец, заметила, что Ванька есть!»
И тут мне вдруг подумалось: «Лучше сделать что-то лишнее, чем не сделать чего-то важного». Это мысль мне почему-то ужасно понравилась, хотя я толком не поняла, с какой радости она меня вообще посетила. У меня так всегда. Надо взять пример с Шурасика и носить с собой блокнот.

Среди тысячи тонн чуши затешется порой одна-другая ценная мысля.
После завтрака мы еще чуток потусовались, а потом стали готовиться к отлету. По ходу дела я с Пупсиковой поцапалась, не помню уже по какому поводу. Кажется, даже и без повода. Без повода оно всегда почему-то злее получается.
— Склепова, ты воинствующая пошлость! — сказала мне в конце Пупсикова.
Я оценила. Нечаянно у нее хороший удар получился. Верный. Это мне и самой в голову иногда приходило. С другой стороны, лучше так, чем в шоколаде плавать. Жизнь не кефир. Булькай себе молча и не забывай мыть стаканчик.
— Ну хорошо, говорю, я воинствующая. А ты какая? Полудохлая пошлость!
На том и разошлись.
К двум часам наш курс мало-помалу начал собираться на стене и у рва. Кое-кто еще оставался на день — на два, но основной народ разлетался. Мы с Гуней тоже вытащились на стены со своими чумуданами и стали ждать, пока нас вежливо погонят вон. У нас в Тибике это умеют.
Шурасик всем говорил одно и то же. Его магфордский профессор совсем чудак, и без него, Шурасика, не вспомнил бы даже у какого потока читает лекцию. К тому же при произнесении заклинаний у профессора все время сваливается с пальца кольцо, и Шурасику приходится все время быть настороже, чтобы его подстраховать.
«Чего бы они, англичане, без нас делали? Вымирающий народ. Куда не посмотришь — везде ими уже русские командуют», — говорил Шурасик, крайне довольный.
Он до того разошелся, что стал звать с собой Гуню, чтобы разобраться с каким-то там местным боевым магом. Якобы маг сказал, что у Гуни гломус вломус плохой, и вообще техника корявая. Мой простачок Гуня поверил, загорелся и стал подробно описывать, что он сделает с этим магом и в какой последовательности. Я с радостью обнаружила, что фантазия у Гуни богатая. Видно, он только от меня шухерится.
Едва я утихомирила Гуню, как на стене появились Танька с Вавой Валялкиным. Танька крепилась, но я видела, что она будет реветь всю сегодняшнюю ночь. Я вначале не поняла почему, а там глазам своим не поверила: в одной руке у Ваньки был рюкзак, в другой — увечный пылесос, который не взяли на свалку, чтобы он не портил там внешний вид. Этот свинопотам собрался улетать!
Я сразу подошла к ним.
— А ты куда? Мог бы еще на недельку остаться в Тюбике! Дети у тебя в лесу, вроде, не плачут, — сказала я.
Ван Вал упрямо замотал головой.
— Если я не улечу сейчас, то заставить себя улететь потом будет в сто раз труднее, — заявил он.
Я вкратце высказала ему, что о нем думаю, но мне кажется, Ван Вал меня не услышал. Он полетит сегодня и точка. И что за радость иметь такой характер? Он, по-моему, под тяжестью своего характера по уши под землю ушел. Да и Гроттерша такая же. Надеюсь, я не доживу до дня, когда у них кто-нибудь родится, потому что мне заранее страшно, что это за монстр будет.
Немного погодя притащился Ржевский со своей ненормальной кликушей-женой и немного разрядил обстановку. По части идиотского смеха он профи, тут ничего не скажешь. Если Грызька до сих пор не взяла его к себе в передачу, то только потому, что он мутный и на экране зудильника его особо не различишь.
— Имейте в виду: вы все умрете! Кто-то раньше, кто-то позже, но все! Не забывайте об этом ни на секунду! — сказала мне Недолеченная Дама.
— Спасибо. Я в курсе, — ответила я, и сразу же об этом забыла. Пусть сама мементоморит, если ей больше всех надо.
Глеб с Зализиной тоже были здесь. На боевой, так сказать, позиции. Лизон так спешила улететь, что каждую секунду спрашивала, когда, наконец, разблокируют эту проклятую гардарику? Когда? Когда? Когда?
Очень скоро она всех достала.

— Иди пошли Глеба. Пусть у Таньки спросит когда! — сказала я ей, и Зализина мигом выдернула свой аудиоцентр из розетки. Она и без меня видела, что Бейкозявкин рад будет помчаться спрашивать.
— Глебушка! Не уходи! Мы с тобой прилетим, и я тебе сразу курочку поставлю в духовку! Твою любимую! — сказала она.
— Уже мечтаю! — сказал Бейбарсов, отворачиваясь.
Мне стало жарко курочку. Надеюсь, они хотя бы убьют ее перед тем, как засовывать в духовку, хотя глобальной уверенности у меня нет.
Танька с Ванькой отошли к краю стены и держались за руки. Просто за руку и все — нежно так. Надо Гуньку моего научить за ручку держаться, а то он обычно так за кисть хватает, будто милицейский залом отрабатывает. Не нежность, а сплошное: «Стоять, я сказал!» О чем они говорили, я не слышала, да и лезть особо не хотелось. В конце концов, у каждого своя жизнь.
Оркестр привидений начал что-то мутить, но не особенно громко. Опасались, должно быть, что кто-нибудь дрыгнет их сгоряча, если будут нарываться. Играли как паиньки. На балконе появились преподаватели. Ягге, Трахтарахах, Горгонистая Медуза, Великая Зубила и Сарделькобокал.
Что они говорили, я не запомнила, но что-то такое правильное и трогательное. Наконец Сардельку-припахал высоко поднял руку с перстнем и выпустил две зеленые искры. Это означало: пора.
Мы взлетели.
— Прощай, Тибидохс! — сказала я, когда огромная каменная черепаха была далеко внизу.
И это был едва ли не первый случай за последнюю неделю, когда я назвала свою школу правильно. Хэппи-энд, блин».

1 Книги имеют свои судьбы в зависимости от головы читателей (лат).

2 Плутарх. Избранные жизнеописания. М., 1990. — С.439

3 Подробнее об эйдосах в книге «Мефодий Буслаев. Маг полуночи».