Псы Господни

Автор: Рафаэль Сабатини

Жанр: Приключения

Год: 1999 год

Рафаэль Сабатини. Псы Господни

ГЛАВА 1

МИЗАНТРОП

Никто иной как Уолсингем сказал о Роджере Тревеньоне, графе Гарте, что
он предпочитает общество мертвых обществу живых.
Это был язвительный намек на привычный затворнический образ жизни
графа. Его светлость расценил бы насмешку как булавочный укол, если бы
вообще обратил на нее внимание. Скорей всего он бы понял насмешку
буквально, признал, что общество мертвых ему и впрямь предпочтительнее, и
объяснил причину: хороший человек — мертвый человек, ибо мертвый больше не
способен творить зло.
Вы, разумеется, понимаете, что жизненный опыт, приведший к подобному
заключению, навряд ли был приятным. Мизантропом с юности его сделала
близкая дружба с доблестным Томасом Сеймором, братом одной королевы и мужем
другой. Честолюбивые помыслы, а, возможно, и любовь подтолкнули его к
решению жениться после смерти Екатерины Парр на принцессе Елизавете. На
глазах Тревеньона, преданного и восторженного друга Сеймора, плелась липкая
паутина интриги, в которую и угодил адмирал, а сам Тревеньон едва избежал
плахи. Злобным пауком был завистливый и честолюбивый регент Сомерсет: он
опасался, как бы любовь адмирала и принцессы не положила конец его карьере,
и без малейших колебаний отправил родного брата на эшафот по
сфабрикованному обвинению в государственной измене.
Дело представили так, будто адмирал, будучи любовником принцессы,
замыслил свергнуть регента и взять бразды правления в свои руки. Да и
принцессу он, якобы, соблазнил лишь для того, чтобы осуществить свой
коварный замысел. Оба обвинения были так хитро увязаны, что одно
возводилось на основании другого.
Юного Тревеньона арестовали вместе с другими придворными принцессы и
теми, кто состоял в близких отношениях с адмиралом, будь то слуги или
друзья. А поскольку он был придворным принцессы и пользовался доверием
адмирала больше, чем кто-либо другой, Тревеньон стал объектом пристального
внимания регентского совета. Его то и дело вызывали туда, учиняли ему
бесконечные — ad nauseam* — допросы и дознания с целью обманным путем
заставить его оговорить друга, вырвав у него признания о том, что он видел
в Хатфилде или какие тайны доверял ему друг.
______________
* До тошноты (лат.).

Говаривали, что много лет спустя, когда подобные признания никому уже
не могли причинить вреда, лорд Тревеньон признался, что любовь адмирала к
юной принцессе была искренней и глубокой и коренилась отнюдь не в
честолюбивых помыслах. Однажды в Хатфилде он застал ее в объятиях адмирала,
из чего вполне разумно заключил, что принцесса была неравнодушна к
адмиралу.

Но тогда, в регентском совете, молодой Тревеньон не припомнил
ничего, что могло бы повредить его другу. Он не только упрямо отрицал, что
ему известно — прямо или косвенно — об участии Сеймора в каком-либо
заговоре, а напротив, из его многочисленных заявлений следовало, что
обвинение в государственной измене, предъявленное адмиралу, не имеет под
собой никаких оснований. Его стойкость не раз приводила членов совета в
ярость. Для Тревеньона было откровением, как далеко может завести людей
злоба. На одном из допросов сам регент, сорвавшись, предупредил Тревеньона,
что его собственная голова не так уж прочно держится у него на плечах, что
нахальными речами и поведением он может укоротить себя на голову. Злоба,
которую питали зависть и страх, превратили этих людей, почитаемых им за
самых благородных людей Англии, в низких, презренных и жалких.
Ослепленные злобой, они отправили Тревеньона в Тауэр и держали его там
до дня казни Сеймора. И в ненастное мартовское утро ему оказали милость, о
которой Тревеньон не смел и просить, — его провели в камеру, где сидел
осужденный на смерть друг, и позволили попрощаться с ним без свидетелей.
Тревеньону был двадцать один год — в этом возрасте юноша исполнен
радости жизни, ему претит сама мысль о смерти, и человек, которому
предстоит взойти на эшафот, вызывает у него ужас. Ему была непонятна
сдержанность адмирала: ведь и он еще молод. Адмиралу едва минуло тридцать,
он был высок, хорошо сложен, энергичен и хорош собой. Сеймор вскочил,
приветствуя друга. Те несколько мгновений, что они пробыли наедине, молодой
человек не успел вставить и слова. Адмирал с важностью говорил об их дружбе
и, тронутый печалью графа, пытался подбодрить его, заверяя, что смерть не
так страшна тем, кто не раз смотрел ей в лицо. По его словам, он
распрощался с леди Елизаветой в письме, которое писал всю ночь. Лорды из
регентского совета запретили ему писать, у него не было пера и чернил, но
он соорудил нечто вроде пера из золотого шитья аксельбантов и написал
письмо своей кровью. Не понижая голоса, он сообщил Тревеньону, что заложил
письмо в подошву сапог, и лицо, которому он доверяет, позаботится о его
сохранности после казни. При этом на губах у него появилась странная
улыбка, и лукавая искорка мелькнула в прекрасных глазах, немало озадачив
Тревеньона.
Они обнялись на прощанье, и Тревеньон вернулся в свою тюрьму. Он
молился за друга и ломал голову над излишней и весьма неосторожно
доверенной ему тайной о прощальном письме. Позднее он все понял.
Адмирал, прекрасно разбиравшийся в людях, сразу сообразил, что отнюдь
не из добрых чувств Тревеньону позволили нанести ему прощальный визит.

Лорды из регентского совета надеялись, что Сеймор не упустит возможности
передать принцессе послание, которое ее скомпрометирует, и поставили у
двери шпионов — слушать и доносить. Но Сеймор, разгадав их замысел,
воспользовался случаем и сообщил им о письме, специально для них
предназначенном, выдержанном в таком тоне, что его публикация восстановила
бы репутацию принцессы.
Это было последнее доказательство преданности Сеймора. И хоть письмо
так и не было обнародовано, оно, возможно, сыграло свою роль — положило
конец гонениям, коим подвергалась принцесса. Но та же завистливая злоба,
из-за которой пролилась кровь Сеймора, запятнала репутацию принцессы
грязными сплетнями о ее связи с адмиралом.
Через несколько месяцев после освобождения Тревеньон решил удалиться
от двора, убившего в нем веру в человека, и, прощаясь с принцессой
Елизаветой, сообщил ей о письме. И эта тоненькая девушка шестнадцати лет со
вздохом и горькой улыбкой, способной состарить и женщину вдвое старше,
повторила, хоть и в ином тоне, уклончивую фразу, сказанную ранее об
адмирале:
— Он был очень умен и очень неблагоразумен, господь да упокоит его
душу.
Возможно, Тревеньону пришелся не по душе этот реквием, и когда
принцесса предложила ему остаться при дворе, он с удовольствием ответил,
что регентский совет этого не допустит. Единственным желанием Тревеньона
было поскорей покинуть двор. Он был на волосок от смерти и познал жестокую
реальность за внешним блеском дворцовой жизни — непомерное тщеславие,
зависть, стяжательство, низкие страсти. Все это вызывало у него отвращение,
и Тревеньон отказался от собственных честолюбивых помыслов.
Он уехал в свое отдаленное корнуолльское поместье и стал хозяйствовать
на земле, что его отец и дед передоверяли своим управляющим. Лет десять
спустя он женился на девице из рода Годолфинов. Молва нарекала ее первой
красавицей, в которую все влюблялись с первого взгляда. Если она и впрямь
была так хороша собой, это было ее единственное достоинство. Ей самой
судьбой было предназначено сделать графа Гарта еще большим мизантропом.
Глупая, пустая, капризная, она заставила его убедиться на собственном
опыте, что не все то золото, что блестит. Лет через пять после заключения
их несчастливого брака она скончалась от родильной горячки, подарив ему
единственную наследницу.
Графу было достаточно лишь раз увидеть теневую сторону придворной
жизни, чтоб навсегда от нее отказаться, то же самое произошло и с опытом
семейной. И хотя он остался вдовцом в тридцать шесть лет, Тревеньон больше
не искал счастья в браке, как, впрочем, и в чем-либо другом.

И хотя он остался вдовцом в тридцать шесть лет, Тревеньон больше
не искал счастья в браке, как, впрочем, и в чем-либо другом. Он рано устал
душой — нередкий удел людей мыслящих, наделенных склонностью к самоанализу.
Он пристрастился к чтению — книги всегда его привлекали — и собрал у себя в
поместье прекрасную библиотеку. Шли годы, и Тревеньона все больше и больше
увлекало то, что происходило в прошлом, то, что, по мнению философов, могло
бы произойти, и все меньше — то, что происходило сейчас. Он пытался найти в
книгах ответ, в чем заключается смысл жизни, а это занятие, как ничто
другое, отчуждает человека от реальной жизни. Он все больше замыкался в
себе и почти не замечал текущих событий. Религиозные распри, раздиравшие
Англию, оставляли его равнодушным. И когда черной тучей над страной нависла
угроза испанского вторжения, когда все вокруг вооружались и готовились
отразить его, граф Гарт, уже немолодой теперь человек, по-прежнему не
проявлял никакого интереса к миру, в котором жил.
Единственная дочь, воспитание которой он почти полностью передоверил
ей самой, лишь чудом достойно справилась с этим делом. Она была
единственным человеком, кто по-настоящему понимал его, единственной, кто
любил его; ибо, как вы сами понимаете, он не вызывал симпатии у окружающих.
Она унаследовала в значительной степени красоту матери, доброту и
здравомыслие отца, столь свойственные ему в молодые годы, а также изрядную
долю материнского своенравия, придававшего особую пикантность этой смеси. И
если она в свои двадцать пять все еще была незамужем — а так оно и
случилось — это была только ее вина. Поклонников у нее с семнадцати лет
было предостаточно, и их частая смена вызывала у его светлости приступы
раздражения. Молва приписывала ей несколько разбитых сердец. Но поскольку
это утверждение несправедливо и подразумевает предосудительную активность
со стороны девушки, лучше заметить, что несколько сердец было разбито,
когда она отвергла их влюбленных владельцев. Юная графиня была бесстрастна,
как корнуолльские скалы, о которые в шторм разбиваются корабли.
Она слишком ценила свою свободу, чтобы добровольно от нее отказаться.
Так она и говорила своим поклонникам. Как и королева Елизавета, она была
вполне удовлетворена положением девственницы, почитала его лучшим в мире и
не намеревалась менять. И это не было вежливой отговоркой, чтобы милостиво
удалить ухажеров, которые пришлись ей не по душе, — нет, есть все основания
полагать, что это была чистая правда. Леди Маргарет Тревеньон из-за причуд
отца с детства вкусила мужской свободы. С пятнадцати или шестнадцати лет
она уходила и возвращалась домой, никому не докладываясь. Ее занимали
лошади, собаки, соколиная охота. Она была таким же сорванцом, как и ее
приятели-сверстники. Ее откровенно мальчишеские замашки позволяли им
поддерживать с ней такие же отношения, как друг с другом.

Ее откровенно мальчишеские замашки позволяли им
поддерживать с ней такие же отношения, как друг с другом. И хотя появление
первого поклонника в семнадцать лет побудило ее к большей сдержанности,
сознанию своего положения и, следовательно, к осмотрительности, она не
поступилась своими прежними увлечениями, своей свободой: они уже прочно
укоренились в ее душе. Необычным было ее вступление в новый для нее мир
из-за мужской закалки, полученной в результате необычного воспитания. Как
естественная потребность в движении придавала сильному гибкому телу
Маргарет еще больше женственности, так и потребность свободно мыслить,
которую она всегда отстаивала, придала ее натуре широту и твердость, и на
ней зиждилось ее истинно женское достоинство, умение властвовать собой и
другими. Маргарет являла собой замечательный пример устойчивости врожденных
черт характера, упрямо проявляющихся, несмотря на окружение и жизненные
обстоятельства.
Я представил вам ее в то время, когда она, достигши двадцати трех лет,
упорно не желала расставаться с девической свободой и успешно отбила атаки
всех поклонников, кроме одного. Им был милый юноша Джервас Кросби из
знатной семьи Девон, родственник соседа сэра Джона Киллигру из Арвенака,
упорно не желавший принимать «нет» за ответ. Младший сын, он должен был сам
прокладывать себе дорогу в жизни. Киллигру, старый холостяк, не имевший
собственных детей, проявил интерес к юноше и взял его под свое
покровительство. В результате юноша часто бывал в Арвенаке, в величавом
доме-замке над устьем реки Фал. Киллигру был очень близок к семейству
Гартов, он почитал графа родственником по сватовству, а с Маргарет его
связывало еще более близкое родство по материнской линии. Он был один из
немногих соседей, кто отваживался нарушать одиночество добровольного
затворника, кого не смущало безразличие старого графа. Именно он ввел в дом
Тревеньонов Кросби, рослого шестнадцатилетнего парня. Маргарет он
понравился, она отнеслась к нему с искренним мальчишеским дружелюбием, и,
ободренный таким приемом, Кросби стал у них частым гостем. Они с Маргарет
были почти сверстниками со схожими вкусами и интересами и потому быстро
подружились.
Киллигру, хорошенько поразмыслив, решил, что его юный родственник
должен изучить право, чтобы в будущем заняться политической деятельностью.
Киллигру считал, что если голова у Кросби не хуже ладного, прекрасно
сложенного тела, то ему обеспечена блестящая карьера при дворе королевы,
которая охотно продвигает по службе красивых мужчин. И он доставил в
Арвенак учителей и взялся за образование парня. Но, как это часто случается
в жизни, взгляды молодежи и стариков не совпадают.

Но, как это часто случается
в жизни, взгляды молодежи и стариков не совпадают. Кросби был по натуре
романтиком, и не видел ничего романтического в изучении права, сколько бы
Киллигру ни доказывал ему обратное. Кросби жаждал приключений. Лишь жизнь,
исполненная опасностей, имела для него смысл.
Мир еще отзывался эхом на кругосветное плавание Дрейка. Кросби звало
море, возможность познать тайны земли, бороздить неизвестные моря,
открывать сказочно богатые страны, и наконец Киллигру сдался, понимая, что
никто не достигнет высот в деле, к которому не лежит душа.
Сэр Джон привез юношу в Лондон. Это было в 1584 году, вскоре после
того, как ему минуло двадцать лет. Но прежде чем уйти в море на поиски
приключений, Джервас решил устроить надежный причал дома, куда бы он мог
вернуться, а потому предложил руку, сердце и будущее богатство леди
Маргарет. Его предложение если не потрясло ее светлость, то наверняка
удивило. Они довольно часто виделись, Маргарет почитала его за брата,
дозволяла фамильярности, которые может позволить только сестра, они даже
порой обменивались родственными поцелуями. Но она уж никак не подозревала,
что за этим кроется нечто большее, чем братская любовь, и это показалось ей
смехотворным. Маргарет так и сказала Джервасу, и на нее обрушился поток
упреков, возражений, заклинаний, порой поднимавшийся до вершин подлинной
страсти.
Но леди Маргарет не испугалась. Она сохраняла спокойствие. Уверенность
в своих силах, воспитанная в ней с детства, научила ее держать себя в
руках. Она прибегла к привычной фразе о девической свободе, которая для нее
дороже всего. Что милей всего королеве, то мило и ей, заявила Маргарет,
будто девственность была залогом лояльности. Потрясенный и удрученный,
Джервас отправился проститься с ее отцом. Его светлость, только что
открывший для себя Платона и поглощенный его учением о космосе, не был
настроен на долгие проводы. Но Джервас счел своим долгом поведать графу,
каких неестественных взглядов на жизнь придерживается его дочь. С
неиссякаемым оптимизмом юности он, очевидно, полагал, что его светлость
сможет добиться надлежащей перемены в настроениях дочери. Но его светлость,
раздосадованный тем, что его оторвали от ученых занятий, хмуро уставился на
него из-под кустистых бровей.
— Ну и что? Если она хочет умереть старой девой, какое тебе до этого
дело?
Если достопочтенного Кросби ранее потрясло отношение дочери к тому,
что он считал самым важным в жизни, то отношение к данному предмету ее отца
совсем доконало его. Он понял, что надо брать быка за рога. И он взял.
— Мне есть до этого дело, потому что я хочу на ней жениться.
Граф даже не моргнул и все так же пристально смотрел на Джерваса.

— А что хочет Маргарет?
— Я уже сказал вашей светлости, чего она хочет.
— Ну раз она придерживается подобных взглядов, не понимаю, чего ради
вы меня беспокоите.
Такие слова обескуражили бы любого, но не Джерваса Кросби. Он быстро
пришел к выгодному для него заключению. Подозреваю, что Киллигру, когда
прочил его в юристы, полагался не только на обаятельную внешность и высокий
рост парня. Пожалуй, в Джервасе погиб юрист, когда он решил посвятить себя
морю.
— Ваша светлость хочет сказать, что вы считаете меня достойным руки
вашей дочери, и если я смогу повлиять на перемену во взглядах Маргарет…
— Я хочу сказать, — прервал его граф, — если вы повлияете на перемену
в ее взглядах, мы вернемся к этому разговору. В моих правилах решать только
насущные проблемы. Я не люблю морочить себе голову возможностями, которые,
скорей всего, так и не станут реальностями. Ваша жизнь только начинается,
рекомендую и вам взять это себе за правило. Люди расходуют слишком много
энергии в расчете на случай, который так и не возникает. Если вы запомните
мои слова, то поймете, какой прощальный подарок я вам сделал. Надеюсь еще
услышать о ваших успехах, сэр, — напутствовал влюбленного мизантроп.

ГЛАВА II

ВЛЮБЛЕННЫЙ

Покидая Арвенак, Кросби не испытывал ликования, свойственного молодым
людям, решившим покорить мир. Он оставлял на произвол судьбы слишком
многое, дорогое его сердцу. К тому же в глубине души он сознавал, что граф
не слишком его обнадежил. Но юность верит в исполнение желании. Джервас
снова поверил в себя и свою счастливую звезду, и прежняя радость жизни
вернулась к нему задолго до того, как они приехали в Лондон.
Дороги скорее препятствовали, нежели способствовали путешествию, и сэр
Джон Киллигру и его молодой кузен прибыли в Лондон ровно через неделю. Тут
уж они не теряли времени даром. Сэр Джон был важной персоной, весьма
влиятельной на Западе, и потому его хорошо принимали при дворе. Более того,
его связывала дружба с адмиралом Говардом Эффингемом. К нему-то он и повез
своего кузена. Адмирал встретил их очень дружелюбно. Новобранцы во флоте в
такое время, да еще из хороших семей, встречали самый радушный прием.
Трудно было лишь сразу подыскать хорошее место для молодого Кросби. Адмирал
отвез его в Дептфорд и представил управляющему верфями Ее Величества,
бывалому работорговцу в отважному морскому волку сэру Джону Хоукинсу. Сэр
Джон побеседовал с ним, и ему понравился рослый парень с решительным лицом
и ясными голубыми глазами. Если он так жаждет приключений, подумал сэр
Джон, я помогу ему. И он вручил Джервасу рекомендательное письмо к своему
молодому родственнику сэру Фрэнсису Дрейку, который собирался вскоре выйти
в море из плимутской гавани. С какой целью он отправляется в плавание, сэр
Джон не знал, а скорей всего, не хотел знать.
И снова в сопровождении Киллигру Джервас отправился на запад.

И снова в сопровождении Киллигру Джервас отправился на запад. В
Плимуте они разыскали сэра Фрэнсиса. Он внимательно прочел хвалебное письмо
Хоукинса, еще внимательней оглядел стоявшего перед ним высокого парня и,
несомненно, учел тот факт, что он состоит в родстве с сэром Джоном
Киллигру, весьма влиятельной персоной в Корнуолле. Молодой Кросби произвел
на него впечатление умного энергичного парня, его познаний в морском деле
было достаточно, чтоб управиться с оснасткой парусного судна, к тому же его
переполняло праведное негодование по поводу враждебных действий Испании.
Дрейк предложил ему работу, не уточняя, чем конкретно ему предстоит
заняться. К отплытию готовился флот из двадцати пяти каперов*. Они
действовали не по королевскому указу, и в будущем, не имея каперного
свидетельства, могли оказаться брошенными на произвол судьбы. Это было
опасное, но праведное дело. Джервас принял предложение, не выясняя
подробностей, распрощался с сэром Киллигру и взошел на борт корабля самого
Дрейка. Это произошло 10 сентября. На четвертое утро на грот-марсе корабле
Дрейка был поднят сигнал: «Отдать якоря, выходить в море».
______________
* Торговое морское судно, вооруженное самим хозяином. В отличие от
пиратов грабили только врагов отечества, получая каперное свидетельство.

И хоть никто, включая самого Дрейка, не знал наверняка, с какой целью
он вышел в море, вся Англия, кипевшая негодованием, догадывалась, что
побудило его к этому, как бы ни закончился поход. Надо было отомстить за
страшное зло и сделать это руками торговой вольницы, потому что руки
правительства были связаны по разным политическим соображениям.
Год на севере Испании выдался неурожайным, и там был голод. Несмотря
на скрытую враждебность в отношениях между Испанией и Англией, несмотря на
происки Филиппа II, подстрекаемого Папой, который желал мирской рукой
задушить отлученную от церкви еретичку, занявшую английский трон,
официально между двумя странами был мир. В Англии зерна было с избытком, и
она охотно продала бы хлеб голодающим. Но после недавнего варварского
обращения святой инквизиции с английскими моряками, захваченными в
испанских портах, ни одно торговое судно не отважилось бы зайти в испанские
воды, не имея гарантий безопасности. В конце концов гарантии были получены
в ферме особого указа короля Филиппа, обеспечивающего неприкосновенность
командам судов, прибывших в Испанию с зерном.
Но когда в северные гавани Корунну, Бильбао и Сантандер вошли корабли
английского торгового флота, их захватили, несмотря на королевские гарантии
безопасности, конфисковали груз, а команды отправили в тюрьму.

Предлогом
было то, что Англия оказывает поддержку Фландрии, восставшей против
испанского владычества.
Дипломатические меры были безрезультатны. Король Филипп снял с себя
ответственность за судьбу английских моряков, заявив, что они как еретики
находятся в руках святой инквизиции.
Чтобы очистить их от ереси, одним предоставили томиться в тюрьме,
других отправили рабами на галеры, а некоторых, облачив в шутовской наряд,
сожгли на кострах аутодафе.
Даже спасение тех, кто избежал когтей инквизиции, было безнадежным
делом. Оставалось только отомстить за них, покарать Испанию, преподав ей
урок мести, который запомнится и отучит ее впредь проявлять подобное
рвение, спасая английских еретиков.
Королева не могла действовать от своего имени. Несмотря на присущую ей
смелость и, несомненно, переполнявшее ее негодование, здравомыслие
подсказывало, что не следует ввязываться в открытую войну с могучей
Испанией, ибо Англия, судя по всему, не была к ней готова. Но королева была
готова дать полную свободу авантюристам, от которых в случае необходимости
можно отречься.
Этим и объяснялось отплытие флотилии Дрейка из двадцати пяти каперов.
В этом путешествии Джервасу Кросби предстояло пройти посвящение в рыцари
этого нового рыцарского ордена, где ристалищем были морские просторы. Оно
продолжалось десять месяцев, но по насыщенности событиями и приключениями
стоило многих лет обычного плавания — такой огромный опыт дала ему эта
щедрая школа воинственной морской вольницы.
Поначалу они зашли в прекрасный галисийский порт Виго. Их приход
прервал сбор урожая с виноградников. Дрейк тут же опубликовал свой
картель*, из которого можно было понять цель визита столь внушительной
флотилии. Посланцам взволнованного губернатора, пожелавшего узнать, кто эти
вооруженные люди и что им надо в Виго, Дрейк задал вопрос: объявил ли
король Испании войну королеве Англии? Когда его испуганно заверили в
обратном, Дрейк поинтересовался, почему же тогда английские корабли,
зашедшие в испанские порты, полагаясь на указ короля Филиппа, были
захвачены, их владельцы и команды заключены в тюрьму и после надругательств
уничтожены. На это он не получил вразумительного ответа. Собственно, Дрейк
и не добивался ответа: его вполне удовлетворило то, что он заставил
губернатора призадуматься; английские моряки не потерпят подобного
обращения с их братьями. Потом он потребовал пресной воды и провизии. Затем
последовал небольшой грабеж, чтоб слегка припугнуть жителей. Пополнив
запасы, флотилия отчалила, предоставив Испании, охваченной стыдом и гневом,
гадать, куда он направляется, чтоб предупредить коварные замыслы
англичанина, дьявола во плоти, и уничтожить его.

______________
* Договор о выдаче преследуемых лиц.

Ноябрь застал его в Кейп Верде, где он упустил выслеживаемый караван
судов. Его захват возместил бы Англии потери от конфискации зерна. Тогда
Дрейк обратил взор на прекрасный город Сантьяго, захватил его, отдал на
разграбление матросам и вполне довольствовался бы местью, если бы не
варварски убитый юнга, напомнивший ему о принявших здесь мученическую
смерть плимутских моряках. Сэр Фрэнсис предал город огню и отплыл, оставив
после себя груду пепла, чтобы показать королю Филиппу: варварство отнюдь не
привилегия Испании, и закон мести всегда существовал и будет существовать,
пока есть люди, способные мстить. Пусть его самое католическое величество
уразумеет, что краеугольный камень христианства, самым ревностным
защитником коего он себя почитает, заповедь: «Как хотите, чтобы с вами
поступали, так поступайте и вы»* и напротив: не причиняй другим горя, от
которого страдал сам. И чтобы король, так страстно увлеченный спасением душ
других, не утратил возможности спасти свою собственную, предав забвению
великую заповедь, сэр Фрэнсис был намерен напоминать ему об этом при каждом
удобном случае.
______________
* Мф 7:12.

Флотилия отпраздновала Рождество в Сан-Киттс и, отдохнув, направилась
с визитом в Сан-Доминго, великолепный испанский город, где, прославляя
величие Испании, великие замыслы Старого света воплотились в дворцы, замки,
соборы. Он оказался орешком покрепче, чем Сантьяго. Испанцы пытались всеми
силами воспрепятствовать высадке англичан. Они палили из пушек, и осколком
ядра был убит офицер, командовавший десантным отрядом, в котором был
Джервас Кросби. Преисполненный отваги, Джервас принял командование десантом
на себя, умело вывел свой отряд на соединение с авангардом, которым
командовал Кристофер Карлайль, и она ворвались в город.
Впоследствии Карлайль доложил Дрейку о смелом поступке Джерваса, и
Дрейк узаконил самовольно присвоенное Джервасом звание.
Тем временем замок сдался, и англичане потребовала выкупа. Сокровища
уже были вывезены, и Дрейк смог вытрясти из губернатора лишь двадцать пять
тысяч дукатов, да и то, когда превратил в груду обломков шедевры из
мрамора.
За Сан-Доминго последовала Картагена, оказавшая еще более упорное
сопротивление, но взятая с бою. Здесь молодой Джервас Кросби снова
продемонстрировал свою неустрашимость, когда штурмовал со своим отрядом
стены замка и отражал атаки испанской пехоты. Захваченный город избежал
участи Сантьяго и Сан-Доминго, уплатив безоговорочно выкуп в тридцать тысяч
дукатов.
Цель была достигнута: король Филипп убедился, что английские моряки не
намерены терпимо относиться к деятельности инквизиции.

Захваченный город избежал
участи Сантьяго и Сан-Доминго, уплатив безоговорочно выкуп в тридцать тысяч
дукатов.
Цель была достигнута: король Филипп убедился, что английские моряки не
намерены терпимо относиться к деятельности инквизиции.
Разрушив по пути испанский порт во Флориде, флотилия Дрейка взяла курс
домой и вернулась в Плимут в конце июля, доказав всему миру, что
могущественная империя не так уж неуязвима, и сделав войну неизбежной, ибо
еще колебавшийся король Испании не мог проигнорировать брошенную ему латную
перчатку.
Джервас Кросби, вернувшийся в Арвенак, был не чета юноше, ушедшему в
плавание почти год тому назад. Риск, преодоление опасностей закалили его, а
накопленный жизненный опыт и знания, включавшие хорошее знание испанского
языка, придали уверенности в себе. К тому же он был загорелый и бородатый.
Джервас явился в поместье Тревеньон, самодовольно полагая, что тому, кто
завоевал испанские города, завоевать сердце леди Маргарет сущий пустяк. Но
леди Маргарет, ради которой он описывал свои подвиги графу, осталась
равнодушной, а граф и вовсе не желал его слушать. Когда Джервас все же
навязал ему роль слушателя, его светлость назвал Дрейка бессовестным
пиратом, а узнав, что он приказал повесить несколько монахов в Сан-Доминго,
и убийцей. Дочь была того же мнения, и Джервас, чьи славные подвиги у
берегов Испания были восприняты с таким презрением, возмутился до глубины
души.
А объяснялось это тем, что граф Гарт был воспитан в католической вере.
Он уже давно не исповедовал христианство в любой форме. Твердолобая
нетерпимость священников разных конфессий отвращала его от религии, а
ученые занятия и размышления, в особенности о философских взглядах Платона,
вызывали у него настоятельную потребность в более благородном и широком
представлении о Боге, чем в известных ему вероучениях. Но в подсознании,
независимо от философских взглядов, жила неискоренимая привязанность к вере
отцов, вере своей молодости. Конечно, это была сентиментальность, но она
определяла его суждения в тех редких случаях, когда граф позволял себе хоть
как-то откликаться на проблемы, волнующие его сограждан. Подспудная
слабость графа к католичеству невольно создавала в доме Тревеньонов ту
атмосферу, в которой росла и воспитывалась Маргарет. К тому же, как и
большинство людей ее круга — а у нас нет оснований сомневаться в
правильности сведений об общественном мнении в Англии, которые поставляли
королю Филиппу — Маргарет не могла вырвать из сердца симпатию к обреченной
на смерть королеве Шотландии, томившейся в английской тюрьме. Разумеется, и
леди Маргарет испытывала почти повсеместную в Англии антипатию к Испании,
досадовала на зверское обращение с ее сородичами; она, дрожа от ужаса,
слушала рассказы о злодеяниях инквизиции, но все это умерялось в ней
склонностью считать короля Филиппа испанским Персеем, вознамерившимся
спасти шотландскую Андромеду.

