Розы в кредит

Автор: Эльза Триоле

Жанр: Классика

Год: 1994 год

,

Эльза Триоле. Розы в кредит

Нейлоновый век — 1

I
Разбитый мир

Был тот предвечерний, недобрый час, когда еще не наступила непроглядная тьма, но глаза заволакивает какая-то мутная пелена, а все вокруг

становится обманчивым и неверным. Нависла холодная, сырая, ватная тишина. У проселочной дороги, накренившись к призрачной лачуге, стоял

грузовик. Сумерки грязно расползлись по ухабистой дороге с непросыхающими лужами, окутали изгородь, в которой запутался густой кустарник,

подобно седым волосам, застрявшим в зубцах гребенки. За изгородью всклокоченный цепной пес неопределенной породы волочил дребезжащую цепь,

шерсть у него слиплась от грязи, столь здесь непролазной, что в ней увязли детский деревянный башмак, велосипедное колесо без шины, ведро,

ночной горшок и еще какие-то предметы… Сама лачуга была похожа на старый ящик, наспех сколоченный из досок и планок. И странным казалось

поблескивание уцелевших среди всеобщего разорения стекол темного окна. Давно пора было включить задние фары грузовика — он постепенно тонул в

надвигающейся ночной тьме, но кабина была пуста. И только струйка дыма цвета сумерек, поднимавшаяся из трубы на заржавленной крыше лачуги,

оживляла это безлюдье.
На повороте дороги со стороны шоссе показались шестеро ребятишек. Они говорили между собой шепотом:
«Еще не ушел…» — «Кто он, этот тип? Жди его тут, черт побери».- «Ты заметил номер грузовика?»- «Очень мне нужно».- «Что же теперь

делать?»-«Не идти же обратно, потом все равно надо возвращаться».-«Заткнись!»-«Ну, а я пойду». Маленькая фигурка отделилась от группы ребят и

повернула обратно. Пятеро остальных проскользнули за изгородь. Под навесом валялись дрова и вязанки хвороста — здесь можно было так спрятаться,

что никто не увидит из окна дома. Собака попыталась, было залаять, получила пинок, унялась и начала облизывать ребятишек, гремя цепью по

невидимым в темноте камням. Дети рядком молча уселись на бревне, как птицы на телеграфном проводе.
Было совсем темно, когда открылась дверь лачуги и кто-то, тяжело ступая, вышел и направился к грузовику. Зажглись фары. Они осветили

каменистую, избитую дорогу в рытвинах, полных воды. Грузовик с грохотом снялся с места, увозя с собой огни задних фар, а ребятишки так и не

успели разглядеть водителя. Тишина поглотила шум, как вода брошенный в нее камень. Ребятишки не шевелились.
Прошло еще сколько-то времени, наконец осветилось окно, и в дверях показалась мать — Мари Пенье, урожденная Венен.
— Идите домой, — крикнула она в темноту, — еще простудитесь чего доброго!
Ребятишки вылезли из-под навеса. Мари пересчитывала их, пока они входили в дом:
— Один, два, три, четыре, пять… Опять Мартины нет. Она меня в могилу сведет, паршивая девчонка!
Четыре мальчугана и девочка уселись за столом. Висячая керосиновая лампа угрожающе раскачивалась над их головами. На раскаленной

докрасна чугунной плите что-то потихоньку кипело, вкусно пахло дымом и супом. Ребятам было от трех до пятнадцати лет; у всех грязные, покрытые

цыпками руки, сопливые носы и рыжеватые волосы. У старшей, пятнадцатилетней болезненной девочки, углы рта свисали, как гальские усы.

Трое мальчиков, погодки, напоминали веселых лягушат, и только самый младший походил на мать. Ему одному, пожалуй, повезло.
Мать была небольшого роста, с курчавыми волосами, солнцем освещавшими ее безмятежное лицо с еще гладкой кожей. Выпуклый лоб, маленький

носик и застывшая на губах улыбка. Под некогда яблочно-зеленой фуфайкой отвислая грудь — сразу видно, что она вскормила не одного ребенка.

Мужская куртка с продранными локтями, ситцевая юбка, на босых ногах шлепанцы. Холода она не боялась: привыкла. Мать по кругу разливала суп в

выщербленные, растрескавшиеся тарелки с розовыми цветочками, какие обычно выдаются в бакалейных лавках в виде премии. Ребятишки, не двигаясь,

следили за каждым ее движением, не сводя глаз с разливательной ложки, как щенки, которые, присев на задние лапы, ждут свою похлебку. Им

дозволялось приступить к еде только тогда, когда мать разольет суп; нарушителя она энергично призовет к порядку. Некоторое время слышалось одно

лишь чавканье. Щенки, находясь в добром здравии, прожорливы и непривередливы к еде. Суп был жирный, в нем попадались изрядные куски мяса и

овощи. После первой порции — была ведь еще и вторая — напряжение несколько упало, дети начали тараторить, визжать и задирать друг друга…

Оживление все возрастало, и дело кончилось бы всеобщей взбучкой, если бы чрезвычайное происшествие не отвлекло внимания матери: на стол

взобралась крыса.
— Крыса!- закричали ребятишки. Попавшая в окружение крыса, хоть она и была рыжеватая-в масть семейству, — чувствовала свою неминуемую

гибель и металась по столу среди тарелок, стаканов, хлебных корок.
— Пристукните ее! — вопила Мари. — Да бейте же, черт вас подери!..
Честь прикончить крысу выпала на долю старшего из мальчиков. Все остальные молотили ее уже просто для удовольствия. Мартина появилась как раз в

тот момент, когда Мари, ее мать, открыв дверь и держа крысу за хвост, размахнулась, чтобы бросить ее подальше во двор, и, если бы Мартина

вовремя не увернулась, она угодила бы ей прямо в лицо. Крыса шлепнулась посреди двора, а Мартина прислонилась к двери.
— Садись! — крикнула мать.-Того и гляди еще грохнешься. Садись обедать, говорю.
— Не хочется, — ответила Мартина, направляясь к раскаленной плите. — Мне холодно.
— Ешь, говорю я тебе, — Мари улыбалась, потому что и губы, и все складки ее лица раз и навсегда сложились в улыбку. — Сегодня у нас

мясной суп, вкусный. Первый настоящий суп после освобождения.
Мартина села рядом со старшей сестрой. Втянув голову в плечи, она косилась черными, без блеска глазами на неубранную постель, с которой

свешивались на зашарканный пол грязные простыни. В комнате, помимо плиты, стоял еще буфет и ободранное кресло, из которого вылезали пружины.

Чтобы дверь, ведущая в другую комнату. не закрылась, к ней был приставлен стул с продырявленным сиденьем. Дети, вылизывая тарелки и подчищая их

хлебным мякишем, обсуждали происшествие с крысой. Мартина белыми тонкими руками пригладила длинные пряди черных прямых волос.
— Ешь, — повторила мать.
Мартина взяла ложку и посмотрела на суп, налитый в треснувшую, выщербленную тарелку. Сквозь толстый слой жира, из которого торчал кусок

мяса и кость, не были видны цветочки на дне тарелки… Мартина смотрела на тарелку с супом, но видела также и стол, корки в лужицах пролитого

красного вина, объедки…
— Ешь,- сказала ей шепотом старшая сестра, — а то попадет.

..
— Ешь,- сказала ей шепотом старшая сестра, — а то попадет…
Мартина опустила ложку в жирный суп, поднесла ее ко рту и вдруг уронила голову на стол, едва не угодив в тарелку.
Поднялась невообразимая суматоха, как при появлении крысы.
— Да ну же! — кричала мать. — Смотрите, девчонка-то заболела! Берите ее под мышки, а я возьму под коленки… Поворачивайтесь! Робер! Не

видишь, что ноги у нее волочатся? Горе мне с вами!
Мартину положили на большую неубранную постель.
— Брысь, пошли! — заорала что было силы Мари, и ребятишки исчезли за перегородкой, толкаясь в дверях, чтобы не попасться матери под руку.
— Что с тобой, ну, что ж это такое с тобой, доченька? — твердила Мари, склонившись над Мартиной. Мартина открыла глаза, увидела, на чем

она лежит, поглядела матери в лицо, съежилась, вытянула руки вдоль тела, подобрала колени, сжала кулаки.
— Уйду,- сказала она.
Мари продолжала стоять, склонив голову в ореоле курчавых волос, как всегда улыбаясь.
— Я — твоя мать, — сказала она наконец. — Хватит с нас и того, что старшую увозили на целый год из-за туберкулезного менингита; говорили,

будто она перезаразила весь класс! Но тебе-то, зачем в профилакторий? Ведь у тебя ничего не болит. В чем же дело?
— Мать Сесили возьмет меня к себе… Я научусь работать в парикмахерской…
Мари расхохоталась, а выражение ее вечно улыбающегося лица осталось при этом неизменным, не отражая смеха, но и не противореча ему.
— Ты первым делом сама завейся, а то тебе твои патлы, видно, не нравятся! Да заодно вытрави их перекисью — ты у нас в семье одна черная,

не в масть. Наказание мне с тобой! Ну как, полегчало тебе?
— Нет, — сказала Мартина. — Я уйду.
— Дрянь паршивая! — заорала Мари. — И отдай немедленно Деде его шарики. Опять ты их у него стащила! Сорока-вот ты кто! Черная сорока-

воровка! Тебе подавай все, что блестит, я своими глазами видела, как ты зарывала в землю мой флакончик из-под одеколона. А лента Франсины? Тоже,

небось, ты унесла? Сорока проклятая! Сорока!
— Сорока!-завизжали ребятишки, показавшиеся в дверях.-Черная сорока! Сорока-воровка!
С визгом и криками дети окружили Мартину. Такое обилие происшествий в течение одного вечера вывело их из равновесия, они впали в какое-то

неистовство: размахивали руками, гримасничали, высовывали язык, кидались из стороны в сторону. От их беготни висячая лампа раскачивалась,

отбрасывая непомерно большие тени, прыгавшие по стенам и потолку.
— Хватит! — Материнские подзатыльники посыпались градом, и дети вновь скрылись за перегородкой.
Мартина выбралась из постели и села около плиты.
— Уймись,-сказала ей Мари,-будет дурака валять! Станешь парикмахершей или кем угодно, когда кончишь школу. Учительница говорит, что уму

непостижимо, до чего ты способная. Подумать только, я — твоя мать — так и не научилась ни читать, ни писать. А чем я хуже других? Твоя старшая

сестра, ни дать ни взять, в меня, ей уже пятнадцать лет, а она тоже не умеет ни читать, ни писать.

Может, поешь горячего супа? Поди поцелуй меня. Это кровь в тебе играет, девочка моя! У тебя уже хорошенькие грудки, и талия какая, и бедра

— чертовка ты моя милая!.. В четырнадцать-то лет!..
Она обняла Мартину и стала целовать ее черные волосы, бледные щеки, плечи. Сжав губы, закрыв глаза, Мартина терпела ласки, неподвижная как

труп. У нее было длинное, атласисто-гладкое тело ребенка-женщины.
Казалось, ей трудно дышать в тесном шерстяном платьице, из которого она выросла.
Мари выпустила ее из своих объятий.
— Ложись со мной! Я подвинусь к стенке…
Мартина вместо ответа еще ближе придвинулась к раскаленной плите.
— Мама, я больна, мне холодно, я буду ворочаться и мешать тебе спать. На, вот шарики Деде, они такие приятные, гладкие.
Мартина извлекла из глубокого кармана два шарика.
— Оставь их себе, дуреха. Я дам ему что-нибудь другое.
Мари засунула шарики обратно в карман Мартины.
— Ты же не можешь совсем больная просидеть всю ночь у плиты, еще чего доброго свалишься.
— Я пойду ночевать к Сесили…
Мари замахнулась на нее.
— Ты останешься дома! Погоди, я сама схожу к ней, к этой парикмахерше. Я ей покажу! Это из-за нее и из-за ее Сесили у меня отняли старшую

дочь и поместили в профилакторий! Сразу видно, что она в пособиях (Во Франции выплачивается пособие на каждого ребенка, если заработок семьи не

превышает определенной суммы. Когда ребенок находится в больнице, выплата пособия приостанавливается. — Здесь и далее примечания переводчиков.)

не нуждается. Ей-то наплевать, когда у родной матери забирают ребенка!
Постепенно Мари перешла на крик. Мартина поднялась, приставила к стене стул и придвинула к нему Другой, чтобы вытянуть ноги. Мари кричала.

Ребятишки угомонились: они уснули в темноте или притворились спящими, предпочитая в такую минуту не подворачиваться под руку матери. Мартине

казалось, что мать кричит целую вечность. Разморенная жаром плиты, она не слушала ее; Мари уже затихала, как вдруг Мартина вскрикнула.
— Что там еще такое? — проворчала Мари. Одним прыжком очутившись у двери, Мартина распахнула ее; на дворе было темным-темно, красный свет

висячей лампы, освещая комнату, не в силах был пробиться наружу и вырывал из тьмы одни лишь грязные следы у самого порога. Мартина исчезла…

Шаря по земле, она отыскала корзинку, которую выронила, увидев крысу в руках матери. «Только бы она не разбилась! Ох, мама…»
Она поставила корзинку на стол, и Мари с любопытством подошла к ней:
— Что там у тебя?
Мартина достала из корзинки пакетик, умещавшийся на ладони, осторожно развернула белоснежную папиросную бумагу и вынула из нее статуэтку

богоматери на фоне грота в виде раковины; перед ней -коленопреклоненный ребенок. Все было окрашено в нежные цвета: небесно-голубой, белый,

розовый. Мари тыльной стороной руки очистила для богородицы стол.
— Это парикмахерша тебе подарила? Мартина, не сводя глаз со статуэтки, кивнула. Мать стояла рядом и тоже залюбовалась статуэткой.
— Она привезла мне ее из Лурда, — сказала наконец Мартина.

Мать стояла рядом и тоже залюбовалась статуэткой.
— Она привезла мне ее из Лурда, — сказала наконец Мартина.-Подумай, ведь я могла ее разбить!.. А вдруг да она чудотворная.
— Чудес, дочка, не бывает, уж я-то это знаю. Ложись, я погашу лампу, а ее поставим на буфет, чтобы мальчишки, не дай бог, не разбили.
— Подожди, она заводная. Послушай музыку.
Мартина перевернула статуэтку вверх ногами и завела ключом; замерев от восторга, мать и дочь несколько раз подряд прослушали тоненькое

«Ave Maria».
— Ну хватит, — сказала Мари, — а то ты еще чего доброго прикончишь завод.
Мари влезла на стул и поместила богородицу на самом верху буфета. Мартина улеглась на стульях, мать на кровати.
Погруженная в полную тьму лачуга дышала и похрапывала под неумолчную крысиную возню, Мартина не спала: здесь жили по солнцу, а в это время

года так рано темнело, что Мартина не могла сразу заснуть. Когда она не спала, то думала о Даниеле Донеле, сыне Жоржа Донеля, садовода, у

которого были плантации роз в двадцати километрах от их деревни. Даниель Донель являлся неотъемлемой частью знакомого Мартине мира, наравне с

лесом, церковью, дедом Маллуаром и его коровами, пасущимися в лугах, шпалерами яблонь и груш в саду нотариуса, деревенской бакалейной лавкой,

мостовой главной улицы, зеленой поляной в лесу, которая на самом-то деле — засасывающая трясина. У Даниеля в деревне жили двоюродные братья, три

молодых Донеля, сыновья Марселя Донеля; Марсель тоже садовод, как и Жорж Донель, но более мелкого масштаба.
У всех молодых Донелей было семейное сходство, хотя отцы их не походили друг на друга, да, впрочем, и дети не очень похожи на отцов.

Несмотря на то, что молодое поколение во время оккупации недоедало, оно все же выросло крепким: Донели были среднего роста, но ладно скроены,

прочно сколочены, как все, что строится в деревне, — стены, изгороди… Головы у них совсем круглые, волосы подстрижены бобриком, что еще

сильнее подчеркивало их круглоголовость, лица у них тоже круглые, веселые, будто Донели всегда готовы прыснуть со смеху, раздувая ноздри и

щурясь. Для Мартины Даниель, сын того Донеля, который разводил розы, был лучше всех. Он и в самом деле самый складный, с хорошо развитым торсом

на устойчивых ногах; может быть, ему не хватало изящества, но в добротности телосложения он не уступал никому. Даниель учился в Париже, где жил

у своей сестры Доминики, муж которой имел цветочный магазин на бульваре Монпарнас.
Стойкий деревенский загар Даниеля после первого же года обучения в Париже побледнел, но во время каникул вновь появился. Однако война и

оккупация все перевернули вверх дном. Так, например, и на каникулах, и в учебное время Даниель, как бы сросшийся со своим велосипедом-

своеобразный кентавр 1940-1945 годов,-постоянно появлялся в деревне. Он проезжал в один присест шестьдесят километров от Парижа, да, случалось,

и еще двадцать километров — на ферму к отцу. Для студента у него было слишком много свободного времени: и летом, и зимой он не слезал с

велосипеда!
В такие смутные дни ученье, может быть, тоже шло как попало. Тем более что Доминике — цветочнице, сестре Даниеля — надо же было чем-то

питаться, как и самому Даниелю, и мужу Доминики, и их сынишке; вот Даниель и ездил за съестными припасами.

Но в 1944 году немцы остановили его

на дороге, чтобы проверить документы, и нашли в корзинке, привязанной к багажнику велосипеда, под маслом и яйцами, подозрительные предметы:

типографскую краску и не бывшие еще в употреблении штемпельные подушечки. Мэр большого селения неподалеку от деревни Мартины, где хорошее

купание на озере, но куда никто больше не ходил, потому что немцы частенько наезжали туда с женщинами, потерявшими стыд и совесть, так вот мэр

этого селения тщетно уверял, что именно он поручил Даниелю привезти означенные предметы для нужд мэрии. Даниеля отправили в Френ (Тюрьма близ

Парижа.), и не приди вовремя освобождение… Восемнадцатилетний силач Даниель, полный неистощимого веселья, был приговорен к смертной казни. Он

чуть было не превратился в юного мученика, но, счастью, остался просто героем.
А его двоюродные братья, еще слишком молодые, чтобы сотрудничать с немцами, ходили с ними купаться на озеро: уж очень они любили купание!

Старший же любил и самих победителей, не стесняясь, открыто об этом говорил, за что его и покарала судьба: внезапно он стал сохнуть, грудь у

него ввалилась, он согнулся, как старик, — подумайте, в двадцать лет! Он потерял какое бы то ни было сходство с Даниелем и братьями и начал

смахивать на отца. В деревне говорили, что он подцепил хворь, купаясь в озере с немцами. Немцы каким-то средством, кто их знает чем,

дезинфицировали воду, а ведь известно: что немцу здорово — французу смерть. Короче говоря, если два младших его брата просто радовались

освобождению и тому, что все вокруг них были счастливы, а сами больше и не пытались «разобраться в чем-либо», то старший покинул свою деревню.

Ушел он недалеко, всего лишь к отцу Даниеля, который до возвращения военнопленных не мог найти людей для работы на плантациях роз.
Что до Мартины, война или оккупация — ей все равно; с тех пор как себя помнила, она всегда ждала Даниеля. Постоянная мысль о Даниеле была

для Мартины основой жизни. Без мыслей о нем она, как продырявленный воздушный шар, поникла бы, сморщилась, потускнела бы… Значит, это —

навсегда. Мартина жила, храня в себе образ Даниеля, и когда этот образ приобретал плоть и кровь, когда она встречала вполне реального, живого

Даниеля, то испытывала нечто вроде толчка, удара такой силы, что еле могла устоять на ногах. Мартина, лежа в темноте на стульях, думала о

Даниеле.
Плита начинала остывать, скоро совсем остынет, а Мартина все не спала и совсем продрогла.
Она устроилась на стульях, чтобы не лежать рядом с матерью на стиравшихся лишь дважды в год простынях, от запаха которых ей становилось

дурно. Но провести длинную, бессонную ночь на стульях тоже тяжело. Она могла бы лечь на стол, но на столе среди объедков возились крысы.

Пробегая мимо Мартины, они задевали за стулья, до нее, однако, не добираясь. Мартина лежала в темноте с открытыми глазами и думала о Даниеле

Донеле. Наверху справа что-то светилось. Откуда этот свет? Мартина машинально искала глазами дыру в потолке, в досках стены.
Вдруг ей стало страшно: а что если этот свет идет не снаружи-откуда же он тогда?! Может быть, это блестят глаза какого-нибудь зверя,

готового прыгнуть на нее? Откуда взяться зверю там, наверху? Может быть, это птица? Мартина протянула руку и, дрожа, ощупью, нашла на плите за

трубой коробок со спичками. Не отрывая глаз от светившегося где-то наверху пятна, она зажгла спичку и скорее угадала, чем увидела, что это

статуэтка богородицы.

Потрясение, которое она при этом испытала, было почти равносильно тому, какое она испытывала при встречах с Даниелем

Донелем.
— Что ты там возишься? — крикнула Мари, привстав на постели.
— Мама… От нее идет свет! — Мартина показала пальцем на статуэтку,
— Боже милосердный! — Мари вздохнула и улеглась обратно. — Они ее с ума сведут, мою доченьку. Ей только не хватает теперь голоса

услышать…
Спичка жгла кончики пальцев… Ночь вновь вступила в свои права. Мартина, широко открыв глаза и не сводя их со светившегося в темноте

пятна, думала о Даниеле Донеле. Бессонница была упорной, а ночь-бесконечной… Сколько сейчас времени? Может быть, девять часов, а может, и

десять… Мать, вероятно, тоже не спала, потому что внезапно сказала:
— Иди! Ночуй у Сесили! Чего доброго нагрянет отец, пьяный как всегда… А ты сегодня и без того сама не своя, лучше уж тебе и впрямь уйти.
В полной темноте Мартина подхватила свою курточку и проскользнула в дверь. За дверью ночь была совсем другой — свежей, сырой. Мартина

бегом пронеслась через грязный двор, проселочную дорогу и вышла на шоссе. Который же все-таки час? Может, уже слишком поздно стучаться к Сесили?

Мартина бежала по шоссе. Навстречу шли машины, освещая ее фарами, одна, другая… Пока она не добежит до церкви, ей не узнать, который час, да и

там она увидит часы только если взойдет луна.
Но, поравнявшись с первыми домами, она успокоилась: если у деда Маллуара еще есть свет в окнах, значит, не так уж поздно. Улицы были

пустынны, но окна кое-где светились: у газовщика, у нотариуса, и на площади, в глубине, где стояла церковь. А на темной колокольне, как будто

нарочно для Мартины, услужливые часы неторопливо пробили десять раз. Еле успела… Мартина добежала до парикмахерской, запыхавшись; в боку у нее

кололо… Она постучала в окно. Дверь отворили. Из темноты, оттуда, где, подобно дереву, высился аппарат для перманентной завивки и черно

поблескивало зеркало, появилась парикмахерша.
— Мартина!.. Почему так поздно? Что-нибудь случилось?
— Мама меня отослала. Боится — отец придет ночевать.
— А… Ну что же, входи, дочка.

II

Мартина-пропадавшая-в-лесах

Отец… Так его называли, несмотря на то, что Мари Венен вышла за него замуж, имея уже двух девочек от никому не известных отцов. Сосватал

ее кюре той деревни, где жили ее родители, промышлявшие живодерством, и где она родилась, а также мэр селения, где она жила теперь. Говорили,

что мэр был отцом старшей девочки; лет пятнадцать назад он слыл волокитой, а Мари, ничего не скажешь, была хороша собой, и тогда за ней многие

бегали. Во всяком случае, мэр добился от муниципального совета разрешения выделить ей земельный участок невдалеке от деревни, за рощицей.

Договорились, что она возьмет в мужья Пьера Пенье, дровосека, и что они вдвоем обработают отведенный им участок и выстроят дом, да такой, что не

посрамит своим видом деревни. Пьер Пенье был человек работящий, хотя и любил выпить. Он не возражал против дочерей Мари, привороженный и

земельным участком и самой Мари, все еще очень красивой, с лица которой при любых передрягах не сходила неизменная улыбка.

Пьер Пенье усыновил обеих дочерей — до того ему полюбилась Мари, — он уже заранее предвкушал неожиданно свалившееся на него счастье: и дом

свой, и своя собственная жена, да еще такая красавица, с золотистой гривкой вокруг загорелого круглого лица; похожая на цветок подсолнечника,

она постоянно улыбалась, а тело у нее было крепкое и здоровье нержавеющее, как сталь. Она была кокетлива и хоть редко мылась, зато втыкала цветы

в свои никогда не знавшие гребня волосы, а вокруг шеи, похожей на стебель цветка, носила ожерелье. Даже когда она выкрикивала ругательства, лицо

ее оставалось приветливым и губы продолжали улыбаться. Чего лучшего мог желать Пьер Пенье, приютский ребенок? В первый раз ему привалило

счастье.
Для начала он сколотил хижину из старых досок, как это делают дровосеки на лесных заготовках. Затем принялся корчевать деревья, вскапывать

землю, сеять и сажать. Когда мэр, навещавший иногда молодоженов, упрекнул Пьера в том, что хижина у него неприглядная, тот с негодованием

ответил ему; это только начало, дайте время — и дом, и все прочее будет отделано, красиво покрашено, как у людей, а Мари насажает цветов, и у

них, если хотите знать, будет даже фонтан и посыпанная гравием дорожка.
Все это было давно. Когда Пьер Пенье впервые застал в супружеской постели Мари с мужчиной… То был застрявший в деревне плетельщик

соломенных стульев… Но, в конце концов, Пьер покорился, поняв, что все напрасно: ни криком, ни угрозами, ни ножом, ни кулаками невозможно было

унять ненасытную тягу Мари к мужчинам. Пьер стал уходить спать в лес и пьянствовал напропалую. Однажды он ворвался к Мари и заявил, что решил

развестись с ней. Развестись? Что это значит? Расторгнуть брак? Мари не возражала, она никогда не стремилась к замужеству, пожалуйста… И они

развелись, к изумлению всей деревни, где такого еще не видывали. После чего Пьер Пенье вернулся к Мари, продолжал трудиться на отведенной им

земле, приносил ей деньги, которые зарабатывал то как дровосек, то как сборщик свеклы. Но у него было свое представление о чести: он не хотел,

чтобы незаконные дети Мари носили его имя.
Что касается двух старших — он их в свое время усыновил, что сделано, то сделано. Это было с его стороны благородно. Теперь же он стал

обманутым мужем. Словом, Франсина и Мартина носили имя Пенье, а все последующие дети были Вененами, как мать. Тем не менее, Пьер Пенье считался

отцом всех ребятишек. Когда он появлялся, они ходили по струнке, этого требовала мать — дети обязаны уважать своего отца. Что же до

остального… Мари привлекала мужчин со всей округи радиусом в пятьдесят километров.
Лачуге из старых досок не суждено было превратиться в красивый дом, там так и не появилось ни цветов, ни фонтана, ни гравия. Живя за

пределами деревни, в лачуге, без воды и электричества, с крысами, которые бегали по лицам спящих. Мари была счастлива все с новыми и новыми

возлюбленными и рожала детей, как кошка.
Мари хорошо воспитывала своих детей, они были скромны и вежливы, никогда не забывали сказать:
«Здравствуйте, мадам» или «Спасибо, мсье». Мари не потерпела бы дерзости с их стороны. Чуть что, она дралась, а рука у нее была тяжелая.

Дети привыкли слушаться ее беспрекословно, твердо веря ее угрозам «содрать шкуру», потому что она свои угрозы осуществляла. По-видимому,

ребятишки чувствовали себя примерно так, как собаки при дрессировке: они не понимали, почему надо делать то или не делать другое, а просто слепо

повиновались приказу матери.

По-видимому,

ребятишки чувствовали себя примерно так, как собаки при дрессировке: они не понимали, почему надо делать то или не делать другое, а просто слепо

повиновались приказу матери. Почему они не должны отправлять свою нужду на пол хижины, почему нельзя втыкать булавку в живот маленькому

братишке, почему по праздникам надо поплескаться в воде — умывать лицо и руки, почему в один прекрасный день тебе велят идти в школу, а не

куда-нибудь еще, почему надо уходить из дому, когда к матери приходят незнакомые мужчины, хотя ни для кого из детей и не было тайной, что именно

они там делают. По опыту они знали, что такой-то поступок вызовет такое-то следствие; но, само собой разумеется, случались и непредвиденные, на

которые мать реагировала самым неожиданным образом. Вывод был ясен: лучше этого не повторять. Так именно получилось и с первой самостоятельной

прогулкой Мартины в ближайшие большие леса, которая закончилась для нее знаменательной поркой. Она ушла в лес ранним утром, заблудилась и

пропала на целых двое суток. Подняли на ноги всю деревню, но когда ее нашли, то пятилетняя Мартина безмятежно спала на мху под сенью огромного

дуба. Этим она так прославилась, что никто не называл ее иначе, как Мартина-пропадавшая-в-лесах. Чудная девчонка, ничего не боится, шутка ли —

провести в полном одиночестве два дня и две ночи в лесу! Другая на ее месте вся изошла бы слезами и криками со страха и голода, а эта хоть бы

что! Когда она проснулась в темноте, окруженная людьми с фонарями и собаками, то протянула ручки незнакомцу, склонившемуся над ней, и

рассмеялась.
О ее приключении писали не только в местных, но даже в парижских газетах. А уж порку, за этим последовавшую, Мартина запомнила на всю

жизнь! Но эта порка была принята ею наряду с ранее полученными шлепками и подзатыльниками как нечто должное и совершенно неизбежное, потому что

взрослые сильнее детей. Хуже было, что расправа часто производилась по совершенно непонятным поводам, ведь и от Мартины, а равно и от ее братьев

и сестер взаимосвязь причины и следствия ускользала. Откуда, например, Мартина могла знать, что гулять в лесу и спать под деревом возбраняется?

Почему когда мать лупила ее, то одновременно и плакала и смеялась? А жители деревни, те, наоборот, по-видимому, одобряли поступок Мартины: если

мать посылала ее за чем-нибудь в деревню и она, волоча корзинку размером почти больше себя, ходила по лавкам, ей часто перепадали леденцы,

фрукты, шоколадка и все ей улыбались, целовали ее. Уж очень она мила, особенно летом, когда мать выпускала ее в одних штанишках, и все, чем

наградила ее природа, было напоказ: голенькая, бронзово-загорелая, длинноногая, с круглым задиком. Длинные прямые черные пряди волос висели по

обе стороны ее странного личика, какого не встретишь во всем департаменте Сены-и-Уазы. Она была прелестна, очаровательна, как диковинный

заморский зверек, и к тому же умна, рассудительна — настоящая маленькая женщина! А когда однажды в сильную жару мать заколола ей волосы

шпильками на макушке и получилась прическа, как у взрослой, то положительно вся деревня влюбилась в эту смешную Мартину-пропадавшую-в-лесах. В

кого она такая уродилась? Рядили и гадали, кто бы мог быть ее отцом, и не могли припомнить, появлялся ли у них в деревне кто-нибудь из колоний —

желтый или черный. В кого же она?
Мартина росла, не отдавая себе отчета, почему все окружающее было ей так отвратительно, почему грязные простыни, сопли, крысы, испражнения

вызывали у нее рвоту. Она пропадала в лесах оттого, что ей было не по себе дома с матерью и всем семейством, и началось это у нее давно, когда в

хижине еще не наступило полное запустение и многочисленные дети еще не появились на свет.

Она пропадала в лесах оттого, что ей было не по себе дома с матерью и всем семейством, и началось это у нее давно, когда в

хижине еще не наступило полное запустение и многочисленные дети еще не появились на свет… а Пьер Пенье возвращался по вечерам домой, носил

воду, ставил капканы на крыс… Но и тогда уже Мартина говорила: «Воняет!» И это так смешило Мари и Пьера, что они заставляли девчонку без конца

повторять: «Воняет».
Вот почему Мартина знала леса и поля так, как знает их крот, белка или еж: крот, должно быть, не интересуется вершинами деревьев, а птица

— подпочвой, так же и Мартина, находясь в лесу, интересовалась главным образом мхом, ягодами, цветами. Ведь она уходила в лес, чтобы выспаться

там днем после бессонной ночи в лачуге, съесть, что найдется съедобного, так как от материнской похлебки у нее начиналась рвота, собирать

ландыши, дикорастущие гиацинты и нарциссы, землянику; ведь она была одной из тех девочек, что стоят у обочин больших магистралей с круглыми

букетами и ивовыми корзиночками. Вначале Мартина прятала вырученные деньги, но Мари скоро пронюхала об этом и наградила дочь такими пощечинами,

что та быстро примирилась с необходимостью отдавать выручку матери. Зато теперь, когда она по утрам, вся дрожа, мылась ледяной колодезной водой,

не в силах согреться на холодном весеннем солнце, Мари кричала на нее только для вида. Мартина зарабатывала деньги — следовательно, она могла

поступать как хочет. Ее сестре и братьям никогда ведь не пришло бы в голову подработать для семьи.
Мартина не походила на них, и, вероятно, поэтому они ее чуждались. Они не играли с ней и ничем с ней не делились, относясь как к чужой,

они даже не задирали ее, а лишь отнимали то, что она таскала у них. Мартина подбирала все, что блестит, все яркое, гладкое, полированное:

шарики, обточенные черепки, камешки, хорошо вымытые консервные банки… Но случалось, что она дарила братьям или сестре какую-нибудь игрушку из

тех, что раздавали в мэрии на рождество и за которыми Мари ходила сама, не пуская туда детей из самолюбия: ведь сколько бы она их ни мыла и ни

чистила, они все равно выглядели убого по сравнению с другими детьми. Дома мать распределяла игрушки по своему усмотрению, и, если на долю

Мартины выпадал, например, несессер со швейными принадлежностями, она тотчас же, ничего не требуя взамен, отдавала его старшей сестре Франсине:

Франсина умела пришивать пуговицы к штанишкам малышей, она умела также вытирать им носы, умела и отшлепать их — настоящая мать, хотя она так и

не научилась ни читать, ни писать. Мартина же в школе усваивала все на лету, память у нее была просто-таки невообразимая, но совершенно напрасно

надеяться на то, что она даст прикорм младенцу, когда мать отлучалась за покупками, это Мартина забывала начисто. Воистину злосчастным был год,

когда Франсина пошла в школу, а Мари положилась на Мартину, надеясь, что та сможет заменить старшую сестру. У Мартины было не больше чувства

ответственности, чем у самого младшего из ее братьев, того, который находился еще в пеленках. Ребятишки ошпарились у нее на глазах кипятком,

спустили с цепи собаку, и та исчезла, утопили кошку в колодце…
По правде говоря, не успевала мать выйти из дому, Мартина сразу убегала. Она была лишена как материнского чувства, так и чувства семьи.

Мари могла бить ее смертным боем — это нисколько не помогало. Все понапрасну. Уж лучше было приспособить ее к чему-нибудь другому, поручить ей,

например, эти треклятые карточки, в которых Мари никак не могла разобраться; ее можно было посылать в мэрию — ведь немцы на все ввели новые

правила, совершенно сбивавшие Мари с толку.

.. Мартина умела также объясниться с представителями благотворительных обществ, когда те заявлялись в

их лачугу опять же из-за всяких выдумок бошей — прививок там или профилактики…
А в классе Мартина всегда была первой ученицей, она одна получала все награды и настолько шла впереди других детей, что между ними и ею

возникала пропасть. Ее не преследовали, она не была козлом отпущения в классе и не сидела одиноко в своем углу. Попросту она была не похожа на

других детей, несмотря на то, что играла и болтала, как все. Но ведь поди пойми этих сплетничающих девчонок, а тут еще немцы в Р., соседнем

городке, — одним словом, девчонкам было о чем посудачить! В их деревне немцев видели редко. Там им нечего было делать, деревня ничего собой не

представляла ни с точки зрения продовольственных поборов, ни в смысле жилья: здесь не было благоустроенных домов, замка, вилл с ванными

комнатами.
Но жители достаточно насмотрелись на немцев и в городке Р., куда волей-неволей приходилось наведываться за покупками, на рынок и в

комендатуру. У себя в деревне они могли сколько душе угодно ненавидеть бошей, оказывая им молчаливое сопротивление, если это ничем не грозило —

рисковать они не любили. Но когда какая-нибудь из деревенских женщин появлялась с фрицем, против нее тотчас единодушно ополчалось общественное

мнение, ей объявляли поголовный бойкот. Так поступили, например, с женой одного мелкого фермера, кюре даже намекнул о ней в проповеди. Дети во

всем следовали за взрослыми. Это они обычно предупреждали о появлении немцев, бегая из дома в дом. Улицы тотчас же пустели, и патруль или

гуляющие немецкие солдаты проходили по совершенно безлюдной деревне.
Но чаще немцы приезжали на машинах, заставая жителей врасплох, не дав им возможности скрыться в домах. Заглядывали немцы и в леса, но

дети теперь не отваживались туда ходить, и взрослые могли не запрещать им этого: священный страх приковывал детей к домовым палисадникам. Мари с

детьми в одинокой хижине на опушке леса запиралась на ночь, и Мартина томилась взаперти. Девчонки в школе придумывали всякие ужасы, представляя

себе появление немцев перед уединенной хижиной и поголовную резню; это было похоже на правду, хотя, по сути дела, уединенность особой роли не

играла. Словом, Мартину не преследовали в классе, ее не избегали и не травили. Но то, что она, прочитав один раз стихотворение, безошибочно

запоминала его наизусть, не делала ошибок в диктанте, помнила все исторические даты,- это чем-то стесняло детей, внушая им скорее неприязнь, чем

уважение, как некая ненормальность.
А между тем то, что Мартина запоминала с такой потрясающей легкостью, ее самое нисколько не интересовало. У нее была необычайная память —

все, что она читала и слышала, как бы прилипало к ней; к тому же она органически не переносила плохой, нечетко выполненной работы, не терпела

каких бы то ни было помарок, подскабливаний, клякс, загнутых углов тетрадей и книг. Ее собственные тетради и книги были всегда как новые, будто

ими еще не пользовались.
Учительница жила в этих местах уже четверть века, она хорошо знала и Мари, и ее лачугу, поэтому позволяла детям Пенье и Венен оставаться в

школе готовить уроки. Но иногда Мари говорила своим ребятишкам: «Извольте вернуться домой вовремя, что еще за новость — оставаться в школе после

конца занятий? Вот я поговорю с учительницей…» Водворенная в лачугу Мартина становилась невыносимой, она занимала весь стол, расстилала на нем

старые газеты, чтобы не запачкать своих тетрадей, и малыши пошевелиться не смели: упаси бог помешать Мартине, задеть ее или толкнуть стол.

Но иногда Мари говорила своим ребятишкам: «Извольте вернуться домой вовремя, что еще за новость — оставаться в школе после

конца занятий? Вот я поговорю с учительницей…» Водворенная в лачугу Мартина становилась невыносимой, она занимала весь стол, расстилала на нем

старые газеты, чтобы не запачкать своих тетрадей, и малыши пошевелиться не смели: упаси бог помешать Мартине, задеть ее или толкнуть стол…

Мартина была страшна в гневе, кричать она не кричала, а сразу била, рука же у нее была, как у матери, тяжелая. Зато уроки она приготовляла

мгновенно, после чего сидела в углу, ничего не делая, закрыв глаза, или в любую погоду шла побродить по деревенским улицам — ведь гулять по лесу

нельзя было из-за немцев.
Свои тетради и книги Мартина прятала на верху буфета, где им как будто угрожала меньшая опасность. Но вот однажды утром она обнаружила,

что крысы ночью их искромсали и изгрызли… Мартина положила жалкие остатки тетрадей и книг на стол и смотрела на них, не говоря ни слова. Но

когда трое веселых лягушат — ее братишки, — любопытствуя, что же натворили крысы, влезли на скамью, а со скамьи на стол и в довершение всего

опрокинули на искромсанные тетради бутыль прованского масла, то даже сама Мари испугалась: бог с ним с маслом, выданным на целый месяц, ее

испугала Мартина — девочка совсем обезумела!
Она рычала, топала ногами, стучала кулаками, схватила литровую бутыль с вином и запустила ею в ребятишек с такой силой, что бутыль

разлетелась вдребезги. Хорошо еще дети успели захлопнуть дверь за собой, попади Мартина в них — убила бы! Мартина же билась в припадке отчаяния

и гнева. Наконец, не помня себя, она рухнула на кровать матери. Мари принесла ей воды. Неожиданно Мартина совершенно спокойно встала, собрала

искромсанные, в жирных пятнах тетради и книги, разорвала их на мелкие клочки и бросила в горящую плиту.
Она никогда не опаздывала в школу, а тут пришла, когда урок уже начался. Дети смотрели на нее во все глаза. Она села на свое место и

спокойно проговорила — «Я потеряла ранец с книгами и тетрадями». Она была мертвенно бледна. Учительница, подозревая, что в лачуге разыгралась

какая-нибудь драма — от Мари и Пьера Пенье можно было всего ожидать,- сказала: «Хорошо, я верю, что ты не виновата. Постараемся достать тебе

новые. Продолжим диктант. Что вы на нее уставились, сами-то вы разве никогда ничего не теряли? Продолжаем…»
Соседка Мартины, маленькая блондинка Сесиль Донзер, дочь парикмахерши, шепнула ей: «Я тебе дам довоенную тетрадку, замечательную…

приходи ко мне домой после школы». Так началась их дружба — на всю жизнь.

III
Купель современного комфорта

Мадам Донзер, парикмахерша, не сразу позволила своей дочери водиться с дочерью Мари Венен, хотя Мартина-пропадавшая-в-лесах пришлась ей по

душе еще до войны, когда совсем маленькой явилась в парикмахерскую, чтобы купить мыло на деньги, вырученные от продажи ландышей. Мадам Донзер

подарила ей тогда кусок фиалкового мыла, которое Мартина долго выбирала: на свои гроши она никак не могла бы его купить, но ввести мыло в дом

Мари Векен показалось мадам Донзер святым делом. Однако впустить к себе в семью эту большую девочку… Мадам Донзер была набожной католичкой,

доброй женщиной, и в конце концов она решила, что ее долг- помочь дочери грешницы, несчастной девочке, такой способной к ученью, стать

порядочной женщиной вопреки среде, в которой она выросла.

За свою дочь Сесиль мадам Донзер нечего было опасаться, она была необыкновенно

послушна и правдива. В тот первый вечер мадам Донзер действительно подарила Мартине великолепную довоенную тетрадь, обещанную ей Сесилью, и

оставила ее ужинать. Мартине было тогда одиннадцать лет.
С тех пор прошло три года, и она стала в доме парикмахерши как бы приемной дочерью; как-то незаметно Мартина начала звать мадам Донзер

мамой Донзер, и это казалось вполне естественным.
Но пока я вам обо всем этом рассказываю, Мартина все еще стоит у дверей парикмахерской мадам Донзер. Мать разрешила ей уйти из дому,

ожидая, что придет отец. Мартина постучала в окно, парикмахерша открыла и сказала:
— Входи, дочка.
Впервые переступив порог двухэтажного домика мадам Донзер, Мартина на целый день потеряла дар речи. Самый сказочный из дворцов «Тысячи и

одной ночи», все ароматы Аравии никому никогда не могли доставить наслаждения, равного тому, какое испытывала Мартина в домике, пропитанном

запахом шампуня, лосьонов и одеколона. Когда Сесиль начала все чаще и чаще приводить с собой Мартину, да еще оставляла ее ночевать, мадам Донзер

ввела правило: Мартина, приходя, должна была прежде всего принять ванну. Мадам Донзер опасалась, как бы Мартина не занесла чего-нибудь из лачуги

своей матери, хотя чистоплотность была, можно сказать, отличительной чертой самой девочки. Но излишняя предосторожность никогда не помешает, а

вдруг кто-нибудь из клиенток парикмахерши подцепит вошь?
Когда Мартина увидела наполненную водой ванну и Сесиль предложила, чтобы она искупалась, Мартину охватил некий священный трепет, как если

бы ей предстоял обряд крещения. «Современный комфорт» внезапно предстал перед ней во всем своем величии в виде водопровода, канализации,

электричества. Она так и не смогла привыкнуть к этому, и всякий раз, когда мама Донзер говорила ей: «Прими ванну…»- Мартина испытывала

волнующее чувство блаженства. Вот и теперь мама Донзер сказала:
— Сесиль в ванне. За ней твой черед. Когда вы уляжетесь, я принесу вам наверх липовый чай. Садись же!
Мартина чинно уселась возле парикмахерши за обеденный стол. Мадам Донзер пухлыми бело-розовыми ручками, такими чистыми от постоянного

полоскания в воде с шампунем, изящно листала модный журнал.
— Посмотри, — сказала она, — красиво… Хорошенький костюмчик. Тебе бы он пошел. — Она взглянула на Мартину:- Ты из своего платья выросла.

Даже неприлично. Если в швах есть запас, надо выпустить,
— Это потому, что я его выстирала, оно село.
— А по-моему, скорее ты раздалась, доченька!
Появилась Сесиль в розовом пеньюаре и сама вся розовая, с голубыми глазами, точно такими, как у матери.
— Мартина, торопись, я жду тебя!
Стены покрыты белой эмалевой краской, пол выложен плитками, табурет из дутых металлических трубок… Невозможно передать блаженство,

испытываемое Мартиной, когда она опускалась в горячую, опаловую от ароматических солей воду. По рукам, плечам, спине у нее от счастья пробегала

дрожь. Она намыливала свои длинные, тонкие, гладкие ноги. Кожа у нее была золотистая, под ней угадывалась обильная здоровая кровь. Мартина была

в том возрасте, когда очертания тела будущей женщины уже намечены, как в наброске, и хочется крикнуть его создателю: «Не трогай — испортишь!» Но

тот продолжает свое дело и, как правило, губит прелестный набросок: с одной стороны переложит, с другой недоложит, даже скелет умудрится

деформировать, и он теряет те линии, в которых таилось все очарование, — то голова велика, то шея коротка, колени узловаты, а плечи подняты до

ушей.

Мартина была

в том возрасте, когда очертания тела будущей женщины уже намечены, как в наброске, и хочется крикнуть его создателю: «Не трогай — испортишь!» Но

тот продолжает свое дело и, как правило, губит прелестный набросок: с одной стороны переложит, с другой недоложит, даже скелет умудрится

деформировать, и он теряет те линии, в которых таилось все очарование, — то голова велика, то шея коротка, колени узловаты, а плечи подняты до

ушей… Не говоря уж о мягких частях тела, которые претерпевают иногда катастрофические изменения.
В четырнадцать лет Мартина расцвела и была полна прелести: округлая, с очаровательными маленькими грудками, тонкими, но округлыми руками,

стройной шеей… всего не перечислишь. Затылок у нее был прямым продолжением спины, казалось, будто Мартине трудно опустить голову, ее поднятый

кверху подбородок и неподвижная голова напоминали о тех женщинах, что носят на голове, не расплескивая ни капли, кувшин, до краев полный водой.

Она ходила, откинув плечи назад, высоко подняв голову, вскидывая длинные ноги, отчего юбка, казалось, кружилась вокруг ее стана. Если этот

набросок оправдает в законченном виде ожидания, Мартина станет настоящей красавицей.
Эмаль ванны была гладкая, вода нежная-нежная, только что распечатанное мыло взбивалось перламутровой пеной. Губка розовая с голубым…

Лампа под матовым абажуром мягко освещала все уголки ванной комнаты. Мартина внимательно осматривала каждую складочку своего тела, намыливая,

натирая пемзой, щеткой, губкой, подстригая, где надо, ножницами. Мадам Донзер кричала ей снизу: «Мартина, ты сдерешь с себя кожу… хватит!»

Банный халат, положенный на радиатор, был теплый, небесно-голубой, а у Сесили розовый.
Мадам Донзер не скупилась на чистое белье: когда имеешь стиральную машину, не так уж важно — полотенцем больше или меньше. Косметики,

мыла, духов также было вволю; представители фирм оставляли их мадам Донзер в любом количестве под видом образчиков.
Мартина, собрав свои черные волосы на макушке, спустилась по лестнице и подсела к Сесили на диван у камина. Волосы у Сесили тоже были

собраны на макушке, только у нее они белокурые, тонкие, как у новорожденного ребенка. Подруги раскачивали голыми ногами и болтали без умолку.

Они никогда не ссорились, ничто ни разу не омрачило их дружбы. Внезапно Мартина замолчала.
— Мама Донзер,- сказала она после паузы.-
— Ну и дура же я! Совсем забыла вам сказать, что ваша богородица чудотворная!
Мадам Донзер разливала липовый чай.
— Не городи чушь, Мартина, я этого не люблю.
— Честное слово, мама Донзер, честное слово. Она светится,
Мадам Донзер поставила чашки на поднос.
— Пора наверх-спать, — сказала она.
Две одинаковые кровати с наволочками, вышитыми руками Сесили — она была рукодельницей, — ждали подруг. Мадам Донзер взяла с них обещание,

что они не будут, как обычно, болтать до полуночи. Нет, только выпьют чай. На этот раз они тут же погасили свет.
— Вот видишь! Видишь? — шептала Мартина.
Сесиль увидела: на ее ночном столике богородица, такая же, как и у Мартины, слабо светилась в темноте.
— Что же теперь делать? — взволнованно спросила Сесиль.

— Не позвать ли маму?!
Она побежала босиком к двери.
— Мама!- крикнула она.- Иди сюда, посмотри! Мадам Донзер поднялась к ним, все втроем вошли в темную комнату, на ночном столике у кровати

Сесили что-то мерцало.
— Что тут у вас за чертовщина?-спросила мадам Донзер. — Нечего дрожать попусту, зажгите лучше свет.
При свете мерцание угасло — статуэтка богоматери стала розовой и нежно-голубой.
— Это фосфоресцирующие краски, — сказала мадам Донзер, — чего только не придумывают в наши дни! А вот таких дурех, как вы, редко

встретишь! Я заведу «Ave Maria», ложитесь и спите.
Она погасила свет, закрыла дверь, светящаяся статуэтка пела тоненьким-тоненьким ангельским голоском, Мартина и Сесиль слушали, впившись

глазами в мерцающую богоматерь.
— Я не люблю смотреть на светлячков вблизи, — сказала Мартина, — лучше, когда они светят издали — в траве… Тебе нравится слово

фосфоресцирующий. Ты понимаешь, что оно значит?
— Ничего не значит,- ответила Сесиль,-так же и светлячки… я не знаю, почему они светятся.
— Фосфоресцирующая богоматерь… Фос-фо-рес-ци-ру-ю-щая… Чу-до-твор-на-я…
Они развлекались, повторяя: фос-фо-рес-ци-ру-ю-щая… Чу-до-твор-на-я… Потом заговорили о Даниеле. Сесиль была на год старше Мартины, а

никакого Даниеля в ее жизни еще не было, зато она дружески разделяла все чувства Мартины. Даниель жил сейчас у отца и готовился к конкурсным

экзаменам в версальскую Высшую школу садоводства — туда принимали без аттестата зрелости, но конкурсные экзамены были даже еще труднее, чем

экзамены на аттестат зрелости: требовались специальные знания, которых ни в одном лицее не получишь. Бедняга Даниель, он принадлежал к

обреченному поколению, на долю которого выпала война… Если бы не война, он ходил бы в лицей, но вместо этого он познал все тяготы войны… и

теперь вступает в жизнь с большим запозданием, если иметь в виду его личную карьеру… Мартина слышала в кафе, как обо всем этом говорил такими

же словами, облокотившись о цинковую стойку, полевой сторож. Мать послала ее туда за спичками, и Мартина торчала до тех пор, пока эта стерва

Мари-Роз, сидящая за кассой, не спросила у нее: «Ты что, ночевать здесь собралась?..»
Подруги стали судить и рядить о том, что могло бы привести Даниеля в их деревню теперь, когда дядя его умер, а двоюродные братья, не

только старший, но и два других, работают у отца Даниеля на его плантации роз. Возможно, Даниель появится летом на озере? Теперь там опять будут

купаться, ведь немцев уже нет… Мартина, а с ней вместе и Сесиль возлагали большие надежды на купание. Прежде поговаривали, что Даниель живет с

этой негодяйкой Катрин, женой фермера, но сейчас, после того как она переспала со всеми бошами, разве это мыслимо?.. Девочки употребляли грубые

выражения, не вполне понимая их смысл. Нет, Даниель не станет путаться с фермершей после бошей… Тогда и приезжать ему сюда незачем. Вот

только, возможно, — купание… Значит, надо ждать лета или по крайней мере весны. И они болтали, болтали…

IV
Озарение

Мартина окончила школу, учительница пыталась уговорить ее продолжать занятия: если она пройдет дополнительный курс, у нее будет больше

возможностей преуспеть в жизни.

Но Мартина и слушать не хотела: раз мама Донзер не отказывается обучать ее, Мартина останется у нее и научится

парикмахерскому ремеслу.
А если Мартина заберет себе что-нибудь в голову… тут ее уж не переубедишь. Она будет работать в парикмахерской, и матери нечего против

этого возразить — все как у людей Мадам Донзер лично пошла к Мари и попросила отдать ей Мартину в обучение. Для начала девушка получит квартиру,

стол и одежду, а там видно будет, все зависит от ее способностей. По воскресеньям она сможет навещать семью. Сидя за столом у Мари, мадам Донзер

силилась проглотить специально для нее приготовленный кофе. Франсина, старшая из детей Мари, только что вернулась из санатория. Глядя на ее

бледность, впалую грудь, изборожденное морщинами, как у старухи, лицо, невольно думалось: почему ее не оставили в санатории? Она держала за руку

самого младшего братишку, который еще не умел ходить; четверо остальных, одетые в невообразимое тряпье — никак не догадаешься, что это за одежда

была первоначально, — разглядывали мадам Донзер издали с огромным любопытством.
Невообразимо грязные, они все же не казались несчастными, а глядя на них, невозможно было не улыбнуться — уж очень они были смешные,

настоящие веселые лягушата. Никогда в жизни мадам Донзер не видывала ничего похожего на лачугу Мари, мусорный ящик и тот мог бы показаться

цветущим садом по сравнению с этой комнатой. Мартина, несчастный ребенок, стала теперь еще дороже мадам Донзер. А уж двор, или, вернее, загон…

Мари и вся детвора проводили мадам Донзер до калитки, которая, по всей видимости, много лет не закрывалась: она совсем вросла в землю, в мусор,

поросла травой. «Попрощайся с мадам»,- сказала Франсина малышу, нетвердо державшемуся на кривеньких ножках, он цеплялся за ее юбку и

вдруг, пытаясь помахать ручкой мадам Донзер, плюхнулся голым задиком прямо в пыль загона. Всклокоченный пес весело подскочил к ребенку и лизнул

его в лицо, а тот уцепился за его лапу… Мадам Донзер была окончательно потрясена.
— Мы договорились, — сказала она Мартине, — твоя мать согласна отдать тебя мне в обучение. Ты сможешь навещать ее по воскресеньям… — И

она поторопилась переодеться.
Вот каким образом Мартина перекочевала из одного мира в другой. Теперь она уже по праву стала частью донзеровского дома с его эмалевой

краской, линолеумом, светлым дубом, мылом и лосьоном.
Парикмахерша была вдова. Увеличенная фотография ее покойного мужа занимала почетное место над камином. Он был уроженец здешних мест и

хорошо зарабатывал столярным ремеслом. Она, парижанка, вначале скучала в деревенском уединении, но, когда родилась Сесиль, примирилась и

привыкла к окружавшему ее спокойствию. После смерти мужа она продала его столярную мастерскую, находившуюся невдалеке от дома, обновила свой

парикмахерский салон, даже выписала из Парижа аппарат новейшей конструкции для перманента, столь совершенный, что и парижанки, приезжавшие на

отдых, и особы из городка Р. и из замка причесывались у мадам Донзер. Во время каникул салон никогда не пустовал, и помощь Мартины вовсе не была

излишней. В первое же лето она постигла науку мытья головы шампунем, практикуясь на мадам Донзер и Сесили; но мадам Донзер еще не рисковала

применить знания Мартины на клиентуре, она хотела, чтобы Мартина привыкла к салону, заставляя ее подметать волосы с пола, чистить и полировать

эмаль и никель, а по части полировки Мартину трудно было превзойти, надо было видеть, как под ее руками все засверкало!
Умела она и улыбаться клиенткам; молчаливая, приветливая, одетая в белую блузу, казавшуюся еще белее от золотистого загара и совершенно

черных волос, собранных в гладкий, блестящий пучок на затылке, — в свои пятнадцать лет она благодаря этой прическе выглядела как-то особенно

соблазнительно.

Мартина была безукоризненно опрятна. Мадам Донзер, намереваясь сделать доброе дело, сделала его к своей выгоде. Сесиль ведала

хозяйством и кухней так как не любила парикмахерской; она посещала дополнительный курс занятий в Р., что было необходимо для поступления на

парижские курсы машинописи и стенографии. Дела у мадам Донзер шли великолепно, она установила еще один умывальник для мытья головы и приобрела

еще один аппарат для сушки волос. Скоро ей пришлось доверить Мартине даже перманент, не говоря уже о стрижке. И Мартина отлично со всем

справлялась.
Ежемесячно мадам Донзер ездила в Париж. Иногда она оставалась там ночевать у своей двоюродной сестры. Мадам Донзер ездила за оборудованием

для парикмахерской и за покупками для нее самой и для дочерей. Она и говорила, и думала «дочки», не делая разницы между Сесилью и Мартиной,

часто одевая их совершенно одинаково, равно восхищаясь как нежно-белокурой Сесилью, так и Мартиной.
Сесиль очень походила на мать, только была тоненькой, какой, вероятно, и мадам Донзер была в ее годы; а теперь мадам Донзер раздобрела —

она любила поесть всласть. И мать и дочь — обе были искусными поварихами. Тонкий короткий носик мадам Донзер терялся между пухлыми румяными

щеками, а очки, которые она, к сожалению, вынуждена была носить, никак на нем не держались. У Сесиль были фиалковые глаза ее матери, только она

не носила очков, и такие же пепельно-белокурые, чтобы не сказать мочальные, волосы. По всей видимости, после тридцати лет она станет точь-в-точь

такой же, как мать, и такая перспектива вовсе не была отталкивающей, но с теперешним ее романтическим обликом тоненькой девственной Офелии не

имела ничего общего.
Уже начинали забываться годы оккупации, и все настолько привыкли к освобождению, что счастье, став обыденным, перестало ощущаться.

