Дальше. Когда меньшинство это уясняет (а оно уясняет это довольно быстро), что оно тогда говорит? Оно говорит: «Ах, это так? Ну, тогда, если этот так, если всё благо, которое вам принесли, всю правду, все наши изыски вы не принимаете, то не мы плохие, потому что мы не можем до вас это донести, а плохие вы, чёртово быдло, упыри, охлос. И, раз так, то, то, то…» Мы спрашиваем: «Ну, так что? То что?»
Ответ, более или менее явный, таков: «А раз так, то мы, даже будучи в меньшинстве, останемся у власти, ибо мы – просвещённое, продвинутое меньшинство. И наша просвещённость и продвинутость даёт нам на это право. А также даёт нам на это право ваша дикость и непродвинутость, как большинства»
Итак, меньшинство – это продвинутое, просвещённое меньшинство, властвующее над отсталым большинством. Теперь мы спрашиваем спокойно это меньшинство и самих себя, а также всех, кого это интересует: «Как это называется? Вот это всё вместе – как называется? Когда есть просвещённое, продвинутое меньшинство, властвующее над отсталым и идиотическим большинством – как это называется?» Ась? Не слышу!
Называется это «диктатура», правильно? Это называется диктатура. И никак иначе. Это абсолютно точное политическое определение.
Но – первое – надо это слово назвать. Его надо выговорить и не подавиться. Ну, скажите: «Да, наша власть будет диктаторской, а наш диктатор – вот он». Покажите пальцем, кто.
Второе. Это же надо осуществить, обзаведясь, во-первых, идеологией, легитимирующей каким-то образом такую ситуацию, потому что на штыках и вправду не усидишь; а, во-вторых, репрессивным адекватным аппаратом, который будет мобилизован, в том числе и через эту идеологию, а также иначе.
Но ведь меньшинство не хочет никакого репрессивного аппарата, потому что оно его боится больше, чем большинства. Оно несколько раз им обзаводилось – в варианте Коржакова, Лебедя и в конечном итоге Путина. И несколько раз получало от него в лоб. Поэтому оно теперь его не хочет. Потому что оно понимает, что как только оно им обзаведётся, этот репрессивный аппарат это меньшинство и съест. А, кроме того, меньшинство не хочет никакой идеологии, которая бы ещё мобилизовала как какую-то социальную базу опоры, так и аппарат. Потому что оно в этой идеологии теряет свои прелестные словеса, свой либерально-космополитический флёр, который она ценит гораздо больше, чем какие-то там методы удержания чего-то репрессивными способами. Даже если удерживаются твои позиции в обществе.
Третье, но очень важное, с чего я начал, – оно [меньшинство] даже слово «диктатура» произнести не хочет, потому что сразу же всё умрёт. Тогда возникает вопрос: а что делать? «Мы не говорим, что мы диктатура, а, напротив, говорим, что у нас наращиваются демократические процессы»… Но демократические процессы приводят к власти большинство. А большинство – «отсталое» и является «охлосом», «упырями» и всем прочим. «Мы не обзаводимся идеологией, расширяющей нашу социальную базу, а также мобилизующей репрессивный аппарат. Мы не приводим этот репрессивный аппарат в действия, известные по явлению, именуемому «диктатура». И мы не говорим, что мы – диктатура».
Так что же «мы» делает? И почему это делаемое даёт [меньшинству] какие-то гарантии на сохранение властных или квазивластных позиций? Почему «мы» рассчитывает на продление своего всевластия в условиях, когда все эти обязательные пункты, мною выше перечисленные, не только не выполняются, но выполняются, как говорят в математике и физике, «с точностью до наоборот». Делается прямо противоположное – «демократизация нон-стоп» с лицом то ли Юргенса, то ли каким-то другим.
«Во-первых, – говорит в таких случаях меньшинство (говорит в режиме внутреннего монолога, самим себе, иносказательно, за некой завесой недомолвок), – большинство нужно, когда надо брать власть. Вот когда мы брали власть 20 с лишним лет назад, мы говорили: «Мы большинство! Мы большинство! Ура-ура! Ура-ура!»
Было ли даже тогда большинство? Референдум вроде показывал что-то другое, но это отдельный разговор (я имею в виду референдум по сохранению СССР). Но они были большинством. В любом случае, они выводили какие-то массы на площадь, что-то клубилось. Ельцина избирали довольно демократическим путём президентом РСФСР, как вы помните. Это делало большинство. Не будем «выкидывать из песни» эти неприятные, но правдивые слова.
Итак, большинство нужно, когда власть берут. А когда её взяли, то зачем оно нужно? Оно уже не так и нужно, ибо замена ему – власть. «Сидим и не уходим, и попробуйте нас скиньте». Когда ты взял власть, у тебя огромное преимущество.
«А во-вторых, потому что большинство, – говорит меньшинство (иносказаниями, в режиме полуумолчания, но говорит), – не организовано в политическом смысле и бесструктурно в смысле социальном. Это аморфная масса, студень, слизь. И оттого, что оно большинство, – ничего не меняется. Находясь в этом состоянии, оно ничего не может. А мы, – говорит меньшинство, – всеми нашими потенциалами будем эту аморфность усиливать, наращивать. Мы будем наращивать энтропию, а не экстропию (не обратное начало). Мы будем энтропизировать все процессы, имея некие потенциалы. И в этом смысле большинство будет нарастать – и одновременно обретать всё большую аморфность, слизеподобность, дикость или какие-нибудь другие черты: апатичность или, наоборот, примитивность эмоциональных реакций. А мы этим всем будем управлять». Вот, что говорит меньшинство. «Раз вы бесструктурные и депрессивные, раз у вас хребет сломан, то и толку-то, что вас большинство!»