Когда взбешенный Джервас ушел не прощаясь, она проводила его улыбкой.
Но потом Маргарет призадумалась. А вдруг ему нанесли такую глубокую рану,
что он больше не вернется? Она честно призналась себе, что будет очень
сожалеть, если ее опасения сбудутся. В конце концов, они с Джервасом были
друзья, и она вовсе не хотела, чтобы старая дружба оборвалась таким
образом. Очевидно, и Джервас не собирался порывать с ней. Через два дня,
поостыв, он явился снова, и в ответ на приветствие: «Рада видеть вас,
господин пират!» — благоразумно рассмеялся, расценив ее слова как шутку.
Джервас решил поцеловать Маргарет по давнему обычаю, но она уклонилась,
сославшись на его бороду: мол, целоваться с бородатым все равно, что
обниматься с медведем.
Приняв к сведению это заявление, Джервас явился на следующее утро
выбритый, как пуританин, и это вызвало у нее приступ смеха; Джервас
рассердился, грубо схватил ее и несколько раз поцеловал насильно, просто со
злости, чтобы показать: у него хватит мужества получить желаемое, не унижая
себя просьбами.
Наконец он выпустил ее из объятий, готовый повеселиться в свой черед.
Но не тут-то было. Маргарет стояла напряженная, как струна, еле переводя
дыхание; лицо ее побледнело, на скулах выступили красные пятна, золотистые
волосы растрепались, голубые глаза метали молнии. Маргарет молча глядела на
него. Он прочел в ее лице лишь оскорбленное достоинство и сдержанную
ярость, и это обескуражило его. Джервас понял, что вел себя глупо.
— Клянусь честью, — начала она со зловещей холодностью, — вы,
вероятно, полагаете, что находитесь в Сан-Доминго?
— В Сан-Доминго? — повторил он, вникая в тайный смысл слов Маргарет.
— Разумеется, там вы и научились обращаться с женщинами подобным
образом.
— Я? — Джервас почувствовал себя уязвленным. — Маргарет, клянусь
Богом…
Но Маргарет не собиралась слушать клятвы и резко оборвала его:
— Но здесь поместье Тревеньон, а не город, захваченный пиратами, и я —
леди Маргарет Тревеньон, а не какая-нибудь несчастная испанка, жертва
пиратского набега.
Теперь Джервас, в свой черед, дал волю негодованию.
— Маргарет, как вы могли подумать, что я… что я…
Джервас не находил слов от возмущения. Те, что приходили на ум, не
предназначались для ушей женщины. И Маргарет, обнаружив его ахиллесову
пяту, метнула в рану стрелу мести:
— За такими привычными ухватками, несомненно, большой опыт, сэр. Я
рада даже ценой оскорбленного достоинства узнать, о чем вы умолчали,
бахвалясь своими подвигами перед моим отцом. Вы похвалялись, что многому
научились в тех краях.

Я
рада даже ценой оскорбленного достоинства узнать, о чем вы умолчали,
бахвалясь своими подвигами перед моим отцом. Вы похвалялись, что многому
научились в тех краях. Но на вашем месте я бы поостереглась применять свои
навыки в Англии.
Джервас понял по ее намеренно язвительному тону, что она осуждает его
безоговорочно, и все оправдания и доводы бесполезны. Чтоб оправдаться,
нужны доказательства, а где взять доказательства? К тому же Маргарет и не
собиралась их выслушивать, и оставила его одного, обескураженного и
бесконечно униженного. Он решил, что бежать за ней бессмысленно, и вернулся
в Арвенак, положив, что скверное впечатление, произведенное им, со временем
сгладится, а ужасные подозрения рассеятся.
Но времени, как оказалось, у Джерваса было мало. Не прошло и месяца,
как сэр Фрэнсис снова затребовал его в Плимут. В любви Джервасу не везло,
но Дрейк прочил его в морские волки, ему были очень нужны такие люди. Война
была неизбежна. Теперь уже в этом никто не сомневался. Огромная флотилия
строилась на испанских верфях, а тем временем во Фландрии принц Пармский
собирал в кулак отборные воинские части в Европе, чтоб начать вторжение в
Англию, когда прибудет флот.
Джервас отправился попрощаться с Маргарет и ее отцом. Лорда Гарта он
нашел, как всегда, в библиотеке. Высокий, сухопарый, он сидел, закутавшись
в халат, в черной бархатной танке с наушниками, погруженный, по
обыкновению, в ученые размышления. Безделье Нерона при пожаре Рима
показалось бы Джервасу куда более простительным, нежели поглощенность лорда
Гарта научными трактатами тысячелетней давности в такое время. Чтобы
пробудить его от непатриотичной летаргии, Кросби заговорил об испанском
вторжении, как будто оно уже произошло. Но человека, увлеченного
космогонической теорией Платона, по которой Земля, Солнце, Луна и все
видимые небесные тела — всего лишь песчинки во Вселенной, не заставишь
интересоваться такими пустяками, как империи.
Традиции и аристократическое воспитание не позволяли графу выказать
раздражение, хоть его оторвали, к его неудовольствию, от научных занятий.
Он вежливо пробормотал: «Бог в помощь», — тем самым положив конец прощанию.
Джервас отправился на поиски графини. Стоял чудесный осенний день, и
Маргарет сидела в саду в компании кавалеров. Среди них был красивый
бездельник Лайонел Трессилиан. Джерваса беспокоило, что он зачастил в
поместье Тревеньон. Молодой Питер Годолфин приходился родственником
Маргарет, но дальним, и наверняка хотел стать близким. Было там и с
полдюжины других любителей побренчать на лютне, в кружевах и лентах,
затянутых в модные, узкие в талии камзолы, в коротких, расклешенных на
испанский манер штанах.

Было там и с
полдюжины других любителей побренчать на лютне, в кружевах и лентах,
затянутых в модные, узкие в талии камзолы, в коротких, расклешенных на
испанский манер штанах. Джервас надеялся, что известие о войне потрясет их,
выведет из состояния беспечного легкомысленного довольства собой.
Не обращая внимания на кавалеров, он обрушил новость на Маргарет:
— Я пришел попрощаться. Меня вызывает адмирал. Принц Пармский готовит
вторжение в Англию.
Известие произвело бы большее впечатление, если бы не дерзкое
замечание Годолфина:
— Вероятно, принц Пармский не слышал, что адмирал вызвал мистера
Кросби.
Последовал взрыв смеха, однако Маргарет даже не улыбнулась. Это
подбодрило Джерваса.
— Он еще услышит, сэр, — парировал Джервас. — Если вы, джентльмены,
остающиеся дома, хотите что-то передать принцу, я постараюсь вручить ему
ваши послания.
Джервас с удовольствием повздорил бы с любым из них или со всей
компанией. Но они не доставили ему этого удовольствия. Они были слишком
хитры, эти лощеные джентльмены, а присутствие Маргарет не позволяло ему
открыто выразить им свое презрение.
Вскоре он откланялся, и Маргарет зашла вместе с ним в дом. В холодном
зале, облицованном серым камнем, она остановилась, и он понял, что пришла
пора прощаться. Когда Маргарет подняла глаза, в них была печаль.
— Стало быть, начинается война, Джервас?
— Судя по письмам и срочности вызова — да. Адмирал требует, чтобы я
выехал немедленно. Ему нужны люди.
Она положила ему на предплечье руку, прекрасную руку с длинными
пальцами. Она казалась беломраморной на темно-красном бархате его камзола.
— Храни тебя Бог, Джервас, да поможет он тебе вернуться живым и
невредимым, — сказала она.
Это были обычные слова, приличествующие случаю. Необычным был тон,
которым она их произнесла. Он должен был подбодрить Джерваса, хоть тот был
не робкого десятка, а порой, как мы видели, слишком смел. Он мог поцеловать
Маргарет и не заслужить упрека. Но Джервас не догадался. А ведь не
воспользоваться поводом, который дает женщина, еще оскорбительней, чем
воспользоваться поводом, который она не дает. И хоть ласковый тон и печаль
в глазах Маргарет заставляли сильнее биться его сердце, тревога не
оставляла Джерваса.
— Ты… ты будешь ждать меня, Маргарет? — запинаясь, спросил он.
— А что мне еще остается? Ты бы хотел, чтоб я последовала за тобой?
— Я имел в виду… Ты будешь ждать меня, моего возвращения?
— Скорее всего — да, сэр, — Маргарет улыбнулась.
— Скорее всего? Ты не уверена, Маргарет?
— О, вполне уверена.

— Скорее всего? Ты не уверена, Маргарет?
— О, вполне уверена.
Ей не хотелось иронизировать. Он отправлялся туда, откуда не всегда
возвращаются. Сама мысль об этом наполняла ее нежностью, она как бы заранее
предвкушала печаль при известии о том, что Джервас убит. Маргарет сжалилась
над ним и великодушно ответила на вопрос, который он не решился задать:
— Не думаю, что я выйду замуж за кого-нибудь другого, Джервас.
Сердце его готово было выпрыгнуть из груди.
— Маргарет! — воскликнул он.
Но тут явился, семеня ногами, Питер Годолфин и справился, почему ее
светлость покинула гостей.
Джервас, проклиная его в душе, был вынужден ускорить прощание.
Но он был вполне удовлетворен и почтительно поцеловал ее тонкую руку.
— Эти слова, Маргарет, будут мне панцирем, — произнес Джервас и,
словно устыдившись своего поэтического заявления, резко повернулся и ушел.

ГЛАВА III

РЕЙД У КАЛЕ

Война началась отнюдь не сразу, как полагал Джервас. Разумеется,
существовали веские причины, по которым ни Испания, ни Англия не могли
принять бесповоротного решения объявить войну.
Король Филипп, подстрекаемый Папой исполнить свой долг мирской
карающей руки Веры и свергнуть с престола отлученную от церкви невестку,
был кто угодно, но не дурак, безрассудный и своекорыстный. Он, естественно,
задавался вопросом, какую выгоду извлечет для себя из этого дела. Бог,
Время и он сам — король Филипп любил размышлять о существующей между ними
связи — были весьма медлительной троицей. Никаких надежд превратить Англию
в испанскую провинцию, вроде Нидерландов. Единственное, чего он мог сейчас
добиться, это посадить на английский трон Марию Стюарт. Политическим
последствием этого акта стало бы укрепление французского влияния, благодаря
союзникам Марии Стюарт во Франции. Единственным способом избежать войны и
извлечь выгоду для Испании оставалось для Филиппа жениться на Марии Стюарт
и разделить с нею английский трон. Но Филипп этого никак не хотел.
Возможно, он заметил, что мужья королевы Шотландии плохо кончали. А потому
зачем проливать испанскую кровь и тратить впустую испанское золото, если
это прибыльно только для Франции? Так пусть этим займется король Франции, а
не он, Филипп. Впрочем, к такой проблеме можно было подойти и с духовной
точки зрения — восстановления в Англии истинно католической веры, что снова
привело бы к ее духовному подчинению Риму. Стало быть, это дело Рима, и
если Папа так хочет перепоручить ему свое дело, пусть возмещает расходы. Но
когда Филипп изложил свои разумные соображения Папе, его святейшество
великий Сикст V так прогневался, что принялся бить тарелки.
Такая ситуация сложилась в Испании осенью и зимой 1586 года.
Англия была безмерно далека от намерения объявить Испании войну, ведь
Испания считалась в то время самой могущественной империей.

Англия была безмерно далека от намерения объявить Испании войну, ведь
Испания считалась в то время самой могущественной империей. Ее владения
были огромны, богатство сказочно, влияние колоссально. К ее услугам были
неиссякаемые сокровища Вест-Индии, под ее знаменами сражались лучшие в мире
войска. Бросить вызов такой империи было опасно, но, поскольку опасность
исходила от нее, следовало готовиться к ее отражению, согласно старой
римской пословице: «Хочешь мира, будь готов к войне».
Этим и объяснялась небывалая активность на флоте и срочный вызов,
полученный Джервасом. Строились корабли, муштровались команды, пополнялись
запасы оружия, налаживалось производство пороха. Противоречивые приказы,
шедшие от двора, отражали неуверенность в верхах. В понедельник поступал
приказ мобилизовать флот, в среду объявлялась демобилизация, в субботу —
снова приказ о мобилизации и так все время. Но авантюристы, капитаны
каперов, не обращали внимания на взаимоисключающие приказы. Они непрестанно
готовились к войне. Возможно, сэр Фрэнсис полагал, что если война и не
разразится, работа для них все равно найдется: можно вырвать у Испании еще
кой-какие перья из роскошного вест-индийского плюмажа. Дрейк без всякого
сомнения был пиратом в глубине души. И пусть Англия не укоряет его за то, а
хранит о нем благодарную память.
В начале года картина резко изменилась: была казнена королева
Шотландии. Дальновидные государственные мужи давно ратовали за ее
устранение, полагая, что это положит конец не только заговорам и интригам
тех, кто решил возвести на престол Марию Стюарт, а заодно и католическую
религию, но и угрозе войны, разжигавшейся с той же целью.
Однако казнь шотландской королевы произвела обратный эффект. Король
Филипп решил, что если он теперь занесет карающую руку церкви над Англией,
плоды победы уже не достанутся Франции. Поскольку королевы Шотландии,
претендовавшей на английский престол, больше нет, он может занять его сам,
превратив Англию в испанскую провинцию. Для этого надо лишь исполнить свой
долг и добиться исполнения воли Папы — отлучить от церкви и сместить с
престола невестку-еретичку. Теперь, когда война сулила прямую выгоду,
король Филипп стал готовить новый крестовый поход против погрязших в грехах
еретиков. Братьев из ордена доминиканцев разослали по всему свету —
проповедовать святость задуманного им дела. Иностранные
авантюристы-католики являлись толпами, предлагая свои шпаги королю. Псы
господни рвались с привязи. Наконец-то король Филипп собирался спустить их
на еретическую Англию, чтоб они перегрызли ей горло.
Здравый смысл подсказывал Фрэнсису Дрейку, что надо как-то помешать
этой подготовке к войне, ибо сидеть и ждать, пока твой заклятый враг
вооружается до зубов, — просто безумие.

И сэр Фрэнсис направился в Лондон к королеве. Она встревожилась,
услышав его предложения. Елизавета все еще вела мирные переговоры с
Филиппом через испанского посла. Ее заверили, что король Филипп хочет мира,
что сохранять мир настоятельно советует ему и принц Пармский, которому
хватает дел в Нидерландах.
— Ну раз уж мы хотим мира, мадам, — грубовато ответил сэр Фрэнсис, — я
должен принять кое-какие меры, чтобы его обеспечить.
Королева поинтересовалась, что именно он хочет предпринять. Сэр
Фрэнсис уклонился от прямого ответа: он-де намерен кое-где побывать — пока
точно не знает — где — и решить на месте. Любой мирный договор можно
заключить на выгодных для тебя условиях, если продемонстрируешь силу. Тогда
отпадут подозрения, что ты пошел на заключение договора, потому что позиции
ослабли.
— Сыграем с ними в покер, ваше величество. — Адмирал засмеялся.
Под пристальным взглядом удлиненных серых глаз Дрейка у людей
пропадала охота с ним спорить. Дрейк, которому шел сороковой год, был
среднего роста, как говорится, неладно скроен, да крепко сшит; у него было
располагающее лицо, вьющиеся каштановые волосы, остроконечная бородка,
скрывавшая жесткую линию рта. Королева, скрепя сердце, согласилась.
Уловив ее внутреннее сопротивление, Дрейк не терял времени даром. Он
снарядился в поход и чудесным апрельским утром отплыл на «Удаче» с
флотилией из тридцати кораблей за несколько часов до прибытия курьера с
приказом задержаться в порту. Очевидно, его предупредили, что контр-приказ
уже отдан.
Шесть дней спустя, когда Дрейк со своей флотилией подошел к Кадису,
ему сразу стало ясно, что надо делать: вся гавань была запружена кораблями.
На рейде стояли будущие участники вторжения в Англию: транспортные суда,
суда с провиантом, даже несколько военных кораблей.
У Дрейка тут же сложился план проведения операции. Он вошел в гавань с
приливом и застал испанцев врасплох. Такой наглости Испания не ожидала даже
от оголтелого Эль Дрейка, этого воплощенного дьявола. Он прошел под
обстрелом сквозь строй стоявших на рейде кораблей, потопил бортовым залпом
сторожевой корабль и раскидал целую флотилию галер, налетевших на него,
точно хищная стая.
Дрейк пробыл в гавани Кадиса двенадцать дней, неторопливо отбирая на
испанских кораблях все, что могло ему пригодиться. Потом он поджег
флотилию, нанеся Испании ущерб в миллион дукатов. По его собственным
словам, он подпалил бороду короля Испании и взял обратный курс, твердо
уверенный в том, что в этом году Армада не появится у берегов Англии, а
войска принца Пармского не высадятся на английской земле.

Расчет Дрейка оказался верным: лишь в мае следующего года Непобедимая
Армада, состоявшая из ста тридцати кораблей, вышла из Тагуса вслед за «Сан
Мартином», флагманом адмирала, герцога Медина Сидония. Отплытие флотилии
расценивалось как богоугодное дело. Каждый из тридцати тысяч матросов,
членов судовых команд, перед походом исповедался, получил отпущение грехов,
причастился. Примас Испании лично благословил каждый корабль, на каждой
грот-мачте прикрепили распятие, над флагманом адмирала реял огромный
красно-золотой флаг Испании, на котором были вышиты Пресвятая Дева с
младенцем и девиз: «Exsurge Deus et vindica causa tuam»*. О душах
новоявленных крестоносцев проявили больше заботы, чем об их бренных телах:
на кораблях было двести священников и менее сотни врачей. И могучий флот,
великолепно оснащенный как духовным, так и мирским оружием, величественно
вышел на голубые морские просторы.
______________
* Восстань, Господь, и защити дело свое. (лат.).

В пути возникло много трудностей и непредвиденных задержек — вполне
достаточно, чтобы усомниться: а так ли жаждал Господь защитить свое дело по
домогательству Испании и ее же рукой?
Тем не менее в конце июля непобедимый флот находился в Ла-Манше, и
напряженному ожиданию англичан пришел конец. Что касается Дрейка и его
морских охотников, то они не теряли времени даром. Большинство были в
полной боевой готовности еще с возвращения из Кадиса, и теперь им
предстояла большая работа.
Они вышли из плимутской гавани без всякой помпы, невысокие подвижные
морские охотники, и продемонстрировали испанским левиафанам такое
маневренное хождение галсами, что те не верили своим глазам. Каперы искусно
лавировали, и поскольку их низкая посадка затрудняла прицельную стрельбу,
они легко уходили из-под огня, заходили с тылу и обрушивали на испанцев
залп за залпом своих более мощных пушек, чиня страшный вред нескладным
плавучим замкам. На испанских судах гибло значительно больше людей из-за
скученности: испанцы полагались на проверенную временем боевую тактику. Но
англичане, более быстроходные, уходя от абордажного боя, показали новую
тактику ведения войны на море, приводившую испанцев в замешательство.
Напрасно испанцы обзывали их трусливыми псами, боящимися рукопашной.
Англичане, дав бортовой залп, тут же ускользали от возмездия и, внезапно
появившись с другой стороны, снова разряжали пушки по испанским кораблям.
Эта непредсказуемость противника доводила Медину Седония до белого
каления. Благородный герцог не был моряком, да и вообще военачальником.
Когда король возложил на него ответственность за этот поход, Медина Седония
отказывался, ссылаясь на свою некомпетентность.

Эта непредсказуемость противника доводила Медину Седония до белого
каления. Благородный герцог не был моряком, да и вообще военачальником.
Когда король возложил на него ответственность за этот поход, Медина Седония
отказывался, ссылаясь на свою некомпетентность. Сразу после выхода в море у
него началась морская болезнь, и теперь его и самый могучий флот в мире
англичане гнали по проливу, как стая волков гонит стадо волов. Андалузский
флагман, которым командовал Дон Педро Валдес, самый способный и отважный
адмирал Непобедимой Армады, попал в беду и был вынужден сдаться в плен. И
другие суда сильно пострадали от коварной тактики еретиков, этого
дьявольского отродья. Так закончился первый день войны, воскресенье.
В понедельник оба флота были заштилены, и испанцы зализывали раны. Во
вторник ветер переменился, и испанцы получили преимущество. Теперь они
гнали англичан и брали их на абордаж. Наконец-то, послав восточный ветер,
Господь помог им защитить Его дело. Но дьявол, как они убедились, сражался
на стороне англичан. И воскресная история повторилась, несмотря на ветер с
востока. Английские пушки били по испанской Армаде, подвижные, неуловимые
для испанских канонеров, и к вечеру шестифутовые дубовые шпангоуты
величественного флагмана «Сан Мартин» превратились в сито из-за
многочисленных пробоин.
В среду снова наступило затишье. В четверг английские пушки словно
молотом долбили Армаду, а в пятницу отчаявшийся герцог наконец решился
вступить в переговоры с принцем Пармским о поставках продовольствия и
оружия и любой другой помощи. С этой целью он привел в субботу свой побитый
флот в Кале и поставил на якорь, уповая на то, что англичане не дерзнут
преследовать его в нейтральных водах.
Но англичане не намеревались упускать его из виду, и он убедился в
этом, увидев их суда на якоре в двух милях за кормой флагмана.
Испанцы снова зализывали раны, прибирали суда, чинили, латали все, что
еще можно было залатать, выхаживали раненых, хоронили в море убитых.
Англичане обдумывали сложившуюся ситуацию. В капитанской каюте
адмиральского флагмана «Арк Ройял» лорд Говард Эффингем держал совет со
старшими офицерами флота. Они не заблуждались относительно причин,
побудивших испанцев стать на рейд у Кале и опасности их дальнейшего
пребывания там для Англии. Армада еще не потерпела серьезного поражения.
Она потеряла всего три корабля, без которых вполне могла обойтись. Куда
более значительной потерей была потеря уверенности, поколебленной первыми
ударами или, скорее — первыми потерями. Но принц Пармский, возможно,
возместит потери, а отдых позволит морякам снова обрести смелость и
уверенность в победе.

Испанцы запасутся провиантом, и принц Пармский
поможет им пополнить изрядно истощившийся запас пороха. Принимая это во
внимание, она не могла позволить герцогу Медине Сидония спокойно стоять на
рейде у Кале. К тому же и у каперов запасы продовольствия были на исходе, и
они не могли бесконечно долго ждать, когда испанцы выйдут из нейтральных
вод. Надо было что-то предпринять.
Дрейк предложил поджечь корабли. В эту ночь ожидался прилив. Используя
его, можно было послать к рейду испанцев брандеры. Сеймор, сэр Джон
Лоукинс, Фробишер и сам лорд адмирал дружно поддержали Дрейка. Но чтобы не
действовать вслепую, следовало при свете дня уточнить расположение Армады.
Это было трудное дело. Хоукинс внес свое предложение. Взвесив его, лорд
адмирал покачал головой.
— Слишком мало шансов на успех, — сказал он. — Сто против одного,
скорей даже тысяча против одного, что они благополучно вернутся.
— Все зависит от того, кого вы пошлете, — заметил Дрейк. — Ловкость и
смелость в подобных случаях сильно повышают шансы на успех.
Но Говард и слышать не хотел о таком риске. Они обсудили другие
способы действий и отвергли их один за другим, вернувшись к первому
предложению.
— Пожалуй, ничего лучше не придумаешь, — признал Хоукинс. — Либо мы
принимаем это предложение, либо действуем вслепую.
— Возможно, нам так или иначе придется действовать вслепую, — напомнил
ему лорд Говард. — А неудачная попытка будет стоить жизни нескольким
смельчакам.
— Мы все здесь поставили на карту свою жизнь, — с готовностью
отозвался Дрейк. — Иначе бы нас здесь не было, или мы бы не рвались в бой.
Я придерживаюсь той же точки зрения, что и сэр Джон.
Лорд Говард внимательно посмотрел на него.
— А есть у вас на примете человек, способный выполнить это задание?
— Да, и он у меня под рукой. Мы с ним вместе явились сюда, и он сейчас
ждет на палубе. Крепкий парень и в критическом положении быстро соображает.
Он еще не научился труса праздновать и управится с любой командой. Я
впервые убедился в его смелости в Сан-Доминго. С тех пор он везде со мной.
— Тем более жалко терять такого отважного парня, — возразил лорд
Говард.
— О, нет, этот парень не пропадет. Если вы, ваша светлость, согласны,
я пошлю за ним, пусть сам решает.
Вот так мистер Кросби попал на знаменитый военный совет, а потом уж и
в историю. Старые морские волки сразу прониклись симпатией к рослому
отважному юноше. Им было жаль приносить его в жертву на алтарь безжалостной
Беллоны. Но когда Дрейк растолковал ему задание и Кросби расхохотался,
приняв их опасения за розыгрыш, он окончательно завоевал их сердца,
особенно Дрейка: парень не подвел своего капитана.

Кросби, горя от
нетерпения, выслушал задание и советы, как его лучше исполнить. Он со своей
стороны заметил, что день на исходе и не стоит терять времени даром. Он был
готов приступить к исполнению приказа немедленно.
Лорд Говард пожал ему на прощанье руку. Он улыбнулся, но глаза его
были невеселы: глядя на смелого парня, он думал, что, может статься, видит
его в последний раз.
— Когда вернетесь, — сказал адмирал после некоторого раздумья, сделав
упор на слове «когда», будто сначала на уме у него было другое слово, —
прошу вас, сэр, разыщите меня, буду рад вас видеть.
Джервас поклонился, одарив их улыбкой, и вышел. Сэр Фрэнсис, пыхтя,
спустился за ним по сходному трапу. Они вернулись на корабль Дрейка
«Мщение». Боцман по команде: «Свистать всех наверх» собрал команду на
палубе. Сэр Фрэнсис разъяснил задание: требуется человек двенадцать
добровольцев, готовых отправиться под командой мистера Кросби к стоянке
испанских кораблей, чтобы уточнить их расположение. Все матросы были готовы
пойти за Джервасом в огонь и в воду: они и прежде ходили с ним в атаки и
знали, что он не дрогнет в бою.
В тот день герцог Медина Сидония в мрачном расположении духа
прохаживался по корме флагмана с группой офицеров и вдруг увидел странную
картину: от английских кораблей отделился полубаркас и поплыл в сторону
Армады. И адмирал, и офицеры не могли прийти в себя от изумления, как,
впрочем, и все другие на испанских кораблях. На них будто оторопь напала
при виде этого непостижимого для них чуда. Покачиваясь на волнах, суденышко
направлялось прямо к испанскому флагману. Герцог заключил, что оно,
вероятно, является связным и несет сообщение от англичан. Возможно,
испанские пушки нанесли им больший урон, чем он думает, возможно, людские
потери у англичан так велики, что они решили заключить перемирие. Подобная
глупая мысль могла прийти в голову только новичку в морском деле. Ему
вежливо указали на ошибку, к тому же на полубаркасе не было традиционного
белого флага парламентера. И пока они терялись в догадках, полубаркас
оказался под кормовым подзором.
Джервас Кросби сам стоял у руля. Рядом сидел юноша с дощечкой для
записей и пером. На носу была установлена пушка, и канонир стоял наготове.
Маленькая команда расторопно обогнула флагман и обстреляла его на ходу.
Дрейк расценил бы подобное действие как бахвальство. Истинным назначением
этого трюка было создать у испанцев ложное представление о целях «визита».
Тем временем Джервас мысленно прикидывал расстояние до берега и
расположение других кораблей относительно флагмана, и матрос, взявший на
себя роль секретаря, быстро записывал эти данные.

Тем временем Джервас мысленно прикидывал расстояние до берега и
расположение других кораблей относительно флагмана, и матрос, взявший на
себя роль секретаря, быстро записывал эти данные.
Задание было выполнено, Армада осталась за кормой, но тут один из
испанских офицеров очнулся от изумления перед этой наглой выходкой и решил,
что за этим наверняка что-то кроется. Как бы то ни было, надо было
действовать. Он скомандовал, и пушка дала залп по суденышку. Но поскольку
все это делалось впопыхах, залп, которым можно было легко потопить хрупкий
полубаркас, лишь пробил парус. Тут спохватились и другие корабли, и
началась канонада. Но испанцы опоздали минут на пять. Полубаркас уже вышел
из зоны огня.
Дрейк ждал на шкафуте, когда Джервас поднялся на борт.
— Диву даюсь, — сказал сэр Фрэнсис, — как милостива к вам госпожа
удача. По всем законам войны, вероятностей и здравого смысла вас должны
были затопить, пока вы не подошли на кабельтов. Как вам это удалось?
Джервас протянул ему лист с записями, сделанными под его диктовку.
— Боже правый, — изумился Дрейк, — да у вас тут прямо бухгалтерский
учет. Пошли к адмиралу.
Ночью восемь хорошо просмоленных брандеров, ведомые Кросби, встали в
дрейф. С точки зрения опасности эта операция была сущим пустяком по
сравнению с предыдущей, но Кросби настоял на своем в ней участии, ибо она
по логике вещей была итогом его инспекции позиций противника. Подойдя
сравнительно близко к Армаде, матросы подожгли бикфордовы шнуры на каждом
брандере. Команды их бесшумно перебрались на борт поджидавшего их
полубаркаса, между тем течение относило брандеры все ближе и ближе к рейду
испанцев.
Врезавшись в корабли Непобедимой Армады, брандеры вспыхивали один за
другим, сея панику. Казалось, все дьявольское хитроумие ада поставлено на
службу англичанам. Испанцы вполне разумно заключили, что брандеры
нашпигованы порохом — так оно и было бы, имей англичане лишний порох. Зная,
какие страшные разрушения причинят последующие взрывы, испанцы, не поднимая
якоря, обрубили якорные цепи и ушли в море. На рассвете Медина Сидония
обнаружил, что англичане следуют за ним по пятам. В тот день разыгралось
самое страшное морское сражение. К вечеру могущество Армады было подорвано.
Теперь англичанам оставалось лишь отогнать их подальше в Северное море, где
они не смогут больше угрожать Англии. Из ста тридцати кораблей, гордо
покинувших Тагус, почитавших себя орудием Господа, которым он защитит свое
дело, сохранилось семьдесят.
Медина Сидония молил лишь о том, чтоб ему дали спокойно уйти. Силы его
были на исходе, и он был рад, что ветер надувал его паруса, избавляя от
риска нового морского боя.

Как овчарки, гонящие стадо, английские корабли
теснили Армаду, пока она не ушла далеко на север, а потом оставили на волю
ветра и Господа, во имя которого они и отправились в этот крестовый поход.

ГЛАВА IV

СЭР ДЖЕРВАС

Ясным августовским днем Кросби в числе многих гостей был приглашен в
просторную гостиную королевского дворца Уайтхолл.
Безоблачное голубое небо создавало иллюзию покоя после недавних
яростных штормов на море, сотрясавших небо и землю. Моряки радовались, что
вернулись живыми после погони за Армадой и привели в Темзу свои суда в
целости и сохранности. Солнце ярко светило в высокие окна, из которых
открывался вид на реку, где были пришвартованы барки; на них прибыли по
приглашению королевы адмирал и офицеры флота.
Оказавшись в таком достойном высокочтимом обществе, Кросби испытал
чувство гордости и благоговения; он с интересом глядел по сторонам. На
стенах гостиной висело множество картин, но все они были занавешены, яркая
восточная скатерть с пестрым узором покрывала квадратный стол посреди
гостиной; у стен, отделанных деревянными панелями, стояли стулья с высокими
резными спинками, на их красном бархате красовались геральдические щиты. На
каждой четверти щита на красном или лазурном фоне английские леопарды
чередовались с французскими королевскими лилиями. Все стулья были свободны,
кроме высокого кресла с широким сиденьем и подлокотниками с позолоченными
львиными головами.
На этом кресле между двумя окнами восседала спиной к свету женщина,
которую с первого взгляда можно было принять за восточного идола — по
обилию драгоценностей и ярких пестрых украшений. Худобу ее скрывало платье
с фижмами. У нее было ярко нарумяненное, узкое, хищное лицо с тонким
орлиным носом и острый, выдающий раздражительную натуру подбородок. Брови
были насурмлены, и к алости губ природа не имела никакого отношения. Над
высоким и широким, почти мужским лбом громоздился чудовищный убор из
белокурых накладных волос и целого бушеля низаного жемчуга. Многочисленные
нити жемчуга закрывали шею и грудь, будто восполняя былую перламутровую
белизну давно увядшей кожи. Горловина платья была отделана кружевным
воротником неимоверной величины, торчавшим позади, словно расправленный
веер. Он переливался жемчугами и бриллиантами. Драгоценными камнями
сверкало и золототканное платье, расшитое хитроумным узором из зеленых
ящериц. Она поигрывала платочком, отороченным золотыми кружевами,
демонстрируя изумительно красивую руку, которую время пока щадило, и
прикрывая потемневшие с годами зубы: тут уж никакие белила не помогали.
Позади, справа и слева стояли фрейлины королевы, девушки из самых
благородных семейств Англии.