Появился бензин, исчезли карточки… Что же касается всего остального, то понять что-либо было еще труднее, чем во время «странной войны»; и

впрямь, возник какой-то странный мир, можно было подумать, что это немцы выиграли войну — те, кто с ними сотрудничал, на глазах у всех смелели,

наглели; на каждом шагу подстерегала какая-либо неожиданность; вернувшиеся из плена возмущались, обнаруживая, как, например, каретник, что его

клиентура перехвачена другим из города Р., хотя тот и был коллаборационистом; или же аптекарь, который никак не мог выгнать из аптеки своего

заместителя. Многим было обидно… Мадам Донзер и обе девочки поступали как все, бранились и ворчали, но всеобщее разочарование было для них,

что дождь для человека, укрытого непромокаемым плащом.
У Сесили был молоденький воздыхатель, который также работал в Р. Они либо ездили туда каждый день вместе на автобусе, либо шли пешком.

Мадам Донзер находила, что для женитьбы они слишком молоды, с чем трудно было не согласиться. Восемнадцатилетний воздыхатель, хотя и работал

подмастерьем у каменщика, был все же сыном состоятельных родителей: отец его подрядчик. Мальчик тоже должен был стать подрядчиком, но сперва ему

предстояло изучить ремесло: чтобы на тебя хорошо работали, надо самому дело знать. Сесили разрешалось встречаться с Полем.
За Мартиной никто не ухаживал, она думала о Даниеле и жила надеждой на встречу с ним, оглядываясь по сторонам — не идет ли он — всякий

раз, когда выходила на улицу. Ждать купального сезона не пришлось. Даниель стал регулярно приезжать в деревню к доктору Фуонелю: если

восемнадцатилетнего парня приговорят к смертной казни, это не может не отразиться на здоровье.

Восемнадцатилетний воздыхатель, хотя и работал

подмастерьем у каменщика, был все же сыном состоятельных родителей: отец его подрядчик. Мальчик тоже должен был стать подрядчиком, но сперва ему

предстояло изучить ремесло: чтобы на тебя хорошо работали, надо самому дело знать. Сесили разрешалось встречаться с Полем.
За Мартиной никто не ухаживал, она думала о Даниеле и жила надеждой на встречу с ним, оглядываясь по сторонам — не идет ли он — всякий

раз, когда выходила на улицу. Ждать купального сезона не пришлось. Даниель стал регулярно приезжать в деревню к доктору Фуонелю: если

восемнадцатилетнего парня приговорят к смертной казни, это не может не отразиться на здоровье. Даниель приезжал к доктору на уколы два раза в

неделю и неизменно встречал при въезде в деревню Мартину-пропадавшую-в-лесах, она сидела на каменной тумбе и ждала… Нетрудно было догадаться,

кого она ждет. И все же Даниель проезжал на своем велосипеде мимо Мартины, улыбаясь, но никогда не здороваясь с ней. А отъезд его Мартина иногда

пропускала: то доктор оставлял его обедать, а то он ехал дальше-в Париж.
Глядя на него, как-то не верилось, что он нуждается в уколах! Перемениться-то он, конечно, переменился — стал настоящим мужчиной, но все

такой же крепыш, каким был в детстве, круглоголовый, с волосами бобриком. Черты лица у него заострились, но по-прежнему казалось, будто он

сдерживает смех, отчего ноздри у него вздрагивают, а щеки, потерявшие округлость, теперь уже не надувались, как прежде.
Весь он был аккуратный, сияющий, надежный, как его новенький мотоцикл, — у него ведь появился мотоцикл. Летом он ездил в одних шортах, а

зимой в кожаном костюме и сапогах. Мартина издали слышала его приближение, испытывая одновременно восторг и страх.
Летом нареченный Сесили был очень занят то на одной стройке, то на другой, поэтому подруги ходили купаться вдвоем, без мальчиков. На озере

они их, конечно, встречали, но все знали, что это девушки серьезные, и относились к ним с уважением, ну, пошумят, посмеются вместе так ведь тут

ничего плохого нет.
Озеро, где купались, находилось на полпути между Р. и деревней. Это озеро, довольно большое, вытянутое в длину, было расположено в лесу,

но один берег выходил на зеленые луга. Муниципалитет Р. построил там купальни, причем мостки были разной высоты, так что купаться могли и дети;

что же касается взрослых, то они плавали чуть ли не по всему озеру. С той стороны, где купаться было опасно, а потому запрещено, покачивались

лодки, неподвижно сидели с удочками рыболовы. Во время каникул, особенно по воскресеньям, и озеро, и вся округа кишмя кишели людьми…

Автомобили, палатки, закусывающие на траве люди, резвящиеся на приволье собаки…
В Р. был дансинг на открытом воздухе, где устраивались танцульки, но мадам Донзер не позволяла, чтобы девушки ходили туда одни, их

обязательно сопровождала либо она сама, либо аптекарша, вполне добропорядочная женщина. Публика там бывала смешанная. Раз в год, в день местного

праздника — святой Клариссы, — происходили большие торжества. Инициативный синдикат (Так во Франции называется организация по выявлению местных

ресурсов.) Р. возобновил забытую во время оккупации традицию: на площади устанавливались палатки, устраивали бал и факельное шествие. Были

введены и новшества: освещали прожекторами расположенный в глубине обширного двора исторический замок. К этому замку так пригляделись, что вовсе

его не замечали, но, озаренный яркими лучами прожекторов, празднично преображенный на одну лишь ночь, он стоял за массивной решеткой,

торжественный, пышный и неприступный.

Все плиты его двора четко вырисовывались, глубокие тени округляли башни, а там, в глубине двора, был виден

ярко освещенный кирпичный фасад, отделанный камнем, с двойным рядом колонн и фронтоном посредине.
Местные жители, отдыхающие парижане и туристы, прижавшись к решетке, не сводили глаз с этого озаренного светом видения. Потом тир, бал,

лотерея отвлекали их внимание. Другим нововведением Инициативного синдиката с лета 1946 года было избрание во время бала Королевы каникул; в

жюри, составленное на месте из лиц, присутствующих на балу, вошли владелица замка (не того исторического, о котором шла речь выше, а другого, не

менее исторического), кинозвезда, купившая ферму в окрестностях Р., член муниципального совета Р., один из депутатов от этого департамента,

который заботился о поддержании своей популярности, и так далее. Но на этот раз кандидаток не оказалось! Девушки из Р. и окрестностей стеснялись

подняться на эстраду, где играл оркестр, так что членам синдиката пришлось выуживать их из публики. Девушки упрямились, не хотели выходить.

Мартину вытащили силой, и она очутилась вместе с другими перед улыбающимися членами жюри и хохочущей публикой, аплодировавшей и свиставшей

каждой новой кандидатке, появлявшейся на сцене. Их набралось там с десяток, они стояли, сбившись в кучу, маленьким испуганным стадом, не зная,

куда девать руки и ноги. Большой барабан и цимбалы оглушали девушек шумом и звоном, а каждая поневоле должна была выйти и сделать несколько

шагов по эстраде, сопровождаемая комментариями диктора, стоявшего у микрофона, чья речь ни на минуту не умолкала, будто уронили клубок и он без

конца разматывается. Публика, довольная новизной затеи, неистово веселилась, а парни в глубине зала поднимали невероятный галдеж, перекрывая

даже барабаны и цимбалы, при появлении на эстраде знакомых им с детства девушек, казавшихся в свете рампы столь же необычными, как озаренный

прожекторами замок.
Мартина всех превзошла. На ней было белое платье с плиссированной юбкой, которая кружилась вокруг ее длинных ног — такая уж у нее была

манера на ходу вскидывать ноги, при этом верхняя часть туловища оставалась столь неподвижной, как если бы она несла на голове кувшин,

наполненный водой. Без всяких ухищрений косметики черты ее лица были ясно видны издалека: горизонтальные линии бровей и рта, вертикальные —

прямого носа и лба… Волосы гладко лежали на маленькой головке, волнами спускаясь на шею: Мартина остриглась, невзирая на протесты мадам

Донзер… Мадам Донзер и Сесиль, потрясенные, растроганные, с замиранием сердца смотрели из зала на Мартину. Сесиль не была ни завистливой ни

ревнивой, и все же Мартина испытала некоторое облегчение, когда та со своим Полем из пятнадцати соревновавшихся пар взяла первую премию за танец

слоу. Но гвоздем этого незабываемого вечера была встреча…
Это произошло перед самым уходом, очень поздно. Мартина одиноко стояла у решетки, глядя на сверкающий замок и ожидая аптекаря, который

должен был отвезти их домой в деревню; аптекарь никак не мог отыскать свою машину, а его жена и мадам Донзер уселись где-то на скамейке,

утомленные наблюдением за танцевавшими дочерьми в большей степени, чем если бы они сами танцевали. Сесиль же уединилась со своим возлюбленным.

Произошло это именно в тот самый момент, когда прожектора погасли; Даниель внезапно возник из темноты и приблизился к Мартине. Он, как всегда,

вел в поводу свой мотоцикл и, как всегда, улыбался. В глубокой бархатной ночи небо было усеяно звездами.

Он, как всегда,

вел в поводу свой мотоцикл и, как всегда, улыбался. В глубокой бархатной ночи небо было усеяно звездами.
— Мартина, — совсем тихо сказал он, — как мне хотелось бы пропасть с тобой вдвоем в лесах…
— Мартина! — раздались голоса. — Мартина! Где ты? Тебя ждут!
Даниель оседлал свой мотоцикл, прощально поднял руку. Мотоцикл рванулся вперед, громыхая, как зевсова колесница.

V
Коррида молодежи

Деревенские домики, заново отделанные парижанами, туристский лагерь. Мадам Донзер, парижанка, находила, что летом их деревня приобретает

«стиль Сен-Жермен-де-Пре» (Посещаемые литературно-художественной богемой и иностранцами ночные кабаре и кафе сосредоточены в Париже возле церкви

Сен-Жермен-де-Пре, по названию которой их, а также и присущий им стиль принято называть.), но это ее утверждение ничего не говорило ни Мартине,

ни Сесили. Зато они и без объяснений знали лучше, чем мама Донзер, что молодые парижане плохо воспитаны: задаются, сквернословят, горланят и не

способны отличить ячмень от овса. Да уж если таковы парижане, то по сравнению с ними деревенские парни — совсем ручные домашние животные! А

городские девицы! Полуголые, растрепанные, разутые, неряхи, хотя у них на загорелых телах и всего-то лифчики да плавки! Но ведь достаточно

мятого платочка на шее, чтобы создалось впечатление неряшливости! «По совести говоря, нынешнее поколение — несчастье для родителей», — говорила

мадам Донзер своей приятельнице-аптекарше (аптекарше по мужу, ибо не она обучалась фармации, а он), и та отвечала, что это поколение доставляет

не больше хлопот своим родителям, чем любое другое из предшествовавших, и что сейчас дети тоже бывают разные. А то, что молодежь бегает теперь в

чем мать родила, так это результат прогресса медицины — посмотрите-ка на них, какие они здоровые, рослые, складные… фруктовые соки,

витамины…
— Чтобы глотать витамины, не обязательно раздеваться догола, — возражала мадам Донзер.
— Конечно, но когда тело обнажено, витамины лучше усваиваются.
— Может быть, ты скажешь, что Сесиль и Мартина — болезненные девушки? Твоя аптека на мне не разбогатеет, и я нисколько не сожалею об этом!
— Ты совсем как бабушка: когда она увидела, что твои девочки разгуливают по солнцу без шляп, ее чуть удар не хватил! Теперь предоставлен

простор природе! Если Сесиль или Мартина принесут тебе ребеночка, то в этом тоже не будет ничего особенного. Ну, не злись! Ты же знаешь, что

жена аптекаря привыкает смотреть на вещи просто.
Мартина и Сесиль совсем не выходили из дому, так много работы было и в парикмахерской, и по хозяйству. Только в воскресенье после шести

часов, когда становилось прохладнее, они шли к озеру. Мартина надеялась встретить там Даниеля. Уже два года жила она воспоминанием о встрече

возле озаренного прожекторами замка, померкшего, словно на него дунули, как на свечку, при появлении Даниеля. «Мартина, мне хотелось бы пропасть

с тобой вдвоем в лесах»… С тех пор она видела его несколько раз, он заезжал к своему другу доктору, в помощи которого уже не нуждался. Летом

он показывался не чаще, чем зимой, очень уж много было работы на плантациях роз у его отца; а экзамены в Высшую школу садоводства он сдал

блестяще.

Значит, он совсем уедет в Париж. У Мартины были свои информаторы: аптекарша знала все последние новости от доктора; кроме того, у

доктора была служанка Анриетта, когда-то ходившая с Мартиной в школу, она с удовольствием болтала о Даниеле.
На квадратной серой колокольне медленно, без спешки били позлащенные солнцем часы. Шесть ударов упали в тишину затерявшейся в лесных

холмах деревни, как в ящик. Даниеля Донеля нигде не было видно. Из туристского лагеря спустились женщины в брюках или хуже того — в шортах,

материя так натягивалась у них на ягодицах, что казалось, вот-вот лопнет, а туфли на высоченных каблуках -смотреть смешно! Они приходили в

деревню за покупками, волоча за собой, как на поводу, кто одного, кто двух голых загорелых ребятишек, а те в свою очередь волочили куклу или

какую-нибудь игрушку на колесиках. Бакалейная лавка, мясная, скобяная -все было битком набито. Подруги вышли из деревни. За кладбищем дорога

пошла полями, уже посвежевшими, приятными в этот час. Вот и речка, протекающая по неглубокому ущелью, зажатому мягкими, круглыми холмами,

похожими на вымя коров, пасшихся там в лугах. Пейзаж напоминал цветную открытку. Дальше и ручей и дорога шли через лес. На опушке стоял

небольшой замок, его не было видно с дороги из-за высоких стен, ограждавших парк. Из туристского лагеря, расположенного высоко на холме,

донеслось хрипение громкоговорителя, а затем звуки музыки, растворявшиеся в воздухе, как сироп в воде. Вероятно, из лагеря же выскочила и эта

ватага парней и девушек, с дикими криками сбегавшая с холма. Мартина и Сесиль, не сговариваясь, укрылись в кустах, словно им угрожала свора злых

псов. С бьющимися сердцами смотрели они, как ватага проскочила мимо них — потные, гримасничающие, свистящие, кричащие, воющие парни и девушки.
Их внимание привлек, по-видимому, замок, и, став на плечи друг другу, они пытались перелезть через ограду-боже мой!- да ведь среди них

находилась и Анриетта; она карабкалась на стену как раз в тот момент, когда показалась разъяренная немецкая овчарка. Анриетта так поспешно

спрыгнула, что ее юбки накрыли головы державших ее парней, и вся пирамида рухнула на землю. Никто ничего себе не повредил, и банда с улюлюканьем

скрылась в лесу.
Подруги вылезли из своего укрытия. Ну и Анриетта! Она плохо кончит. Выйдя из кустов, Мартина и Сесиль пошли дальше, огорчаясь тем, что

могут испортить свои новые туфли-балеринки; дорога становилась все более пыльной из-за жары и множества пешеходов, двигавшихся в одном

направлении — к озеру, к прохладе. Девушки обогнали целый выводок ребятишек, которые нарочно волочили ноги, чтобы поднять пыль; их беременная

мать толкала пустую коляску, а отец нес на руках орущего младенца. Воскресенье. «Обрывки засаленной бумаги…» — с отвращением сказала Мартина.

И в самом деле, вдоль ручья, под деревьями, на смятой траве валялись объедки, оставшиеся от пикников, вдавленные колесами машин бумажки. Ручеек

шел до самого озера, куда он и впадал.
Ну и народу же! С озера доносились крики, смех, всплески воды! Озеро, освещенное полыхающими красными лучами заходящего солнца, блестело,

как раскаленный металл. Вдалеке маячили неподвижные рыболовы. Наполовину затопленные и сейчас уже никому не нужные лодки плескались в камышах.

На берегу было полно машин с широко раскрытой для охлаждения пастью радиаторов, не хватало только высунутых языков, как у сновавших повсюду

возбужденных жарой и сутолокой собак.

Комфортабельные, пузатые прицепные домики на колесах стояли под деревьями; там же виднелись и новенькие оранжевые палатки, раскладные

столы, стулья… бронзово-загорелые люди. Мартина и Сесиль, приподняв юбки, уселись на огромный пень. Прямо напротив них на ярко-зеленом лужке,

где запрещалось ставить палатки, паслись коровы деда Маллуара.
Вдруг из воды выскочили на луг и забегали среди коров молодые люди в плавках и кое-как прикрывшие свою наготу девушки. Все та же самая

банда! Ну, конечно! Вон Анриетта! Не сумасшедшая ли! Сидя на пне, Мартина и Сесиль смотрели на корриду, которая разыгрывалась перед ними на

противоположном берегу озера.
— Ведь это коровы деда Маллуара, — сказала Мартина,- только бы никто не начал их дразнить…
Но трое или четверо хулиганов уже пытались взобраться на коров верхом. Коровы мычали, брыкались, сбрасывали парней, те, подзадоривая друг

друга, что-то орали. Внезапно прибежал дед Маллуар с сыном, каждый косая сажень в плечах. Мгновенно на берегах озера появились самые различные

люди: тут были и потные, покрытые пылью пешеходы, и элегантные господа в черных очках, спрятавшие галстук в карман, и мотоциклисты, и

велосипедисты со своими девушками, что сидят верхом на багажнике, поджав ноги и крепко обняв кавалера, чтобы не свалиться… эспадрильи,

сандалии, белая замша… босые детишки… они выскочили отовсюду: из воды, палаток и прицепных домиков; из леса выбежали гуляющие. На лугу стоял

страшный гвалт, особенно выделялся голос деда Маллуара. Ударом кулака он сбил с ног одного из парней, а зрители с другого берега напрасно

кричали ему, предупреждая о грозившей опасности, — целых четверо парней навалились на него сзади, пока его сын расправлялся с пятым… Один из

местных жителей поехал на мотоцикле за жандармами, но никто еще и опомниться не успел, как банда уже улепетывала со всех ног, оставив на поле

боя деда Маллуара и его сына.
Перепуганные Мартина и Сесиль не решались идти домой одни и присоединились к семейству с выводком шумливой детворы и младенцем в коляске.

Ах, если бы неожиданно появился Даниель и спас их… Сесиль была в ссоре с Полем: он стал находить целомудренные поцелуи чересчур пресными.
— Излишек витаминов, — иронически говорила на другой день мадам Донзер аптекарше, — ваши потребители витаминов — это завтрашние, а то и

сегодняшние убийцы. Как себя чувствует отец Маллуар?
— Два ребра сломаны. Он обезумел от злости, а его коровы перестали доиться. Если эти голубчики вернутся сюда, не дорого я дам за их

шкуру… Двоих схватили на автобусной остановке, оба парижане, несовершеннолетние, из приличных семей. Один — сын адвоката, другой — сын рантье!

По-видимому, пьяные и насмерть перепуганные. Они даже не туристы, и им нечего было тут делать. И приехали они на «позаимствованной» машине.
— Пробы ставить негде, — сказал аптекарь, показываясь в дверях комнаты, где он изготовлял лекарства. — И машину-то водить не умеют. Угроза

общественному спокойствию.
— Вот видишь,- торжествующе присоединилась к нему мадам Донзер,-твой муж на моей стороне! А виноваты тут прежде всего родители, которые

спускают своим детям все, чтобы они ни натворили, и совсем не умеют их воспитывать.
— Фашисты, — не унимался аптекарь, который был зол на всех за то, что на него свалилось столько неприятностей, когда он вернулся из плена.

— Фашисты, — не унимался аптекарь, который был зол на всех за то, что на него свалилось столько неприятностей, когда он вернулся из плена.

— У них все повадки фашистские, но фашисты, нацисты по крайней мере хоть во что-то верили. А эти- ни во что! Ничтожества, насильники,

презирающие человеческое достоинство!
— Вот видишь! Видишь! — поддакивала мадам Донзер.-Твой муж со мной согласен. Ни религии, ни принципов…
— Оставьте в покое религию, — отрезал аптекарь, — я знаю прекрасных людей, которые ни в бога, ни в черта не верят.
— Людям так трудно договориться, — сказала насмешливо его супруга, — но есть бог или нет бога, надо, чтобы у человека были идеалы.
Она старалась говорить примирительно — зачем, в самом деле, ссориться с мадам Донзер, столь достойной женщиной, которая так хорошо

воспитала свою дочь и Мартину-пропадавшую-в-лесах, как будто и она приходилась ей родной дочерью?

VI
На глянцевых страницах будущего

Мадам Донзер обещала им вернуться в воскресенье к завтраку, и они поджидали ее на автобусной остановке напротив кафе. Велосипедисты из

местной молодежи, с голыми икрами, застыли на неподвижных педалях, одобрительно посвистывая и поглядывая на подруг. Девушки повернулись к ним

спиной — с прошлого воскресенья они стали еще осмотрительнее. Вот часы на колокольне медленно начинают свой долгий бой. Полдень.
— Опаздывает, — сказала Сесиль.
Она имела в виду автобус. Мартина же подумала о Даниеле: он тоже опаздывает, ведь он завтракает сегодня у доктора, о чем сообщила Мартине

Анриетта, встреченная в булочной. Анриетта, у которой был такой вид, будто с ней ничего и не случилось в прошлое воскресенье, очень торопилась,

она купила три длинных хлебца: у доктора сегодня к завтраку гости из Парижа и Даниель…
— Ты думаешь, он придет на остановку встречать гостей доктора?
— Да что ты! Они приедут на машине. Сесиль отлично знала, о ком говорит Мартина. Мартина продолжала жить только этой историей, хотя

истории-то никакой и не было. С точки зрения законов драматургии ровно ничего не происходило. А Мартина все-таки лихорадочно листала страницы —

а вдруг, а вдруг на повороте какой-нибудь фразы она встретит Даниеля, аккуратного, сверкающего, с пуловером, повязанным за рукава вокруг шеи, с

обнаженным бронзовым торсом, загорелыми голыми ногами… Все, что ее окружало, играло какую-то роль в этой истории без происшествий, без

интриги, но настолько увлекательной, что в ожидании дальнейшего перехватывает дыхание.
— Вот он,- сказала Сесиль.
Из-за дома нотариуса показалась огромная пасть автобуса. Из него вышло столько народа, что непонятно было, где только они там поместились!

Деревенские жители говорили: «Здравствуйте, девушки… Добрый день, мадемуазель… Привет девицам…» Парижане одобрительно оглядывали девушек.

Наконец появилась мадам Донзер. На ней было новое платье в цветах, лицо потное и сияющее, очки ярко сверкали. Девушки взяли у нее из рук сумку с

продуктами, чемодан, картонку. Еле-еле она дотащила все это! «Подарки… Ах, какая была спешка, устала до смерти… Ноги не держат… Едва

стою!..»
В прохладном доме за закрытыми ставнями девушки хлопотали вокруг нее: разували, поили, приготовили ей душ.

.. Ах, какая была спешка, устала до смерти… Ноги не держат… Едва

стою!..»
В прохладном доме за закрытыми ставнями девушки хлопотали вокруг нее: разували, поили, приготовили ей душ. Но Мартине придется уйти до

завтрака, она обязательно должна зайти к матери, а то, не дай бог, та сама сюда заявится! Мартина! Так о матери не говорят. Мартине волей-

неволей приходилось бывать у матери во избежание криков Мари о том, что ее лишили дочерней привязанности и что она не продавала свою дочь в

рабство; в общем лучше уж Мартине самой сходить к ней. Впрочем, не было необходимости идти туда именно сегодня, но Мартина находилась в

подавленном настроении, потому что ее надежда на встречу с Даниелем не оправдалась. К тому же мадам Донзер не удерживала ее и даже с некоторой

поспешностью сказала: «Иди, дочка, Сесиль подогреет тебе завтрак, когда ты вернешься, не торопись…»
Улица опустела, люди, приехавшие на автобусе, разбрелись кто куда, и, вероятно, все сейчас завтракали. Солнце заливало пустые улицы, било

по мостовой, по камням домов. Через жалюзи, спущенные на открытые окна, радио пело про любовь. Мартина была совсем одна на улице. Совсем одна в

жизни. Мама Донзер не ее родная мать, а свою родную мать она тоже матерью не считала, и Даниель также не появлялся. Жирный старый пес

подрядчика, лежавший у порога дома, лениво покосился на Мартину. В домике, заново отделанном парижанами, раздался смех. В огороде деда Маллуара

подсолнечники, щурясь, смотрели в глаза своему небесному повелителю. Этот дом стоял на самом краю деревни, за ним улица переходила в

гудронированное шоссе и начинались поля. Ну и жарища же! На опушке леса брошена малолитражка, пассажиры, наверно, устроили пикник под деревьями,
-А может быть, это влюбленные, которым не до еды… Здесь дорога сворачивает…
Мартина замедлила шаг: она всегда подходила к лачуге с опаской, озираясь по сторонам. Ничто не изменилось здесь с тех пор, как Мартина-

пропадавшая-в-лесах жила под этой проржавевшей крышей.
Высокие деревья бросали густую тень на хижину и двор до самой проселочной дороги. Лес, стоявший напротив, был сырым и непроходимым. За

ржавой проволочной изгородью с упавшими и догнивающими на земле подпорками щенок, посаженный на цепь принялся лаять и вилять хвостом. Детей

нигде не было видно. Но Мартина услышала шушуканье, повернула обратно и проскользнула под навес. Дети были там в полном сборе: старшая сестра,

черная и длинная, словно сгнивший кол, держала на руках новорожденного; лягушата, как всегда, веселые-теперь их было уже пятеро, а не четверо…

Все они сидели на бревне, где когда-то и Мартина сиживала с ними.
— Тс-с-с-зашикали они хором. Мартина шагала через поленья, ящики, доски, вязанки хвороста.
— Там кто-нибудь есть? — прошептала она.
— Конца-края не видно, — пропищал младший лягушонок, — жрать охота. Мы уже целый час ждем!
— Придешь поздно, она ругается, придешь рано, тоже ругается. Беда с ней!
Сколько ему сейчас может быть лет, этому? Шесть или семь?.. Старшая сестра показала пальцем на велосипед, прислоненный к стене хижины, и

сказала, едва шевеля губами:
— Втерся же, подлюга! Скотина вонючая! Ребенка пора кормить… Того и гляди он разорется. Ты будешь с нами есть?
— Нет, я пойду.

.. Скажешь матери, что я приходила… Мартина повернулась спиной ко всей компании. Ни здравствуй, ни до свидания.
Мартина шла сначала по ухабистой проселочной дороге, потом она свернула на тропинку и очутилась в вековом лесу, где одуряюще пахло хвоей,

высились огромные сосны, дубы, буки, вязы. Мама Донзер по ней не скучает, ведь она ей не родная дочь, а чужая… Мартина свернула с тропинки и

пошла прямо по мху, упругому, словно резиновый ковер. Сухие ветки трещали под ногами, она скользила по настилу из сосновых игл. Мартина

чувствовала себя бесконечно несчастной…
По привычке она сквозь слезы высматривала грибы, запоздалую землянику. Иметь такую мать!.. Правда, в деревне Мартину за это не корили,

наоборот, жалели ее, видя, какая она работящая и аккуратная. Но, если бы не Даниель, девушка ушла бы из деревни в Париж, где никто бы не знал,

откуда она родом и что у нее за мать. Да разве есть хоть какая-нибудь надежда встретить Даниеля в Париже, тем более что Школа садоводства, куда

он поступил, находится в Версале, значит, он и жить будет в Версале… А в деревне все-таки была надежда, — пусть слабая, но все же надежда —

увидеть его, когда он будет приезжать к отцу. Ну, а торопиться ей сейчас некуда, никто ее не ждет. Даже родная мать, если она не приходит, как

положено, в воскресенье, ругается только для вида — пусть деревенские не думают, что Мартина стала барышней и не хочет знаться со своей семьей.

Мартина-пропадавшая-в-лесах, сидя под огромным буком, разгребала, всхлипывая, сухую листву, под которой могли оказаться грибы, в этом месте как

раз водились белые.
Уехать в Париж… Какой он, Париж? Она никогда там не была, в деревне немало людей, которые никогда там не бывали, хоть Париж и находился

под боком, всего в шестидесяти километрах. Мартина еще ни разу не ходила в кино, не видела телевизора. Радио — другое дело, у мадам Донзер она

постоянно включала радио, купаясь в музыке и упиваясь словами любви. Но появлялась мадам Донзер и с неумолимостью быстротечного времени

выключала и музыку и слова любви. Внезапно наступала тишина, и это было так же неприятно, как если бы на вас неожиданно опрокинули ушат холодной

воды, или если бы вы оступились, не заметив ступеньки, или если бы вас разбудили, когда вам снился очень приятный сон. Для Мартины эта музыка

как бы покрывала лаком окружающее, все становилось красивым и гладким, как цветные картинки на глянцевой бумаге в иллюстрированных журналах.
Мадам Донзер подписывалась на журнал модных причесок и покупала иногда журналы мод, где изображались очень красивые женщины и нейлон

— на каждой странице: прозрачные туалеты, белье дневное, ночное; и вдруг-во всю страницу огромный глаз с длинными ресницами или рука с розовыми

ногтями… Или грудь, поддерживаемая бюстгальтером, подчеркивавшим и оттенявшим ее красоту… На гладкой чистой глянцевой бумаге лица женщин,

детали туалета — все было безупречно, без изъянов. А в обыденной жизни Мартине как раз бросались в глаза одни лишь изъяны. Вот и сейчас в лесу

она видела листья, изъеденные червями, скользкие червивые грибы, кучки земли, ход, вырытый кротом, наполовину засохший ствол дерева, по которому

уже постукивал дятел…
Ей сразу же бросалось в глаза все больное, мертвое, гниющее. Природу никто не лакировал, она не на глянцевой бумаге, и Мартина не прощала

ей этого! В комнате, где она жила с Сесилью, все стены были увешаны фотографиями кинозвезд, обнаженных красоток, которых обе девушки никогда не

видели, но которыми страстно восхищались.

Висели у них в комнате и вырванные из журналов страницы с изображением модной мебели, садового

оборудования. Это был их идеальный, волшебный мир. Мартина перестала плакать, она пристально разглядывала в прорезы сандалий ногти на ногах,

потом на руках… Ничего — приемлемо. Если она уедет из деревни в Париж, то научится там делать массаж лица или станет маникюршей. Мартина

невзлюбила парикмахерское ремесло, ей всегда поручалось мытье головы, а у деревенских хозяек такие грязные волосы.
Все эти головы с волосами без блеска, пропитанными пылью, жиром, в перхоти… Деревенские женщины, наверно, мыли голову только перед тем,

как делали перманент, и лишь в особых случаях между одним и другим перманентом. О чем же тут говорить! Сама Мартина мыла волосы предпочтительно

дождевой водой, и они у нее были блестящие, как лак на новенькой машине; она носила гладкую прическу, хорошо обрисовывавшую ее круглую головку.

Все в ней было аккуратно, гладко: прямой лоб с горизонтальной линией бровей, как будто старательно — волосок за волоском — выведенных китайской

тушью, а ресницы не слишком длинные, но густые, черные и веки как будто подведенные, хотя она этого никогда не делала. Все в ее лице было

правильно и гармонично. А тело… Мадам Донзер не допускала, чтобы ее девочки надевали платье на «голое тело», как пишут в современных романах,

поэтому Мартина и Сесиль носили под платьем белье и из кокетства нейлоновые нижние юбки с кружевами…
Но что касается Мартины, то с таким же успехом можно было бы одевать бронзовую статую: ее груди, бедра, ягодицы отчетливо выделялись

сквозь ткань. Иногда ей казалось, что она ничем не хуже всех этих американских красавиц с открыток и что Даниелю следовало бы на нее почаще

поглядывать. «Мартина, как мне хотелось бы пропасть с тобой вдвоем в лесах»… И это все, что у нее было в жизни лично от него — ей. Только этим

она могла скрасить свою жизнь, это-единственное, что было реальным в ее мечте. И, как все живое, оно уже начинало отцветать, увядать,

превращаться в прах. Уж лучше было жить одним нетленным воображением — живой голос исчезает вместе с интонацией. А взгляд?.. «Мартина, где ты,

мы ждем!..» Прощально поднятая рука Даниеля… Если бы только ее не позвали. Так любящие вас люди, сами того не зная, губят ваше счастье…
Мартина углублялась в лес все дальше и дальше. Она шла к дубу, по-прежнему царственно возвышавшемуся надо всеми деревьями, тому самому

дубу, под которым когда-то нашли Мартину-пропадавшую-в-лесах, крепко спавшую в таинственной лесной ночи. Она открыла глаза и протянула ручки к

склонившемуся над ней незнакомцу, осветившему ее своим фонарем. Если бы только она могла уснуть сейчас и, проснувшись, увидеть склонившегося над

ней Даниеля… Он сказал, что хотел бы пропасть с ней в лесах? Его руки… Мартина в полузабытьи под огромным дубом чувствовала, как руки

Даниеля обнимают ее. Под глазами Мартины-синева… Стряхнув с себя дрему, она пустилась в обратный путь.
Вот и лачуга. Прислоненный к ветхим доскам велосипед все еще стоял там. Ребятишки исчезли. Мартина постояла, но так и не решилась

постучать в дверь. Тем хуже! Она пошла дальше и вышла на шоссе. Машин было немного, люди отдыхали после завтрака, и жара еще не спала. Большая

американская машина обогнала ее и проскочила мимо, как огромный черный кот. Потом показались те самые велосипедисты, что приставали к Мартине и

Сесили на автобусной остановке.
— Эй, Мартина! Эй!
Поднялся галдеж.

Потом показались те самые велосипедисты, что приставали к Мартине и

Сесили на автобусной остановке.
— Эй, Мартина! Эй!
Поднялся галдеж. Франсуа, работавший подмастерьем у плотника, соскочил с велосипеда.
— Мартина, — сказал он, поравнявшись с ней, — не задавайся, подумаешь, что в тебе особенного…
— Ничего, — ответила Мартина, не сбавляя шагу,- но ты мне не нравишься.
Вся компания, медленно продвигаясь на велосипедах и проделывая на ходу акробатические упражнения, прыснула со смеху.
— Неудавшийся Дон-Жуан!- орали они.- Рыцарь печального образа! Мартина! А я? Я тебе нравлюсь? А я? Мадемуазель-пропадавшая-в-лесах ждет

очарованного принца! Королева каникул пропадает в лесах, одна-одинешенька!
Грузовик, шедший навстречу, и машина, нагонявшая сзади, заставили велосипедистов увеличить скорость, а Мартина, перепрыгнув через

придорожную канаву, скрылась в кустарнике. До чего же эти мальчики надоедливы, она им сказала правду: никто из них ей не нравился. Пока Мартина

в густом кустарнике, им ее не видно, но вдруг они поджидают на дороге… Лучше пройти задворками, позади ресторана, что выходит на шоссе.

Ресторан этот славится своей кухней, в справочнике «Гид Мишлен» против него стоят три звездочки: «Цыплята с эстрагоном» и прочие чудеса.
Мартина вышла как раз к решетчатой изгороди, по которой вились маленькие красные и палевые розочки, их было так много, что за ними не

видно было листьев. Мартина могла спокойно стать у изгороди и смотреть сквозь нее, как в замочную скважину.
Она увидела сад, в тени деревьев людей за столиками газон, посреди газона огромные вазы с гортензиями, дорожки, выложенные плитками, и

всюду ниспадающие заросли пышных роз. Особенно отчетливо Мартина видела ближайший столик: одни только мужчины… расстегнутые рубашки, загорелые

груди, образки на цепочках, фланелевые штаны… Совсем рядом холеная рука, играющая зажигалкой, и на ней часы-браслет, плоские, как золотая

монета. Бамбуковые стулья уже отодвинуты от стола…
Подошла, постукивая каблуками, продавщица сигарет с подносом, подвязанным на лентах к шее. Официант подкатил стол на колесиках с

разложенными на нем пирожными. Мартина внезапно почувствовала голод, ведь она с утра ничего не ела! Длинные ряды пирожных с персиками, с

земляникой, слоеный пирог-наполеон, толстый, как библия. «Дайте мне земляники… нет, без сливок… только кофе… Мороженое…» Официант

удалился, увозя столик с отвергнутыми пирожными по голубоватым плиткам, обрамленным низкой подстриженной травой. Все вместе взятое походило на

одну из тех картинок, которые Мартина вырезала из журналов: аккуратное, глянцевое, без изъяна… Мартина проскользнула вдоль изгороди, мимо

ниспадающих зарослей пышных роз.
На шоссе машины шли теперь в обоих направлениях: пойдешь по обочине-раздавят за милую душу… Мартина сделала большой крюк и вернулась

поздно, страшно голодная.
Уже четыре часа. Мадам Донзер и Сесиль приготовляли в кухне земляничный пирог. Если мама Донзер без особого повода начинала печь пироги,

это всегда означало, что она чем-то взволнована. Так оно было, по-видимому, и сейчас. Мартина заметила, что у обеих, и у мамы Донзер и у Сесили,

заплаканные глаза, а между тем обе они возбужденно смеялись.

Мартина тотчас же забыла о своем голоде.
— Что у вас происходит? Что случилось? Мама Донзер продолжала хлопотать, ничего не отвечая, а Сесиль, вся залившись краской, сказала;
— Мама выходит замуж.
Мартина прижала руки к груди:
— Бог ты мой! — закричала она.- Что же с нами будет?
Она упала на стул и разрыдалась.
— Ну, и наградил меня господь-бог дочками! Только кончила реветь одна, начинает другая! — Мадам Донзер оставила, наконец, тесто, которое

она все время раскатывала. — Можно подумать, что действительно стряслось какое-то несчастье!
Теперь плакали уже все трое.
Мадам Донзер выходила замуж за одного парижского парикмахера; она знала его еще когда была девушкой, но тогда им не удалось пожениться,

она вышла замуж за отца Сесили, а парикмахер остался холостяком, и вот чем все это кончилось… судьба!.. Мадам Донзер продаст свой салон и

переедет в Париж.
— А что будет со мной?!- воскликнула Мартина, когда улеглось первое волнение и все трое уселись вокруг горячего пирога. Она вновь

расплакалась, осознав, что для нее означает этот отъезд. Кошка, мурлыкавшая у нее на коленях, почувствовала себя неуютно и спрыгнула, потом

проскользнула сквозь штору из пластмассовых полос в маленький садик, наполненный до краев, как корзинка, цветами и травами. Там кошка принялась

кататься по траве, под простынями, сушившимися на солнце. Мадам Донзер продаст все это… Не будет ни кошки, ни цветов, ни простыней на солнце,

ни клетки с кроликами, ни погреба с его прохладой, бутылками, углем… ни светящейся богоматери на ночном столике у кровати, ни шума газа в

титане, ни запаха шампуня и лосьонов, ни радио, откуда, музыка течет, как вода из водопроводного крана… Ни прохожих за вывеской

«Парикмахерская», буквы на которой изнутри читаются наоборот… а среди этих прохожих, возможно, когда-нибудь окажется и Даниель Донель… Не

будет больше ни мамы Донзер, ни Сесили!
— Мартина, перестань плакать! Я поговорю с твоей матерью, и, если она разрешит, я возьму тебя с собой, Все это не делается по мановению

волшебной палочки! Мартина, милая, не плачь! Пока еще ничего страшного не произошло! Идемте все вместе распаковывать подарки.
Мама Донзер не любила чрезмерных нежностей, но всегда была заботлива и предусмотрительна: на этот раз она привезла девочкам из Парижа

юбки, зная, что это развлечет их, несмотря на все волнения. Мама Донзер предоставила им полную возможность сколько угодно вертеться перед

зеркальным шкафом в новых юбках; ей необходимо было прилечь и отдохнуть после парижской сутолоки и всех переживаний. Мартина и Сесиль могут

пойти на озеро искупаться — ведь стоит такая жарища! Нет, сегодня им было не до того… Когда Анриетта пришла за ними с целой бандой

бездельников — будто мало ей скандала, разразившегося в прошлое воскресенье, — они холодно спровадили ее, и это совсем их успокоило. Они начали

говорить об этой бесстыднице Анриетте и о несчастьях, которые ее ожидают… Обе без умолку трещали и сплетничали, вертясь перед зеркалом, меняли

прииски, губную помаду.

.. Обе без умолку трещали и сплетничали, вертясь перед зеркалом, меняли

прииски, губную помаду. Недостатка в косметике у них ведь не было: представители фирм оставляли сколько угодно образчиков мадам Донзер, с

которой они все были в приятельских отношениях. Но что там Анриетта — это уже прошлое… Впереди у них — Париж! Их ждет Париж!..

VII
По образчику мечты

Душистый, свежий, покойный, как мягкое кресло, гигиенический, насквозь пропитанный вежливостью и улыбками, уставленный цветами — таков

«Институт красоты», весь розовый и голубой. Флаконы, коробочки, безделушки, кружева, прозрачность, блеск. Женщины, пройдя через руки

массажисток, маникюрш, парикмахеров, как бы заново отремонтированные, чувствовали себя прекрасно. Мартина, став маникюршей, вплотную

приблизилась к своему идеалу красоты, она жила как бы на глянцевых страницах роскошного журнала мод. «Институт красоты» — драгоценный камень,

упавший в самый центр Парижа, от него расходились все расширяющиеся и по мере удаления от центра все менее заметные круги, окончательно

исчезающие в предместьях. Весь Париж был лишь футляром для «Института красоты»; его великолепием сверкали площади Согласия и Вандом, улица Мира,

но уже на Больших Бульварах его сияние начинало меркнуть, а на Елисейских полях оно вообще становилось едва заметным. В Париже, как до этого в

лесу, Мартина в первую очередь замечала только изъяны — облупленные дома, гнойник проституции; ей была ненавистна усталая толпа, наполняющая

метро после работы, толкотня в магазинах стандартных цен, а в Сене ей чудились утопленники, ее волны казались плохо «уложенными», уносящими по

течению всяческую падаль. Она очень быстро привыкла к городу и чувствовала себя в Париже, как в родном лесу, сразу превратившись в настоящую

парижанку: всегда находила то, что искала — новое, блестящее, хорошо отполированное, абсолютно чистое. Она утверждала, что любит все современное

и безукоризненное. Особенно Мартина настаивала на безукоризненности, ей нравилось это слово, и она часто его употребляла.
Мартина и сама была безукоризненна. «Институт красоты» одевал своих служащих в небесно-голубое, блузы менялись ежедневно, а весь женский

персонал носил белые босоножки на толстых пробковых подошвах. Волосы Мартины легко укладывались в любую прическу, а маникюр она делала себе

сама, тщательно полируя свои длинные блестящие ногти. «Институт» был связан с одним из «Домов моды», и Мартина научилась покупать на

распродажах, ведь у нее фигура манекенщицы, и все ей приходилось впору, к тому же она так молода и хороша собой, что каждому хотелось помочь ей

принарядиться — ей все к лицу, этой Мартине! Когда она шла по улице, никто не сомневался, что перед ним истая парижанка. В том Париже, который

она облюбовала, Мартине не хватало лишь одного — Даниеля.
Желания Мартины были скромны, она жила в призрачном свете роскоши, и вполне этим удовольствовалась, ее удовлетворила бы и тень надежды

увидеть Даниеля, пусть даже издали, как случалось в деревне. Здесь, в Париже, не было никакой надежды на встречу, а это равносильно смерти.

Вернуться же в деревню Мартина тоже не могла: перед отъездом, когда Мартина сказала матери, что навсегда уезжает с мадам Донзер в Париж. Мари

отправилась в деревню и под окнами парикмахерской буйствовала и ругалась последними словами. Мартине, как несовершеннолетней, пришлось бы

покориться и остаться в деревне.

Мартине, как несовершеннолетней, пришлось бы

покориться и остаться в деревне… Тогда, ночью, после страшной сцены перед окнами салона, Мартина возвратилась в хижину. Мать спала… Мартина

растолкала ее и сказала:
«Предупреждаю тебя, я приду и повешусь вот здесь — она показала на большой крюк, на котором висела керосиновая лампа, — и оставлю письмо,

что это ты довела меня… Потому что никогда, слышишь, никогда я не буду жить в этом дерьме». Мари принялась причитать тоненьким голосом,

походившим на плач новорожденного. Мартина ждала. «Уходи, — сказала наконец Мари, — убирайся ты, выродок, но не смей никогда показываться мне на

глаза».- «Хорошо, — ответила Мартина, — но и ты не смей посылать за мной. Если я вернусь, то лишь для того, чтобы повеситься вот здесь!» И она

еще раз показала на крюк, где была подвешена лампа. После всего этого возвращаться в деревню…
Нет, тут надо что-то придумать, надо действовать. Во всем огромном мире для Мартины существовал лишь один мужчина — Даниель Донель. Она

жила в Париже, но Париж — без Даниеля… Ее охватывали приступы острой тоски, отчаяния.
Так было и в тот вечер, когда она шла под темными, холодными, пустынными арками галереи, между улицами Сен-Флорантен и Руайяль. Погода

тоже сказывалась. Шел проливной дождь. Мартине было холодно и тоскливо, и она чувствовала себя такой же одинокой, как эта пустынная галерея за

железной решеткой. Мартина возвращалась домой с работы. Она промочила ноги, устала, замерзла. Утром мама Донзер тщетно уговаривала ее надеть под

чересчур тоненький непромокаемый плащ еще одну вязаную кофточку, и Мартина жалела, что не послушалась ее. Она ждала, чтобы дождь унялся и можно

было, перебежав улицу, спуститься в метро, но сколько еще придется ждать? А дождь все лил да лил. Деревянная мостовая площади Согласия блестела,

как огромное озеро, в него вниз головой ныряли фонари, за ними тянулись светлые полосы, в которых безостановочным волчком сновали машины. Палата

депутатов на противоположном берегу Сены была совсем невидима.
Под арками — тени… Мартина подошла к висевшим на железных прутьях промокшим газетам, возле них на складном стуле сидел продавец,

скорчившись, поджав ноги и пытаясь укрыться от дождя. Прохожие под зонтиками, с которых текли ручьи, бросали деньги, брали газету и ныряли в

метро. Автобусы были до того набиты, что, казалось, им тяжело двигаться с такой начинкой. Обычно Мартина возвращалась домой автобусом, но

сегодня это было невозможно, уж лучше спуститься в метро и в подземном тепле перетерпеть запах мокрой шерсти, тяжкие испарения одежды и людского

дыхания. Надо решиться… Мартина шагнула под арку к выходу, как вдруг чей-то взгляд поверх железной решетки приковал ее к месту, неожиданный,

как обвал, — прямо напротив нее с непокрытой головой и мокрым от дождя лицом стоял Даниель Донель, он держал в руках газету и в упор смотрел на

Мартину.
— Мартина, — сказал он голосом, раздававшимся не из-за железной решетки, а откуда-то издалека, издалека, с противоположной стороны

разверзшейся под ногами Мартины бездны, — идемте выпьем грогу, все-таки станет теплее.
Мартина пошла по галерее под темными арками, а Даниель шел рядом по тротуару, то исчезая за каменными столбами, то вновь появляясь в

пролетах за решетками. Каждый раз при его исчезновении сердце у Мартины падало.

На углу улицы Сен-Флорантен они столкнулись лицом к лицу.

Даниель взял Мартину за локоть, чтобы перевести ее через улицу, и они зашли в первый попавшийся бар.
Там было тесно, как на вокзале, и они сели за единственный свободный столик между уборной и телефонной будкой.
Вокруг них окутанные густым табачным дымом шумели молодые люди с бачками и в обтягивающих икры узких брюках.
— Давайте пообедаем вместе?! Когда земляки встречаются в Париже…
— Да, не будь Парижа…
Дошло ли до Даниеля все то, что было вложено в эти слова: «Не будь Парижа»?
— Пообедаем вместе,- повторил он утвердительно.
— Меня ждут.
— Кто?
— Мадам Донзер.
— Позвоните ей.
Мартина встала и направилась к телефону. В облаке табачного дыма она едва разглядела бледную кассиршу, державшую телефонные жетоны рядом с

яйцами и миндальным пирожным, завернутыми в целлофан. Мартина открыла дверь с надписью «Телефон». Поспешно взяла рубку, еще сохранившую тепло

чьей-то руки и чьего-то уха. Остро пахло духами. Машинально Мартина набрала номер. Сердце у нее бешено колотилось: «Сесиль, не ждите меня… я

встретила Даниеля…» Она положила трубку, не слушая того, что кричала Сесиль.

VIII
Горошина

Утром они обычно завтракали все вместе в кухне за столом, покрытым водянисто-зеленой пластмассовой скатертью, всегда сверкающей,

ослепительно чистой. Кофе в белом кофейнике, масло, варенье, поджаренный хлеб… цветастые чашки, мельхиор… Сесиль и Мартина пили еще и

фруктовые соки, а мсье Жорж съедал яичницу и кусочек ветчины. Радио потихоньку ворковало, но никто не старался вслушиваться в передачу, будь то

песня или беседа, просто на фоне этого привычного шумка сильнее ощущался домашний уют.
— Счастливейший из людей, а именно я, — говорил мсье Жорж, разворачивая газету и вдыхая аромат кофе и поджаренного хлеба, — желает вам,

милые дамы, приятного дня.
Мадам Донзер, то есть мадам Жорж, приготовляла мужу тартинки, поглядывая на Мартину, молчаливую, с синими кругами под глазами. Сесиль

смотрела и на Мартину, и на часы: она работала стенографисткой-машинисткой в Туристском агентстве. Все четверо они хорошо зарабатывали, и мсье

Жорж легко выплачивал взносы за купленную в рассрочку квартиру и помещение мужской парикмахерской, которое, как и квартира, находилось в первом

этаже только что отстроенного дома у Орлеанских ворот. Мадам Донзер, простите, мадам Жорж, сидела за кассой в парикмахерской, где, кроме мсье

Жоржа, работали еще двое подмастерьев. Она предпочла бы продолжать свое дело, но помещение было не приспособлено для этого, а она ни за что на

свете ни в чем не перечила своему мужу. Мсье Жорж был на редкость приятным человеком, всегда с иголочки одет, как если бы он был дамским

парикмахером, высокого роста и — что поделаешь! — лысый.
— Ну что же,- сказал мсье Жорж, складывая номер газеты «Паризьен либере», — ничего нового, дела наши плохи, как всегда. Идем вниз, мама

Донзер? Дочки, дочки, поторапливайтесь.
Дождь прошел.

На сырых, прохладных, отдохнувших парижских улицах было по-утреннему оживленно. Прохожие, как вновь заведенные с утра часы,

шли, куда им полагалось идти. Сесиль и Мартина ехали на работу вместе: им было по дороге. Они жили у конечной остановки автобуса, и потому

всегда садились на одни и те же места. Контролер встречал их улыбкой. Хорошенькой девушке всегда всё и все улыбаются. Но, когда видят сразу двух

хорошеньких девушек, улыбки так и расцветают вокруг, а часто дело доходит до шуток и даже до откровенных заигрываний. Сесиль и Мартина стали

истыми парижанками и не обращали на все это внимания. Настанет день, когда они заметят, что им перестали улыбаться, и это покажется столь

необыкновенным, что они даже растеряются, как если бы Сена исчезла из Парижа или нарушилось обычное чередование дня и ночи. Но до этого было еще

далеко, и контролер улыбался им, пассажир, севший напротив, старался прикоснуться к ним коленом, а тот, что стоял, не спускал с них глаз… Все

было в порядке вещей.
Сесиль не задавала вопросов. Вчера Мартина вернулась слишком поздно. И, когда она присела на кровать к Сесили, глаза у нее были широко

открытые и ничего не видящие. Сесиль поняла только, что она встретила Даниеля и обедала с ним в ресторане у вокзала Сен-Лазар. Мартина легла, не

помывшись — вещь неслыханная, еще ни разу не случавшаяся с тех пор, как они жили вместе, в одной комнате. Сесиль не спала и все прислушивалась к

ровному дыханию Мартины. Сесиль опять была невестой… После Поля, того самого, из деревни, у нее были и другие женихи, но до свадьбы по той или

иной причине никогда не доходило. На этот раз все как будто шло благополучно, хотя Жак еще и не сделал официального предложения. Он был рабочим

завода Рено, и Сесиль познакомилась с ним у двоюродной сестры матери. Не о таком зяте мечтала мадам Донзер, но если Сесиль его полюбила или если

ей кажется, что она его полюбила…
— Ты завтракаешь с Жаком?- спросила Мартина, чтобы хоть что-нибудь сказать перед тем, как сойти на площади Согласия, ведь за всю дорогу

они не сказали друг другу ни слова, словно и впрямь поссорились, чего с ними никогда еще не случалось. Ни разу- ни в школе, ни потом-они не

ссорились…
— Конечно… до вечера, Мартина?
— Да, да… до вечера…
Значит, сегодня она не встретится с Даниелем.
Мадам Дениза, очень высокая, стройная и величественная дама, одетая в бежевые тона, совсем седая, но с молодым лицом, прохаживалась по

салонам, за всем наблюдая и следя за часами: первые клиентки вот-вот появятся. Мадам Дениза — директриса, правая рука владельца предприятия,

который показывался здесь весьма редко. В раздевальне служащие превращались в голубых ангелов и торопливо шли в соответствующие кабины, наводя

там порядок, расставляя и раскладывая баночки, тюбики, флаконы, вату, марлю, кремы и румяна. В основном все давно уже было готово: вычищено,

проветрено, вымыто, вытерто, белье сменено, а в шкафах разложены полотенца, пеньюары и тому подобное.
Мартина вошла в кабину, когда клиентка, вытянувшись на кушетке, отдыхала после массажа.
На подушке лежала ее обнаженная рука. Пальцы тонкие, розовые, нежная ладонь с едва заметными линиями… Женщина лежала на спине,

завернутая в большую мохнатую простыню, лицо ее было закрыто мокрой салфеткой. У ее изголовья мадам Дюпон, косметичка, перебирала свои помады,

мази и лосьоны.

Здесь царила тишина и покой.
— Пожалуйста, в форме миндалины…- послышался голос из-под салфетки. И снова воцарилось молчание.
— Положить лак того же цвета?
— Мадам Дюпон, дайте мне взглянуть.
Мадам Дюпон сняла салфетку, и перед Мартиной сразу возникла женщина… Она появилась в темно-синем сиянии глаз, во всей своей

прославленной красе. Женщина улыбнулась Мартине, уверенная в произведенном ею впечатлении, неизменном впечатлении от ее красоты, сразу же

поразившей Мартину, несмотря на то, что мысли ее были далеко… Благоговейно накладывала она лак на эти миндалевидно подпиленные ногти,

испытывая при этом даже нечто вроде трепетного счастья, до того они были безукоризненно прекрасны. Как ей повезло, что она работает среди всей

этой безукоризненности. И если бы только Даниель… Она опять начала мечтать, но в мечтах у нее появилось теперь нечто новое, осязаемое — живая

действительность, страшная реальность, которую не подпилишь миндалевидно, как ноготь, реальность… которую не покроешь лаком. Человек,

поступающий по своему усмотрению… Руки, ногти мелькали перед улыбающейся приветливой Мартиной…
Она позавтракала в столовой при «Институте», насчитывавшем около двухсот служащих обоего пола. Ела она, как всегда, улыбаясь, но под

предлогом головной боли не вступала в разговоры.
— Вы совсем бледненькая, Мартина, — сказала ей мадам Дениза, которая питала слабость к этой хорошенькой, усердной, образцовой служащей. —

У вас сегодня много клиентов?
— Весь день расписан.
— Вы слишком хорошо работаете, вот вас все и требуют!
Мартина очень привязалась к своей профессии, к фирме, к окружавшим ее женщинам, к Парижу. Если бы только Даниель…
— Наш век, — сказал мсье Жорж вечером, когда вся семья собралась за столом с водянисто-зеленой скатертью, на котором стояло блюдо с

бифштексами и жареной картошкой, — наш век признает лишь одно божество, одного повелителя-красоту! Княгиня, о которой ты нам рассказываешь,

Мартина, славится своей красотой; она настоящая княгиня, даже если и родилась в предместье Сент-Уэн. В наш двадцатый век титулы не важны,

знатность определяется по внешности, и нам незачем заглядывать в «Готский альманах». Вот вы, дочки, обе княжны, не сомневайтесь в этом! А моя

жена — королева!
Мсье Жорж был любезен от природы, такова была его натура. Когда покончили с воздушным пирогом, мсье Жорж перешел в гостиную, а женщины

принялись за мытье посуды и уборку кухни. При наличии мусоропровода и горячей воды мсье Жоржу недолго пришлось читать в одиночестве газету,

вскоре мама Донзер подсела к нему и вытащила свое вязанье из рабочего ящика; Мартина делала маникюр Сесили, а радио тихонько напевало. И пусть

себе на улице сколько угодно идет дождь.
— Красота, красота…- снова начал мсье Жорж, вытягивая ноги и откладывая вечернюю газету на низенький столик. — Непрочные титулы,

непрочная знатность…
Смертельной тоской рыдала скрипка, как бы подтверждая, его слова. Мсье Жорж некоторое время слушал молча, потом вновь задумчиво произнес:
— Мартина, понимаешь ли ты, что уже выиграла два тура в игре? За твою короткую жизнь.

