— Вы бы уехали из города.
— Нет, — сказал Оле Андресон. — Мне надоело бегать от них. — Он все глядел в стену. — Теперь уже ничего не поделаешь.
— А нельзя это как-нибудь уладить?
— Нет, теперь уже поздно. — Он говорил все тем же тусклым голосом. — Ничего не поделаешь. Я полежу, а потом соберусь с духом и выйду.
— Так я пойду обратно, к Джорджу, — сказал Ник.
— Прощай, — сказал Оле Андресон. Он не смотрел на Ника, — Спасибо, что пришел.
Ник вышел. Затворяя дверь, он видел Оле Аидресона, лежащего одетым на кровати, лицом к стене.
— Вот с утра сидит в комнате, — сказала женщина, когда он спустился вниз. — Боюсь, не захворал ли. Я ему говорю: «Мистер Андресон, вы бы пошли прогулялись, день-то какой хороший», — а он упрямится.
— Он не хочет выходить из дому.
— Видно, захворал, — сказала женщина. — А жалко, такой славный. Знаете, он ведь был боксером.
— Знаю.
— Только по лицу и можно догадаться, — сказала женщина. Они разговаривали, стоя в дверях. — Такой обходительный.
— Прощайте, миссис Гирш, — сказал Ник.
— Я не миссис Гирш, — сказала женщина. — Миссис Гирш — это хозяйка. Я только прислуживаю здесь. Меня зовут миссис Белл.
— Прощайте, миссис Белл, — сказал Ник.
— Прощайте, — сказала женщина.
Ник прошел темным переулком до фонаря на углу, потом повернул вдоль трамвайных путей к закусочной. Джордж стоял за стойкой.
— Видел Оле?
— Да, — сказал Ник, — Он сидит у себя в комнате и не хочет выходить.
На голос Ника повар приоткрыл дверь из кухни.
— И слушать об этом не желаю, — сказал он и захлопнул дверь.
— Ты ему рассказал?
— Рассказал, конечно. Да он и сам все знает.
— А что он думает делать?
— Ничего.
— Они его убьют.
— Наверно, убьют.
— Должно быть, впутался в какую-нибудь историю в Чикаго.
— Должно быть, — сказал Ник.
— Скверное дело.
— Паршивое дело, — сказал Ник.
Они помолчали. Джордж достал полотенце и вытер стойку.
— Что он такое сделал, как ты думаешь?
— Нарушил какой-нибудь уговор. У них за это убивают.
— Уеду я из этого города, — сказал Ник.
— Да, — сказал Джордж. — Хорошо бы отсюда уехать.
— Из головы не выходит, как он там лежит в комнате и знает, что ему крышка. Даже подумать страшно.
— А ты не думай, — сказал Джордж.
Переводчик: Е. Калашникова
5. Che ti dice la patria?[4]
Рано утром дорога через перевал была твердая, гладкая и еще не пыльная. Внизу были холмы, поросшие дубом и каштановыми деревьями, а еще ниже вдали — море.
По другую сторону — снеговые горы.
Мы спускались с перевала по лесистой местности. Вдоль дороги лежали груды угля, а между деревьями виднелись шалаши угольщиков. Был воскресный день. Дорога то поднималась, то опускалась, но все время удалялась от перевала, шла через деревни и мелкие кустарники.
За деревнями раскинулись виноградники. Они уже потемнели, и лоза стала жесткой и грубой. Домики были белые, а на улицах люди, одетые по-праздничному, гоняли мяч. Вдоль домиков росли грушевые деревья, и их ветки на фоне белых стен были похожи на канделябры. На листьях были заметны следы опрыскивания, и на стенах еще виднелись пятна, отливавшие сине-зеленым металлическим блеском. Вокруг деревень были небольшие расчищенные участки, где рос виноград, а за ними — леса.
В деревне, в двадцати километрах от Специи, на площади собралась толпа. Какой-то молодой человек с чемоданом в руке подошел к нашему автомобилю и попросил довезти его до Специи.
— Только два места, и оба заняты, — сказал я.
У нас был старый двухместный форд.
— Я поеду на подножке.
— Вряд ли вам будет удобно.
— Ничего. Мне нужно в Специю.
— Возьмем его? — спросил я Гая.
— Он все равно увяжется, — ответил Гай.
Молодой человек протянул нам в окно сверток.
— Возьмите это к себе, — сказал он.
Двое мужчин привязали его чемодан поверх нашего сзади машины. Он попрощался с ними за руку, сказав, что для фашиста и человека, привыкшего к путешествиям, не существует неудобств, вскочил на левую подножку автомобиля, просунув правую руку в окно.
— Можно ехать, — сказал он.
Из толпы ему замахали. Он махнул в ответ свободной рукой.
— Что он сказал? — спросил меня Гай.
— Что мы можем ехать.
— Хорош, а? — заметил Гай.
Дорога шла вдоль реки. За рекой тянулись горы. Иней на траве таял на солнце. Холодный прозрачный воздух врывался через поднятый щит машины.
— Интересно, как он там себя чувствует?
Гай смотрел вперед. С левой стороны наш спутник закрывал от него дорогу. Молодой человек торчал на подножке машины, как фигура на носу корабля. Он поднял воротник пальто и нахлобучил шляпу. Нос его посинел от холода.
— Может быть, это ему скоро надоест. С той стороны у нас садится шина, — сказал Гай.
— Да он живо соскочит, если шина лопнет, — ответил я. — Он не захочет испачкать в пыли свой дорожный костюм.
— Ладно. Он мне не мешает, — сказал Гай. — Только здорово кренит машину на поворотах.
Леса кончились; река осталась позади; дорога пошла в гору; вода в радиаторе кипела; молодой человек со скучающим и недоверчивым видом смотрел на пар и ржавую воду; машина кряхтела. Гай нажал педаль первой скорости, толчок вперед, еще вперед, потом назад, опять вперед, и машина взяла подъем. Кряхтенье прекратилось, и в наступившей тишине слышно было только бульканье воды в радиаторе. Мы были на самой высокой точке над Специей и морем. Дорога стала спускаться короткими крутыми петлями. Наш попутчик свешивался на виражах, почти опрокидывая на себя перегруженную машину.