Позади, справа и слева стояли фрейлины королевы, девушки из самых
благородных семейств Англии.
Кросби ранее представлял себе королеву по описанию лорда Гарта.
Портрет дамы, которую любил его несчастный друг, граф рисовал с
несвойственной ему ныне восторженностью, не жалея красок. И Кросби,
явившись на прием, позабыв, что с тех пор, как лорд Гарт лицезрел королеву
в последний раз, прошло сорок лет, полагал, что она — яркое воплощение
женской красоты. То, что предстало его взору, потрясло его несходством с
воображаемым идеалом.
Ее приближенные еще больше подчеркивали это несоответствие. Слева
стоял высокий сухопарый джентльмен в черном. Резко очерченное лицо, длинная
белая борода, отнюдь не придававшая плугу вид патриарха. Это был сэр
Фрэнсис Уолсингем. Полной противоположностью ему был герцог Лестер справа.
Когда-то, по слухам, самый красивый мужчина в Англии, он теперь был тучный,
нескладный, с воспаленным пятнистым лицом. Роскошное одеяние и высокомерно
поднятая голова лишь усиливали нелепость его облика.
Но королева, видимо, была иного мнения, и доказательством тому было
его место при дворе, а еще больше — тот факт, что герцог Лестер был
назначен верховным главнокомандующим наземными войсками, которые готовились
отразить испанское вторжение. Конечно, лучшего организатора маскарадов и
пышных процессий было не сыскать не только в Англии, но и во всей Европе.
Но, к счастью для Англии и самого Лестера английские моряки не дали ему
возможности продемонстрировать свои способности в сражениях с принцем
Пармским.
В честь этих отважных моряков и был устроен прием. Адмирал лорд Говард
Эффингем, высокий, подтянутый, докладывал королеве о боевых сражениях в
Ла-Манше, спасших Англию от испанской угрозы. Он говорил живо и кратко.
Порой лапидарность его повествования не удовлетворяла ее величество, и она
прерывала адмирала, чтоб выяснить какую-то деталь, или требовала более
подробного описания какого-нибудь события. Это произошло и когда адмирал
описал затруднительное положение, в котором они оказались: Медина Сидония
бросил якорь во французских нейтральных водах, и пришлось уточнять позицию
испанские кораблей на рейде, чтоб послать брандеры и поджечь их. Лорд
Говард повел бы свой рассказ дальше и перешел к сражению, но королева,
сделав ему знак остановиться, сказала на привычном ему языке:
— Ей-богу, пора спустить паруса, на такой скорости нам за вами не
угнаться. Меня интересует, как вы уточнили позицию кораблей. Расскажите
подробнее.
Напряженное внимание слушателей вдохновило адмирала на более красочное
описание событий. Королева засмеялась, засмеялись и другие, возбужденные
рассказом о небывалой удали.

— Клянусь честью, вы прекрасный моряк, но неважный рассказчик, —
заметила королева, — пропускаете самые лакомые кусочки. Назовите, кто вел
полубаркас.
Джервас вздрогнул, услышав ответ адмирала. Мурашки побежали у него по
спине. Ему показалось, что его фамилия, произнесенная лордом Говардом,
прозвучала в тишине раскатами грома. Он покраснел, словно девушка, и стал
неловко переминаться с ноги на ногу. Как сквозь туман, Кросби видел
обращенные к нему лица. Знакомые улыбались ему, выражали дружеское
одобрение. Кросби подумал о Маргарет: как жаль, что ее здесь нет, что она
не слышала, как адмирал упомянул его. Маргарет убедилась бы, что не
напрасно поверила в него, обещала стать его женой.
Адмирал завершил свой рассказ. Королева звенящим от волнения голосом
назвала его историей о неслыханной доселе храбрости и вознесла хвалу
Господу, даровавшему блистательную победу тем, кто сражался с врагами Его
Учения. Таким образом не только Испания, но и Англия с большим на то
основанием полагала себя орудием божественной справедливости.
Затем адмирал представил королеве капитанов флота и офицеров,
отличившихся в битве в Ла-Манше. Королева поблагодарила каждого из них, а
трех особо отличившихся офицеров посвятила в рыцари шпагой, поданной
герцогом Лестером.
Место лорда Говарда занял вице-адмирал сэр Фрэнсис Дрейк. Он
представлял королеве капитанов и офицеров каперов. Почти все они
происходили из благородных семейств западной Англии, многие снарядили суда
за свой счет. Плотно сбитый Дрейк шел враскачку, будто под ногами у него
была качающаяся палуба. Он был великолепен в своем белом атласном камзоле и
даже казался выше ростом. Бородка его была тщательно подстрижена, курчавые
каштановые волосы аккуратно причесаны и напомажены, в мочках плотно
прижатых ушей — золотые кольца серег.
Дрейк, отвесив низкий поклон, звучным, как труба, голосом заявил, что
хочет представить капитанов и офицеров торгового флота, и приступил к делу.
Первым он представил соседа Кросби Оливера Трессилиана Пенарроу.
Оливер был единокровным братом Лайонела Трессилиана, чьи частые визиты в
поместье Тревеньона так беспокоили Кросби. Но тщетно было бы искать между
ними сходство. Лайонел был бледный и жеманный, сладкоречивый, как женщина,
а Оливер, рослый, смуглый, решительный, был воплощением мужского начала. Он
был сдержан, держался гордо, почти надменно. По тому, как неторопливо, с
каким достоинством он выступил вперед, можно было судить, что он рожден для
власти. Хоть Оливер был еще молод, его подвиги сулили ему славу. Морскому
делу его обучал Фробишер.

Хоть Оливер был еще молод, его подвиги сулили ему славу. Морскому
делу его обучал Фробишер. Оливер пришел на помощь Дрейку на своем прекрасно
оснащенном капере. Андалузский флагман был захвачен во многом благодаря его
смелости и находчивости. Это событие в самом начале сражение сильно
поддержало боевой дух англичан.
Когда Оливер встал на колено у скамеечки для ног, темные близорукие
глаза королевы глянули на него с нескрываемым восхищением.
Сверкнула шпага и резко опустилась ему на плечо.
— Такие люди, как вы, сэр Оливер, рождены для того, чтобы охранять эту
страну, — сказала королева, посвящая его в рыцари.
Никто не позавидовал оказанной ему чести. Сэру Оливеру предсказывали
великое будущее, но кто предвидел, что из-за людской злобы, неверности жены
и, наконец, угроз инквизиции он завоюет предсказанную ему славу под
знаменем ислама? Став мусульманским корсаром, он обернулся ревностным
гонителем христианства. Но в тот день, когда сэр Оливер поднялся с колен
после оказанной ему высокой чести, никому и в голову не пришло, что готовит
ему судьба.
Затем королеве были представлены другие приватиры — сначала капитаны
каперов, а потом и офицеры, честно исполнившие свой долг. И первым из них
сэр Фрэнсис представил Джерваса Кросби.
Рослый и гибкий Джервас выступил вперед. На нем был — стараниями
Киллигру — прекрасный темно-красный камзол из бархата, бархатные штаны до
колен, отделанные рюшем, модные туфли с розетками, короткий на итальянский
манер плащ. Узкий плоеный жесткий воротник подчеркивал его мужественность.
Юношеское безбородое лицо не сообразовывалось со свершенным Кросби
подвигом, но с тех пор как Маргарет выразила неприязнь к бороде почти год
тому назад, он тщательно сбривал каждый волосок.
Взгляд королевы, взиравшей на приближавшегося к ней юношу, казалось,
немного смягчился, и это был не единственный восхищенный женский взгляд;
многие фрейлины проявили к нему большой интерес.
Кросби опустился на колени и поцеловал руку королеве, и она с
некоторым недоумением глянула на коротко остриженные каштановые волосы на
затылке. Поцеловав ее прекрасную руку, Кросби тут же поднялся.
— Что за спешка! — произнесла королева сердитым голосом. — На колени,
на колени, мой мальчик! Кто повелел вам подняться?
Сообразив, что проявил оплошность, Кросби покраснел до корней волос и
снова опустился на колени.
— Это он провел полубаркас среди испанских кораблей у Кале? — спросила
королева у Дрейка.
— Он самый, ваше величество.
Королева посмотрела на Джерваса.
— Боже правый, да он же совсем ребенок!
— Он старше, чем выглядит, но для таких подвигов и впрямь слишком
молод.
— Это верно, — согласилась королева.

— Ей-богу, верно.
Кросби чувствовал себя очень неловко и от всего сердца желал, чтобы
тяжкое испытание поскорей закончилось. Но королева не торопилась отпускать
его. Юношеское обаяние придавало ему еще больше геройства в глазах женщины,
трогало ее истинно женскую душу.
— Вы совершили самый замечательный подвиг, — молвила королева и
добавила уже ворчливым тоном. — Мальчик мой, извольте смотреть мне в лицо,
когда я с вами разговариваю.
Подозреваю, что королеве хотелось узнать, какого цвета у него глаза.
— Это был поистине геройский поступок, — продолжала королева, — а
сегодня мне поведали о чудесах храбрости. Вы согласны, сэр? — обратилась
она к Дрейку.
— Он у меня учился морскому делу, мадам, — ответил сэр Фрэнсис, что
следовало понимать так: «Что еще можно ждать от ученика, прошедшего мою
школу?»
— Такое мужество заслуживает особого знака внимания, награды, которая
вдохновила бы на подвиги других.
И совершенно неожиданно для Кросби, не помышлявшего о награде, меч
плашмя опустился ему на плечо, а приказ встать был дан в таких выражениях,
что он наконец пошл: преклонившему колени перед королевой не следует
проявлять излишней торопливости.
Поднявшись, Джервас удивился, что не заметил ранее поразительной
красоты королевы, хоть при первом взгляде на нее ему захотелось смеяться.
Как же он обманулся!
— Благослови вас Бог, ваше величество! — упоенно выпалил он.
Королева улыбнулась, и грустные морщинки залегли вокруг ее стареющих
ярко накрашенных губ. Она была необычайно милостива в тот день.
— Он уже щедро благословил меня, юноша, даровав мне таких подданных.
После представления Джервас смешался с толпой, а потом ушел вместе с
Оливером Трессилианом, предложившим доставить его в Фал на своем судне.
Джервас жаждал вернуться домой как можно скорее, чтобы ошеломить девушку,
которую он в своих мечтах видел на королевском приеме, невероятной вестью о
потрясающем успехе. Дрейк своей властью позволил ему пропустить
благодарственную службу в соборе святого Павла, и утром он отбыл вместе с
Трессилианом. Сэр Джон Киллигру, который последние десять дней провел в
Лондоне, отплыл вместе с ними. От былой вражды между семействами Киллигру и
Трессилианами не осталось и следа. Более того, сэра Джона окрылили успехи
юного родственника.
— У тебя будет свой корабль, мой мальчик, даже если мне придется
продать ферму, чтоб его оснастить, — пообещал он Джервасу. — А прошу я, —
добавил сэр Киллигру, который при всей своей щедрости никогда не забывал
собственной выгоды, — одну четверть дохода от хвоей будущей морской
торговли.
В том, что морская торговля будет развиваться, никто не сомневался,
считали даже, что она будет куда более прибыльной, поскольку могущество
Испании на морях сильно подорвано.

Об этом, в основном, и шел разговор на
корабле сэра Оливера «Роза мира» по пути в Фал. Полагали, что он назвал
свой корабль в честь Розамунд Годолфин, своей любимой девушки, заключив — я
думаю, ошибочно — что это сокращение от «Rosa Mundi»*.
______________
* Mundus — вселенная, мир (лат.).

В последний день августа «Роза мира» обогнула мыс Зоза и бросила якорь
в Гаррике.
Сэр Джон и его родственник распрощались с Трессилианом, добрались де
Смидика, а потом поднялись в гору, на свой величавый Арвенак, откуда в
ясный день открывался вид на Лизард, стоявший в пятнадцати милях от
Арвенака.
Не успев приехать в Арвенак, Джервас тут же его покинул. Он даже не
остался обедать, хотя время было позднее. Теперь, когда Трессилиан вернулся
домой, новости о последних событиях в Лондоне могли в любой момент достичь
поместья Тревеньон, и тогда Джервас лишился бы удовольствия самому подробно
описать Маргарет свой триумф. Киллигру, прекрасно понимая, чем вызвана эта
спешка, подтрунивал над ним, но отпустил его с миром и сел обедать один.
Хоть до соседнего поместья — от двери до двери — было меньше двух
миль, Джервасу не терпелось добраться туда поскорее, и он пустил лошадь в
галоп.
На подъездной аллее, ведущей к большому красному дому с высокими
фигурными трубами, он увидел грума Годолфинов в голубой ливрее, с тремя
лошадьми и узнал, что Питер Годолфин, его сестра Розамунд и Лайонел
Трессилиан остались на обед у Тревеньонов. Было уже около трех часов, и
Джервас с облегчением подумал, что они скоро уедут. А в первый момент,
увидев лошадей, Джервас огорчился, решив, что торопился напрасно и его уже
опередили.
Он нашел всю компанию в саду, как и два года назад, когда заехал
попрощаться с Маргарет. Но тогда он только ждал славы. Теперь он был овеян
славой, и королева посвятила его в рыцари. Англичане будут повторять его
имя, оно войдет в историю. Воспоминания о посвящении в рыцари в Уайтхолле
придавали сэру Джервасу уверенности в себе. Рыцарское достоинство сразу
вошло в его плоть и кровь, отразилось в горделивой осанке.
Он послал слугу доложить о своем приходе.
— Сэр Джервас Кросби к вашим услугам, ваша светлость, — произнес
Кросби, появившись вслед за слугой.
Он был в том же эффектном бархатном костюме. У Маргарет на миг
перехватило дыхание. Краска сошла с ее лица, а потом прихлынула горячей
волной. Ее гости, два кавалера и сестра одного из них, были потрясены не
меньше. Розамунд Годолфин, нежной белокурой ангельского вида девушке, было
не больше шестнадцати, но ее чары уже воспламенили сердце властного,
повидавшего жизнь Трессилиана.

Розамунд Годолфин, нежной белокурой ангельского вида девушке, было
не больше шестнадцати, но ее чары уже воспламенили сердце властного,
повидавшего жизнь Трессилиана.
Джервас и Маргарет посмотрели друг на друга и на мгновение позабыли
обо всех вокруг. Застань он ее одну, Джервас, несомненно, заключил бы
Маргарет в объятия: она сама дала ему это право в словах, сказанных при
прощании два года тому назад. Нежелательное присутствие гостей понуждало
его к большей сдержанности. Оставалось лишь, взяв ее руку, низко склониться
и прижаться к ней губами в ожидании будущего блаженства, когда он
выпроводит назойливых гостей. С этого он и начал.
— Я высадился на мысе Пенденнис около часа тому назад, — сказал он,
чтобы Маргарет оценила его нетерпение, жажду увидеть ее как можно скорее.
Обернувшись к младшему Трессилиану, Джервас добавил: — Ваш брат привез нас
из Лондона на своем корабле.
— Оливер дома? — взволнованно прервала его Розамунд.
Она побледнела в свой черед, а ее красавец-брат нахмурился. Корысти и
осторожности ради он поддерживал с Трессилианами видимость дружеских
отношений, но истинной любви между ними не было. Они всегда были его
соперниками. Их интересы все чаще сталкивались, а теперь Питер вовсе не
собирался поощрять любовь, вспыхнувшую между сестрой и старшим
Трессилианом. Но Джервас припас для него неприятное известие.
— «Роза мира» бросила якорь в Гаррике, — ответил он на вопрос
Розамунд, — и сэр Оливер, наверное, уже дома.
— Сэр Оливер! — эхом откликнулись юноши, и Лайонел повторил с
вопросительной интонацией:
— Сэр Оливер?
Джервас улыбнулся с некоторой снисходительностью и, отвечая на вопрос
Лайонела, рассказал о том, какая и ему, Кросби, выпала честь.
— Королева посвятила его в рыцари одновременно со мной, в прошлый
понедельник в Уайтхолле, — добавил он.
Маргарет стояла, обняв за талию тоненькую Розамунд. Ее глаза сверкали,
а глаза Розамунд были подозрительно влажны. Лайонел радостно засмеялся,
узнав об успехах брата. Лишь Питера Годолфина не обрадовало это известие.
Теперь эти Трессилианы станут еще несноснее, милость королевы даст им
неоспоримое преимущество в графстве. Годолфин ехидно усмехнулся. У него
всегда была наготове такая усмешка.
— Ну и ну! Почести, наверное, сыпались градом.
Джервас уловил насмешку, но сдержался. Он смерил Годолфина
снисходительным взглядом.
— Не так щедро, сэр. Они доставались только тем, кого королева сочла
достойным.
Джервас мог ограничиться намеком на то, что насмехаться над
почестями — все равно, что насмехаться над тем, кто их дарует.

Джервас мог ограничиться намеком на то, что насмехаться над
почестями — все равно, что насмехаться над тем, кто их дарует. Но ему
хотелось продолжить разговор на эту тему. Гордость за свой успех, который
пришел так неожиданно, слегка вскружила ему голову, ведь он был еще так
молод.
— Хочу сослаться на слова ее величества, впрочем, может быть, это
сказал сэр Фрэнсис Уолсингем, что цвет Англии — те двадцать тысяч, что
вышли в море навстречу опасностям и сломили могущество Испании. Таким
образом, сэр, рыцарей всего один на тысячу. В конце концов не так уж густо.
Но если бы в рыцари посвятили всех участников битвы, все равно насмешка
была бы неуместной и глупой: ведь это послужило бы знаком отличия их от
тех, кто доблестно отсиживался дома.
Наступило неловкое молчание. Леди Маргарет досадливо нахмурилась.
— Как много слов и как мало сказано, сэр, — холодно заметил Питер. —
Смысл тонет в потоке слов.
— Хотите, чтобы я выразил свою мысль в двух словах? — отозвался
Джервас.
— Боже правый, нет! — решительно вмешалась Маргарет. — Оставим эту
тему. Мой отец, Джервас, будет рад видеть вас. Он в библиотеке.
Это была отставка, и Джервас, полагая ее несправедливой, рассердился,
но скрыл раздражение.
— Я подожду, пока вы освободитесь и проводите меня к нему, — сказал он
с любезной улыбкой.
И тогда, досадуя в душе, кавалеры, едва кивнув Джервасу, распрощались
с хозяйкой, и Годолфин увез свою сестру.
Когда они ушли, Маргарет неодобрительно скривила губы.
— Вы поступили дурно, Джервас.
— Дурно? Господь с вами! — воскликнул Джервас и, напоминая Маргарет, с
чего все началось, передразнил жеманного Питера Годолфина: — «Ну и ну!
Почести, наверное, сыпались градом». А это хороший поступок? Любой хлыщ
будет насмехаться над моими заслугами, а я смирюсь со своей несчастной
судьбой и подставлю другую щеку? Вы этого ждете от своего мужа?
— Мужа? — Маргарет сделала большие глаза, потом рассмеялась. — Будьте
любезны, напомните, когда я вышла за вас замуж. Клянусь, я не помню.
— Но вы не позабыли, что обещали выйти за меня замуж?
— Не помню такого обещания, — заявила она с той же легкостью.
Джервас, не обращая внимания на легкомысленный тон, взвесил сказанное.
У него перехватило дыхание, кровь отлила от лица.
— Вы собираетесь нарушить свое слово, Маргарет?
— А это уже грубость.
— Мне сейчас не до хороших манер, мадам.
Джервас горячился, терял самообладание, она же сохраняла спокойствие и
выдержку. Маргарет не прощала несдержанности ни себе, ни другим, и
горячность Джерваса ее уже порядком раздражала.

Он же продолжал свой
натиск:
— Когда мы прощались в зале, вы дали обещание выйти за меня замуж.
Маргарет покачала головой.
— Если мне не изменяет память, я обещала, что выйду замуж только за
вас.
— Так в чем же разница?
— Разница в том, что я не нарушу данного вам слова, если последую
примеру королевы и проведу свой век в девичестве.
Джервас задумался.
— И каково же ваше желание?
— Я останусь при своем мнении, пока кто-нибудь не переубедит меня.
— Как же вас переубедить? — спросил он несколько вызывающе, задетый за
живое этой недостойной, по его мнению, игрой словами. — Как вас
переубедить? — повторил он, кипя от негодования.
Маргарет стояла перед ним прямая, натянутая, как струна, глядя мимо
него.
— Разумеется, не теми способами, к которым вы доселе прибегали, —
сказала она спокойно, холодная, уверенная в себе.
Окрыленность успехом, гордость за свое новое рыцарское звание,
сознание собственной значимости, которое оно ему придавало, — все куда-то
разом подевалось. Джервас надеялся поразить Маргарет — поразить весь мир —
оказанной ему честью и воспоминаниями о подвигах, снискавших эту честь. Но
реальность была так далека от розовых грез, что сердце у него в груди
обратилось в льдышку. Каштановая голова, гордо вскинутая на королевском
приеме в Уайтхолле, поникла. Он смиренно понурил взгляд.
— Я изберу любой способ, угодный вам, Маргарет, — молвил он наконец. —
Я люблю вас. Это вам я обязан рыцарским званием, это вы вдохновили меня на
подвиги. Мне все время казалось, что вы смотрите на меня, я думал лишь о
том, чтоб вы гордились мной. Все нынешние почести и все грядущие для меня
ничто, если вы не разделите их со мной.
Джервас взглянул на Маргарет. Очевидно, его слова тронули ее, смягчили
ожесточившуюся душу. В ее улыбке промелькнула нежность. Джервас не преминул
этим воспользоваться.
— Клянусь честью, вы ко мне неблагосклонны, — заявил он, возвращаясь к
прежней теме. — Я сгорал от нетерпения увидеть вас, а вы оказали мне такой
холодный прием.
— Но вы затеяли ссору, — напомнила она.
— Разве меня не провоцировали? Разве этот щенок Годолфин не насмехался
надо мной? — раздраженно возразил Джервас. — Почему в ваших глазах то, что
делает он, — хорошо, а то, что делаю я, — плохо? Кто он вам, что вы
защищаете его?
— Он мой родственник, Джервас.
— И это дает ему право публично оскорблять меня, вы это хотите
сказать?
— Может быть, мы оставим в покое мистера Годолфина? — предложила она.
— С превеликой радостью! — воскликнул Джервас.
Маргарет рассмеялась и взяла его за руку.

Маргарет рассмеялась и взяла его за руку.
— Пойдемте к отцу, вы еще не засвидетельствовали ему своего почтения.
Расскажете ему о своих подвигах на море, а я послушаю. Возможно, меня так
очарует эта история, что я вам все прощу.
Джервасу показалось несправедливым то, что он еще должен заслужить
прощение, но он не стал спорить с Маргарет.
— А что потом? — нетерпеливо спросил он.
Маргарет снова рассмеялась.
— Господи, что за страсть опережать время! Неужели нельзя спокойно
дожидаться будущего, обойтись без вечного стремления его предсказать?
Джервас какое-то мгновение колебался, но потом ему показалось, что он
прочел вызов в ее глазах. И он рискнул — схватил ее в объятия и поцеловал.
И поскольку на сей раз Маргарет не выказала недовольства, Джервас заключил,
что понял ее правильно.
Они вошли в библиотеку и оторвали графа от его ученых занятий.

ГЛАВА V

ВЫБРОШЕННЫЙ НА БЕРЕГ

Дон Педро де Мендоса и Луна, граф Маркос, испанский гранд, открыл
глаза: в бледном предрассветном небе клубились облака. До него не сразу
дошел смысл увиденного. Потом он понял, что лежит спиной на песке, насквозь
промерзший и больной. Стало быть, он еще жив, но как это все произошло и
где он сейчас, еще предстояло выяснить.
Преодолевая ноющую боль в суставах, он приподнялся и увидел, как вдали
за мертвой зыбью опалового моря растекался по небу сентябрьский рассвет. От
напряжения у него закружилась голова, перед глазами закачались небо, море и
земля, к горлу подкатила тошнота. Боль пронзила его с головы до ног, будто
его выкручивали на дыбе, глаза ломило, во рту была невыносимая горечь, в
голове стоял туман. Он улавливал лишь, что жив и страдает, и весьма
сомнительно, что сознавал себя как личность.
Тошнота усилилась, потом его буквально вывернуло наизнанку, и,
обессилев, он повалился на спину. Но через некоторое время туман в голове
рассеялся, сознание прояснилось. К нему вернулась память. Дон Педро сел,
ему было легче, по крайней мере, тошнота прекратилась.
Он снова окинул взглядом море, на сей раз более осмысленно,
высматривая обломки галеона, потерпевшего крушение прошлой ночью. Риф, о
который он разбился вдребезги, ярко вырисовывался на фоне оживающего моря —
черная линия изрезанных скал, о которые в пену разбиваются волны. Но
никаких следов кораблекрушения, даже обломков мачты не было видно. И ночной
шторм, выплеснув свою ярость, оставил после себя лишь эту маслянистую
мертвую зыбь. Тучи, заволокшие небо, редели, уже проглядывала голубизна.
Дон Педро сидел, упершись локтями в колени, обхватив голову руками.
Красивые длинные пальцы теребили влажные, слипшиеся от морской воды волосы.
Он вспоминал, как плыл, не зная куда, в кромешной ночной тьме, полагаясь
лишь на инстинкт, неугасимый животный инстинкт самосохранения.

Он вспоминал, как плыл, не зная куда, в кромешной ночной тьме, полагаясь
лишь на инстинкт, неугасимый животный инстинкт самосохранения. Он был
абсолютно уверен в том, что земля где-то неподалеку, но в непроницаемой
ночной тьме не мог определить направления. И потому без всякой надежды
достичь земли дон Педро плыл, как ему казалось, в вечность.
Дон Педро вспомнил: когда усталость наконец сковала все члены, и он
выбился из сил, он вверил свою душу Творцу, проявившему полное безразличие
к тому факту, что дон Педро и другие испанцы, ныне холодные безучастные
мертвецы, сражались во славу Господню. Он вспомнил, как его, уже теряющего
сознание, подхватила, закрутила волна, подняла на самый гребень, а потом с
размаху швырнула на берег, выбив дух из истерзанной груди. Он вспомнил
внезапную острую радость, угасшую уже в следующий миг, когда волна, убегая
в море, потянула его за собой.
Дона Педро снова объял ужас. Он вздрогнул, вспомнив, с каким
неистовством вцепился в чужой берег, запустив пальцы глубоко в песок, чтобы
не попасть в утробу голодного океана и накопить силы для сознательной
борьбы с ним. Это было последнее, что он помнил. Между тем мгновением и
нынешним в памяти был черный провал, и дон Педро теперь пытался соединить
их воедино.
Они разбились о скалы в отлив, и потому его последнее отчаянное усилие
было успешным, потому убегающая волна лишилась своей добычи. Но, видит Бог,
чудовище, вероятно, пресытилось, Галеон затонул, а с ним ушли на дно
морское триста прекрасных рослых сынов Испании. Дон Педро подавил в душе
порыв благодарности за свое почти невероятное спасение. В конце концов, так
ли уж он удачлив по сравнению с погибшими? Он был мертв, а теперь будто
воскрес. Такой ли уж это дар? Когда его сознание угасло, он уже прошел
сквозь страшные ворота. Зачем его снова вышвырнули в мир живых? В Богом
проклятой еретической стране для него это лишь отсрочка казни. Ему не
спастись. Как только его поймают, он будет вновь осужден на смерть,
бесславную и мученическую, бесконечно более страшную, чем та, что грозила
ему прошлой ночью. Так что не благодарность за спасение, а зависть к
соотечественникам, почившим вечным сном, вот его удел.
Дон Педро мрачно посмотрел по сторонам, обозревая маленькую скалистую
бухту изрезанного фьордами острова, на который его выбросило море. В свете
нарождающегося дня ему открывалось унылое безлюдное пространство,
ограниченное скалами, — некое подобие огромной тюрьмы. Ни внизу, ни на
скалах не было и следа человеческого жилья. Он видел вокруг лишь отвесные
бурые скалы, поросшие у вершин длинной травой, которую теребил морской
ветер.
Дон Педро знал, что его выбросило на берег Корнуолла.

Он слышал о
Корнуолле от штурмана галеона вчера вечером, до того как разыгралась эта
адская буря, сбившая их с курса на много лиг, а потом в бешеной ярости
швырнувшая на скалы. И это когда они выстояли в борьбе, одолели все
невзгоды и шли прямым курсом домой, в Испанию. Не суждено ему увидеть белые
стены Виго или Сантандера, а еще два дня тому назад он предвкушал скорое
свидание с ними.
Мысленным взором он увидел родные места, щедро залитые солнцем,
виноградные лозы, склонившиеся под тяжестью гроздьев винограда, смуглокожих
черноглазых крестьян из Астурии или Галиции с корзинами за спиной,
укладывающих виноград на массивные телеги, запряженные волами, точно такие
же, как завезенные в Иберию римлянами две тысячи лет тому назад. Дон Педро
услышал, как поют сборщики винограда мучительно-грустные, берущие за душу
песни Испании, в которых таинственным образом сочетаются радость и
меланхолия, разгоняющие кровь. Два дня тому назад он был уверен, что увидит
все это наяву и родина залечит его раны, телесные и духовные, полученные в
бесславном походе. Из белой церкви Ангела, что стоит на горе над
Сантандером, уже, наверное, доносится колокольный звон. И будто явственно
услышав его, дон Педро, тоскующий по дому, вконец измученный ночным
штормом, освободил ноги от опутавших их водорослей, встал на колени,
перекрестился и прочел «Аве Мария».
Помолившись, он снова сел и горестно обдумывал свое нынешнее
положение.
Вдруг дон Педро рассмеялся горьким сардоническим смехом. Как
разительно непохоже его появление на английском берегу с тем, что он себе
так ярко представлял. Он разделял уверенность своего патрона, короля
Филиппа, в триумфальном успехе своей миссии, которой никто не в силах
противостоять. Он уже видел Англию под пятой Испании, бесчестье ее
ублюдочной еретички-королевы. Им предстояло очистить авгиевы конюшни ереси,
очистить и возродить Истинную веру в Англии.
А что еще следовало ожидать? Испания выслала в море флот, одолеть
который было не под силу земному воинству, к тому же он был надежно защищен
и от силы ада. Испания стала во славу Господа карающей рукой, которой он
должен был утвердить свое дело. Невероятно, непостижимо было то, что с
самого начала кампании на стороне еретиков действовали какие-то
противоборствующие силы. Он припомнил, как с момента выхода флота из Тагуса
противные ветры сеяли смятение, мешали успешному плаванию. В Ла-Манше ветер
почти все время благоприятствовал более легким кораблям еретиков, помогал
собакам дьявола грабить и разорять испанцев.