..
Мартина массировала руку Сесили миндальной пастой. Мама Донзер посмотрела на мужа поверх очков: конечно, Жорж — необыкновенно тактичный

человек, но девушки столь деликатны и обидчивы, отдает ли он себе отчет в том, что именно значит вчерашняя встреча для Мартины?
— …два тура. Первый, когда мама Донзер взяла тебя к себе. Второй, когда мама Донзер привезла тебя в Париж. Она — твоя судьба и твоя

счастливая звезда. Подумать только: девчонка-пропадавшая-в-лесах живет в большой современной парижской квартире! Она хороша собой, она работает

в шикарном заведении. Не промахнись в следующем туре, дочка…
Мама Донзер отложила вязанье: она нервничала и все время спускала петли. Вообще не только она, весь дом был обеспокоен тем, что произошло

вчера с Мартиной, но никто, даже Сесиль, не решалась заговорить с ней прямо. В этой встрече в Париже, в том, что она действительно произошла,

было нечто необычайное. Девушки мечтают, но, встретившись с реальным мужчиной, перестают предаваться одним лишь мечтам. Мама Донзер находила,

что Мартина слишком уж упорна в своих мечтах; до сих пор мадам Донзер лишь сетовала, что реальный человек запаздывает и что страсть Мартины к

этому Даниелю, с которым она даже никогда не говорила, походит на помешательство. Все девушки сначала влюбляются в первого встречного, им

необходим объект для любовных мечтаний, пока не появится настоящий мужчина. Но Мартина, по мнению мамы Донзер, ждала чересчур уж долго, с

фанатическим упорством и терпением, хотя Даниель проходил мимо, даже и не взглянув на нее. И вот теперь маме Донзер хотелось поговорить с

Мартиной, предостеречь ее… но от чего предостеречь? К чему это может привести?.. Что — это? Даниеля не в чем было упрекнуть, он до сих пор и

не пытался воспользоваться случаем, наоборот. Он принадлежал к всеми уважаемой семье, говорили, что отец его — богатый человек, хоть он и жил

на старой ферме, не переоборудовав ее. Почему же этот Даниель так ее беспокоит? Или беспокоит ее лишь та страсть, которую Мартина к нему питает?

Все, что тут от лукавого, исходит пока от нее. Ну, а о нем-то лично разве что-нибудь известно? Он был героем Сопротивления — прекрасно… но то,

что его приговорили к смерти, уже вообще выходит за рамки благоразумия. Теперь из-за этого своего геройства он стал студентом-переростком, ведь

ему как-никак уже двадцать три года, а он только еще поступил в Школу садоводства. Когда же в таком случае он сможет начать зарабатывать?
А о Донеле старшем говорят, что у него не так-то легко вытянуть деньги. И потом, если Мартина столь пылко, на всю жизнь полюбила Даниеля,

то это еще вовсе не значит, что он ее тоже полюбит, вдруг он воспользуется ее чувствами, а потом бросит… Мартина — дурочка и сумасшедшая! Мама

Донзер думала также о своей вине:
ведь она, ревностная католичка, не сумела внушить Мартине, так сказать, боязнь смертного греха. А с тех пор, как они переселились в Париж, не

только девушки, но и сама мадам Донзер перестала ходить в церковь, даже по воскресеньям. Мсье Жорж весьма уважал религиозные чувства своей жены,

но ведь нельзя же было требовать от него, чтобы он так радикально изменил свой воскресный распорядок дня. Однако не в церкви теперь дело…

Приемные родители Мартины смертельно беспокоились за нее.
— Мартина всегда была рассудительна, — сказала мама Донзер, — она права, с ее привычками она не может выйти за рабочего. Она и не

собирается.

Она и не

собирается. Вот я сама из рабочей семьи, и мой первый муж тоже был рабочим, но я прекрасно понимаю, что мои дочки хотят другого положения, выше

нашего.
— Мама, — сказала Сесиль, — никто не собирается «возвыситься» над тобой. Что ты выдумываешь! Жак — тоже рабочий, и слава богу.
Мартина массировала белые ручки Сесили, ее собственные были безукоризненны, с длинными блестящими розовыми ногтями.
-Поживем-увидим, слава ли богу, — нетерпеливо сказала мама Донзер,- но Мартина-то еще меньше, чем ты, годится в жены рабочему. Обе вы

княжны. Жорж правильно сказал! Тут и спорить нечего, в особенности в отношении Мартины. Мартина сама знает, стоит ей войти в не очень чистую

уборную, и ее сразу начинает тошнить… И полотенца ей меняй ежедневно… А постель! Не дай бог положить ее на жесткий матрас — у нее все тело

начинает ломить. Скоро ей потребуются батистовые простыни.
— Принцесса на горошине… Любопытно… любопытно…
Мсье Жорж поглаживал свою сверкающую чистотой лысину. Он был настроен мечтательно, в особенности потому, что слушал одновременно и жену, и

очередную «увлекательную» историю по радио, так что, собственно, трудно было понять, к чему относится это его «любопытно».
— Знаете ли вы сказку о горошине, милые дамы? — продолжал мсье Жорж. — Одна королева-мать хотела женить своего сына на настоящей

принцессе. И вот девушек, кандидаток в невесты, стали подвергать испытанию: их оставляли ночевать и на отличную кровать накладывали одна на

другую множество мягчайших перин. Перин этих набиралось столько, что девушка, желавшая выйти замуж за принца и выдававшая себя за настоящую

принцессу, оказывалась под самым пологом из голубого шелка. Но подо всю эту гору пуховых перин королева-мать подсовывала горошину, одну только

совсем крохотную горошину. На утро она приходила будить спавшую девушку и спрашивала: «Хорошо ли вам спалось, принцесса? Какова постель?» И все

девушки отвечали: «О да, ваше величество, госпожа королева, я отлично спала, постель — сплошной пух…»
Тогда королева-мать говорила: «Убирайтесь вон! Вы вовсе не принцесса!» И вот как-то раз во дворец является девушка, почти девочка… На

ней ситцевое платьице и деревянные башмаки; ее длинные косы дважды обвивают головку, талия у нее не толще круглой шейки, а глаза, как два

солнца. «Я принцесса из далеких краев, — сказала она королеве, — и хотела бы, ваше величество, выйти замуж за вашего сына, потому что я всегда

его любила, с тех самых пор, когда еще малюткой увидела его портрет».
— В иллюстрированном журнале «Матч»… — со смехом вставила Сесиль, но остальные зашикали на нее.
— «Какова дерзость! — ответила королева-мать.- Мой сын еще красивее, чем его портрет в «Матче», а вам, моя милая, впору только гусей

пасти! Но все же шутки ради я предлагаю вам провести ночь во дворце…» И девушку, в ее ситцевом платьице и деревянных башмаках, отвели в пышную

спальню, где уже была приготовлена постель со всеми перинами и простынями, обшитыми кружевом, а также горошиной, подсунутой под пуховые перины.

Горничные раздели девушку, расплели ее упавшие на пол золотистые косы, волнистые, как море под легким ветерком.

Горничные раздели девушку, расплели ее упавшие на пол золотистые косы, волнистые, как море под легким ветерком. Прикрыв свою наготу волосами,

девушка поднялась по лесенке, которую приходилось приставлять к кровати, чтобы взобраться на вершину всех этих перин…
Телефонный звонок грубо прервал мсье Жоржа. Мартина выпустила руки Сесили.
— Подойди ты… — сказала она совсем тихо, приглушенным голосом. Сесиль выбежала в переднюю.
— Алло! Алло!..- слышался ее голос.-Да, да, Жак, это я…
Но дверь закрылась, она толкнула ее ногой, и голос исчез, наверно, она заговорила шепотом.
— Пора бы ему уже сделать предложение официально. Мама Донзер в этот вечер нервничала. Все молчали, ожидая возвращения Сесили. Она

отсутствовала недолго; и снова усевшись перед бледной неподвижной Мартиной, протянула ей руку, сказав:
— Продолжай, отец. Девочка взобралась на вершину… Что дальше?
— Подожди, — мсье Жорж откинул голову на спинку кресла, подумал немного и продолжал: — Вот она взобралась на самый верх, еле видная из-под

своих распущенных волос. Задергивают полог, гасят свет, и все удаляются. Ночь спускается над дворцом. Длинная, темная ночь. Утром королева-мать,

окруженная своими придворными дамами, появляется в спальне, где невеста проходила испытание. Отдергивают ниспадающий сверху полог белого шелка,

вышитый серебряными звездами, и видят разметанную постель, со свисающими простынями и покрывалами, и где-то там, наверху — девочка, со

спутанными волосами на смятых подушках, бледная, огромные глаза обведены сиреневыми кругами. Прежде чем успели просить ее, что означает весь

этот беспорядок, она разразилась рыданиями, и сквозь них едва различим был ее тоненький голосок: «Прошу прощения, ваше величество…
Я провела такую ужасную ночь, глаз не сомкнула, все у меня болит, я совсем разбита… Уж и не знаю, что такое в этой постели, можно

подумать, что я спала на мостовой, на булыжнике, на скале, болит у меня как раз там, где поясница — просто ужас какой-то… Если бы я спала на

камнях, то чувствовала бы себя не хуже». — «Приди же в мои объятия!- воскликнула королева-мать.- Вот наконец истинная принцесса! Даю тебе в

мужья моего сына, принца. Будьте счастливы!» Принц приветствовал принцессу, они поженились, и у них было много детей…
— Все это прелестно, но у меня-то нет на примете принцев, по одному для каждой из моих принцесс на горошине.
Мама Донзер встала и направилась в кухню приготовить липовый чай, который они по заведенному обычаю пили на ночь. Она крикнула девушкам:
— Отдыхайте, дети, не болтайте всю ночь… Сесиль и Мартина, как и в деревне, спали в одной комнате. Общая ванная отделяла ее от комнаты

родителей. Установлено было расписание для приема ванны: Мартина — по вечерам, Сесиль — по утрам, а родители, принимавшие ванну раз в неделю,

имели в своем распоряжении все воскресенье. Таким образом, никто друг другу не мешал.
Сесиль и Мартина раздевались. У каждой — свой туалетный столик, на котором в образцовом порядке разложена косметика. Сколько же ее там

было! Девушки брали, что хотели, в парикмахерской мсье Жоржа, и не одни только образцы, ведь, кроме того, существовал еще и «Институт красоты»,

откуда Мартина приносила все косметические новинки, всегда зная, каких чудес можно ожидать от каждого из этих образцов косметического искусства.

Они развлекались, пробуя на себе все модные оттенки румян, все новые духи, которые ежесезонно доставлялись мсье Жоржу и «Институту» в целях

рекламы. Помимо того, и Мартина и Сеснль обожали коробочки, и их было наставлено у них на туалетах множество: и фарфоровые, и хрустальные, и

опаловые, и перламутровые, и из ценного дерева… Между туалетными столиками на маленькой полочке стояли две лурдские богоматери- светлячки их

ночей. Раздеваясь, девушки сразу вешали платья в шкаф, а белье складывали на маленькие серые лакированные стульчики в стиле Людовика XV, обитые

водянисто-зеленым атласом: в доме любили водянисто-зеленый цвет. Мартина предпочитала преимущественно небесно-голубые оттенки, а Сесиль-розовые,

это хорошо гармонировало с водянисто-зеленым. Покрывала были тоже водянисто-зеленые, из искусственного атласа. На стенах висели те же картинки,

что и в деревне; звезды и полузвезды кино и полуодетые красавицы-Мартине и Сесили казалось, что к спальне больше всего подходит обнаженное тело.

Между кроватей стоял ночной столик, и у каждого изголовья-по низкому креслу.
— Вот выйду замуж, — Мартина разделась и направилась в ванную комнату совершенно голая,- и у меня будет эластичный пружинный матрас самого

новейшего образца.
Когда она закончила свои омовения, Сесиль, как обычно, уже лежала в постели. Хотя Мартина всегда любила небесно-голубой цвет, а Сесиль —

розовый, обе они предпочитали ночные рубашки одинакового фасона в стиле ампир: талия под грудью и рукавчики буфами. Мартина у туалетного

стола накладывала крем на лицо, Сесиль уже проделала эту процедуру и, лежа на спине с забранными назад и перетянутыми лентой волосами, старалась

не запачкать наволочку.
— У меня будет эластичный пружинный матрас, — повторила Мартина, укладываясь, — это дорого, но ведь можно купить в рассрочку, и не

заметишь, как выплатишь…
Она выключила свет и немного увеличила звучность радио, глазок которого освещал комнату, подобно ночнику, не хуже богородицы.
— Мне не хотелось об этом говорить, когда мсье Жорж рассказывал сказку про принцессу, — но постель У меня неудобная!-сказала Мартина. —

Как твоя?
— Ничего… Я пролежала удобную ложбинку.
— А я решила приобрести эластичный пружинный матрас… Ты спишь, Сесиль?
Сесиль спала. Мартина мысленно вернулась к Даниелю. Это не значит, что она его покидала хоть на минуту, но теперь, когда весь дом спал,

она чувствовала себя свободнее, теперь никто не мог подслушать ее дум Она была полна тоски, беспокойства и счастья. А вдруг он опять исчезнет?

Вдруг все начнется сначала? Опять ожидание! Она уже потеряла терпение, сил больше нет… Они назначили друг другу встречу на ближайшую субботу

там же, под арками.
Даниель жил при Школе садоводства, в Версале, но он объяснил ей, что студенты уходят и приходят, когда хотят, так как школа вовсе не

похожа на интернат. И все-таки он не предложил ей встретиться сразу же, на другой день. Он был рассудителен, усердно занимался наукой и не

собирался запускать из-за Мартины свои занятия. Он назначил ей свидание именно в субботу, потому что, если он даже вернется поздно, у него будет

время выспаться. Она же готова была никогда больше не спать, только бы, не теряя ни единой минуты, видеть Даниеля, слышать его голос,

чувствовать его губы на своих руках.

Он назначил ей свидание именно в субботу, потому что, если он даже вернется поздно, у него будет

время выспаться. Она же готова была никогда больше не спать, только бы, не теряя ни единой минуты, видеть Даниеля, слышать его голос,

чувствовать его губы на своих руках. Он даже и не попытался поцеловать ее… Мартина изнывала от нетерпения, ожидание стало невыносимым именно

теперь, когда можно было отсчитывать дни, часы и минуты… До чего же страшна реальная жизнь — ни с чем не сообразуясь, она идет своей дорогой,

людоедка! Надо спать — для Даниеля, иначе на что она будет похожа в субботу… И Мартина тотчас же заснула.

IX
На опушке дремучего леса

Даниель Донель отлично помнил Мартину-пропадавшую-в-лесах, она всегда сидела на каменной тумбе у въезда в деревню: Мартина ждала, и он

прекрасно знал, что она ждет его. Когда он встречал ее случайно, то казалось, что она вот-вот потеряет сознание, но от волнения, а не от

неожиданности, точно встреча с ним не была для нее ни случайностью, ни неожиданностью, точно она ждала его всегда, каждую минуту. Даже в Париже,

когда он встретил ее под арками на площади Согласия, она, не здороваясь, посмотрела на него так, словно он всего лишь опоздал на свидание и она

сердится на него за это, едва отвечает, не смотрит на него… Она пошла бы за ним куда угодно в первый же вечер, но он не сразу это понял.

Девушка такая молоденькая, без тени кокетства, и к тому же его землячка. В деревне эта выросшая у него на глазах влюбленная девушка-

подросток с ее неосознанным робким влечением к нему, возникавшим как бы из тумана, из которого и сам он не так давно выбрался, внушала ему

какое-то уважение.
Побуждаемый честными намерениями, он не хотел поощрять ее безумные мечты, сосредоточенные всегда вокруг него самого, чем он нисколько не

гордился: ведь она всего только девочка. В деревне у Даниеля были другие любовные связи, и о Мартине он попросту никогда не думал. Один только

раз, возле озаренного прожекторами замка в городке Р., белый силуэт, походивший в темноте на мраморное изваяние, для которого недоставало только

пьедестала, привлек его внимание. Он узнал Мартину, и она показалась ему восхитительной! Когда внезапно угасли прожекторы, сообщница-ночь

придала ему смелости, и он взволнованно заговорил: «Мартина, я хотел бы пропасть с тобой вдвоем в лесах»… К счастью, кто-то позвал:

«Мартина!..» Очарование нарушилось, он опомнился и уехал. К счастью, потому что это была всего лишь маленькая Мартина, и он тотчас же о ней

забыл.
В ресторане возле вокзала Сен-Лазар, где они обедали в тот вечер, когда он встретил ее под арками, ему хотелось заговорить о чувствах,

испытанных им, когда угасли прожекторы. Странно, но это оказалось не так-то просто. Он начал издалека, сказав сперва о празднике, об избрании

Королевы каникул, о том, как выбрали ее, Мартину.
Но Мартина и слушать не хотела, все это казалось ей нелепым! Что же тут нелепого, если добрая сотня парней из; брала ее среди всех других,

увидев в ней воплощение лучшего времени года — каникул, свободы, воздуха, ясного неба.
— Нет, — сказала Мартина, — каникулы — это обрывки просаленных бумажек.
— Обрывки просаленных бумажек? — Даниель был возмущен. — Удержать в памяти одни только просаленные бумажки! Уж если на то пошло, разве не

напоминают и они о вкусных бутербродах, о завтраке на траве, о наших радостях.

.. Ведь и чужие просаленные бумажки говорят о чьих-то радостях!
Мартина посмотрела на него с любопытством:
— Вам везет, если вы можете все это так чувствовать! Я же от рождения брезглива.
Даниель не стал спорить. Эта девушка сама внезапно вызвала в нем чувство, похожее на брезгливость.
— В тот вечер, — сказал он, — не было просаленных бумажек. Был замок, озаренный огнями, а потом сразу наступила ночь… Я стоял возле

вас…
— Я помню.
Даниель спохватился: может быть, это воспоминание было для нее чем-то слишком значительным? Он сразу почувствовал себя самоуверенным

дураком, но продолжал ухаживать.
Да, она пошла бы за ним в первый же вечер. И когда однажды темной и холодной ночью на набережной Сены он поцеловал ее, то сразу же

почувствовал, что охвачен страстью, такой же глубокой и темной, как глубока и темна была ночь вокруг, и предательский мрак скрывал от него все,

что таилось в темных ее глубинах. В преддверии этой ночи на опушке дремучего леса стояла Мартина-приманка, таившая смертельную опасность.

Даниель Донель любил опасность, любил риск, и эта девушка влекла его.
Мартина беспрекословно пошла с ним в отель, едва лишь он попросил ее об этом. С тех пор они встречались все чаще и чаще. Понадобился весь

запас молодости и здоровья Даниеля, чтобы совместить обе страсти: Мартину и учение. Он был влюблен в науку и упрекал себя, как спортсмен перед

матчем, в том, что, безрассудно отдавшись любви к Мартине, он предстает перед наукой не в должной форме. Но он не мог и не хотел подавить в себе

ни одну из своих страстей. И потому жил как одержимый.
Мартина отдалась ему с такой простотой и доверчивостью, ни до, ни после ни о чем не спрашивая, не требуя ни обещаний, ни уверений в любви!

Она принадлежала ему безраздельно и не таила своей любви. Такая молодая, такая прекрасная, никогда еще Даниелю не приходилось встречать существо

более совершенное «с головы до ног»! Может быть, она была даже чересчур совершенна. «Совершенство вредит твоей красоте!..» — говорил он ей

иногда, не в силах оторвать от нее глаз.
У них не хватало времени на разговоры, свидания были так коротки. Иногда, по воскресеньям, они бесцельно бродили по улицам Парижа, мечтая

о пристанище. Даже в самых жалких и подозрительных отелях комната стоила дорого. У Даниеля был друг по Сопротивлению, парижанин, учившийся на

литературном факультете; он готовился к защите диссертации и жил у родителей, но комната у него была отдельная — на другом этаже. Когда этот

друг не нуждался в ней, он давал ключ Даниелю. Там стоял диван-кровать, широкий и низкий, ночного столика не было, и тут же на полу, у дивана,

валялись пустые коробки из-под сигарет, обгорелые спички, книги, листы бумаги, исписанные мелким почерком… Обсыпанные пеплом книги валялись

повсюду; в разных концах комнаты были разбросаны скомканные пижамные штаны, ночные туфли, одна — в одном конце, другая — в другом, смятый

галстук висел на спинке единственного стула. Зимой в комнате было холодно, и, прижавшись друг к другу, Даниель и Мартина выжидали, пока

маленький параболический радиатор слегка нагреет воздух. В дни пасхального праздника в их распоряжении оказалась квартира сестры Даниеля,

цветочницы, уехавшей с детьми к отцу. Здесь надо было тщательно уничтожать все следы своего пребывания; Доминика, сестра, сочла бы, пожалуй,

безобразием то, что Даниель водит к ней «женщин».

В дни пасхального праздника в их распоряжении оказалась квартира сестры Даниеля,

цветочницы, уехавшей с детьми к отцу. Здесь надо было тщательно уничтожать все следы своего пребывания; Доминика, сестра, сочла бы, пожалуй,

безобразием то, что Даниель водит к ней «женщин».
Но все это не имело абсолютно никакого значения.
На этот раз они могли совсем не торопиться, к тому же была весна. Впервые проснуться вместе, впервые видеть, как Мартина встает,

приготовляет кофе; впервые причесаться, умыться, одеться без спешки, впервые любить друг друга вдосталь! Иметь в запасе время и весну…
Весь день — вместе. Сена, лавки улицы Риволи, ночная иллюминация, как тогда, но в масштабах Парижа, отраженная его камнями, любовью, вот

она, рукой подать… Иногда они уезжали за город, в парк Л'ай-ле-Роз, где такой огромный розарий. Они говорили без устали, возможно каждый для

себя, ведь столько надо было рассказать — всю свою жизнь. Лачуга Мартины, тюрьма Даниеля, начало у обоих было тяжелым, но все это уже позади,

теперь они жили только настоящим… Однако как приобщить Мартину к владеющей им страсти? Даниель стремился путем скрещивания и прививок вывести

новые сорта роз, у которых был бы аромат старинной розы, а форма, окраска-современные…
Мартина изумлялась: разве существуют старинные и современные розы? Никогда ей не пришло бы такое в голову! Даниель захотел тотчас же

показать ей старинные рисунки и современные каталоги цветоводов, и она убедилась, что одни розы выходят из моды, сменяясь другими, совсем как

платья! Ежегодно в июне садоводы, разводящие розы, так же как и портные, демонстрируют свои новые коллекции… Но выведение роз, устойчивых,

обладающих сопротивляемостью против болезней, новых по форме, цвету, величине- дело научное… Это значит, что Даниель, как и другие, прошедшие

специальный курс, думает, что можно получать новые сорта не на ощупь, а используя научный опыт, в то время как старая школа полагалась только на

интуицию и практические знания садовода. Отцу Даниеля некогда заниматься гибридизацией, он довольствуется тем, что разводит розы по уже

существующим образцам. Донели — большая семья: кроме Доминики и ее детей (она овдовела три года назад, и без мужа дела в цветочном магазине идут

плохо), на плантациях у отца работают три двоюродных брата, Мартина знакома с ними по деревне, их ведь тоже надо содержать… Говоря об этом,

Даниель становился рассеянным, как бы коснувшись чего-то неприятного. Да, суть дела в том, что Даниель хотел бы использовать огромные отцовские

плантации роз для постановки научных опытов, а отец возражает, так как опыты обходятся дорого. Даниель все же уговорил бы отца, если бы не

двоюродный брат, ты его знаешь, старший — он-то и есть главный противник опытов, потому что он закоренелый реакционер… Лучше не будем об этом

говорить, ладно?
Мартина запоминала все, что рассказывал ей Даниель, даже тогда, когда он пускался в сложные объяснения относительно хромосом и генов… Но

во всем, что рассказывал Даниель, ее интересовали только те детали, которые касались его личной жизни, семейных взаимоотношений, и тоже лишь в

той мере, в какой от этого зависела ее будущая жизнь. О Бернаре, старшем из двоюродных братьев, Мартина думала: он ненавидит Даниеля за то, что

столь милые сердцу Бернара боши, эти свиньи, проиграли войну, и Даниель не только не был повешен, но и стал героем! Хромосомы, конечно, не имеют

никакого отношения к их вражде! Когда Мартина засыпала одна, без Даниеля, она думала об этом Бернаре, который мешал Даниелю создать розу с

особым ароматом и тем самым препятствовал его будущему.

Она ненавидела Бернара.
Мартина куда легче проникала в мир Даниеля, чем он в ее мир. Он терялся от изобилия ее друзей в «Институте красоты», путал мадам Денизу с

Жинеттой, несмотря на то, что мадам Дениза, директриса, — «дама из общества», с седыми волосами и моложавым лицом, всегда безукоризненная, а

Жинетта — всего лишь простая маникюрша, как и сама Мартина, и, кстати сказать, как раз она и обучила Мартину ремеслу, когда та поступила на

работу в «Институт». Жинетта, пожалуй, — самая искусная маникюрша из всех, и именно поэтому Мартина дружит с ней, а так в ней нет ничего

интересного. Мадам Дениза, кажется, даже из дворянской семьи. Но превратности судьбы заставили ее в молодости стать манекенщицей. Сейчас у нее

есть друг, представитель автомобильной фирмы, раньше он был гонщиком, шикарный тип, Мартина уверена, что они поженятся…
Даниелю, по правде говоря, все это казалось скучным, он относился с полным безразличием к тому, выйдет ли замуж мадам Дениза. Сесиль и

мадам Донзер интересовали его несколько больше, ведь их он немного знал. К тому же Мартина и Сесиль жили в одной комнате. В квартире было три

комнаты, ванная и кухня, все очень современное — стилизованная деревенская простота в столовой… на лестнице ковер, лифт… все безукоризненно!

Но теперь строят еще более современные дома — сверкающие, глянцевые, с балконами, окрашенными в яркие тона и похожими на лоджии. Сесиль не

позволит Жаку ничего лишнего до замужества, а квартиры, чтобы пожениться, у них нет, нет и денег, чтобы приобрести квартиру, хотя бы в кредит.

Мсье Жорж и мама Донзер еще не выплатили всех взносов за свою.
Когда он прослушал все несколько раз кряду, то потерял к этой теме какой бы то ни было интерес. Даниель прерывал рассказ Мартины

поцелуями. Мир Мартины был так ничтожен, а она вовсе не стремилась расширить его границы. Например, она никогда не читала книг, Даниель в конце

концов обнаружил это и захотел узнать причину.
— Какое мне дело до чужой судьбы, — ответила она спокойно, — у меня хлопот хватает и с моей собственной.
Даниель опешил, не нашелся, что сказать… Мартина, казалось, попросту не понимала, что такое творчество, искусство. Из любопытства

Даниель повел ее в картинную галерею на ретроспективную выставку — от классических произведений до современных. Интересно, что-то ей понравится.
— Ничего, — отрезала Мартина, — я предпочитаю полотно, не запачканное красками, чистое…
Даниель снова опешил. Потрясающе — полное отрицание искусства! Мартина — какой-то уникум.
А до чего странным было то упоение, с каким она восклицала: «Как красиво!»,- стоя перед витриной, в которой выставлены предметы домашнего

обихода. Мартина любила все новое, полированное, лакированное, чистое, гладкое, атласистое, безукоризненное! Даниель не упускал случая

подразнить ее. Он говорил ей, что она ужасная, божественная, совершенная, безукоризненная маленькая мещанка! Разумеется, это касается только ее

эстетических вкусов.
Потому что в сфере чувства и его непосредственного выражения она была настоящей женщиной. Тут ее невежество в области искусства, надо

сказать, беспрецедентное, и в то же время ее увлечение безвкусицей не играли никакой роли. Это также не мешало Мартине одеваться с большим

вкусом и к тому же на гроши.

Тут ее невежество в области искусства, надо

сказать, беспрецедентное, и в то же время ее увлечение безвкусицей не играли никакой роли. Это также не мешало Мартине одеваться с большим

вкусом и к тому же на гроши. Даниель благоговел перед непостижимостью Мартины, полной для него тайн… Подумать только, ведь в самой природе

Мартина тоже искала лишь безукоризненное: небо, солнце, луна, дальние горизонты нравились ей тем, что расстояние скрадывает все возможные

изъяны.
— А как же, — спросил ее Даниель однажды в маленькой деревенской гостинице, в их комнате, которую солнце, проникая сквозь закрытые

жалюзи, делало полосатой, похожей на зебру, — как же ты, любя одни только безукоризненные вещи, можешь мириться с мозолью у меня на ноге?
— А кто тебе сказал, что я мирюсь?..
С Мартиной надо было держать ухо востро, задашь вопрос невпопад — сразу нарвешься на неприятный ответ. Даниель лежал голый на шершавых

гостиничных простынях и ногами упирался в прохладные металлические прутья спинки кровати. Ему стало смешно. Ну и Мартина — ей палец в рот не

клади! Она, тоже голая, спокойно лежала рядом с ним, несколько отстранившись,- слишком жарко было в этот знойный июньский день. Внезапно Даниель

перестал смеяться.
— Значит, — сказал он, — если я облысею… или обзаведусь брюшком… или попаду в аварию, или если разразится война и я вернусь домой

калекой…
— Ты… — Мартина еще немного отодвинулась от него. — Ты — начало и конец. Даже если ты вываляешься в нечистотах… я отмою тебя.
Этот короткий разговор все решил. Даниель был романтиком, ученым, но вместе с тем — крестьянином. Недаром время от времени появлялся у

него этот мечтательно-невозмутимый взгляд, взгляд простосердечной невинности, устремленный куда-то вдаль и в то же время пристальный, терпеливый

и покорный — взгляд ученого, склонившегося над микроскопом, крестьянина, работающего на своей земле. Этот взгляд выявлял внутреннюю сущность

Даниеля; как и его предки-крестьяне, он строил жизнь прочно, воздвигал стены из крепкого дуба, из огромных балок… Любовь Мартины была

неистребима, прочна, как материал старинных построек.
Значит, встречаются еще анахронические страсти? Никто не искал в судебных архивах ответа на этот вопрос. Да и к чему искать ответ в

статистике преступлений? Страсть не измеряется преступлениями… И все же всепоглощающая страсть Мартины наводила на мысль о преступлении. Это

не серийная страсть, не предмет фабричного производства, она сделана не из пластмассы. Вот почему все слова говорили о глубине страсти, темной,

как ночь, предательский мрак которой заслоняет опасные глубины.
Мартина держалась у входа в ночь, на опушке дремучего леса, завлекая туда путника, маня его за собой… Даниель последовал за ней, ведь

он был мужчиной.

Х
Мечты по дешевке

Мадам Донзер плакала. От облегчения, от избытка чувств. Вот уж год, как это продолжалось; весь дом изнывал под тяжестью тайны, которая ни

для кого не была тайной, под тяжестью молчания о том, что было известно всем троим: Мартина жила с Даниелем Донелем. Она даже и не думала

скрывать это. Просто предупреждала, когда собиралась обедать вне дома, что намерена вернуться поздно или вовсе не придет ночевать, а утром

пойдет прямо на работу.

Когда Мартина впервые вернулась домой в четыре часа утра, она заранее никого не предупредила, так как сама не знала, что

так произойдет. Мадам Донзер, вне себя от беспокойства, среди ночи разбудила безмятежно спавшую Сесиль: уходя, Мартина ничего ей не сказала? А

вдруг она не с Даниелем, а вдруг с ней что-нибудь случилось?..
— Оставь Мартину в покое, мама, она отлично знает, чего хочет.
Разнежившаяся, пригревшаяся в постели Сесиль положила голову на грудь матери, прильнула к ней, обняла ее.
— Мама! Не говори ничего Мартине, прошу тебя, обещай, что ничего не скажешь! Это слишком серьезно… Ты же знаешь, что она всю жизнь любит

Даниеля, и ее все равно ничто не остановит,
Да, мадам Донзер знала: сила чувства Мартины такова, что все слова о ее будущем, о репутации, о грехе показались бы ей мелочными и

пошлыми. Ну вот, теперь еще и Сесиль расплакалась.
— Не говори ей ничего, мама, умоляю тебя… Она права и гораздо счастливее меня…
В ожидании мадам Донзер мсье Жорж беспокойно ворочался в постели. Этот тихий человек с радостью избил бы незнакомого ему Даниеля, потому

что если несчастье уже случилось… Мама Донзер вернулась и улеглась рядом с ним.
— Бедный Жорж, — сказала она, припав к его плечу и тихонько всхлипывая, — ты не думал, взяв меня с двумя взрослыми девочками, что у тебя

будет столько хлопот… Теперь еще труднее, чем тогда, когда они были маленькие…
— Все уладится, моя дорогая, ты же знаешь, девушки… вспомни только, как мы с тобой… А попадись они мне только, эти негодяи — Даниель

да Жак…
— Тсс-с!..- Мадам Донзер поспешно погасила свет, услыхав, как кто-то открывает ключом входную дверь. Мартина вошла в квартиру на цыпочках.

Все спали…
За завтраком, поджаривая хлеб, мадам Донзер сказала, не поворачиваясь к сидящим за столом:
— В следующий раз изволь предупреждать, мы думали, тебя уж в живых нет…
— Простите меня, мама Донзер…
— Вот именно. — Мсье Жорж яростно листал свой «Паризьен либере».- Тебе ведь еще предстоит выиграть третий тур, девочка.
Словом, неприятности длились больше года. И вот Мартина объявила, что выходит замуж за Даниеля Донеля! Мадам Донзер расплакалась, мсье

Жорж бросился всем целовать руки, а у Сесили разгорелись щеки, и она смотрела на Мартину влажными фиалковыми глазами так, будто видела ее

впервые.
В «Институте красоты» объявление о помолвке тоже вызвало сенсацию. Молодая девушка выходит замуж, ну разве же это не восхитительно!

Мужчины всегда немного ревнуют молоденьких невест, а женщины становятся меланхоличными и вспоминают прошлое… В небесно-голубом и розовом

«Институте красоты» все настроены сентиментально, все мечтают о титулах и званиях, об идеальном супружестве, о первом поцелуе, о подвенечном

платье, о свадебной ночи, о приданом… Мартина — невеста! Самое счастливое событие в жизни женщины! Мадам Дениза велела принести шампанское.

Вот уже три года, как Мартина служит в фирме, и ею не нахвалятся. Но последнее время все замечали (шила в мешке не утаишь), что маленькая

богиня, как ее любили называть, потеряла покой. Кто же счастливый избранник? Все сгорали от любопытства.

Кто же счастливый избранник? Все сгорали от любопытства. Студент? Он будет инженером-садоводом?

Но эти два слова как-то не вяжутся друг с другом. Однако это так! А потом? Он займется розами…
Боже, как интересно! У них в семье — из поколения в поколение — все садоводы! Ее жених учится создавать новые сорта роз, как создают новые

фасоны платьев, объясняла Мартина. Господи, до чего странно… Бармен, весь в белом, с чем-то напоминающим погоны на плечах — обычно он стоял за

стойкой в ресторане, а также обслуживал клиенток в кабинах, — подавая шампанское, вмешался в разговор, сказав с сильным русским акцентом, что

царь Николай II сразу после отречения заявил: «Теперь я наконец смогу заняться розами…» Наступило неловкое молчание. Все находили, что Даниель

Донель — это звучит красиво. А когда свадьба? Этим летом, так скоро? Видно, не терпится! «Пригласите меня на свадьбу», — сказала мадам Дениза,

проявив любезность сверх всякой меры.
На другой день Мартина получила огромную корзину роз из самого роскошного цветочного магазина Парижа, к корзине была приколота карточка,

на которой расписались все служащие «Института красоты». В небесно-голубой с розовым фирме любили все обставлять красиво. Волнения скоро

улеглись, хотя по-прежнему старались кто чем мог угодить прелестнейшей из невест.
Сесиль была права, когда просила мадам Донзер оставить Мартину в покое, так как она сама отлично знает, чего хочет. Это верно, Мартина

обладала необычайной целеустремленностью, она непреклонно осуществляла свои желания. Во всем. Если после долгих размышлений, не дававших ей

спать по ночам, она решала приобрести темно-синий английский костюм, лодочки под цвет костюма и белую шляпку — и костюм, и туфли, и шляпа

обязательно должны быть именно такими, какими она себе их представляла…
Чисто синий цвет — не сероватый и не лиловатый. Каблуки — четыре сантиметра. Не три с половиной и не четыре с половиной. Только четыре.

Самая ловкая продавщица не смогла бы убедить Мартину, что цвет туфель, которые отлично пришлись по ноге, подходил к образчику материала костюма,

если Мартина видела хотя бы почти неуловимую для других разницу оттенка или если это было не совсем то, чего она хотела. Стоило Мартине забрать

себе что-нибудь в голову — пусть это была даже мечта, — и она уж не отступала; и, раз она себе представила этот синий костюм вот с такими-то

лодочками, ей казалось унизительным малейшее отступление от образчика ее мечты; всякое отклонение от задуманного она считала вообще недостойным

компромиссом.
Такова она была и в любви, и в выборе туфель. Она мечтала, но мечты ее всегда были определенны, как твердо принятое, зрелое решение.

Мартина всегда мечтала выйти замуж за Даниеля. За него и ни за кого другого. Эта единственная несбыточная ее мечта, в которой она была не

вольна, делала ее своей пассивной жертвой. Все же остальные ее мечты были скромны и вполне осуществимы, стоило лишь постараться, и они

сбывались, а старалась она всегда усердно.
Мартина не мечтала ни о славе, ни о богатстве. Она мечтала всего лишь о маленькой, со всеми удобствами квартире в новом доме на одной из

окраин Парижа. Даниель собирался по окончании Школы садоводства работать на плантациях своего отца, поэтому квартира им ни к чему, говорил он.

Но Мартина страстно настаивала: не иметь квартиры в Париже — значит похоронить себя в деревне навсегда! Для ее счастья необходима была

собственная квартира — не та, которая принадлежит господину Донелю-отцу или мадам Донзер, а только им двоим.

Но Мартина страстно настаивала: не иметь квартиры в Париже — значит похоронить себя в деревне навсегда! Для ее счастья необходима была

собственная квартира — не та, которая принадлежит господину Донелю-отцу или мадам Донзер, а только им двоим… что это за брак, если живешь у

других…
На семейном совете было решено, что мадам Донзер, мсье Жорж и Сесиль купят Мартине квартиру — это будет их свадебным подарком. Даниель с

удивлением наблюдал, как Мартина плакала, упустив последнюю свободную квартиру в доме, который ей понравился, именно такую, о какой она мечтала,

и по цене подходящую, и с деревьями под окнами. Даниель с любопытством смотрел, как крупные слезы катятся по безупречным щекам Мартины…

Плакать из-за упущенной квартиры!.. Ты же никогда не плачешь, Мартина-пропадавшая-в-лесах, и вдруг-слезы из-за квартиры! В этих слезах для

Даниеля было что-то привлекательно-таинственное. Какая странная девушка!..
Она мечтала о венчании в церкви. «Послушай, Мартина, — говорил Даниель, — неужели ты хочешь этого всерьез? Зачем? Хватит с нас комедии в

мэрии! Зачем еще церковь! Если бы по крайней мере ты была верующая, но тогда ты не совершила бы того смертного, но сладостного греха, ты ведь

живешь, как язычница, радость моя, что же это вдруг на тебя нашло? Выбросить зря столько денег на оплату церковного обряда, лучше съездить

куда-нибудь, продлить медовый месяц. Послушай, я просто не решаюсь просить у отца денег на свадьбу!»
За обедом у мадам Донзер, куда Даниель был приглашен в качестве официального жениха, он обнаружил полное единодушие в этом вопросе: Сесиль

без конца трещала о платье подружки, разумеется, розовом, ах, но ведь Мартина-то на этот раз будет в белом, а не в небесно-голубом! Есть ли в

семье Даниеля подходящие маленькие дети, чтобы нести шлейф невесты? Мартина будет божественно хороша в подвенечной фате… Когда же Даниель

отважился предложить ограничиться мэрией, с одними свидетелями и немедленным отъездом новобрачных, без свадебного пира, мадам Донзер положила

вилку и, стараясь скрыть слезы, бросилась на кухню — в честь жениха и невесты на этот раз обедали в гостиной,- а мсье Жорж повел речь о том, как

должен галантный мужчина вести себя с женщинами. Поскольку все женщины на пороге супружеской жизни мечтают о торжественной церковной церемонии,

о белоснежном одеянии, долг каждого галантного человека — доставить им это удовольствие…

XI
«Who's who» роз

Свадебный пир, завершивший церковный и гражданский обряды, состоялся в «Постоялом дворе «Лесная чаща» на одной из автомагистралей.

Быстрота, с какой Мартина остановила свой выбор именно на этом, а не на каком-либо другом из ресторанов, которые она посетила, заставляла

предположить, что выбор был ею сделан уже давно, иначе она всех замучила бы, без конца взвешивая все за и против, прежде чем решиться. Так оно и

было на самом деле: еще задолго до встречи Мартины с Даниелем под арками Жинетта как-то привезла Мартину в этот ресторан, и Мартина тогда же

решила, что хорошо бы отпраздновать свадьбу с Даниелем именно здесь.
Заново отделанный дом выходил прямо на шоссе: ни единого деревца вокруг, на гудронированной дороге — только белые бочки с красными

ободьями, и в них торчат чахлые герани.

Машины подъезжали одна за другой, их ставили в своего рода дворик справа от дома. Свадебный подарок

Донеля старшего — мышино-серая, начищенная до блеска (сразу видно, рука Мартины уже прошлась по ней) малолитражка новобрачных тоже стояла там.

Стояла и машина того приятеля Даниеля, который предоставлял ему и Мартине комнату, когда им негде было приютить свою любовь. Вскоре подъехал

автобус с молодежью: машинистками из Туристского агентства — подругами Сесили — и студентами Школы садоводства — приятелями Даниеля: Мартина

настояла, чтобы пригласили кавалеров и девушки не танцевали бы шерочка с машерочкой.
Отец Даниеля вместе с сестрой Даниеля Доминикой, бывшей цветочницей, и ее двумя детьми вылез из старого фамильного ситроена. Задрав

голову, мсье Донель остановился посреди дороги, разглядывая вывеску. Высокий, худой, согбенный, точно скоба, со впалой грудью, в темной

мешковатой одежде — вид у него был такой, будто он прибыл на похороны.
— Представьте себе, — кричал мсье Донель, — этот дом давно меня интересует! Рад, что попал сюда. Сколько лет проезжаю мимо в Париж…

Обыкновенный старый дом… И вдруг — «Постоялый двор». Додумались же! «Лесная чаща» — и не единого дерева… Я все время недоумевал, кто

отважится посетить такой ресторан… Оказывается, мы!
— Папа, не стой среди дороги, тебя сшибут.
Дочь его Доминика была похожа на отца, такая же высокая, немного сутулая, с тяжелым пучком черных волос, но, по-видимому, настолько же

сдержанная, насколько отец экспансивен и болтлив.
— Обратите внимание, — продолжал кричать мсье Донель, уже входя в дом,- ни души! И не думайте, что это из-за свадьбы, нет, я ни разу не

видел здесь ни одной машины перед домом, ни одного посетителя в саду!
Вслед за ними подъехали мадам Донзер, мсье Жорж, старая кузина, у которой мадам Донзер частенько ночевала в былые времена, приезжая в

Париж из деревни, аптекарь и аптекарша. Именно они привезли всю компанию на своей машине. Мадам Донзер, очень взволнованная, быстро прошла через

зал в сад, где был накрыт свадебный завтрак.
— Дети уже здесь, мсье Донель, я видела их машину, настоящая бонбоньерка. Я тороплюсь, мне хочется взглянуть, как там обстоит дело с

завтраком…
— Все в порядке, мадам, вы останетесь довольны и новобрачная тоже, — сказал хозяин ресторана, который стоял посреди зала, принимая гостей.
В зале темно и прохладно, каменные толстые стены, бревенчатый потолок, камин из резного камня — сразу видно, что у этого дома за плечами

немало веков. Теперешний хозяин поставил вдоль стен банкетки, обитые огненно-красным хлорвинилом, и столики, крытые пластмассой тоже красного

цвета. Бар, бутылки, желтый лакированный паркет дансинга. На стенах между медными кастрюлями и жаровнями висели фотографии жокеев, лошадей и

картины, изображающие обнаженных женщин. Хозяин выглядел внушительно: высокий, с могучим торсом, с удивительно узкими бедрами и большим

яйцевидным животом, который не шел ко всему остальному, был как бы приставлен.
И при всем том — голова Цезаря, смуглое, ухоженное и властное лицо. Не исключено, что хозяин попал сюда из Марселя, по пути задержавшись

на Монмартре. Он низко поклонился седовласой мадам Денизе в безупречном туалете от Диора, которую сопровождал ее друг, бывший автомобильный

гонщик, а теперь шикарный представитель фирмы, торгующей особо дорогими машинами.

Не исключено, что хозяин попал сюда из Марселя, по пути задержавшись

на Монмартре. Он низко поклонился седовласой мадам Денизе в безупречном туалете от Диора, которую сопровождал ее друг, бывший автомобильный

гонщик, а теперь шикарный представитель фирмы, торгующей особо дорогими машинами. Друг мадам Денизы был элегантен элегантностью техника и

спортсмена — загоревший, сухой, поджарый. Его белая машина с откидным верхом была настоящим чудом, особенно для людей понимающих. Мадам Дениза

захватила с собой Жинетту и ее маленького сына Ришара, удивительно белокурого, с толстым задиком. Жинетта, одетая в пастельные тона, казалось,

вся состояла из рисовой пудры, крема и духов. В глубине темного зала солнце, как ножом, вырезало ослепительный четырехугольник двери, ведущей в

сад.
Там был накрыт стол. Гравий скрипел под ногами гостей. Солнце палило, сад, совсем молодой, всего несколько лип с подпорками, их светлые

блестящие листики на коротеньких ветках не давали даже намека на тень. Кое-где на цементных подставках большие глиняные горшки с геранью, а

посреди всей этой пустыни каменный колодец- чисто декоративный предмет, поскольку воды в нем не было, зато розовый куст, обвив края колодца,

щедро покрывал их множеством маленьких пышных розочек. Чтобы создать хоть какую-то тень, круглые столики под зонтами были сдвинуты, но между

ними образовались щели в форме буквы X, и общего стола не получилось.
Мама Донзер про себя подумала, что хуже Мартина не могла бы и выбрать; молодые всегда думают, что они умнее всех, а на самом-то деле —

разве это не настоящая катастрофа?! А впрочем, желтые зонтики, красные с белым плетеные кресла — все это в конце концов выглядит на солнце

довольно весело!
И завтрак был вкусный, даже больше того — превосходный и обильный. Мадам Донзер вынуждена была признать, что действительно за уплаченную

цену-это просто невероятно! И вина, и ликеры… Ведь приглашенных было человек сорок… Ну и жара! Мадам Донзер незаметно сняла под столом

туфли. Дети Доминики, освободившись от накрахмаленных рубашек и белых замшевых туфель, голые до пояса, с наслаждением разминали пальцы, бегая

босиком по саду. Молодежь сбежала в прохладный зал, не дожидаясь мороженого и фруктов — им подадут туда. Они тотчас же запустили проигрыватель

на полную мощность. Тень от дома покрывала теперь треть сада; три официанта, прислуживавшие за столом, с неизменной улыбкой, как это и

полагается на свадьбе, поставили в тень шезлонги и столы, чтобы можно было отдохнуть после еды в относительной прохладе, попивая кофе и ликеры.
Мадам Дениза была очень довольна проведенным днем, она правильно поступила, осчастливив своим присутствием обыкновенную маникюршу, но она

никак не ожидала, что у нее на свадьбе встретит такого достойного человека, как мсье Донель. И сестра жениха, эта высокая дылда, тоже ничего —

вполне приличная дама. А о еде и говорить нечего! Даниель, несомненно, хорошо воспитан, но есть в нем нечто такое, что смущало мадам Денизу… и

все же он вполне привлекателен.
— У вас прекрасная профессия, мсье Донель, — сказала она отцу Даниеля, смакуя вкусный кофе.
— Эта профессия у нас в крови, мадам, Даниель и его двоюродные братья — четвертое поколение Донелей-садоводов, — мсье Донель посмотрел на

мадам Денизу, и во взгляде его, как и у его сына, сквозило невинное простодушие самой природы, — а внуки, которые тут бегают, если они не

изменят традиции, станут пятым поколением.

Пятое поколение занималось в этот момент тем, что дразнило через забор индюшек: Поло — двенадцатилетний мальчик, круглоголовый, с волосами

щеткой, такой, каким был Даниель в его возрасте, и его сестричка Софи, похожая на мать, но обещающая восполнить то, чего не удалось достигнуть

матери… Смуглая, как мать, с такими же густыми, темными волосами и до того застенчивая, что посторонний взгляд приковывал ее к месту, и тогда

глаза у нее от страха заволакивались восхитительной дымкой.
— Этот мальчик, — продолжал мсье Донель, — уже умеет прививать розы и не отходит от садовников. Родился он в 1940 году, а мой дед,

который, насколько мне известно, первый в нашем роду занялся розами, родился в 1837 году. Он был младшим в многодетной семье, и мой прадед отдал

его в пятнадцатилетнем возрасте в соседний замок, где он стал помощником садовника.
— Так же поступают с младшими сыновьями в больших аристократических английских семьях: им не полагается наследства, и они уходят из дому

искать счастья, — мечтательно вставила мадам Дениза.
— Да, если хотите… хотя обычная многодетная семья — это не совсем то же, что большая аристократическая! Владелец замка, граф Р., был

любителем цветов и держал первоклассного садовника. Мой же дед проявил редкостные способности к садоводству… женился он на дочери садовника!
Все засмеялись, и мсье Донель продолжал:
— Их первый ребенок родился в 1860 году, и тогда дедушка решил вернуться на родную ферму и стать садоводом; ему нелегко было убедить своих

родственников испробовать новую культуру, вы ведь знаете, крестьяне — народ медлительный, упрямый, недоверчивый. В конце концов для него

выделили землю, которая должна была ему достаться по наследству, — настоящая победа! У нас землю дробить не принято!.. Тогда дедушка начал

разводить цветы, главным образом розы. Продавать их ездили в Париж, на рынки Сите и Мадлен. Нельзя сказать, чтобы это приносило крупные доходы,

но все-таки давало больше, чем земледелие, и мало-помалу он, можно сказать, отвоевал землю под розы. Но только его сын окончательно забросил

земледелие и стал заниматься одними цветами. Старая ферма и все ее земли отошли под плантации роз. Постепенно розы вытеснили все другое. Мой

отец, Даниель Донель, был великий специалист по розам. Я назвал сына в его честь. Надеюсь, он не посрамит имени.
— Но, по-моему, в Бри-Конт-Робер тоже есть плантации роз «Донель»? — спросил с интересом представитель автомобильной фирмы, друг мадам

Денизы, на которого размах дел мсье Донеля произвел впечатление. — Я проезжал недавно и обратил внимание на вывеску…
— Там мой брат, Марк Донель. Мы купили землю и построили теплицы для роз, идущих на срезку. У нас есть плантации роз в округе Сены-и-

Марны, в Приморских Альпах, в Воклюзе, на Луаре, в Буш-дю-Рон… Донели — большая семья, мсье, и всегда находится двоюродный брат или зять,

чтобы работать на новых плантациях или в оранжереях. Редко случается, что Донели женятся вне садоводческого круга, если так можно выразиться.

Даниель — исключение в этом смысле. Хотя Мартина — все-таки деревенская жительница.
— Гименей, — мечтательно сказал мсье Жорж, — бог новобрачных… В Афинах, на празднествах в честь Гименея молодые люди танцевали,

увенчанные розами в ознаменование первородной невинности.

.. В Афинах, на празднествах в честь Гименея молодые люди танцевали,

увенчанные розами в ознаменование первородной невинности…
— Ну, а теперь они танцуют самбу, — заметила Жинетта, — а насчет невинности… лучше замнем!
Через открытые двери из темного зала доносились звуки самбы, молодые люди и девушки яростно отплясывали.
— Как фармацевт, — сказал аптекарь из деревни, откуда Мартина была родом, — я знаю, что розовая вода и розовая эссенция существовали еще в

древности. Но, признаюсь, мне никогда не приходило в голову, что это предполагает выращивание роз в столь больших масштабах. Ваша профессия,

вероятно, очень древняя, не правда ли?
— Что касается профессии, то это трудно сказать… Роза появилась в двенадцатом веке до нашей эры, в Малой Азии, она украшала религиозные

обряды персов. У иудеев были розовые плантации под Иерихоном…
Роза появилась в Греции… у Гомера, у Сафо, у Геродота… В Риме без нее не обходилось ни одно празднество. А натуралист Плиний старший

рассказывает нам всяческие небылицы о природе розы. Чтобы хватало роз на венки и все прочее в нужном количестве, приходилось их разводить. В

семидесятом году в Греции уже были теплицы. Там умели делать прививку, скрещивание. Потом розы исчезают на несколько веков, может быть, им не

могли простить их языческого происхождения… Но, странное дело, — как до рождества Христова роза была атрибутом богов и богинь, так она

внезапно становится символом непорочности пресвятой девы.
— Скажи пожалуйста! Всегда она в чести, — вставила Жинетта.
— Венки из роз сплетаются теперь в честь непорочности, и каждый раз, когда пресвятая дева является людям, под ногами у нее розы…
— Все это духовная сторона истории роз, — прервал аптекарь, — но ведь в средние века роза играла огромную роль и в медицине. Сам Авиценна

признавал, что препарат из роз, принимаемый в больших дозах, излечивает туберкулез. А розовая вода применялась в средние века в таком

количестве, что, наверно, в одной только Франции розы разводились на сотнях гектаров.
— Да, — сказал мсье Донель, очень довольный, что нашел такого просвещенного по части роз собеседника, — я думаю, что в средние века это

было выгодное занятие. Тогда в моду вошли головные уборы и венки из роз, да и одна только розовая вода…
— Ну, вы, небось, и теперь кое-как перебиваетесь, мсье Донель!- хитро улыбнулась Жинетта, которой Мартина жаловалась, что папаша скуповат.

— Ришар, слезай сейчас же! — крикнула она своему сыну, проделывавшему акробатические упражнения на краю колодца. — Кому я говорю, Ришар! Погоди,

вот я тебе покажу розы! — И спокойно обращаясь к остальным: — Этот ребенок меня в гроб вгонит.
Как человек воспитанный, мсье Донель сделал вид, что не слышит Жинетты. «Жинетта просто невозможна, до чего вульгарна! — отметила про себя

мадам Дениза.- Если бы она не была такой хорошей маникюршей, в «Институте красоты» давно бы отказались от ее услуг. И надо же было Мартине

подружиться именно с ней».
— Профессия торговцев розами, — продолжал мсье Донель, — была очень распространена во Франции XV и XVI веков. Тогда существовал даже

обычай, способствовавший поддержанию добрых отношений между людьми, которые «обязаны быть взаимно вежливыми».

Тогда существовал даже

обычай, способствовавший поддержанию добрых отношений между людьми, которые «обязаны быть взаимно вежливыми». Я читал в «Древней истории города

Парижа», что принцы крови, владения которых были подведомственны парламентам (До революции 1789 года парламентами во Франции именовались высшие

судебные органы.) Парижа и Тулузы, должны были снабжать парламент розами в апреле, мае и июне. Принц, который поставлял розы, усыпал ими залы

парламента, потом угощал завтраком президента, советников, секретарей, судебных исполнителей. За завтраком всем его участникам раздавали букеты

и венки из роз, украшенные гербом принца. После этого он получал доступ в парламент, затем служили мессу. У парламента существовал свой

поставщик роз, который назывался «поставщиком двора», и принц крови, плативший розовую дань парламенту, обязан был покупать розы у него

одного…
— Нет, вы только представьте себе господина Рамадье или господина Жоржа Бидо, увенчанных венками из роз!
Аптекарша воздела руки к небесам. Ох, и язычок у этой аптекарши! Все рассмеялись, особенно когда Жинетта с удивлением спросила:
— Разве в XVI веке в Париже был парламент? Значит, уже тогда была республика?
Высокий черноволосый парень, преждевременно начавший лысеть студент литературного факультета, с которым Даниель подружился во времена

Сопротивления, тот самый, что предоставлял ему и Мартине свою комнату, игнорировал, как вежливый человек, неуместные слова Жинетты.
— Знаете ли вы, мсье Донель, что о «раздаче роз» упоминается уже в XII веке? Королева Бланш Кастильская «раздавала розы» на свадьбе

прекрасной Марии Дюбюиссон, дочери первого президента парижского парламента.
Приятель Даниеля, по всей видимости, очень любил женщин, красота Мартины его сильно взволновала — подумать только, она спала в его

постели…
Мадам Денизе все больше нравился мсье Донель, в нем было что-то истинно французское, нечто от старой аристократической Франции, а теперь

еще этот молодой человек… Вполне приличные люди.
— Разводить розы и заниматься этим из поколения в поколение… мсье Донель, — сказала она,- все, что передается из поколения в поколение,

считается аристократическим. Так значит, ваш сын продолжит эту аристократическую традицию?
— Аристократическую?- мсье Донель с усмешкой поглядел на мадам Денизу. — Да, были садоводы-аристократы, например Вильморены… Но с 1760

года они начали торговать и тем самым лишили себя привилегии дворянства… А династии садоводов, разводящих розы- Перне-Дюше, Нонены, Мейаны,

Маллерены, — не обладают ни титулами, ни дворянскими званиями. Наш Готский альманах это «Who's who» роз.
Мадам Дениза была приятно поражена — он знает английский.
— Из древности, мадам, до нас дошло описание около десятка разновидностей роз, сейчас их описано около двадцати тысяч. Есть люди, которые

всю свою жизнь посвятили выращиванию новых сортов роз. Это творцы, и мой отец был одним из них. Каждая новая роза заносится в специальный

реестр, в каталог, где ее название стоит рядом с именем того, кто ее вывел, и датой ее создания. В каталоге указывается, к какому виду она

принадлежит, генеалогия этого вида и когда он был впервые ввезен во Францию.

— Это необыкновенно! — воскликнула мадам Дениза.
— И вы говорите, что на сегодняшний день их зарегистрировано двадцать тысяч? — аптекарь, по-видимому, считал, что это много.
— Да, мсье, и нередко фамилия Донель стоит рядом с названием розы. Мой отец вывел большое количество сортов роз, он удостоен премии в

Лионе, в Багателе и на других конкурсах роз. Он, хоть и не получил специального образования, был крупным авторитетом по гибридизации, поэтому на

международных конгрессах генетики к нему очень прислушивались… Даниель пошел в своего деда, но он ученый. Он хочет создавать новые розы

научным способом. Ну что ж, посмотрим… Он страстно любит свое дело… на месте Мартины я бы его ревновал…
Разносили шампанское. Свадьба определенно удалась. В зале веселились, оттуда доносились возгласы, смех, аплодисменты. Жинетта не утерпела

и, оставив общество, которое она находила нудным, бросилась танцевать.
В зале горело несколько неярких электрических свечей; они отражались в медных кастрюлях и жаровнях, которые вместе с круглыми деревянными

балками потолка оправдывали название «Постоялый двор». «Каков стиль!»- только и успела сказать Жинетта, сразу очутившись в объятиях незнакомого

молодого человека. Танцевали яву, но одна пара так забавно отплясывала в том же ритме самбу, что остальные покатывались со смеху. Сам хозяин

тоже принял участие в танцах и, несмотря на яйцевидный живот, оказался заправским танцором. Как человек, знающий приличия, он только один раз, и

очень корректно, позволил себе пригласить новобрачную.
— У вас тут, право, чудесно… — Мартина мелко семенила в могучих объятиях хозяина.
— От вас зависит, мадемуазель, простите, мадам, бывать здесь как можно чаще. И я говорю это не из меркантильных соображений.
— Разумеется, мсье… Но ведь замуж выходят не каждый день. Я очень признательна и вам и Жинетте за то, что вы все так прекрасно устроили.

Но я не хочу злоупотреблять… У нас еще пока нет кадиллака, а только малолитражка.
— У вас еще будет кадиллак, мадам, поверьте мне, я даже уверен, что, если бы вы только пожелали, он и сейчас уже был бы в вашем

распоряжении.
— За кого вы меня принимаете, — безразличным голосом, как бы без восклицательного знака сказала Мартина.
— Глядя на вас, мадам, сожалеешь, что striptease в обычной жизни редко практикуется!
Ява кончилась, и молодежь хором закричала: «Хватит» и «Давай Ча-ча-ча! Ча-ча-ча!»
Мартина вернулась к Даниелю, который стоял, сунув руки в карманы, и развлекался, глядя на тех, кто валял дурака.
— Странно, — недоумевала Мартина, — любая женщина тебе скажет: мужья не умеют танцевать. Одно из двух — что ли хорошие танцоры никогда не

женятся, что ли…
— Я бы тебя еще лучше понял, моя радость, если бы ты сказала: то ли хорошие танцоры никогда не женятся, то ли… Чему вас учат в вашем

«Институте красоты»?
— Все равно ты танцуешь, как чурбан!
— Верно! Я люблю тебя, моя плясунья, моя фея, люблю мои ножки-непоседы… Солнце скоро ляжет спать, и мы тоже.

.. Солнце скоро ляжет спать, и мы тоже… И я жду, жду…
— А я больше никогда не буду ждать. Ты — мой.
Ни восклицательного, ни вопросительного знака. Разговорная пунктуация Мартины становилась все более похожей на пунктуацию пишущей машинки.
— Давай удерем?..- Даниель привлек ее к себе.- Дверь за уборной выходит прямо во двор…
Никто, казалось, не заметил их исчезновения. Пластинки ставили бесперебойно, музыка не переставала надрываться. Хозяин удалился к себе,

небрежно поманив Жинетту. Мсье Донель и остальные прошли по скрипящему гравию и вышли на гудрон шоссе… Все переели и перепили, чувствовали

себя отяжелевшими, очень отяжелевшими.
— Ведь мы еще не старики, — сказала мадам Донзер аптекарше, отметив про себя, что малолитражка исчезла, — а поглядите, как все

изменилось… Возьмите, к примеру, свадебные подарки. Мать мне часто рассказывала про то, как хозяин фабрики, на которой она работала, выдавал

замуж дочь — свадебные подарки были выставлены напоказ на большом столе, и все ходили на них смотреть. Серебро, бронза, вазы и драгоценности. А

представьте себе на столе малолитражку, которую мсье Донель подарил детям. Или радио, которое не надо включать в сеть, — подарок мадам Денизы,

или фотоаппарат, который им прислал дядя-садовод с юга. А сами мы подарили им квартиру, купленную в рассрочку, за которую мы трое — Жорж, Сесиль

и я — будем платить еще два года! Да, скажу я вам…
Вдруг из дома выскочила разом вся молодежь и стала усаживаться в автобус, шофер которого дремал, дожидаясь разъезда. Они хотели еще

прокатиться, предпринять что-нибудь, лишь бы не расставаться вот так — сразу.
— Обратите внимание, — опять принялся за свое мсье Донель,-рядом с этой «Чащей» лесу нет! И ни одной живой души за весь день! А ведь мы не

сняли ресторан целиком, и вход посторонним не был запрещен…
Автобус отъехал. Стали рассаживаться по машинам и остальные. Мадам Донзер, еле живая от усталости, благодарила приятеля Даниеля, который

предложил подвезти всю семью — ее, мсье Жоржа, Сесиль с Жаком — в Париж. Аптекарь ехал в обратную сторону — в деревню. Сесиль и Жак не

присоединились к молодежи. Сесиль была не в духе, казалась утомленной, а Жак, высокий мрачный парень, не раскрывал рта. Сразу было видно, что

они поссорились.
— Мы чудесно провели время, — мадам Дениза садилась в сверкающую машину своего друга. — Но где же Жинетта?.. Ну, тем хуже для нее. Я

уверена, что она не пропадет…
Теперь оставался только старый ситроен мсье Донеля.
— Дедушка! Смотри — луна! — сказала девочка с черными распущенными волосами.

XII
Семейная твердыня

Будет ли Мартина еще когда-нибудь так счастлива, как в этот вечер,- в эту ночь, и на следующий день… Счастье ее не куплено в кредит, как

квартира или малолитражка, за свое счастье она никому не должна платить. Или, вернее, она сама его оплатила в течение долгих, долгих лет, и вот

теперь оно стало ее собственностью, которую никто не имеет права у нее отнять.
Мартина и Даниель ехали через селения, казавшиеся им необычными, потому что они возникали внезапно среди поцелуев и деревьев.

.. Они ехали

медленно. Даниель вел машину одной рукой, может быть, он и не умел танцевать, но машину водить он умел. Мужья умеют водить машину, не так ли,

Мартина? И целоваться?.. Вокруг них была долина Сены, гулкая, как новые дома без мебели, а может быть, поблизости находился автодром или

велодром? Время от времени до них доносился не то шум моторов, не то нечто похожее на топот, или это просто работал какой-то завод? Но все

растворялось, отдалялось, так и не возникнув. Они ехали над рекой, углубляясь в лес, и, выехав из него, оказывались у очередного изгиба Сены.

Река не отпускала их от себя. Для Мартины это было настоящее путешествие, ведь она ничего в жизни не видела, кроме своей деревни и Парижа, и

здесь, в ста километрах от города, ей казалось, что она где-то на краю света, настолько это огромное, чистое и невозмутимое небо было непохоже

на то, к которому она привыкла.
Они поужинали в саду уединенной гостиницы, где-то около Лувье. Было уже больше десяти часов вечера, но погода стояла такая, что не

хотелось заходить в дом. Парочки за столиками на террасе, фонари, спрятанные в листве… Куртки официантов и белые салфетки врезались в ночь

светлыми пятнами. Сюда можно было приехать в любой час, никого не удивляя. Перед тем как сесть за стол, Мартина и Даниель прошлись по парку…

аллеи, выложенные плитками дорожки вели к пышным клумбам, к беседкам из зелени… вот прудик, белизна лебедей напоминает куртки лакеев и

салфетки…
— Идем, родная! Шампанское, наверно, уже холодное, а постель теплая…
Мартина была пьяна от счастья, она стала смеяться, как безумная, увидев, что по приготовленному для них столику, очень аккуратно

накрытому, украшенному цветами, прогуливалась сорока! Простая черная сорока, которая совала свой клюв повсюду, а когда официант стал ее гнать,

она начала противно кричать и вцепилась в скатерть, пытаясь стащить ее. Не так-то легко от нее отвязаться! Подошел хозяин, заговорщически

улыбаясь.
— Надоедливая птица, — сказал он, — но она развлекает посетителей. И нас тоже! Мы к ней привязались. Все же за ней нужен глаз да глаз.

Только что она выпила аперитив на том столике. И она хватает все, что блестит, будьте настороже, мадам!
Даниель смотрел на смеющуюся Мартину и находил, что сорока — волшебная птица. Им не хотелось есть, хотя они и за завтраком ничего не ели,

зато им хотелось пить, и ноздри Мартины трепетали от щекотавшего их шампанского.
— Ах, боже ты мой, — твердила она, — ах!.. Черная сорока-воровка… Когда я была еще Мартиной-пропадавшей-в-лесах, моя мать Мари звала

меня черной сорокой-воровкой, потому что я таскала все гладкое и блестящее!.. Шарики братьев… Мне так нравилось перебирать их в кармане

фартука… А мать кричала: «Сорока-воровка!» И все младшие братья повторяли: «Сорока». Даже в свадебную ночь мне сажают сороку на стол, прямо в

шампанское. Вот — сила!
— Сила — не то слово, Мартинетта, — Даниель наливал вино в бокалы,-сороку не посадили, она сама прилетела. Она колдунья, вроде тебя. Дай

мне твои ручки, Мартина.
— Она — ведьма, — Мартина положила руки на ладони Даниеля, и тот сжал их, — для сороки нет запретных слов, что хочет, то и кричит…

Сорока разозлилась! Сейчас я ухвачу скатерть зубами да как дерну!.

..

Сорока разозлилась! Сейчас я ухвачу скатерть зубами да как дерну!..
— А я тебя не выпущу…
Даниель крепко держал руки Мартины, глаза их встретились, и они забыли о том, что поднялось было в них, как закипающее молоко.
За другими столиками рассказывали другие сказки. Парочки приехали сюда в комфортабельных машинах, которые ждали их в глубине обширного

гаража, блистая в полутьме безупречной полировкой; у мужчин было чем заплатить за машины, за женщин, за заливных цыплят и за восхитительное

выдержанное вино. Здесь все было красиво, приятно… женщины хороши собой… мужчины, во всяком случае, хорошо побриты… Одна лишь сорока в

плохом настроении. Мартина и Даниель встали из-за стола.
Крошечная комнатка вся обита материей в цветочках, светлая, мягкая, как яйцо всмятку… Окно выходит прямо в небо, в ночные ароматы.
Утром они обнаружили перед домом газон, а за ним до самого горизонта шли зеленые поля, луга и никаких строений. Когда подали вкусный

завтрак: кофе в тоненьких чашечках, запечатанные горшочки с вареньем, хрустящие булочки, гренки… и розы на подносе — знак внимания

администрации,- Мартину снова охватило острое ощущение счастья. Она прижала розы к ночной рубашке — не из нейлона, а из чистого шелка: для

свадебной ночи Мартина выбрала шелк и кружева.
— Господи, до чего же ты хороша! — сказал Даниель, пораженный так, как, проснувшись рано утром, поражаешься красоте сада, где птицы и роса

и ничей взгляд еще не коснулся этих цветов, этих солнечных бликов. — Господи, до чего же ты хороша, — повторил Даниель и взглянул в узкое

зеркало.
Он разглядывал себя в этом зеркале и говорил самому себе: «Ты плохо кончишь, Даниель». Даниель в пижамных штанах, голый до пояса, молодой,

сильный, но, несмотря на двадцать четыре года, уже с морщинками на лбу, смотрел прямо в глаза Даниелю в зеркале, в глаза, какие бывают только у

людей, внимательно и терпеливо наблюдающих за ростом растений, в глаза, которые видят небо и землю — источник жизни и великолепия; оба Даниеля

покачали головами, и настоящий Даниель обернулся к Мартине:
— Держи!- он бросил ей шарф. — Прикрой грудь, сейчас официант придет за посудой.
Теперь молодожены ехали прямо на ферму Донелей, чтобы провести там медовый месяц: они не могли себе позволить новых расходов.

Ехали по широкой холмистой долине. И уже издалека увидели серое пятнышко, которое и было старой фермой Донелей. Когда спускались вниз,

ферма исчезала из виду, но снова появлялась на подъемах. Даниель немного волновался: он вез Мартину в мир своего детства, в интимный мир

воспоминаний, куда так трудно ввести кого-нибудь, который так трудно разделить с кем-нибудь. Они приближались: ферма, одиноко стоявшая на ковре

с геометрическим рисунком — коричневым, зеленым, бежевым и желтым, — росла у них на глазах.
Сплошные стены… Из серого камня, прямоугольная крепость с тремя башенками — двумя круглыми и одной квадратной. Стена, выходящая на

дорогу, была очень высока, она незаметно переходила в дом с рядом окон и глухими деревянными воротами, такими высокими, что они достигали

второго этажа.

Около ворот была полированная дверь, очевидно новая, с двумя ступеньками и медной табличкой: «Садоводство Донеля». Они приехали.
— Не пугайся, Мартинетта, — говорил Даниель в сотый раз, — ты ведь не любишь беспорядка… сейчас увидишь!
Ворота открылись под яростный лай целой своры собак. Молодой белокурый работник, голый до пояса, снял соломенную шляпу, сверкнув в улыбке

ослепительными по контрасту с загорелым лицом зубами. Он закрыл за ними ворота и скрылся в доме. Даниель устанавливал машину под навесом у

стены, рядом с отцовским ситроеном и грузовичком. Собаки лаяли и прыгали.
Мощеный двор был похож на деревенскую площадь после ярмарки: солома, обрывки веревок, старые газеты, брезенты, плетушки-корзины, тачки. И

грязь под ногами. Наверно, здесь недавно прошел дождь. Около старого колодца в большой луже барахтались утки. Куры в сопровождении цыплят искали

себе пропитания между камнями, там, где пробивалась трава. А кошки… они развалились на солнышке… и на срубе колодца, и на крышах низких

пристроек, и на ступеньках перед дверями. Со стороны ворот, там, где находился двухэтажный жилой дом, ствол старой глицинии спиралью вился по

стене и оттуда распростирался над всем царившим во дворе беспорядком, небрежно свешивая свои огромные зеленые рукава. Напротив ворот,

проделанных в стене дома, были другие ворота, распахнутые в необъятные дали…
Мсье Донель-отец был рад приезду детей. Доминика пожала руку Мартине и, быстро сказав с едва мелькнувшей улыбкой «Добро пожаловать»,

подтолкнула вперед маленькую Софи с распущенными черными волосами, державшую огромный букет роз. Все это происходило в столовой, затемненной

ветвями глицинии. Здесь, наверно, было очень сыро — обои с рельефным рисунком, белым по белому, свисали клочьями. В комнате стоял резной буфет и

обитые тисненой кожей стулья с высокими спинками и медными гвоздиками.
На стенах — семейные фотографии, барометр и пейзаж, изображающий деревню с настоящими маленькими часами на деревенской колокольне.
— Ты любишь гузку, дочка? Если любишь, дай тарелку, новобрачной ни в чем нет отказу!
Мсье Донель мастерски разрезал курицу, вернее несколько куриц. За столом сидело много народу: кроме мсье Донеля, Доминики с детьми,

Мартины и Даниеля, были три двоюродных брата, известных Мартине еще по деревне. Мартина не любила гузку, и ей уже не хотелось есть после

домашнего паштета, домашней колбасы, ветчины, дыни… Красное вино получали непосредственно от одного друга, любителя роз, и это вино не было

разбавлено. Пирог примирил Мартину с ворчливой старухой, которая готовила и прислуживала за столом. Ее звали «собачьей мамашей» — чего-чего, а

собак тут хватало!.. В данный момент они лежали вокруг стола смирно, не попрошайничая, подчиняясь мановению руки или взгляду —

чистокровные немецкие овчарки, а также и дворняги. Время от времени им бросали кусочки мяса или хлеба, пропитанного соусом, но и тогда они не

грызлись.
Мсье Донель был в том же костюме, что и на свадьбе — темном и мешковатом; три двоюродных брата — тоже в пиджаках и жилетах, которые в жару

казались особенно плотными. Доминика в платье из белого полотна, с голыми загорелыми руками выглядела куда привлекательней, чем на свадьбе, а ее

дочке Софи опять распустили по спине длинные черные волосы, от которых ей было страшно жарко, они прилипали ко лбу, лезли в глаза.

Она ничего не

ела и глядела на Мартину. Мальчику было жарко, и он тоже глядел на Мартину. И три двоюродных брата ее разглядывали, и все больше молчали.

Бернар, тот, кому по душе пришлись немцы, казался теперь здоровяком, а ведь после их ухода он так зачах, что смотреть было противно. «Ну и

галстук, — думала про себя Мартина, — курам на смех! Наверно, он достался ему в наследство от фрицев! До чего ж его разнесло — если бы не знать,

что это Бернар, можно бы принять его за Геббельса, отъевшегося в деревне!» Двое других- Пьеро и Жанно — симпатичные и круглоголовые, были похожи

на Даниеля. Но что за пиджаки на них — картоном они подбиты, что ли? Умора!..
Как хорош ее Даниель в белой рубашке с открытым воротом! Говорили больше о тех временах, когда все эти рослые парни и Доминика были

детьми. Помните, как Даниель наелся вишен из настойки! С тех пор прошло уже лет двадцать, а ключ до сих пор прячут в скульптурном украшении

буфета. Ликеры и настойки по-прежнему хранятся в буфете, там они всегда под рукой у мсье Донеля, на тот случай, если он захочет угостить

клиента. Его контора рядом со столовой, дверь в нее-с этой стороны… А что было, когда Доминика чуть не упала в колодец! Мальчики подхватили ее

на лету и вчетвером с трудом удерживали над бездонным колодцем, пока не подоспели работники. А когда Даниель в первый раз привил розу! Вот

смеху-то было! Уж он, можно сказать, привил ее по-своему. После каждой новой истории девочка поворачивалась к матери и что-то шептала ей на ухо,

а Доминика отвечала: «Да, года четыре, наверно… шесть лет… двенадцать лет…»
За кофе у всех был какой-то отсутствующий вид, и с последним глотком все убежали, словно с цепи сорвались, — работа! Даниель и Мартина

находились в отпуску, они могли пойти отдохнуть. Даниель взял Мартину под руку, он покажет ей дом и ее комнату, ведь они сели за стол, как

только приехали, и она еще ничего не видела. Так вот, рядом со столовой, которой пользовались исключительно по торжественным дням, находилась

контора. Даниель открыл перед Мартиной дверь: пишущие машинки, реестры и папки с делами на полках… прямо контора нотариуса. Ну и жарища!

Бухгалтер и машинистка подошли пожать руку молодой мадам Донель. Вторая дверь вела в переднюю, откуда можно было выйти прямо на большую дорогу;

это была та самая маленькая дверь рядом с воротами, на которой прибита дощечка: «Садоводство Донеля».
Из этой же передней вела наверх каменная лестница с красивыми перилами; наверху-длинный коридор, едва освещенный небольшими окнами,

выходящими на дорогу. Даниель открывал одну за другой двери комнат. Большие, как залы, беленые известью, с тяжелой мебелью из темного дерева, с

вязаными покрывалами на кроватях, с распятиями — комнаты эти были заброшенно-нежилые, затхло-молчаливые. Никто не жил в них уже много лет, семья

распалась, объяснял Даниель, и люди стали чувствительней к холоду. В старые времена, по-видимому, никогда не испытывали холода, камины топили

только в случае болезни, если кто-нибудь настолько расхворается, что сляжет в постель. Сейчас надо было бы провести центральное отопление, но

отец отказывается бросать деньги на ветер — он сам никогда не мерзнет. Вот все и перебрались в другое крыло дома, разгородили большие комнаты на

маленькие, установили печи. «На этой стороне дома зимой тепло только у меня, ты никогда не будешь мерзнуть, моя Мартинетта…» Мартина ничего не

сказала, но ее, несмотря на жару, охватила дрожь при одной мысли, что ей когда-нибудь придется постоянно жить здесь.

«На этой стороне дома зимой тепло только у меня, ты никогда не будешь мерзнуть, моя Мартинетта…» Мартина ничего не

сказала, но ее, несмотря на жару, охватила дрожь при одной мысли, что ей когда-нибудь придется постоянно жить здесь.
Комната Даниеля была в конце коридора, к ней вело несколько ступенек. Большое помещение с таким низким потолком, что можно было достать до

него рукой; над белой штукатуркой стен скрещивались балки. Полки с книгами. Большой старый деревенский стол перед окном, выходящим на поля. На

первом плане — рапсовое поле, ярко-желтое под ярко-голубым небом, а за ним открывался широкий горизонт. Продавленное кресло. Кровать из красного

дерева, такого темного, что оно казалось черным, ночной столик в виде колонны, тоже из красного дерева с черной мраморной доской и местом для

ночного горшка. Пол был сделан из толстых досок, плохо пригнанных и посеревших от времени. В комнате стоял сильный аромат красных, нагретых

солнцем роз, расставленных повсюду: в белых фаянсовых кувшинах, больших и маленьких, прямых с острым носиком и пузатых, широкогубых. В углу

комнаты — перила вокруг отверстия в полу, отсюда винтовая лестница вела в кухню. Такова была комната Даниеля. Таков был дом, где он родился.

Необходимо, чтобы Дом понравился Мартине.
Она подошла к окну, вернее к слуховому окну, выходившему во двор. Собаки и кошки спали, им не мешали ни куры, ни мухи, ни солнце,

заглядывавшее во все углы, так и не сумевшее осушить оставшуюся от последнего дождя лужу, в которой барахтались утки. Белокурый работник со

страшным шумом выводил из-под навеса грузовик.
— Представляю себе эту ферму отремонтированной, со всеми удобствами…- сказала Мартина задумчиво. Она отвернулась от окна и подошла к

Даниелю близко, совсем близко.
— Нравится тебе мой дом, Мартина? — спросил он растроганно.
— Ты мне нравишься.
Он немного отодвинулся.
— А мне не нравятся твои фермы со всеми удобствами…
Что же, дело ясное: Мартине не понравился дом его детства. Он не разделит с ней своего прошлого. Прошлое — непередаваемо, как сон. Ей не

нравился дом его детства, она его с трудом прощала ему. Такой прекрасный дом! Но ей то нравятся фермы со всеми удобствами, как нa блестящих и

глянцевых страницах журнала «Французский дом». Что ж, тем хуже!
— А где здесь моются? — спросила Мартина, глядясь в маленькое зеркальце на стене.
— В кухне, милая, над раковиной, у нас ванной нет.
Понимаешь, отцу на комфорт наплевать. Для роз есть водокачка, и для их поливки воды сколько угодно, а мы дома всегда пользовались водой из

колодца, и если сейчас есть насос, так только потому, что Доминика, вернувшись сюда после смерти мужа, пригрозила, что будет отдавать белье в

прачечную. Неслыханный для семейства Донелей скандал! Отсылать из дома свое грязное белье, стирать его где-то на людях! Тогда отец сдался и

поставил насос.
— Он у тебя скупой…- Мартина открыла свой чемодан.
— Да нет! Он вовсе не скупой! И уж, во всяком случае, не по отношению к розам.

Но звонить по телефону из-за проклятого насоса, терпеть в

доме рабочих — это его раздражает. Вместо центрального отопления для нас он предпочитает поставить климатическую установку для сохранения

выкопанных из грунта роз. Скупой! Мне обидно, что ты можешь считать моего отца скупым. Я уверен, что он и представления не имеет, сколько у него

денег. Да и никто этого не знает! Не говоря уже о превратностях профессии, в которой все зависит от настроения всевышнего.
— Это что-то уж очень сложно!..- Мартина держала перекинутые на руку юбки, вынутые из чемодана, и оглядывала комнату.- Куда бы их

повесить? Все гораздо проще — обыкновенная скупость! Но как бы там ни было, а жратва тут безукоризненна! У твоей сестры есть любовник?
Даниель глядел, как Мартина надевает платья на плечики, которые она привезла с собой, и развешивает их на гвозди, вбитые в стену. Ящики

пузатого комода были открыты, она раскладывала в них какие-то прозрачные красивые вещи.
— Нет, насколько мне известно, у моей сестры нет любовника, — сказал он рассеянно. — Она всегда молчит и думает неизвестно о чем. Иногда я

говорю себе: а может быть, вся ее таинственность — просто глупость? Ты видишь, я все тебе говорю, Мартина, я тебе выдал даже свою сестру,

старшую сестру, которую я люблю… Ты не устала, милая? Устала? Может быть, приляжем отдохнуть?..
Отдых затянулся. Остальную часть дня они провели в постели. Никто их не тревожил, а за окном раскинулась золотая пустыня рапса, небо,

необъятный горизонт… Им захотелось пить, Даниель спустился в кухню и вернулся с запотевшей бутылкой холодного красного вина, бисквитами,

фруктами. Вечером они прошли через пустовавший этаж, спустились по каменной лестнице в переднюю и вышли на гудронированную дорогу. Ночь

благоухала, было необыкновенно хорошо, ни ветерка; неподвижный, но свежий воздух был чист, как прикосновение ребенка. Когда они возвращались,

ферма издали показалась Мартине очень большой, совсем средневековая крепость со стенами и башнями.
— Будто необитаемый замок, — прошептала она с уважением, — нигде нет света…
— Все спят. Здесь встают с восходом солнца.
Дверь, выходящая на дорогу, была не заперта. Они поднялись по лестнице, стараясь не шуметь, хотя никто и не жил в этом крыле здания,

прошли по коридору и легли в постель.

XIII
Пыль под ногами стража роз

Параллельные ряды роз уходили вдаль, розы были в полном цвету, чередовались красные, розовые, желтые ряды. Те розы, что отцвели и,

открывшись, обмякли, обнажали тычинки, беспорядочно спутались и обесцветились: красные стали лиловатыми, желтые и белые как бы загрязнились,

края лепестков подсохли. Мартина подумала, что розарий — вещь небезукоризненная.
— Вот здесь, — сказал мсье Донель, — дедушка посадил свои первые розы, отсюда все и началось. Со времен волхвов и розы и мы сами — все

стало сложнее. Из-за культуры… Прекрасные самородки, вроде тебя, Мартина, встречаются редко. Но вернемся к розам. Вдруг роза волхвов, наша

роза Франции, галльская роза стала махровой. Самопроизвольно! Ты видишь, Мартина, это случается и с цветами. Тогда ее начали культивировать, как

говорят, совершенствовать. Почему усложнение считается усовершенствованием? Что касается меня, то с эстетической точки зрения я предпочитаю розу

не махровую, а только с пятью лепестками.

Почему усложнение считается усовершенствованием? Что касается меня, то с эстетической точки зрения я предпочитаю розу

не махровую, а только с пятью лепестками.
— Ты пресыщен и стал снобом, отец! — Даниель громко расхохотался.
— Что же, может быть… Из дикой розы греки вывели «столепестковую». Она изображена на картине, что висит на стене в твоей комнате — ведь

теперь комната Даниеля — твоя комната. Но так как это акварель Редутэ (Редутэ, Пьер-Жозеф (1759-1840)-знаменитый французский акварелист. Среди

его произведений наиболее известна «Монография роз».), то она больше имеет отношение к живописи начала XIX века, чем к природе. Редутэ, можно

сказать, одел ее в платье с оборками, и теперь трудно себе представить, что от роду ей несколько сот лет и что она пришла к нам издалека.
— Отец, жарко… — сказал Даниель, которому показалось, что Мартине скучно.
— Ну-ну… Я просто напомнил, что дед посадил здесь первые розы. Если вы находите, что слишком жарко, вернемся домой.
Однако он продолжал идти вперед. Вдалеке виднелся трактор, покачивающийся на волнистой коричневой земле. На первом плане проходили

светло-зеленые борозды, а над ними — согнувшиеся почти пополам маленькие фигурки, казавшиеся совсем неподвижными под палящим солнцем, и однако

время от времени они делали шаг вперед.
— Тонкая ручная работа — то, что они там делают, — мсье Донель сложил руки козырьком. — Я стараюсь заинтересовать тебя, Мартина. Это

необходимо, потому что так или иначе Даниель будет заниматься розами. Член семьи Донелей, не интересующийся выращиванием роз, — это вещь

небывалая! Тебе придется все-таки пойти взглянуть, как делают прививку нескольким тысячам кустов шиповника! Надрезают ствол, вставляют черенок,

обвязывают… Работа тонкая, ювелирная… Не менее тонкая работа, чем обрезать кожицу вокруг ногтя! И кормит она не лучше. А твой муж — горячая

голова, вместо того чтобы довольствоваться хлебом насущным, который приносят ему эти розы, уподобился золотоискателю. Создавать новые сорта роз

так же дорого, как держать конюшню скаковых лошадей! И если бы еще он удовольствовался опытом тех, кто, вроде нас, живет среди роз… Нет,

подайте ему хромосомы, гены и тому подобное, а чего он этим добьется? Может быть, вовсе ничего!
— Своей профессией ты обязан деду, — Даниель не побелел, а пожелтел от злости, как будто у него сразу разлилась желчь. — У тебя не было бы

сейчас хлеба насущного, если бы до тебя не существовало золотоискателя-деда.
Мартина испуганно смотрела то на отца, то на сына. Она знала, вопрос о создании новых сортов роз был для них больным вопросом, но не

представляла себе, до какой степени это серьезно. Мсье Донель старший был человеком обходительным, живым, несколько экспансивным, как будто

вечно куда-то спешил, да и говорил он много и торопливо, прерывая свою речь смехом, а Даниель — медлительный, крепкий, ироничный, молчаливый,

они были совсем не похожи, но очень друг друга любили. Что же между ними происходит?
— Дедушка забавлялся розами, которые ему дешево стоили. А что он вывел полианты — так ему просто повезло… тут и интуиция и случай… А

твои гибриды — это королевские забавы, сын мой! Если ты имеешь на него влияние, Мартина, может быть, хоть ты его отучишь от генетики.

Он вполне

научным способом портит мои лучшие розы, делает из них подопытные растения. Уверяю тебя, я бы предпочел, чтобы он играл в азартные игры — карты

или рулетку! Тогда по крайней мере он не портил бы товар!
— Отец… — Даниель побагровел. — Отец, я не знаю, что с тобой… Что тебе наговорил вчера Бернар? Что он сделал? Пойдем, Мартина, у тебя

будет солнечный удар.
Даниель положил руку на руку Мартины, и у нее на коже тотчас появились белые пятна. Она почувствовала всю силу его ярости.
— Увидимся за завтраком! — крикнул им вслед мсье Донель.
Мартина шла за Даниелем по тропинке среди диких трав. Атлетическая спина Даниеля, его уже загоревший затылок, круглая голова с коротко

остриженными волосами… какую нежность вызывала в ней эта круглая голова!
— Послушай!..- рассудительно говорила она ему в спину. Она была настроена благоразумно и миролюбиво. Собаки встретили их разноголосым

оркестром лая. Они еще не привыкли к Мартине, да это и понятно — она здесь только со вчерашнего дня. А утки, куры, те не беспокоятся из-за таких

пустяков. У дверей кухни Даниель сказал;
— Я пойду пройдусь… — и она его не удерживала. Кухня была пуста, но жила своей жизнью: крышка плясала на большом котле, белый пар уходил

под колпак над плитой, мухи жужжали над столом и прилипали к липким листам, висящим там и здесь и уже черным и отяжелевшим. Мартина поднялась в

свою комнату, комнату Даниеля. Здесь было прохладно, штора опущена, кровать аккуратно застлана чистым покрывалом. Все мухи улетели вниз. В

другой раз она не наденет белые туфли, если надо будет проходить через двор: отец Даниеля провел их кружным путем, через дверь, выходящую на

шоссе, и они прошли под окнами комнаты Даниеля, вдоль стены фермы, где обычно ходили клиенты, — он был внимательнее, чем Даниель. А Даниелю

ничего не стоило заставить ее шлепать по грязи вместе с утками. Мартина переобулась, навела красоту. Она вошла сюда взволнованная, но в комнате

было так тихо, так спокойно, что на Мартину это подействовало умиротворяюще. За окном поблескивали золотые гроздья рапса. Донель старший назвал

Даниеля золотоискателем А вдруг да он найдет золото? Ей хотелось расспросить Даниеля поподробнее. Каким образом садовод может найти золото? Что

за золото у садоводов? Как обидно, что Даниель «пошел пройтись». Он хотел остаться наедине со своей яростью. Голоса внизу… Мартина посмотрела

в зеркальце на стене: надо будет переменить губную помаду, эта на загорелом лице кажется лиловой.
Стук ее каблуков по лестнице заставил всех замолчать. Она остановилась на последней ступеньке, с любопытством и смущением оглядывая

человек десять мужчин в синих штанах, измазанных землей, в майках… загорелые руки, пальцы в черных прожилках от земли… Те, что уже сидели за

столом, встали при ее появлении, другие входили со двора, приглаживая мокрые волосы, вытирая руки…
— Я тебе никого не представляю, — сказал мсье Донель, лишь он один был в брюках цвета хаки, рубашке и подтяжках, — это заняло бы слишком

много времени. Ребята, знакомьтесь с молодой мадам Даниель Донель. Недурна, а?
Все засмеялись. Ясно, что они нашли ее красивой, как же иначе… К счастью, вошла Доминика с детьми, а то создалось неловкое положение.

Мсье Донель сказал Мартине, чтобы она села рядом с ним.

Мсье Донель сказал Мартине, чтобы она села рядом с ним. «Собачья мамаша» подала блюдо с мясом, и мужчины достали из карманов ножи. Даниеля все

еще не было, Мартина только об этом и думала. В первый же день… Но никто ни о чем не спросил, казалось, никто не замечал его отсутствия. Они

спорили:
— Разве так работают? Что за свиньи вам шиповник сажали, хозяин? Уроды! Да, уроды, и шиповник, и те, кто его сажал. Чистого убытку

двадцать процентов, по крайней мере для вас, хозяин.
Говоривший был маленький старичок с пожелтевшими от табака усами.
— Оставь, — сказал парень, сидевший рядом с ним, — отвяжись. Он налил старичку красного вина, небрежно, как будто бросил платок. Это

был тот самый работник с серебристо-белокурыми волосами, который вчера открыл им ворота.
— С Мимилем выгодно работать, — закричал с другого конца стола веселый молодой парень, — у него руки, как у обезьяны, в жизни таких не

видел! Как нагнется, руки болтаются на пятьдесят сантиметров ниже ступней!
— Ничего, я с ними справляюсь,-ответил Мимиль, парень лет восемнадцати, еще с пушком на щеках, уплетая с аппетитом свой бифштекс.
— Я вам говорю, хозяин, — опять начал усатый, — уроды… Кто у вас наблюдал за работой? Саженцы воткнули в землю кое-как. Разве у вас нет

никого, чтобы пройти за парнями, проверить их работу? Потом, если черенки не привьются, вы скажете, что это наша вина.
— У нас свои правила. — Мсье Донель налил Мартине белого, а все остальные пили красное вино. — Мы следим, конечно, но у нас друг другу

доверяют. Сразу видно, что ты новенький здесь. К тому же не волнуйся, я сам записал, кто сажал, а Пьеро — тех, кто прививал, ведь так, Пьеро? А

как делали там, откуда ты пришел? У нас здесь все попросту.
Он говорил рассеянно, думая о другом. Мартина смотрела на дверь. Доминика занималась детьми. Маленькому Поло было так жарко, что лоб у

него весь покрылся испариной.
— Эй, Поло, сколько кустов шиповника ты привил сегодня?-крикнул ему веселый парень. — Приходи, я тебе покажу новый прием.
Мсье Донель взглянул на внука и сказал:
— Когда пойдешь, надень шляпу.
Как вчера в столовой, собаки расположились вокруг стола, и время от времени им что-нибудь бросали. «Собачья мамаша» семенила между ними.
— Ну-ка, Мартина, брось это большому, — мсье Донель протянул Мартине кость, — он вожак стаи, если он возьмет, все тебя признают.
Большой схватил кость. А Даниеля по-прежнему не было. Подали сыр. Странно, что никто не спрашивает, где
Даниель. Пожалуй, только один Бернар тоже думал о нем, Мартине показалось, что он поглядывает на дверь, скатывая из хлеба шарики, которые

от его пальцев становились черными. Смотреть неприятно. В рабочей одежде он был такой же противный, как и в пиджаке. Кофе на вкус превосходный,

а Мартина любила хороший кофе. В доме отлично кормили не только по случаю приезда молодоженов. А по этому случаю мсье Донель велел подать к кофе

ликер, такой, что пальчики оближешь, и все выпили за здоровье Мартины. Но пора было уходить: работники встали, закурили сигареты, потолкались в

дверях и разом высыпали из темной кухни, как летящие на свет мухи.

«Собачья мамаша» собирала тарелки. Доминика уже ушла. Дети играли во дворе,

девочка прыгала и отчаянно кричала, она была похожа на воздушный шар, оторвавшийся от веревочки. Она вся отдавалась игре. Мартина, стоя в

дверях, смотрела, как рабочие вышли через ворота в поле и дальше на плантации роз. Они шли, как на прогулку. За ее спиной «собачья мамаша»

беседовала со своими подопечными — собаками. Может быть, она воображает, что Мартина собирается возиться с посудой! Даже в Париже, где были

удобства, облегчающие работу, никогда бы мама Донзер не позволила Сесили или Мартине портить себе руки. Но когда Мартина обернулась, в кухне уже

хозяйничала здоровенная баба, которая по локоть запустила руки в лохань с дымившейся водой. Откуда она взялась? Она сказала серьезно:
— Здравствуйте, мадам Даниель.
Мартина поднялась к себе в комнату.
Она легла в страшном беспокойстве, не зная, что с собой делать… и ведь никто, кроме нее, не беспокоился, как будто бы Даниель не исчез,

сказав, что пойдет пройтись. Ну, будет об этом, ведь вот он — вернулся, живой, пыльный и потный после ходьбы по такой жаре. Он появился к ночи,

когда внизу на кухне все стихло. Мартина не спустилась к обеду, и никто за ней не пришел. Очевидно, здесь так принято: никто вами не занимается.

Ночь была тиха, как завод, когда машины остановились, рабочие УШЛИ. Ночь вернула ей Даниеля.
Лежа на спине поверх простынь, скрестив на груди Руки, усталый и мрачный, он говорил, говорил:
— Это Бернар виноват. С детских лет, что бы он ни делал, все всегда направлено против меня. А я ему никогда зла не причинял, это что-то

непонятное, какая-то врожденная ненависть. Я уверен, он и заодно с бошами был только потому, что я боролся на другой стороне. И если бы мне

сказали, что это он меня выдал, я бы не удивился.
Мартина дотронулась до Даниеля прохладной ласковой рукой: ему больно, бедный, бедный…
— Послушай! — Даниель приподнялся, чтобы придать больше веса тому, что собирался сказать. — В прошлом году, тоже летом, он выкинул в окно

пробирки с тычинками, которые я собрал и положил сюда, в ящик стола, где темно и тепло. Вхожу и вижу — ящик приоткрыт, у меня сразу возникло

предчувствие, и действительно, ящик был пуст! Я даже не знал, где искать, кинулся к окну: все валялось внизу, разбитое вдребезги! И я, как

сегодня, бросился вон из дому. Я бы его убил. Потому что я знал, я был уверен — это Бернар! Тогда я опять собрал пыльцу, время еще не ушло.

Приготовил на кустах розы для опыления и прикрыл их бумажными колпачками от посторонней пыльцы, чтобы скрестить их, как мне требовалось. И вот в

тот день, когда я пришел с пыльцой и кисточкой, чтобы положить пыльцу на пестики… Это был идеальный день, теплый, солнечный, безветренный…

слушай, Мартина! С подготовленных мною роз кто-то снял бумажные колпачки! Все пропало. А начинать сначала было поздно — плоды не успели бы

созреть. Я потерял год, целый год… Из-за этого чудовища!
Даниель резко перевернулся на живот. Мартина прошипела сквозь зубы «сволочь», как это сделала бы Мари, ее мать.

— Но у меня даже нет доказательств, что это он.

.. Если бы я кому-нибудь рассказал, мне бы не поверили. Тут надо знать,

чувствовать. В школе я окунулся с головой в лабораторную работу. Весь этот год я занимался клетками лепестков розы, содержащими ароматические

масла. Я тебе уже рассказывал про это, но мне показалось, что тебе неинтересно… Короче говоря, я хочу вывести гибрид, у которого был бы запах

старинной розы, а форма и цвет — современной. Я хочу этого добиться путем научной гибридизации. Я не хочу скрещивать разновидности наугад,

рассчитывая на счастливую случайность.
Я попробовал изучить происхождение и преобразование некоторых разновидностей, которые выращивают здесь. Я стараюсь быть ученым, я не

согласен, черт их дери, быть колдуном.
Даниель колотил руками по матрасу. Он снова был вне себя. Своей яростью он заразил и Мартину. Луна, холодная и любопытная, чуть склонив

голову, заглядывала к ним в окно.
— Ты понимаешь, — спокойно продолжал Даниель, — я должен испробовать сотни различных комбинаций искусственного опыления одного сорта

другим. На тысячах экземпляров! Не наугад, а в комбинациях, основанных на научных соображениях.
Даниелю показалось, что сегодня Мартина слушает его с интересом. Кто знает, может быть, она увлечется тем, что составляет смысл его жизни?

Как это было бы прекрасно!
— Чтобы добиться необходимых результатов, надо с умом скрещивать розы, — говорил он. — Дедушка был великий специалист по разведению роз,

он даже составил очень хороший каталог, классифицирующий розы по сортам, разновидностям и прочему, но основывался он исключительно на их внешних

особенностях. У нас в двадцатом веке есть научные средства для определения родственных видов растений: делают микроскопический анализ клеток,

подсчитывают число хромосом. Розы, у которых одинаковое число хромосом, принадлежат к одному виду, и их-то и надо скрещивать между собой, чтобы

получить жизнеспособный гибрид.
Но я не буду тебя учить сейчас генетике… тебя и луну. Однако знай, что число 7 — решающее для хромосом розы и что при скрещивании роз

женское начало доминирует в форме, а мужское начало в окраске.
Он умолк. Мартина ровно дышала рядом с ним: наверно, она давно уже заснула, так бывает всегда, когда он говорит с ней о том, что для него

главное в жизни, тут уж ничего не поделаешь.
— Ты спишь? — спросил он тихонько.
— Нет… Если у нас будет дочь, мы назовем ее Хромосома.
Даниель был счастлив, ему немного было нужно для счастья. Как хорошо она его знает, как она умеет его успокоить!
— Теперь я тебе открою секрет…
— Скажи скорее,-Мартина сгорала от любопытства, она совсем проснулась.
— У меня здесь есть сообщник: кузен Пьеро. И я не потерял даром год! Он собрал одновременно со мной такую же пыльцу, как и я, подобную

той, что Бернар выбросил в окно. Он приготовил для опыления розы того же сорта, что выбрал я, когда Бернар снял с них колпачки. Он не доверял

Бернару. Я все делал у всех на виду, он же действовал своей кисточкой, таясь ото всех, а после моего отъезда собрал в октябре плоды и посеял их

семена под фальшивыми этикетками, как будто бы это были те сорта, которые выращивают здесь для продажи. А когда семена взошли, мой Пьеро отобрал

лучшие экземпляры и в феврале пересадил их.

А когда семена взошли, мой Пьеро отобрал

лучшие экземпляры и в феврале пересадил их. И тогда, слушай внимательно, Мартина… — Даниель поднялся и торжественно повысил голос: — Тогда…
Мартина оперлась локтем на подушку, вся — внимание.
— На одном из молодых розовых кустов, — сказал Даниель, — выросших в результате тайных опылений, которыми Пьеро занимался в начале июля

1949 года, в мае 1950 года расцвела роза! И какая роза! Она была, как негритенок, родившийся у белой женщины, — никак не скроешь срама! Это был

новый гибрид, поразительный гибрид! И, Мартина, — какой аромат! Непохожий ни на один из четырнадцати запахов роз: не лимонный, не гвоздичный, не

миртовый, не чайный… У этой розы был удивительный, непревзойденный запах — запах розы!..
Даниель ходил взад и вперед по неровным доскам пола.
— Когда Бернар обнаружил этот «срам», он пришел, говорят, в невероятную ярость. Что это такое? Откуда это? Он побежал к отцу и, наверно,

такого ему наговорил… Пьеро притворился, что он тут ни при чем, но отец тоже хитер, он прижал Пьеро к стенке и обозвал его всеми именами… И

это из-за каких-то нескольких десятков розовых кустов… Просто позор! Но теперь отец не хочет упустить и своей выгоды. Гибрид может оказаться

интересным, он это прекрасно видит. И вот в августе Пьеро уже с отцовского благословения привьет новый гибрид к шиповнику. Окончательно будет

видно, что из этого получится… через три-четыре года. Когда имеешь дело с природой, не приходится спешить. Но вдруг Бернар опять все

уничтожит? Меня дрожь пробирает… и не знаю отчего-от страха за розы или от ненависти к этому зловещему типу.
И верно, он дрожал, и Мартина тоже…
— Неужели ты думаешь, что он способен выдернуть привитые шиповники?
— Если он это сделает, я его убью! — Вдруг Даниель расхохотался. — Представляю себе, как я объяснял бы на суде, что я его убил из-за

истории с хромосомами… Что это борьба за прогресс… Что Бернар — подлый реакционер. Для них я был бы, наверно, сумасшедшим, который убил

человека из-за двух десятков погубленных розовых кустов. Им ни за что не понять, что это убийство — результат преступной страсти. Они отрубили

бы мне голову. И все-таки я бы его убил… Пойдем к окну, любимая, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь…
Мартина подбежала к нему, они сели на подоконник открытого окна и вместе вдыхали сочный, свежий аромат, доносившийся к ним с плантаций,

словно охлажденный в огромном чане ночи, посеребренном луной.
Даниель декламировал:

Хафиз, стремишься к розе ты
со страстью соловьиной,
Ты жизнью оплатить готов пыль
под ногами стража роз.

..

— Я жизнью оплатить готов… любовь моя, моя красавица, моя роза…
Какая ночь, какая ночь…

XIV
Киноприключения на дому

Их насквозь пронизанный солнечными лучами медовый месяц вклинился в повседневную жизнь фермы, монотонную и однообразную, как само

круговращение солнца. Все работали, кроме них… Они жили в стороне ото всех, питались отдельно, и это как будто всех устраивало, на ферме все

чувствовали себя куда свободнее без молодой мадам Даниель. «Собачья мамаша» приготовляла для молодоженов лакомые блюда, считая, что обычная

пища, которая готовилась для остальных, им не подходит. После ужина рабочие уходили — они не ночевали на ферме, — и дом сразу погружался на дно

неподвижной безмолвной ночи: после ухода рабочих домашние тоже куда-то исчезали.
Даниель и Мартина заполняли время любовью — спали, гуляли, катались на своей машине. Никто не вмешивался в их времяпрепровождение, не

навязывал им своего общества, не задавал вопросов. Казалось, все здесь подчинялись раз и навсегда установленному порядку. Ни дать ни взять,

пастушеская идиллия где у всех овечек шелковые ленточки на шейке. Однако под этой спокойной гладью были скрыты невидимые и неосязаемые

столкновения чувств, борьба страстей и противоречивых желаний. Все это придавало медовому месяцу Мартины и Даниеля особую остроту.
Они были на страже очередного нового гибрида, пристально наблюдая за ним, тайком посещая его под видом прогулок… Пора было заняться и

новым скрещиванием: собрать пыльцу, подготовить розы соответствующего вида. Сообщничество с Пьеро, система фальшивых этикеток… Иногда Мартине

поручалось задержать Бернара, например в воскресенье, после общей трапезы, когда подавали кофе. Она принималась болтать о своей деревне, где они

оба родились и куда Мартина и не думала заглянуть, хотя отсюда до деревни было всего каких-нибудь двадцать километров, и она легко могла бы

съездить повидаться с матерью, братьями и сестрой. Но у нее не было в этом никакой потребности, да и зачем ворошить то, что уже навсегда отошло

в прошлое, и кто знает, что взбредет в голову Мари, когда та ее увидит… Она переслала через нотариуса согласие на брак дочери, больше

ведь от нее ничего и не требовалось. Мартина вспомнила ночь, когда она заблудилась в лесу, вспомнила, как продавала на шоссе букетики

нарциссов… Бернар пожирал ее глазами, забыв про кофе, про свидание, назначенное им в соседнем городке. Мартина, полузакрыв глаза, с ненавистью

смотрела на него, отмечая про себя, что он, как видно, совершенно оправился от того страха, который охватил его после ухода немцев, ведь никто

его и пальцем не тронул, ну обругали раз, другой и все тут — французы удивительно незлопамятны. С каким-то злорадством Мартина томно

нежилась на солнце под жадным взглядом Бернара: она ему мстила. Какой дурак! Когда Даниель вышел из тюрьмы и обнаружил Бернара на отцовской

ферме, отец сказал ему: «Лично мне наплевать…
Он работает, розы на него не жалуются. Оставь и ты его в покое». И Даниель оставил Бернара в покое. После всего пережитого он торопился

наверстать потерянное время, дышать, жить, учиться… Ему было не до Бернара, он его просто не замечал. Из них двоих скорее Бернар был похож на

человека, вышедшего из тюрьмы.

Оставь и ты его в покое». И Даниель оставил Бернара в покое. После всего пережитого он торопился

наверстать потерянное время, дышать, жить, учиться… Ему было не до Бернара, он его просто не замечал. Из них двоих скорее Бернар был похож на

человека, вышедшего из тюрьмы. «У него и до сих пор такой вид», — думала Мартина, кокетничая. с Бернаром. Среди всех работавших на ферме Бернар

выделялся своей странной бледностью, волосы у него были короткие, как будто только что отросли после бритья наголо, в глазах было что-то

пугающее, а непропорционально большие руки, казалось, так и просятся в наручники… Вот как рисовался Бернар ненавидящему взору Мартины. Едва

показался Даниель, проделавший множество тайных опытов с розами, Бернар тотчас же ушел. «Тебе незачем ходить в кино, — сказала Мартина Даниелю,

— со всеми этими делами у тебя и дома захватывающих приключений вполне достаточно».
В конце концов, без этих захватывающих приключений Мартина, может быть, и соскучилась бы от безделья, живя среди людей, трудившихся не

покладая рук, может быть, Даниелю с Мартиной очень скоро не о чем было бы говорить — настолько разные у них интересы. Монотонная жизнь Мартины

обогащалась борьбой за осуществление мечты: уж если она вышла замуж за Даниеля, значит и несбыточные мечты сбываются. Душистая роза, которую

Даниель стремился вывести, придавала остроту однообразию повседневности. Мартина мечтала… Роза получит первую премию на конкурсе в Лионе, в

Багателе, в Риме или в Женеве. Роза будет носить ее имя: «Мартина Донель». По всему миру будут цвести миллионы роз «Мартина Донель», а тот, кто

вывел эту розу, будет купаться в деньгах и славе.
Она мечтала, раскинувшись в шезлонге, который Даниель поставил для нее у стены фермы с той стороны, откуда открывался вид на плантации и

за ними — на необозримые поля. Они купили этот шезлонг в соседнем городке, где были узкие, как щели, улочки, красивые дома с резными балконами и

полуразрушенная башня XIII века, между камнями которой проросла трава и даже пробились кусты. Там на площади находились романская церковь,

аптека, скобяная лавка и магазин, где наряду с семенами и садовым инвентарем продавались шезлонги, обтянутые оранжевым холстом.
Мартина выбрала себе шезлонг с дутой металлической рамой, необыкновенно удобной — он в точности следовал изгибам тела, и его можно было

опускать и поднимать легким движением ноги или плеч. Каждый день она принимала, лежа в нем, солнечную ванну. Она проходила вдоль стены, держа в

руках маленький радиоприемник, работающий без включения в сеть — свадебный подарок мадам Денизы, — и музыка тянулась за ней, как аромат духов;

она знает, что никого не встретит — ведь все заняты своим делом. И она шла своей особой походкой, держа голову высоко и неподвижно, будто несла

на ней сосуд с водой, и далеко выбрасывая вперед длинные ноги, отчего юбка кружилась вокруг нее, когда она была в юбке; здесь же она шла совсем

обнаженная, в одних плавках, перекинув через руку большое мохнатое полотенце на тот случай — совершенно невероятный, — если кто-нибудь забредет

сюда.
И все-таки однажды совсем неожиданно приехал клиент, и мсье Донель повел его на плантации. Они прямо наткнулись на Мартину, которая

подставила солнцу всю красу своих двадцати лет. Рядом с ней тихонечко заливалось радио, а с плантаций доносился сильный и нежный аромат.
— Из всех пяти чувств неудовлетворенными остаются лишь вкус и осязание! — сказал клиент.

— Из всех пяти чувств неудовлетворенными остаются лишь вкус и осязание! — сказал клиент.
— Перед вами жена моего сына, — ответил мсье Донель, — вашим чувствам не суждено получить удовлетворения… В другой раз попрошу

предупреждать о приезде.
Это был старый клиент фирмы, страстный любитель роз, вот уже двадцать лет регулярно приезжавший к мсье Донелю поглядеть на розы и

приобрести новые сорта. Мартина не шелохнулась, она притворилась спящей — это было лучшее, что она могла сделать. Они прошли мимо.
Странный человек — папа Донель, думала Мартина. Часто его совсем не поймешь… Почему он вдруг выписал дамасские розы? Он не обязан никому

давать отчет, но тут вдруг сообщил, как бы между прочим, что в моду входят старинные сорта роз, так же, как в меблировке — стиль Карла X.

Мартина тогда же сказала Даниелю, что старик сделал это неспроста, он, конечно, осведомлен о проделках Даниеля и хочет ему помочь. Иначе зачем

бы он выписал именно те сорта, которые нужны Даниелю для новых скрещиваний? Даниель пожал плечами: отец хочет ему помочь? Но разве она не

слышала, как старик говорил, что чем заниматься опытами, лучше бы уж Даниель содержал танцовщиц. А Мартина все же думала, что папа Донель просто

не хотел, чтобы Даниель очень уж зарвался и пустил бы на ветер всю его ферму. Он ворчал и все же исподтишка помогал сыну. Но она ничего не

сказала об этом Даниелю, он бы только рассердился на нее. И ты против меня! А ведь Даниель очень уважал отца. «Такие люди, как мой отец, —

говорил он, — в прежние времена выражали дух Франции: толковые, неутомимые, терпеливые. Солдаты четырнадцатого — восемнадцатого годов. Но, черт

возьми, времена переменились! Куда теперь только не вторглась наука! С окопной войной покончено! Сейчас требуется терпение иного рода. Если

грянет война, человек в ней будет играть еще меньшую роль, чем пехотинец четырнадцатого — восемнадцатого годов.
А Сопротивление… Это же средние века, кустарная война холодным оружием. Я сам теперь представитель мирной армии ученых-искателей. Хотя я

стремлюсь открыть не средство от рака и не пенициллин… Но, если я сумею научным способом вывести розу, современную по форме, но с древним

ароматом, генетика сделает хотя бы крохотный шаг вперед. И если бы мой отец не был человеком пассивным, не приспособленным к XX веку, он не

мешал бы мне работать… Подумать только, какие здесь у нас идеальные условия — сочетание лабораторных опытов с практикой. Мой отец знает о

розах все, чему может научить жизненный опыт. Но беда в том, что я-то признаю значение практики, а он не хочет признать значения науки. Правда,

я еще не ученый, но ты ведь знаешь, я работаю, я стараюсь изо всех сил, уверяю тебя…» У Мартины и сейчас звучит в ушах его голос. Как он это

сказал, бедняга! С какой скромностью… Нет, он не воображал о себе бог знает что, как некоторые.
Проклятый Бернар! Потому что папа Донель… Мартина не спорила, она не хотела зря раздражать Даниеля, но подозревала, что мсье Донель

просто-напросто верит в науку не меньше, чем Даниель. Только он все-таки оставался крестьянином — этот мсье Донель, говорящий по-английски,

среди клиентов которого были крупные капиталисты и кинозвезды, весьма его уважавшие, и, как все крестьяне, он был недоверчив и упрям. Ясно, что

он хочет помочь Даниелю, но без излишних убытков. «Чтобы член семьи Донелей не интересовался розами — да это немыслимо!» — сказал мсье Донель,

когда Мартина впервые приехала на ферму.