И даже когда они отказались от
надежды высадиться в Англии и уцелевшие корабли Армады вынуждены были
огибать варварский остров с севера и молили Небо лишь о том, чтоб
благополучно вернуться домой, эти силы по-прежнему проявляли свою
непостижимую враждебность.
До самого Оркни англичане шли за ними по пятам. В тумане исчезли
десять галеонов. Шестьдесят кораблей, включая и его «Идею», где он был
капитаном, держались возле флагмана и все же прорвались на север. Но пища у
них была на исходе, вода в бочках протухла, на кораблях начался мор.
Суровая необходимость вынудила их искать пристанища у берегов Ирландии, где
половина галеонов погибла при кораблекрушении. Как-то в шторм корабль дона
Педро отнесло в сторону от Армады: команда, ослабевшая от голода и
болезней, не могла с ним управиться. Чудом они добрались до Киллибега, где
дон Педро пополнил запасы воды и продовольствия. Он поднял на ноги своих
обессилевших моряков лишь для того, чтобы они утонули у берегов Корнуолла,
а он сам и на сей раз выжил, чтобы умереть еще более мучительной смертью.
Может быть, на них лежало проклятие, раз дара жизни из рук Всевышнего
следовало бояться больше всего?
О судьбе других кораблей, сопровождавших флагман, дон Педро ничего не
знал. Но, судя по собственной судьбе, когда его галеон оказался в
одиночестве, навряд ли другим кораблям Армады суждено вернуться в Испанию,
а если они и вернутся, то привезут на родную землю мертвецов.
Дон Педро, совершенно подавленный приключившейся с ним трагедией,
размышлял о том, что пути Господни неисповедимы. По правде говоря, одно
объяснение всему случившемуся было. Выход в море Армады замышлялся как «суд
Божий» в старом смысле: обращение к Богу, чтобы он рассудил старую веру и
новую реформированную религию; рассудил Папу и Лютера, Кальвина и прочих
ересиархов. Так, стало быть, это и есть ответ Божий, данный посредством
ветров и волн, ему повинующихся?
Дон Педро вздрогнул, когда эта мысль пришла ему в голову: так она была
опасна, так близка к ереси. Он отбросил ее и вернулся к размышлениям о
настоящем и будущем.
Солнце пробивалось сквозь тучи и стирало с неба последние следы
вчерашней бури. Дон Педро, превозмогая боль, поднялся и в меру своих слабых
сил отжал камзол. Он был высок, прекрасно сложен, на вид ему было чуть
больше тридцати. Его платье, даже в столь плачевном состоянии, сохраняло
элегантность. По нему можно было с первого взгляда определить его
национальность. Дон Педро был во всем черном, как и подобало испанскому
гранду, принадлежавшему к третьему, мирскому ордену доминиканцев. Черный
бархатный камзол, зауженный в талии, почти как у женщины, был расшит
причудливым золотым узором.

Черный
бархатный камзол, зауженный в талии, почти как у женщины, был расшит
причудливым золотым узором. Сейчас, мокрый от морской воды, он гляделся
почти как панцирь с золотой насечкой. С черного кожаного пояса, тисненного
золотом, свисал справа тяжелый кинжал. Слегка помятые чулки были из черного
шелка. Голенища сапог из мягчайшей кордовской кожи спустились — одно до
колена, другое до самой щиколотки. Дон Педро сел на песок, поочередно
стянул сапоги, вылил из них воду и натянул снова. Потом он снял с шеи
кружевной датский воротник, прежде тугой, накрахмаленный, а теперь висевший
тряпкой, отжал его, рассмотрел и с отвращением отбросил в сторону.
Пристально оглядев при ярком солнечном свете окрестности, дон Педро с
ужасом понял, что из себя представляют темные предметы, усеявшие узкую
полоску прибрежного песка. Когда он впервые бросил на них рассеянный взгляд
в тусклый рассветный час, он принял их за камни или груды водорослей.
Еле волоча ноги, он подошел к ближайшему из них, помедлил, наклонился
и узнал Хуртадо, одного из офицеров злополучного галеона, отважного
стойкого парня, со смехом сносившего все невзгоды и опасности. Больше ему
не смеяться. Тяжелый вздох дона Педро прозвучал как реквием по покойному, и
он двинулся дальше. Через несколько шагов он наткнулся на мертвеца,
вцепившегося в обломок реи, на котором его носило по морю. Потом он
обнаружил еще семь трупов — одни лежали, вытянувшись на песке, другие —
сжавшись в комок, там, куда их выбросило море. Трупы, обломки дерева, ящик,
кое-что из оснастки — вот и все, что осталось от величественного галеона
«Идея».
С грустью, всегда сопутствующей смерти, смотрел дон Педро на своих
мертвых товарищей. Он даже прочел заупокойную молитву. Но на его тонком
лице цвета слоновой кости, чью нежную матовую бледность оттеняли небольшие
черные усы и острая бородка, не отразилось и тени сожаления за их судьбу.
Дон Педро обладал трезвым холодным умом, способным оценить реальность и
подавить эмоции. Этим людям повезло больше, чем ему. Они приняли смерть
однажды, а ему еще предстояло, как он полагал, встретить несравненно более
жестокую смерть в чужом враждебном краю.
Это было вполне разумное заключение, а вовсе не паника. Ему была
знакома жгучая ненависть англичан к Испании и испанцам. Он наблюдал ее
вспышки за те два года, что прожил при дворе королевы Елизаветы в составе
посольства; его кузен Мендоса, испанский посол, был вынужден покинуть
Англию, когда Трогмортон разоблачил его связь со сторонниками королевы
Шотландии в заговоре против Елизаветы. Если ненависть жила в англичанах
тогда, каков же должен быть ее накал сейчас, после стольких лет страха
перед Испанией, достигшего апогея, когда в эту Богом забытую страну пришла
Непобедимая Армада? Он знал, какие чувства возбуждал в нем еретик, знал,
как поступил бы с еретиком у себя на родине.

На то он и был членом третьего
мирского ордена доминиканцев. Дон Педро по себе судил о том, как отнесутся
к нему еретики, какая судьба ему уготована.
Дон Педро медленно вернулся к телу Хуртадо. Он вспомнил, что к поясу
Хуртадо прикреплена рапира, и ему захотелось взять оружие. Это было чисто
инстинктивное желание. Он уже наклонился, чтобы расстегнуть пряжку, но
разум его воспротивился.
Он мрачно глянул на тяжелые вздымающиеся волны, будто вопрошал
бесконечность, символом которой всегда был океан. Нужно ли ему оружие?
Дон Педро получил прекрасное образование в университете Святого Иакова
в Компостелле, и умело применял свои знания в дипломатических миссиях при
королевских дворах. Со временем у него развилась склонность
философствовать. Он твердо усвоил, что сражаться с неизбежностью —
ребячество, недостойное развитого ума. Если встреча со злом неизбежна,
мудрый человек идет ему навстречу и ускоряет события. Что ж, можно остаться
в этом Богом забытом месте и умереть здесь от голода и жажды, а можно пойти
навстречу опасности и, прикрыв лицо, как это делали римляне, принять смерть
от первого, кто поднимет на него руку.
Это философия. Но дон Педро был еще молод, кровь играла у него в
жилах, его переполняла жажда жизни. Философия, в конце концов, навевает
скуку рассуждениями о причинах и следствиях, размышлениями о прошлом и
будущем, о происхождении и назначении, и все это не проверишь человеческим
опытом. Жизнь — напротив — основывается на чувственном восприятии, ее
интересует только настоящее, она не туманна; определенная и реальная, она
непрерывно утверждает себя. Жизнь хватается за соломинку ради
самосохранения.
Дон Педро наклонился и на сей раз, подавив в душе сомнения, пристегнул
рапиру мертвеца к своему поясу. Но беспокоясь о будущем, он этим не
ограничился. Его команда получила деньги еще до выхода из Тагуса и — увы! —
не успела их потратить. Остерегаясь пропажи, каждый носил мешочек с
дукатами на поясе. Дон Педро, подчиняясь здравому смыслу, преодолел
естественное отвращение к мародерству, и через некоторое время в его
промокшем камзоле лежал тяжелый кошелек. К этому времени солнце уже стояло
высоко в голубом небе, и последние тучи рассеивались. Солнечный свет и
движение разогнали кровь, и лихорадочный озноб, мучивший дона Педро,
прекратился, но зато появились голод, жажда и ощущение горечи во рту.
Он стоял, всматриваясь в морскую даль, и размышлял. Над залитой
солнцем гладью моря носились чайки; порой, подлетая совсем близко к берегу,
они пронзительно кричали. Куда направить путь? Есть ли надежда, что в этом
далеком краю найдутся сострадательные люди, готовые помочь побежденному
врагу в беде? Дон Педро сомневался.

Он стоял, всматриваясь в морскую даль, и размышлял. Над залитой
солнцем гладью моря носились чайки; порой, подлетая совсем близко к берегу,
они пронзительно кричали. Куда направить путь? Есть ли надежда, что в этом
далеком краю найдутся сострадательные люди, готовые помочь побежденному
врагу в беде? Дон Педро сомневался. Но если самому в этом не
удостовериться, значит, все прежние усилия напрасны, и его ждет медленная
мучительная смерть. В конце концов, это самое худшее, что ждет его
повсюду, — смерть, а накликать несчастье ни к чему. Надо надеяться на
лучшее. Вот так инстинкт жизни поколебал философское умонастроение дона
Педро и зажег в его душе искорку надежды.
Он прошелся берегом Корнуолла, высматривая расщелину в отвесной скале,
тропинку, по которой он мог бы подняться к зеленым вершинам, где,
несомненно, отыщет человеческое жилье. Дон Педро поднялся по уступу темного
зубчатого утеса, нисходившего к песчаному берегу и хоронившемуся в море.
Вероятно, он тянулся далеко под водой. О такой коварный подводный риф и
разбился его галеон. Вдруг взор его различил далеко в скалах неглубокую
расщелину, по которой к морю сбегал бурливый ручеек. Это было
благословенное зрелище, журчанье ручейка звучало для дона Педро гимном
спасения.
Он подошел к его устью над берегом, растянулся на песчанике, поросшем
редкой мокрой травой, и, благодарно наклонив к воде голову, пил воду, как
животные на водопое. Не андалузское вино, ни сок мускатного винограда не
были так сладки, как глоток воды из искрящегося на солнце корнуолльского
ручейка.
Дон Педро с жадностью прильнул к воде, утоляя жажду, избавляясь от
горечи во рту. Потом он смыл соль с лица и с волнистых черных волос,
сбегавших на прекрасный лоб.
Освежившись, он приободрился и откинул прочь свои мрачные размышления.
Он был жив, полон сил, в расцвете лет. Теперь дон Педро осознал свою
неправоту — он проявил нечестивость и неблагодарность Творцу, завидуя
бедным погибшим товарищам. Каясь, дон Педро упал на колени и сделал то, что
подобало сделать благочестивому испанскому гранду значительно раньше, —
возблагодарил Господа, что чудом остался в живых.
Помолившись, он повернулся спиной к морю и пошел по отлогому склону
вверх. В лощине был густой лес, но дон Педро обнаружил тропинку вдоль
ручья, который то ниспадал небольшим водопадом, то разливался глубокой
заводью, где плескалась золотая форель, спугнутая его тенью. Порой его
царапали высокие кусты ежевики, тем самым привлекая внимание к своим
плодам.

Дон Педро с благодарностью принял этот дар и заморил червячка.
Пища, конечно, была скудная: ягоды маленькие, не очень зрелые. Но дон Педро
сейчас был не очень разборчив. Невзгоды приучат нас ценить и малое. Дон
Педро с наслаждением ел лесные ягоды, но вдруг его насторожил треск сучьев
в чаще. Он замер и стоял неподвижно, как приютившие его деревья,
остерегаясь обнаружить свое присутствие. Напрягая слух, он ловил звуки.
Кто-то бежал по лесу. Дон Педро не испугался, его нелегко было
испугать. Но он был начеку: скорей всего, к нему приближался враг.
Враг объявился внезапно и оказался вовсе не тем, кого ждал дон Педро.
Из ольховника по ту сторону ручья выскочила рыжевато-коричневая гончая и,
оскалившись, зарычала. С минуту она стояла на месте и яростно лаяла на
чужака в черном. Потом принялась бегать туда и сюда, выискивая переправу, и
наконец, изловчившись, одним махом одолела ручей.
Дон Педро тут же взобрался на огромный валун, лежавший неподалеку, и
выхватил рапиру. Проклятая собака получит свое.
Гончая прыгнула и готова была броситься на него, но ее остановил
властный голос:
— Лежать, Брут, лежать! Ко мне, а ну, ко мне!
Гончая в растерянности топталась на месте: охотничий инстинкт в ней
боролся с послушанием. Но когда последовала повторная команда и из-за
деревьев показалась хозяйка, собака, гавкнув напоследок от досады и злости,
снова перемахнула через ручей.

ГЛАВА VI

КАПИТУЛЯЦИЯ

Дон Педро, величаво стоявший с мечом в руке на валуне, словно на
пьедестале, низко поклонился, уповая на то, что не выглядит смешным.
Дама по ту сторону ручья, которую он приветствовал, должна была по
закону взаимного притяжения противоположностей сразу очаровать сына
Испании.
У нее был нежный яблоневого цвета румянец, темно-золотые, как спелые
колосья, волосы, уложенные с божественной простотой, вопреки чудовищному
жеманству, возведенному в моду Елизаветой. Синие глаза, широко раскрытые от
изумления, были воплощением чистоты и наивности. Он с удовольствием отметил
высокий рост и пленительную соразмерность, присущую лишь расцветающей
женственности. Судя по наряду, она принадлежала к благородному сословию.
Суживающийся корсет, нелепые фижмы, хоть и не столь смехотворные, как
предписывала мода, не оставляли сомнений: перед ним отнюдь не простодушная
Диана. Не только платье, но и сама манера поведения, то, как уверенно она
держалась перед благородным, хоть помятый мокрый камзол и придавал ему
несколько эксцентричный вид, незнакомцем, подтверждало догадку: это знатная
дама.
— Сэр, вы намеревались убить мою собаку?
Дон Педро де Мендоса и Луна не напрасно пробыл три года при испанском
посольстве в Лондоне, где постоянно бывал при дворе.

Он говорил
по-английски лучше, чем многие англичане, и лишь некоторое растягивание
гласных выдавало в нем иностранца.
— Мадам, льщу себя надеждой, что вы не сочтете меня недостаточно
галантным лишь потому, что не жажду достаться на обед вашей собаке? —
спокойно ответил он.
Легкий акцент и юмор, заключенный в ответе, удивили ее еще больше.
— Боже правый! — воскликнула она. — Навряд ли вы выросли здесь, как
гриб, за ночь! Откуда вы, сэр?
— О, откуда! — Он пожал плечами и грустная улыбка оживила его
печальные глаза. — Одним словом не скажешь.
Дон Педро спрыгнул с камня и в три прыжка — с валуна на валун —
пересек ручей. Лежавшая у ног хозяйки собака приподнялась и зарычала на
него, но леди приказала ей лечь и в назидание хлестнула ореховым прутиком.
Дону Педро все же предстояло объяснить, кто он такой.
— Перед вами жалкая жертва кораблекрушения. Испанский галеон разбился
о риф ночью в бурю, и меня выбросило на берег. Только я и уцелел.
Он увидел, как внезапно потемнело ее милое лицо; если в нем и
отразился страх, то неприятия было значительно больше.
— Испанец! — воскликнула она тоном, каким говорят о чем-то злом и
отвратительном.
Он, понурив голову, с мольбой протянул к ней руки.
— Убитый горем. — Он тяжело вздохнул.
Дон Педро тотчас отметил перемену в ее лице: женская жалость
преодолела расовые предрассудки. Она всмотрелась в него внимательнее.
Мокрая одежда и растрепанные волосы были красноречивее слов. Она ярко
представила себе картину кораблекрушения, гибели людей и ужаснулась.
Дон Педро прочел на ее лице эту вспышку сочувствия — он очень тонко
разбирался в людях — и тут же обратил ее себе на пользу.
— Мое имя, — сказал он, не скрывая гордости, — дон Педро де Мендоса и
Луна. Я граф Маркос, испанский гранд и ваш пленник, — с этими словами дон
Педро опустился на колени и протянул ей эфес рапиры, которую все еще держал
в руке.
Она невольно отпрянула, потрясенная таким оборотом дела.
— Мой пленник? — она недоуменно свела брови. — О, нет, право же, нет.
— Если вам угодно, — настойчиво повторил дон Педро. — Мне никогда не
вменяли в вину и, надеюсь, не вменят, недостаток храбрости. Но теперь, став
жертвой кораблекрушения, один во враждебной стране, я никоим образом не
намерен сопротивляться пленению. Я, как гарнизон, вынужденный сдаться,
ставящий при капитуляции одно-единственное условие: сохранение чести и
достоинства. Там, на берегу, у меня был выбор. Я мог броситься в море,
отвергшее меня, и утонуть. Но я, как вы могли заметить, еще молод, к тому
же самоубийство карается вечным проклятием.

Там, на берегу, у меня был выбор. Я мог броситься в море,
отвергшее меня, и утонуть. Но я, как вы могли заметить, еще молод, к тому
же самоубийство карается вечным проклятием. Я предпочел другое — пойти к
людям, разыскать человека благородного происхождения и сдаться в плен,
вручив ему свой меч. Здесь, у ваших ног, леди, я начал и закончил свой
поиск, — и он протянул ей рапиру, которую на сей раз держал плашмя.
— Но я не мужчина, сэр, — молвила она в явном замешательстве.
— Так пусть же все мужчины вместе со мной возблагодарят за это Бога! —
воскликнул дон Педро и добавил уже серьезнее. — Во все времена не считалось
зазорным, если доблесть сдавалась на милость красоте. За свою доблесть я
ручаюсь, а вы мне поверьте, пока не предоставится случай ее проверить, и,
надеюсь, эта проверка позволит мне сослужить вам службу. А все остальное
скажет ваше зеркало и глаза любого мужчины. Что касается благородного
происхождения, то его сразу не признает лишь слепой или шут.
То, что эта ситуация возбуждает любопытство дамы и льстит ее
самолюбию, не вызывало у дона Педро ни малейшего сомнения. Она столь
романтична, что ни одна женщина, имеющая сердце и воображение, не устоит
перед соблазном. Незнакомку смутила необычность самого происшествия и
предложение испанского джентльмена.
— Но я никогда не слышала ничего подобного. Как я могу взять вас в
плен?
— Приняв мой меч, мадам.
— Как же я удержу вас в плену?
— Как? — Он улыбнулся. — Пленника, который жаждет плена, удержать
легко. Неужели ваш пленник может желать свободы?
Он посмотрел на нее с пылкостью, способной изгнать последние сомнения.
Она, как и следовало ожидать, покраснела под его взглядом: дон Педро не
давал ей опомниться.
— Я сдаюсь в плен, — сказал он. — Вы вправе потребовать за меня выкуп.
Назначайте любой, какой пожелаете. Пока его не пришлют из Испании, я ваш
пленник.
Дон Педро видел, что она все еще сильно колеблется. Возможно, его
импульсивная пылкость, поспешность только усилили ее сомнения. И тогда он
решил прибегнуть к обезоруживающей искренности, твердо уверенный в том, что
подробный рассказ о его бедствиях найдет отклик в ее душе, и тогда ему
удастся ее уговорить. Дон Педро подчеркнул, что рассчитывал на милосердие,
что лишь надежда на ее доброту и сострадание побудили его избрать путь,
который она сочла необычным, и это соответствует истине.
— Подумайте! — заклинал он ее. — Если я попаду к кому-нибудь другому,
мне, возможно, придется худо. Я вовсе не оскорбляю ваших соотечественников,
отказывая им в благородстве, которое, по законам рыцарства, мы должны
проявлять к несчастному, беспомощному врагу. Но люди — рабы своих страстей,
а чувства, которые англичане испытывают сейчас к испанцам.

Но люди — рабы своих страстей,
а чувства, которые англичане испытывают сейчас к испанцам… — он сделал
паузу, пожал плечами, — впрочем, это вам известно. Может, статься, первый
встреченный мной англичанин отбросит представления о том, как подобает
поступать, и позовет на помощь других, чтобы прикончить меня.
— Вы полагаете, без других не обойтись? — парировала она, задетая
тонким намеком на то, что одному англичанину не устоять против испанца.
— Да, полагаю, леди, — не колеблясь ответил дон Педро, прекрасно
знавший женщин, и добавил не без самоуничижения. — Если вы отказываете мне
в смелости, я разрешу ваши сомнения делом.
Он знал, что доказательств не потребуется, что некоторый вызов,
прозвучавший в его ответе, произвел на нее должное впечатление, и он в ее
глазах — человек, сохранивший достоинство в беде, готовый принять участие
только в определенных, не оскорбляющих его честь пределах. Если раньше он
недвусмысленно просил ее о сострадании, теперь он столь же ясно заявлял о
том, что примет его лишь в том случае, если не пострадает его чувство
уважения в себе.
Она же поняла, что если она согласится на его странное предложение и
примет его в качестве пленника, ей придется его защищать. И это будет
достойно ее, ибо, хоть перед ней и испанец, он человек и джентльмен. Она
была совершенно уверена в том, что справится со своей обязанностью и
отстоит своего пленника от любого агрессора. Он правильно оценил ее
благородство и смелость. Во всем Корнуолле нет никого, кто мог бы
противостоять ей, вздумай она проявить свою волю.
Женское начало и склонность к романтике взяли верх. Она приняла
капитуляцию и проявила великодушие, столь свойственное, по ее убеждению,
английскому рыцарству.
— Будь по-вашему, сэр, — сказала она наконец. — Дайте мне обещание,
что не предпримете попытку убежать, и я позволю вам сохранить оружие.
Дон Педро, все еще стоявший на коленях с протянутой рапирой, склонил
голову и торжественно произнес клятву:
— Перед лицом Господа и Пресвятой Девы клянусь честью и верой, что
останусь вашим пленником и не буду стремиться к побегу, пока вы сами не
вернете мне свободу, от которой сейчас отказываюсь.
С этими словами дон Педро поднялся и вложил рапиру в ножны.
— Не сочтите за наглость, мадам, могу я узнать имя той, у кого я
отныне в плену?
Она улыбнулась, в душе у нее оставалось чувство неловкости за эту
странную сделку.
— Я леди Маргарет Тревеньон.
— Тревеньон? — повторил он, проявляя неожиданный интерес. — Стало
быть, вы из семьи герцога Гарта.

— Стало
быть, вы из семьи герцога Гарта.
Леди Маргарет, естественно, удивилась, что испанец так хорошо
осведомлен в английских родословных.
— Он мой отец, сэр, — ответила она и в свою очередь пожелала
удовлетворить свое любопытство. — А что вам известно о герцоге Гарте?
— Мне? Увы, ничего, и это мое упущение. Война, к счастью, поможет мне
его восполнить. Но я слышал о герцоге Гарте от своего отца, о том, как он
чуть не лишился жизни из-за вашей нынешней королевы в царствование Мария
Тюдор. Мой отец был в свите короля Филиппа, когда он был мужем королевы
Англии. Полагаю, он хорошо знал вашего отца. Если угодно, это устанавливает
между нами странную связь.
Но связь была отнюдь не странная, как полагал дон Педро или как могло
показаться на первый взгляд. Отец дона Педро был одним из бесчисленных
знатных испанцев, находившихся при дворе королевы Марин Тюдор в то время,
когда адмирал Сеймор и его друзья приобретали все больший вес в глазах
общественности, и король Филипп и его окружение опасались, что их
деятельность — угроза положению испанцев в Англии.
— Памятуя о собственных невзгодах и риске, которому подвергалась его
собственная жизнь, милорд Гарт, надеюсь, проявит сочувствие к несчастью
другого, — сказал дон Педро и, спохватившись, не требует ли он слишком
многого, прибег к юмору. — И самая главная из этих невзгод, смертельная
угроза для меня — голод.
— Следуйте за мной, сэр. — Маргарет улыбнулась. — Посмотрим, можно ли
помочь этому горю и облегчить ваше положение.
— Облегчить мое положение? Valga me Dios!* В этом, право же, нет
нужды.
______________
* Боже мой! (исп.)

— Следуйте за мной! — приказала она и повернулась, а гончая прыжками
понеслась вперед.
Дон Педро покорно, как и подобает пленнику, пошел за ней, от всей души
вознося хвалу Всевышнему за свое чудесное избавление.

ГЛАВА VII

ПЛЕННИК МАРГАРЕТ

Они поднимались по извилистой тропинке, испещренной солнечными
бликами; лучи солнца пробивались сквозь ветви, еще мокрые после ночной
бури. Впереди леди с собакой, за ней — дон Педро, отчасти потому, что к
этому его обязывало нынешнее положение, отчасти потому, что они не могли
идти рядом по узкой тропинке. Приближаясь к вершине холма, где заросли
кончались, они услышали доносившуюся сверху веселую песню. Слова песни,
которую пел сильный мужской голос, трудно было разобрать, что, впрочем, не
имело значения. Суть ее сводилась к тому, что жизнь моряка — веселая,
переменчивая, бродячая. Дон Педро засмеялся: его воспоминания о жизни на
море включали все, что угодно, только не веселье.

Дон Педро засмеялся: его воспоминания о жизни на
море включали все, что угодно, только не веселье.
Услышав его смех, Маргарет замедлила шаг, глянула на него через плечо,
и на губах ее мелькнуло подобие улыбки. Кто-нибудь другой, не обладавший
сатанинской проницательностью дона Педро, решил бы, что она улыбнулась
сочувственно, оценив его чувство юмора. Дон Педро же уловил в улыбке нечто
иное, таинственное, пока непостижимое для него. Тайна раскрылась, когда они
увидели певца, миновав наконец мокрые заросли и оказавшись на открытой
вершине холма, поросшей вереском. В лучах утреннего солнца он переливался
золотом и пурпуром. Дон Педро увидел высокого юношу с беззаботным
выражением лица.
Он приветствовал появление Маргарет радостным криком, его смеющиеся
глаза засветились от радости. Длинноногий, в высоких сапогах из недубленой
кожи, он слегка раскачивался при ходьбе, и по этой нарочито-тяжелой
матросской походке каждый встречный должен был с первого взгляда распознать
в нем старого морского волка, каковым он себя и почитал. Каштановые волосы,
развевавшиеся на ветру, местами выцвели под тем же солнцем, что так красиво
позолотило его кожу, придав молодому лицу свежесть и очарование. Он держал
за плечом охотничье ружье.
Пес радостно кинулся к парню и на миг преградил ему путь, и Маргарет
удивленно спросила, почему он поднялся в такую рань. Он быстро объяснил. В
Труро — ярмарка, там выступают актеры, которые, как говорят, однажды давали
представление в Лондоне перед самой королевой. Вот он и выехал пораньше,
чтобы сопровождать ее на представление, если ей будет угодно. А пьесу дают
после обеда во дворе харчевни «Герб Тревеньона». Узнав, что Маргарет ушла
на прогулку, он спешился и пошел ей навстречу. Не желая терять времени
попусту, попросил у Мэтью ружье, чтоб подстрелить зайца или тетерку на обед
его светлости. Сообщив ей все это скороговоркой, он вдруг спросил, кто ее
спутник.
Маргарет могла по-разному представить своего пленника. Из всех
способов она лукаво выбрала самый маловразумительный и в то же время
интригующий:
— Джервас, это дон Педро де Мендоса и Луна, граф Маркос.
У молодого моряка округлились от удивления глаза.
— Испанец! — воскликнул он таким тоном, словно хотел сказать:
«Дьявол!» и почти инстинктивно скинул с плеча ружье, будто готовился к
бою. — Испанец! — повторил он.
Дон Педро улыбнулся, придав лицу подобающее обстановке выражение
усталости и грусти.
— Насквозь промокший, сэр, — сказал он на своем безупречном
английском.
Но сэр Джервас едва взглянул на него и перевел взгляд на Маргарет.
— Скажите, ради бога, откуда взялся испанец?
— Море, отвергнув меня, милостиво бросило к ногам ее светлости, —
ответил вместо нее дон Педро.

Джервас с первого взгляда невзлюбил его и отнюдь не потому, что дон
Педро был испанцем. Возможно, дон Педро намеренно вызвал его антипатию —
слишком они были несхожи — и внешне, и складом ума: в каких бы
обстоятельствах они ни повстречались, между ними никогда бы не возникла
привязанность. Дон Педро был непревзойденным мастером уязвить человека в
самую душу — и тоном, и взглядом, и его искусство вызывало тем большую
досаду, что сочеталось с изысканной вежливостью, не дававшей основания
выразить недовольство.
— Хотите сказать, что потерпели крушение? — с откровенной
враждебностью спросил Джервас.
Тонкое лицо дона Педро снова осветила слабая грустная улыбка.
— Надеюсь, я выразил ту же мысль более галантно. В этом единственная
разница.
Молодой человек подошел поближе.
— Какая удача, что я вас встретил, — сказал он просто.
Дон Педро поклонился.
— Вы очень любезны, я ваш должник.
— Любезен? — Джервас хмыкнул. — Боюсь, вы заблуждаетесь, — и, исключая
дальнейшее напоминание, добавил коротко. — Я не доверяю ни одному испанцу.
— А какой испанец просит вас о доверия? — недоуменно спросил дон
Педро.
Джервас пропустил его слова мимо ушей и перешел к делу.
— Начнем с того, что разоружим его, — обратился он к Маргарет. — А ну,
сэр Испанец, сдавайте оружие.
Но тут наконец вмешалась леди.
— Идите своей дорогой, Джервас, — сказала она, — и занимайтесь своими
делами. А это вас не касается.
Джервас на мгновение опешил.
— Почему? — Он пожал плечами и усмехнулся. — Нет, это дело имеет ко
мне прямое отношение. Это мужское дело. Ваше оружие, сэр.
Дон Педро снова улыбнулся своей привычной печальной улыбкой.
— Вы опоздали на полчаса, сэр. Я уже сдал свое оружие. Вернее, я
сохранил его, дав клятву человеку, взявшему меня в плен. Я пленник леди
Маргарет Тревеньон.
Сэр Джервас сначала застыл от изумления, потом расхохотался. В его
смехе прозвучало неприкрытое пренебрежение, которое рассердило ее
светлость. Она вспыхнула, и это должно было послужить предупреждением
молодому человеку.
— Чистое безумие! — воскликнул Джервас. — Когда это женщина брала
мужчину в плен?
— Вы только что слышали об этом, сэр, — напомнил ему дон Педро.
— Вы молоды, Джервас, — презрительно сказала Маргарет. — Весь мир
открыт вам, чтобы вы набирались ума. Идите за мной, дон Педро.
— Молод! — с негодованием выкрикнул Джервас.
— О, да, — подтвердила она, — и все ваши ошибки происходят от
бессердечия.

— Весь мир
открыт вам, чтобы вы набирались ума. Идите за мной, дон Педро.
— Молод! — с негодованием выкрикнул Джервас.
— О, да, — подтвердила она, — и все ваши ошибки происходят от
бессердечия. Впрочем, вы меня задерживаете.
— Видит Бог, я это делаю намеренно. — Рассерженный Джервас решительно
преградил им путь.
Дон Педро мог предложить Маргарет свою помощь. Но он не торопился. Он
углядел нечто знакомое в поведении графини и сэра Джерваса. Его собственное
положение было чрезвычайно опасным. Он должен был соблюдать осторожность,
чтоб не нарушить ненадежное равновесие. Поэтому он оставался в стороне от
спора, предметом которого был он сам.
Тем временем сэр Джервас, заметив гнев в глазах Маргарет, подавил свой
собственный.
Он понял свою ошибку, не понял лишь, что негодование Маргарет вызвано
его плохим поведением.
— Маргарет, это дело…
— Я сказала, что вы меня задерживаете, — прервала она его мольбу.
Маргарет держалась очень высокомерно и властно. Возможно, в ней
возобладало упрямство, унаследованное от своенравной матери.
— Маргарет! — Голос Джерваса дрожал от волнения, ясные глаза, чью
голубизну подчеркивал загар, были полны тревоги. — Мое единственное
желание — служить вам…
— Никакой службы мне не требуется, а уж столь назойливо предлагаемой —
тем более.
— Идемте, дон Педро! — в третий раз приказала она.
Сэр Джервас на сей раз отступил: он был очень обижен и не хотел
продолжать разговор. Но когда она уходила и дон Педро послушно двинулся за
ней, Джервас, больше не скрывая своих чувств, бросил на него ненавидящий
взгляд. Испанец ответил на него поклоном, в котором усматривалась
почтительность и ничего больше.
Сэр Джервас угрюмо смотрел им вслед; дивное сентябрьское утро
померкло, исчезла из души радость предвкушаемой встречи с Маргарет. Он счел
себя ужасно оскорбленным — и не без оснований. Вот уже неделю он большую
часть дня проводил с ней — либо в ее поместье, либо на прогулках — пеших и
верховых. Между ними установились близкие теплые отношения, и Джервас был
уверен, что период испытаний подходит к концу и скоро Маргарет даст
согласие на официальную помолвку.
Джервас отнюдь не отличался самодовольствем. Даже внушая себе, что
Маргарет любит его, он сознавал, что ее любовь — чудо, и он сам, и его
заслуги здесь ни при чем. Любовь Маргарет — незаслуженный дар фортуны,
который принимают с удивленной благодарностью, не задаваясь вопросами.
Но события этого утра снова означали крушение всех надежд. Ясно, что
она его не любит. Просто ей было весело коротать с ним время.