Но тогда-то она действительно не интересовалась розами. А теперь и она увлеклась. Правда, ее увлекает

не само дело, а вызванная им борьба, местные придворные интриги… Она жаждала победы Даниеля и была его горячей сторонницей, потому и не

протестовала, когда он исчезал на рассвете, чтобы помочь в работе на плантациях, она думала, что так ему легче следить за Бернаром. Сама она

вставала поздно, лениво шла принимать душ во дворе за старой ширмой, которую Даниель достал для нее с чердака, опять поднималась наверх,

одевалась наводила красоту так же старательно, как в Париже. Мечтала о том, как она перестроит, приведет в порядок ферму, когда вернется сюда в

один прекрасный день хозяйкой.
Но чаще всего она мечтала о Париже, о квартире, в которой они поселятся, когда достроят дом. Она видела в магазине спальню… Такую бы ей

и хотелось. Она уже заранее решила, какие будут у нее в квартире обои, занавески, безделушки… даже какие будут вешалки в шкафах: у нее —

обтянутые материей, у Даниеля — из полированного дерева. Она представляла себе и вазы с цветами, и лампы…
Случалось, что она бродила по нежилым комнатам фермы, потому что в жилые ее никто не приглашал: у крестьян не принято звать гостей туда,

где спят. Она не интересовалась, как живут мсье Донель, Доминика с детьми, двоюродные братья, ей до всего этого не было дела, она заразилась их

замкнутостью. Но на нежилой половине дома комнаты пустовали, никто сюда не заглядывал. Однажды Мартина сделала открытие… Она бродила из

комнаты в комнату, воображая, как бы они выглядели со светлой обивкой, с зеркалами, со стульями из металлических трубок, потом села в бархатное

кресло с гнутой спинкой. Ах, какая комната будет у них в Париже… Тишина, сладковатый запах нагретого солнцем дерева и пыльных тканей — все это

навеяло на нее оцепенение, и вдруг что-то заставило ее насторожиться. Какое-то движение… Приглушенные голоса… Мартина встала, тихонько

подошла к двери в соседнюю комнату. Там кто-то был. Она взялась за ручку двери. Но не открыла ее. Сердце у нее стремительно упало, точно лифт,

сорвавшийся со всех блоков и канатов, и разбилось где-то там, внизу, отдаваясь невыносимой болью в раздробленных костях, в разорванных нервах…

именно поэтому-то Мартина и остановилась у закрытой двери, за которой кто-то прошептал:
— Завтра, ты придешь завтра…
— Завтра, завтра, завтра.
Но Мартина не стала больше слушать: нет, это не Даниель! Она тихонько спустилась по каменной лестнице. Внизу приоткрыла дверь в контору,

отметила, что Доминики там нет, извинилась. Ее встретили улыбкой, но так как она ни к кому не обратилась, машинка снова застрекотала, а палец

бухгалтера заскользил по колонкам цифр. Мсье Донель говорил по телефону, не переставая твердить: «Мадемуазель, не разъединяйте, да не

разъединяйте же, ради бога!..» Мартина закрыла дверь конторы.
Она прошла через сырую прохладную столовую. В кухне «собачья мамаша» накрывала на стол: сейчас работники придут обедать. Мартина

спрашивала себя, сохранит ли она этот стол, простой деревенский стол из дуба, прочного, как камень, на котором любая пища приобретала привкус

средневековья. Пожалуй, все-таки надо его оставить, в нем есть своеобразный стиль… Мартина поднялась к себе по винтовой лестнице, легла и

заснула. Секунда, проведенная ею перед закрытой дверью, потрясла ее, она чувствовала себя совсем разбитой, будто пережила автомобильную

катастрофу.

Секунда, проведенная ею перед закрытой дверью, потрясла ее, она чувствовала себя совсем разбитой, будто пережила автомобильную

катастрофу.
Днем она не пошла принимать солнечную ванну, а заглянула в кухню, где Доминика кормила детей. Она смотрела на свою невестку, и та казалась

ей тоже закрытой дверью, в которую бесполезно стучаться. Притворившись скучающей, Мартина последовала за Доминикой в контору, попросила показать

ей, как ведутся счетные книги… о, как это сложно, боже, до чего это сложно… Она даже предложила сделать Доминике маникюр, но та покрылась

багровым румянцем и спрятала руки.
Вечером, поднявшись в свою комнату, Мартина сказала Даниелю:
— Ты знаешь, мой милый, как Доминика называет вашу кухню? «Приемная». До чего же это смешно! Ты угадал, она просто-напросто дура, при всей

своей таинственности!
Даниель раздевался, оба они любили, оставшись вдвоем, тотчас сбрасывать с себя одежду. Сняв брюки, он оставил их на полу, даже отодвинул

немного ногой, чтобы пройти к окну: аккуратностью он не отличался. Закат еще не угас, сегодня небо было экстравагантнее, чем обычно, — багрово-

красное в просветах между темных облаков с желтыми краями, оно сохраняло яркость окраски, фосфоресцировало.
— Фосфоресцирует, — сказала Мартина. — Как маленькая богоматерь, которую мама Донзер мне привезла из Лурда. Это не было чудом. Просто

краски фосфоресцировали…
— А ты бы предпочла чудо?..- Даниель замолчал.
Потом продолжал: — Мне кажется, что Доминика всего лишь посмеялась над тобой, она достаточно умна, чтобы намекнуть на твою

необразованность. Я никогда не слышал, чтобы она называла кухню «приемной»… И не в том дело, что так не говорят. Но применительно к кухне это

действительно смешно!
Даниель расхохотался, и, как всегда, казалось, что смех его только и ждал, чтобы вырваться на волю.
— Мартина, — сказал он, — боюсь, что дурочкой оказалась ты!
Мартина спала голой, ей не хотелось трепать на ферме свое кружевное белье. Она подошла к Даниелю и, ни слова не говоря, стала смотреть

вместе с ним, как угасает необычайная окраска небес. Когда все подернулось серо-голубой дымкой, Мартина вздохнула…
— До чего мужчины глупы, — сказала она. — Знаешь ли ты, что у твоей сестры есть любовник?
— Да что ты! Я рад за нее. Идем скорее в постель. Прививка роз — дело утомительное. Я до смерти хочу спать.
Среди ночи, глядя с кровати на очистившееся от облаков небо, где одна из звезд горела ярче других, Мартина завела с Даниелем разговор о

спальне: она хочет приобрести спальню для их квартиры, которую мама Донзер, мсье Жорж и Сесиль подарили им, купив ее в кредит. Сонный Даниель

плохо слушал, но Мартина продолжала говорить, вертеться с боку на бок, задавать ему вопросы, и кончилось тем, что он совсем проснулся… Какая

спальня? Зачем покупать спальню? У них ведь нет денег! Легко сказать — в кредит! Кредит облегчает покупку?
— Ну, это только так говорится, в действительности возьмешь в кредит, — и не оберешься трудностей. А откуда мы, по-твоему, раздобудем

деньги! Слушай, Мартина, мсье Жорж и так уже купил нам квартиру, а отец подарил машину, и все это — тоже в кредит.

.. Мы совсем закабалились. Мне

ведь надо кончить ученье — шутка сказать, еще целый год отец должен меня содержать. В прошлом году во время каникул я все время работал на

плантациях, помогал, а в этом году бываю там только урывками, занимаюсь любовью… на это-то я не жалуюсь… Но ты ведь сама видишь, какие у

меня отношения с отцом… Как же я могу просить у него на спальню?..
— Хорошо, — сказала Мартина, — не будем больше об этом говорить. Будем спать на полу.
— Тебе не придется спать на полу, мы возьмем отсюда кровать и все, что потребуется.
Даниель сел в постели и почти кричал, вперив взгляд в яркую звезду.
— Не ори, пожалуйста! Ты похож на мужа моей матери. Я лучше буду спать на полу, чем на здешних Кроватях. Настоящие гробы. От них пахнет

потом и трупом.
— О господи… Что за мучение! — Даниель откинулся на подушки.
— Даниель, я напрасно тебе об этом сказала. Я уже выбрала мебель, которая мне безумно нравится, и я ее приобрету! Вот увидишь. Ты еще

будешь мной гордиться. Хоть я и говорю, по-твоему, как необразованная дуреха. Я напрасно надоедала тебе всем этим. Больше приставать не стану.

Поцелуй меня.
С тех пор вопрос о спальне не поднимался. Да и времени не было, пронизанные солнцем дни летели все быстрее, они мчались один за другим,

разделяемые лишь лунными ночами. А Даниелю нужно было довести до конца начатую гибридизацию, он уходил на плантации и работал наравне со всеми:

с одной стороны, он хотел своей работой отплатить отцу хотя бы за те розы, которых его лишил, а с другой стороны, незаметно занимался

искусственным опылением роз, так ему было легче, чем если бы он это делал, приходя только для этой цели. Было и другое, и тут Мартина могла ему

помочь: кузен Пьеро, тихоня, воды не замутит, посадил-таки весной розовые кусты на одном из участков, принадлежащих мсье Донелю, на таком

маленьком, что никто до тех пор его не возделывал. Теперь надо было произвести скрещивание, а также посадить шиповник, к которому Пьеро в

августе привьет новый гибрид: красную розу с чистым ароматом, ту розу, на которую они возлагали все надежды и которая будет носить имя «Мартина

Донель»! Даниель и Мартина отправились вдвоем на машине как будто на прогулку — так выглядело естественнее, — а Пьеро должен был догнать их на

велосипеде.
Это было дело нешуточное, вдруг да кто-нибудь обнаружит участок… При одной только мысли об этом Даниель умирал от стыда, он представлял

себе, как будет смеяться отец и работники над его ребячеством, не говоря уже о Бернаре. А Поло? Что подумает маленький Поло, который боготворит

Даниеля? Ужас, просто ужас! В это утро, боясь быть обнаруженными, они на все смотрели с тревогой. За завтраком «собачья мамаша» ворчала что-то

непонятное. Когда Даниель выводил машину, ни во что не вмешивающаяся Доминика вдруг спросила:
— Куда это вы направляетесь? У вас вид контрабандистов.
Но, встретившись глазами с Мартиной, ушла в контору, не дожидаясь ответа. А когда машина проезжала через ворота, усатый работник им

крикнул:
— Прогуливаетесь, а?..- и разразился дурацким смехом…
Они ехали молча.
— Я тебе не советую пытаться убить Бернара, — сказала Мартина, — у тебя не хватит пороха!
Но Даниель не засмеялся, он был грустен, очень грустен.

— Я тебе не советую пытаться убить Бернара, — сказала Мартина, — у тебя не хватит пороха!
Но Даниель не засмеялся, он был грустен, очень грустен.
— Это верно, — сказал он. — У меня не хватит пороха. Я теперь понимаю, что преступники бывают так же недоверчивы, как полицейские. Все им

кажется подозрительным… Им кажется, что все кругом «знают»…
— По-моему, это увлекательно.
— Ты не слишком щепетильна. А я… Только потому, что это необычайно важно для нас-для меня и для Пьеро, — мы пускаемся на такие

махинации. Если бы жизнь садовода не была так коротка, так трагически коротка… Ведь чтобы узнать, чего стоит роза «Мартина Донель», надо ждать

еще целых три года. Иметь бы мне все розы моего отца, землю, теплицы, которые у Донелей повсюду… Я бы, наверно, пустил по миру и тебя и наших

детей, но то-то была бы жизнь! Настоящая жизнь. И подумать только — есть люди, которые отправляются куда-то на поиски приключений, есть и такие,

что умирают от скуки… А самые увлекательные приключения ждут их в каждой травинке, в каждом камешке на дороге.
Мартину немного лихорадило: страсть Даниеля начинала пугать ее. Тяжко придется тому, кто станет ему перечить. Она подумала, что при таком

положении дел трудно будет не жить все время на ферме. А между тем она твердо решила не возвращаться сюда: значит, розы так и не увлекли ее.

Первый случай в семье Донелей.

XV
Чары пружинного матраса

Смешно пожениться и жить врозь. Это было предметом шуток для друзей. Но, по правде говоря, постоянная неудовлетворенность подогревала и

освежала любовь Мартины и Даниеля, их стремление быть вместе, не разлучаться. Они приходили в отчаяние от необходимости назначать друг другу

свидания и каждый раз снова расставаться; ограничиваться короткими встречами, снимать комнату в отелях, писать друг другу записки… Мартина

мечтала о своей квартире. Даниель предпочитал о ней не думать, не говорить. Ведь они все равно будут жить на ферме… «Что же мне — бросить

работу?» — спрашивала Мартина. «Ты можешь заняться розами…» Тогда Мартина умолкала. Часто такие разговоры кончались ссорой. А тем временем

мадам Донзер, мсье Жорж и Сесиль платили взносы за сделанный ими свадебный подарок — квартиру. Квартира начала становиться реальностью. А розам

там места не было. Даниеля и Мартину тянуло друг к другу, они жаждали быть вместе.
Но сейчас, вне зависимости от квартиры Даниель должен был жить в Версале — в общежитии Школы садоводства. На третьем курсе у них была

специализация, он работал как проклятый, и ему некогда было мотаться в Париж; а Мартина не могла бросить свой «Институт Красоты» — надо ведь

зарабатывать на жизнь: мсье Донель после свадьбы не увеличил пособие сыну.
Была еще одна причина, по которой Мартине не хотелось сейчас покидать мадам Донзер. Вернувшись с фермы, она застала здесь драму в полном

разгаре: Сесиль порвала с Жаком. Никто не мог дознаться почему. Может сыть, это только обычная ссора влюбленных? Может быть, все уладится? «Он

меня не любит», — устало повторяла Сесиль, и даже Мартина, от которой у Сесили никогда не было секретов, ничего больше не могла из нее вытянуть.

Они спали в той же комнате, что и до замужества Мартины, одна вся в голубом, другая в розовом. Сесиль лежала, а Мартина присела к ней на

край постели. Никогда эти две подружки не ссорились, не завидовали друг другу, не ревновали одна другую. Мартина никогда не думала ни о ком,

кроме Даниеля, всех остальных она предоставляла Сесили. У белокурой, миловидной, тоненькой Сесили было много поклонников, и уже неоднократно она

была невестой, но… в последний момент все расстраивалось. Она ни разу не объяснила причин, казалось, их и не было, просто дело разлаживалось и

все, а Сесиль и не думала оплакивать своих исчезнувших женихов. Однако на этот раз она грустила, сильно грустила. Возможно, замужество Мартины и

мысль о том, что время уходит… Мартина допытывалась, старалась понять. Ведь теперь у нее был опыт. Она вспоминала ферму, шепот за закрытой

дверью и ту минуту, когда сомнение пронзило ее, как молния… Не в этом ли причина разрыва Сесили с Жаком?
— Может, Жак тебе изменял?
Сесиль покачала головой: нет, не в этом дело. И вдруг она стала говорить, изливать душу. Это так сложно, она сама всегда все усложняет. Ей

совсем не хочется расставаться с мамой Донзер, с Мартиной, вообще со своим домом. Ей тут так хорошо. И она всегда тянула, отказывалась сразу

выходить замуж или просто спать с тем или другим своим женихом, потому что тогда ей все равно пришлось бы рано или поздно выйти за него замуж и

покинуть свой дом, а этого она и не хотела. Чего бы она достигла, если бы вышла замуж за Жака? Жак живет со своими родителями-рабочими, у него

даже нет своей комнаты. Пришлось бы спать в столовой, ванной нет, уборная на лестнице… Хотя Жак и зарабатывает на жизнь, им все равно не

хватило бы на отдельную квартиру, и, когда Сесиль в тысячу первый раз сказала ему, что надо подождать, что она не будет жить с ним, пока нет

уверенности, что у них будет квартира, он вдруг обиделся и заявил, что больше не хочет ее видеть.
Мартина страшно побледнела.
— Значит, это я расстроила твою свадьбу, Сесиль?
Квартира, которую вы мне подарили, могла бы стать твоей… Это ужасно!
Мартина прижала руки к груди.
— Нет! Нет! Нет! — закричала Сесиль. — Мне не нужна твоя квартира. Ведь я сама устроила, чтобы тебе ее подарили. Если бы она была моя, мне

бы пришлось выйти замуж за Жака. А я не хочу выходить за него замуж. Если бы он меня любил, он бы меня не бросил из-за того, что я отказалась с

ним спать! Он меня не любит! Честно говоря, и я его не люблю! Как жених он еще туда-сюда, но как муж — совершенно невозможен! Мартина, ни в коем

случае не уступай квартиру, а то мне придется выйти замуж. А этого я как раз не хочу!
Сесиль разрыдалась и бросилась на шею Мартине. Так они обе сидели и плакали, целуя друг друга в мокрые щеки, в глаза.
— Но чего ты хочешь, милая? — шептала Мартина.
— Ах, ты ведь знаешь меня! Зачем же спрашиваешь? Для меня гораздо лучше не выходить замуж, а жить здесь, с мамой, с мсье Жоржем и с

тобой…
— Говори же! — мадам Донзер была в кухне. — Мартина, ты плакала! Что она тебе сказала?
— Да ничего. Жак ее не любит. Как это все грустно. Вы не сварите нам по чашке шоколада, мама Донзер? Сесиль прилегла, я ей отнесу.

Жак ее не любит. Как это все грустно. Вы не сварите нам по чашке шоколада, мама Донзер? Сесиль прилегла, я ей отнесу.
Мадам Донзер достала из шкафа шоколад.
— Мне вовсе не хотелось, чтобы Сесиль вышла замуж за рабочего, — говорила она, приготовляя шоколад, — мне, так же как и тебе, Жак не

нравился. Но я бы уж лучше терпела Жака… Только бы не видеть, как все начинается сызнова. Все эти обручения Сесили похожи на выкидыши… Ведь

ей уже скоро двадцать три года, время идет, незаметно, но идет. Придумай что-нибудь, Мартина… Она такая послушная, такая ласковая девочка, но

она меня с ума сведет!
Мадам Донзер на лету поймала очки, которые запотели и соскользнули с ее маленького носика, притаившегося меж круглых щек. Мартина взяла

лежавшие на столе ножницы и стала подрезать кожицу на мизинце. Она сказала, не поднимая глаз:
— Сесили слишком хорошо живется с вами… Ей надо человека, который будет заботиться о ней по-отечески и на руках отнесет ее в

приготовленное ей гнездышко. Тогда, может быть, она и решится.
Это происходило в понедельник — свободный день для членов семьи. Перед обедом они все вместе пошли в кино, как раньше, до встречи с

Даниелем, до ссоры с Жаком, когда царило полное спокойствие.
— Торопитесь, милые дамы…
Лысина мсье Жоржа блестела, белье на нем было белоснежное, будто его отсылали крахмалить в Лондон, он проверил, всюду ли погашен свет и

взяты ли с собой ключи.
В кинотеатре было пусто, фильм шел неважный. Но все равно эта приукрашенная жизнь отвлекает от мрачных мыслей. «Я так смеялась», — сказала

Сесиль на обратном пути, и все обрадовались тому, что она смеялась. Дома их ждал накрытый стол: мадам Донзер всегда все приготавливала перед

уходом — так приятнее возвращаться. На обед был слоеный пирог. Сесиль любила слоеный пирог, у нее появился аппетит. Она помрачнела только когда

Мартине позвонил по телефону Даниель — а ей уже никто теперь не позвонит.
Пришло время ложиться спать… Сесиль лежала на спине, с зачесанными назад волосами, лицо у нее было намазано кремом — и она старалась не

запачкать наволочку. Мартина вернулась из ванной — ее очередь принимать ванну была по-прежнему вечером — и надевала ночную рубашку.
— Я вот о чем думала, пока принимала ванну, — сказала Мартина, скользнув под одеяло и приглушив радио, — ведь когда я уеду, твой муж

сможет спать здесь… Таким образом, ничего не изменится.
— А дети?
— Какие дети? Ты уже беспокоишься о детях! Просто умора! И ты ведь прекрасно знаешь, что стоит только тебе поманить пальцем Жака, и он

прибежит.
— О нет! С Жаком все покончено. Я ему никогда не прощу. И потом, мама не любит Жака, он совсем не подходит к нашему дому. Жак только и

способен, что прийти вовремя — привык на заводе, — но во всем остальном… Наследит грязными ножищами на ковре, начнет разгуливать полуголый,

говорить громким голосом и употреблять такие выражения… По радио он слушает только последние известия, все передачи, в любое время.
— Ну что ж… обойдемся без Жака.
Мартина повернула рычажок, и радио зазвучало громче. Через некоторое время она опять его приглушила.

Через некоторое время она опять его приглушила.
— Сесиль… Ты не спишь? А что ты думаешь о мсье Женеске — помнишь, мадам Дениза привела его с собой в бар на улице Мира… Когда мы

вернулись с фермы… Такой невысокий… Он занимает какой-то пост в пластмассовой индустрии… он еще рассказывал, что все идет из Германии…
Сесиль не ответила, и Мартина решила, что она уже спит, когда внезапно раздался ее мечтательный голос:
— Да, пожалуй… Это не кажется мне неприятным… пластмасса…
— Ну, скажу я тебе! С тобой смеху не оберешься!
Мартина никак не могла уснуть. Признание Сесили в том, как важна для нее квартира… Все мечты Мартины оказались под ударом! А если бы

Сесиль действительно любила Жака?.. К счастью, она его не любит. И Мартина без угрызений совести могла не расставаться ни со своими мечтами, ни

с квартирой, но все же, чтобы не чувствовать себя виноватой, необходимо выдать Сесиль замуж. А то, мама Донзер права, она еще, чего доброго,

останется старой девой. Сесиль лакомилась поцелуями, как сладостями, она предпочитала десерт обеду, и ее никогда не влекло ни к одному мужчине

так, как Мартину влекло к Даниелю.
Постепенно Мартиной овладели ее обычные мечты: она еще не решила, какова будет у нее кровать… с эластичным пружинным матрасом… это

само собой, но какой марки? Эластичные пружинные матрасы продают с гарантией на пятнадцать лет. Маловато. Ведь кровать покупается на всю жизнь,

на ней спишь до самой смерти, на ней же и умираешь. А Мартина вовсе не собиралась умирать через пятнадцать лет. Так что же, через пятнадцать лет

его придется ремонтировать? И потом, какую выбрать обивку — с разводами, конечно, но… белые по серому фону или небесно-голубые по серому?
Мартина терзалась сомнениями. Даниелю надо скорее начать зарабатывать. Они тогда все купят в кредит. И не заметишь, как выплатишь, но надо

же еще на что-то и жить. Мартина твердо решила, что не похоронит себя на ферме Донелей. К тому же им и там не обойтись без ее заработка, как ни

мало зарабатывает она, но Даниель и того не будет иметь у отца. По всей видимости, мсье Донель предоставляет тем членам семьи, которые работают

у него на ферме, только кров и питание, денег же не платит… Ароматная роза — это очень привлекательно, но Мартина начала разделять мнение отца

Даниеля: такая роза может обойтись столь же дорого, как азартная игра на бирже или в карты. Она надеялась, что увлечение Даниеля пройдет,

придется, правда, повременить, но Мартина уже решила: Даниель будет «пейзажистом» — ведь в его Школе был введен специальный курс по созданию

красивых пейзажей в парках и садах. У него будет контора в Париже, он будет «опейзаживать» поместья богачей и зарабатывать кучу денег. А пока,

каждый раз, когда заходила речь о квартире, он ощетинивался и твердил, что не понимает, зачем им квартира в Париже, если они все равно будут

жить на ферме. Она не возражала… «Глупый!»- Мартину умиляла наивность Даниеля: он действительно верил, что будет выводить новые сорта роз!

Мартину неудержимо влекло к Даниелю, настанет время, когда она все ночи напролет будет спать в его объятиях на волшебном эластичном пружинном

матрасе.
Даниель ждал ее в машине у дверей дома.
— Как живешь?
— А ты?
Они не поцеловались, только поглядели друг на друга, Мартина села рядом с Даниелем, и он не сразу смог тронуться с места.

Ни он, ни она не

сказали ни слова, пока не приехали в отель, где обычно встречались.
Они не виделись целую неделю и сейчас не могли оторваться друг от друга, бормоча что-то и заикаясь, слепые и глухие ко всему на свете.
Даниель проснулся, держа в своих объятиях Мартину, он увидел обои в разводах, потрескавшийся потолок, медные прутья кровати… Ему зверски

хотелось есть и пить. Мартина что-то говорила. О чем это она? А, да она уже решила, какой у них будет матрас…
— Матрас? Пружинный? Ну и что? Послушай, Мартина, я ничего не понимаю в том, что ты мне рассказываешь… Живо! Пошли чего-нибудь

перекусить!
Стоял сентябрь, жаркий, как август. В кафе на бульваре Сен-Мишель яркий свет, оглушительный шум. Посетители буквально сидели друг на

друге. Молодые люди с бородками, короткие штаны в обтяжку… летний загар еще держался и был виден сквозь расстегнутый ворот рубашки… Мартина

всех красивее — как птица с блестящим гладким оперением она выделялась среди девушек в узких штанах, в сандалиях на босу ногу, с лошадиными

хвостами на голове. «Они никогда не моются… Противно смотреть…» — Мартина с отвращением отвернулась. Сама она была в безупречно белом

платье; несколько нитей жемчуга обвивали ее шею, черные волосы коротко острижены и причесаны волосок к волоску, и даже на гладком лице царил

удивительный порядок: расположенные абсолютно горизонтально брови блестели, короткие густые ресницы четко обрамляли матовые глаза, помада

аккуратно обрисовывала контуры ее довольно большого рта с чуть припухшими губами. Поставив ногу на перекладину табурета перед стойкой бара, она,

слегка изогнувшись, наклонилась вперед. Какая линия бедер! Богиня! Даниель пил уже третий стакан абсента — еще никогда в жизни его так не мучила

жажда.
— Эластичные пружины, — говорил он, — да, пружины — главное… Я теперь и думать не могу о любви без пружинного матраса!..
Мартина чуть не рассердилась: всегда он так легкомысленно относится ко всему, что имеет для нее огромное значение! Но она не могла

удержаться от смеха, когда Даниель, стараясь ее успокоить, серьезно сказал:
— Да, это страшно важно, я специально изучал вопрос…
Волосы щеткой, широченные плечи, взгляд простодушно невинный… Он был и мужчиной, и в то же время ребенком — Даниель, которого она ждала

всю жизнь, пока, наконец, не дождалась и теперь могла сказать: «Мой Даниель».
Даниель, видимо, слегка опьянел, перестал дурить и вдруг насупился. Мартина как раз рассказывала ему обо всем, что произошло с Сесилью, и

о том, какой страх она испытала — был момент, когда Мартина думала, что ей придется отдать Сесили их квартиру… Она рассказала также о приятеле

мадам Денизы, который занимал какой-то пост в пластмассовой промышленности.
— Прямо умора! — говорила Мартина. — «Думаю, что пластмасса мне не будет неприятна…» И это о мужчине! Сесиль — настоящий ребенок.
Тут-то Даниель и помрачнел.
— Что с тобой, Даниель? Последовал обычный ответ:
— Ничего…
— Ты не рад тому, что я с тобой?
— Что?.. А, да… Как же, как же…
Он так сжал губы, что рот его вдруг стал огромным, а щеки ввалились.

. А, да… Как же, как же…
Он так сжал губы, что рот его вдруг стал огромным, а щеки ввалились. Короткими затяжками он курил трубку. Остановив на Мартине

отсутствующий взгляд, он сказал:
— Знаешь, кто она, твоя Сесиль? Она — устрица.
Мартина вся съежилась: значит, пока Даниель молчал, он думал о Сесили. Она ничего не ответила, ожидая, что будет дальше.
— Все вы такие… Живая или нет — узнаешь только тогда, когда выжмешь на нее лимон… Немые, отливающие перламутровым блеском, но

жемчужины попадаются в них очень редко. Почему ты ей не отдашь свою квартиру?
Мартина всплеснула руками.
— Отдать ей квартиру?..
— Ведь она — почти растение… Ей там будет хорошо. А ты… — Даниель глядел на Мартину отрешенным взглядом, — ты из звериной породы… К

несчастью, зверь попал в пластмассовое окружение! Если бы я гнался за тобой, я очутился бы не в джунглях, а в больших универсальных магазинах, в

отделе хозяйственных товаров и предметов гигиены, среди пластмассовых губок самых восхитительных расцветок!
— Ну и пусть… — Мартина достала пудреницу. — Я тебя не совсем понимаю. Все это, наверно, не очень лестно Для меня. Зверь среди

пластмассовых изделий… Еще загадочнее, чем Пикассо… Приди в себя, Даниель. Попроси счет и пойдем…
Даниель должен быть в Версале рано утром. И все-таки они могли бы еще вернуться в отель. Иногда они так и поступали — правда, тогда

Даниелю приходилось вставать в шесть часов. Но сегодня он не предложил ей этого. Он спросил счет и отвез ее домой.
— До скорого… — сказал он, и машина умчалась.

XVI
Кредит открыт

Если бы не я рассказывала эту историю, я бы сказала Мартине — берегись! Одна петля спустилась, как бы все не расползлось. Но я Мартине не

ровня, где мне с ней тягаться. Помню… я была тогда совсем одна… Иногда встречала на Монпарнасе прелестную женщину. Она жила с человеком,

которого обожала, он был красавец, но пьяница и наркоман. Однажды вечером этот человек пришел ко мне, как всегда пьяный, и стал объясняться в

любви. Он не хотел уходить…
К счастью, кто-то неожиданно зашел и выгнал его. Он начал ходить за мной следом. Мне стыдно было смотреть в глаза его жене, но она

заговорила со мной первая. «Мелкая у вас душа, — сказала она, — вы не способны любить человека, если его при вас вырвет. Вы не в состоянии идти

до конца… Вам надо, чтобы все было чистенько и красиво. Я вас презираю», Молча слушая эти оскорбления, я понимала, как она страдает оттого,

что человек, которого она боготворит, вызывает в ком-то отвращение. Но то, что она сказала тогда, осталось во мне, как заноза, которая до сих

пор по временам причиняет боль. Где же мне тягаться с Мартиной? Она-то все доводит до конца.
Квартира была именно такая, о какой мечтала Мартина, Вы видели такие на глянцевой бумаге в иллюстрированных журналах: много воздуха,

света, все гладко и красиво покрашено. Правда, еще пусто — одна только кровать с эластичным пружинным матрасом, три табуретки из металлических

трубок, с ослепительно-желтыми пластмассовыми сиденьями, которые перетаскивали из комнаты в комнату, и раздвижной кухонный стол, одолженный

мадам Донзер.

Никого не пригласишь! Даниель не мог прийти в себя от изумления. По-видимому, предполагается, что он будет жить здесь, но из всего

этого только одна она, Мартина, принадлежит ему. Мартина истратила все свои сбережения на кровать и добивалась, чтобы Даниель попросил у отца

денег на стулья: ведь надо же на чем-нибудь сидеть. Даниель со скрежетом зубовным написал отцу и получил в ответ деньги без каких-либо

комментариев. Эта квартира — источник неприятностей, и зачем только Мартине понадобилось с ней связываться! После письма отцу Даниель две недели

не появлялся здесь, и Мартина ничего больше от него не требовала. Она сама как-нибудь вывернется.
Но Даниель отсиживался в Версале не только потому, что дулся на Мартину. Приближались экзамены, и Мартина считала, что, пожалуй, незачем

ей загромождать свое царство экзаменационными атрибутами Даниеля: книгами, тетрадями, пеплом из его трубки, вытряхиваемой где попало,

кофейником, не сходящим со стола, грязными стаканами, бутылками… Словом, всем тем, что составляло мир Даниеля, в котором ей было не по силам

навести порядок. Она предпочитала Даниеля в чистом виде, а багаж пусть сдает на хранение или оставляет где хочет. Тем временем Мартина привыкала

к новой самостоятельной жизни, без мадам Донзер, Сесили и мсье Жоржа. Первые ночи — одна в четырех стенах, пахнущих свежей краской, на новой

кровати среди непривычных шумов, доносившихся с улицы и из других квартир… она почти жалела, что пустилась в эту безумную авантюру. Но прошло

всего несколько дней, и она привыкла. Тоска прошла, осталось только восхитительное чувство новизны. И потом, ведь у нее есть Даниель — какое

счастье очутиться вместе, и не в каком-нибудь паршивом отеле. Вдвоем, у себя. «У тебя»… — говорил Даниель, торопливо убегая.
Жизнь, нарушенная переездом, через несколько дней вошла в свое русло. Мартина с точностью часового механизма — «слушайте поверку времени»

— уходила, приходила, стряпала, ложилась, вставала. По субботам она всегда — с Даниелем или без Даниеля — обедала у мадам Донзер, а каждый день,

возвращаясь с работы, звонила Сесили из соседнего кафе, чтобы узнать, как поживает все семейство. В ее новой квартире не было телефона, и

поэтому она еще глубже ощущала отсутствие Даниеля. Но Мартина была терпелива. Она ведь ждала Даниеля и тогда, когда это могло казаться совсем

безнадежным. Она подождет еще, и скоро они будут наконец вместе, всегда н навсегда. Очутившись вдвоем, они, боясь упустить хотя бы минуту

счастья, стремительно вознаграждали себя за вынужденную разлуку. Ночью на балконе шестого этажа, высоко над Парижем, у них было свое собственное

небо… Даниель начинал привыкать к отпущенным им нескольким кубическим метрам воздуха, к двум пустым комнатам, к горячей воде, к трем

табуреткам из металлических трубок, с желтыми сиденьями, к лампочке без абажура, к двум приборам, к двум грошовым чашкам и тарелкам. Хорошо было

жить по-походному, ведь людям, по сути дела, нужно так мало вещей. К чему загромождать жизнь ненужными предметами? Оказавшись вдвоем, они

испытывали необычайную радость, восторженную, торопливую, таившую предвкушение того, что их ждет впереди.
Однажды, явившись, как всегда, без предупреждения из-за отсутствия телефона, Даниель застал Мартину в кухне с каким-то человеком. Она

казалась смущенной. Посетитель был прилично одет, с ленточкой в петлице. довольно высокий, с усами щеточкой. Только пристально вглядевшись,

можно было заметить, что манжеты у него обтрепались, костюм поношен, а лицо в морщинах.

Она

казалась смущенной. Посетитель был прилично одет, с ленточкой в петлице. довольно высокий, с усами щеточкой. Только пристально вглядевшись,

можно было заметить, что манжеты у него обтрепались, костюм поношен, а лицо в морщинах. Мартина, чуть более розовая, чем обычно, с бирюзовым

платочком на шее, который необыкновенно шел к цвету ее лица, сказала:
— Мсье — представитель фирмы, торгующей в кредит.
— Фирма «Порт и компания»… Мсье Донель, если не ошибаюсь? — посетитель встал.
— Совершенно верно. — Даниель налил себе аперитив в стакан Мартины и присел на батарею.
— Мадам выбрала этот комбинированный гарнитур, — представитель фирмы показал Даниелю каталог, — у мадам прекрасный вкус, очень тонкий…

Это молодо, вполне современно… натуральный полированный дуб непревзойденного качества. Зеркальный шкаф невероятной вместимости. Складной стол.

Сервант для посуды таких размеров, что в нем можно держать и столовый сервиз, и хрусталь…
-Понимаешь, — возбужденно сказала Мартина,- шкаф будет стоять в спальне…
— Мадам очень практична, — одобрил представитель фирмы,- маленький диван заменит вам несколько стульев, в случае необходимости на нем

можно и спать… над ним еще и полка для книг…
— Книги вы тоже продаете в кредит? — осведомился Даниель.
— Нет, мсье. Я очень сожалею…
— Уверен, что книги бы тоже пошли… На метры, как раз столько, сколько уместится на полке.
Представитель фирмы поглядел на него с опаской.
— Вы глава семьи, мсье? — спросил он вежливо.
— Наш брак состоялся на основе раздельного владения имуществом. Вас это интересует? Моя жена имеет право подписывать все, что хочет. В

любом случае я не отвечаю за ее долговые обязательства.
— Но мы вовсе и не беспокоимся, мсье. Мадам не нуждается в поручительстве. У нее постоянная, хорошо оплачиваемая служба… при тех

льготных условиях выплаты, которые мы предоставляем, она вполне может себе позволить эту покупку.
— Оставьте мне каталог, мсье, — сказала Мартина, — я подумаю. Не знаю, может быть, возьму столовую, ту, с острыми ножками и столом с

крышкой шашечками.
Как только представитель фирмы ушел, Мартина скрылась в ванной, а Даниель остался один со своим аперитивом. Правда, она сразу же

возвратилась, в купальном халате, с полотенцем на голове. Прекрасная, как ясный день. Даниель читал газету. Она разбила яйца, сделала омлет. Ели

молча.
— Я бы тебя попросила, — сказала наконец Мартина,- не выставлять меня в смешном виде перед людьми.
— Тебе удается это и без моей помощи, — ответил Даниель.
Он встал, положил нож, кусок хлеба, который собирался поднести ко рту. Мартина услышала, как хлопнула входная дверь.
В конце недели она получила от него нежную записочку: он вовсю готовится к экзаменам. Прошло еще десять дней, и Даниель вернулся, бледный,

осунувшийся, но готовый расхохотаться по любому поводу: «Моя Мартинетта!» И ни слова о злосчастной мебели в кредит.

XVII
В одной из обычных новых квартир

Мебель привезли только в июне. А вместе с мебелью столовый сервиз, бокалы, кастрюли… Даниель глазам своим не поверил, увидев, что вся

квартира оказалась обставленной, как по волшебству. Мартина все проделала за его спиной. Но он только что блестяще сдал экзамены: получил диплом

первой степени, золотую медаль от министерства и стипендию на время стажировки на государственном или частном предприятии. У Даниеля не хватало

духу испортить себе настроение и омрачить безграничное счастье Мартины, разгуливавшей среди всех своих приобретений. Он подавил в себе нечто

такое, от чего ему хотелось зарычать; поступился своими чувствами и мыслями, лишь бы не возникла ссора, не возгорелся спор; проглотил так и

просившиеся на язык слова, вместо того чтобы их выкрикнуть…
В этот вечер в новой гостиной-столовой праздновали одновременно и новоселье, и получение диплома Даниелем. Была Сесиль и тот самый Пьер

Женеск, который занимал какую-то должность в пластмассовой промышленности, мадам Дениза со своим другом, Жинетта.
Мартина — одна из тех хозяек, у которых ни майонез, ни суфле не осядут, она стряпала так же тщательно и безукоризненно, как делала маникюр

своим клиенткам. Сесиль принесла радиоприемник и проигрыватель. Она собиралась оставить их Мартине; бедная Мартина жить не может без музыки, а у

нее — Только то маленькое чудо-радио, что подарила мадам Дениза, ей же не обойтись без настоящего. Мартина сияла, она озаряла своей радостью и

комбинированный гарнитур, и кастрюли, и подставки для тарелок из яркой разноцветной пластмассы, и картины на стенах.
— А мне казалось, — сказал Даниель, — что ты предпочитаешь чистый холст любому холсту, покрытому красками.
— Оставь, Даниель, ты ничего не смыслишь в меблировке, — и Мартина скрылась в кухню.
Даниель прямо-таки остолбенел при виде картин, висевших на стене: часто, проходя по авеню Оперы, он спрашивал себя, кто покупает

произведения искусства, вывешенные в витринах больших писчебумажных магазинов: головы собак, всех этих охотников, женщину в распахнувшемся

плаще, представшую перед судом, — порыв ветра ворвался в зал, бумаги летят во все стороны, а старые судьи обалдели при виде ее наготы! Так вот,

оказывается, кто покупает такие картины… его жена… прекрасная Фрина, так сильно взволновавшая судей, вот она — здесь на стене.
Кроме Пьера Женеска, все присутствующие были на свадьбе Даниеля и Мартины. Подумайте, уже год прошел! Даниелю, поглощенному экзаменами, не

пришло в голову пригласить кого-нибудь из товарищей по Школе садоводства. Да их бы и посадить некуда было, такая теснота. Все это так, но

Жинетта осталась без кавалера… «Хорошо вам, а я-то одна… Пьер не замечает никого, кроме Сесили, все мужчины заняты…» Гости смеялись.

«Странно, — подумал Даниель, — вот трудящаяся женщина, мать-одиночка, воспитывает сына, разве не достойна она уважения, между тем как легко

представить ее стоящей на углу бульвара в ожидании клиентов…» Даниель явно преувеличивал. Жинетта была маленькая, вполне приятная на вид

женщина, с полной грудью, тонкой талией и развитыми бедрами, с пухлыми ручками и ножками, нежнейшей кожей, пепельно-белокурыми волосами, черными

бровями и ресницами, серо-голубыми глазами.

Глядя на нее, трудно было сказать, то ли она обесцвеченная брюнетка, то ли крашеная блондинка, все

было так искусно сделано, что невозможно определить, где настоящее, где поддельное. Одни только глаза были от природы серо-голубые. Одета во все

светлое, белье на ней, должно быть, кружевное, нейлоновое… Дениза — та в другом роде…
Она выглядела, как актриса в роли аристократки, особенно сегодня — с завитыми седыми волосами.
— До чего же это поразительно, — задумчиво сказал Даниель, когда уже выпили за молодоженов, за его успехи, за грешницу с картины, за

комбинированный гарнитур, за Хозяйственные таланты Мартины, — просто невероятно видеть одновременно четырех таких женщин…
Этот крик души вызвал всеобщий смех, как удачная острота. Женщины были довольны, такие искренние комплименты всегда доставляют

удовольствие.
— Мужчины тоже недурны, — приятель Денизы раскачивался на стуле, разыгрывая фата. Все смеялись до упаду.
— Но одного кавалера не хватает… может быть, кто-нибудь мне уступит своего?
Настойчивость Жинетты опять всех рассмешила. За неимением кавалера, Жинетта шутя прикидывалась, что предпочитает всем Даниеля; Даниель,

подыгрывая ей, изображал полную неприступность, а она — нарастающую влюбленность. Все очень потешались. Жинетта, Мартина и Дениза принялись

сплетничать о своем «Институте красоты». Там бывали все модные красавицы, и те, что действительно красивы, и те, что только слыли таковыми. Они

сплетничали об их прихотях и чудачествах. Когда женщины изо всех сил цепляются за уходящую молодость, они ведут себя так, что, глядя на них,

можно умереть со смеху!
Мартина поставила карточный столик, мадам Дениза научила ее играть в бридж, у нее оказались способности: если бы она чаще играла, то стала

бы первоклассным игроком… Но сегодня играли несерьезно, то и дело вставая, чтобы потанцевать. Пьер Женеск пошел в кухню помочь Сесили

приготовить оранжад и открыть еще одну бутылку шампанского. Жинетта играла в бридж плохо и обязательно хотела, безразлично с кем, но только

танцевать танго, а друга Денизы мучила жажда. Даниель был балластом: он и не танцевал, и не играл.
Наконец Жинетте удалось вытащить его на балкон. Вверху было много звезд, там распростерлось старое доброе небо времен сотворения мира, а

внизу — фантастика невиданного, еще никем не написанный пейзаж, извечная ночь на шахматной доске современных зданий, этих однообразно плоских,

белых, рационально продуманных картотек для человеческих существ, до которых еще не скоро дотянутся деревья, неохотно и с трудом принимающиеся

под асфальтовым покровом. Пейзаж, фантастически прекрасный, опутанный сетью временных электрических проводов с надписью «смертельно» на

цементных столбах, гигантский шаг города, занесшего ногу, чтобы раздавить под своей пятой поля и леса…
— Если бы вы знали, как трудно одинокой женщине воспитывать ребенка… Он родился в сорок четвертом году. Мне так и не пришлось снова

встретиться с его отцом…- говорила Жинетта.
Так вот, в чем дело! Значит, отец его исчез вместе с нашими благосклонными победителями? Даниель вгляделся в лицо Жинетты, столь

причудливо освещенное проникавшим из комнаты светом, что глаза ее запали, а скулы и лоб выдались вперед. Она была похожа на немку. Из гостиной

доносился смех, восклицания игроков в бридж, музыка, смешанная с голосом диктора.

Она была похожа на немку. Из гостиной

доносился смех, восклицания игроков в бридж, музыка, смешанная с голосом диктора.
— Теперь мой сынишка на продленном дне, он и завтракает в школе, только ночует дома. Как быть женщине, которая работает не покладая рук?

Ах, не везет мне с мужчинами!
— Может быть, дело вовсе не в невезении, а в неудачном выборе?
Почему, однако, он так резко говорит с этой девицей? Сама виновата, не кокетничала бы своими несчастьями. Нечего было спать с немцем или с

немцами. В этой женщине чувствовалась какая-то подленькая готовность, которая коробила Даниеля. У проституток тоже часто бывают дети, не из-за

чего тут впадать в сентиментальность. К тому же Жинетта вовсе на него и не обиделась:
— Вы думаете, что можно выбирать? Когда в первый раз не повезет, неудача преследует вас всю жизнь. А тут еще ребенок… Время уходит, а

потом все мужчины оказываются занятыми. Как вы…
Она явно перебарщивала, незачем было изображать влюбленность, оставаясь с ним наедине, это уже переставало быть игрой.
— Идем, — сказал Даниель, — выпьем по стаканчику. Мартина — прекрасная хозяйка: на серванте стояли напитки, и так как время было уже

позднее и пора было подумать об ужине, то и холодное мясо… чудесные маленькие колбаски… Правда, не хватало льда: Мартина заказала лед к

обеду, но он давно уже растаял. Если хочешь принимать гостей как следует, необходим холодильник.
Жинетта попыталась заставить Даниеля танцевать. Напрасный труд! Мужья не умеют танцевать — это закон. После нее пробовали все остальные

женщины, и тоже безуспешно! Как Даниель ни защищался и сколько он ни уверял, что женитьба тут ни при чем, что он приходится мужем только

Мартине, а по отношению к другим может быть кем угодно, факт оставался фактом: он был женат и не умел танцевать. Друг Денизы танцевал идеально,

он вел партнершу в слоу так же уверенно, как водил машину на скорости 140 км в час. Пьер Женеск умел не столько танцевать, сколько нежно

прижимать к себе партнершу; уж не променяет ли он с удовольствием роль танцора на роль мужа?
Даниель совсем выдохся. После бессонных ночей перед экзаменами эта приятная вечеринка его доконала. Немного пьяный и потому всем

довольный, он засыпал на ходу.
— Знаете ли, дамы, что вы мне напоминаете? — воскликнул он, чтобы встряхнуться. — Пластмассу — новую, свежую, самых нежных оттенков.

Никто не обиделся, все находили мужа Мартины очень, очень забавным. Такой выдумщик…
Когда гости ушли, Мартина принялась мыть посуду и все приводить в порядок. Она возилась бесконечно долго. До чего неутомима! Даниель

крепко спал, когда Мартина легла рядом с ним, как обычно тщательно помывшись, хотя рассвет уже проникал через окна, еще не защищенные ни

ставнями, ни занавесками. Скольких вещей не хватает в этой квартире! Мартина пыталась было помечтать о шторах, но тут же заснула. Утреннее

солнце бросало розовые блики на белые стены новых домов, балконы-лоджии опять заиграли всеми цветами — ярко-синим, красным, желтым…

электрические провода заблестели, и совсем легко было забыть, как смертельно опасен паук, раскинувший эту сеть. Строящийся город выглядел

весело, обещал так много.
Даниель уезжал на ферму: ему необходим был отдых, а затем и труд.

Строящийся город выглядел

весело, обещал так много.
Даниель уезжал на ферму: ему необходим был отдых, а затем и труд. «Производственный стаж» он будет проходить на плантации у своего отца.

Мартина не могла его сопровождать, она не возьмет отпуска, а останется в «Институте красоты», чтобы получить двойное жалованье… ей нужны были

деньги для следующего взноса за комбинированный гарнитур. Ужасно грустно расставаться, но другого выхода нет.

XVIII
Священное царство природы

Ферма была всего в каких-нибудь восьмидесяти километрах от Парижа. Дел там у Даниеля по горло, настала страдная пора прививок; все же он

находил время съездить в Париж, провести ночь с Мартиной. Снова любовь урывками — Даниель торопился вернуться на ферму, Мартина спешила в

«Институт красоты».
Предположения Мартины оказались правильными: отец Даниеля и не думал платить своему сыну. Члены семьи были бесплатной рабочей силой,

Даниель терпел месяц, два, потом у него с отцом состоялся разговор, и он объявил, что уедет, как только найдет себе место. Выбор у него богатый:

его привлекала научная работа по генетике, но ему предлагали также заняться и практическими опытами по паразитологии. Он мог также получить

место научного консультанта в одном из сельских округов… Словом…
— Мне надоело жить на содержании у Мартины, — сказал он, шагая рядом с отцом среди розовых кустов.
Работники уже ушли. Чувствовалось приближение ночи, заходящее солнце не ослепляло, оно светило неярким, приглушенным светом; было видно

далеко-далеко, до самого горизонта, где угадывалась деревенская колокольня.
— Мне непонятно, — продолжал Даниель, — почему Мартина должна оплачивать твоих садоводов…
Мсье Донель с любопытством взглянул на Даниеля;
— А твоя стипендия на время стажировки?
— Не хватало еще, чтобы я платил за право работать на тебя!
Мсье Донель громко расхохотался.
— Ну ладно, ладно… Я скажу Доминике, чтобы она ежемесячно посылала Мартине определенную сумму, и в смысле финансов больше мы о ней

говорить не будем.
Это значило — никаких экстренных расходов. Но ежемесячная сумма оказалась приличной.
— Ты видишь, как я тобой дорожу, — сказал мсье Донель в заключение. — Больше того, предупреждаю тебя, что твой двоюродный брат Бернар

опять намерен подложить тебе свинью. А я хочу, чтобы ты оставался здесь, Даниель, сын мой. Как ты думаешь… скрещивание… с… увеличит

цветоносность? (Не будучи специалистом u этой области, автор не хочет вдаваться в излишние подробности. — Прим. автора.). Что говорит наука по

этому поводу?
Он остановил на Даниеле свой простодушный взгляд, а тот ответил ему точно таким же взглядом. Они продолжали прогулку. В этот сумеречный

час запах роз доносился до них, как откровение.
В комнате над кухней, где в прошлом году они жили с Мартиной, Даниель зарылся с головой в книги. Он работал допоздна каждую ночь и, ложась

спать, все еще продолжал размышлять о прочитанном. Эти бессонные ночи не были ему в тягость.

Эти бессонные ночи не были ему в тягость. Все зародившиеся у него мысли ночью, в постели, у

распахнутого окна, всегда приобретали особую ясность, упорядоченность. Научное вдохновение обычно посещало его именно здесь, где каждый ночной

шорох был ему знаком с детства, так же как усыпанное звездами небо, на которое он смотрел в темноте широко открытыми глазами. В эту ночь, после

разговора с отцом, он думал о Мартине… Скоро два часа, она уже спит. Маленькая девочка-пропадавшая-в-лесах, смелая девочка, совсем одна в

Париже… Даниель зажег свет, аккуратно, чтобы доставить удовольствие Мартине, вытряхнул пепел из трубки в пепельницу, снова погасил свет. Ему

было не по себе, но этими словами выражено далеко не все. Они не объясняют, почему у него так тяжело на душе. Его состояние являлось результатом

ряда причин, их можно было бы перечислить, однако самое зловредное все равно ускользнет, останется в тени и исподтишка будет точить Даниеля,

вызывая в нем то самое состояние, которое столь трудно описать. Но, может быть, вы уже сами представили себе это состояние? Недовольный собой,

как будто в чем-то повинный, встревоженный Даниель вдруг решил не ездить в Париж по крайней мере месяц. Если Мартина захочет его повидать, она

может приехать на ферму в любую из суббот и остаться до понедельника. Но она предпочитает комфорт его объятиям. Оскорбленный, мрачный Даниель не

находил забвения в ночном покое, сон бежал от него. Подумать только: отсутствие ванны на ферме играет решающую роль в его семейной жизни.

Мартина все-таки не совсем нормальна! Истязать себя работой лишь для того, чтобы купить комбинированный гарнитур. При всей своей рассеянности

Даниель был поражен этим гарнитуром больше, чем если бы внезапно обнаружил в квартире Мартины голозадую обезьяну, черт их знает, как они там

называются. Этот комбинированный гарнитур раздражал его всякий раз, когда он приезжал к Мартине. У Мартины плохой вкус — это еще полбеды…
Но то, что она так яростно держится за свой гарнитур, непонятно и очень тягостно. Ей необходима обстановка, предметы комфорта, всякие

вещи… Как наркоману — наркотики! Она способна заплатить за них любой ценой. Даниель снова разозлился — все слишком уж нелепо! Табуретки из

металлических трубок, серванты невероятной вместительности, резиновые коврики в ванной, чашечки для утреннего завтрака, эластичный пружинный

матрас — все это развенчивало таинственность Мартины, сводило на нет ее величие. Даниель снова раскурил трубку.
Солнце всходило за домом, и небо постепенно начало светлеть. Даниель с облегчением услышал шум на кухне… шарканье ног «собачьей мамаши»,

вот она растапливает плиту… Со двора доносилось хлопанье крыльев, лай. Собаки, конечно, сидят и лежат на пороге кухни, ожидая, когда «собачья

мамаша» распахнет дверь. Да вот они уже бросились! Заскрипели ворота. Это Пьеро их открывает, он всегда первый спускается во двор. Вдыхая шедший

из кухни аппетитный запах кофе, Даниель наконец заснул.
— О-э! Даниель! Где ты там? — закричал Пьеро снизу. Даниель вскочил с постели.
Вечером он поехал в Париж. Проклятая малолитражка еле ползет… Ему не терпелось поскорее увидеть Мартину, его милую, дорогую…
Даниель уезжал на юг, чтобы пройти стажировку в питомниках Мейанда — выдающегося специалиста по созданию новых сортов роз. Отец сам

посоветовал ему туда ехать, чтобы познакомиться с некоторыми методами ускоренного выращивания роз, а также техникой построения теплиц, в которых

выводят розы из семян, воспринять опыт гибридизации у великого исследователя.

Даниель был теперь согласен с Мартиной: отец хочет ему помочь, он

разделяет его увлечение, прекрасно понимая, что эра чистого эмпиризма прошла, что наука вторглась в священное царство природы и начинает

переделывать его по-своему. А Даниель — дитя XX века.
Даниель предложил Мартине поехать вместе с ним.
— Пошли ты к черту свой «Институт красоты»…
— А кто будет платить за мебель и все вещи, купленные в кредит?
Теперь, когда к ее жалованью прибавилась сумма, ежемесячно присылаемая мсье Донелем, Мартина была спокойна, но если она бросит работу,

опять начнутся финансовые затруднения. Когда все будет выплачено, вот тогда другое дело.
Холодильник появился в кухне зимой. Он возвышался там, как Монблан, красивый, громоздкий и полезный.
Мартина, мадам Дениза, Пьер Женеск и Сесиль сидели за столом и играли в бридж. Когда вошел Даниель, все поднялись… у него было ощущение,

что он им помешал. Пили замороженные напитки. Только на другое утро он как бы между прочим спросил у Мартины, чем она собирается платить за весь

этот комфорт?
— А чем ты платишь за свои дорогостоящие опыты? Твой отец беден, — дерзко ответила Мартина, — когда очень хочешь чего-нибудь, всегда

найдешь выход из положения. — И она добавила уже мягче:-Я получила прибавку, этим я обязана Денизе. Неужели твой отец не может давать нам

больше?
Даниель с размаху опустился на пружинный матрас.
— Не знаю. Может быть, он и очень богат… А может, еле сводит концы с концами… Твердо знаю одно — больше ничего не попрошу у него. Все

это мне мерзко. Я не хочу отравлять себе жизнь ради прохладительных напитков.
Когда через некоторое время в столовой появился телевизор, Даниель пришел в ярость. Несмотря на льготные условия платежа и полученную

Мартиной прибавку к жалованью, приходилось каждый месяц изворачиваться, чтобы достать денег для очередного взноса. Взносы эти были слишком

обременительны. Как ни возмущался Даниель, он все же не мог предоставить Мартине одной нести все эти тяготы. Он взялся переводить с английского

научный труд и просиживал за этим занятием ночи напролет. Пришлось ему попросить и у мсье Донеля «премию» за поездку на юг. Когда Мартина

вносила последний взнос за холодильник, она принуждена была клянчить деньги у мадам Донзер.
— Надо думать, получила ты их не без труда?
— Откуда тебе известно? — Мартина была мрачна.
— От Сесили, глупая ты женщина! Она мне позвонила. Для уплаты твоего взноса мадам Донзер пришлось заложить свою золотую цепь… тайком от

мужа. Сесиль спрашивала меня, не могу ли я выкупить эту цепь, пока мсье Жорж ничего не заметил. Когда я теперь беру еду из холодильника, она не

лезет в горло!
— Почему же Сесиль мне ничего не сказала?
— Потому что эти женщины, представь себе, тебя любят и не хотят огорчать!
— А ты? Значит, ты не любишь меня и потому говоришь мне все это?
Сидя на маленьком диванчике из своего комбинированного гарнитура, Мартина разрыдалась. Даниель старался проявить твердость, но не выдержал

и обнял ее. Мартина ведь не какая-нибудь взбалмошная дурочка, не глупая водевильная дамочка, она должна понять, что он не может брать деньги у

отца.

Даниель старался проявить твердость, но не выдержал

и обнял ее. Мартина ведь не какая-нибудь взбалмошная дурочка, не глупая водевильная дамочка, она должна понять, что он не может брать деньги у

отца… ароматная роза пока еще не оправдала возложенных на нее надежд, и это разочарование может снова ожесточить отца, хотя в последнее время

он и стал гораздо отзывчивее, и тогда отец снова начнет упрекать Даниеля в расточительстве. Может быть, новые опыты и помогут наверстать

упущенное. Если так будет продолжаться, он, Даниель, все бросит и займется одной только теорией генетики, лишь бы его оставили в покое! Но его

любовь к розам, страсть к широко поставленным опытам… слишком больно покинуть плантации, все время сидеть над микроскопом и замкнуться в

лаборатории. Кто знает, может быть, ему все-таки удастся вывести розу «Мартина Донель», которая даст им все то, чего жаждет Мартина, потому что

ведь он хочет только одного: чтобы Мартина была счастлива.
Невероятно, что человеку недоступно счастье, хотя оно зависит всего-навсего от неодушевленных предметов, которые попросту продаются…

Даниель чувствовал себя мелочным, неспособным проявить великодушие. И в то же время его возмущало, что счастье человека может зависеть от

какого-то холодильника. Но что он может тут поделать, что он может поделать!
Действительно, что мог он противопоставить хозяйственно-бытовому идеалу Мартины?! Она — дикарка, завороженная яркими безделушками,

привезенными белыми. Она обожествляет современные удобства, как язычница, а ей дали в руки кредит — волшебную лампу Аладина, стоит потереть ее,

и дьявол тут как тут, к твоим услугам. Да, но дьявол не столько услужил Мартине, сколько поработил ее. Хитроумный кредит — волшебные льготы,

дарующие исполнение всех желаний; всемогущий кредит, обольщающий вас сказочным изобилием и ввергающий в рабство.
Даниель чувствовал себя побежденным — вещи одолели его. Мартина-пропадавшая-в-лесах всю свою страсть вложила в комбинированный гарнитур.