Дни ее текли
тоскливо в поместье Тревеньон со скучным книгочеем-отцом, и Маргарет была
рада, что он приглашает ее на прогулки верхом, охоту, сопровождает в Перин
или Труро, катает на яхте или берет с собой на рыбалку. Но любви, истинной
любви к нему в ее сердце не было, иначе она не обошлась бы с ним, как
сегодня, не унизила, не оспорила его законного права распоряжаться
испанцем, выброшенным на берег. Все это казалось невероятным и терзало
душу. А ведь он был человек с положением в обществе, уверял себя Джервас.
Королева произвела его в рыцари за участие в боях против Армады, и
полномочия, данные ему ее величеством, налагали на него определенные
обязательства и здесь, в Корнуолле. Арест испанца, спасшегося в морском
сражении и выброшенного на берег после кораблекрушения; разумеется, входил
в его обязанности, и Маргарет не помешает ему выполнить свой долг, они не
заморочат ему голову абсурдно-романтической сдачей в плен, разыгранной этим
испанцем. Впрочем, не так уж его капитуляция абсурдна, поразмыслив, решил
Джервас. Далеко не абсурдна. Это пример испанской хитрости и коварства.
Ради спасения собственной шкуры он сыграл на женском пристрастии к
романтике.
Еще раз тщательно все обдумав, сэр Джервас принял окончательное
решение. Он отправится в поместье Тревеньон и избавит лорда Гарта и его
дочь от незваного гостя, как бы это ни отразилось на его собственной
судьбе. А сотом он разыщет сэра Фрэнсиса Дрейка или другого флотоводца и
отправится на поиски новых приключений на собственном прекрасном корабле,
который оснастил для него сэр Джон Киллигру.
Джервас решительно вошел в дом Тревеньонов, не дожидаясь, пока о нем
доложит старый мажордом Мартин, заправлявший скромным хозяйством графа
Гарта. Джервас бросил ему в руки ружье и, не внимая увещеваниям, отстранил
старика и направился в библиотеку, где Маргарет и ее пленник сидели наедине
с графом.
Его светлость был изрядно раздосадован. Речь шла уже не о временных
помехах в ученых занятиях, безмерно раздражавших графа, а о деле, чреватом
всевозможными неприятностями, о постоянной ежечасной угрозе желанному миру
в доме. Дон Педро с самого начала пытался сблизиться с графом, напомнив ему
о знакомстве со своим отцом в далекие дни правления королевы Марии. Это
несколько оживило туманное представление графа об обязанностях, которые
налагает положение. Благосклонность графа выразилась в том, что он не очень
явно проявил свое неудовольствие по поводу вторжения и всех неудобств,
которые оно сулило.
Худой и бледный затворник почти дружески посмотрел на испанца из-под
кустистых бровей, и слабая улыбка мелькнула в когда-то каштановой, а ныне
почти белой бороде.
— О, да.

— О, да. Я помню дона Эстебана де Мендосу. Очень хорошо помню. Так,
стало быть, это ваш отец? — Граф улыбнулся приветливее. — У меня есть все
основания его уважать.
Граф погрузился в раздумья, перебирая в памяти события, внезапно
извлеченные из небытия. Он припомнил, что из всех испанцев при дворе
королевы Марии дон Эстебан де Мендоса был, вероятно, единственным, кто не
жаждал крови принцессы Елизаветы. Когда стараниями Рено создалась угроза
для ее жизни, именно дон Мендоса сообщил об этом адмиралу, и своевременное
предупреждение, возможно, спасло жизнь ее высочеству.
Этими воспоминаниями и было продиктовано последующее высказывание
графа.
— Сыну дона Эстебана де Мендосы не угрожает опасность в Англии. Многие
джентльмены будут рады служить вам, памятуя о вашем отце. Сама королева,
стоит напомнить ей о прошлом, станет вашим другом, как когда-то ее другом
был ваш отец.
— Возможно, они предпочтут вспомнить, что я командовал галеоном
Армады, — возразил дон Педро. — Недавние события куда более весомы, нежели
дела давно минувших лет. И в любом случае, между мной и джентльменами,
которые могли бы отнестись ко мне дружелюбно, — почти вся Англия, где
любовь к испанцу почитается зазорной.
И в этот самый момент совет нарушил сэр Джервас; вместе с ним в
затхлую библиотеку, казалось, ворвался здоровый свежий ветер вересковых
пустошей и моря. Он был слегка взволнован и переполнен неистовой силой — и
то, и другое его светлость не переносил. Властью, данной ему королевой,
Джервас предложил избавить лорда Гарта от незваного гостя. Он не предлагал
услугу, а высказывал намерение, что еще больше не понравилось графу.
— Полномочия, предоставленные вам ее величеством, Джервас, не дают вам
права врываться ко мне в дом, — назидательно заметил граф. — Я прощаю вас,
потому что понимаю ваше рвение. Но оно неуместно и лишено смысла. Дон Педро
уже сдался в плен.
— Маргарет! Женщине! — негодующе воскликнул сэр Джервас и счел
излишним входить в объяснения. Абсурдность самого по себе факта была
очевидной. — Пусть по своей воле сдастся властям в Труро, пока не объявлен
розыск. С вашего разрешения, милорд, я берусь сопровождать его туда.
— Вы рискуете, его могут разорвать на куски на улицах Труро, — сказала
Маргарет. — Это не по-рыцарски.
— Риск исключается, если он пойдет со мной. Можете мне довериться.
— Я бы предпочла довериться этим стенам, — ответила Маргарет.
Выслушав их доводы, Джервас потерял терпение.
— Немыслимо! — настаивал он. — Когда это женщины брали в плен? Как она
удержит его в плену?
— В плену удерживает честь, сэр, — спокойно и вежливо ответил дон
Педро, — если пленник дал честное слово.

Оно связывает меня крепче всех
цепей вашей тюрьмы в Труро.
В ответ, разумеется, последовало оскорбительное заявление, которому
трудно найти оправдание. Джервас все еще искал основания для спора, но
Маргарет отвела его аргументы, напомнив, что ее несчастный пленник ослаб,
насквозь промок, замерз, умирает от голода, и как бы ни решилась
впоследствии его судьба, исходя из простого человеколюбия, надо одеть,
накормить пленника, дать ему отдых.
Граф же, предчувствуя возможность скорее вернуться к изучению Сократа
и его рассуждениям о бессмертии души, использовал возможность положить
конец спору и выпроводить незваных гостей из библиотеки.

ГЛАВА VIII

ПИСЬМО ДОНА ПЕДРО

В поместье Тревеньон к дону Педро относились как к почетному гостю.
Впрочем, дом славился своим гостеприимством, несмотря на явно
негостеприимный характер своего хозяина.
Доходы лорда Гарта от поместья Тревеньон были больше, чем у любого
ленд-лорда Западной Англии, его личные расходы весьма несущественны. Он
редко задумывался над тем, как распоряжается его значительным состоянием
управляющий Фрэнсис Тревеньон, обедневший кузен, которому он доверил
поместье, и мажордом Говард Мартин, всю жизнь прослуживший у него в доме.
Лорд Гарт полностью доверял этим людям не потому, что они заслуживали
доверия, или потому что он сам был очень доверчив по натуре, — нет, просто,
полагаясь на них, он избавлял себя от хозяйственных забот и мелких домашних
проблем, которые почитал докучливой и пустой необходимостью. Его состояния
было более чем достаточно, чтобы поддерживать в доме заведенный порядок,
соответствующий положению хозяина, и хоть сам граф был очень бережлив, он
не вводил режима экономии, считая, что экономия ведет к досадной трате сил
и времени, а это не идет ни в какое сравнение с тратой денег.
Если леди Маргарет требовалось что-нибудь для себя, либо для
кого-нибудь другого, она тут же отдавала распоряжение Фрэнсису Тревеньону
или Мартину. Все ее распоряжения исполнялись неукоснительно.
По ее распоряжению к дону Педро был приставлен слуга; гостю
предоставили свежее белье и все, что ему требовалось для комфорта; ему
отвели просторную спальню в юго-западном крыле особняка, откуда открывался
вид на гряду холмов и море, проклятое море, предавшее дона Педро и его
соотечественников.
В этой спальне дон Педро пробыл безотлучно целую неделю: в тот же
вечер, когда он появился в доме, у него началась лихорадка — естественный
финал того, что ему пришлось пережить. Два последующих дня она яростно
трепала дона Педро, и пришлось вызвать из Труро врача, чтобы он наблюдал за
больным.

Таким образом все вокруг узнали, что в поместье Тревеньон живет
испанец, и это дало пищу толкам от Труро до Смидика. А потом поползли
слухи, вызывавшие ложную тревогу, будто и другие испанцы с галеона,
налетевшего на риф, благополучно выбрались на берег. Словом,
кораблекрушение вызвало интерес, порой небескорыстный, во всей округе, и
домыслы, один нелепее другого, передавались из уст в уста.
Из Труро явился констебль. Он счел своим долгом навести справки в
заявил его светлости, что дело надлежит передать в суд.
Граф относился к суду с пренебрежением. Он высокомерно полагал, что
все события, происходящие в Тревеньоне, касаются лишь его одного. В
некоторых отношениях граф придерживался почти феодальных взглядов.
Разумеется, в его намерения никоим образом не входило обращаться в суд.
С констеблем он объяснился подчеркнуто официально. Признал, что в
поместье Тревеньон находится испанский джентльмен, выброшенный на берег
после кораблекрушения. Но поскольку его появление на английском берегу не
может быть расценено как вторжение или враждебный акт с целью нарушить мир
в королевстве, он, лорд Гарт, не знает закона, по которому дон Педро может
быть привлечен к суду. К тому же, дон Педро сдался в плен леди Маргарет. В
поместье он находится на положении пленника, и он, лорд Гарт, принимает на
себя ответственность за последствия и полагает, что никому не дано права
требовать у него отчета за свои действия ни в этом, ни в каком-либо другом
деле.
Граф отнюдь не был уверен в том, что никому не дано такого права, но
решил, что надежнее его отрицать. В подкрепление аргументов он протянул
констеблю крону и отправил его на кухню, где тот крепко выпил.
Не успел он избавиться от констебля, как к превеликой досаде графа
явился сэр Джон Киллигру и высказал свое особое мнение: испанского
джентльмена надлежит отправить в Тауэр, чтоб он составил компанию своему
знаменитому соотечественнику дону Педро Валдесу.
Раздражение графа нарастало. Если он не воспламенился гневом, то лишь
потому, что внешнее проявление чувств было чуждо его натуре. Но он без
обиняков заявил сэру Джону, что расценивает цель его визита как
недопустимое вмешательство в его личные дела, что он может сам решать, как
поступить с доном Педро, не прибегая к советам и помощи соседей. Граф,
однако, снизошел до того, чтобы пояснить свою мысль: случай с доном Педро —
исключительный и заслуживает более внимательного рассмотрения, учитывая
отношение его отца к ее величеству в стародавние времена. И в Англии
найдется еще с десяток джентльменов, готовых его поддержать, заверил гостя
граф.

И в Англии
найдется еще с десяток джентльменов, готовых его поддержать, заверил гостя
граф. Потерпев неудачу, сэр Джон предстал перед своим родственником
Джервасом.
— В конце концов, это касается только лорда Гарта, он сам несет
ответственность за все, — сказал Киллигру с легкомысленной терпимостью,
весьма отличной от патриотического негодования, с каким он принял на себя
эту миссию. — Одним испанцем больше или меньше — какая разница? И не
натворит он бед в Корнуолле — руки коротки.
Сэр Джервас был с ним коренным образом не согласен. Он назвал историю
с пленником возмутительной. В лучшем случае это было незавершенное дело, а
молодой моряк любил, чтобы во всем был порядок, чтобы все было на свеем
месте. Самым подходящим местом для дона Педро де Мендоса и Луна был, по
мнению Джерваса, Тауэр. Его враждебность к испанцу усилилась: из-за этого
пленника Маргарет к нему переменилась. Он не понимал, что сам вызвал такое
отношение к себе мальчишеским самодовольством и почти высокомерным
утверждением собственной власти.
Джервас, почитая себя обиженным пренебрежением со стороны Маргарет,
вот уже несколько дней не появлялся в Тревеньоне. Но до него доходили слухи
о Маргарет и ее пленнике, отнюдь не умерявшие его негодование. Лендлорды,
жившие по соседству, относились к пребыванию испанца в поместье Тревеньон с
потрясавшим Джерваса спокойствием. Годолфины, Трегарты и младший Трессилиан
расхваливали его любезность, остроумие, хорошие манеры. Это после того, как
лихорадка отпустила дона Педро, и он стал вновь появляться на людях. Шла
молва, что в поместье Тревеньон к нему относятся как к почетному гостю.
Обеспокоенный слухами, сэр Джервас не учел, что бездельники хотят уязвить
его, мстя за ущемленное мелкое самолюбие, страдавшее от почестей, так
высоко вознесших его над ними.
Итак, сэр Джервас пребывал в мрачном расположении духа и занимался
лишь снаряжением судна, будто не было на свете никакой леди Маргарет.
Как-то утром, дней двенадцать спустя после появления дона Педро, в Арвенак
прискакал грум с запиской от ее светлости. Маргарет интересовалась причиной
столь долгого отсутствия сэра Джерваса и требовала, чтобы он самолично
прибыл в тот же день в Тревеньон и объяснился. Непоколебимое решение
отплыть в Вест-Индию, не повидав Маргарет, не помешало Джервасу немедленно
исполнить ее приказ, не ведая о том, что его присутствие и услуги
требовались дону Педро.
Оправившись после болезни, дон Педро, естественно, стал подумывать об
освобождении и возвращении на родину. Как всегда, он подошел к делу тонко и
умело.
— Мы должны обсудить нечто чрезвычайно важное, — сообщил он
Маргарет, — только мое бедственное положение вынудило меня отложить этот
разговор.

Завтрак уже кончился, граф и Фрэнсис Тревеньон ушли, а они все еще
сидели за столом. Решетчатые окна были открыты: погода стояла теплая. Дон
Педро, сидевший лицом к окну, видел длинный зеленый газон, сверкавший в
лучах утреннего солнца, и ряд лиственниц на его дальнем конце,
отбрасывавших густую тень.
Леди Маргарет быстро взглянула ему в лицо: ее насторожил непривычно
серьезный тон.
— Я должен просить вас назначить за меня соответствующий выкуп, ведь я
ваш пленник, — ответил он на ее немой вопрос.
— Выкуп? — Она недоуменно нахмурилась, потом рассмеялась. — Я не
пойму, какая в этом необходимость.
— Тем не менее такой обычай существует, миледи, и вы должны указать
сумму. Позвольте добавить, что незначительная сумма не делает мне чести.
Маргарет ощутила еще большую неловкость. Ее взгляд задумчиво скользил
по белоснежной скатерти, покрывавшей темный дубовый стол, по хрустальным
бокалам и столовому серебру. Вот что получается, когда в комедии
переигрывают, подумала она.
— Я согласилась взять вас в плен, когда вы предложили, потому что…
потому что это показалось мне забавным, но на самом деле вы можете считать
себя нашим гостем.
Улыбка промелькнула на узком красивом лице дона Педро.
— О, нет, — воскликнул он, — не делайте ошибки, полагая меня всего
лишь гостем. С вашей стороны весьма неблагоразумно заявлять подобное.
Подумайте, если я ваш гость, вы виновны в укрывательстве, в предоставлении
крова врагу. Разумеется, вы знаете, что за укрывательство католиков грозит
суровое наказание, тем более за укрывательство испанцев, воевавших против
Англии. Ради вашего спокойствия, как и ради моего собственного, давайте
внесем в это дело ясность: я ваш пленник и обитаю в вашем доме в качестве
пленника. К тому же вы связаны словом, вспомните, вы же говорили об этом
сэру Джервасу в тот день, когда я стал вашим пленником. Если бы вы и его
светлость не заверили его в этом, сэр Джервас задержал бы меня, и кто
знает, что бы со мной сталось. Навряд ли дело дошло бы до передачи в суд,
он бы арестовал меня, а поскольку у него было с собой охотничье ружье, то и
пристрелил бы. Теперь вы сами понимаете: моя честь пострадает, если своей
жизнью и спасением я обязан хитрой уловке.
Все это, разумеется, было софистикой: дон Педро лучше других знал, что
сама по себе сдача в плен — не более чем уловка. Однако этот аргумент ввел
Маргарет в заблуждение, она сочла его веским.
— Понимаю, — кивнула она. — Все это верно, и если вы настаиваете, то
сами и назовите сумму выкупа.
Дон Педро загадочно улыбнулся, задумчиво потрогал длинную жемчужную
серьгу в правом ухе.
— Будь по-вашему, — сказал он наконец.

Дон Педро загадочно улыбнулся, задумчиво потрогал длинную жемчужную
серьгу в правом ухе.
— Будь по-вашему, — сказал он наконец. — Положитесь на меня, миледи, я
оценю себя по справедливости. Вы должны лишь помочь мне доставить выкуп.
— Вы так думаете? — Маргарет засмеялась: вот теперь-то он признает,
что обманулся в своих надеждах.
Но изобретательность дона Педро его не подвела: он уже нашел выход.
— Я напишу письмо, а уж вы позаботитесь, чтоб его доставили
адресату, — сказал он, наклонившись к ней через стол.
— Каким образом?
— Из устья реки — что здесь, что в Смидике — каждый день выходят в
море суда, рыбацкие, торговые. Вот на этом малом флоте и надо найти
посыльного, который передал бы мое письмо. В этом деле я должен положиться
на вашу светлость.
— Вы думаете, мне удастся уговорить английского моряка зайти в такое
время, как сейчас, в испанский порт?
— Такое предложение с моей стороны было бы нелепо, а я не шучу, я
говорю серьезно. У Англии с Францией хорошие отношения, и я адресую письмо
своему знакомому в порт Нант. Остальное предоставим ему. Он переправит
письмо по назначению.
— А у вас уже все продумано, — сказала Маргарет, глядя на него с
некоторым подозрением.
Дон Педро поднялся, стройный и очень элегантный в своем черном
испанском камзоле, обретшем стараниями добросовестного Мартина прежнее
великолепие.
— Для меня непереносима мысль, что я буду еще долго обременять своим
присутствием людей, проявивших ко мне столь щедрое гостеприимство, —
возразил он с благородным негодованием и болью во взоре, в то же время
зорко наблюдая за Маргарет.
Она только засмеялась в ответ и тоже поднялась из-за стола. Маргарет
уловила шуршание гравия под копытами лошадей, значит, грум и сокольничий
уже близко. Они условились поохотиться утром на вересковой пустоши, чтобы
дон Педро увидел своими глазами соколиную охоту.
— Вежливый предлог, чтобы поскорее покинуть нас, — пошутила Маргарет.
— О, только не это! — с жаром воскликнул дон Педро. — Немилосердно так
думать о человеке, который в столь малой степени распоряжается своей
собственной судьбой.
Маргарет отвернулась от него и взглянула в окно.
— А вот и Нед с лошадьми, дон Педро.
Дон Педро взглянул на ее аккуратно уложенные на затылке волосы и
усмехнулся в черные усы. Он уловил раздражение в голосе Маргарет,
уразумевшей, как тщательно он продумал план своего освобождения. Тон ее
сразу стал ледяным, а последующий безразличный смех был лишь хитрой женской
уловкой, чтобы скрыть разочарование.

Так рассудил дон Педро и остался
доволен своими наблюдениями.
Он проверил их во время верховой прогулки, когда Маргарет сообщила
ему, что, пожалуй, знает канал, по которому можно будет отправить его
письмо. После того, как она с обидой восприняла известие о намерениях дона
Педро, он и не рассчитывал на готовность Маргарет помочь ему осуществить
свой замысел, конечной целью которого было возвращение на родину.
Так уж случилось, что утром, когда он писал свое письмо — на латыни,
чтоб его не смог прочесть какой-нибудь любопытный простолюдин, — она
отправила короткую записку сэру Джервасу.
Тот явился незамедлительно, в одиннадцать, когда они, по сельскому
обычаю, сели обедать. За обедом Джервас самолично убедился, что молва о
доне Педро, истинном аристократе, изысканно вежливом и остроумном, верна.
И, словно осознав, что ранее совершал тактическую ошибку, высказываясь об
испанцах с присущей ему прямотой, сэр Джервас был нарочито любезен с доном
Педро, и тот отвечал ему тем же.
Когда обед закончился и граф, верный своей привычке, тут же удалился,
Маргарет пригласила Джерваса в сад — полюбоваться последними в этом году
розами. Сэр Джервас, естественно, принял приглашение, и дон Педро остался
за столом вместе с Фрэнсисом Тревеньоном.
Джервас собирался высказать ей свое недовольство, чтоб потом с
радостью простить. Но когда они вошли в розарий, надежно укрытый от
штормовых ветров высокой живой изгородью из тиса, она держалась с такой
непривычной обезоруживающей робостью, что вся его досада улетучилась, и он
тут же позабыл заранее заготовленные колкости.
— Где вы скрывались все это время, Джервас? — спросила наконец
Маргарет, и этот вопрос, который он ждал и на который имел наготове дюжину
язвительных ответов, поверг его в смущение.
— Я был занят, — произнес он виновато. — Мы вместе с сэром Джоном
оснащали мой корабль. И к тому же… Я не думал, что понадоблюсь вам.
— А вы являетесь лишь когда можете понадобиться?
— Только тогда, когда вше рады, а это примерно одно и то же.
Маргарет открыла рот от изумления.
— Какое недоброе обвинение! — воскликнула она. — Стало быть, вас здесь
ждут, только когда вы нужны? Фу!
Джервас смутился еще больше. Всегда она находит его вину там, где ее
нет.
— Но ведь ваш испанец был неотлучно при вас и не давал вам скучать, —
сказал он грубовато, напрашиваясь на возражение.
— Он очень вежлив, Джервас, не так ли?
— О, весьма вежлив, — проворчал Джервас.
— Я нахожу его чрезвычайно занимательным. Вот уж кто повидал мир!
— Что ж, то же самое могу сказать и о себе. Разве я не плавал вместе с
Дрейком…
— Да, конечно.

Разве я не плавал вместе с
Дрейком…
— Да, конечно. Но тот мир, что я имею в виду, мир, открывшийся ему,
очень отличается от вашего, Джервас.
— Мир он и есть мир, — нравоучительно заметил Джервас. — И если на то
пошло, я повидал гораздо больше, чем он.
— Если речь идет о диких неизведанных краях, то я вами согласна,
Джервас. Но по нему можно судить, что он хорошо знает цивилизованный мир,
мир культуры. Он бывал при всех дворах Европы, ему знакомы их обычаи и
нравы, он всесторонне просвещенный человек. Он говорит на языках всех
народов мира, божественно играет на лютне, а поет… О, если бы вы слышали,
как он поет, Джервас! И он…
Но Джервасу уже претили ее похвалы.
— Сколько он еще прогостит здесь, это чудо всех веков? — прервал он ее
вопросом.
— Боюсь, недолго.
— Боитесь? — В голосе его прозвучала явственная неприязнь.
— Что я такого сказала? — удивилась Маргарет. — Почему вы так
рассердились, Джервас?
Он раздраженно хмыкнул и стал прохаживаться взад и вперед, с
остервенением впечатывая в землю каждый шаг. Плавая с Дрейком, он повидал
мир и многому научился, но у него было мало возможностей постичь коварные
повадки женщин.
— Что вы собираетесь с ним делать? — спросил Джервас, — Ваш отец
принял решение?
— Отца это не касается. Дон Педро — мой пленник. Я держу его рада
выкупа. Как только придет выкуп, дон Педро уедет.
Это сообщение сначала удивило, потом слегка развеселило Джерваса.
— Если вы ждете выкуп, у вас нет никаких оснований беспокоиться, что
дон Педро скоро покинет вас.
— Вы слишком самоуверенны. Дон Педро написал письмо знакомому в Нант,
а тот поедет в Испанию и привезет выкуп.
Сэр Джервас отбросил всякую вежливость.
— О! — воскликнул он с усмешкой. — Уж лучше бы вы послали в Труро за
констеблем и передали дона Педро судьям.
— Это все, чему вы научились, плавая с сэром Фрэнсисом Дрейком? Вот
как вы понимаете рыцарство? Уж лучше снова отправляйтесь в плавание и
плывите подальше.
— Рыцарство! — произнес Джервас с издевкой. — Вздор! — И прекратив
издевки, перешел к практическим делам. — Вы сказали, что он написал письмо.
А кто его доставит?
— В том-то, конечно, и заключается трудность. Дон Педро это прекрасно
понимает.
— Ах, он понимает? Разумеется, он и должен быть понятливым. Он
способен увидеть то, что стоит перед ним. Вот это проницательность! — И
Джервас рассмеялся, радуясь тому, что и у испанца обнаружилось слабое
место.
Радость его заметно поубавилась, когда Маргарет указала ему на
последствия проволочки с отправкой письма.

Радость его заметно поубавилась, когда Маргарет указала ему на
последствия проволочки с отправкой письма. К тому времени они вышли из
розария, перед ними была каменная скамья в виде ниши, наполовину
углубленная в густую изгородь из тиса. Маргарет вздохнула, словно
смирившись с судьбой, и села.
— Значит, дон Педро проживет здесь до конца своих дней. — Она снова
тяжело вздохнула. — Какая жалость. Я ему глубоко сочувствую. Пленник на
чужбине — незавидная доля. Как дрозд в клетке. Ничего не поделаешь! Мы
сделаем все, что в наших силах, для облегчения его участи, а что касается
меня, я довольна, что дон Педро останется здесь. Мне нравится его общество.
— Ах, нравится? Сами признаетесь?
— А какой женщине оно бы не понравилось? Большинство женщин сочло бы
его восхитительным. Мне было так одиноко, пока он не появился в нашем доме:
отец вечно занят своими книгами, и компанию мне составляли такие глупцы,
как Лайонел Трессилиан, Питер Годолфин или Нед Трегарт. И если вы уйдете в
плавание — а вы сказали, что уйдете — мне снова будет очень одиноко.
— Маргарет! — Джервас склонился к ней, глаза его сияли от счастья
столь неожиданного признания.
Маргарет подняла к нему голову и улыбнулась ему не без нежности.
— Вот так! Я это сказала! По правде говоря, я не собиралась выдавать
себя.
Джервас опустился на скамью рядом с Маргарет и обнял ее за плечи.
— Надеюсь, вы понимаете, Джервас, что мне хотелось бы удержать при
себе такого прекрасного собеседника, как дон Педро.
Рука Джерваса, обнимавшая ее плечи, упала.
— Я хочу сказать — когда вы уйдете в плаванье, Джервас. Вы ведь не
хотите, чтоб я скучала. Конечно, не хотите, если любите меня.
— Об этом еще надо подумать, — отозвался он.
— О чем подумать?
Он подался вперед, уперся локтями в колени.
— Я говорю о письме, которое он написал: какую пользу он надеялся
извлечь из этого письма?
— Какую? Получить деньги на выкуп и на возвращение в Испанию.
— А у него нет соображений, как отправить письмо в Нант?
— Почему же, он полагал, что его может доставить шкипер с
какого-нибудь рыболовного судна или яла. Трудность в том, как убедить
шкипера оказать ему эту услугу. Но дон Педро так умен, что найдет выход. Он
очень проницателен и находчив, Джервас, и он…
— Да, да, — кивнул Джервас. — Возможно, я облегчу ему эту задачу.
— Вы, Джервас? Какую задачу?
Он вдруг поднялся.
— Где письмо?
Маргарет глядела на него изумленными глазами.
— Не понимаю.

Зачем вам оно, Джервас?
— Я найду шкипера, который доставит письмо в Нант. Оно будет там в
худшем случае через неделю. Еще неделя-две уйдут на то, чтобы получить
выкуп, и тогда пусть возвращается в Испанию или к дьяволу.
— Неужели вы и вправду окажете ему такую большую услугу? — спросила ее
светлость с невинным видом.
— Давайте письмо. — Джервас мрачно усмехнулся. — Сегодня в ночь с
отливом в море уходит судно. Если хорошо заплатят, шкипер доставит письмо
до Луары.
Маргарет встала.
— О, ему хорошо заплатят. Человек, которому адресовано письмо, вручит
гонцу пятьдесят дукатов.
— Пятьдесят дукатов! Гром и молния! Он очень богат, этот испанец!
— Богат? Его богатство неисчислимо. Он испанский гранд. Половина
Астурии — его владеете, к тому же у него огромные виноградники и в
Андалузии. Он племянник кардинала-архиепископа Толедо, он близкий друг
короля Испании и…
— Конечно, конечно, — прервал ее Джервас. — Достаньте письмо, а
остальное предоставьте мне.
Можно было не сомневаться, что Джервас рьяно возьмется за дело, ибо
сэр Джервас Кросби был как никто убежден, что нужно как можно скорее
выдворить столь знаменитого, богатого, изысканного, высокопоставленного и
привлекательного джентльмена из поместья Тревеньон.

ГЛАВА IX

ДУЭЛЬ

Письмо было отправлено своевременно, и, учитывая этот факт, сэру
Джервасу надо было набраться терпения на то недолгое время, что дону Педро
предстояло пробыть в Тревеньоне. Но молодые влюбленные особенно
нетерпеливы, да и обстоятельства складывались так, что не способствовали
душевному спокойствию. Джервас видел, что леди Маргарет потакает своему
пленнику во всем, в чем ему, Джервасу, отказано.
Когда бы ни явился Джервас в Тревеньон, он проводил наедине с Маргарет
не более минуты. Если она было дома, а не на верховой прогулке или
соколиной охоте с аристократом-испанцем, там постоянно бывали гости, и
испанец был неизменно в центре внимания. Он занимал компанию забавными
историями из своей богатой приключениями жизни, либо очаровывал ее
страстными андалузскими песнями. На лютне дон Педро играл мастерски и
добивался удивительно сильного звучания.
Всем, а особенно сэру Джервасу, не верилось, что леди Маргарет
безразлична к его несомненному очарованию. Остроумный, всесторонне
одаренный, дон Педро явно стремился понравиться, и это было опасно.
Совершенно очевидно, он прилагал для этого все силы.

Корнуолльские
лендлорды, оказывавшие леди Маргарет всевозможные знаки внимания, пока сэр
Джервас не прогнал их со своего пути, насмешливо наблюдали за тем, как и
его, в свою очередь, изгоняет другой. Они видели в доне Педро мстителя, и
уж одно это располагало их в его пользу.
Лайонел Трессилиан преподнес эту историю в виде шутки своему суровому
единокровному брату сэру Оливеру. Но сэр Оливер не разделил его радости.
— Черт побери! — воскликнул он. — Позор, что перед каким-то гнусным
испанцем, прячущимся за женскую юбку, пресмыкается целая свора глупых
английских щенков. Этого испанца надо было передать в суд. И поскольку
милорд Гарт не решается перечить своей дочери, будь я на месте Джерваса
Кросби, я бы живо справился с этим доном Педро.
Наутро, случайно повстречав Джерваса в Смидике, старший Трессилиан с
присущей ему прямотой завел разговор на эту тему. Он обвинил Джерваса в
слабохарактерности: как он мог поддаться испанцу, разыгравшему комедию со
сдачей в плен женщине, как он допустил, чтобы тот захватил его законное
место! Здешние юнцы уже поднимают Джерваса на смех, и пора показать им, что
он способен разделаться с испанцами не только на море.
Разговор подхлестнул упавший дух Джерваса, и, явившись в тот день в
Тревеньон, Джервас решил перейти к действиям, хоть и не обязательно
насильственным, на которые намекал прямой бескомпромиссный сэр Оливер. Это
было бы неблагоразумно по отношению к Маргарет. Тем не менее, надо было
четко определить свою позицию. Узнав, что ее светлость — в беседке с доном
Педро, Джервас решал сначала побеседовать с графом.
Граф, увлекавшийся теперь историей, родной сестрой философии,
склонился над толстенным томом Геродота, когда Джервас нарушал его покой.
— Милорд, — заявил молодой человек, — я пришел поговорить с вами о
Маргарет.
Его светлость взглянул на посетителя с досадой.
— А есть ли в этом необходимость? — спросил он. — Полагаю, вы явились,
чтобы снова заявить о своем намерении жениться на Маргарет. Если она
согласна, я не возражаю, женитесь. Пойдите и спросите Маргарет. В конце
концов, это касается ее, а не меня.
Если это была уловка, чтоб избавиться от назойливого посетителя, она
не удалась.
— О, она теперь не прислушивается к голосу разума, — пожаловался
Джервас.
— Разума? Какой влюбленный добивался успеха призывами прислушаться к
голосу разума? Я начинаю понимать, почему вы потерпела неудачу.
— Я потерпел неудачу из-за этого проклятого дона Педро. — Джервас
смахнул пыль с тома, лежавшего у него под рукой. — Пока этого испанца не
выбросило на берег из ада, я был уверен, что женюсь на Маргарет до
Рождества.

Граф нахмурился.
— Какое отношение к этому имеет дон Педро?
— Позвольте мне почтительно указать вам, милорд, на то, что вы слишком
много времени проводите за чтением.
— Я рад, что вы это делаете почтительно, но вы не ответили на мой
вопрос.
— Если бы вы, сэр, оторвались на время от ученых занятий и присмотрели
за дочерью, это пошло бы ей на благо. Она слишком часто бывает наедине с
этим испанцем, значительно больше, чем пристало даме ее положения.
— Вы пытаетесь довести до меня мысль, что Маргарет глупа. — Граф
саркастически улыбнулся. — Вы сами глупы, если так думаете — вот вам мой
ответ.
Но Джервас не сдавался.
— Я утверждаю, что все женщины глупы.
Граф презрительно фыркнул.
— Не сомневаюсь, что истоки вашего женоненавистничества — в большом
опыте, — и, не увидев ответной реакции своего собеседника, пояснил: — Хочу
сказать, что вы знали многих женщин.
— Ровно столько, сколько мне было нужно, — невозмутимо отозвался
Джервас.
— Тогда вам самое время жениться. Скажите, ради бога, что вы медлите?
— Я уже сказал вам, ваша светлость. Этот чертов испанец стоит у меня
на пути. Даже сейчас он у ног Маргарет в беседке — наигрывает на своей
проклятой лютне и распевает любовные песни.
Тут наконец граф действительно возмутился.
— Так что же вы медлите? Отправляйтесь к ней и тотчас пришлите ее ко
мне. Я положу этому конец. Если у меня есть какая-то власть над ней, не
пройдет и месяца, как вы на ней женитесь. Тогда я наконец обрету мир и
покой. Уходите!
И сэр Джервас отбыл по этому приятному поручению, а его светлость
вернулся к исследованию судьбы царя Кира.
Звучание лютни, красивый мелодичный голос испанского гранда указали
сэру Джервасу путь к беседке.
— Маргарет, его светлость просит вас немедля зайти к нему, —
бесцеремонно прервав песню, сообщил Джервас.
Маргарет, задав несколько вопросов, на которые последовали уклончивые
ответы, ушла.
Джервас остался с глазу на глаз с доном Педро. Дон Педро, поклонившись
уходящей леди, снова сел, скрестив красивые ноги, обтянутые блестящим
черным шелком. Такие великолепные чулки были в диковинку в Англии. Эта
самая пара была на нем, когда его выбросало на берег. Положив на колено
лютню, дон Педро несколько раз пытался завязать вежливый разговор. Но все
его попытки весьма невежливо пресекались односложными ответами Джерваса. В
конце концов дон Педро оставил его в покое и снова обратился к
инструменту — чудесной итальянской лютне из черного дерева,
инкрустированной слоновой костью.

Перебирая пальцами струны, он принялся
тихо наигрывать быстрый севильский танец.
Сэр Джервас, пребывавший в состоянии раздражения, при котором все
вокруг искажается и видится, как сквозь увеличительное стекло, расценил это
как намеренное оскорбление и хитрую форму издевки. Возможно, игривый
характер танца способствовал такому заключению. В порыве внезапно
охватившего его гнева он выхватил лютню из рук дона Педро.
Темноглазый бледный испанец с изумлением посмотрел на вспыхнувшего от
гнева обидчика, и на его лице промелькнула тонкая загадочная улыбка.
— Вы не любите музыку, сэр Джервас? — поинтересовался он спокойно с
едва уловимой насмешкой.
— И музыку, и музыкантов, — ответил Джервас.
Испанец все так же невозмутимо, пожалуй, с еще большим интересом
смотрел на Джерваса.
— Я слышал, что бывают такие люди, — сказал он, как бы намекая, что
впервые видит перед собой подобную особь.
— Любое чувство или его отсутствие я способен понять, даже если оно не
вызывает у меня восхищения, но я совсем не понимаю избранный вами способ
выражения своих чувств.
Сэр Джервас уже сообразил, что поступил как грубый невоспитанный
человек. Он злился на себя еще больше оттого, что ему не удалось заставить
дона Педро позабыть про свою слегка пренебрежительную учтивость. Он был
готов восхищаться спокойствием, присущим испанцу, рядом с которым он сам по
контрасту выглядел неотесанным увальнем. Но это только раздувало в нем
ярость.
— Нечего тут мудрствовать, все и так ясно, — заявил Джервас.
— Разумеется, если подобное обращение с безобидной лютней леди
Маргарет свидетельствует о сильных недостатках в воспитании, заверяю вас,
всякое мудрствование действительно излишне.
— Вы слишком многословны, — парировал Джервас. — Я не собирался
повредить лютню.
Испанец распрямил ноги, вздохнул и поднялся с выражением грусти и
усталости.
— Так вы не на лютню прогневались? Стало быть, на меня? Вы бросаете
мне вызов? Я вас правильно понял?
— Надеюсь, вы не слишком перенапрягли свой ум, пока пришли к этому
заключению? — продолжал нападение Джервас. Теперь уже поздно было идти на
попятный.
— Пожалуй, это было непросто. Поверьте, непросто. Я не припомню, чтоб
чем-нибудь оскорбил вас, я всегда был вежлив с вами…
— Вы сами по себе — оскорбление, — прервал его Джервас. — Мне не
нравится ваша физиономия. Эта фатоватая жемчужная серьга оскорбляет мой
вкус. И ваша бородка мне отвратительна. Короче говоря, вы — испанец, а я
ненавижу испанцев.
Дон Педро вздохнул с улыбкой.

Эта фатоватая жемчужная серьга оскорбляет мой
вкус. И ваша бородка мне отвратительна. Короче говоря, вы — испанец, а я
ненавижу испанцев.
Дон Педро вздохнул с улыбкой.
— Наконец-то я все понял. Разумеется, сэр, ваша обида велика. Мне
стыдно, что я дал вам повод. Скажите, сэр, чем я могу заслужить вашу
благосклонность?
— Своей смертью, — ответил Джервас.
Дон Педро провел рукой по бороде. Он сохранял учтивость и хладнокровие
перед разъяренным противником, и каждым словом, в котором сквозили
презрение и насмешка, намеренно разжигая его ярость.
— Вы слишком много просите. А вас позабавила бы попытка убить меня? —
поинтересовался дон Педро.
— Чертовски, — охотно отозвался Джервас.
Дон Педро поклонился.
— В таком случае я сделаю все возможное, чтобы угодить вам. Если вы
подождете, пока я схожу за оружием, я предоставлю вам эту приятную
возможность.
Улыбнувшись и кивнув Джервасу, дон Педро быстро удалился, предоставив
Джервасу злиться и на него, и на себя. Он проявил чудовищную бестактность
по отношению к этому ревнителю безукоризненных манер. Он стыдился
собственной грубости в достижении цели: дон Педро преподал ему урок, как
решает подобные проблемы подлинный аристократ. Теперь он делом докажет то,
что не смог надлежащим образом выразить словами.
Он так и сказал дону Педро с угрозой в голосе, когда они наконец
направились к дальнему газону за живой изгородью из боярышника, чтобы
укрыться от посторонних глаз.
— Если вы мечом владеете так же искусив, как языком, дон Педро,
значит, вы мастер своего дела, — с издевкой заметил Джервас.
— Не волнуйтесь, — последовал спокойный ответ.
— А я и не волнуюсь, — резко сказал Джервас.
— У вас нет причин для беспокойства, — заверил его дон Педро. — Я вас
не изувечу.
Они уже обогнули изгородь, и сэр Джервас, отвязывавший рапиру,
разразился проклятиями в ответ на любезное обещание.
— Вы меня совершенно неправильно поняли, — сказал дон Педро. — Во
всяком случае, вы многого не понимаете в этой истории. Рассудили ли вы, к
примеру, что, убив меня, вы ни перед кем не будете держать ответ, но если
бы я убил вас, ваши варвары-соотечественники, скорей всего, повесили бы
меня, несмотря на мое происхождение?
Джервас, снимавший камзол, замешкался. На его честном молодом лице
отразилось недоумение.
— Разрази меня гром, мне это и в голову не приходило. Послушайте, дон
Педро, у меня нет желания ставить вас в невыгодное положение. Дуэли не
будет.

Дуэли не
будет.
— От нее уже нельзя отказаться. Создается впечатление, что я обратил
ваше внимание на двусмысленность ситуации, чтобы избежать дуэли. Долг чести
не позволяет мне принять ваше предложение. Но, повторяю, сэр, у вас нет
основания для беспокойства.
Насмешливая самоуверенность дона Педро вызвала новую вспышку гнева у
Джерваса.
— А вы чертовски уверены в себе! — сказал он.
— Конечно, — кивнул дон Педро. — В противном случае, разве бы я
согласился на дуэль? Вы по горячности многое упустили из виду. Учтите, что
я пленник, взявший на себя определенные обязательства. Быть убитым на дуэли
не сделает мне чести, ибо я — равноправный ее участник, и такая смерть была
бы равнозначна побегу из тюрьмы. Отсюда следует, что я должен быть очень
уверенным в себе, иначе я бы и не согласился на дуэль.
Этого Джервас не мог стерпеть. Его восхищали достоинство и
невозмутимость испанца. Но его напыщенность была невыносима. Он в гневе
скинул с себя камзол и, опустившись на землю, принялся стаскивать сапоги.
— Какая в этом нужда? — спросил дон Педро. — Я всегда опасаюсь
промочить ноги.
— У каждого стой вкус, — последовал короткий ответ. — Можете умереть с
сухими ногами, если вас это больше устраивает.
Испанец ничего не сказал в ответ. Он расстегнул пояс и отбросил его
вместе с ножнами, оставшись с обнаженной рапирой в руке. Он принес меч и
кинжал, обычное оружие для дуэли, но, обнаружив, что у Джерваса нет другого
оружия, кроме рапиры, дон Педро согласился на оружие противника.
Стройный, изящный, дон Педро невозмутимо ждал, пока его противник
закончит долгую подготовку к дуэли, сгибая в руках длинную гибкую рапиру,
как хлыст.
Наконец они заняли боевую позицию, и дуэль началась.
Сэр Джервас не раз доказывал, что он наделен от природы отвагою льва,
но в фехтовании, как и в жизни, он был простодушен и прям. Сила мускулов
снискала ему среди моряков славу умелого фехтовальщика, и он сам уверовал в
то, что способен сразиться с любым противником. Это объяснялось не
самонадеянностью, а наивностью сэра Джерваса. В действительности же его
искусство было далеко от совершенства, как часто и довольно зло напоминала
ему Маргарет. И в тот день ему предстояло кое-чему научиться.
Истинное искусство фехтования тогда переживало еще период
младенчества. Родившись в прекрасной Италии, взлелеявшей все искусства,
фехтование было сравнительно мало известно в других европейских странах.
Правда, в Лондоне жил мастер фехтования мессир Савиоло, дававший уроки
нескольким избранным ученикам, появлялись мастера своего дела и во Франции,
Испании и Голландии. Но в целом и кавалер, и особенно офицер больше
полагались на силу, чтобы отразить удар противника и нанести ему удар в
самое сердце.

Напор дополнялся несколькими весьма сомнительными приемами,
совершенно бесполезными, как сегодня убедился сэр Джервас, против тех
немногих фехтовальщиков, кто серьезно изучил это новое искусство и в
совершенстве освоил его принципы.
Можете представить себе, как был потрясен и разочарован сэр Джервас.
Разящие удары, в которые он вкладывал всю силу, стремясь настичь гибкого
дона Педро, лишь понапрасну рассекали воздух, умело отраженные его рапирой.
Непосвященному все это казалось колдовством, словно рапира испанца была
колдовской палочкой, одним лишь прикосновением лишавшая оружие и руку
Джерваса силы. Джервас рассердился и очертя голову ринулся в бой. Дон Педро
мог заколоть его раз двадцать, не прилагая особых усилий. И именно
легкость, с которой испанец вел бой, особенно злела молодого моряка. Дон
Педро был почти неподвижен. Рука его, согнутая в локте, почти все время
оставалась в этом положении, зато кисть работала непрерывно, поспевая
повсюду, и в то же время не делая ни одного лишнего движения. И каким-то
непостижимым таинственным образом испанец умело отражал его удары, делая
тщетными все усилия Джерваса.
Джервас, с трудом переводивший дух, мокрый от пота, прыгнул в сторону,
намереваясь атаковать противника сбоку. Но и этот маневр не удался. Испанец
мгновенно повернулся и парировал удар. Джервас рванулся вперед, чтобы
выбить у него рапиру из рук, но испанец остановил его, мгновенно направив
острие рапиры к горлу Джерваса.
Обескураженный, Джервас отступил, чтобы отдышаться. Испанец не пытался
в свою очередь атаковать его. Он лишь опустил рапиру, давая отдых руке,
выжидая, когда противник возобновит поединок.
— Боюсь, вы слишком разгорячились, — заметил испанец, сохранявший
хладнокровие и легкость дыхания. — Вы слишком часто прибегаете к удару
лезвием и потому излишне утомляете руку. Вам следует научиться больше
работать острием. Прижимайте локоть к боку, вращайте запястье.
— Гром и молния! — яростно выкрикнул Джервас. — Вы вздумали давать мне
уроки!
— А разве вы не поняли, что нуждаетесь в уроках? — вежливо осведомился
дон Педро.
Джервас сделал выпад, и все остальное произошло чрезвычайно быстро, не
успел он опомниться. Меч испанца отразил его яростный удар жестче, чем
раньше. Со звоном скрестились клинки, звякнули друг о друга эфесы. Вдруг
дон Педро выкинул вперед левую руку и стиснул правое запястье Джерваса.
Дальше события развивались с быстротою мысли. Испанец бросил свою рапиру,
и, прежде чем Джервас разгадал его замысел, выхватил у него оружие.
Итак, Джервас был обезоружен, его рапирой завладел противник.
Джервас стоял красный от злости, пот с него катился градом, а испанец,
спокойно улыбнувшись, поклонился, как бы давая понять, что он выполнил свой
долг, и дуэль закончена.

Джервас стоял красный от злости, пот с него катился градом, а испанец,
спокойно улыбнувшись, поклонился, как бы давая понять, что он выполнил свой
долг, и дуэль закончена.
А затем, будто этого унижения было мало, Джервас увидел Маргарет.
Бледная, с широко раскрытыми глазами, она притаилась в углу живой изгороди,
прижав руку к груди.
Джервас не знал, давно ли она тут, но уж, конечно, она была
свидетельницей его поражения. В эту горькую минуту Джервас пожалел, что дон
Педро не пронзил ему сердце своей рапирой.
Джервас чувствовал себя ужасно глупо, сильная бледность проступила на
его смуглом, разгоряченном от поединка лице, когда он увидел, что Маргарет,
явно рассерженная, быстро направилась к нему.
— В чем дело? — требовательно спросила она, смерив каждого из них
уничтожающим взглядом.
И, разумеется, ей ответил дон Педро, ни на минуту не терявший
самообладания.
— Да так, пустое. Немного пофехтовали, чтобы сэр Джервас усвоил
кое-какие приемы. Я ему продемонстрировал кое-что из итальянской школы
фехтования.
Он протянул Джервасу его рапиру эфесом вперед.
— На сегодня хватит, — произнес он с вежливой улыбкой. — Завтра я
покажу вам новый прием и как его отражать.
С дьявольской тонкостью он выдал то, что якобы хотел скрыть: как
благородно он пощадил соперника.
Ее светлость бросила на него высокомерный взгляд.
— Будьте любезны, оставьте меня наедине с сэром Джервасом, — приказала
она ледяным тоном.
Испанец поклонился, поднял с земли рапиру, пояс и послушно удалился.
— Джервас, я хочу знать правду! — властно сказала она. — Что произошло
между вами?
Он весьма откровенно сообщил ей подробности, не делавшие, как он
считал, ему честя.
Маргарет терпеливо выслушала его, все еще бледная, с дрожащими губами.
Когда Джервас закончил свой рассказ и, понурив голову, стоял перед ней с
виноватым видом, Маргарет некоторое время молчала, будто не могла найти
нужных слов.
— Кажется, вы намеревались помочь мне стать послушной дочерью? —
сказала она наконец, и в ее вопросе звучало утверждение.
Джервас понял смысл ее слов, но мужество его покинуло, и он продолжал
рассматривать помятую траву. Он сознавал, что Маргарет, естественно,
откажется выйти замуж за такого неотесанного мужлана, который все делает
через пень колоду. У него уже не было смелости защищаться, приводить
какие-то доводы в свою пользу.
— Ну? — нетерпеливо спросила Маргарет. — Почему вы мне не отвечаете?
Или вы потеряли голос, беседуя с доном Педро?
— Возможно, — горестно подтвердил он.

— Возможно! — передразнила его Маргарет. — Вы полагали, что вам лучше
быть убитым?
Джервас ответил вопросом на вопрос; он вполне мог задать его сам себе
и найти ответ в ее волнении и злости.
— Поскольку вам моя смерть была бы глубоко безразлична, к чему все это
беспокойство?
Смятение невольно выдало Маргарет.
— Кто сказал, что мне это безразлично? — воскликнула Маргарет, и уже в
следующее мгновение готова была прикусить себе язык.
Ее слова совершенно преобразили молодого человека, стоявшего перед
ней. Он смотрел на нее, не веря своим глазам, его била дрожь.
— Маргарет! — голос его зазвенел. — Вам была бы небезразлична моя
смерть?
Она тут же прибегла к чисто женскому притворству.
— Разве не ясно? — Маргарет передернула плечами. — Кому нужно, чтобы
судьи узнали, как вы погибли? Разразился бы такой скандал, что о нем могли
бы узнать и в Лондоне.
Джервас вздохнул и снова впал в уныние.
— Вы только это и имели в виду? Только это?
— А что еще, по вашему разумению, я имела в виду? Одевайтесь, молодой
человек! Мой отец ждет вас. — Маргарет отвернулась от него. — А, кстати,
где вы бросили мою лютню? Если вы ее разбили, я вас так легко не прощу.
— Маргарет! — позвал он уходящую девушку.
Она задержалась у изгороди, глянула на него через плечо.
— Я вел себя как дурак, — печально сказал он.
— По крайней мере, тут мы можем придти к согласию. А что еще?
— Если вы меня простите… — Не закончив фразы, Джервас догнал ее. —
Все из-за вас, Маргарет. Меня бесило, что я постоянно видел вас с этим
испанцем. Это было выше моих сил. Мы были так счастливы, пока не появился
он…
— Я не скажу, что была несчастлива и потом.
Джервас выругался сквозь зубы.
— В том-то все и дело! В том-то все и дело!
— В чем дело?
— В моей проклятой ревности. Я люблю вас, Маргарет. Я бы отдал свою
жизнь ради любви к вам, дорогая Маргарет.
— Клянусь честью, я верю вам, — насмешливо сказала она, — тем более,
что вы уже предприняли такую попытку. — Она сделала шаг, другой и снова
помедлила. — Одевайтесь, — повторила она, — и ради Бога, будьте
благоразумны.
С этими словами она удалилась.
Но когда Джервас мрачно взялся за шнурки, Маргарет вернулась.
— Джервас, — начала она очень серьезно и сдержанно, — если мое
прощение что-то значит для вас, обещайте, что это не повторится.
— Хорошо, — с горечью сказал он, — я обещаю.
— Поклянитесь, — настаивала она.
Джервас с готовностью поклялся, но, судя по всему, не понял причины ее
беспокойства. В этой ситуации некоторое самодовольство ему бы не помешало,
но самодовольство было не в характере сэра Джерваса Кросби.

В этой ситуации некоторое самодовольство ему бы не помешало,
но самодовольство было не в характере сэра Джерваса Кросби.

ГЛАВА X

ВЫКУП

Никогда еще Джервас не испытывал такого унижения, как в тот день,
уходя из поместья Тревеньон. У другого такое унижение вызвало бы прилив
злости, побуждающей к мелкому мщению — случай всегда найдется. Сэр Джервас
корил сам себя и мучился от стыда. Собственное поведение вызывало у него
отвращение: вел себя, как дурно воспитанный школяр, и дон Педро обошелся с
ним соответственно, проявив великодушие, что само по себе было
жестокостью, — своего рода воспитательная порка для души.
Теперь ему не миновать презрения Маргарет, и оно оправдано — эта мысль
была для него невыносима. И в своем крайнем унижении он именно так
истолковал негодование Маргарет. Ослепленный им — ведь уничижение ослепляет
не меньше тщеславия — Джервас не почувствовал за негодованием Маргарет
горячего участия.
Положение соперника было не намного лучше его собственного. Напрасно
он защищался, приводя многословные доводы в свою пользу, выставляя напоказ
собственное великодушие и сдержанность, позволившие сэру Джервасу покинуть
поле боя без единой царапины. Но леди Маргарет не желала, чтобы сэр Джервас
был хоть чем-то обязан великодушию другого человека. Ей было крайне
неприятно, что Джервас оказался в таком положении, и свое недовольство она
беспристрастно выражала и Джервасу, и тому, кто поставил его в столь
невыгодное положение. С доном Педро она отныне держалась отчужденно и
холодно. Маргарет ясно дала ему понять, что у нее уже сложилось
определенное мнение о его поведении, и никакие объяснения ей не нужны,
поскольку они все равно не изменят ее точку зрения.
Вечером того же дня дон Педро предпринял отчаянную попытку оправдаться
перед ней. Она со своим кузеном Фрэнсисом вышла из-за стола вслед за отцом,
и дон Педро умолил ее задержаться на минуту. Она поддалась на уговоры,
намереваясь, вероятно, разъяснить ему в полной мере, как велико ее
негодование.
— Клянусь, — начал он, — вы жестоки со мной, потому что вас разгневала
дуэль, которой я не мог избежать.
— Я больше не хочу об этом слышать.
— А теперь вы несправедливы. Нет большей несправедливости, чем осудить
человека, даже не выслушав его.
— Нет никакой необходимости выслушивать вас, сэр, чтобы убедиться в
том, что вы злоупотребили своим положением, что вы злоупотребили моим
доверием, когда я позволила вам сохранить оружие. Меня интересуют только
факты, а факты, дон Педро, таковы, что вы в моих глазах пали бесконечно
низко.
Она увидела, как гримаса боли исказила его тонко очерченное лицо;
большие темные глаза смотрели на нее с мукой.

Она увидела, как гримаса боли исказила его тонко очерченное лицо;
большие темные глаза смотрели на нее с мукой. Возможно, это несколько
смягчило Маргарет, заставило ее выслушать дона Педро, не прерывая.
— Вы не смогли бы наказать меня более жестоко, — сказал он, — а ирония
заключается в том, что кара постигла меня за действия, предпринятые с
одним-единственным желанием — сохранить ваше доброе расположение, которое я
ценю превыше всего. Вы говорите, я злоупотребил вашим доверием. Хотите
выслушать мой ответ?
Он держался так смиренно, а его молящий голос был так музыкален, что
Маргарет дала согласие, хоть и с явной неохотой. И тогда он объяснился. Сэр
Джервас явился к нему с неприкрытым желанием спровоцировать ссору. Он выбил
лютню из рук дона Педро и позволил себе грубые намеки относительно его
внешности.
Он простил бы сэру Джервасу его грубые выпады, но тогда обвинение в
трусости, брошенное сэром Джервасом, оказалось бы справедливым, а обвинения
в трусости он не мог простить, ибо оно наносило урон его чести. И потому,
желая избежать непростительного позора, он согласился дать удовлетворение
сэру Джервасу Кросби, и то потому лишь, что дон Педро не сомневался в
исходе дуэли и был полон решимости использовать свое оружие лишь в целях
самообороны, чтобы сделать дуэль безрезультатной. И он продемонстрировал
мастерство владения оружием не ради хвастовства, а ради того, чтоб его
смелость впредь не подвергалась сомнению, если ему вздумается уклониться от
дальнейших поединков, которые, возможно, будут ему навязаны.
Речь дона Педро звучала убедительно, а манера изложения фактов была
безупречна в своей скромности. Но ее светлость, казалось, не была
расположена к милосердию; вынужденная признать, что аргументы, приведенные
доном Педро, ее убедили, Маргарет сохранила холодный и отчужденный тон, и в
последующие дни держалась отчужденно. Она больше не заботилась о том, чтобы
развлечь своего гостя. Предоставленный сам себе он отныне в одиночку
предпринимал долгие прогулки и упражнял свой ум, беседуя о сельском
хозяйстве и лесоводстве с Фрэнсисом Тревеньоном, в то время как Маргарет
отправлялась на верховые прогулки с Питером и Розамунд Годолфинами или
принимала их и других гостей на своей половине, не приглашая испанца.
Три дня тянулись для дона Педро мучительно долго. Когда они
встретились за столом, Маргарет отметила его унылый вид. Она была довольна,
что он страдает, тем более что следствием поражения на дуэли явилось то,
что сэра Джерваса больше не видели в Тревеньоне. Если бы Маргарет оценила в
полной мере страдания дона Педро, все могло бы сложиться иначе. Но она была
к нему несправедлива, расценив грусть, отражавшуюся на его бледном лице и в
глазах, как лицемерную уловку, приличествующую случаю.

Но страдания дона Педро были искренни, и грусть, с которой он смотрел
на Маргарет, шла из глубины души.
Взаимное притяжение противоположностей неизбежно, и дон Педро,
типичный смуглолицый сын Испании, волею судьбы близко узнавший высокую
девушку с золотыми волосами, нежным, точно яблоневый цвет, румянцем,
бездонными голубыми глазами, глядевшими на мир открыто и спокойно, конечно
же, должен был полюбить Маргарет. Она была разительно несхожа не только с
томными, беззаботными, непросвещенными женщинами его родной Испании, но и с
любыми другими женщинами Европы. Свобода, ее естественное достояние с
самого детства, наделила ее одновременно искренностью и силой духа,
защищавшими ее девичество надежнее зарешеченных окон и бдительной дуэньи.
Ее невинности не сопутствовало невежество, искренности — дерзость,
скромности — жеманство. Она могла свести с ума своей красотой, не пытаясь
очаровать поклонника. За всю свою жизнь, за долгие странствия дон Педро не
встречал еще женщины и вполовину столь желанной, чье завоевание стало бы
для него источником большей гордости. И ведь их отношения складывались так
хорошо и многообещающе до этой злополучной дуэли с сэром Джервасом Кросби.
Теперь дон Педро уже не презирал, а ненавидел его.
Итак, три дня он томился в одиночестве, на которое его обрекла
Маргарет. На четвертый день к вечеру произошло нечто, вернувшее ему
центральное место в ходе событий, как всегда, когда он был их участником.
Они сидели за столом, и слуга доложил, что джентльмен — иностранец —
желает видеть дона Педро. Испанец, извинившись, поспешил в холл.
О значении в обществе дона Педро де Мендоса и Луна можно было судить
по безотлагательности, с которой принялся выполнять его поручение адресат в
Нанте. Скорость была почти фантастической: через восемнадцать дней после
отправки письма в Нант ответ был доставлен в поместье Тревеньон.
Дон Педро, поспешно явившийся в просторный серый холл, замер от
неожиданности при виде ждавшего его человека. Он был похож на матроса —
загорелый, крепко сбитый, чернобородый в домотканной одежде и высоких
сапогах. Под мышкой он держал большой пакет, обернутый парусиной.
Поклонившись испанцу, он представился по-французски:
— К вашим услугам, монсеньор. Я — Антуан Дюклерк из Нанта.
Дон Педро нахмурился и чопорно выпрямился.
— Как же так? Я думая, дон Диего сам сюда пожалует? — спросил он
надменно. — Со мной перестали считаться?
— Дон Диего прибыл самолично, монсеньор. Но ему было бы неблагоразумно
высадиться на берег.
— Так он стал благоразумным, да? — усмехнулся дон Педро. — Ну, ну. А
вы кто такой?
— Я хозяин брига, ходившего за ним в Сантандер.

— Ну, ну. А
вы кто такой?
— Я хозяин брига, ходившего за ним в Сантандер. Дон Диего ждет ваше
превосходительство на бриге. Мы бросили якорь в двух милях от берега. Все
готово к тому, чтобы принять вас на борт этой ночью. В бухте под скалой
ждет лодка с полдюжиной крепких гребцов из Астурии.
— Из Астурии? — переспросил приятно удивленный дон Педро.
— По приказу дона Диего мы наняли испанскую команду в Сантандере.
— Ага! — дон Педро подошел поближе к французу. — А где же выкуп?
Тот протянул ему сверток.
— Он здесь, монсеньор.
Дон Педро взял сверток и подошел к окну. Он сломал тяжелые сургучные
печати, вспорол кинжалом парусину и извлек длинную шкатулку из слоновой
кости. Он поднял крышку. На подушке из пурпурного бархата покоилась нить
безупречного переливающегося жемчуга, каждая бусина была величиной с
воробьиное яйцо. Дон Педро взял ожерелье в руки, оставив шкатулку на диване
возле окна.
— Дон Диего угодил мне, — произнес он наконец. — Так ему и скажите.
На лице моряка отразилось недоумение.
— Но разве вы, ваше превосходительство, не скажете ему это сами? Лодка
ждет…
— Сегодня — нет, — прервал его дон Педро. — У меня не остается
времени, чтобы собраться. Ждите меня завтра, когда стемнеет. К тому времени
я буду готов.
— Как будет угодно вашему превосходительству. — В голосе Дюклерка
прозвучало беспокойство. — Но отсрочки опасны, монсеньор.
— Жизнь всегда полна опасностей, мой друг, — с улыбкой обернувшись к
французу, сказал дон Педро. — Стало быть завтра, когда стемнеет, в
маленькой бухте, где ручей впадает в море. Да хранит вас Бог.
Дюклерк поклонился и ушел. Оставшись один, дон Педро с минуту постоял
в нерешительности, держа на ладонях бесценное ожерелье, любуясь
перламутровым блеском жемчужин, их радужной переливчатостью в лучах
заходящего осеннего солнца. Он едва заметно улыбнулся, представив, как
будет дарить ожерелье Маргарет. Наконец он легонько связал шелковые нити и
вернулся в столовую.
Его светлость и Фрэнсис уже ушли, и Маргарет сидела одна на диване у
окна, глядя в цветник, в котором почти все цветы уже отцвели. Она
посмотрела через плечо на вошедшего дона Педро, но он держал руки за
спиной, и она не увидела ожерелья.
— Все хорошо? — поинтересовалась она.
— Все очень хорошо, миледи, — ответил он.
Маргарет снова посмотрела в окно на заходящее солнце.
— Ваш гость… заморский? — спросила она.
— Заморский, — подтвердил дон Педро.
Он направился к Маргарет.