XIX
Тяжкие льготы

Даниель по-прежнему жил на ферме и часто ездил на юг, где один из Донелей строил за счет Донеля-отца усовершенствованные теплицы. Даниель

и Мартина могли по пальцам пересчитать проведенные вместе дни и ночи, их было не больше, чем солнечных дней в дождливое лето. Время от времени

Даниель спрашивал Мартину: может быть, она все-таки бросит «Институт красоты»? Нет, не бросит. Ведь надо погашать обязательства, не правда ли…

И Даниель тотчас же умолкал, чтобы перед ними опять не встала все та же простая дилемма, невозможность разрешения которой приводила его в

ярость.
Фирма «Порт и компания» продавала все что угодно, и, так как Мартина аккуратно платила взносы, ей открыли новый кредит, не гарантированный

ее жалованьем: фирма не сомневалась, что у мадам Донель есть источники дохода и помимо жалованья, ведь как-никак она жена Даниеля Донеля, сына

владельца знаменитого садоводства.
Мартина заняла денег у Денизы. Покупка некоторых вещей требовала довольно крупных единовременных платежей, и только позднее следовали

«льготные» месячные взносы. Дениза отнеслась к Мартине сочувственно, но стала удерживать определенную сумму из ее жалованья, как если бы она

сама представляла фирму «Порт и компания». Мартина еще смогла бы продержаться, не прельстись она оранжевыми шторами для окон — а ведь ей

понадобилось целых пять штук.

Мартина еще смогла бы продержаться, не прельстись она оранжевыми шторами для окон — а ведь ей

понадобилось целых пять штук. Шторы же стоят недешево, особенно если они еще и с бахромой.
Вернувшись с юга, Даниель, к величайшей радости Мартины, не заметил штор. Но надо же было, чтобы агент фирмы «Порт и компания» наткнулся

прямо на него… Может быть, молодой человек сделал это умышленно, он был в хороших отношениях с консьержкой, ведь почта проходит через ее руки,

а Даниель прислал открытку, сообщая, что он возвращается, приедет во вторник в пять часов, принесет ананасный торт и будет ждать возвращения

Мартины. Ровно в пять сборщик оказался на месте.
Это был щегольски одетый молодой человек, а деньги, уплаченные Даниелем, привели его в отличное расположение духа.
— Дамы, — сказал он, — всегда хотят показать свою самостоятельность. Но, в конце концов, они осознают, что неплохо иметь в доме мужчину,

мужа…
— Даже еще и с другой точки зрения, мсье…
— Ого! — воскликнул молодой человек. — Тогда все действительно в полном порядке!
Он не отказался выпить стакан вина, предложенный ему Даниелем.
— Скажите, — спросил Даниель, — и часто вам приходится оказывать давление и принимать меры?
— Не то чтобы уж так часто… Но иногда приходится,
— Как же вы в таких случаях поступаете? Отбираете товар?
— Редко… Ведь большая часть вещей, находясь в употреблении, портится — мебель, белье… В случае отказа от платежа мы передаем дело в

суд. В провинции процедура несколько иная, но в любом случае прежде чем открыть кредит, мы наводим справки, обращаемся и к работодателю, и к

консьержке, и к поставщикам. Если клиент пользуется уважением и зарабатывает, скажем, 60 тысяч франков в месяц, мы можем без всякого риска

продать ему товаров на 120 тысяч, с небольшим задатком и ежемесячными взносами от 6 до 8 тысяч франков. Это терпимо. Возможность обмана здесь

минимальная. Если клиент должен платить по другим обязательствам за товары, купленные в кредит не у нас, и эта нагрузка слишком велика при его

заработке, хозяин всегда в курсе дела… У него мы и наводим справки, и он нас предупреждает, если есть другие кредиторы.
— Но все же у вас, конечно, бывают и промахи… Если покупатель почти ничем не рискует в случае неплатежа… На свете так много нечестных

людей.
— Вот тут-то вы и ошибаетесь, мсье, их не так много. Честных людей куда больше, чем нечестных, мы только потому и можем существовать, что

люди честны!
Молодой человек был серьезен и радостно оживлен в одно и то же время. Сборщики фирмы «Порт и компания», как видно, куда приятнее ее

представителей. Во всяком случае, если сравнивать с тем, кто приходил года два назад… в том было, пожалуй, что-то трагическое,
— Представители вашей фирмы совсем не похожи на агентов по сбору взносов, — заметил Даниель. — Тот, что у нас оформил заказ…
— Да, бедный старик… Нет, знаете, у нас и агенты, и представители фирмы ничем друг от друга не отличаются. Но тот, что приходил к вам,

это ведь разорившийся коммерсант… Их в нашем деле немало. Неудачи наложили на них отпечаток, они смотрят на жизнь безнадежно, с горечью.

.. Их в нашем деле немало. Неудачи наложили на них отпечаток, они смотрят на жизнь безнадежно, с горечью. А мы,

молодежь, когда попадается хорошая клиентура, живем неплохо. Кто хоть раз купил в кредит, купит еще — ведь так приятно приобретать на льготных

условиях, позволять себе покупать многое в рассрочку…
— Но, — настаивал Даниель, — может же и так случиться — вполне честные люди думают, что сумеют заплатить, а потом платить не в

состоянии…
— Конечно, и такое случается… Вчера, например, фирма получила письмо от одного клиента, который купил ковры. Несколько месяцев он

исправно платил взносы. А теперь он сообщает в письме, что убил свою любовницу и, находясь в тюрьме, временно прекращает платежи.
— Временно!..
— Вот именно!.. Благодарю вас, мсье, за любезный прием. До скорого.
Молодой человек ушел.
Итак, люди честны? Владельцы фирмы «Порт и компания» могут спать спокойно и наживать денежки, пользуясь тем, что люди честны. Даниель был

в восторге, он никак не ожидал такого оптимизма от сборщика, которому поручено выжимать из Мартины деньги. Мартина — честный человек. Даже если

бы Даниеля не существовало, она как-нибудь вывернулась бы и аккуратно заплатила бы свои долги. А пока что Даниель очутился на мели, сборщик

предложил ему уплатить 20 тысяч франков — пропущенные Мартиной взносы, — а у Даниеля денег как раз столько и было, не считая какой-то мелочи в

кармане брюк.
Мартина запаздывала. Из-за этого сборщика, будь он неладен, Даниель не успел еще выложить на тарелку ананасный торт, и он растекся по

столу… густой, липкий сироп на гладкой полированной поверхности в шашечках… Даниель попробовал стереть пятно, но получилось еще хуже, он

бросил липкую тряпку на кухонный стол и прилег на маленький диванчик все из того же комбинированного гарнитура. Час уже поздний. Почему же это

Мартина не возвращается? Они не виделись больше месяца. Может быть, его открытка пропала? Нет, этого никогда не бывает. Как глупо устроена наша

жизнь, думал Даниель, женились, а живем врозь… Он не сумел ни приобщить Мартину к своей жизни, ни разделить с ней ее жизнь. Хорошо бы стать

парикмахером… Вот было бы здорово! Как мсье Жорж и мадам Донзер. Даниель тут же почувствовал, что никак не способен жалеть о том, что он не

парикмахер. Говорят, два с половиной года — критический срок для супружеской жизни, опасный риф. Если обойдешь его, можно сказать, что угроза

разрыва надолго миновала. Вот уже два с половиной года, как они женаты. Обойдут ли они благополучно этот риф? Ведь, по совести говоря, им теперь

нечем делиться друг с другом. Его Мартину-пропадавшую-в-лесах будто совсем подменили.
Даже салонные разговоры у них не клеились. Мартина не ходила теперь ни в кино, ни в театр, к вечеру она так уставала, что предпочитала

телевизор, вкусный обед, партию в бридж. У нее в квартире не сыщешь ни одной книги… нет даже газет. Только радио и телевизор. Мартина сама

превратилась в предмет стандартного гарнитура, недалек, наверно, тот день, когда таких женщин, как она, начнут продавать в универмагах… Что

же- расстаться?.. Немыслимо! Оставить Мартину? Никогда больше не видеть ее милую головку с поднятым подбородком, тонкую талию, грудь… улыбку,

которой она его встречала, вся сияя от счастья… Все это принадлежит лично ему, она — единственное существо, считающее его олицетворением

судьбы, двойной судьбы — их судьбы.

.. Все это принадлежит лично ему, она — единственное существо, считающее его олицетворением

судьбы, двойной судьбы — их судьбы… Это было третьим измерением жизни… Почему Мартина стремится сделать столь плоским их существование?

Даниеля раздражало даже не количество ее покупок, а их мизерность. Если бы она мечтала о бриллиантовом ожерелье или старинном замке, но нет, она

страстно жаждала иметь этот гарнитур, столовую-гостиную, и эту слегка скабрезную картинку, на которой порыв ветра оголил женщину на глазах у ее

судей. Сидя на маленьком диванчике, Даниель испытывал щемящую жалость к Мартине, разве можно забыть, откуда она вышла, лачугу.
Мари… Вот она и цепляется за пошлый мещанский уют. Но ведь он был подле нее, она могла бы идти рядом с ним, перешагнуть через все это.

А она только и сумела приобрести мещанские вкусы. Но почему, однако, Мартина не возвращается?.. Даниель проголодался. Он пошел на кухню поискать

чего-нибудь в холодильнике и услыхал, как она открывает дверь.
— Сейчас я тебе все расскажу, — говорила Мартина своим нежным голосом, который проникал ему в самое сердце, — я взяла еще работу, помимо

«Института»… Подожди, милый… я принесла слоеный пирог, как у мамы Донзер, и бутылку вина. Что это за тряпка?
Даниель помог ей освободиться от покупок. Она казалась такой измученной, а тут еще тяжелая сумка с провизией, и все же усталое ее личико

так и сияло.
— Я тут набедокурил, — признался Даниель.
— Сегодня я тебя прощаю. Мы будем обедать в столовой. Сейчас я все объясню. Кто-нибудь приходил?
Она задала этот вопрос потому, что увидела рюмки и начатую бутылку.
— Да, агент фирмы «Порт и компания». Он взял у меня 20 тысяч франков.
— Я тебе их верну…
— Не в этом дело…
Мартина, не переставая улыбаться, накрывала на стол быстрыми, ловкими движениями и только мельком взглянула на пятно от ананасного сиропа.
— Почему же ты теперь так поздно кончаешь работу?
— Я обслуживаю клиенток на дому… Ты знаешь, это очень хорошо оплачивается…
— Дай я тебя расцелую.
— Подожди, Даниель, мне хочется скорее сесть за стол.
Сесть за стол… вместо того, чтобы поцеловаться… Ну что ж! За стол — так за стол! Мартина доставала подставки для блюд, бокалы трех

видов, подставки для вилок и ножей. Два ножа, две вилки, две чайных ложечки и очень много тарелок — больших, маленьких, глубоких…
— Ну, чего ты мечешься, — недовольно сказал Даниель, глядя, как она снует взад и вперед.
— Чтобы не вставать потом. Хочу сразу все приготовить на столе.
Но надо еще было разогреть слоеный пирог, поставить в холодильник принесенную ею бутылку вина… А ведь они не виделись целый месяц!
— Значит, ты теперь работаешь и после «Института»?
— Да, представь себе.

.. Соблазнилась деньгами.
— Тогда брось «Институт»!
— Что ты, мне там так нравится. Ты знаешь — обстановка, атмосфера…
Мартина ела слоеный пирог, действительно очень вкусный. Даниелю не терпелось поскорее рассказать ей все, что у него накопилось. Но она не

задала ему даже самого простого вопроса — как ты поживаешь? — до того она была озабочена: не забыла ли что-нибудь поставить на стол, все ли

сделала по правилам?
И озлобленный Даниель демонстративно молчал, раз она — его жена — не интересуется жизнью мужа, незачем тогда и говорить с нею. Мартина

вставала, затем опять садилась, пробовала то одно, то другое кушанье, добавляла соли, сахара, наливала бокалы.
— Знаешь, — сказала она, разрезая курицу, — я думаю, что Сесиль все-таки выйдет замуж за Пьера Женеска. На этот раз дело, по-видимому,

серьезное… А мадемуазель Бенуа выходит замуж за Адольфа…
Даниель понятия не имел ни о мадемуазель Бенуа, ни об Адольфе, но он нарочно не спрашивал. К тому же ему было на них абсолютно наплевать.
— Мадемуазель Фезандери, я уже три года делаю ей маникюр, вышла замуж за своего Фредерика… Она всем нам уши прожужжала этим Фредериком.

Свадьба была чудесная в Сен-Филип-дю-Рул, мы все там были… «Институт» опустел… Когда делаешь кому-нибудь маникюр три года подряд, это вполне

понятно… Тем не менее мадам Дениза устроила целую историю из-за очереди в приемной… Ты заметил подставки для ножей, Даниель, не правда ли,

прелесть?
Она вовсе не ждала ответа, вся поглощенная очисткой груши для Даниеля. Ей и в голову прийти не могло, что он в отчаянии.
— Торт очень вкусный, очень! Я сейчас сварю тебе кофе. Ты его, наверно, чересчур много пьешь, а уж если пить, так по крайней мере

вкусный…
Она встала, но, прежде чем снова скрыться в кухне, подошла к Даниелю, села на пол у его ног, прислонилась лбом к его колену.
— Я твой песик… — сказала она снизу, — и очень тебя люблю…
Даниель погладил ее темную головку, выгнутую шейку, спину… Да, она удивительно красива… Что ж, ничего не поделаешь. Все обстоит именно

так, а не иначе. Мартина встала, улыбнулась и пошла в кухню.
— Я стала очень сильна в бридже, — сказала она, обернувшись.
Даниель взялся за вечернюю газету, хотя уже давно прочел ее… комментарии по поводу смерти Сталина…
— Ты знаешь, Мартина! — крикнул он ей. — Сталин умер!
Мартина вернулась, неся на подносе кофейник и чашечки:
— Об этом говорили в «Институте»… Ну и что? Да, я тебе уже сказала, что стала классно играть в бридж… Мадам Дениза водила меня к своим

друзьям, и они теперь все пристают к ней, чтобы она снова привела меня. Если бы ты видел, какая у них квартира… На Елисейских полях. Шум с

улицы — ужас! Современная живопись… Говорят, что эти картины стоят целое состояние, а отчего — непонятно…
Мартина подробно рассказала, как она провела вечер на Елисейских полях. Потом она стала убирать со стола, мыть посуду, наводить порядок.

Несмотря на то, что в комнате было свежо, Даниель открыл дверь на балкон.

Потом она стала убирать со стола, мыть посуду, наводить порядок.

Несмотря на то, что в комнате было свежо, Даниель открыл дверь на балкон. Дома расположены, как кубики льда в огромном холодильнике, белые,

ледяные… Из окон льется поддельный свет, отражающий поддельные огни в поддельных каминах. Низко нависшее небо обволакивало большие дома

грязной марлей — старыми бинтами облаков. Моросило, и капельки сплетались в мокрую ткань, которая липла ко всему, что попадалось на пути.

Внезапно из железного чрева пейзажа вырвался крик. Что бы это могло быть? Паровозный гудок? Сигнал? Какой?.. Даниелю стало холодно, он закрыл

дверь;
— Довольно, Мартина, — сказал Даниель так резко, что она перестала вытирать стол и посмотрела на него. — Хватит изводить себя ерундой.

Спать пора. Я провел ночь в поезде.
Она бросила тряпку и улыбнулась ему нежными, чуть припухшими губами.
— Пойдем, — сказала она. — Сумасшедшие! Мы потеряли столько времени. Надо было сразу лечь в постель.
Даниель пробыл в Париже несколько дней. Ему так и не удалось куда-нибудь вытащить Мартину. К вечеру она совсем выбивалась из сил, вставала

же очень рано, когда Даниель еще спал… и у них было так мало денег из-за всех этих взносов и новых покупок Мартины. Потом Даниель уходил по

своим делам. Ему надо было повидаться с разными людьми: с поставщиками, с коллегами… Розам, как требовательным женам, было постоянно что-

нибудь нужно привозить из Парижа: удобрения, рафию, средства от паразитов. Он виделся с друзьями, которые не были дружны с Мартиной, потому что

ей скучно было слушать их разговоры на близкие им научные темы. Только Жан, его друг по Сопротивлению, тот самый, что предоставлял им когда-то

свою комнату, умел с ней ладить. Дружба Даниеля и Жана скрашивала обоим их существование. Жан любил женщин и серьезно относился к любви, любовь

была основой его жизни. Мартина красива, Даниель ее любит, этого было достаточно, чтобы придать ей романтичность в его глазах. С ним Даниель мог

говорить о Мартине.
В эти-то дни и произошло несчастье. Иной раз люди находят письма, из которых узнают об измене той, кого любят, и от этого приходят в

отчаяние. Даниель же нашел в белье Мартины очередное обязательство. Наверху стояло название фирмы, торгующей мехами, а внизу справа было

написано «Аттестация по обязательству при покупке в кредит» и дальше «нижеподписавшаяся»… «адрес»… «профессия»… «место службы»… «сумма

заработка… И мелкими буквами: «В качестве гарантии покупательница предоставляет фирме «Горностай» право делать вычеты из всех получаемых ею

сумм сразу же по предъявлении данного соглашения…» И так далее. Все графы этого листка были заполнены рукой Мартины с указанием суммы месячных

взносов. «Задаток: 100 тысяч франков. Продажная цена: 250 тысяч франков». И под всем этим подпись Мартины.
Даниель забыл о платке, который он по рассеянности искал в ящике своей жены — разве при ее аккуратности платок Даниеля мог оказаться в ее

белье? Он порылся в кармане, нашел трубку, машинально закурил и вышел на балкон, не чувствуя холода. Даниель панически боялся всего, что

касалось законов, инструкций, гербовых бумаг, чиновников; он боялся контролеров, таможенников, даже чеки, паспорта и избирательные бюллетени

пугали его.

Он боялся всего, что имело отношение к административной машине префектуры, мэрии, банков. Эта бумага — обязательство, подписанное

Мартиной, — привела его в ужас. Бог мой, ну что это за напасть такая, будто запой! Мартина работала, как вьючная лошадь, и все ради мехового

пальто! Сколько забот, сколько бессонных ночей, чтобы оплатить бесполезные вещи… От ярости Даниель не мог разогнуться, он сжал в зубах трубку,

словно хотел перекусить ее пополам. Мало ей было унижений перед его отцом, мучительных отношений с мадам Донзер; мало ей отсутствия денег даже

на кино, на бензин для машины, она еще взвалила себе на спину этот новый долг! Значит, она уже не может остановиться? Неужели с ней никогда

нельзя быть спокойным?! А ведь как чудесно они могли бы жить…
Когда Мартина вернулась домой, по обыкновению полумертвая от усталости, она впервые обнаружила, что ласковая сила рук Даниеля, его

добродушное лицо, его голос способны в корне измениться, подобно, скажем, мирному кухонному газу, взрыв которого может в один прекрасный день

разрушить целый дом. Впрочем, ей давно уже пора было заметить горьковатый привкус в ее отношениях с Даниелем, она давно должна была

почувствовать утечку газа, постепенно наполнявшего их маленькую квартирку, утечку, в результате которой в один прекрасный день произойдет

взрыв… Найденная бумага оказалась той искрой, от которой все вспыхнуло. «Позор!» — ревел Даниель, но когда он заговорил тихо, то показался

Мартине еще более страшным.
— Ты хочешь продать наши души дьяволу за комфорт, за удобства? Ты хочешь, чтобы мы стали рабами вещей, всякой дряни?
И он сорвал со стены картину с грешницей, распахнувшей свой плащ перед судьями… Отнес ее на кухню и вдребезги разбил о плиточный пол.
— В рассрочку, — сказал он, спокойно топча осколки, — со льготными условиями платежа…
И вышел, не дав Мартине опомниться.
Теперь она могла снова начать ждать его, как это было когда-то. Только он ведь мог больше и не вернуться. Она не плакала. Она смотрела

вокруг: на стены, на вещи, которые так любила и которые неизменно приносили ей радость, несмотря на все тяготы, на усталость…
Даниель все это презирает, он и ее презирает. Нет, он не схватил ее за волосы, не швырнул на пол, но в его глазах была ненависть, и по

тому, как он раздавил каблуком стекло картины, она могла себе представить, что он в состоянии раздавить и что-нибудь другое. Скажем, их любовь.

XX
По прихоти желаний

Это был самый страшный день в ее жизни. До сих пор она часто приходила в отчаяние, когда у нее не было того, чего ей хотелось; в этот день

она потеряла то, что у нее уже было — счастье. Ведь вопреки всему она все-таки была счастлива. Правда, она работала, как каторжная, и в

«Институте», и на дому у клиенток, чтобы выплачивать взносы. И притом жила в постоянной тревоге: только бы на работе об этом не узнали, только

бы не стало известно, что она отбивает у фирмы клиенток, стараясь создать себе частную клиентуру!.. Но не могла же она допустить, чтобы на ее

заработок наложили арест, чтобы разразился скандал из-за повестки в суд…
Со всеми этими заботами она справлялась. И, несмотря на усталость, на беспокойство, все же была счастлива.

И, несмотря на усталость, на беспокойство, все же была счастлива. Она все сносила мужественно,

даже то, что не видалась со своими, так как чувствовала себя виноватой перед мамой Донзер, которую она вынудила заложить золотую цепочку. Мадам

Донзер не знала, что Мартине известно об этом, она терялась в догадках, почему та к ним не приходит, огорчалась и часто плакала, а мсье Жорж,

который был в курсе всего происшедшего, не мог простить Мартину. Впрочем, мадам Донзер беспокоилась не об одной Мартине, но и о Сесили: выйдет

она замуж за мсье Женеска или не выйдет?
И надо же было, чтобы мсье Жорж собрался к Мартине именно в тот вечер, когда Даниель ушел от нее, может быть, навсегда.
— Я проходил мимо, — сказал мсье Жорж, не заботясь о правдоподобии, — что-то ты плохо выглядишь, Девочка! Уж не больна ли ты?
— Я устала… Сейчас накрашу губы и сразу стану выглядеть лучше. Дома все в порядке?
— Все здоровы… Не буду ходить вокруг да около… Я беспокоюсь о тебе, Мартина.
Мартина красила губы перед зеркалом, висевшим над сервантом для посуды. Ее прическа была в полном порядке.
— Я вас слушаю, мсье Жорж… Не хотите ли вы чего-нибудь выпить?.. Кофе?..
— Мартина, ничего я не хочу… Я пришел поговорить с тобой.
Теперь они сидели друг против друга на неудобных стульях с прямыми спинками.
— Ты помнишь, девочка, я говорил, что тебе повезло в жизни, что ты уже выиграла два тура в игре… Первый, когда мама Донзер взяла тебя к

себе, второй, когда она привезла тебя в Париж… Ты можешь сейчас проиграть третий: твое замужество, твое будущее.
— То есть? — спросила Мартина. Это необычное посещение, да еще сразу после страшного потрясения, вызванного уходом Даниеля, совсем

доконало Мартину, она чувствовала страшную слабость и с трудом удерживалась, чтобы не закрыть глаза.
— Я тебе расскажу одну историю. Жил однажды рыбак со своей женой на самом берегу синего моря. Были они совсем нищие и обездоленные, вроде

как твои — там, в деревенской лачуге. Однажды рыбак поймал в свои сети золотую рыбку, и та сказала ему человечьим голосом:
«Рыбак, отпусти меня на волю, я тебе щедро отплачу!»- «А чем ты мне отплатишь?» — «Исполню три твоих желания». Рыбак выпустил золотую

рыбку из сети и увидел, что она сразу скрылась в волнах…
Мартина слушала мсье Жоржа, выпрямившись на стуле и положив руки на колени. Придется дослушать до конца и извлечь из этой сказки мораль.

Мсье Жорж — прекраснейший из людей, но у него свои странности… Сегодня они были для нее особенно невыносимы. Мсье Жорж рассказывал сказку про

золотую рыбку, а она чувствовала, что теряет сознание…
— Рыбак вернулся домой и обо всем доложил жене, которая как раз в это время кипятила белье в старом ржавом баке. «Болтун! — закричала она.

— Дурак! Ты поверил какой-то рыбке, и теперь у нас ничего нет на ужин!» — «Давай попробуем, — ответил рыбак, — пожелай чего-нибудь громко и

отчетливо». Жена рыбака пожала плечами и, чтобы посмеяться над мужем, закричала:
«Хочу, чтобы мой старый ржавый бак стал новым, а лохмотья, которые в нем кипятятся, — роскошным бельем!» Не успела она произнести эти

слова, как раздался страшный шум, и на месте старого ржавого бака появилась стиральная машина «Синее море», полная чудесного белья.

Целые сутки

жена рыбака была очень счастлива. Потом она принялась пилить мужа: «Почему не помешал мне выкрикнуть такое ничтожное желание?»-«Ну что ж,-

отвечал рыбак, — пожелай еще чего-нибудь, ты имеешь на это право. Но мне кажется, что тут дело обстоит так же, как в пари «а дискресьон», если

ты выиграл — будь скромен!»-«Да не суйся куда не надо — теперь-то я сама все обдумала, хочу вместо этой старой лачуги красивый, дом с мебелью,

со всеми удобствами, с экипажами и драгоценностями!» На этот раз, как и в предыдущий, снова раздался страшный шум, лачуга затрещала по всем швам

и исчезла. Рыбак с женой, с иголочки одетые, оказались во дворце, отделанном золотом, устланном коврами, со всеми современными удобствами —

мусоропроводом и лифтом в каждом углу, а перед воротами — самая большая американская машина. На каждом шагу хорошо вышколенные слуги

приветствовали их и подавали им все, что они только пожелают из еды и питья. Рыбак с женой отлично выспались на пуховой постели. На вторую ночь

жена заснула поздно, а на третью так ворочалась, что рыбак в конце концов спросил: «Что с тобой, жена?»- «Старый дурак, — ответила она, — как

это ты допустил, чтобы я опять пожелала такую малость?»
Он уже дошел до третьего желания, думала Мартина, скоро конец… Пресвятая дева, я больше не выдержу, не выдержу…
— «Ты находишь, что всего этого мало? — ответил муж. — Чего же тебе еще не хватает? Если ты забыла какую-нибудь мелочь, которая доставит

тебе удовольствие, попроси, я согласен, но помни, что просишь ты в последний раз. У тебя ничего не останется про запас, что бы с тобой ни

стряслось — несчастье или болезнь.
И потом, ты можешь показаться нескромной и назойливой». — «Я уже обо всем подумала, — ответила жена, — поэтому я и хочу, чтобы сама

золотая рыбка пошла ко мне в услужение».
Не успела она произнести этих слов, как послышался страшный грохот, раздался гром, сверкнула молния, все окутал мрак! Разразилась

катастрофа, стены Дворца обрушились, и казалось, само небо упало людям на. голову. Больших разрушений не произвел бы и взрыв атомной бомбы.

Когда атомы угомонились и водворилась тишина, рыбак и его жена смогли подняться с земли и оглядеться: на том же месте стоит их старая лачуга, а

вот и ржавый бак, и сами они у разбитого корыта…
Мсье Жорж провел холеной рукой по лысине и встал.
— На этом, девочка, мы с тобой расстаемся… К нам приходил представитель фирмы. Оказывается, ты купила электрическую плиту и не уплатила

очередных взносов, Мадам Денизе пришло на ум дать ему наш адрес… Даниель, случайно, не в Париже?
— Нет, Даниель не в Париже. Случайно…
— Тогда я прощаюсь, — повторил мсье Жорж, снимая с вешалки в маленькой передней шляпу и надевая перчатки. Мартина закрыла за ним дверь.
Дни и ночи… Часы, минуты, секунды. Весна. Даниель написал только один раз. Злое письмо… Он предупреждал ее заранее, что собирается

провести отпуск на ферме. Он нужен отцу. Мартина может оплатить свой отпуск в кредит. Это теперь тоже делается. Он ей советовал также

попробовать еще одну современную форму спокойной жизни, столь же спокойной, как и при пользовании кредитом, готовым осуществить все ваши

желания, а именно: страхование.

Он нужен отцу. Мартина может оплатить свой отпуск в кредит. Это теперь тоже делается. Он ей советовал также

попробовать еще одну современную форму спокойной жизни, столь же спокойной, как и при пользовании кредитом, готовым осуществить все ваши

желания, а именно: страхование. Можно ведь застраховать себя от чего угодно: от дождя… от укуса змеи… от потери красоты и молодости. От

несчастной любви.
У Орлеанских ворот все были поглощены предстоящей свадьбой перламутровой Сесили с пластмассовым Пьером Женеском. На этот раз дело пошло на

лад, они обязательно поженятся. Сесиль была права, целомудренно себя оберегая и отвергая Жака и всех его предшественников! Это все были женихи

за неимением лучшего, непригодные для Сесили… Пьер Женеск, тот создан для нее, как на заказ. Они даже сейчас уже немного похожи друг на друга,

хотя обычно такое происходит только через очень много лет после женитьбы, и то с особенно дружными супружескими парами. Пьер Женеск был

невысокого роста — правда, все-таки выше Сесили! У него свежий цвет лица, нежно-голубые глаза, немного навыкате, длинные, по моде, светло-

каштановые волосы; он был не толст, но костюм довольно плотно его облегал. Тридцать восемь лет, хороший пост в акционерном обществе по

производству пластмассы: его только что назначили директором парижского филиала, и у него имелись также собственные акции. Как и у пластмассы, у

Женеска обеспеченное будущее.
Сесиль чувствовала себя вполне счастливой. Она смотрела на обручальное кольцо с неослабевающим восторгом. Пьер посылал своей невесте

цветы, шоколад, заезжал за ней почти каждый вечер, чтобы повезти ее в театр или хороший ресторан. Он сохранил приятные привычки холостяка,

который ухаживает за женщиной, прежде чем лечь с ней в постель. Да он и остался бы холостяком, если бы не встретил Сесиль, ведь у него уже

выработались холостяцкие привычки. Но с ней все пойдет по-другому! Старая квартира на улице Ришелье, принадлежавшая его покойным родителям,

обретет вторую молодость. Пьер Женеск радовался, что не переоборудовал квартиру раньше, теперь его молодая жена все сделает по своему вкусу. Он

был полон предупредительности, как свойственно мужьям, которые намного старше своих жен, и верно — хрупкая, прозрачная Сесиль казалась рядом с

ним совершенным ребенком, хотя она была моложе всего на четырнадцать лет.
Иногда жених и невеста проводили целый вечер с мсье Жоржем и мадам Донзер, они обедали на кухне — нет нужды в церемониях между своими.

Пьер — его уже звали по имени — блаженствовал, чувствуя себя членом их семьи, он так долго был одинок. Мартину приглашали приходить, как прежде,

ведь ничего не переменилось, история с золотой цепочкой забыта, мама Донзер давно выкупила ее из ломбарда и опять носит на шее. Но Мартина

приходила редко, она продолжала работать у клиенток на дому, иногда даже после обеда, возвращалась поздно, уставала…[лдн-книги1]
Ничего не изменилось, но в тех редких случаях, когда Мартине удавалось выбраться к своим, она чувствовала себя там чужой. А ведь именно ей

они были обязаны своим счастьем; разве не ей пришла в голову мысль познакомить Сесиль с Пьером Женеском из пластмассовой промышленности? Пьер

Женеск был другом мадам Денизы, а мадам Дениза знала весь Париж, но Пьер для нее не просто знакомый, она, несомненно, была с ним когда-то близка

и отзывалась о нем весьма хорошо. Получив из ее уст подтверждение вежливости, деликатности, честности Пьера Женеска, Мартина со спокойной душой

и познакомила его с Сесилью.

Но это ничего не меняло; У Орлеанских ворот Мартина чувствовала себя чужой… Мама Донзер занималась приданым Сесили. Мартине подарили

квартиру, зато Се-сили давали приданое: белье, как у принцессы, простыни, скатерти, кухонные полотенца… Сесиль сразу после свадьбы собиралась

бросить службу в Туристском агентстве — она будет работать у мужа в конторе, его секретарем, но она хотела все сделать по-хорошему и продолжала

ходить в агентство, пока ей не найдут замену: они ведь всегда так мило к ней относились. Поэтому теперь она разрывалась между работой и женихом,

ни минуты свободной — с ума сойти! Тем более, что Сесиль и без того уже потеряла голову от счастья и любви, от этого непрерывного праздника, от

обновок, от обожания, с которым к ней относились мать и мсье Жорж, не говоря уже о женихе; все они наперебой старались предупреждать малейшее ее

желание. Мартине казалось, что к ней относились совсем не так. Она забыла свое прошлое, считая, что, как ни любила ее мама Донзер, родная дочь —

совсем другое дело…
А между ней и мсье Жоржем, всегда таким ласковым, стояло то самое его посещение в решающий момент ее жизни, правда, он об этом не знал, но

все равно пришел он не для того, чтобы помочь, а чтобы читать ей нотации… В конце концов Сесиль занимала здесь все умы и сердца безраздельно,

она играла тут главную роль.
Мартина снова проводила отпуск в Париже. Но теперь она могла немного отдохнуть, ее частная клиентура покинула Париж по меньшей мере на три

месяца; в «Институте красоты» тоже было тихо, приходили главным образом иностранки. Сесиль, мсье Жорж и мадам Донзер отдыхали недалеко, в Пари-

Пляж, чтобы Пьер мог приезжать к ним на конец недели. Теперь, когда у нее меньше работы, а Париж опустел и не с кем играть в бридж, Мартина

сумеет наконец отдохнуть. Она нуждалась в отдыхе, в последнее время она чувствовала себя как-то странно.
Доктор сказал: «Сомнений быть не может… Вы беременны… На пятом месяце. У вас отменное здоровье, мадам! Это великолепно!»
Что же случилось потом? И почему? Она была ведь так счастлива… Непонятно. Мартина вышла из клиники с ощущением полного, ничем

невосполнимого физического и морального опустошения. Ее мать, Мари, и та лучше ее, она хоть детей рожать умела… Мартина чувствовала себя

навсегда бесплодной. Какой позор, какое бесчестье. Если бы у нее был ребенок… Ребенок и Даниель, такой, каким он был прежде…
Она ничего не сказала обо всем этом Даниелю. Он ведь приехал ее повидать, наконец-то приехал! Жарким августовским днем-загорелый,

похудевший, со взглядом еще более невинным и ясным, чем всегда. Только проездом… сказал, что ей необходимо отдохнуть и еще раз предложил взять

ее с собой на ферму. Но она ведь не может, господи, не может она! Мартина ответила первое, что взбрело на ум. Ни за что на свете не призналась

бы она Даниелю, что ей надо регулярно ходить в клинику для лечения.
Она стала самой себе отвратительна. Ей было противно до себя дотрагиваться. Как все это грязно, гнусно, подло… Если Даниель об этом

узнает, все будет навсегда кончено, он станет испытывать к ней лишь отвращение, она ему опротивеет. Словно дохлая крыса с вывалившимися

загнивающими внутренностями. Мартина невыразимо страдала.
А Даниель уехал в убеждении, что Мартине он больше не нужен, что даже его присутствие для нее мучительно, что она его больше не любит.

XXI
Телепарад

Жест отчаяния. Она рискнула, выиграла, и, казалось, все может уладиться. Прошлое было всего лишь полным мрака туннелем, а не прямой

дорогой в ад.
Она телеграфировала Даниелю: «Постарайся посмотреть телевизионную передачу в этот четверг в двадцать тридцать». Даниель, в котором никогда

не угасало скрытое беспокойство за Мартину, немедленно примчался в Париж. Что это может означать?
Мартины не было дома. Даниель зажег повсюду свет. В пустой квартире царил идеальный порядок. Плющ на балконе разросся и покрыл перила. В

вазах стояли цветы — розы. Звучное тикание заставило Даниеля поднять голову: на стене, на том самом месте, где висела картина с грешницей,

красовались новые часы в плетеной оправе. Восемь часов. Наверно, Мартина скоро придет? Что это за история с телевидением?
Как давно он здесь не был… Месяцы. Думал, что все кончено, но по первому же зову примчался, взволнованный, охваченный беспокойством. Что

за игру они оба ведут? Когда Даниель мыл руки, у него было ощущение, что он совершает нескромность, настолько он чувствовал себя здесь чужим.
Если Мартина не вернется вовремя, он даже не сумеет настроить телевизор, он ни разу к нему не прикасался, так что нечего и пробовать. Часы

тикали. Одни часы будто всегда спешат, другие идут как бы замедленно. А отмеряют все те же секунды. Вот, например, эти часы тикали нагло, упрямо

и неотвратимо. «Телек» спал на своем пьедестале, широко открыв глаз, затянутый бельмом…
Даниель погасил свет и начал крутить рычажки. Какой из них включает? Он крутил рычажки подряд и расстроил все, что только мог. Тем не

менее экран осветился, что-то замелькало. Оглушительный шум морского прибоя ворвался в комнату, и Даниель лихорадочно пытался найти рычаг,

регулирующий звук. Наконец все более или менее наладилось: на экране, сплошь в горизонтальных полосках, появился господин и, улыбаясь,

заговорил:
— Итак, повторяем: кандидату двадцать три года, он продавец в большом магазине и остановил свой выбор на исторических вопросах…
Молодой человек, весь вытянутый в длину, протянул руку, чтобы взять карточку, одну из тех, что веером держал перед ним улыбающийся

господин, но тут изображение стало вращаться, как цыпленок на вертеле.
Даниель, проклиная все на свете, снова лихорадочно завертел рычаги. Прошло немало времени, пока все опять наладилось… И вдруг Даниель с

каким-то священным ужасом увидел Мартину! Совсем маленькая Мартина стояла рядом с улыбающимся господином:
— Итак, кандидат № 4, мадемуазель, простите, мадам… Вас зовут Мартина Донель, вы — маникюрша, замужем, детей нет… Пока нет, сказали

вы…
С телеэкрана зазвучал громовой смех невидимого зала.
— Вы выступаете по конкурсу песни. Что же, посмотрим, посмотрим, так же ли вы хорошо подкованы, как хороши собой. Желаю удачи, мадам!
Маленькая Мартина вытащила одну из карточек, что ей протягивал все тот же развязный господин. Она стояла боком, несколько сконфуженная, но

красивая, элегантная, как манекенщица… В узком темном платье…
— Итак, мадемуазель… простите, я почему-то все время забываю, что вы уже выбрали отца тех детей, которых у вас «пока еще» нет, итак,

мадам, будьте любезны ответить на вопросы, напечатанные на вытянутом вами билете.

.. простите, я почему-то все время забываю, что вы уже выбрали отца тех детей, которых у вас «пока еще» нет, итак,

мадам, будьте любезны ответить на вопросы, напечатанные на вытянутом вами билете. Во-первых: кто написал следующие песни: «Парижане», «Что

сталось с нашей любовью?», «Я буду ждать». Во-вторых, какие исполнители сделали их модными? В-третьих: мы будем в восторге, если вы споете нам

каждую из этих песен. Маэстро, прошу вас…
Маэстро появился на маленькой эстраде, вполоборота повернулся к Мартине и первым же взмахом своей маленькой дирижерской палочки вызвал

внушительный рев барабанов… Теперь на экране были видны одновременно: ведущий, Мартина и позади-оркестр. Мартина молчала, а сердце Даниеля

билось в унисон с барабанами… Она молчала.
— Поторопитесь, мадам, — мягко сказал ведущий, — сделайте маленькое усилие, осталось всего двадцать секунд…
— Вандэр… Трене… Гер…
— Совершенно верно! — закричал господин. — Великолепно! Точно! — Невидимый зал аплодировал.
— Однако вы не торопитесь открывать парашют, мадемуазель. Опять я за старое… Хотел сказать — мадам… Мм за вас так волновались! Первый

тур выигран… Маэстро, прошу вас второй вопрос.
Маэстро опять показался вполоборота к Мартине, оркестр заиграл медленный вальс.
— Вальс продолжается ровно две с половиной минуты. За это время, мадам, вы должны ответить… Мартина сказала:
— Да, мсье… — и замолчала. Медленный вальс замирал.
— Пятьдесят секунд… тридцать… Не может быть, чтобы вы сыграли с нами злую шутку и не сумели ответить на вопрос, куда более легкий, чем

предыдущий… Пять секунд…
— Морис Шевалье… Трене… Клаво…
— Браво! — весело закричал ведущий. — Точно, совершенно верно, великолепно!..
Зал разразился такими аплодисментами, что его даже решили показать на экране: общий вид, крупно — лица в первом ряду, отдельно руки…
— Согласно условию, за правильный ответ на первый вопрос, то есть правильный ответ на все три пункта, вы получаете три тысячи франков. За

правильный ответ на второй вопрос — тоже по всем трем пунктам — вы получаете трижды три тысячи франков… Девять тысяч франков ваши, мадам!

Внимание! Теперь третье условие: вы нам напоете, мадам, припев каждой из этих песен без единой ошибки… и получите 27 тысяч франков… О'кэй?
Мартина кивнула головой. Оркестр заиграл. И она запела своим тонким и пронзительным, вульгарным голоском…

Все жители Парижа — парижане,
И все они-весельчаки:
Буржуа, рабочие, детишки,
Воробушки Парижа — парижане.

— Браво, браво… — кричал господин, у которого был такой вид, будто все это его действительно забавляет. — Теперь следующий…

Что осталось от любви
Когда дни радости прошли?..-

пела Мартина.

И в этом припеве и в припеве третьей песенки она не сделала ошибки.
— Разрешите, — сказал ведущий в восторге от того, что все так хорошо идет. — Я напомню вам условия: если вы сразу же ответите на трудный

вопрос, напечатанный на билете, который я сейчас предложу вам вытянуть, мы умножим ваши 27 тысяч франков на пять! Вы поняли- сумма увеличивается

в пять раз? Но если вы ошибетесь, то теряете все, то есть те 27 тысяч, которые вы уже добыли в поте лица своего. В любом случае аперитив

«Мондиаль» к вашим услугам. Мы предложим вам бутылочку этого великолепного эликсира бодрости и здоровья! Ну, так как же — перейдем к четвертому

вопросу или остановимся?
— Продолжаем…- сказала Мартина. Словом, к концу передачи, которую Мартина заняла целиком, она выиграла 500 тысяч франков!
— Хотите продолжать, мадам?- спросил диктор.
— Нет, мсье, мне нужно как раз 500 тысяч.
Зал разразился аплодисментами. Ведущий сказал:
— Браво, мадам, вы очень находчивы и хорошо подкованы. Если будете посещать нас часто, сорвете банк. Разрешите поцеловать вам руку. Тысячу

пожеланий вашему супругу, надеюсь, что он умеет ценить свое счастье… и что у вас будет много детей!
Экран покрылся светящимися полосками, затем вспышками искр. Передача окончена. Возникло объявление о фильме… Даниель выключил телевизор

и продолжал сидеть в темноте до тех пор, пока не услыхал, как открылась входная дверь.
Перед ним была Мартина в натуральную величину.
— Выиграла! — сказал Даниель. — Я готов предоставить тебе любой кредит под твою смелость…
XXII
Эти розы не купишь в кредит

Многие видели Мартину по телевизору. Клиентки, консьержка, сослуживцы из «Института красоты». Вот ведь, оказывается, сколько народу

смотрит телевизионные передачи. А предупредила она одного только Даниеля да еще своих у Орлеанских ворот: передача проводилась по записи через

два дня после конкурса, поэтому Мартина ничем не рисковала — она уже знала о своем триумфе. Консьержка, и

без того всегда любезная с Мартиной, такой работящей, такой красивой, такой аккуратной, которую — стыд и срам! — так часто оставляет в

одиночестве муж… была прямо-таки в упоении, до чего же мадам Донель чудесно выглядела на экране, и как великолепно она пела! Не то, что

некоторые Другие, просто удивляешься, и не стыдно им показываться перед миллионами телезрителей!
В «Институте красоты» после этой передачи престиж Мартины, маленькой богини, чрезвычайно возрос. Оказывается, она не только красива и

хорошо работает, она еще и умна, разносторонне образованна, музыкальна!.. Многие клиентки ее видели и говорили ей об этом хоть и с улыбкой, но и

с уважением, самым настоящим уважением! Приятно вдруг стать знаменитостью: парикмахеры — их насчитывалось пятнадцать в «Институте красоты» —

всегда были галантны с Мартиной, но теперь стали еще галантнее, а они в этом понимали толк, ведь целый день им приходилось иметь дело с

женщинами.

Некоторые из парикмахеров были очень недурны собой, молодые, холеные, приятные. Но Мартина, хоть и стала общительнее и приветливее,

чем обычно, все же держалась, как всегда — недоступной богиней. Ну что ж, всем было известно, что Мартина неприступна, она не просто порядочная

женщина, а поистине добродетельная. Да и не одна она такова, Среди женского персонала фирмы — маникюрш, массажисток, косметичек — почти все были

женшины достойные: у всех были мужья, постоянные поклонники, женихи.
Они уделяли так много внимания внешности, как своей, так и своих клиенток, не из легкомыслия или кокетства, просто профессия того

требовала; поэтому любезность и приветливость стали для них второй натурой. Мартине прощали ее неприступный вид за хорошую работу, за

исполнительность и мило шутили, что маленькая богиня, как ее называли, не хочет спуститься со своего пьедестала.
Мартине пришлось дать настоящую пресс-конференцию во время завтрака в столовой. Жинетта чуть не задушила ее в объятиях. Как ей пришла в

голову такая мысль, спрашивали Мартину, как она решилась участвовать в конкурсе? Ну, сначала она пошла в радиостудию. Там, кроме нее, было много

желающих, их принял какой-то человек из телестудии, такой симпатичный, с ним как-то сразу чувствуешь себя легко, честное слово… Да и вообще

сама студия произвела на нее сильное впечатление: столько народу снует туда и сюда, плотно обитые материей двери с надписью «Тишина!», и такие

странные стены, будто созданные для того, чтобы приглушить звук, а на самом деле наоборот!
И потом одна из этих дверей вдруг открывается, и вы видите большую комнату, а в ней — целый оркестр и никакой публики!.. А в тот день,

когда она туда пришла — ей так повезло! — по коридору прошел сам Андрэ Клаво! (Известный французский тенор.).
«Я его видела совсем близко, как вот вас сейчас»… Наконец их всех провели в маленький кабинет — там-то и находился тот симпатичный

господин. Им роздали билеты с вопросами, приблизительно такими же, какие зададут на публичном конкурсе, и тех, кто сумел более или менее

правильно ответить, пригласили участвовать в самом конкурсе, записанном и снятом на пленку. Вот и все! «Легко сказать — все. Надо же было на это

решиться!» — восклицали женщины, окружавшие Мартину. В небесно-голубых блузах, в тончайших чулках, белых босоножках на высоченных каблуках, они

были приятны, красивы, восхитительны, все в них радовало глаз: нежные пастельные тона одежды, цвет лица, волос, щек, губ…
Черные блестящие волосы Мартины, ее золотистая кожа даже и здесь выделяли ее как темно-красную розу среди палевых и желтых чайных роз.

Мужчины тоже носили голубые блузы с застежкой на боку и высоким воротничком, как у русских рубашек. Они были гладко выбриты, с блестящими от

бриллиантина волосами… Один из них — мсье Поль, очень молодой, нагрудный его карман украшали инициалы, крикнул:
— Мартина! Спойте!
И все стали повторять, скандируя:
— Спойте! Спойте!
Мартина не заставила себя долго просить и спела своим пронзительным голоском «Песенку бедняги Жана». Потом ей пришлось спеть еще одну,

каждый что-нибудь заказывал: она знала весь современный репертуар, мелодию и текст от начала до конца! Официант с золотыми галунами на плечах

пришел в такой восторг, что даже перестал обслуживать клиентов.

.. В два часа мадам Дениза хлопнула в ладоши:
— По местам, мадам, мсье, в салонах вас ждут! Мартина, звездочка моя, пора за работу!..
Это еще более подчеркнуло сходство их заведения с «пансионом для молодых девиц», правда, их пансион был смешанный — и мужчины и женщины.

Персонал упорхнул в кабины и салоны, чтобы придать максимум эффекта красоте полусотни дам, их ожидавших. Ловкие руки массировали, растирали,

причесывали, красили, делали маникюр и педикюр, и все это обязательно сопровождалось душистыми розовыми улыбками и происходило в успокаивающе

ласковой атмосфере, огражденной от вторжения резких звуков резиновыми коврами, мохнатыми полотенцами, мурлыканьем электроприборов, колпаками

ароматических паровых ванн. Мартине здесь страшно нравилось. Склонившись над чьей-нибудь рукой, она могла предаваться своим мыслям,

разговаривать с Даниелем, спорить с ним.
Теперь, получив 500 тысяч франков, она сразу сумеет погасить все обязательства, одна мысль о которых отравляла ей существование. Останется

только оплата мехового пальто, но при ее заработке это уже детская игра… Когда-нибудь у них будет домик за городом… Раз Даниель вернулся,

можно снова мечтать… Даниель вернулся! Маленький домик неподалеку от Монфор-л'Амори, где она была с мадам Денизой у ее друзей, тех самых, что

жили на Елисейских полях и любили современную живопись. Как у них хорошо! Когда-нибудь… Может быть, у нее все-таки будет ребенок… Мартина

подставила под руку даме чашечку с чересчур горячей водой. Дама, лежавшая с компрессом на лице, покорно окунула руку. «Осторожнее, Мартина…» —

с упреком сказала косметичка, занимавшаяся лицом этой дамы…
В квартире у Орлеанских ворот телевизора не было, и семейство отправилось к одному из двух работавших в парикмахерской мсье Жоржа молодых

подмастерьев, у которого был телевизор, купленный, само собой разумеется, в кредит… Когда Мартина пришла к мадам Донзер, все долго охали и

ахали, но Мартина сразу почувствовала, что, по их мнению, в ее успехе было нечто скандальное, нечто такое, чего делать не принято. Нехорошо

вылезать вперед, обращать на себя внимание. «У Мартины всегда так, — сказала мадам Донзер, — то ее выбирают Королевой каникул, то она выигрывает

500 тысяч франков по телеконкурсу…» В конце концов тут нет ничего предосудительного, ведь эти передачи разрешены правительством… Так же, как

Национальная лотерея, бега и биржа. Сам мсье Жорж иногда покупал какие-то акции и, случалось, зарабатывал на них небольшие суммы. Ох, уж эта мне

Мартина!..
— Да что же плохого я сделала? Конечно, я была неправа, когда влезла в долги, но раз они у меня завелись, лучше было их заплатить, не

правда ли?
Она отдала долг мадам Донзер, причем оказалось, что вся история с золотой цепью, из-за которой в свое время было столько шума, теперь,

когда она вернула деньги, уже никого не интересует. Вот вам, мсье Жорж, ваши сказки, от них даже мухи дохнут, ваше разбитое корыто и золотая

рыбка! И ваш третий тур в игре! И вообще, если бы они все не приставали к ней, а Даниель в первую очередь, она бы прекрасно сумела устроиться в

жизни.
Они оба пребывали в том блаженном состоянии, когда кажется возможным исполнение всех надежд и желаний. Они — вместе, в Париже, ведь зимой

у Даниеля было много дел в городе. Ах, если бы он только ее послушал, если бы он сделался «пейзажистом», как она его просила! Даниель смеялся: у

него нет художественных наклонностей, он не мог бы стать ни «пейзажистом», то есть инженером-дендратором, ни живописцем, ни архитектором.

Ах, если бы он только ее послушал, если бы он сделался «пейзажистом», как она его просила! Даниель смеялся: у

него нет художественных наклонностей, он не мог бы стать ни «пейзажистом», то есть инженером-дендратором, ни живописцем, ни архитектором.
Он — ученый, а не художник. Но это не мешает ему любить искусство. Так же точно многие пользуются плодами науки, не будучи учеными.

Творцов единицы, но творят они для миллионов людей… Оптимизм Даниеля простирался так далеко, что он отважился повезти Мартину на ферму. В

своей новенькой машине. Видно, Даниель стал важным лицом в садоводческой фирме Донелей.
На ферме ничего не переменилось. Только теперь стояла зима, и поля побурели, как мех больной крысы, а лужа во дворе высохла и

растрескалась. В столовой слабо теплилась эмалированная печка. Доминика сказала:
«Добро пожаловать, Мартина»… и маленькая Софи, девочка с толстыми черными косами и с такими глазами, как у деда и Даниеля, преподнесла

Мартине букет роз, полученный от тех Донелей, у которых есть теплицы. Завтрак был вкусный, «собачья мамаша», ссохшаяся, совсем согнувшаяся,

семенила взад и вперед; свора послушных собак окружила стол… Двоюродные братья тоже присутствовали. Их плохо сшитые пиджаки были надеты на

толстые фуфайки. Они молчали. Бернар, такой же противный, как всегда, заглядывал Мартине в глаза. Не хватало Поло, брата Софи, он учился в

парижском лицее.
Мсье Донель был любезен, все подливал Мартине вина, накладывал ей лучшие куски. Потом, хотя была суббота, все быстро разошлись; Даниель

повел Мартину к одной из башен, заставил ее пройти грязным, захламленным двором…
— Я хотел тебе показать, — сказал он, — эту башню можно оборудовать для нас с тобой.
У Мартины упало сердце. Она последовала за Даниелем внутрь башни. Винтовая лестница поднималась из нагромождения соломы, ящиков, птичьего

помета, пуха, перьев…
— Посмотри, какая красивая лестница, — сказал Даниель, — иди вперед, она довольно крутая.
Просторные пустые закругленные этажи с бойницами вместо окон, а наверху площадка, с которой открывался вид во все стороны. Поселиться

здесь?.. Мартиной овладел страх. Страх перед теми, кто здесь жил, перед их умолкнувшими голосами, перед их судьбами. Мартина чувствовала себя

хорошо только там, где до нее никто не бывал. А здесь ее сразу охватил страх.
— Это обошлось бы нам страшно дорого, — сказала она спокойно, — нужны миллионы, чтобы устроить здесь жилую квартиру… Что тебе взбрело на

ум, ты ведь ненавидишь фермы со всеми удобствами?
— Возможно… я хотел это сделать для тебя. Ведь и я иногда мечтаю, вот и все.
Они молча спустились по лестнице, прошли через двор, через кухню. Комната Даниеля, их комната, была так завалена книгами, что ее не

узнаешь. Появились новые полки, но книги все равно не умещались и лежали стопками и пачками во всех углах. Их комната… их общее прошлое.

Мартину охватила тоска, страх, как если бы она наткнулась на привидение, потрясавшее цепями.
— Мартинетта! — позвал Даниель и обнял ее. Это был прежний Даниель. Теперешний Даниель. Время проходит неудержимо, становится

воспоминанием, жизнь течет, как песок между пальцев, возникает внезапное предчувствие смерти.

.. Мартина вскрикнула. Нет, никогда, никогда она не

сможет здесь жить!
Чем меньшей культурой обладают люди, чем меньше они способны мыслить, тем скорее теряют голову. Сколько сумасшедших встречается в

деревнях, там и одержимые, и блаженные, и колдуны, и колдуньи. Они окружают себя огненным кольцом предрассудков, чтобы не подпустить к себе

волчью стаю неведомого. Даниель, наверно, ошибался, да, очень может быть, что он ошибался, и Мартина не была такой уж пошлой мещанкой. Она

просто попала в окружение обступившей ее со всех сторон волчьей стаи неведомого. А у нее не было даже и тех предохранителей, которые существуют

у людей, обладающих хотя бы самой поверхностной культурой и запасом знаний, в которые они незыблемо верят и которые являются предрассудками XX

века. Великий страх вновь охватывает людей, когда познания их увеличиваются, такой страх, должно быть, знаком большим ученым, знающим

достаточно, чтобы понять, что они не знают ничего.
Мартина куда меньше Даниеля защищена была от метафизических страхов. Сама-то она этого, конечно, не понимала, но жизнь, которую она для

себя создала, являлась формой самозащиты, ей необходимо было спастись от непереносимых для нее страхов, и щитом для нее являлись «Институт

красоты» и ее комбинированный гарнитур, столовая-гостиная. Она боялась потерять точку опоры.
Когда в воскресенье они возвращались с фермы в быстро мчавшейся машине, Даниель, не говоря ни слова, внезапно затормозил. Это было уже в

Париже, у самого устья шоссе, там, где в громадных сооружениях из стекла и бетона вершится колдовство XX века, а у самого их подножия

рассыпаются прахом жилые дома, доживающие долгую жизнь среди уже обреченных на сруб деревьев. Даниель поставил машину, на поросшую грязно-желтой

травой обочину дороги. Машины, грузовые и легковые, пролетали мимо, почти задевая их. Мартина все ноги себе ободрала о жесткую траву,

перепрыгнув вслед за Даниелем маленькую канаву и переходя на тротуар-тропинку. Среди беспорядочно расположенных старых домов оказался

огороженный решеткой пролет. Калитка… Снизу вверх тянулись облетевшие розовые кусты, они уходили далеко-далеко, как бы прорывая задник

театральной декорации.
— Представь себе все это летом… Тщательно спрятанные, совершенно невидимые, внезапно возникающие, как чудо, розы… Двадцать тысяч

кустов, все что осталось здесь от плантаций Донелей. Париж поглотил остальное. Я хотел попрощаться именно здесь…
— Даниель, мне холодно… Что с тобой? Почему такая спешка? Ведь не на поезд же ты опаздываешь!..
— Розы не властны заставить тебя мечтать, ни когда они далеко от тебя, ни когда ты среди них. А ведь все они были для тебя. Для роз ты не

нуждалась в кредите… Моя дорогая…
Он поцеловал Мартину, едва коснувшись губами ее щеки… Она пошла к машине, еле вытащив из мокрой земли свои острые каблуки, словно земля

хотела удержать ее здесь вместе с благоухающим кладом, зарытым тут среди шатких камней на подступах к большому Парижу.

XXIII
Сорока-воровка

Мартина часто виделась с мадам Денизой. Мадам Дениза называла ее «моя маленькая любимица» и очень охотно брала с собой, ведь всем приятно

смотреть на молодую и красивую девушку. И еще к тому же прекрасно играющую в бридж.

И еще к тому же прекрасно играющую в бридж. Представитель автомобильной фирмы, друг мадам Денизы кстати

сказать уже ставший ее мужем — они сыграли свадьбу без шума, — любил общество красивых женщин; едва только завидит Мартину, сразу веселеет. С

этим бывшим гонщиком не всегда было легко, он часто скучал, впадал в мрачность, ему недоставало волнующих ощущений: головоломного риска гонок,

криков толпы, легкой наживы, не говоря уже о смертельной опасности. В данный момент он собирался открыть ультрамодный ночной клуб, как гонщик он

был достаточно известен в определенных кругах, и это ему поможет, а вдвоем с мадам Денизой, у которой связи в обществе, они бесспорно сумеют

извлечь выгоду из такого дела. Они много выезжали, встречались с разными людьми. Мадам Денизу все время удивляло, что Мартина неохотно

соглашалась их сопровождать, не искала развлечений. Странная женщина, любая другая на ее месте с этим вечно отсутствующим мужем… Пусть только

Мартина не притворяется, с мужем у нее не все гладко. Не будет же она всю жизнь ждать своего Даниеля.
Словом, если бы Мартина хотела, то могла бы все вечера проводить с мадам Денизой и ее супругом, присутствовала бы на всех премьерах и

вернисажах. Но она чаще всего отказывалась, постепенно становясь все более замкнутой и нелюдимой. Иногда у мадам Денизы даже появлялась мысль,

нет ли у нее любовника? Случалось, что она приглашала Мартину позавтракать вместе, но между ними не возникало настоящей близости, они болтали о

тряпках, о бридже. Мартина предпочитала поэтому завтракать с Жинеттой, такой же маникюршей, как и она сама. Жинетта — завзятая сплетница, с ней

можно было посмеяться вволю. Завтрак им заменяли пирожные. Они были на «ты», а мадам Денизу следовало величать на «вы». Она чересчур

аристократична, ее седина внушала Мартине уважение. Мадам Денизе это нравилось. Хотя они и не пускались друг с другом в откровенности, все же у

них установились хорошие отношения.
Вот почему в тот день, когда сообщили, что мадам Дениза просит ее зайти, Мартина ничуть не удивилась, спокойно закончила маникюр и пошла

ее разыскивать. Мадам Дениза оказалась в столовой, где в это время дня никого не бывало.
Мадам сразу взяла быка за рога:
— Знаете ли вы, Мартина, что есть вещи, которые не принято делать, хоть они и не караются законом? Тут речь идет об элементарной

порядочности, и никогда еще у нас не случалось ничего подобного…
— О чем вы говорите, мадам?
— Не прикидывайтесь дурочкой, Мартина. Вы бледны как полотно, значит, прекрасно поняли, о чем я говорю…
Мартина молчала, побледнев так, что даже губы побелели.
— Вы переманивали наших дам и создавали себе частную клиентуру… и это жульничество продолжается уже более года. Если бы кто-нибудь

другой сделал нечто подобное, мы давно бы это обнаружили, но вам мы так слепо доверяли… Что бы вы сказали о закройщице, которая, работая в

большом «Доме мод», открыла бы небольшое ателье и переманивала туда клиентов ради собственной выгоды?
— Это совсем другое дело, — прошептала Мартина побелевшими, холодными, почти онемевшими губами, — она бы воровала модели… А мне нужны

деньги… вы платите мало…
— И вы еще выражаете недовольство!.. Так или иначе, вы сознаетесь… Нужда в деньгах никогда не служила оправданием воровства.

. Так или иначе, вы сознаетесь… Нужда в деньгах никогда не служила оправданием воровства. Вы можете

пройти в кассу. У нас работают только порядочные люди.
Сорока. Черная сорока-воровка. Обозленная, Мартина шла, не замечая ни чудесных витрин на улице Сент-Онорэ, ни красивых блестящих вещей. В

кармане у нее были отполированные гладкие шарики, украденные ею у братьев, а мать орала: «Сорока! Сорока-воровка, вот ты кто!» Ей привиделась

сорока на белой скатерти столика в саду гостиницы, где она провела свою первую брачную ночь. Как разозлилась эта птица, когда ее хотели прогнать

со стола. Вцепилась клювом в скатерть и дернула. И это понятно: ее гнали. Надо будет признаться Даниелю, что и его Мартину выгнали. Когда он

вернется. Но после поездки на ферму он больше не возвращался и не писал. А ведь они тогда не поссорились. То, что случилось, было хуже ссоры.

Теперь она боится, как бы он не приехал. Что она ему скажет? Ведь Даниель не знал, что она поступила против правил порядочных людей, занималась

темными делишками, тайком от мадам Денизы, Жинетты, от всех в «Институте красоты». Даниель обо всем этом понятия не имел. Надо будет придумать,

как ему теперь рассказать. Но ей ничего не приходило в голову… С чего бы это вдруг ссориться с кем-нибудь в фирме, где все были так ею

довольны? Она может сказать, что сама ушла по собственному капризу, все ей там осточертело, каждый день одно и то же… Нет, и так не годится…

Даниель слишком хорошо знает, что ей как раз нравится делать ежедневно одно и то же, она ненавидит перемены.
Мартина села за столик в каком-то кафе на Елисейских полях. Месяц только начался. Вряд ли ей заплатят за эти несколько дней, а мелочи,

оставшиеся в ее шкафу, пусть пропадают, лишь бы не возвращаться туда, главное — не возвращаться, никого не видеть, не выслушивать упреков,

соболезнований, поучений. О происшедшем все уже, конечно, знают, мадам Дениза, разумеется, захотела сделать из всего этого показательный случай,

собрала весь персонал… Перед мысленным взором Мартины вереницей проходили лица, ей было невыносимо думать о том, что эти люди будут говорить о

ней, осуждать ее… Богиня! Если бы она убила кого-нибудь, ну, скажем, мадам Денизу, они бы не так набросились на нее, как теперь, за ее

невыдержанность, бестактность… Богиня разбита на тысячу кусков, и обломки валяются у подножия ее собственного пьедестала. Официант ждал… Ах,

да, заказ…
— Один грог, — бросила она официанту, у которого ее задумчивость вызвала улыбку.
Она взглянула вокруг… Кафе-модерн, Даниель такие ненавидит. Под потолком шли длинные волнистые полосы бежевого цвета с круглыми

отверстиями, через которые проникал свет. В глубине зала полосы были голубыми. На стенах — декоративная живопись, треугольники, мешанина

различных цветов, в нишах из-за освещения казавшаяся оранжевой. Сиденья у стульев из разноцветного хлорвинила, гладкий, чистый пол из светло-

голубых плиток…
Все это было новенькое, блестящее. Именно такой Мартина хотела видеть жизнь — новенькой, чистенькой. Что значили для «Института красоты»

те клиентки, которых она переманивала? А она благодаря им могла мечтать, могла быть счастлива… если не сейчас, то хоть когда-нибудь потом,

ведь сейчас она так уставала и была до того занята, что у нее совсем не оставалось времени для каких бы то ни было чувств, кроме усталости…

«Революцию делают закабаленные труженики», — сказал как-то Даниель.

Раньше он о многом с ней говорил… О генетике и всем прочем, чем он занят.

Даниель — всего лишь деревенский парень, и сравнения у него деревенские. По его словам, в прежние времена долги связывали людей по рукам и

ногам. «Но они не наваливали их себе сами на спину, — утверждал Даниель, — кредит — хорошая вещь, люди же ненасытны! Рабочие боролись за

восьмичасовой рабочий день, а теперь, когда они его добились, стали надрываться, работая сверхурочно, чтобы приобрести мотоцикл или стиральную

машину». Сразу видно, что Даниель — папенькин сынок, никогда он не жил в лачуге, сколоченной из досок, не спал без простынь и не ел из одной

посуды с крысами… Он всегда жил в чистоте. Он знает, кто его отец, его родители не пьянствовали, не дрались, ему хорошо твердить: «У немцев —

ванны, чистота, у американцев — автомашины, холодильники…
И что же? Это не мешает им жаловаться по двадцать четыре часа в сутки. Чем больше они имеют, тем больше им нужно. И вдруг — война, и весь

этот пластмассовый рай сгорит в огне, а останутся только земля, хлеб да розы… Розы не в кредит, а настоящие розы, доступные всем… Вообще я

за прогресс, — утверждал Даниель, — но не за пластмассовый прогресс… Не за прогресс в области всей этой мищуры. Люди надрывались и

надрываются, чтобы заработать себе на кусок хлеба, тут у них нет выбора… Но жертвовать собой во имя комбинированного гарнитура — какой же тут

прогресс?!» Ах, как он раздражал ее этой своей моралью! Они ссорились…
Он не хотел признавать, что ее страсть к современным удобствам равноценна его страсти к розам. Как он был зол, когда шипел, сжимая в

ниточку губы: «Если ты можешь сравнивать мой маленький вклад в науку с твоим мещанским уютом, нам не о чем больше и разговаривать!» — и Даниель

уходил, хлопая дверью… Вечно он хлопал дверью. Ей удалось вернуть его с помощью своей удачи на телевидении, но ненадолго… После поездки на

ферму он больше не появлялся. Хорошо еще, если он всего лишь хочет ей досадить!
Выпив грог, Мартина немного согрелась. Давно уже она не выходила в это время дня. Кафе — вернее закусочная — вдруг оказалось

переполненным: настал час вечернего аперитива, час свиданий, а в этот час одинокие мужчины и женщины могут измерить всю глубину своего

одиночества… Когда Даниель был влюблен в нее, когда он еще любил ее, Мартина рассказывала ему о своем детстве. Тогда детство было одним из

козырей Мартины, заставлявших Даниеля восхищаться ею, уважать и жалеть ее. Теперь она чувствовала, что детство оборачивалось против нее, хотя

Даниель еще ни разу не сказал ей: «Так вот ты в кого». Но она чувствовала, что недалек день… скоро этот сын буржуя…
Мартина очутилась между парочкой, которая зашла выпить аперитив перед обедом, а потом отправиться в кино… и целой компанией хорошо

одетых мужчин, видимо, служащих из каких-то учреждений на Елисейских полях. Они громко смеялись, спорили, кому платить… В присутствии этих

мужчин, часто поглядывавших в ее сторону, одиночество становилось унизительным. Она заплатила, делая вид, что торопится, хотя и просидела здесь

целый час в глубокой задумчивости, так же поспешно перешла улицу и села в такси, воображая, что они все еще следят за ней. «В Булонский лес»…

— сказала она. Но уже на площади Звезды она остановила такси: не тратить же деньги попусту на эту совсем ненужную поездку! Действительно, куда

ей деваться, куда? Шофер ворчал.

«Сами не знают, чего хотят…» Мартина поскорее отошла от него, спустилась в метро.
В тесноте, среди усталой, озабоченной толпы Мартина чувствовала себя отторгнутой от всех, ведь у нее не было работы, ее попросту выгнали.

Она была отрезана от всего мира — ни работы, ни мужа. Пересадка… Мартина прошла по коридорам, села в поезд, и опять те же мысли.
Одна — ни работы, ни мужа.
У Орлеанских ворот поезд опустел. Мартина выходила медленно, так падает последняя капля… Она не торопилась: что сказать маме Донзер,

мсье Жоржу… Они будут не на ее стороне. А Сесиль? Сесиль, конечно, за Мартину, но она сейчас же побежит рассказывать обо всем Пьеру, а ее Пьер

— хозяйчик, значит… Все будут против Мартины.
И все-таки она поднялась к ним. По сравнению с лифтом в ее доме этот уже устарел; у нее лифт похож на серую лакированную металлическую

коробку, которая закрывается герметически, а когда лифт останавливается, двери сами распахиваются. Даниель всегда боялся на нем подниматься, его

пугали слишком независимые машины, силы, с которыми не поспоришь. «А если лифт застрянет? — говорил он. — Что ты станешь делать в этом

несгораемом шкафу? Ни выйти, ни попытаться его починить, ни позвать кого-нибудь…» И Даниель предпочитал подниматься пешком на шестой этаж.
Ей обрадовались. Но Сесиль куда-то уходила с Пьером и сразу же побежала одеваться. Он будет ждать ее ровно без десяти восемь у дома. Как

Даниель когда-то… Кровать Мартины стояла на том же месте. И пустой туалетный стол тоже. Маленькие кресла. Мечты.
— Я ушла из «Института», — сказала она небрежно, наблюдая за Сесилью, которая сновала по комнате в одних штанишках и лифчике; розовые

кончики ее маленьких грудей выступали за край двух получашечек. Сесиль замерла, не успев натянуть платье, упавшее на пол. — Что с

тобой случилось? Господи!
— О, я нашла работу получше… — выдавила из себя Мартина. Она лгала, не отдавая себе в этом отчета. Значит, не может признаться — так ей

стыдно? Да нет, просто она хотела поскорее покончить со всеми этими разговорами, гораздо легче было сказать — «нашла работу получше…»
Но Сесиль все еще стояла внутри своего платья, кольцом ее окружавшего.
— Какую? Тебе ведь там было так хорошо! Такое шикарное учреждение! А Дениза? А все твои клиентки?
— Одевайся! Опоздаешь… Мне предложили кое-что поинтереснее. Я тебе завтра расскажу поподробнее…
— Вот так история!
Сесиль натягивала на себя платье, декольтированное с широкой светлой юбкой.
— Ты уже сказала маме? У меня на завтра назначено в «Институте красоты» свидание с мсье Марселем — хочу, чтобы он сделал мне перманент…
— Не стоит… — сказала Мартина, — понимаешь, они не очень довольны тем, что я ухожу, так что лучше…
— Но где ты теперь будешь работать? Сесиль надевала вечернее манто.
— Я еще не видела… Красиво!
— Пьер повел меня к одному своему клиенту… В большой «Дом моделей», который недавно открылся… очень шикарный! Господи, я забыла надеть

жемчуг! Ты меня так поразила.

.. В большой «Дом моделей», который недавно открылся… очень шикарный! Господи, я забыла надеть

жемчуг! Ты меня так поразила…
Мартина осталась обедать с мадам Донзер и мсье Жоржем. Говорили только о свадьбе Сесили, мама Донзер ни о чем другом не могла думать.

Мартина дала им возможность поговорить вволю, так они и скоротали вечер. О своих неприятностях она даже не упомянула.
Она и Даниелю ничего не скажет. Сначала надо устроиться, найти другое место… Или, может быть, ограничиться одной частной клиентурой…

Обо всем этом Мартина думала и на пути к себе, и придя домой, и во время обычных омовений, и в постели, лежа на простынях из льняного полотна,

за которые еще не все взносы выплачены… Она уже успокоилась настолько, что могла смотреть картинки в журнале, прочитать очередные «Советы

вашего друга Колетт», с перечислением адресов, где можно купить тостер, фаянсовую пепельницу, плетеную ширму, обои с рисунком в виде плюща,

канделябры со стеклянными колпачками, чтобы удобно было на даче ужинать в саду…
Что делает Даниель в эту минуту? Спит ли он в их комнате на ферме? А ведь очень может быть, что он находится в Париже, остановился в отеле

или у своего Друга Жана… Он не хочет ее больше видеть. Да нет, Даниель вернется, это же происходит с ним не впервые… И всякий раз,

возвращаясь домой, Мартина испытывала безрассудную надежду — вдруг он там, наверху, ждет ее? Но сейчас даже лучше, что его нет, не придется

ничего выдумывать сразу, без подготовки… Да, так лучше. Мартина заснула.

XXIV
Все пошло прахом…

Надежда на то, что Даниель, быть может, ждет ее наверху, была не так безрассудна, как полагала Мартина, потому что он ее действительно

ждал. Даниель не мог не вернуться, в нем не утихало какое-то странное беспокойство за Мартину. И, пока Мартина сидела в кафе на Елисейских

полях, Даниель ждал у нее дома. В конце концов он задремал на маленьком диванчике в столовой, ведь он вечно недосыпал. Звонок у входной двери

заставил его вскочить. Он пошел открыть: появилась Жинетта, та самая, с серо-голубыми глазами, которая была у них на свадьбе и работала вместе с

Мартиной в «Институте красоты».
— Мартины нет? — спросила она, следуя за ним в столовую.
— Нет, я ее жду…
Жинетта в наглухо застегнутом теплом пальто, в темной фетровой шляпе, оттенявшей ее светлые волосы, нежно-розовые щеки, устало-синие

глаза, нерешительно, бочком присела на диван.
— Вы ее не видели после работы? Странно, она ушла из «Института» около пяти часов…
— Ах, так… — Даниель не находил в этом ничего странного, Мартина могла пойти в тысячу различных мест. — Но почему она сегодня рано

кончила работу?..
— Почему?.. У нее был неприятный разговор с мадам Денизой. Мадам Дениза обнаружила кое-что, чего никто из нас не подозревал…
— Что же именно? — Даниель насторожился.
— У Мартины была частная клиентура.
— Ну и что?
— А то, что ее клиентки были раньше клиентками фирмы!
— Ну и что?
— Но, послушайте, мсье Донель, она сманивала их у нашей фирмы! Так не поступают! Мадам Дениза ее уволила.

Обратите внимание, я пришла сюда

исключительно для того, чтобы сказать Мартине: мне на все эти разговоры о корректности ровным счетом наплевать… Уж если я с кем-нибудь

дружу… Дениза — просто-напросто свинья, она всегда на стороне хозяина…
Даниель набивал трубку. Очередная неприятность! Вечно с ней происходят какие-то истории…
— Но остальные считают, что Дениза права, — продолжала Жинетта, — они уверяют, что так поступать не полагается. Я вижу, вы огорчены, мсье

Донель… Не расстраивайтесь, я как раз пришла сказать Мартине, что у меня есть подруга, которая работает в очень хорошей парикмахерской, она ее

устроит. Не расстраивайтесь, мсье Донель…
Она положила руку без перчатки, мягкую, очень нежную, с розовыми перламутровыми ногтями, на руку Даниелю. И сама она, как и ее рука, тоже

была нежная и мягкая, изящная и ароматная, похожая в своем пушистом пальто на розу, которая сильнее всего благоухает в тепле… Даниель взял

Жинетту за руку и наклонился над ней, чтобы поцеловать ее в губы, красиво накрашенные, мягкие, нежные. Она не сопротивлялась.
— Пойдем? — сказал Даниель.
Она встала, ничего не сказав. Они молча спустились по лестнице, оба ясно ощущали, что они еще у Мартины. На улице Даниель предложил:
— Едем к вам? Где вы живете?
Даниель усадил Жинетту в машину. Мартина ему осточертела. Он был сыт Мартиной по горло. Она олицетворяла собой все, что ему было

ненавистно — вульгарная, пошлая, с пошлым образом жизни, с пошлыми мыслями, мещанка, исподтишка занимающаяся мелким мошенничеством… Все в ней

было мелочно, пропитано дурным вкусом. Он резко тормозил и газовал, обращаясь с машиной так, как расправился бы с Мартиной, попадись она ему под

руку. Жинетта жила в районе Терн, в обыкновенном доме, где на лестнице пахло луковым супом. Сквозь дверь проникали на площадку голоса, детский

плач, звуки радио… Жинетта открыла одну из дверей.
— Не зажигай света… — попросил Даниель. Она осторожно повела его за собой, и они нашли постель в полней темноте.
У Мартины было достаточно времени, чтобы оправиться после удара, нанесенного ей увольнением с работы. Даниель не появлялся, никогда еще он

так долго не отсутствовал. И ни слова, ни звука. Мартина решилась и позвонила на ферму, даже не один раз. Ей отвечали, что Даниеля нет, и это

было похоже на сговор. С помощью Жинетты она очень быстро нашла себе работу в одной парикмахерской, платили ей там даже больше, чем в

«Институте». Это было, однако, совсем не то, хотя заведение и дорогое, для богатых женщин, но «высший свет», который задает тон, здесь не бывал.
Мартина, преисполненная своеобразного снобизма, воспринимала это как свое падение. Точно так же унижала ее в собственных глазах растущая

напористая дружба Жинетты, которая никак не могла заменить ей дружбу мадам Денизы. Мадам Дениза была для Мартины представительницей «высшего

света», а Жинетта — неплохая бабенка, но кроме вечных жалоб на то, как трудно одинокой женщине воспитывать сына, и рассказов о случайных связях,

обычно кончавшихся рассуждениями о непостоянстве мужчин, она была ни на что не способна. Теперь Мартина совсем не в настроении болтать с

Жинеттой во время завтрака или бродить с нею для развлечения по магазинам, как они это делали тогда, когда Мартина еще работала в «Институте

красоты».

В поведении мадам Денизы был стиль, она не спала с кем попало, она выбирала, и притом всегда только людей хорошего тона-

промышленников, кинопродюссеров…
И у нее случались иногда мимолетные связи, но все-таки это были связи, а не встречи на одну ночь. К тому же она не особенно

распространялась на эту тему, а только намекала — взглядом, улыбкой… А теперь, когда ей перевалило за сорок, она сумела так разумно выйти

замуж за этого бывшего гонщика. Ей не нужен кредит! Одно только ее жалованье в «Институте красоты»…
Мартина горько сожалела об утерянном. Дениза ее выгнала, как зачумленную! И эта женщина была свидетельницей у нее на свадьбе!
До чего же бессердечна эта деловая особа — не задумываясь, выгнала Мартину, которую сама так хвалила; «свою маленькую любимицу» — как

она ее называла — такую красивую, такую красивую… «ее можно причесать как угодно, надеть на нее что угодно — все ей к лицу, этой Мартине!» Вот

в каких похвалах она рассыпалась, и ее работа, и ее уменье себя держать — все тогда нравилось… Мадам Дениза обращала большое внимание на

манеры своих служащих. И, ни на что не посмотрев, она все же безжалостно ее выгнала. Склонив голову над опухшими пальцами дамы, которая уже не

может снять кольца, свободно надетые в молодости, Мартина предавалась горьким мыслям. После закрытия парикмахерской она ходила к клиенткам на

дом. Нет худа без добра — теперь она может открыто обслуживать свою клиентуру, теперешние хозяева не имели к этому ровно никакого отношения.

Мартина истязала себя работой, чтобы убить время. Она редко бывала у Орлеанских ворот, где полным ходом шли приготовления к свадьбе Сесили.
Венчание с большой помпой состоялось на авеню Алезия, в церкви Святой Маргариты. Толпа зевак ждала появления молодой. Какая непорочность!

Какое очарование! А людей сколько! Машины, машины… туалеты… Погода была великолепная, завтрак ждал гостей в Булонском лесу, в ресторане

«Арменонвиль». Сесили бесподобно шел светло-розовый костюм, созданный той же фирмой, что и подвенечное платье; начинающий законодатель мод, для

которого торжественная свадьба явилась почетным испытанием, стараясь изо всех сил, превзошел самого себя. Вот это успех! В «Арменонвиле» вся

терраса была украшена белой сиренью. Сесиль звонила на ферму, чтобы посоветоваться с Даниелем относительно цен на цветы. Для Сесили Даниель

оказался дома, подошел к телефону. Он даже приехал на свадьбу… Да, он был там…
Даниель появился у Мартины, когда она одевалась, чтобы отправиться на свадьбу. Она находилась в странном состоянии, руки дрожали, губы

дергались… Даниель сказал жестко:
— Что с тобой стряслось?
Слезы лились по щекам у Мартины, и ей пришлось заново краситься.
— Ну что ты, право…- сказал Даниель, и этого было достаточно, чтобы кровь прилила к побледневшим губам Мартины. Она так боялась, что ей

придется идти одной на свадьбу, пребывать в одиночестве среди этой толпы, где она почти никого не знала. И Дениза, которая там будет, сразу

увидит, что она всеми брошена. Сколько дней и ночей она все это переживала. Мартина даже начала жалеть, что не изменяла Даниелю, Она не видела

его долгие, долгие месяцы.

Сколько дней и ночей она все это переживала. Мартина даже начала жалеть, что не изменяла Даниелю, Она не видела

его долгие, долгие месяцы…
Как она была глупа со своей добродетелью настолько неприступной, что на нее перестали покушаться. Ее неприступность, вероятно, ощущалась

издалека, даже случайные прохожие это чувствовали. Уже давно никто не ухаживал за Мартиной. Она стала скучна, утратила привлекательность. И вот

теперь Даниеля нет, и ей даже не с кем пойти на свадьбу, ни одного знакомого мужчины. Мартина, снедаемая всеми этими мыслями, не могла уснуть,

мало того, что она была несчастна, ей вдобавок грозило унижение… И вот теперь, когда Мартина уже решилась идти одна, неожиданное появление

Даниеля прорвало линию ее самообороны, и она никак не могла справиться с собой.
Даниель смотрел, как она заново пудрится, и сказал еще раз:
— Не надо, Мартина, что ты, право…
Они не были ни в чем согласны друг с другом, но до чего же он знал свою бедную Мартину, как хорошо понимал причину слез и того, чем она

так угнетена…
— Не надо, Мартина-пропадавшая-в-лесах…
Она подняла на него свои потухшие, несчастные глаза и улыбнулась.
На Мартине был такой же костюм, как на Сесили, только голубого цвета. Сесиль настаивала, чтобы они были одеты одинаково, как в прежние

времена… И верно, когда их видели рядом, одну в голубом, другую в розовом, это еще более подчеркивало и оттеняло красоту обеих.
Мадам Дениза с улыбкой поцеловала Мартину, как будто ничего и не случилось.
— У вас усталый вид, Мартина, — сказала она, — но вам даже усталость к лицу. Вы, наверно, перебарщиваете с работой, как всегда!
Мартина дала себя поцеловать, но ничего не ответила.
Держа в руке бокал шампанского, она стояла рядом с мужем и прилагала отчаянные усилия, чтобы заинтересоваться кем-нибудь, помимо него.

Никто ей не нравился, никто для нее не существовал, кроме Даниеля. А Даниель говорил ей:
— Я спрашивал себя иной раз, кто они, те люди, что наполняют сверхроскошные отели… Разъезжают в великолепных автомобилях с загорелыми

женщинами в открытых платьях и с развевающимися волосами… А из машин выглядывают породистые собачонки… Эти же люди владеют отлично

оборудованными фермами, где-нибудь около Мон-фор-л'Амори… Оказывается, вот они! Собрались здесь все вместе! И сколько их тут…
Для гостей был устроен только завтрак. Новобрачные в тот же день уезжали в Италию. Повеселевшие от шампанского, от хорошей погоды гости

садились в машины. Никому не хотелось в город. Проедемся по лесу? Можно и за город выехать, тут до автострады рукой подать…
Даниель отвез Мартину домой и попрощался с ней на улице. Она ни о чем его не спросила: не хочет ли он подняться, придет ли в другой раз, и

если придет, то когда?.. Просто толкнула дверь, а когда обернулась — и Даниель, и машина уже исчезли. Лифт, стремительный и быстрый, мгновенно

поднял ее на шестой этаж. Мартина была у себя, безукоризненно нарядная в своем светло-голубом костюме, красивая, одинокая и не знающая, что

делать с собой — и день, и вечер у нее были свободны, совершенно свободны… Глупо было отменять посещения клиенток. Не было никого, кто бы мог

ее куда-нибудь повести, кто хотел бы провести с ней вечер.

Не было никого, кто бы мог

ее куда-нибудь повести, кто хотел бы провести с ней вечер. Мартина медленно снимала украшения. Что же, она воспользуется свободным временем,

чтобы отдохнуть. Даниель уехал, никогда еще это не вызывало такой мучительной боли. Чем ей занять весь день, всю свою жизнь?
Лежа на эластичном пружинном матрасе в комнате с опущенными шторами, Мартина думала о своей жизни. Как это случилось, что все вдруг пошло

прахом? И почему?.. Весна, лето… И весна и лето-все проходит мимо нее. Она совершенно обессилела. Может быть, ей просто надо отдохнуть? Не

поехать ли в отпуск, как это делают все люди? Да, правильно, она возьмет отпуск. Сколько лет уже она не выезжала из Парижа, работала, не зная

отдыха…

XXV
Яма.

Хоть разорвись! Все было занято — нигде не приткнешься. Другие позаботились снять жилье заблаговременно. Наконец она нашла себе комнату в

Антибе. Но и тут, как в Париже, ее не покидало ощущение, что жизнь проходит где-то рядом, мимо нее.
Казалось, на пляже все люди знакомы, чем-то связаны между собой, они купались, играли, спорили, ходили парочками или группами… А она

сидела на песке, как на мели, красивая и одинокая. Какие-то молодые люди пробовали было пошутить с ней, но она промолчала, как дура, и они

отступились, напуганные собственной смелостью. Однажды, когда она пила фруктовый сок и смотрела с террасы кафе на вечно запруженную ревущими

машинами площадь и сутолоку на тротуарах, с ней заговорил человек, сидевший за соседним столиком. Он приехал из Алжира по делам и, прежде чем

отплыть через Марсель обратно в Алжир, решил поразвлечься. Она приняла его приглашение пообедать вместе.
Было еще рано, и они немного побродили по улицам и крепостной стене над морем. Ее знакомый был недурен собой, загорелый, вокруг глаз у

него мелкие морщинки от солнца. Он заговорил о войне, как бы между прочим упомянул, что, может быть, за время его отсутствия уже взорвали его

дом.
— В конечном счете Алжир останется французским,- сказал он, глядя куда-то вдаль, — но если так будет продолжаться, ни один француз там не

уцелеет. Эти звери истребят нас, всех до единого, с женами и детьми! А правительство умывает руки! Но дальше так не может продолжаться, вот

увидите.
Мартина слушала его рассеянно. Алжир — это так далеко, где-то там, за морем, за линией горизонта. Даниель говорил, что молодежь, которая

покорно соглашается отправляться туда, подобна скоту, который гонят на убой, и что в конце концов все там обернется совсем по-иному, чем кое-кто

думает, так он обычно говорил, читая газету и словно размышляя вслух. Между тем ее знакомый уже перешел на другую тему, как ему казалось, более

доступную для женщин. Море здесь подходило совсем близко к крепостной стене, под ногами у Мартины одна за другой катились волны. Ее собеседник

становился навязчивым и банальным. Такая красивая женщина! И одна! Если бы он был ее мужем… Мартина глядела на море, завораживающее, как

взгляд змеи. Собеседник не столь решительно повторил свое приглашение пообедать с ним. И все-таки она согласилась.
У него была машина, он повез Мартину в маленькое бистро, славившееся супом буйабес. Теснота там была страшнейшая. Загорелые дочерна

мужчины и женщины в шортах и шерстяных свитерах орали и вели себя более чем свободно. Стоял такой шум, что не слышно было собственного голоса.

— Вы не чувствуете себя одинокой в постели, мадам? — кричал спутник Мартины, прижимая свои колени к ее коленям, лицо у него, несмотря на

загар, побагровело.
— Нет, — отрезала Мартина, но тут же спохватилась и, сделав над собой усилие, добавила игриво, что если днем она иногда и чувствует себя

одинокой, то ночью, в постели, ей и одной тесно.
— Значит, вы холодная женщина?
— Что вы! — ответила Мартина с кокетливым смущением. — Мне попросту жарко.
— Может быть, вы еще не нашли свое счастье — я хочу сказать, счастье физической любви… Это не так просто, есть женщины, которым вовсе не

удается его испытать, если они остаются верны своим мужьям.
— Вы против верности? — Мартину явно интересовал этот вопрос.
— Когда речь идет о моей жене, я — за, когда о чужих женах -против!
Мартина притворно засмеялась, колени собеседника вели себя все нахальнее.
— Эй, — крикнул один из полуодетых бронзово-загорелых мужчин. — Красотка с хахалем, пойдем с нами в «Ла Гранд Бле», чем больше

сумасбродов, тем веселее!
— Хотите? — спросил ее спутник, считавший, что с Мартиной дело у него подвигается неважно, а время терять зря он не мог, ведь завтра ему

уезжать и, таким образом, деньги, потраченные на обед, окажутся выброшенными на ветер. А тут рядом были неплохие девчонки.
— Почему бы и нет?..
В «Ла Гранд Бле» все было мерзко. Компания там подобралась, мягко говоря, смешанная. Девушки больше местные, с побережья, горняшки — как

пренебрежительно решила Мартина, — а две или три просто походили на проституток, подобранных на улице. Бесстыдные, пьяные, потные, они и не

думали сопротивляться мужчинам, которые к ним так и липли. Мартину мутило от буйабеса и плохого шампанского, вот-вот вырвет. Ее знакомый,

увлеченный одной из девиц, по-видимому, совершенно о ней позабыл, и Мартина недоумевала, как же она вернется в отель… Она встала, голова у нее

кружилась… Воздуха!..
Наружная лестница вела прямо на пляж. Мартина спустилась по ней, наткнулась на человека, которого рвало, отскочила и едва не упала на

парочку, лежащую на песке… Господи, какое безобразие, черт знает, что это за люди, поскорее бы выбраться отсюда и попасть домой… Но как

доберешься сейчас, ночью. Мартина сняла туфли и пошла босиком по затвердевшей кромке песка. Ей стало легче. Перед ней расстилалось море, почти

неподвижное. Гигантская чаша чистой воды. Со стороны Ниццы ее края были обведены светящимся пунктиром. Мартина глубоко дышала, стараясь побороть

дурноту.
— С вами то же, что и со мной, мадам… Мартина вздрогнула. Это еще кто такой? Во тьме вырисовывался силуэт человека в плавках, с

полотенцем через плечо.
— Вы собираетесь купаться? — спросила она устало.
— Да… если хотите…
Мартина не переодевалась к обеду, под платьем у нее был купальный костюм. Она расстегнула платье, сняла его.
— Не оставляйте меня одну, — сказала она незнакомцу, — я слишком много съела и выпила и не знаю, что со мной будет, когда я войду в

воду.

..
От холодной воды ей стало лучше. Мартина хорошо плавала, незнакомец тоже. Они плавали, пока хватило сил, потом вернулись на пляж.

Задыхающиеся, мокрые, они бросились на песок и стали целоваться. Сердца у них бешено колотились.
— Не надо, — сказала Мартина. Он тотчас же ее отпустил.
— Как хотите.
— У меня нет машины, я не могу вернуться в Антиб.
— Я вас отвезу.
У него была старая дребезжащая машина. Незнакомец подвез Мартину к отелю. Простился с ней, приложив руку ко лбу. Машина его с грохотом

помчалась дальше. Прощаясь, они не сказали друг другу ни слова.
Мартине еще предстояло выдержать испытующий взгляд ночного швейцара: мокрые волосы висели прядями, она шла босиком, без юбки, в кофточке,

накинутой на плечи…
Она прожила в Антибе еще две недели, но, к счастью, ни разу не повстречала никого из тех людей, с которыми провела ту ночь: можно было

подумать, что все это ей просто приснилось. Мартина разговаривала только с одной милой дамой, она познакомилась с ней на пляже; дама доверяла ей

своих малышей, дети играли с песком неподалеку от Мартины, а дама, окруженная поклонниками, пила фруктовый сок в баре на сваях.

XXVI
Зеркальная правда

Когда Сесиль осенью вернулась из свадебного путешествия, она была беременна. Мама Донзер тут же принялась вязать приданое младенцу. Сесиль

тоже. Теперь уже и речи не могло быть о секретарской работе. Все домашние наперебой старались угодить Сесили, окружали ее нежной заботой,

осыпали подарками, она же потихонечку вила свое гнездышко, а муж, воркуя, приносил ей одну соломинку за другой… Детская, для которой при

перестройке старой квартиры архитектор с самого начала запланировал единственную солнечную комнату с маленьким балконом, мало-помалу

обставлялась: обои с утками, медвежатами и цветами, детская мебель, покрытая розовым лаком, занавески из органди, плетеная колыбель, вся в

кружевах.
Сесиль чувствовала себя прекрасно.
В ту самую зиму, когда Сесиль ждала ребенка, Мартина купила себе в кредит стиральную машину. Уже давно она ничего больше не покупала в

кредит, с тех пор как выиграла 500 тысяч франков и заплатила самые неотложные долги. И вдруг ни с того ни с сего она снова принялась покупать!

Стиральная машина — ну не глупая ли это прихоть? Одинокая женщина так мало расходует на стирку белья, что бог знает сколько времени придется

ждать, пока окупится приобретенная ею машина! Мартине было некогда самой стирать и гладить, поэтому ей пришлось нанять прислугу. Впервые в жизни

— до сих пор она всегда сама выполняла домашнюю работу. И оказывается, гораздо лучше, чем любая прислуга. Подумать только, она вытирает той же

самой тряпкой и умывальник и биде… а при одной мысли о том, что чьи-то, может быть, грязные руки прикасались к хлебу, фруктам, у Мартины

вообще пропадал аппетит. Мартина сменила нескольких прислуг, вполне заслуженно прослыв среди них придирой, и наконец решила пользоваться

стиральной машиной только в исключительных случаях.
Потом она купила плетеный гарнитур для гостиной. Цена была неслыханная, ни с чем несообразная — ведь это же все-таки не красное дерево! Но

мебель все же ей нужна: теперь нередко случалось, что у мадам Донель собирались на партию бриджа люди из хорошего, даже высшего общества.

Цена была неслыханная, ни с чем несообразная — ведь это же все-таки не красное дерево! Но

мебель все же ей нужна: теперь нередко случалось, что у мадам Донель собирались на партию бриджа люди из хорошего, даже высшего общества.

Началось все с того, что ее пригласила к себе одна клиентка, завзятая картежница. Что за странная идея, ворчал муж дамы, крупный чиновник из

министерства финансов, приглашать к себе в гости маникюршу! Стоило ему увидеть Мартину, и он сразу же переменил мнение: она оказалась такой

красивой, а ее игра в бридж произвела настоящую сенсацию. Мало-помалу Мартина познакомилась с друзьями своей клиентки и с друзьями ее друзей…

Ее приглашали то пообедать до партии в бридж, то поужинать после игры. И все-таки отношения ограничивались игрой в бридж, они не становились ни

дружескими, ни интимными: в Мартине ощущалась сухость, педантизм, натянутость, и это мешало сближению с ней даже и тем людям, которые не

гнушались общением с маникюршей. Она виделась очень редко и со своими, даже с Сесилью, ждавшей ребенка. У Мартины детей не было… На новой

работе она ни с кем не дружила, и в конечном счете бридж был самым крепким связующим звеном между ней и остальным человечеством. Она ходила в

гости, принимала у себя… Отсюда возникла необходимость заново меблировать квартиру. Мартина повидала теперь немало интерьеров; побывала в

особняках, обставленных современной и старинной мебелью, роскошной, высшего качества. Теперь она была уверена, что ее комбинированный гарнитур

может вызвать только смех.
Понадобилась мебель, которая помогла бы ей перейти из одного круга людей в другой, высший. Она придумывала себе оправдания, но в

действительности потребность приобретать вещи превратилась у нее в болезненную манию, своего рода ненасытный голод: она никак не могла совладать

с собой. Если бы Даниель к ней вернулся, прежний Даниель, ей ничего больше не было бы нужно… Но он ограничивался тем, что навещал ее время от

времени, как врач, приходящий проверить пульс у больного. Мартина вступила в клуб бриджистов, купила себе автомобиль. Хотя ее заработок

маникюрши, выигрыши в бридж ежемесячное пособие, присылаемое Даниелем, и составляли в целом весьма солидную сумму, на покупку машины ей пришлось

занять денег у одной из своих клиенток.
В парикмахерской хозяйка уже сказала ей с некоторым удивлением, смешанным с беспокойством: «Как вы много покупаете, Мартина! Ко мне то и

дело приходят справляться о вашем жалованье и о том, как вы работаете… Послушайте, вы настоятельно просили меня не говорить этим господам, что

у вас есть другие обязательства… Но их набралось уже слишком много! Я не хочу никого обманывать и потому могу лишь сказать, что, насколько мне

известно, вы заканчиваете платежи по другим обязательствам. Не понимаю, как вы выпутываетесь! Вы не легкомысленны, это верно, но вы же не

миллионерша, иначе вы не стали бы работать маникюршей».
Располагаясь в новой гостиной Мартины, партнеры по бриджу перед началом игры, пока они еще были способны .обращать внимание на окружающее,

обычно восхищались тем, как все удобно устроено в ее маленькой квартирке. Они восторгались тем, что в Париже за гроши можно создать

восхитительный интерьер! Когда гости мыли руки в ванной, то из деликатности притворялись, будто не замечают пижаму, принадлежащую этому всегда

отсутствующему, мифическому мужу. Коктейли, сандвичи, петифуры были безукоризненны, холодный ужин также. Мадам Донель приглашала к себе только

первоклассных игроков, самые сливки, их объединял общий интерес — страсть к игре, поэтому вечера обычно проходили очень удачно.

Мадам Донель приглашала к себе только

первоклассных игроков, самые сливки, их объединял общий интерес — страсть к игре, поэтому вечера обычно проходили очень удачно. «Что за

молодчага!..»-похваливали партнеры Мартину, но не ухаживали за ней. Ничто в ней не располагало к этому. Если бы в один прекрасный день Мартине

пришла в голову безумная мысль пойти к кому-нибудь из этих людей, мужчине либо женщине, и объявить им: «У меня неприятности…», или «Я

больна…», или «Мой муж мне изменяет, я несчастлива…», они бы, без всякого сомнения, несказанно изумились. Мартина постепенно стала чем-то

таким же безличным, как и сама игра в бридж.
Была еще Жинетта, Мартина помнила, что Жинетта не оставила ее в беде, когда мадам Дениза ее прогнала. Но с Жинеттой нелегко дружить, она

стала настоящей истеричкой — то рыдает и осыпает вас поцелуями, то ругается… У нее вечные неприятности с сыном, которого за плохое поведение

выставили из лицея. «Ты и представить себе не можешь, что за ужас современная молодежь!» Если даже и так, разве это повод, чтобы с такой

легкостью переходить от смеха к слезам и наоборот. Разгадка, наверно, кроется в мужчине, с которым, как обычно у Жинетты, дело не ладится.

Иногда она становилась просто отвратительной, ведь дошла же она до того, что спросила у Мартины:
— Почему ты не разводишься?
Мартину словно молнией поразило. Она-то никогда не думала о разводе, но, если уж эта мысль пришла в голову постороннему человеку, она

может прийти и Даниелю. Мартина так редко видела Даниеля, он жил на ферме, работал. Но ей не известно, может, он бывает в Париже, не заезжая к

ней; откуда она знает, нет ли у него и на ферме каких-нибудь привязанностей. Когда он бывал у нее, то почти никогда не оставался на ночь, а

любовью занимался так, как отбывают повинность. Все эти мысли, словно молния, поразили Мартину.
— Почему ты задала мне такой странный вопрос?- накинулась она на Жинетту.
— Странный? Мне он кажется естественным. Вы не живете вместе. Вам обоим надо начинать жизнь заново. Ты знаешь, я об этом говорю для твоей

же пользы… Любой здравомыслящий человек тебе скажет то же самое. Все равно дело этим кончится, хочешь ты или не хочешь, так уж чем раньше, тем

лучше. Тебе не двадцать лет. Чем позже это случится, тем труднее тебе будет найти другого мужа, все время станут попадаться уже женатые… Как

мне.
Они не жили вместе, это верно. Но что это меняло? Для Мартины — ничего. Другой муж… Начать жизнь заново! Это смешно, это убийственно!
— Ты ничего в этом не понимаешь, бедняжка Жинетта! — сказала она высокомерно.
— Ты так думаешь? — Жинетта рассмеялась.-Ну, знаешь, я ведь для твоей же пользы…
Когда Жинетта ушла, Мартина подбежала к зеркалу. Сотни миллионов женщин так поступают испокон веков, разглядывая себя в воде, в металле, в

стекле зеркал… безжалостным, внимательным взором вглядываясь в свое поблекшее отражение. Видит бог, Мартина знала свою внешность, свои волосы,

свой рот, брови, овал щек; она подолгу занималась изучением того, что больше идет к ее золотистому цвету кожи, к ее фигуре… Она знала свое

тело вдоль и поперек, знала каждый его изгиб, знала, как оттенит ее губы помада, с каким мраморным величием будут падать складки от пояса вниз,

как облегающее трико подчеркнет ее грудь, привлекая к ней взгляды, а длинные ноги, выбрасываемые на ходу, заставят кружиться юбку.

..
«Ника Самофракийская!» — говорил Даниель… «Богиня!»-говорил Даниель… «Русалка!» — говорил Даниель… Это было давно. Мартина смотрела

на себя в зеркало: вот она, вся с головы до ног. Как будто ничего не переменилось: безупречная чистота лба, овал щек, линия бровей… Появись

хоть намек на морщинку, можете быть уверены, Мартина сразу бы заметила, она так внимательно разглядывала себя каждый божий день… Морщин не

было. Дело не в этом. Не из-за какой-то там морщинки Мартину вдруг как током ударило: ей уже не двадцать лет! И это видно! Ей уже не двадцать

лет! Мартина смотрела на себя… Она что-то упустила, что-то незаметно просочилось, пробралось, видно, она не убереглась. Мартина откинулась

назад, сначала отошла от зеркала, потом снова резко повернулась, чтобы захватить себя врасплох. Она себя не узнавала! Кто эта женщина с

нездоровым цветом лица, с жестким напряженным взглядом? Она очень внимательно рассматривала все в отдельности, но упустила целое. Она не

приобрела морщин, но что-то потеряла… мягкое, нежное, женственное. Мартина попробовала улыбнуться, обнажила свои здоровые, крепкие, белые

зубы… но верхняя губа как будто стала тоньше, челюсти выдавались сильнее. Мартина неожиданно вспомнила своих сводных братьев, этих веселых

лягушат… когда она улыбнулась, вдруг проглянуло фамильное сходство! Старость подкралась к ней, она грызла, сосала ее, как червяк, проникший в

спелый, красивый, сочный плод…
Мартина легла спать в восемь часов, не совершив вечернего туалета, разбросав одежду по ковру… Она заболела, это ясно. Ее тошнило, как во

время качки на пароходе. Пришлось бежать в ванную. Какая тоска! Она снова легла. Развод. Если эта мысль пришла в голову Жинетте, другие,

наверно, тоже так думают, люди говорят между собой: почему они не разводятся? Может быть, Даниель хочет с ней развестись? Оставить ее навсегда!

«Пресвятая дева…» — Мартина прижала руки к груди, но страшная, режущая боль в печени отвлекла ее от горестных мыслей: у нее просто печень не в

порядке, вот оно что. И нет телефона, некого послать за доктором.
Боль утихла. На вид — уже не двадцать лет… потому только, что она больна. Все дело в этом. «Тебе уже не двадцать лет…» Как она это

сказала. Жинетта. Помимо смысла, было еще в этой фразе нечто неотвязно преследовавшее Мартину… интонация… Интонация Даниеля! Да! Точно,

Жинетта и Даниель! Мартина испытала необычайно горькое чувство, оно пронизало все ее тело; так стакан, который уронили, весь разлетается

вдребезги. Из чего же она сделана, почему куски держатся, не распадаются… из плексигласа… Прогресс!..
Как в приходо-расходной книге, Мартина начала проверять столбцы, дней и часов: приезды и отъезды Даниеля, посещения Жинетты… слова,

свидания, интонации… Подобно всем обманутым женщинам, она поздно спохватилась. Она была доверчива, глупа, хорошо относилась к этой девке

Жинетте. К этой девке, о которой в «Институте красоты» говорили, что непонятно, как она умудрилась попасть туда, ведь там все женщины были

порядочные, хорошо воспитанные…
Уличная девка! Но мужчины любят проституток, бесстыдниц, которые бегают за ними, набрасываются на них и делают с ними бог знает какие

гадости… Как ее мать Мари, все равно с кем!
Даниель сам никогда бы не унизился… Она обратится в полицию, должны же существовать законы против женщин, разрушающих семью.

Как ее мать Мари, все равно с кем!
Даниель сам никогда бы не унизился… Она обратится в полицию, должны же существовать законы против женщин, разрушающих семью… Жинетта!

Солдатская девка, спавшая с немцами! Почему ей не обрили голову, терпимость французов позорна… Даниель! Что она воображала? Что он

ограничивается их случайными встречами? Все эти годы… Что она знает о нем, о людях, с которыми он встречается… О чем она только думала? Ни о

чем, она ни о чем не думала, она была так далека от мысли… Разве думаешь о своей смерти? А если начнешь думать, то как же жить? Как ей жить

теперь с этой мыслью? Тогда что же… покончить с собой? Устраниться, а они пусть продолжают? Уступить место Жинетте? И другим, всем другим?..
Мартина встала. Печень успокоилась, но у нее кружилась голова, черные круги плыли перед глазами. Да и куда идти? Ее ждали на партию бриджа

у мадам Дюпон, племянницы министра. Но ведь там Жинетту не задушишь, руганью душу не отведешь, Даниеля не встретишь… Сказать бы ему все, что

накопилось у нее на сердце с самого детства, с тех пор как он с победоносным видом проезжал по деревне, уверенный в том, что девчонка — ну да,

она тогда была девчонкой — принадлежит ему душой и телом. А он плевал на нее. Жестокий и блестящий, как его мотоцикл, сильный, в каске, в

сапогах… Значит, он думает, что так просто от нее отделаться? Она ему еще покажет!

XXVII
Крик петуха

Даниель ехал к Мартине, не переставая думать о ней… Об анахронизме ее любви… Когда Даниель в первый раз очутился с Мартиной в комнате

отеля, он почувствовал, что перед ним разверзлась бездонная пропасть страсти, непроглядной, как лес ночью. Мартина стояла на опушке этого

темного леса, завлекая путника. Даниель последовал за ней в лес — ведь он мужчина! В XX веке не верят в призраки, Даниель был ученый, но

ученый-романтик. Ему показалось тогда, что Мартина увлекает его за собой в таинственный край, населенный фантастическими существами. Ее страсть

не была страстью серийной, пластмассовой, в ней ощущалось что-то извечное, нетленное, неповторимое. Даниеля как человека не совсем обычного — он

ведь был крестьянин и в то же время рыцарь — восхищала стойкость и непоколебимость.
Он женился на Мартине. И тотчас же все переменилось, как в сказках после крика петуха на заре или крестного знамения: колдовство

рассеялось, все приняло обычные житейские формы. Его жена, Мартина, превратилась в обыкновенную мещанку, сухую, эгоистичную. Желания у нее были

пластмассовые, а мечты нейлоновые. Его Мартина-пропадавшая-в-лесах очутилась среди современных удобств, с относительно хорошим заработком и

безотносительно большими долгами, дурацкими заботами и таким узким кругозором, что просто диву даешься, как она могла существовать, не натыкаясь

на каждом шагу на стены своего удивительно тесного мирка. А ведь Даниель восхищался когда-то ее умом, ее способностью ориентироваться в самых

различных областях жизни… и в торговле, и в искусстве она очень быстро усвоила так называемый хороший тон и научилась правильно говорить…
Теперь он видел, что все это только благодаря ее исключительной памяти; лошади, например, память вполне может заменить ум, но для

человека… То, что Мартина была бы способна выучить наизусть малую и даже большую энциклопедию, ничего не доказывает. В конце концов она просто

одержимая, и Даниель принадлежит к числу ее маний наряду с приверженностью к порядку, опрятностью, бриджем.

Ах, чего только не внушаешь себе,

когда ты молод и влюблен в необыкновенно красивую девушку! Жинетта права, Мартина суха и неприятна, как удар хлыста, она ничего и никого не

любит, кроме своего комфорта. Жинетта говорила еще, что Мартина именно потому подурнела, что в ее внешности начала явственно проступать

бессердечность… а сердца у нее нет — это ясно, а то бы она давно почувствовала, что Даниель ей изменяет. Жинетта, та — обыкновенная бабенка,

каких тринадцать на дюжину, не без приятности, нежная, мягкая, и у нее, наверно, есть сердце, ведь она прекрасно чувствовала измены Даниеля. Она

ревновала, устраивала ему сцены. Неужели она воображала, что он будет сохранять ей верность! Мартине он был верен довольно долго, сначала

потому, что любил ее, потом уважая ее любовь к нему… Но Жинетта не была ни первой, ни последней женщиной, с которой Даниель изменял Мартине

после того, как он перестал искать ее в лесах и убедился, что она окончательно погрязла в комбинированном гарнитуре. Если не считать Мартины, то

отношения с женщинами не составляли для Даниеля проблемы, а ведь на ловца и зверь бежит.
Вот приблизительно каковы были мысли Даниеля, когда он вел машину. Через неделю он отплывал в Нью-Йорк и собирался пробыть в Америке год

или даже больше, чтобы сравнить американские методы выращивания и использования роз с французскими. Мсье Донель старший заметно постарел,

Даниелю надо торопиться с этим путешествием, пока еще была возможность отлучаться. Донеля из садоводческой фирмы Донелей ждал радушный прием у

садоводов любой части света, а Даниель Донель, внук славного Даниеля Донеля, к тому же стал уже и сам известен своими выдающимися работами по

генетике, и одна из крупнейших фирм, культивирующих розы в Калифорнии, пригласила его заняться у них опытами. Эта фирма выращивала 17 миллионов

розовых кустов в год, в то время как все французские садоводства, вместе взятые, выращивают лишь 15 миллионов! Там исследования и эксперименты

производятся в широчайших масштабах, так как для этого имеются неограниченные возможности. А потом, по возвращении, Даниель возглавит

«Садоводство Донеля», Эти планы были выработаны им совместно с отцом.
Даниель не знал, как примет Мартина известие о его отъезде. Он осторожно скажет ей, что уезжает ненадолго, очень скоро вернется обратно.

Он мог бы уехать и не попрощавшись с ней, но не было бы ли это похоже на бегство? С Мартиной никогда заранее нельзя знать… Она может просто

сказать: «Ах, ты уезжаешь…» и заговорить о другом; но точно так же она способна и заявить;
«Я тебя не пущу» или «Я поеду с тобой»… Правда, последнего варианта нечего бояться: у Мартины нет ни паспорта, ни визы. Но Даниелю

хотелось избежать подобного разговора. У него уже был один — с Жинеттой.
Он остановил машину перед домом Мартины. После сцены у Жинетты он так устал, что решился на этот раз воспользоваться лифтом — несгораемым

шкафом, которого он обычно избегал.
Было около одиннадцати часов вечера. Мартина, должно быть, еще не вернулась со своей ежедневной партии бриджа. Только бы ему не застать

игроков у нее дома! Если никого нет, он подождет. Он останется ночевать, и, если ему удастся заснуть до прихода Мартины, он сможет отложить

разговор об отъезде до утра. Две сцены одна за другой — многовато, к тому же утром больше шансов на то, что все сойдет гладко. Мартина, всегда

пунктуальная, будет спешить на работу.

Мартина, всегда

пунктуальная, будет спешить на работу.
Даниель открыл дверь своим ключом. Направо, в спальне, горел свет, налево была распахнута дверь в кухню, тоже освещенную. Даниель позвал:
— Мартина! — и вошел в спальню. Там царил странный беспорядок: на полу валялась одежда, постель была смята…
Мартина вышла из ванной в ночной рубашке, с растрепанными волосами, осунувшаяся.
— Что тут происходит? — Даниель с удивлением смотрел на Мартину, оказавшуюся в таком необычном для нее виде.
— Я больна, — Мартина повалилась на постель.
— Что с тобой? Что у тебя болит?
— Видимо, печень…
— Ложись как следует, под одеяло!.. Надо тебе что-нибудь? Грелку?
Мартине понадобилось бы все что угодно, лишь бы Даниель занялся ею. Грелка, которую он ей принес, была бальзамом на ее раны, и то, как он

поправил одеяло, подобрал с пола одежду, поставил рядом ее туфли, одну из которых нашел под стулом, а другую у двери… «Видно, очень тебе было

больно, — говорил он, — ты не измерила температуру? Не позвать ли все-таки доктора?» А может быть, он все еще любит ее? И не изменял ей ни с

Жинеттой, ни с другими? Интонация — еще не очень большая улика, ее не приняли бы во внимание на суде. Даниель расхохотался бы, назвал бы ее

сумасшедшей. Грелка разливала по телу Мартины блаженное тепло, и оно подступало к самому сердцу. Даниель растрогался, увидев на глазах у Мартины

слезы.
— Тебе все еще больно, моя девочка-пропадавшая-в-лесах?
— Нет, я плачу потому, что мне уже не так больно…
Даниель понимающе покачал головой.
— Какая гадость эти приступы печени… Я тебе приготовлю чаю.
— Нет, ложись сюда…
Даниель покорно разделся, лег и обнял Мартину. Она опять принялась плакать, но это были благодатные слезы, теплые, как грелка; огромное

счастье таяло у нее в сердце, как сахар, и горячая кровь разносила его по всему телу. Разве можно убить человека из-за какой-то интонации?