Он направился к Маргарет. Под ногами у него похрустывал камыш, которым
каждый день устилали пол в столовой. Дон Педро остановился у нее за спиной,
а Маргарет, выжидая, что он ей скажет, продолжала смотреть в окно. Дон
Педро тихо поднял руки, и, задержавшись на мгновение над ее золотой
головкой, ожерелье скользнуло ей на шею.
Маргарет, ощутив легкое прикосновение к волосам и что-то холодное на
обнаженной шее, вскочила, и щеки ее вспыхнули. Она подумала, что дон Педро
коснулся ее пальцами. И хоть он улыбнулся, слегка поклонившись ей, его
пронзила боль от злости, промелькнувшей на ее лице.
Увидев ожерелье, она поняла свою ошибку и засмеялась смущенно, но с
чувством облегчения.
— Клянусь, сэр, вы испугали меня. — Она приподняла ожерелье, чтобы
разглядеть его получше, и, осознав великолепие подарка, осеклась. Краска
сошла с ее лица.
— Что это?
— Выкуп, который мне привезли из Испании, — спокойно ответил он.
— Но… — Маргарет была потрясена. Она достаточно хорошо разбиралась в
драгоценностях и поняла, что на груди у нее — целое состояние. — Но это
неразумно, сэр. Оно стоит огромных денег.
— Я предупредил вас, что если вы предоставите мне определить сумму
выкупа, я оценю себя дорого.
— Но это королевский выкуп, — сомневалась она.
— Я почти королевского рода, — заявил он.
Маргарет продолжила бы препирательства, но он положил конец спору;
заметив, что такая мелочь не стоит ее внимания.
— Зачем нам вести разговоры о пустяках, когда каждое ваше слово для
меня дороже всех этих дурацких жемчужин вместе взятых?
Никогда раньше дон Педро не решался говорить с Маргарет таким тоном: в
голосе его звучала любовь. Она смотрела не него широко открытыми от
изумления глазами. А он объяснял ей свои намерения.
— Я вручил вам выкуп, и час моего отъезда приближается — слишком
быстро — увы! Итак, с вашего позволения, если вы освобождаете меня ст
данного вам слова чести, я завтра ночью уплываю в Испанию.
— Так скоро, — сказала она.
Дону Педро, который, несомненно, заблуждался в своих надеждах,
показалось, что она произнесла эти слова с грустью; тень, промелькнувшую на
ее лице, он принял за сожаление. И это подстегнуло его решимость. Дон Педро
утратил привычное самообладание.
— Вы говорите «так скоро»! Благодарю вас за эти слова. В них — зерно
надежды. Они придают мне смелости сказать то, что иначе я бы сказать не
отважился.
Звенящий голос, сверкающие глаза, румянец, проступивший на бледном
лице, не оставляли сомнений. Женщина в ней затрепетала от тревожного
предчувствия.

Дон Педро склонился к ней.
— Маргарет! — Он впервые произнес ее имя, произнес ласковым шепотом,
любовно растягивая каждую гласную. — Маргарет, неужели я уйду из вашего
дома, как и пришел? Неужели я уйду один?
Маргарет не хотелось поощрять дальнейшее объяснение, и она
притворилась, будто не поняла, к чему он клонит, оставив ему тем самым путь
для отступления.
— Не сомневаюсь, что на судне у вас есть друзья, — сказала она с
деланной небрежностью, стараясь успокоить бьющееся сердце.
— Друзья? — отозвался он с презрением. — Друзей, власти, богатства у
меня предостаточно. Мне бы хотелось разделить с кем-нибудь все, что у меня
есть, все, что я могу дать, а я могу дать так много. — И он продолжал,
предупредив ее возражения. — Неужели вам не жаль растратить жизнь впустую в
этом медвежьем углу варварской страны? А я открою вам целый мир, сделаю вас
богатой и могущественной. Перед вами будут преклоняться, вам будут
завидовать, вы станете самым дорогим сокровищем двора, королевой из
королев, Маргарет!
Она невольно сжалась. Что ж, она сама во всем виновата: прояви она
должную осторожность, дон Педро не бахвалился бы перед ней. Впрочем,
бахвальства в его манере не было. Тон его был уважительным и скорее
смиренным, чем самонадеянным. Он не сказал ни слова о любви. И тем не менее
каждое его слово красноречиво говорило о любви. Дон Педро умолял ее, и это
была мольба о любви.
Конечно, в картине, нарисованной им, был искус, и, возможно, ею
завладел на секунду соблазн обладать всем, что он ей предлагал. Быть
могущественной, богатой, чтоб перед тобой преклонялись, чтоб тебе
завидовали. Вращаться в высшем свете, возможно, вершить людские судьбы. Все
это означало пить полной чашей прекрасное дорогое вино жизни, променять на
эту пьянящую чашу пресную воду своего корнуолльского дома.
Если жар соблазна и коснулся Маргарет, то лишь на мгновение, на шесть
биений сердца. Когда Маргарет заговорила снова, она была спокойна,
сдержанна, верна самой себе.
— Дон Педро, — мягко начала она, — не стану притворяться, будто я вас
не понимаю. Разумеется, я не могу принять ваше предложение. Благодарю за
оказанную честь. Да, это честь для меня, поверьте, мой друг. Но… — Она
помедлила и едва заметно пожала плечами. — Это невозможно.
— Почему же? Почему? — Правая рука дона Педро взлетела, словно он
хотел обнять Маргарет. — Какая сила в мире может этому помешать?
— Никакая сила не заставит меня это сделать, — Маргарет поднялась и
посмотрела ему прямо в глаза искренним, честным взглядом. — Я не люблю вас,
дон Педро, — сказала она, окончательно развеяв его надежды.

Он дрогнул, как от удара, невольно отступил, отвернулся. Но, быстро
оправившись, снова перешел в наступление.
— Любовь придет, моя Маргарет. Разве может быть иначе? Я знаю, как
пробудить вашу любовь. Я не заблуждаюсь: любовь рождает любовь, а моя
любовь безмерна и непременно найдет отклик в вашем сердце. — Дон Педро был
бледен, как полотно, отчего его борода казалась еще чернее. Его
выразительные глаза страстно заклинали Маргарет. — О, поверь мне, дитя мое!
Доверься мне! Я знаю, я знаю. Мой опыт…
Она деликатно остановила его:
— Вероятно, вашего опыта недостаточно, чтобы заметить: ваша
настойчивость причиняет мне боль. — Маргарет улыбнулась своей открытой
ясной улыбкой и протянула ему руку.
— Останемся добрыми друзьями, дон Педро, ведь мы были друзьями с того
дня, как вы сдались мне в плен.
Медленно, нехотя он протянул ей руку. Маргарет, перебирая левой рукой
жемчуг на груди, сказала:
— Память о нашей дружбе для меня дороже, чем это ожерелье. Не
отравляйте же ее.
Дон Педро вздохнул, склонившись над рукой Маргарет, и почтительно
поднес ее к своим губам.
Еще до того, как дон Педро ощутил безнадежность по тону Маргарет, до
ее дружеской откровенности, воздвигшей между ними более прочный барьер,
нежели холодность, он признался себе, что потерпел поражение. Ссылаясь на
свой опыт, он не восхвалял себя. Дон Педро лучше других разбирался в
человеческой природе, и это знание не позволяло ему упорствовать в ошибке.

ГЛАВА XI

ОТПЛЫТИЕ

Как я уже упоминал, дон Педро был прекрасным знатоком человеческой
природы, но к тому же он был рабом своих страстей. Одержимый какой-нибудь
страстью, он становился глух ко всему остальному в мире. На следующее утро
его одолели сомнения, правильно ли он истолковал поведение Маргарет, так ли
бесповоротно принятое ею решение. Эта надежда, порожденная страстью,
оживила и усилила ее.
Баловень фортуны, он так и не научился подавлять свои желания. Для
него они всегда были сладким предвкушением обладания. Дон Педро никогда
раньше не знал, что такое отказ. Теперь он понял, какая это мука. Она
томила его всю ночь, и под утро он решил, что не смирится, что терпеть муку
любви невыносимо.
Внешне, однако, в свой последний день в Тревеньоне он ничем себя не
выдал. Проницательный взгляд уловил бы следы страдания не его лице, но на
его поведении это не сказалось. Он в совершенстве владел искусством
самообладания; одна из любимых заповедей, которую дон Педро неизменно
соблюдал, звучала так: если хочешь господствовать, никогда не раскрывай
своих намерений.

И хоть боль терзала его душу, а от любви к Маргарет, еще сильней
воспламененной ее отказом, сердце перевертывалось, он, как и прежде,
приветливо улыбался и держался все так же невозмутимо и вежливо.
Все это ввело Маргарет в заблуждение, она заключила, что, объясняясь
ей в любви, он все сильно преувеличивал. Дон Педро увлекся, думала она,
поддался на мгновение чувству. Рассудив так, Маргарет испытала радость и
облегчение. Дон Педро нравился ей больше всех мужчин ее круга, если не
считать одного, и мысль о том, что она причинила ему боль, была бы
невыносима для Маргарет.
Она показала жемчужное ожерелье отцу, он счел жемчуг мишурой, и тогда
Маргарет из чувства протеста намекнула, что оно очень дорогое. На графа это
не произвело никакого впечатления.
— Охотно верю, — сказал он. — Со временем ты поймешь: ничто в мире не
обходится так дорого, как тщеславие.
Тогда Маргарет сообщила графу, с чем связан этот дар: вручив выкуп,
док Педро получает свободу и вечером покидает их.
— Очень хорошо, — безразлично заметил граф.
Маргарет приуныла. Отцу лишь бы остаться одному в своей затхлой
библиотеке, погрузиться в болото философских рассуждений и ловить
блуждающие огоньки познания; ему все равно, кто приходит и кто уходит из
Тревеньона. Он не пожалеет и об ее уходе. Наверное, и дочь для него не
более чем досадная помеха, вероятно, отец был бы рад проводить ее за море,
в Испанию, чтобы она не отрывала его от ученых занятий. Но есть другой
человек, которому она не столь безразлична. Мысль о нем согрела Маргарет, и
она подумала, что заслужила законный упрек: из-за ее резкости Джервас давно
не появлялся в Тревеньоне. Надо послать ему записку, что дон Педро уезжает
вечером, а он прощен и может нанести ей визит. К дуэли Джерваса побудила
ревность к дону Педро, и теперь ей ясно, что инстинктивное предчувствие не
обмануло Джерваса. У него было больше оснований для ревности, чем она сама
полагала.
С доном Педро она была мила и предупредительна, благодаря его
замечательной выдержке, о которой я уже упоминал. Ему не пришлось
складываться. Те случайные вещи, которыми он пополнил здесь свой гардероб,
дон Педро отдал слуге, что был к нему приставлен, к тому же щедро одарив
его деньгами.
И старый Мартин был с лихвой вознагражден за внимание к испанскому
пленнику: тот сразу взял с ним верный тон.
После раннего ужина не отягощенный сборами дон Педро был готов к
уходу. Еще за столом он обратился к его светлости с приличествующей случаю
учтивой речью, благодаря его за великодушное гостеприимство, оказанное ему
в Тревеньоне, память о котором он навсегда сохранит в своем сердце.

Дон
Педро благословлял небо за счастливый случай, удостоивший его знакомства с
такими благородными и великодушными людьми, как граф Гарт и его дочь.
Граф, выслушав дона Педро, ответил ему с учтивостью, столь
свойственной ему в те времена, когда обстоятельства еще не побудили его к
затворничеству. Он заключил свою речь пожеланием попутного ветра и
счастливой жизни на родине. С этими словами он удалился, предоставив
Маргарет пожелать счастливого пути уходящему гостю.
Мартин принес дону Педро его оружие, шляпу и плащ. Когда он оделся,
Маргарет вышла с ним в холл, потом спустилась вниз по ступенькам, прошла
сад, так и не сказав ни единого слова. Они могли распрощаться еще у двери.
Но он будто увлекал ее за собой одной лишь силой воли. У опушки рощицы она
задержалась, решив не провожать его дальше, и протянула руку.
— Простимся здесь, дон Педро.
Дон Педро, остановившись, заглянул ей в лицо, и Маргарет увидела боль
в его грустных глазах.
— О, не так скоро! — В его голосе звучала мольба, речь лилась почти
как лирический монолог. — Не лишайте мою душу нескольких счастливых минут,
которыми я мечтал насладиться до того, как стемнеет. Ведь я проявил чудеса
сдержанности, идеальное терпение. После нашего вчерашнего разговора я не
беспокоил вас ни словом, ни взглядом. Не обеспокою и сейчас. Я прошу вас о
малом, но этот пустяк исполнен для меня важности — видит Бог! — огромной
важности. Проводите меня чуть подальше, до той благословенной лощины, где
мне впервые выпало счастье увидеть вас. Дозвольте мне именно там увидеть
вас и в последний. А все, что было между этими двумя мгновениями, я буду
вспоминать, как сон. О, Маргарет! Милосердия ради не откажите мне в моей
просьбе.
Только каменное сердце смогло бы устоять против столь пылкой
поэтической мольбы. В конце концов, сказала она себе, он просит о такой
малости. И Маргарет согласилась. Но по дороге через лес в сгустившихся
сумерках они не сказали друг другу ни слова. Так молча они достигли места
первой встречи.
— Это то самое место, — сказала Маргарет. — Вы стояли на белом валуне,
когда Брут набросился на вас.
Дон Педро помолчал, обдумывая ее слова, потом тяжело вздохнул.
— Самой большой жестокостью было то, что вы остановили его. — Он
поглядел на Маргарет, словно хотел запечатлеть в памяти ее черты, потом
добавил. — Как скупо вы отсчитываете мне выпрошенную милостыню — ровно
столько, сколько я попросил. «Это то самое место», — говорите вы и, не
ступив лишнего дюйма, останавливаетесь. Ну и ну!
— О, нет, — смутилась великодушная Маргарет: умелый игрок, дон Педро
задел ее слабую струнку. — Я провожу вас немного дальше.

Ну и ну!
— О, нет, — смутилась великодушная Маргарет: умелый игрок, дон Педро
задел ее слабую струнку. — Я провожу вас немного дальше.
Он поблагодарил Маргарет, и они продолжили спуск вдоль ручья, который
теперь совсем пересох. Чем ниже они спускались, тем явственней доносился до
них скрежет киля лодки о гальку. Наконец они вышли из лощины и ступили на
поблескивавший в сумерках песок. У самого берега покачивалась лодка, а
возле нее стояла плохо различимая в сумерках группа людей.
Увидев их, дон Педро что-то крикнул им по-испански. Двое мгновенно
отделились от группы и побежали им навстречу.
Маргарет в третий раз протянула руку дону Педро.
— А теперь, прощайте, — сказала она решительно. — Да пошлет вам Бог
попутный ветер до самой Испании! Желаю благополучно вернуться домой.
— Домой? — повторил он печально. — Увы, отныне «дом» для меня пустой
звук. О, не уходите, задержитесь хоть на мгновение. — Он схватил ее за руку
и удержал. — Я кое-что хочу сказать вам. Я должен объясниться с вами,
прежде чем уйду.
— Тогда говорите скорее, сэр. Ваши люди уже близко.
— Моих матросов это не касается. Маргарет! — У него, казалось,
перехватило дыхание.
Она заметила, что лицо дона Педро в сгущающихся сумерках необычайно
бледно, его била дрожь. Смутный страх закрался ей в душу. Маргарет
освободила руку.
— Прощайте! — крикнула она, повернулась и пошла.
Но дон Педро кинулся вдогонку и быстро настиг ее. Он схватил ее в
объятия, прижал к себе. Беспомощная Маргарет чувствовала себя, как в
стальной ловушке.
— О, нет, нет, — он был готов разрыдаться. — Простите меня, Маргарет,
вы должны меня простить, вы меня простите, я знаю. Я не могу отпустить вас.
Бог свидетель, это убьет меня.
— Дон Педро! — гневно воскликнула Маргарет.
Она сделала попытку освободиться, но он не ослабил своей хватки. За
всю свою жизнь она еще не испытала такого унижения, она даже мысленно не
могла себе представить, что такое возможно.
— Пустите! — приказала Маргарет, обжигая его ненавидящим взглядом. —
Вы джентльмен, и такое поведение недостойно вас. Это подло, низко!
— Джентльмен! — отозвался он с презрительным смехом. Сейчас подобные
слова казались ему пустой бутафорией. — Здесь нет джентльмена. Здесь только
мы двое — мужчина и женщина, и я люблю вас.
Наконец она поняла, какую мерзкую, злодейскую цель преследовал дон
Педро, всю безжалостность его страсти, и ее крик огласил лощину. Сверху
донесся ответный крик. Она не могла разобрать слов, но узнала голос, и ее
пронизала дрожь, чего с ней раньше никогда не бывало. И Маргарет дважды с
отчаянием и страхом выкрикнула его имя:
— Джервас! Джервас!
Дон Педро тут же выпустил ее, но не успела она осознать это и
двинуться с места, как ей на голову набросили плащ, заглушивший ее крики.

Затем сильные руки обхватили ее, оторвали от земли и понесли. За матросами
шел дон Педро.
— Разрази вас гром, обращайтесь с нею бережно, собаки! — крикнул он им
по-испански. — Быстрее! Быстрее!
Они уже были в лодке, когда Джервас выскочил из лощины на берег. Один
из матросов навел на Джерваса мушкет, чтоб разом покончить с одиноким
преследователем. Дон Педро выбил мушкет у него из рук, и тот упал в воду.
— Дурак! Ты слишком много берешь на себя! Гребите быстрее, быстрее!
Они уже отплыли, когда Джервас подбежал к морю и кинулся в воду.
— Дан Педро, испанская собака! — крикнул он с отчаянием и гневом.
С каждым взмахом шести длинных весел лодка уходила все дальше.
Джервас, потеряв от горя голову, шел за ней, пока вода не дошла ему до
плеч. Волны захлестывали Джерваса, он стонал в неистовстве, бессильно
потрясая в воздухе кулаком.
— Дон Педро! — кричал он. — Дон Педро де Мендоса, ты от меня не
уйдешь, не надейся! Я настигну тебя хоть в аду!
Дон Педро, стоя на корме, слышал эти угрозы и проклятия. Он мрачно
взглянул на матроса, у которого выбил из рук мушкет.
— Я был неправ, — сказал он. — Милосерднее было бы застрелить его.

ГЛАВА XII

МИНИСТР

Милорд Гарт мирно сидел, склонившись над книгой, при свете четырех
свечей, поставленных на стол Мартином. Он изучал Сократа и по странному
совпадению наслаждался простым толкованием Сократом мифа о похищении
Оринфии Бореем. Вдруг перед его светлостью, погруженным в чтение, предстал
взлохмаченный безумец в совершенно мокрых, сильно хлюпающих сапогах.
Это был Джервас Кросби. Но граф никогда не видел такого Джерваса,
никогда не слышал от него таких слов.
— Вставайте, милорд! — громогласно приказал он. — Вставайте и
действуйте!
Мощным ударом кулака Джервас скинул том, лежавший перед графом, на
пол.
Милорд смотрел на него, не веря своим глазам.
— Ну и ну! — наконец произнес он. — Может быть, Брут взбесился и
искусал вас? Вы с ума сошли?
— Да, сошел с ума, — молвил Джервас и обрушил на графа страшную
весть. — Ваша дочь похищена, ее украл этот чертов предатель-испанец. — И
Джервас горячо и не всегда вразумительно довел свой рассказ до конца.
Граф оцепенел, сжавшись от ужаса и отчаяния. Но Джервас был
безжалостен и тотчас взялся за графа:
— Долг человека, имеющего дочь, перед ней, самим собой и перед Богом —
если он верит в Бога — заботиться о ней, бдительно охранять ее. Но вы
сидите в книжной пыли и ни о чем, кроме книг, преданий мертвых, и не
думаете; вам все равно, что происходит с живыми, какое злодейство
замышляется у вас под носом против вашего единственного чада.

Но вы
сидите в книжной пыли и ни о чем, кроме книг, преданий мертвых, и не
думаете; вам все равно, что происходит с живыми, какое злодейство
замышляется у вас под носом против вашего единственного чада. А теперь ее
нет. Слышите, нет! Ее увез злодей. Голубка оказалась в когтях ястреба!
Безутешный в своем горе Джервас отбросил обычную робость, с которой
обращался к графу, и был неотразим. Добивайся он руки Маргарет таким
образом, несчастье, ныне постигшее его, не омрачило бы жизнь Джерваса и его
избранницы.
Милорд обхватил голову руками и застонал от горя и собственного
бессилия. Он, казалось, постарел на глазах. Это было очень тяжелое зрелище.
Но в истерзанной душе Джерваса его горе не нашло отклика.
— Стенайте, стенайте! — насмешливо бросил он. — Сожмитесь в комок от
горя и стенайте. Вы не можете исправить то, чему не потрудились помешать, —
и, неожиданно крикнув: «Прощайте», Джервас стремительно направился к двери.
— Джервас!
Душераздирающий крик графа остановил его. С некоторым опозданием юноша
сообразил, что, в конце концов, они с графом друзья по несчастью. Граф
совладал с собой и теперь стоял перед Джервасом — худой, высокий, несмотря
на то, что увлечение чтением сильно ссутулило его плечи. Он оправился от
мгновенного шока усилием воли. Только у глупцов и слабонервных опускаются
руки от горя. Лорд Гарт был не таков. Он был готов принять удар и, если
можно, отразить. Он возьмет шпагу и примет любой вызов. Под давлением
суровой необходимости ученый книгочей превратился в человека действия.
— Куда вы направляетесь? — спросил он.
— За ней! — в неистовстве выкрикнул юноша. — В Испанию!
— В Испанию? Погоди, мой мальчик, погоди. Надо действовать обдуманно.
Никто еще не добивался победы без заранее составленного плана. Торопливость
может только испортить дело.
Он отошел от стола, запахнул полы просторного халата. Опустив голову
на грудь, медленно подошел к окну. Он постоял там, глядя на темные кроны
вязов, над которыми поднималась луна, а Джервас, потрясенный внезапной
переменой, ждал, как и было приказано.
— Так значит, в Испанию? — Его светлость вздохнул. — Вы не Персей,
молодой человек, а Маргарет навряд ли похожа на Андромеду. — Граф вдруг
обернулся к Джервасу, осененный счастливой мыслью. — Сначала — к
королеве! — воскликнул он. — Возможно, ее величество еще помнит меня, и ее
воспоминания сыграют какую-то роль. Более того, она женщина — истинная
женщина — и посодействует мужчине, желающему выручить женщину из беды. Я
поеду с вами, Джервас. Позовите Мартина. Пусть распорядится, чтобы
запрягали лошадей и снарядили с нами пару грумов. Попросите Фрэнсиса выдать
нам все деньги, что есть в наличии.

Позовите Мартина. Пусть распорядится, чтобы
запрягали лошадей и снарядили с нами пару грумов. Попросите Фрэнсиса выдать
нам все деньги, что есть в наличии. Тронемся в путь, как только рассветет.
Но Джервас покачал головой.
— Милорд, я не могу ждать, пока рассветет, — нетерпеливо сказал он. —
Дорог каждый час. Я отправляюсь в Лондон, как только переоденусь и соберусь
в путь. Я тоже подумал о том, чтобы прибегнуть к помощи королевы. Я
собирался просить Дрейка или Хоукинса устроить мне аудиенцию. Если вы
поедете, поезжайте следом, милорд, — и добавил грубовато. — Вы меня
задержите.
Бледный осунувшийся книгочей вспыхнул от возмущения, но, прислушавшись
к голосу разума, вздохнул.
— Да, я стар, — сказал он. — Я слишком стар и слаб и лишь помешаю вам.
Но мое имя еще кое-что значит. Возможно, королева прислушается ко мне
скорей, чем к Дрейку или Хоукинсу. Я напишу вам рекомендательные письма. Я
напишу письмо ее величеству. Она даст аудиенцию моему гонцу, а вы
воспользуетесь этой возможностью.
Он быстро подошел к столу, расчистил себе место средь беспорядочно
набросанных книг и бумаг и начал писать.
Джервас волей-неволей терпеливо ждал, пока его светлость медленно
водил пером. Такое послание быстро не напишешь. Оно требовало обдумывания,
а у графа, еще не пришедшего в себя от потрясения, мысли путались. Наконец
он все же закончил письмо, поставил на нем печать со своим гербом,
выгравированным на массивном перстне, который он не снимал. Потом граф
поднялся, протянул письмо Джервасу и тут же снова бессильно опустился на
стул. Умственное напряжение подорвало последние силы, и граф окончательно
убедился, что не способен активно взяться за дело, помочь Джервасу.
— Конечно, конечно, я был бы вам в обузу, — признался он. — Но сидеть
и ждать… О, боже! Моя доля еще тяжелей, юноша.
Сэр Джервас был тронут. Он был несправедлив к графу. В конце концов, в
жилах Джерваса текла молодая горячая кровь, и у него были другие увлечения,
помимо книг. Он положил руку на плечо старому графу.
— Ваше доверие поможет мне, милорд. Будьте уверены, я сделаю все, что
в человеческих силах, все, что сделали бы вы сами, если бы могли. Я пришлю
вам письмо из Лондона.
Джервас умчался, словно вихрь, и мгновение спустя граф, сидевший за
столом, обхватив голову руками, услышал удаляющийся цокот копыт.
Рискуя сломать себе шею, Джервас долетел до Смидика, потом, чуть
сбавив скорость, но постоянно понукая загнанную лошадь, поднялся по
извилистой тропинке в Арвенак. Сэр Джон бы в отъезде, и Джервас
обрадовался, что не надо тратить время на лишние объяснения. Но ему все же
пришлось потратить время на разговоры, и это обернулось в конечном счете
выгодой для Джерваса: старший Трессилиан ждал его в Арвенаке.

Но ему все же
пришлось потратить время на разговоры, и это обернулось в конечном счете
выгодой для Джерваса: старший Трессилиан ждал его в Арвенаке.
Они с Оливером подружились: товарищи по оружию, оба в один и тот же
день были удостоены рыцарского звания за подвиги. У них был уговор: как
только Джервас оснастит свой корабль, они вместе выйдут в море. Сэр Оливер
и приехал в Арвенак, чтобы подробней обсудить дело, интересовавшее обоих.
Вместо этого ему пришлось выслушать гневную тираду Джерваса, пока тот
торопливо переодевался во все сухое.
Могучий чернобровый сэр Оливер метал громы и молнии. У него всегда
были в ходу крепкие выражения, но теперь он последними словами бранил
Испанию и испанцев.
— Будь я проклят, если не припомню этой истории любому испанцу,
попадись он мне на пути, — сказал он в сердцах, но, поостыв от гнева,
спросил. — Не пойму, зачем тебе понадобилось ехать в Лондон? Неделю на
дорогу потеряешь, а тут каждый день на счету. «Роза Мира» домчит тебя туда
вдвое быстрее.
— «Роза Мира»? — Джервас так и замер со шнурками в руках, воззрившись
на рослого друга. — Боже правый, Оливер, а она может выйти в море?
— Да она уж неделю как готова. Я могу выйти на рассвете.
— А сегодня ночью? — Глаза Джерваса горели, как в лихорадке.
— Хочешь сказать, бросимся за ними в погоню?
— А что мне еще остается?
Сэр Оливер покачал головой, призадумался и покачал снова. Он был силен
практической хваткой и умением мгновенно схватить суть вещей.
— Упустили время или упустим, пока соберемся. К тому же команда на
берегу, и нужно время, чтобы ее собрать. Спустимся по реке, как только
начнется отлив на рассвете, но тогда уж нам не догнать твоего испанца. А
чтобы преследовать его до самой Испании, рапирами не обойдешься. — Оливер
снова покачал головой и вздохнул. — Да, это было бы на редкость интересное
приключение, но тут уж сама Судьба положила нам предел. Так что сначала
Лондон, мой друг. И вот увидишь, окажется, что это самый короткий путь. Я
ухожу — соберу команду, да и самому надо снарядиться. А ты, как будешь
готов, приходи прямо на борт. — Оливер положил сильную руку на плечо другу.
— Не унывай, парень, — сказал он и тут же ушел, не дожидаясь
благодарности за готовность, с которой он предложил свою щедрую помощь.
«Роза Мира» снялась с якоря в устье реки Пенрин на рассвете, с
отливом. Она распустила паруса, тотчас надутые ветром, и понеслась
навстречу приключениям. Это было утром в воскресенье. Благодаря попутному
ветру и умелым матросам, «Роза Мира» уже во вторник на рассвете бросила
якорь против дворца Гринвич.

Сойдя на берег, они, по совету Оливера,
отправились на поиски сэра Хоукинса. Его влияние при дворе должно было
открыть перед ними ревностно охраняемые двери, и в тот же вечер их, спешно
прибывших из Гринвича, сэр Джон проводил в кабинет Фрэнсиса Уолсингема в
Уайтхолле.
В сэре Фрэнсисе Джервас узнал высокого худощавого человека в черном с
длинной седой бородой клином, что был возле королевы в тот самый день,
когда ее величество принимала во дворце моряков. Он сидел за столом,
заваленным бумагами, и не потрудился встать, когда сэр Джон Хоукинс
пригласил к нему двух джентльменов. Он заранее договорился с министром, что
тот их примет. На маленькой седой голове сэра Фрэнсиса была плоская черная
шляпа с отворотами, прикрывавшими уши. Такие шляпы были в моде во времена
правления покойного короля, а сейчас их носили разве что лондонские купцы.
Впрочем, сэр Фрэнсис вообще не следовал моде. Его молодой секретарь,
усердно трудившийся за конторкой у окна, был тоже одет во все черное, но по
последнему слову моды.
Сэр Джон, представив корнуолльцев, удалился.
— Господа, — обратился к ним сэр Фрэнсис, — сэр Джон поведал мне
поистине печальную историю.
Однако печали не чувствовалось ни в его ровном официальном тоне, ни в
холодном оценивающем взгляде бледных глаз. Сэр Фрэнсис пригласил их сесть,
указав костлявой рукой на стулья, стоявшие перед его столом. Сэр Оливер
признательно кивнул и сел, вытянув перед собой длинные ноги. Джервас
предпочел выслушать министра стоя. Вид у него был беспокойный и измученный,
тон — слегка раздраженный. Он нашел, что внешность у министра не
располагающая — уж слишком холоден — и не надеялся на его помощь. Джервас,
полагавший, что все должны выражать свои чувства с тем же неистовством, что
и он, счел, что в жилах министра течет не кровь, а чернила.
— Надеюсь, сэр, меня удостоят аудиенции, чтоб я мог самолично изложить
суть дела ее величеству?
Сэр Фрэнсис погладил бороду. Джервасу показалось, что на губах его
промелькнула усталая презрительная улыбка.
— Я, разумеется, доложу все ее величеству.
Но это заявление не удовлетворило Джерваса.
— Вы добьетесь аудиенции для меня, сэр? — это была скорее просьба, чем
вопрос.
Взгляд холодных глаз был непроницаем.
— С какой целью, сэр, когда и так все ясно?
— С какой целью? — вспылил Джервас, но костлявая рука остановила
вспышку негодования.
— Сэр, если бы королева давала аудиенцию каждому, кто о ней попросит,
у нее бы не осталось ни секунды на многочисленные важные дела. На то и
существуют министры ее величества. — Он поучал Джерваса, словно школьника,
поведению в свете. — Когда я доложу королеве об этом прискорбном деле, ее
величество распорядится, какие меры следует принять.