Теперь она будет на страже, будет наблюдать, следить.
В этот вечер, боясь, что известие об отъезде дурно отразится на Мартине, Даниель ничего ей не сказал. Утром она встала, как обычно, в семь

часов. Потихоньку, не открывая занавесок — пусть Даниель еще немного поспит, пока она одевается в ванной и приготовляет завтрак… Даниель не

спал, он раздумывал, как сообщить ей о своем отъезде, мирно поцеловать ее на прощание… Бедная Мартинетта!
Мартина поставила на кухонный стол чашки для завтрака, кофейник, сахарницу — тщательно выбранный сервиз на двоих из толстого фаянса

фисташкового цвета снаружи, черного внутри. У этих чашек были такие коротенькие ручки, что Даниель уронил свою в тот же день, когда был куплен

сервиз, и злосчастная ручка отбилась, Мартина не переставала огорчаться из-за этого уродства, и как Даниель ни уверял, что он предпочитает чашку

без ручки, Мартина, не выносившая ломаных вещей, мечтала о новом сервизе на двоих. Она уже приглядела один у Примавера… Даниель двумя руками

держал свою чашку без ручки. Как Мартина любила его по утрам, когда он сидел вот так, в смятой пижаме, поджав под себя одну ногу и дуя на

горячий кофе, пока она намазывала ему хлеб маслом.

..
— Тебе лучше, старушка?
Она чувствовала себя совсем хорошо, ощущала только небольшую слабость в ногах. Осунувшаяся, с запавшими глазами, с темными веками и

темными кругами под глазами… но такая же бодрая, как всегда.
— Ну и глаза у тебя!..- сказал Даниель. — Будто кто подбил! Новая прическа тебе идет, — добавил он, любуясь, — да тебе все идет… Мне не

хотелось говорить вчера… ты была так больна. Я уезжаю в Америку по делам.
— Надолго? — Мартина положила ломтик хлеба на тарелку Даниеля.
— Не знаю.
— Едешь один?
— Ну конечно… — Даниель был удивлен этим вопросом. — Я еду не с делегацией, получил личное приглашение. От калифорнийской фирмы.
Мартина думала вовсе не о делегации, а о Жинетте. Раз Даниель едет один, значит, все, что она тут придумала, — ерунда. Сейчас Мартина даже

рада была тому, что он уезжает подальше от этой бабы. Если между ними что-нибудь и было, то это ведь не помешало Даниелю идти своей дорогой, как

будто бы ничего и не произошло…
— Когда ты уезжаешь? — Мартина спокойно пила кофе.
— Послезавтра… Поезд в Гавр отходит рано, я поеду на вокзал прямо с фермы. Мы попрощаемся сегодня. У тебя есть чем покрыть месячный

взнос за автомобиль? Я принес тебе немного денег…
— Они не будут лишними…
Мартина не призналась ему, что у нее нет ни гроша не только для уплаты за машину, но и за все остальное. Она так увязла в долгах, что не

видела никакого выхода, исчерпала все силы и средства. Самый крупный взнос предстояло сделать за машину, и деньги Даниеля подоспели как раз

вовремя. Уже давно он не вмешивался в ее дела. Кредит — это какая-то прорва, он обходится слишком дорого. Когда покупаешь в кредит, кажется, что

ты все можешь, что ты богат, а на самом деле…
Даниель простился с ней, успокоенный. Мартина поцеловала его и сказала:
— Поезжай… Но не забывай меня. Если ты меня забудешь, берегись! И храни тебя бог…
Что-то чересчур торжественно. Но с ней это случалось и раньше,

XXVIII
«…не бывает шабаша без летучих мышей»

В отсутствие Даниеля Мартина всеми силами старалась выбраться из денежных затруднений. Но ничего не получалось, не ладилось. Так,

например, телевизионный конкурс, на который Мартина записалась, надеясь разом выиграть крупную сумму, кончился полным провалом. Она не учла, что

ей давно уже некогда было слушать радио, что она не покупала пластинок, а между тем появились новые песни, прославились новые исполнители. И как

нарочно, все вопросы, на которые она должна была ответить, относились к модным новинкам. Ведущий старался ей помочь, как мог, но она выиграла

всего лишь коробку мыла и ничего больше. Те, кто ее видел и слышал, подшучивали над ней: нечего соваться — только народ смешить!
«Тебе это уже не по возрасту..

Те, кто ее видел и слышал, подшучивали над ней: нечего соваться — только народ смешить!
«Тебе это уже не по возрасту…» — сказала ей Жинетта. Мартина часто ее видела. Она следила за ней, изучала ее. На Жинетте как бы стояла

надпись: «Остерегайтесь! Смертельно опасно! Не прикасайтесь к замкам!» А Мартина играла с замком, дрожа от страха, что дверь вот-вот откроется и

тогда…
В первую очередь унесли стиральную машину. Но, по правде говоря, она была Мартине совершенно не нужна. Жалко, конечно, потраченных денег,

еще три месяца, всего несколько тысяч франков, и она стала бы ее собственной, но что поделаешь, у Мартины не нашлось этих нескольких тысяч

франков, надо было платить и за все остальное. Когда в маленькой кухне стояла стиральная машина, там совершенно негде было повернуться, а сейчас

стало просторнее, и все-таки пустой угол как бы намекал на поражение, все время напоминая Мартине о ее провале на конкурсе, о том, как она

стояла там, потеряв дар речи и не будучи в состоянии ответить хотя бы на один вопрос.
Вскоре пришла очередь серебра. А плетеную мебель из гостиной не взяли по причине износа. Тут Мартину ждали неприятности другого рода.

Правда, если бы ей дали время обернуться… Как бы то ни было, мебель красивая! Особенно выигрывала она на фоне разросшегося плюща, уже

покрывшего перила балкона и обрамлявшего дверь…
Даже мадам Дюпон завидовала тому, что у Мартины плющ так хорош… Сесиль подарила Мартине на день рождения металлические стулья для

балкона, и, как только можно будет держать дверь открытой, создастся полное впечатление сада. Сесиль и Пьер Женеск редко теперь бывали у

Мартины. Сесиль была уже на сносях. А ведь они оказались неплохими игроками в бридж, и Сесиль играла даже лучше мужа, что удивляло в этом

создании из розового перламутра. Мартина билась как рыба об лед, занимала у одних, чтобы отдать другим, завела настоящую бухгалтерию, стараясь

не спутаться в расчетах, экономила на пустяках. Через год со всем этим будет покончено, да, через год. Только бы не сорваться — Мартина ходила

как по туго натянутой проволоке, ей необходимо было соблюдать хладнокровие и перестать метаться. По неосторожности она уже сунулась в осиное

гнездо. Не надо терять самообладания, и она еще сможет навести порядок в своей жизни.
Как бы держа слово, данное Мартине, Даниель действительно приехал из США через три месяца. На самом же деле он возвратился потому, что

встретил там девушку и страстно в нее влюбился. Дочь владельца садоводческой фирмы, которая пригласила Даниеля в США, она только что вернулась

домой, пройдя стажировку как раз в той самой версальской Школе, какую в свое время кончал Даниель. Вот Даниель и поспешил во Францию, чтобы

развестись с Мартиной.
Ничто не может сравниться со взрывом, происшедшим в маленькой квартирке, когда Даниель просто попросил Мартину дать согласие на развод.

Перед ним внезапно предстала большая черная птица…
Она билась, опрокидывала взмахами крыльев вещи, мебель, ударяясь о стены… Нет, не птица — скорее летучая мышь! Да, это был

беспорядочный полет летучей мыши, ослепленной дневным светом, мелькали ее острые крылья, она была страшна, разъярена, зловеща, как паук, опасна,

как пыльные нити его тонкой западни, как мертвая хватка звериных когтей, вцепившихся в волосы человека. Не птица, не зверь, а женщина металась

по краю темного мира, населенного сказочными чудищами, которые прыгают, летают, изрыгают пламя и слизь, царапаются, кусаются, размалывают в

порошок или заглатывают целиком свою добычу, выпускают жало, скрежещут зубами, разевают пасть.

.. Летучие мыши кружатся, разрезая бритвой крыльев

воздух у края потемок, не осмеливаясь ни остаться на свету, ни ринуться в отверстую пропасть, туда, вниз…
Даниель снова оказался на опушке дремучего леса, куда некогда его завлекли. В ту пору Мартина держалась на опушке таинственного мира, и

тогда у нее было обличье красивой, очень красивой девушки… А теперь Мартина обернулась летучей мышью, и ее темное царство больше уже не влекло

Даниеля. Он нашел женщину, с которой хотел жить на ярком солнце и без которой свет ему был не мил. Жизнь с ней казалась столь радостной, что у

Даниеля появились даже мысли о смерти: он был так счастлив, что боялся умереть. Для Мартины не осталось места в жизни Даниеля. Она — всего лишь

препятствие, мешающее ему соединиться с Марион, препятствие, которое нужно устранить как можно быстрее. В его записной книжке значилось:

«Метрика, военный билет, Мартина, Школа, рубашки, воротнички…» И ниже два раза подчеркнутая строчка: «Ода», «Одеколон Лаванда». Это были духи

для Марион.
Он не ожидал такого взрыва, заряда такой разрушительной силы. Он думал, что Мартина сначала поплачет, возмутится, покричит… Но на

самом-то деле между ними все так давно уже кончено, что она как будто должна была быстро успокоиться. Мартина стала такой сухой, эгоистичной. И

вот… все то, что происходит, похоже на ночной кошмар.
Даниель отступил в переднюю… Он не осмелился выйти на балкон, опасаясь, что она сбросит его оттуда взмахом крыла. Он даже успел закрыть

двери и окна, прежде чем гроза в квартире достигла апогея. Потом он застыл, прижавшись к двери маленькой передней. Он мог бы выскользнуть на

лестницу, но это и в голову ему не пришло, ведь не убегают же из квартиры при виде горящих занавесок. Необходимо остаться, может быть, накинуть

на Мартину одеяло, пальто, бросить ей под ноги табуретку. Но оттуда, где он находился, ни до чего нельзя было дотянуться… Раз она не нападает

на него, самое разумное — не двигаться и ожидать, пока она выбьется из сил. Все происходило в жутком молчании, ни слова, ни звука, только это

безумное метание, которое еще более увеличивало сходство Мартины с летучей мышью.
Вдруг она упала, замерла, распростершись на полу, и снова приняла человеческий облик. Даниель шевельнулся, шагнул, приблизился и склонился

над ней. «Мартина!» — позвал он. Она сделала болезненную гримасу, попыталась встать, но не смогла и подползла к постели. Он помог ей лечь,

принес воды. Но она с такой силой оттолкнула стакан, что вода расплескалась; наконец она обрела дар речи:
— Подлец, негодяй, прохвост, мерзавец, распутник, дерьмо… Ты загубил мою жизнь, ты превратил меня в бесполое существо… Я теперь просто

вещь, неодушевленный предмет… Подонок, сутенер, папенькин сынок, эксплуататор, кровопийца… А я, как же я? Что будет со мной? Сама уже не

пойму, женщина ли я после того, как жила с мужчиной, которому не нужна, который только спал в моей постели, но не любил меня… Мне уже не

двадцать, а двадцать семь, пора расцвета, а я по твоей милости — старая дева… проклятый импотент, гнусный тип… пойду в полицию, у меня связи

в министерствах. я докажу… твои супружеские обязанности… это ты меня сделал бесплодной, из-за тебя я больше никому не нужна… И это я,

красавица, богиня… Ника Самофракийская… разбита, сломлена… Кредит меня загубил… тяготы его льгот… Твои розы тоже, оказывается, были в

кредит, и ты отнял их у меня, подлец! Совсем как стиральную машину.

.. это ты меня сделал бесплодной, из-за тебя я больше никому не нужна… И это я,

красавица, богиня… Ника Самофракийская… разбита, сломлена… Кредит меня загубил… тяготы его льгот… Твои розы тоже, оказывается, были в

кредит, и ты отнял их у меня, подлец! Совсем как стиральную машину… Ущипни меня или я сама себя ущипну, чтобы понять, жива ли я, явь все это

или страшный сон… Я спрошу у Жинетты, как ты ее любил… Отнеси своей невесте рекомендацию с последнего места, от Жинетты… Невеста! У моего

мужа — невеста!
И снова полились ругательства, непрерывный поток непристойной, мерзкой брани. Даниель размешал в стакане тройную дозу снотворного…

Мартина сказала «спасибо…» и выпила все до дна.
— Теперь спи… Я — рядом.
Она быстро заснула. Даниель расхаживал взад и вперед по квартире. Плохо, что нет телефона… надо было бы вызвать врача. Пусть даже во

всем этом есть доля симуляции, все-таки надо принять меры, чтобы припадок не возобновился. Принять меры? А какие меры можно принять против

бреда… Даниель испытывал острую жалость, но одновременно и отвращение. Мартина причинила ему множество неприятностей, нанесла немало обид, но,

может быть, он и сам тоже виноват?.. Очень возможно. Теперь уже поздно об этом думать, теперь он целиком захвачен Марион, его очаровала ее

энергия, веселость, ее интеллект и деловая сметка, ее длинноногое мускулистое тело спортсменки… А синева ее глаз! Взглянешь на нее и вначале

только и увидишь эти необычайные глаза… А цветущее здоровье, веселый смех… Она не красавица, как Мартина или голливудская звезда, она

прекрасна как женщина, с которой хочется прожить жизнь, с которой так легко и спокойно проводить все дни и все ночи, — нет, этому ничто не в

состоянии помешать. Теперь уже поздно думать, кто прав, кто виноват — он или Мартина. Теперь он стремится к Марион, а она — к нему, как узники

стремятся к свободе. Никто не смог бы их убедить, что они должны оставаться за решеткой лишь потому, что их заточили. Ничто не в силах устоять

перед желанием двух существ соединиться, они способны идти к своему счастью даже по трупам. Даниель сметет со своего пути Мартину, если она

будет препятствовать его союзу с Марион. Но в данный момент Мартина — всего лишь несчастное, жалкое существо, за которым нужен уход, ведь она

больна… что поделаешь…
Он сел в плетеное кресло. Диванчик комбинированного гарнитура был гораздо удобнее, но его уже нет. После снотворного Мартина заснула так

крепко, что он решил спуститься вниз и позвонить доктору. Возможно, тот и не понадобится, сейчас она казалась совсем спокойной… Час уже

поздний. Даниель все-таки пошел в кафе и позвонил оттуда доктору, который обещал прийти утром. Хороший ли это доктор, Даниель понятия не имел,

он познакомился с ним как-то у Жана, но, помимо него, не знал ни одного врача.
Даниель снова поднялся наверх, в квартире все было спокойно, Мартина спала. Даниель прилег рядом с ней, не раздеваясь.
Уже светло… Который час? Сколько времени Мартина, стоя на коленях рядом с кроватью, смотрит, как он спит?
— Почему ты спишь в одежде? — спросила Мартина едва только он открыл глаза.
Даниель осторожно шевельнулся, будто перед ним находился опасный зверь, вырвавшийся из клетки:
— Ты заболела…
— Заболела? Лжец! Я не больна.

Несчастье вовсе не болезнь. Нет! Не вставай… Так мне удобнее плюнуть тебе в лицо.
Мартина плюнула. Даниель вскочил с постели и пощечиной сбил ее с ног… Он вытер лицо шарфом Мартины, аккуратно повешенным на спинку стула

еще до разразившейся драмы, в каком-то другом веке. Мартина зашипела, как кошка, и, яростно ощетинившись, сжалась в комок, готовая кинуться на

Даниеля. Даниель уже не испытывал к ней жалости, перед ним было опасное животное, которое надо обезвредить.
Нелегкая задача. Мартина сильна… Пришлось привязать ее к стулу все тем же шарфом и поясом.
Когда появился доктор, в квартире был учинен полный разгром… все было опрокинуто, разбито, сломано… а посреди всего этого хаоса сидела

женщина, едва прикрытая разорванной в клочья ночной рубашкой, связанная по рукам и ногам, как в старом американском фильме. Мсье Донель, который

звонил доктору, тоже предстал в плачевном виде — босиком, лицо расцарапано, рубашка разорвана, штаны измяты… Доктору как-то пришлось обедать с

мадам Донель у Сесили, после обеда играли в бридж; ему запомнилось, как замечательно играет мадам Донель и какая она спокойная, выдержанная

женщина. Он помнил также и Даниеля Донеля из «Садоводства Донелей». Его он встретил у их общего друга Жана, который рассыпался в похвалах

Даниелю. Доктор был взволнован, увиденное произвело на него впечатление, несмотря на то, что он человек бывалый.
— Она совсем обезумела, — сказал Даниель тихо, — я подожду в соседней комнате.
Доктор достал свои инструменты.
— Разрешите сделать вам укол, мадам? Вы сразу почувствуете облегчение.
— Делайте, — сказала Мартина, привязанная к стулу, обычным, но печальным голосом.
— Вот так, — сказал доктор, пальцем прижимая ватку с эфиром к руке Мартины, — вам скоро станет лучше, увидите.
— Но я совсем здорова, доктор. Ведь не существует уколов от несчастья… Развяжите меня, пожалуйста, этот хам со мной так гнусно

обошелся…
— Конечно! И вы приляжете отдохнуть, не правда ли?
Он развязал Мартину и помог ей лечь. Она почти тут же забылась, а доктор направился к Даниелю, ждавшему его в гостиной.
— Ну как? — обеспокоено спросил Даниель. — Что, по-вашему, с ней?
— Здесь нет телефона? Надо вызвать скорую помощь… Я спущусь вниз и позвоню, пока она спит.
Доктор бегом спустился по лестнице. Он, по-видимому, считал случай серьезным. Значит, это не симуляция? Почему он ему не ответил? Даниель

попытался навести кое-какой порядок во всем этом хаосе, поднял стулья, вытер воду, натекшую из опрокинутых ваз, вымел осколки, подобрал

растоптанные, осыпавшиеся розы…
В спальне, тяжело дыша, спала Мартина. Даниель подобрал ее вещи, чулки, нижнюю юбку… Убирать он не умел… Держа в руках платье Мартины,

Даниель смотрел на нее: она лежала на спине, ему виден ее профиль с влажной щекой, с растрепанными черными волосами, она была неслыханно хороша,

такие женщины встречаются только на постаментах, в зелени парков. А тут живая женщина, Мартина, девочка-пропадавшая-в-лесах, та самая, что

поджидала его на деревенских улицах. Мартина, от рождения такая брезгливая, но вместе с другими детьми спавшая на гнилой соломе, в то время как

по их немытым телам бегали крысы.

.. Мартина, ждавшая под дверью, пока мать примет очередного мужчину. Мартина из фосфоресцирующего сна, которая

пошла за ним, ни о чем не спрашивая, и работала как одержимая, чтобы купить плетеные кресла, и все эти блестящие вещи, и эластичный пружинный,

матрас. Мартина, которая ни разу не взглянула ни на одного мужчину, кроме него… Даниель с трудом удержался, чтобы не застонать, выронил платье

Мартины, кинулся в кухню и подставил голову под кран.
Где-то в комоде должна лежать чистая рубашка… Он возвратился в спальню и, как вор, выдвинул ящик. И опять он попал не туда, куда нужно!

Это был ящик Мартины, в нем аккуратно разложены надушенные кружевные тонкие вещи, шелковый атласный мешочек для чулок и второй такой же для

носовых платков… и среди всех этих изящных вещей фосфоресцирующая богоматерь, Даниель наскоро задвинул ящик, открыл другой, нашел свою рубашку

и вернулся в кухню.
Не станет же он плакать! От жалости, от злобы, от волнения. Даниель побрился и сразу почувствовал себя лучше. Куда он запропастился, этот

доктор? Вот хлопнула дверь лифта. Даниель поспешил открыть, прежде чем доктор успеет позвонить.
— Ну так, — сказал доктор, — карета будет здесь через полчаса… Теперь объясните мне, что произошло?
Даниель повел доктора в гостиную с плетеными стульями, оставив дверь в спальню открытой, чтобы видно было Мартину, лежавшую в постели.

Хотя доктор не намного старше Даниеля, ему никак не больше тридцати, но Даниель со своей круглой головой и волосами, подстриженными бобриком,

походил на школьника, вызванного к директору…
— Что произошло? Мы живем вместе уже около десяти лет, а знаем друг друга с детства… И вот, когда я сказал, что хочу развестись с ней и

жениться на другой, она точно с ума сошла. Это продолжается со вчерашнего дня. Ночью, после снотворного, она уснула. А потом все началось

сначала.
Мартина спала. Доктор достал ручку и стал задавать обычные вопросы… возраст, болезни, дети… Прежде чем перейти к интимным

подробностям, он извинился за нескромность. Более детальный разговор отложили. Ее увезут и подвергнут электрошоку… потом видно будет. Не

исключен психоанализ…
— И вы действительно верите, что любовь поддается лечению?
Доктор ничего не ответил. Быть может, он счел Даниеля чересчур самонадеянным? Но надо было одеть Мартину, чтобы отвезти в больницу. Они

принялись за это вдвоем.
— Простите меня… — сказал доктор, перекрещивая большую шаль на груди у все еще спавшей Мартины, — но с чисто эстетической точки

зрения… мне никогда не приходилось встречать женщину более совершенную… Еще раз простите мою нескромность, но… странно, что она не смогла

вас удержать…
— Я нашел женщину менее совершенную, — ответил Даниель, — надо думать, что именно это мне и нужно. Нужно во что бы то ни стало.
Раздался звонок — прибыла карета скорой помощи.

XXIX
У разбитого корыта

Пока Мартина находилась в «доме отдыха», Даниель уехал в Калифорнию. Столько хлопот — адвокат, суд… А ему надо было ехать во что бы то

ни стало; когда Мартина выйдет из лечебного заведения, с ней свяжется адвокат и все уладится и без Даниеля.

.. А ему надо было ехать во что бы то

ни стало; когда Мартина выйдет из лечебного заведения, с ней свяжется адвокат и все уладится и без Даниеля. Он испытывал денежные затруднения;

расходы, связанные с разводом, плата за лечение Мартины… Даниель не хотел просить денег у отца, а социальное страхование возмещало только

незначительную часть расходов на лечение. Не помещать же Мартину в больницу! В результате ему пришлось сесть на грузовое судно, как эмигранту, в

этом помог Жан, хотя и сам едва выкручивался. Не то Даниель пошел бы пешком по водам океана, так невыносима ему была разлука с Марион.
Его поведение вызвало всеобщее осуждение. Донель старший и Доминика приняли известие о его намерении развестись с обычной сдержанностью, и

только то, что будущая его жена — иностранка, вызвало хмурое удивление. Мартина давно уже перестала для них существовать, она не вошла в семью,

не разделила их страсти к розам, но сообщение о ее болезни огорчило их. «Твое решение, как видно, бесповоротно, — сказал Даниелю отец, — однако

столь необычная сила чувств Мартины накладывает на тебя известные обязательства…» Доминика молчала, но глаза ее наполнились слезами.
Что же касается мадам Донзер, Сесили и мсье Жоржа, то они все считали Даниеля чудовищем и убийцей… Даже Жинетта и та совалась со своим

осуждением! К Даниелю подослали Пьера Женеска, чтобы тот поговорил с ним как мужчина с мужчиной. Надо сказать, что выбор был не из удачных, ибо

если, скажем, мсье Жорж действительно страдал за Мартину и с возмущением осуждал Даниеля, то Пьер Женеск, беседуя с Даниелем, скорее проявил

мягкость и даже, пожалуй, принимал его сторону.
— Мартина все равно что родная сестра Сесили, и уже по одному этому она мне дорога, — говорил Женеск, сидя с Даниелем в кафе, где они

условились встретиться. — Мне известны все ее достоинства, но в ее присутствии, представьте себе, я всегда ощущал какую-то неловкость… Она

человек обстоятельный, серьезный, но я необычайно чувствителен ко всему, что может стать в женщине надоедливым для мужчины. Знаете, встречаются

всякие психопатки: некоторые слишком уж эмоциональны… другие чрезмерно любят деньги или разного рода идеи… мораль… политику… принципы,

убеждения, черт возьми! Я знавал одну такую… учительницу… она мне долго отравляла существование, даже в постели говорила о своих убеждениях!

Да, с Сесилью мне необыкновенно повезло… Между нами, мой друг, я вас отлично понимаю. В Мартине всегда было нечто, внушающее тревогу… Не

обижайтесь на меня, но, по-моему, она чем-то походит на ведьму, несмотря или даже, может быть, именно благодаря ее красоте…
Я всегда относился к ней с опаской… Ни на чем не основанной, кроме естественного в мужчине чувства самосохранения…
Даниель молчал. Слушая Женеска и глядя в его голубые глаза навыкате, он чувствовал себя на стороне Мартины, что ничего не меняло и лишь

усугубляло его горе. Так и не сказав ни слова, он проглотил виски и подозвал официанта:
— Извините, мсье Женеск, у меня столько дел перед отъездом…
— Тут ничего не попишешь, — рассказывал Пьер Женеск жене, нетерпеливо его поджидавшей, — стена! Мартине не на что надеяться, и уверяю

тебя, мой цыпленочек, это даже к лучшему, что они расстаются… Добром все равно не кончилось бы.
Сесиль расплакалась, она очень сочувствовала Мартине. Ужасно, что не разрешают навестить ее, и кто знает, что они там с ней делают в этом

«доме».

Не позволяют ей даже сладостей принести, поболтать с ней, как с обычной больной. Может быть, Даниель нарочно засадил ее туда, чтобы она

не мешала его похождениям.
— Зачем так говорить, моя милочка, — ты ведь отлично знаешь, что нам сказал доктор Морте — она в буквальном смысле слова сумасшедшая!
— Ну что ты, Пьер, этого он не говорил никогда! Он сказал, что у нее нервное потрясение и все обязательно пройдет…
— Не будем спорить! Нервное потрясение, от которого она сошла с ума, но которое вместе с тем обязательно пройдет, я совершенно с тобой

согласен…
Они пошли вместе взглянуть на ребенка. Он, вернее, она, девочка, была такая же перламутровая, как мать, нельзя и представить себе что-либо

более нежное и трогательное…
— Несчастная моя Мартина! Не повезло ей на этом свете…
Сесиль плакала, стоя над колыбелью и склонив голову на плечо мужа.
Мартина вернулась на работу. Она была так спокойна, уравновешенна и исполнительна, что распространившиеся было слухи о характере ее

болезни быстро прекратились. Нелепые сплетни! Ее муж? Ну да, он уехал по делам в Америку, что же тут такого? Таинственная болезнь? Да просто

выкидыш! Мартина, вечно склоненная над женскими руками, усердно работала, а когда глаза клиентки встречались с ее глазами, она разговор заменяла

мельканием улыбки.
Она безропотно и как будто без сожаления рассталась с машиной, взносы за которую не выплачивались уже в течение нескольких месяцев.

Настроение Мартины, казалось, можно было бы охарактеризовать так: «Чем хуже — тем лучше!» Даже против развода она не протестовала, просила

только одного: чтобы до поры до времени об этом никому не сообщалось. Когда Даниель вернется во Францию с новой женой, тогда видно будет. Она

спокойно изложила все это своему адвокату и отказалась наотрез принять от Даниеля деньги. При таких условиях развод мог быть осуществлен с

максимальной быстротой.
Мартина вновь начала играть в бридж, но теперь гораздо реже, и никогда не приглашала игроков к себе. Внешне она, казалось, не переменилась

— по-прежнему холеная, надушенная, и никто не мог себе представить, в какую клоаку обратилась ее квартира, куда она никого не впускала. Мусора

она не выбрасывала, посуду не мыла, простынь не меняла… Такова была ее месть. Но кому же она мстила? Ведь никто не знал, что у нее творится?
Однако это доставляло ей удовлетворение, злорадствуя и наслаждаясь все более усиливавшимся вокруг нее хаосом, она воображала, что может

кому-то всем этим досадить. Мартина тешилась самообманом, думая, будто кому-либо есть до всего этого дело! Целые вечера она просиживала, ничего

не делая и чувствуя себя таинственной заговорщицей…
Она получила письмо из деревни как раз в тот день, когда ее известили, что бракоразводный процесс окончен: и года не прошло, а Даниель уже

добился развода и был вправе жениться на той, другой. Письмо из деревни поджидало Мартину у консьержки. Поднимаясь в лифте, Мартина распечатала

его: нотариус метр Валат извещал ее о смерти матери и приглашал приехать к нему в контору, чтобы урегулировать дела по наследству. Наследство…

Старая лачуга, сжечь ее, и все тут… Она подумала сначала о лачуге и только потом уже о покойнице. Десять лет она ничего не слышала о своей

семье.

Десять лет она ничего не слышала о своей

семье. Что сталось с ребятишками? А старшая сестра? Поехать туда, повидаться… Что же…
В тот вечер она собиралась обедать у мадам Донзер. Не зажигая света, Мартина сидела на кровати и жевала шоколад, ожидая наступления

обеденного часа. Она способна была теперь есть сколько угодно и в любое время. Комод в спальне был битком набит сладостями, печеньем, она

вставала по ночам, чтобы съесть кусочек хлеба, сахару, сыру или сардинку… Висевшие на стене в гостиной часы пробили семь — это были те самые

часы в плетеном футляре, что сменили картину с голой грешницей, которую Даниель разбил о плиточный пол в кухне. Настало время идти к мадам

Донзер.
Там Мартину ждали — на столе стояли цветы, были приготовлены ее любимые блюда… Она так редко теперь у них бывает, настоящий праздник,

когда она приходит! — говорил мсье Жорж. — Жалко, что Сесиль и Пьер сегодня как раз заняты, Пьер только что подписал важный для него договор с

одной заграничной фирмой, и ему пришлось пригласить ее представителей на обед… Мама Донзер беспрестанно целовала Мартину и старалась казаться

веселой.
— Мама Донзер, если кому-либо охота поплакать, есть подходящий повод — сказала Мартина, с аппетитом уплетая горячие сосиски и картофельный

салат. Она вынула из сумочки письмо нотариуса и протянула его мсье Жоржу.
Мсье Жорж отложил вилку и прочел письмо вслух. Мартина продолжала есть. Мадам Донзер хлопотала у нее за спиной, поджаривая пончики с

яблоками, и, не снимая очков, вытирала глаза.
— Да будет земля ей пухом, — сказал мсье Жорж, доставая белоснежный платок и вытирая лысину. — Я не был с ней знаком, и, как мне говорили,

покойница не мало грешила на своем веку, но перед лицом всевышнего…
— Знаете, мсье Жорж, — перебила его Мартина, — сегодня увезли мою плетеную мебель!
Мсье Жорж нисколько не удивился, но все же спросил:
— Как же так?
— Я не внесла очередных взносов по обязательству…
— Ты должна была сказать нам! — закричала мадам Донзер, бросив свои пончики. — Мы бы тебе дали сколько нужно! Ты ведь уже так много

выплатила, это же безумие! Одну вещь за другой… Ты что это, задалась целью обогащать торгашей?.. Сперва упустила машину, а теперь мебель!.. Я

из-за тебя слягу, честное слово, слягу…
— Мне не хотелось подрывать авторитет мсье Жоржа. Он ведь предсказал когда-то, что я останусь у разбитого корыта…
— Мой авторитет мог бы и повременить, мне не к спеху…- мсье Жорж пытался отшутиться.
— Что это еще за корыто? — снова разразилась мадам Донзер. — О чем это вы? Ты нарочно делаешь все так, чтобы тебе было хуже, Мартина! Ведь

и Сесиль и мы охотно дали бы тебе все, что нужно… Ты просто дура какая-то! Подставляй свою тарелку, разве не видишь, пончики готовы.
Мартина соврала: плетеная мебель по-прежнему стояла у нее в квартире, и, даже если бы и не была оплачена, все равно осталась бы там, так

основательно Мартина отделала ее во время своего припадка… Бамбук ведь очень хрупок и быстро теряет вид.

.. Бамбук ведь очень хрупок и быстро теряет вид… Но Даниель давно заплатил за этот

гарнитур, и он стал собственностью Мартины. Она выдумала теперь эту историю по злобе, очень уж ей захотелось огорчить мсье Жоржа и маму

Донзер…
— Пончики — на славу… Как раз в меру поджарились! У меня не получаются такие, как у вас, мама Донзер. Кофе будем пить в гостиной?
Она встала. Мадам Донзер, оставив кастрюли и тарелки, с сокрушенным видом разглядывала ее.
— Очень уж ты толстеешь…- сказала она. — Тебе надо сесть на диету. Я испекла пирог; но, может быть, лучше…
— Не смешите меня! Я не собираюсь отказывать себе в удовольствии поесть!
Мадам Донзер умолкла: ей не нравились новые манеры Мартины, не нравился ее смех. Этот смех невольно заставлял вспомнить о «доме отдыха» —

бедная Мартина…
Все перешли в гостиную.
— Я, правда, потолстела, — сказала Мартина, — но мужчинам это нравится! На улице они за мной ходят стаями. Никогда еще мужчины так за

мной не бегали, как сейчас…
Мсье Жорж и мадам Донзер не прекословили ей. Может, все так и есть, как она рассказывает, только раньше она не позволяла себе вести

подобные разговоры, и звучит все это у нее очень уж фальшиво.
— Вы что же, не заметили моей новой прически, — продолжала болтать Мартина, — ну не прелесть ли!
Коротко остриженные волосы свисали неровной бахромой.
— Мне не нравится эта новая мода, — сказал мсье Жорж, — волосы закрывают твой красивый лоб.
— Ну, да вы во всем старомодны… Вроде Даниеля. Он все пытался отыскать аромат старинных роз.
Наступило молчание. Наконец мадам Донзер отважилась.
— Куда ты поедешь отдыхать? Хочешь, поедем вместе с нами и с Сесилью на юг? Пьер уже снял виллу…
— Из-за этого письма нотариуса придется сначала съездить в деревню… Кто знает, может быть, мне так там понравится, что я и в отпуск туда

отправлюсь… Разве не там я родилась?! Можно купаться в озере… А лачуга, вы ведь не забыли нашу лачугу! Безукоризненный курорт! Нет, каково

наследство… Прямо подохнуть можно со смеху!
Мартина сосала кусочек сахара. Она съела почти весь приготовленный мадам Донзер пирог и все песочное печенье, сделанное из остатков теста.

XXX
Прохожий, молю тебя, возложи розы на мою могилу
(Надпись времен римской империи на могиле бедняка)

Она не бывала в деревне, с тех пор как уехала с мамой Донзер в Париж. Двенадцать лет назад… Дорога стала почти такой же широкой, как

западная автострада, Мартина совсем не узнавала ее, хотя проезжала здесь много раз: когда-то в Париж, а позднее на «Постоялый двор «Лесная чаща»

и на ферму Донелей. Пейзаж здесь был почти такой же, как в том предместье, где она живет, все подъезды к Парижу похожи один на другой…

Строящиеся или только что отстроенные дома, новые, белые, очень высокие и плоские — в глубину не больше одной-двух комнат, — ни внутренних

дворов, ни глухих стен, фасады опоясаны весело окрашенными балконами, сплошной линией сверкающих стекол.

.. Они, как кости домино, по воле

игроков поставленные на ребро, то беспорядочно, то симметрично правильными рядами. Еще не видно, где пройдут улицы, как образуются площади,

скверы… Этот кажущийся беспорядок первозданен — только что возник. Но постройки и строительные площадки постепенно редели, дальше пошли поля.
Автобус пересекал красивую местность — маленький городок и деревенька вырисовывались на фоне лесистых холмов, сквозь деревья проглядывала

оранжевая черепица крыш. Автобус то круто поворачивал, то взбирался на гору, то снова спускался; потом опять пошла равнина…
Автобус набирал скорость.
Вот и «Постоялый двор «Лесная чаща», где праздновалась ее свадьба. Мартина достала из сумочки конфету. «Постоялый двор» выглядел все так

же нарядно — белые кадки с красными ободьями выстроились перед ним в ряд на самой обочине шоссе. Вокруг ни души. Автобус проехал мимо. Этого

домика, что стоит рядом, тогда не было. И всех остальных тоже… Зеленые ставни, оранжевые крыши… Автобус пыхтел и продвигался вперед, как

грузное, неуклюжее животное. Пассажиры сидели на своих местах спокойно, они знали дорогу вдоль и поперек: знали, где выходить, названия

деревень, мимо которых проезжали, время прибытия, расстояние. Мартина же не знала ровным счетом ничего, вдобавок она уже отвыкла пользоваться

автобусом, так как все время ездила с Даниелем или одна в собственной машине или в машине кого-нибудь из друзей… В наши дни у всех есть

машины, и только одна она по вине Даниеля представляет собой исключение — женщина без машины. Мартина достала из сумочки еще одну конфету.
Дорога уже давно не походила на автостраду — просто хорошее шоссе скромненько петляло от селения к селению сквозь все более и более густой

и высокий лес. Только подъезжая к городку Р., на опушке дремучего леса Мартина почувствовала себя дома. Автобус долго стоял перед вокзалом, а

затем почти пустой медленно двинулся к центру городка. Вот и площадь с историческим замком… «Я хотел бы пропасть с тобою вдвоем в лесах…»

Отсюда до озера шесть километров.
Ни один камень, ни одно дерево, ни один дом, никакое самое незначительное изменение, исчезновение или появление чего-нибудь нового — ничто

не ускользало здесь от Мартины, от ее непогрешимой памяти. Она узнавала и замечала любую мелочь, даже то, где каменная тумба старая и где —

новая; какого цвета песок на дороге, ведущей к ее деревне; как сильно разрослась старая липа, самая высокая в здешних местах; как искусно крыша

Шампуазелей починена фабричной черепицей и как перестроили маленькую ферму, несомненно купленную парижанами. Автобус углубился в сырой сумрак

густого леса. Тут-то все осталось нетронутым, здесь Мартина — действительно у себя. Нет, она не могла бы заблудиться в этом лесу, ведь здесь ей

все знакомо, каждое дерево: ясени, дубы, буки и подлесок вперемежку с папоротниками…
Вот и первый дом деревни — Государственная жандармерия. Мартина разгрызла конфету, проглотила и положила в рот другую.
Как ей знакома эта тряска по плохо мощенной деревенской улице! Все дома были подремонтированы. На бакалейной лавке красовалась новая

вывеска… Дальше «Кооп»… На месте обувного магазина теперь скобяная торговля. В окнах почтового отделения видны цветы. Там, вероятно, новая

служащая, прежняя, конечно, уже ушла на пенсию. Вся деревня помолодела, старые дома заново оштукатурены, были и вновь построенные, появилась

заправочная колонка.

Вся деревня помолодела, старые дома заново оштукатурены, были и вновь построенные, появилась

заправочная колонка. Серый шпиль церковной колокольни, кое-как починенный, вздымался над нагромождением пестрых крыш. Автобус с трудом повернул

под прямым углом и въехал на площадь. Мартина вышла последней.
Ноги у нее затекли, двигаться было трудно. Нервно пошарив в сумочке, она отыскала конфету. Овальные металлические позолоченные гербы —

атрибуты нотариальной конторы — по-прежнему висели над старинными воротами. Мартина пересекла площадь, вошла под свод и толкнула дверь, на

которой значилось: «Контора нотариуса».
— Метр Валат? От кого?.. Ну, разумеется! Я предупрежу метра Валата… присядьте, мадам…
Клерк скрылся за обитой войлоком дверью, а четыре машинистки исподтишка разглядывали Мартину. На Мартине было широкое и очень короткое

пальто; когда она села, закинув ногу на ногу, открылись колени. Остриженные по последней моде волосы придерживал маленький шелковый платочек,

завязанный под подбородком. Мартина сняла перчатку и нервно похлопывала ею по своим безупречным, длинным, перламутрово-розовым ногтям. Несмотря

на некоторую одутловатость, искусно подкрашенное лицо ее было очень красиво.
— Пожалуйста… входите…
Появился метр Валат, совсем седой. А ведь раньше он был жгучим брюнетом. Впрочем, лицо у него еще молодое, и одежда изысканная… темный

пиджак, как и пристало нотариусу, но жилет жемчужно-серый.
— Вы известили меня о «наследстве», метр Валат…
Что это за наследство?
Метр Валат придвинул ей стул, сам уселся за свое бюро, достал дело, перелистал его:
— Речь идет, мадам, о земельном участке, то есть как-никак о двух тысячах квадратных метров. Он целиком переходит к вам, потому что из

всех детей покойной Мари Венен, оставшихся в живых, вы — единственная законная наследница.
— Неужели?- удивилась Мартина.
— Представьте, это так… Ваша старшая сестра умерла, как вам, конечно, известно.
— Нет, мсье, мне ничего не известно… я потеряла всякую связь со своей семьей.
— Так вот, ваш приемный отец Пьер Пенье разбился насмерть, упав с дерева… Это случилось здесь, в деревне… При подрезке деревьев часто

прибегали к его услугам. К несчастью, он пил…
— А дети?
— Дети уже давно выросли, мадам. — Метр Валат улыбался, в его бархатных глазах появилось ласковое выражение. — Те из них, что выжили…

ведь двое умерли от туберкулеза, так же как и старшая сестра… Один за другим… Они жили в условиях… мне нет нужды вам об этом говорить…

Один вступил в Иностранный легион, и двое других отправились следом за ним в Алжир. Не могу сказать, что они там делают… предполагаю, воюют.

Последнее время ваша мать жила совсем одна.
— Все в той же лачуге?
— К сожалению,- все там же…
Мартина неприлично громко расхохоталась, и глаза у метра Валата утратили ласковое выражение.
— Так что же я должна сделать? — спросила Мартина.
— Необходимо выполнить кое-какие формальности.

— Необходимо выполнить кое-какие формальности…
— Расходы будут? Я не собираюсь тратить деньги на это «наследство».
— Следовательно, надо его продать, мадам Донель, — метр Валат заговорил официальным тоном.
— Ну конечно, — Мартина встала. — Поручаю все это вам. Нет ли у вас ключа?
— Нет, мадам, ключа у меня нет… Никому не придет в голову… Да и вообще — существует ли ключ?- Метр Валат открыл дверь.- Вы приехали на

машине, мадам?
— Нет, автобусом.
— Если вы хотите посмотреть участок, я к вашим услугам: могу отвезти…
— Очень любезно с вашей стороны. Только это ведь тут совсем близко, я пройдусь пешком.
Было уже поздно. Контора опустела, лишь одна машинистка, надевавшая чехол на машинку, с видимым нетерпением ожидала конца разговора, чтобы

дать патрону письма на подпись. Метр Валат еще раз поклонился.
— Я займусь вашим делом, мадам… Всегда к вашим услугам…
Мартина шла по улице. У табачной лавочки, куда она когда-то бегала за спичками, стояли теперь серые цементные ящики с цветами. Все ли еще

там распоряжается эта стерва Мари-Роз? Витрина торговца красками все такая же пыльная… Еще одна заправочная… А домика газовщика, значит, уже

не существует! Перед заправочной — газон, цветы, и человек в ярко-синем комбинезоне заправляет машину, черную с белым верхом… Возле домика

деда Маллуара в облезлом плетеном кресле сидит старик… Может быть, это сам дед Маллуар? Огород за домом — не возделан, разросшийся шиповник

навалился на расшатанный забор. Старик, опершись подбородком на палку, проводил Мартину долгим взглядом. Дом деда Маллуара стоял на самом краю

деревни, за ним начинались поля, а деревенская мостовая переходила в гудронированное шоссе. Мартина прошла мимо поворота, ведущего к лачуге: ей

не хотелось сразу там очутиться, лучше сначала погулять в своем лесу, а туда еще успеется… Никто и нигде ее не ждет, времени для нее не

существует.
Мартина углублялась все дальше в лес… Она испытывала облегчение, как если бы сняла тесный корсет, дышала всей кожей, грудью, животом,

она чувствовала себя рыбой, которую бросили в воду. Впервые после той ночи она была способна ощущать что-то, помимо нестерпимой боли. Она

попробовала взмахнуть руками, расправить плечи, вытянуть шею. Все было послушно ей. Запахи леса приветственно шли ей навстречу, мох услужливо

поддавался ее ногам, как каучуковые ковры в «Институте красоты».
Зоркие глаза Мартины привычно поглядывали по сторонам, она припоминала, что цветет в это время года… фиалки, ландыши… А вот и полянка,

на которой трава сохраняет влагу в течение всего года, даже в засуху. Там, на краю, под огромным тополем, увитым омелой, лежал, как на сцене в

опере, большой камень. Мартина уселась на него и, не отрываясь, смотрела на зеленую полянку, поросшую неестественно яркой ядовито-зеленой

травой, прикрывавшей предательскую трясину… Увязнуть там…
Худшая из медленных смертей. Медленно, медленно погружаешься все глубже и глубже, а вокруг нет ничего твердого, устойчивого, на что можно

было бы опереться, за что можно было бы зацепиться… будто кто-то тянет тебя за ноги, все тянет тебя вниз и вниз.

.. будто кто-то тянет тебя за ноги, все тянет тебя вниз и вниз… вот уже погрузились и рот,

и нос, и глаза… А человек, стоя, все продолжает погружаться и погружаться… Мартина откинула голову. Небо было голубое, и на нем мирно

паслись стада завитых белых барашков. Мартина тотчас же свернула в сторону, чтобы ощутить твердую почву под ногами. Земля под большими соснами

была устлана иглами, блестящими, лакированными, как стекловидный, не подверженный порче паркет. А это что? Лесосека?..
У Мартины сильно кружилась голова, и она торопливо шла по направлению к шоссе, которое уже виднелось за срубленными деревьями. Она шла

мимо совсем свежих, истекавших смолой пней. Отчетливо были видны машины, проезжавшие по шоссе. Канава, и вот уже обочина главной магистрали.

Господи, да она стала в два раза шире! Машины двигались непрерывным потоком в двух направлениях…
Она шла по обочине. Это место столь же мало подходит для прогулки, как рельсы метро, если бы кто-нибудь вздумал прогуливаться по ним.

Раньше тут проходила проселочная дорога, по которой деревенские парни гонялись на велосипедах. Она решила дойти до ресторана и уж оттуда пройти

к хижине. Но существует ли еще ресторан?
Он стоял на прежнем месте. Было слишком рано для «цыплят с эстрагоном», а то Мартина позволила бы себе это удовольствие. Она подошла к

ресторану со стороны леса, к той самой изгороди, через которую она некогда подсматривала за объедавшимися людьми… Розовые кусты, которыми

увита изгородь, еще не зацвели, на них были только нежно-зеленые листочки да гроздья бутонов. Мартина наблюдала за официантами в белых куртках,

они кончали накрывать столики. Постепенно съезжались посетители, гравий скрипел под их ногами. «Вечер будет теплый, — говорил официант, — но

если вы предпочитаете террасу или зал…» Всю жизнь она подсматривает, как живут другие, точно воровка. Черная сорока-воровка.
Мартина обошла вокруг и попала к главному входу в ресторан со стороны дороги. Там уже стояло несколько машин, а на террасе толпились люди.

Мартина прошла через весь зал к бару и взобралась на высокий табурет.
Здесь еще ни души, хотя все готово к приему посетителей, ресторан нарядно убран, весь в цветах. Как здесь красиво… мебель и тут

плетеная, но только лучше, чем у нее… а стенные лампы: черные руки с факелами… В гигантском камине красно вспыхивал огонь, а над ним

жарились на вертелах цыплята. В огромных вазах стояли нежно-розовые цветущие ветви сливового дерева… на всех столиках тюльпаны, гиацинты…
Посыльный, стоявший у входа, с любопытством поглядел на Мартину, когда она сказала ему, что у нее нет машины; он не отрывал от нее глаз,

пока не подъехали какие-то посетители и он не был вынужден приступить к исполнению своих обязанностей. Мартина шла по обочине, нисколько не

остерегаясь пролетавших мимо нее машин и спотыкаясь на каждом шагу — ведь эта дорога не для пешеходов. День угасал, Мартина свернула на

тропинку, чтобы скорее выйти к рощице, в которой стояла лачуга.
Сумерки сгущались, вот-вот совсем стемнеет. Еще издали Мартина различила возле хижины грузовик. Когда она подошла вплотную, ей пришлось

его обойти: уцелела лишь изгородь из кустарника, забор повалился, а загон был похож на переполненный помойный ящик без крышки… Тишина, Мартина

искала глазами водителя грузовика — никого. Она чувствовала, как ночь ее обступает, туман, словно густой паровозный дым, лез ей в глаза.

Никто,

очевидно, не подходил к лачуге, уже давно заброшенной, как могила… Мартина устремилась к этой свалке, наткнулась на цепь, которая звякнула,

ударившись о что-то металлическое.
Собаки не было, не раздалось и лая, но в дверях лачуги показался человек; он неподвижно стоял, согнувшись, подобно кариатиде, точно держал

на своих плечах эту сгнившую собачью конуру; он замер на месте, смотря на приближавшуюся к нему Мартину. Она подошла и остановилась напротив

него. Человек был огромного роста, его крепкое мускулистое тело облегала сетчатая полосатая тельняшка, синие штаны, на ногах — высокие резиновые

сапоги. Еще было достаточно светло, чтобы увидеть его светло-голубые властные глаза… и то, что он не брит… Сходство с кариатидой нарушилось

— человек шагнул вперед, выпрямился, расправил плечи, послышался его голос:
— Что вам здесь надо?
— Но я здесь — у себя… — сказала Мартина.
Человек пристально посмотрел на нее.
— Вы — дочь Мари?
— Да…
— Ну тогда конечно… У вас — все права. Одно только я вам скажу: может быть, вы и ее дочь, но вы никогда не станете так по ней убиваться,

как я.
— Тогда… будем оплакивать ее вместе.
Мартина первой прошла в лачугу. Там было совершенно темно и слышалась такая возня, что непонятно было, как только держатся стены.
— Крысы… — сказал человек, шедший позади Мартины, щелкая зажигалкой. — Хорошо еще, что в лампе остался керосин. Целые полчища крыс…

Чуют продукты Мари… картошку, муку… последнее время Мари уже не ходила в деревню, очень сильно хворала… Что бы с ней сталось, с Мари, без

меня. Никто не заботился о ней. Но и я бывал ведь только наездами… когда возишь грузы на дальние расстояния, это все равно что служишь во

флоте…
Постоянные отлучки. И не всегда можешь заехать сюда. Бедная моя Мари! Приезжаю, никого нет… В деревне мне сказали… и похоронить уже

успели… Осиротел я!
Человек опустил голову, и слезы крупными каплями падали на стол, освещенный висячей лампой, под которой они оба сидели. Их присутствие

нисколько не пугало крыс. Одну из них человек пристукнул своим огромным сапогом. Он поднялся, схватил крысу за хвост, выбросил за дверь и снова

уселся напротив Мартины.
— Моей матери было сорок восемь лет, — сказала она.
— Ну и что же? Это еще не старость. В сорок восемь лет понимают, что такое любовь. Мы любили друг друга, хотя мне всего тридцать. И я

любил бы ее до самой своей смерти…
Крыса пробежала по столу. Человек прикончил ее Ударом кулака и сбросил па пол.
— Когда крыс так много, — сказал он, — следует их опасаться, они иной раз бросаются на человека. Пойду достану в грузовике бутылочку.

Идемте вместе, женщине не пристало общество крыс. Раз вы дочка Мари, мы с вами в некотором роде родственники. Я очень рад, что вас встретил,

есть с кем поделиться горем… Можете мне поверить, никто так не любил ее, как я.
Человек помог Мартине вскарабкаться сзади на грузовик. В крытом кузове пахло бензином и было совершенно темно.

В крытом кузове пахло бензином и было совершенно темно.
— Садитесь вот сюда…
Человек подтолкнул Мартину, и она упала на что-то мягкое — по-видимому, на пружинное сиденье…
— Если бы год назад кто-нибудь сказал мне, что я, Бэбер, полюблю женщину так, как я любил Мари, я бы просто расхохотался. Женщин я

презирал, они, уж не взыщите, только на то и годны, чтобы переспать один раз, да тут же и вышвырнуть. Все они — девки и ничего больше… Мари,

та понимала, что человека надо жалеть…
Бэбер говорил, шаря в темноте. Мартине виден был его силуэт, вырисовывавшийся на светлом четырехугольнике откинутого сзади брезентового

верха грузовика. Вот он откупорил бутылку, наливает в стакан…
— Держите, — он протянул стакан Мартине.
— Ну вас! — сказала она, едва не задохнувшись. — Да это спирт?!
— А то как же!-Бэбер хохотал,-Подумать только — я уже и смеюсь! Надо достать пожевать чего-нибудь.
— Ничего не видно…
— Подождите, сейчас будет и освещение.- Бэбер зажег свечу в фонаре и подвесил его к потолку кузова.- Мари нравилось заниматься любовью

здесь при таком освещении.
— Вы забываете, что она — моя мать…
— Что же из того? Любовь — священна… И подумать, никогда, никогда больше…
Бэбер выронил из рук хлеб, который начал было нарезать, повалился на пол, все его гигантское тело содрогалось от рыданий.
— Ну, Бэбер, не надо… — Мартина прикоснулась рукой к обнаженному плечу Бэбера. — Я-то ведь не плачу!
Бэбер поднялся и уселся у ног Мартины, положив голову ей на колени. Он все еще всхлипывал.
— Я не скулил вот так с тех самых пор, как проиграл матч против Мартинэ… Я только любитель, но гордость-то остается гордостью!..
Тебя зовут Мартиной, верно я говорю? Мари любила мечтать о тебе, она все твердила:
«Моя дочка барыней живет, но я знаю, что меня-то, свою мать, она не забыла, помнит, верно, как я ее укладывала с собой в постель… ну и

бранила ее иногда». Если Мари видит нас оттуда, сверху, она должна радоваться… душенька она моя, и волосики у нее были, как золотые нити на

елке. Вот ты — ты темная, ты черная, как ласточка.
— Как сорока…
— Нет, сорока болтлива, а ты совсем ничего не говоришь.
Он обнял колени Мартины своими сильными, очень сильными руками…
— Доченька моей Мари, — твердил он, — Мартина — ее любимица, девочка-пропадавшая-в-лесах…
— Она тебе рассказывала?
— Да. Как тебя искали всей деревней и как нашли под деревом, а ты спала ангельским сном, протянула ручонки лесничему и смеялась, нисколько

не испугавшись, а, наоборот, довольная. Любимица Мари… Смотри, не простудись, становится свежо. — Он достал одеяло и накинул его на плечи

Мартины: — Иди сюда, тебе тут будет лучше. В уголке… Когда ездим вдвоем, спим здесь по очереди: один ведет машину, другой спит.

Ложись…
Мартина легла на матрас. Бэбер лег рядом с ней, обнял ее. Он опять плакал, бормотал что-то бессвязное, целовал ее, ласкал. Вот, вот в чем

ее безумная судьба… И это она, которая всю жизнь принадлежала только одному мужчине! Что это надвинулось на нее — ночь или смерть?.. Крышка

гроба повисла над ней…
Когда занялся день, она различила склоненное лицо Бэбера, он говорил:
— Мартина, мне надо уезжать… Я потеряю работу, если не приеду вовремя за грузом. Через неделю вернусь… Во вторник, слышишь, Мартина? В

следующий вторник. Обещай мне, что ты будешь здесь! Поклянись!
— Обещаю… — сказала Мартина…
Бэбер поднял ее своими железным руками, спустил с грузовика и положил под дерево, напротив лачуги.
— Не ходи в хижину, — наставлял он ее, — там страшно… В следующий раз я тебя увезу отсюда. Вот УВИДИШЬ, я хорошо зарабатываю, со мной ты

будешь счастлива… не заходи в хижину. Когда выспишься, отправляйся к себе в Париж. Я тебя буду ждать здесь через неделю… Делай со мной что

хочешь, только приходи! А не то — берегись!
Он залез в грузовик. Мартина не открывала глаз, она лишь услышала грохот отъезжающего грузовика.
Тогда она высвободилась из одеяла, в которое ее укутал Бэбер. Вокруг нее все сверкало утренней чистотой, спокойствием, свежестью. С

восходом солнца жизнь начнется сызнова: надо будет идти на автобусную остановку… потом опять пальцы клиенток и взносы по обязательствам…

Мартина поднялась и с трудом, вся разбитая, дотащилась до лачуги. Снова очутиться здесь… Она смотрела на кровать, буфет, стол. Дневной свет

еле проникал сквозь грязные окна, но крыс слышно не было. Здесь гораздо холоднее и сырее, чем снаружи. Машинально, с детства привычным жестом

Мартина вытащила вязанку хвороста из-за плиты, спички тоже лежали на своем месте.
Когда хворост разгорелся, она подкинула маленькое поленце, потом пошла и вытащила ведром воду из колодца, вода была холодна и прозрачна. В

буфете должна найтись мята или липовый цвет… Они всегда там хранились.
Да, так и есть. Вода кипела. Ребром ладони Мартина очистила стол, поставила на него чашку, подсластила отвар мяты конфетой. Вот она и

дома… В конце концов, почему не подождать Бэбера здесь. Здесь, где мать была счастлива со столькими мужчинами, для ее несчастья хватит одного.

Любовь, если то не любовь Даниеля, страшней, убийственней любого яда. Крюк, на котором висела лампа, был на месте, но можно и не вешаться: Бэбер

все равно ее доконает.
Она принялась ждать.
Через неделю по деревне на сумасшедшей скорости промчался грузовик, ему вслед неслись ругань, крики. Только чудом он никого не задавил и

не столкнулся ни с одной машиной! Грузовик остановился перед помещением жандармерии, водитель выскочил из кабины и одним прыжком очутился в

комнате, где два жандарма играли в карты.
— В хижине Мари Венен… — выкрикнул он,- скорее…
Его голубые глаза налились кровью, потные волосы прилипли ко лбу, мускулы под кожей дергались, как у лошади, затравленной оводами.
— Что там такое? — спросили жандармы, застегивая пряжки поясов. — Несчастный случай, преступление?
— Крысы! — закричал человек.

— Крысы сожрали дочь Мари. Они должно быть, накинулись на нее скопом… Как на падаль! От лица ничего не

осталось…
Он стремительно выбежал из комнаты, прыгнул в грузовик и умчался.
В 1958 году на международном цветочном рынке появилась новая душистая роза «Мартина Донель»: у нее несравненный аромат старинной розы, а

форма и цвет — розы нашего времени. На конкурсе роз жюри единогласно присудило ей первую премию.