— Когда я доложу королеве об этом прискорбном деле, ее
величество распорядится, какие меры следует принять. А потому без всякого
ущерба для дела мы, послушные долгу, избавим ее величество от этой ненужной
аудиенции.
Оливер приподнялся на стуле, его звучный голос казался громким и
резким после вкрадчивой речи министра.
— Сэр Джервас не придерживается того мнения, что следует избавлять ее
величество от аудиенции и что она будет благодарна любому, кто ее от
аудиенций избавит.
На сэра Фрэнсиса не произвела впечатления пылкая тирада Трессилиана,
как и его яростный взгляд.
— Полагаю, вы меня не поняли, — спокойно произнес он с ноткой
высокомерной пренебрежительности. — И я, и все мы должны щадить ее
величество, а что касается королевской власти, то она вершится в полной
мере. Я — исполнитель ее воли.
— Объясните попроще, что это значит, — потребовал Джервас.
Сэр Фрэнсис выпрямился в своем высоком кресле, коснувшись головой
спинки. Положив локти на резные ручки кресла, он скрестил пальцы и с
интересом посмотрел на двух неистовых деятельных молодых людей,
вообразивших, что можно запугать министра.
— Это значит, — сказал он, намеренно выдержав долгую паузу, — что
утром я в самой резкой форме сделаю заявление французскому послу.
— Французскому послу? Какое он имеет отношение к этому делу?
На этот раз сэр Фрэнсис не скрыл улыбки.
— Поскольку дипломатические отношения с Испанией сейчас прерваны,
необходимо, чтоб в это дело вмешался французский посол. Я на него целиком
полагаюсь.
Терпение Джерваса иссякало все быстрее.
— Гром и молния! — выкрикнул он. — А что будет с леди Маргарет
Тревеньон, пока вы делаете заявление французскому послу, а он шлет послания
королю Филиппу?
Сэр Фрэнсис развел руками и слегка поднял их, будто моля Бога об
отвращении беды.
— Будем практичны. По вашим словам, эта леди уже три дня находится у
похитителя. Дело не столь срочное, чтобы огорчаться из-за вынужденной
задержки.
— Боже мой! — с болью воскликнул Джервас.
— Королева, будучи женщиной, вероятно, расценит его иначе, —
раздраженно заметил Оливер, — не так хладнокровно, сэр Фрэнсис.
— Полагаю, вы ко мне несправедливы. Горячность и спешка нам не
помогут.
— Я не уверен, — ответил Оливер и поднялся. — В любом случае, этим
делом должны заниматься люди, а не государственные деятели. Вот мы стоим
перед вами, те двое, что жертвовали и жизнью, и всем своим имуществом ради
королевы, и просим взамен лишь аудиенции у ее величества.

— О, нет, вы не аудиенции добиваетесь. Она вам нужна, чтобы попросить
еще кое о чем.
— Это наше право! — прогремел Оливер.
— Мы требуем аудиенции, — добавил Джервас. — Королева нам не откажет.
Сэр Фрэнсис взирал на них с той же невозмутимостью, с какой их
встретил. Секретарь, сидевший у окна, прекратил работу и слушал, как
посетители донимают его важного патрона. Он ждал, что сэр Фрэнсис осадит
их, заявив, что прием закончен. Но, к его удивлению, сэр Фрэнсис тоже
встал.
— Стоит мне отказать вам, — начал он спокойно, без малейших признаков
раздражения, — в чем и заключается мой долг по отношению к ее величеству,
вы будете всячески раздувать дело и в конце концов добьетесь своего. Но
предупреждаю вас: это пустая трата времени — вашего и ее величества — и ни
к чему хорошему не приведет. Ее величество доверит мне во всем разобраться
и предпринять шаги, возможные в данных обстоятельствах. Но если вы все же
настаиваете… — Министр сделал паузу и внимательно посмотрел на молодых
людей.
— Я настаиваю, — решительно подтвердил Джервас.
Министр кивнул в знак согласия.
— В таком случае я немедленно препровожу вас к королеве. Ее величество
ждет меня с докладом перед ужином, и мне пора идти. Если аудиенция
окажется, на ваш взгляд, бесполезной, как и следует ожидать, и вы сочтете,
что без нее достигли бы большего, надеюсь, вы вспомните, кому следует
принести вполне заслуженные извинения.
Высокий, худой, в черной мантии, отороченной коричневым мехом, лорд
Уолсингем подошел к двери и распахнул ее настежь.
— Прошу, — холодно бросил он через плечо.

ГЛАВА XIII

КОРОЛЕВА

Друзья прошли за Уолсингемом через галерею, увидели в сумеречном свете
зеленый внутренний сад из окон справа и оказались перед закрытой дверью,
охраняемой двумя рослыми дворцовыми стражами в красных мундирах с
золототканными тюдоровскими розами. Они отсалютовали сэру Фрэнсису
алебардами, украшенными кисточками; отполированные топорики сверкали, как
зеркала. По сигналу лорда Уолсингема один из них открыл дверь. Сэр Фрэнсис
и его спутники молча переступили порог. Дверь захлопнулась, они оказались в
дальней галерее, и сэр Фрэнсис подвел их к двери слева, возле которой тоже
стояли два стража.
Сэр Джервас отметил, что и эти дворцовые стражи были молодые, рослые,
атлетически сложенные красавцы. Значит, недаром шла молва, что королева
любит окружать себя красивыми мужчинами. Рассказывали, что один из таких
красавцев лишился переднего зуба и был тотчас уволен.
Они прошли в дверь, распахнутую стражем, и оказались в просторной
прихожей, сверкавшей великолепным убранством — золотыми розами на алом
фоне.

Они прошли в дверь, распахнутую стражем, и оказались в просторной
прихожей, сверкавшей великолепным убранством — золотыми розами на алом
фоне. Там томились в праздном ожидании с полдюжины блестящих джентльменов.
Навстречу сэру Фрэнсису вышел камергер с жезлом и по одному его слову
исчез, раскланявшись, за маленькой дверью, охранявшейся парой рослых
красивых стражей — казалось, все они были отлиты из одной формы. Камергер
тут же вернулся с сообщением, что ее величество примет сэра Фрэнсиса и его
спутников.
Из открытой двери доносились звуки клавесина. Возможно, ее величество
и была занята разнообразными и очень важными государственными делами, как
утверждал сэр Фрэнсис, подумал Джервас, но сейчас, вероятно, они не
оторвали ее от дел. Иначе почему им тотчас же была дана аудиенция с
высочайшего соизволения?
Они вошли в королевские покои. Сэр Фрэнсис опустился на колено и левой
рукой тайком дал им знак последовать его примеру.
Они оказались в небольшом зале. Три стены украшали дорогие гобелены.
Сюжеты, изображенные на них, были незнакомы Джервасу, даже если бы у него
была возможность рассмотреть гобелены внимательней. Из высокого окна
открывался вид на парадную лестницу дворца, реку и золоченую королевскую
барку, пришвартованную там вместе с целой флотилией более мелких судов.
Все это бросилось в глаза Джервасу. Но потом он уже видел перед собой
только королеву, перед которой снова преклонил колено. В тот день на ней
был ярко-розовый наряд. По крайней мере, таков был фон переливающейся
парчи, затканной рисунком, изображавшим глаза. Создавалось впечатление, что
ее величество исполнена очей, которыми одновременно разглядывает
посетителей. На королеве, как и при первой аудиенции, было невообразимое
множество драгоценностей; огромный стоячий воротник из кружев, веером
раскрытый у нее за головой, был почти вровень с верхушкой высокого парика,
перевитого жемчугом.
Какое-то время после прихода посетителей королева была все еще
поглощена игрой на клавесине, завершая музыкальную фразу. Одним из многих
проявлений королевского тщеславия было желание прослыть хорошей
исполнительницей. Королева не гнушалась любыми слушателями.
Рядом с королевой стояла высокая белокурая дама. Две других, блондинка
и брюнетка исключительной красоты, сидели возле окна. Прекрасные руки
королевы наконец замерли над клавишами; сверкая перстнями, она потянулась
за шарфом с золотой каемкой, лежавшим на клавесине. Королева близоруко
прищурила темные глаза, вглядываясь в посетителей. От подрисованных
карандашом бровей разбежались глубокие морщинки.

Она, вероятно, отметила,
что спутники Уолсингема — красивые парни, на которых приятно посмотреть.
Оба выше среднего роста, но если один чуть повыше и более крепкого
сложения, то другой более миловиден. Возможно, холодный и расчетливый сэр
Фрэнсис принял во внимание это обстоятельство, когда пригласил их к
королеве, не испросив предварительно ее согласия на аудиенцию. И хоть он
был уверен, что ее величество ничем им не поможет, а лишь перепоручит ему
разобраться в их бедах, они, по крайней мере, не вызовут королевского
гнева. Пусть сами убедятся в его, Уолсингема, правоте.
— В чем дело, Фрэнк? — резко спросила она своим грубоватым голосом. —
Кого вы приводите ко мне и зачем? — И, не дожидаясь ответа, вдруг
обратилась к Джервасу.
Оливер, стоявший позади, уже поднялся вслед за Уолсингемом. Джервас,
не заметив, что они встали, все еще преклонял колено перед королевой.
— Избави бог! — воскликнула она. — Поднимитесь, юноша. Ведь я не Папа,
чтоб целый день стоять передо мной на коленях.
Джервас поднялся, слегка смущенный, не сообразив, какую возможность
для льстивых похвал, столь милых сердцу тщеславной женщины, дает ему это
восклицание. Но его мужская привлекательность возместила в глазах королевы
недостаток бойкой льстивости.
— Зачем вы привели их, Фрэнк?
Уолсингем вкратце напомнил ей, что этих двух молодых моряков она
недавно произвела в рыцари в знак благодарности за их подвиги в боях с
Армадой.
— Они обращаются к вашему величеству с нижайшей просьбой, памятуя о
своих былых заслугах перед Англией и в залог будущих.
— С просьбой? — Беспокойство мелькнуло в глазах королевы. Она
обернулась к высокой белокурой даме, наморщив острый с горбинкой нос. — Как
я сразу не догадалась, Дейкрс. Видит бог, если речь пойдет о деньгах, либо
других воздаяниях из казны, прошу вас не утруждать себя. Война с Испанией
разорила нас.
— Речь пойдет не о деньгах, ваше величество, — смело вступил в
разговор Джервас.
Королева с явным облегчением потянулась к серебряной филигранной
корзиночке, стоявшей на клавесине, и неторопливо выбрала цукат. Возможно,
зубы ее испортились и потемнели из-за пристрастия к засахаренным фруктам.
— Тогда в чем же дело? Изложите свою просьбу, юноша, не стесняйтесь.
Но Джервас уже преодолел свою застенчивость, о чем свидетельствовал
его ответ:
— Это не просьба, как выразился сэр Фрэнсис, ваше величество. Я пришел
искать справедливости.
Королева вдруг подозрительно сощурилась и опустила поднесенный ко рту
цукат.
— О, мне хорошо знакома эта фраза. Мой бог! Она на устах у каждого
искателя теплых местечек.

Мой бог! Она на устах у каждого
искателя теплых местечек. Ну? Выкладывайте свою историю и покончим с этим
делом.
Цукат исчез меж тонких накрашенных губ.
— Прежде всего, мадам, — заявил Джервас, — я имею честь передать вам
письмо. — Он шагнул вперед, инстинктивно опустился на одно колено и
протянул ей конверт. — Не угодно ли принять его, ваше величество?
Уолсингем нахмурился и сделал шага два вперед.
— Что это за письмо? — насторожился он. — Вы не сообщали мне о письме.
— Какое это имеет значение? — сказала королева и принялась
рассматривать печать. — Чей же это герб? — Она сдвинула брови. — От кого
письмо, сэр?
— От милорда Гарта, если угодно, ваша светлость.
— Гарт? Гарт? — Она словно перебирала что-то в памяти. Вдруг лицо
королевы оживилось. — Боже, да это же Роджер Тревеньон… Роджер… — Она
вздохнула и испытующе посмотрела на Джерваса. — Кем вам приходится Роджер
Тревеньон, дитя мое?
— Смею надеяться, другом, мадам. Я ему друг. Я люблю его дочь.
— Ха! Его дочь! Вот как? У него есть дочь? Если она похожа на своего
отца, вы счастливы в своем выборе. В юности он был очень хорош собой. Стало
быть, он женат? Никогда об этом не слышала. — В голосе королевы послышалась
грусть. — Но я долгие годы вообще ничего о нем не слышала. Роджер
Тревеньон! — Королева снова вздохнула, задумалась, и ее лицо смягчилось до
неузнаваемости. Потом, словно опомнившись, королева сломала печать и
развернула лист. Она с трудом разбирала почерк.
— Что за каракули, господи!
— Граф Гарт писал его, будучи вне себя от горя.
— Ах, вот как! Что ж, вероятно, так оно и было. Тем не менее, в письме
он лишь констатирует сам факт послания, рекомендует мне вас и заклинает
помочь вам и ему, ибо у вас одна цель, о которой вы мне сообщите. Итак,
Роджер попал в беду, верно? И, попав в беду, он, наконец, вспомнил про
меня. Так поступают все люди. Все, но не Роджер. — Королева задумалась. —
Мой бог! Он, вероятно, вспоминал меня все эти годы, вспоминал, что я в
долгу перед ним. Боже правый, сколько лет минуло с той поры!
Она погрузилась в воспоминания. На узком, резко очерченном лице не
было и следа былой жесткости. Джервасу показалось, что ее темные глаза
погрустнели и повлажнели. Мыслями она, скорей всего, была в прошлом с
отважным адмиралом, любившим ее и сложившим голову из-за безрассудства
своей любви; с другом адмирала, который ради любви к нему, готовности
служить ему и юной принцессе тоже рисковал сложить голову на плахе. Потом,
словно очнувшись, она спросила джентльмена, ждавшего ее ответа:
— Так какую же вы историю собираетесь мне рассказать? Начинайте, дитя
мое.

Я слушаю.
Сэр Джервас повел рассказ кратко, красноречиво и страстно. Его всего
лишь раз прервал лорд Уолсингем, когда он упомянул, что испанец, сдавшись в
плен, стал пленником, а, вернее, гостем в поместье Тревеньон.
— Но это же противозаконно! — вскричал он. — Мы должны принять меры…
— Примите меры и попридержите язык, сэр, — оборвала его королева.
Больше его не прерывали. Джервас довел свой рассказ до конца, все
больше распаляясь от гнева, и возбуждение Джерваса передалось слушателям —
королеве, ее фрейлинам и даже хладнокровному лорду Уолсингему. Когда
Джервас наконец смолк, королева стукнула ладонями по подлокотникам кресла и
поднялась.
— Клянусь богом! — яростно выкрикнула она, побледнев под слоем
румян. — Наглость этих испанцев переходит все границы! Неужто их
бесчинствам не будет положен предел? Что же, мы будем и дальше все сносить
молча, Уолсингем? Испанца выбрасывает после кораблекрушения на мой берег, и
он позволяет себе это надругательство! Клянусь небом, они узнают, какие
длинные руки у девственницы, защищающей другую девственницу, как тяжела
рука женщины, мстящей за другую женщину. Почувствуют, будь они прокляты!
Уолсингем, созовите… Нет, нет. Погодите!
Королева, постукивая каблучками, прошла через гостиную к окну, и
фрейлины, сидевшие там, встали при ее приближении. Королева извлекла
откуда-то маленькую серебряную шпильку. Ее раздражали кусочки цуката,
застрявшие в зубах. Избавившись от них, королева задумчиво постучала
шпилькой по оконному стеклу.
Рассказ тронул королеву сильнее, чем Джервас мог надеяться. Как ни
возмутительно было само надругательство, оно усугублялось тем, что жертвой
стала дочь Роджера Тревеньона. Королева приняла эту историю так близко к
сердцу, потому что воспоминания о дорогом друге юности, о возлюбленном
юности пробудили в ней нежность, а рассказчик был рослый красивый юноша, к
тому же влюбленный.
Наконец она отошла от окна в весьма раздраженном расположении духа, но
это раздражение было вызвано не тем, к кому она обратилась:
— Подойдите сюда, дитя мое!
Джервас выступил вперед и почтительно склонился перед ее величеством.
Все с интересом наблюдали эту сцену, лишь одному человеку было явно не по
себе. Это был лорд Уолсингем. Он, прекрасно знавший королеву, понял, что в
ней проснулась львица, и это не сулит ему ничего доброго. Он был немного
зол на Джерваса Кросби за то, что тот обошел его с письмом. Но это был
сущий пустяк по сравнению с беспокойством, которое вызывал у него настрой
королевы.
— Говорите, дитя мое, говорите, — теребила она Джерваса, — о чем
именно вы меня просите? Что я могу для вас сделать? Какой справедливости вы
добиваетесь?
Она просила совета у провинциального парня, движимого болью за свою
возлюбленную.

По мнению Уолсингема, это было безумие. Он едва сдержал стон.
Мрачное предчувствие отразилось на его лице.
Ответ Джерваса отнюдь не уменьшил его страх. Он лишь утвердился в
своем мнении, что Джервас играет с огнем, с невероятной дерзкой
неосторожностью, а министр на своем опыте хорошо знал, к чему ведет людская
неосторожность.
— Я собираюсь, ваша милость, немедленно плыть в Испанию вслед за доном
Педро де Мендоса.
— Очень смелый замысел, ей-богу. — прервала его королева. — Но если вы
берете дело в свои руки, зачем я вам понадобилась? — Тон королевы можно
было понять как насмешку или признание затеи Джерваса чистым безумием.
— Я надеялся, мадам, что ваша милость защитит меня, сам не ведаю,
каким образом, в этом путешествии и поможет мне благополучно вернуться. Я
опасаюсь не за себя…
— Вы дальновиднее, чем я полагала, — снова прервала его королева. — Но
как я могу защитить вас? — Она сделала гримасу. — У меня и впрямь длинные
руки. Но как мне защитить вас во владениях короля Филиппа в такое
время… — Королева оборвала себя на полуслове. Она не представляла, какую
поддержку может оказать юноше, и это бессилие так унизило ее в собственных
глазах, что она разразилась бранью, как взбешенный капитан.
Когда она наконец утихомирилась, лорд Уолсингем вкрадчиво заметил:
— Я уже говорил сэру Джервасу, что ваше величество поручит мне
предпринять надлежащие меры. По каналам, которые предлагает французский
посол, мы можем обратиться с посланием к королю Филиппу.
— Ах, вот как! И что же ответил сэр Джервас?
— Покорнейше прошу учесть, ваше величество, что дело не терпит
отлагательства…
— Да, это так, дитя мое. У сэра Фрэнсиса нет должного опыта. Если бы
его дочь захватил испанец, он был бы не столь хладнокровен и жеманен. У
черту трусливые советы!
Но министр не утратил самообладания.
— В меру своего слабого ума служу вашей светлости. Может быть,
кто-нибудь подскажет более эффективный путь спасения несчастной леди.
— Стало быть, слабого? — Королева бросила на Уолсингема недобрый
взгляд. Его хладнокровие оказало на нее прямо противоположное действие.
Отвернувшись от него, королева снова постучала шпилькой по стеклу. — Но
ведь должен быть какой-то выход? Ну, дитя мое, напрягите свой ум. Не
опасайтесь показаться неосторожным. Предлагайте, а уж мы нащупаем здравый
смысл.
Воцарилось молчание. У Джерваса не было продуманного плана действий,
не знал он и как осуществить то, о чем просит ее величество. Тишину нарушил
грубоватый голос сэра Оливера Трессилиана.
— Позвольте сказать, ваша светлость.

У Джерваса не было продуманного плана действий,
не знал он и как осуществить то, о чем просит ее величество. Тишину нарушил
грубоватый голос сэра Оливера Трессилиана.
— Позвольте сказать, ваша светлость. — С этими словами он шагнул
вперед, и его смуглое решительное лицо приковало взоры всех присутствующих.
— Да говорите же, во имя Господа, — раздраженно бросила она, —
говорите, если можете помочь делу.
— Ваше величество поощряет неосторожность, иначе я навряд ли решился
бы.
— Решайтесь, черт вас побери, — заявила львица. — Что вам пришло на
ум?
— Возможно, ваше величество не помнит, но я получил от вас рыцарское
звание за то, что захватил флагман андалузского флота, единственный
плененный нами испанский корабль. Мы взяли в плен дона Педро Валдеса,
самого прославленного и заслуженно почитаемого в Испании капитана. Вместе с
ним к нам в плен попали семь джентльменов из лучших семей Испании. Все они
в руках вашего величества. Они находятся в заключении в Тауэре.
Сэр Оливер ничего не добавил к сказанному, но в самом его жестком тоне
содержалось предложение. И тон, и намек, проскользнувший в его словах,
свидетельствовали о натуре беспощадной, неподвластной закону, сделавшей его
впоследствии тем, кем ему суждено было стать. Речь сэра Оливера произвела
чудо, выведя наконец лорда Уолсингема из состояния присущей ему
невозмутимости.
— Во имя неба, молодой человек, что вы имеете в виду?
Но ответила ему королева с недобрым смешком и жесткостью, сродни той,
что проявил сэр Оливер. У министра мурашки побежали по спине.
— Боже милостивый! Неужели неясно?
Тон ее был красноречивее слов: предложение сэра Оливера пришлось ей по
душе.
— Дейкрс, поставь стул вон к тому столику. Король Испании еще узнает,
какие у меня длинные руки.
Высокая фрейлина принесла мягкий, обитый красной материей стул.
Королева подошла к столу и села.
— Дай мне перо, Дейкрс. Уолсингем, назовите фамилии семи джентльменов,
заключенных в Тауэр вместе с Валдесом.
— Ваше величество, вы намерены… — Уолсингем был бледен, его борода
заметно дергалась.
— Вам скоро станут известны мои намерения, вам и другому слабосильному
парню — Филиппу Испанскому. Повторяю — их имена!
Королева была беспощадна в своем властолюбии. Уолсингем спасовал и
продиктовал ей имена. Она написала их своем крупным угловатым почерком,
который историки более поздних времен сочли красивым. Составив список,
королева откинулась и пробежала его прищуренными глазами, задумчиво
покусывая гусиное перо.
Министр, наклонившись к ней, что-то испуганно прошептал.

Получив в
ответ негодующий взгляд и ругательство, министр выпрямился. Осторожный
человек и дипломат, Уолсингем решил обождать, пока королевский гнев
остынет, и королева прислушается к голосу разума. Сэр Фрэнсис нисколько не
сомневался, что по совету этого чернобрового пирата Оливера Трессилиана ее
величество намерена совершить акт грубого произвола.
Ее величество, склонив голову, принялась сочинять письмо своему зятю,
страстно желавшему в свое время стать ее мужем. С тех пор он не раз
благодарил Господа, что среди оставленных им жен не было Елизаветы. Она
писала быстро, почти не тратя времени на обдумывание фраз, ее перо с
какой-то свирепой решимостью царапало пергамент, так что крупные буквы были
скорей выгравированы, чем написаны. Вскоре королева закончила письмо.
В конце послания стоял злобный размашистый росчерк, сам по себе как
вызов на дуэль. Королева потребовала воск и свечку, чтобы запечатать
письмо. Фрейлины отправились выполнять ее поручение. Сэр Фрэнсис решился
предпринять еще одну попытку удержать королеву от необдуманного шага.
— Если в этом послании, мадам, нарушен принцип взаимного признания
законов…
Но королева грубо оборвала его на полуслове.
— Взаимное признание законов. — Она издевательски расхохоталась в лицо
длиннолицему седобородому дипломату. — Я ссылаюсь на этот хваленый принцип
в своем письме. В случае с похищением он совершенно игнорируется. Я
предупредила об этом его испанское величество.
— Именно этого я и опасался, мадам…
— О, господи! Уолсингем, когда вы наконец станете мужчиной? — Королева
вдавила в воск свою печать.
Потрясенный Уолсингем забормотал что-то о королевском совете.
При этих словах Елизавета в ярости встала, держа письмо в руке, и
заявила, что ей дела нет до королевского совета, что он и существует лишь
для того, чтобы разъяснять ее королевскую волю. Насилие, совершенное
испанским грандом над английской девушкой, — оскорбление Англии. А
поскольку она, королева Елизавета, символизирует Англию, ее долг — ответить
на это оскорбление. Она в ответила на него в своем письме, которое сэр
Джервас доставит по назначению.
Уолсингем в ужасе отшатнулся, не отваживаясь больше ей перечить. Он
сам винил себя за необдуманный поступок: зачем он добился аудиенции у
королевы для этого горячего юнца и его еще более опасного друга? Вред уже
причинен. Надо сделать все возможное, чтобы предотвратить дурные
последствия. Дальнейшее вмешательство в дело лишит его возможности хоть
как-то повлиять на его исход.
Королева протянула Джервасу письмо.
— Вот ваше оружие, сэр.

— Вот ваше оружие, сэр. Летите в Испанию на всех парусах. Письмо для
вас и щит и меч. Если же и оно не спасет, будьте уверены, я отомщу за вас.
Да поможет вам Бог исполнить ваш рыцарский долг. Проводите его, сэр
Фрэнсис. Доложите мне, как закончилось путешествие. И не вздумайте
лукавить.
Джервас, опустившись на колени, принял королевское послание. Королева
протянула ему руку. Он поцеловал ее почтительно, с некоторым благоговением,
она же легонько провела рукой по его волнистым каштановым волосам.
— Славный мальчик с любящим сердцем, — ласково молвила королева и
вздохнула. — Да поможет Бог твоей возлюбленной вернуться в добром здравии
вместе с тобой.
Взволнованный, Джервас покинул королевскую гостиную вместе с Оливером
и сэром Фрэнсисом. Все трое знали почти наверняка, что содержалось в
королевском послании.
Сэр Фрэнсис простился с ними весьма холодно. Он помешал бы их миссии,
если бы мог. Но он был между двух огней и обречен на бездействие. Лорд
Уолсингем скрепя сердце отпустил их с письмом, способным вызвать вселенский
пожар.

ГЛАВА XIV

ФРЕЙ ЛУИС

Страх был неведом леди Маргарет Тревеньон, потому что за все двадцать
пять лет своей жизни ничто не наводило на нее страх. С тех пор, как она
себя помнила, люди ей подчинялись, очень немногие из них направляли ее, но
никто ею не командовал. В поместье Тревеньон, как и во всем Корнуолле, где
ее считали Первой леди, ее желание было превыше всего — везде и всегда.
Никто никогда не пытался перечить Маргарет, а тем более враждовать с ней.
Все вокруг проявляли к ней должное уважение. Оно объяснялось отчасти
положением, которое Маргарет занимала по праву рождения, но в большей
степени тем, что она была щедро наделена от природы благородной
сдержанностью и самодостаточностью, а это обычно прививается воспитанием.
Трудно было себе представить, что Маргарет чем-то обижена. Достоинство,
рожденное подобной уверенностью в себе, не могло быть внешним и показным,
оно проникло в ее плоть и кровь и уберегло от излишней самонадеянности и
бессмысленной дерзости — возможного последствия предоставленной ей свободы.
И глубоко укоренившаяся уверенность в себе, подкрепленная всем прошлым
опытом, не покинула Маргарет и теперь, когда ее связали, набросив на голову
плащ, и обращались с ней, как с вещью. Маргарет была удивлена и
раздосадована. Страх не закрался ей в душу: Маргарет не верилось, что он
оправдан, что насилие беспредельно. Она не сопротивлялась, сознавая
бессмысленность борьбы с дюжими матросами, полагая это ниже своего
достоинства.
Маргарет неподвижно лежала на корме на свернутом парусе, всеми силами
сдерживая закипавший гнев, способный помутить разум.

Она едва воспринимала
качку, скрип уключин, напор гребцов, налегавших на весла, бессвязные звуки,
вырывавшиеся у них порой. Маргарет догадывалась, что рядом с ней сидит дон
Педро. Он обнимал ее за плечи, удерживая на месте, а, возможно, и оберегая.
В другое время это шокировало бы ее, но сейчас было безразлично. Такая
мелочь по сравнению с самим похищением не стоила того, чтобы высказывать
возмущение.
Через некоторое время дон Педро убрал руку и принялся развязывать
шнурок, стягивавший плащ, в который она была закутана с головой. Покончив с
этим, он стянул с нее плащ, и Маргарет вдохнула ночной воздух, взору ее
открылись безбрежная гладь воды, звезды в небе, темные фигуры матросов,
ритмически работающих веслами, и человек, склонившийся над ней. В
окружающей тьме его лицо казалось голубоватым. Она услышала его голос:
— Вы простите мне эту возмутительную дерзость, Маргарет? — тон вопроса
был вкрадчивый, почти просительный.
— Мы поговорим об этом, когда вы меня высадите на берег в бухте возле
поместья Тревеньон, — ответила Маргарет и сама подивилась собственной
твердости и резкости.
Она скорее угадала, чем увидела его улыбку, тонкую,
насмешливо-самоуверенную, так хорошо ей знакомую. Но если раньше она
вызывала восхищение Маргарет, то теперь она сочла улыбку дона Педро
отвратительной.
— Если бы у меня не было надежды на прощение, я бы свел счеты с
жизнью, Маргарет. О возвращении не может быть и речи. Эта авантюра связала
нас воедино.
Маргарет сделала попытку подняться, но он снова обхватил ее за плечи и
усадил.
— Успокойтесь моя дорогая, вашему достоинству и свободе ничто не
угрожает. Я вам обеспечу высокое положение в обществе.
— Вы себе обеспечите высокое положение, — отозвалась она, дерзко
добавив: — на виселице.
Он больше ничего не сказал и, подавив вздох, убрал руку. Дон Педро
решил, что лучше выждать, пока гнев Маргарет остынет, пока она проникнется
мыслью, что всецело находится в его власти. Это скорей сломит ее упрямство,
чем все слова. Она еще не испытала страха. Но то, что Маргарет не теряла
присутствия духа, делало ее еще более желанной для дона Педро. За такую
женщину стоило бороться, и потому надо было призвать на помощь все свое
терпение. Дон Педро не сомневался, что в конце концов Маргарет будет
принадлежать ему. Воля была определяющей чертой его характера, как,
впрочем, и у Маргарет.
А лодка тем временем рассекала волны. Маргарет посмотрела на звезды в
небе и одинокую желтоватую звезду на горизонте.

Маргарет посмотрела на звезды в
небе и одинокую желтоватую звезду на горизонте. Она, казалось, все
увеличивалась по мере их приближения. Лишь однажды Маргарет оглянулась, но
во мраке, скрывшем землю и береговую линию, ничего не различила. Она
увидела лишь, что дон Педро не один на корме. Рядом с ним сидел рулевой.
Маргарет, обращаясь к нему, снова протестовала, требовала, чтобы ее вернули
на берег. Но он даже не понял, о чем речь. Обратившись к дону Педро, он
получил короткий резкий ответ на испанском.
И Маргарет замолчала с видом оскорбленного достоинства. Желтоватая
звезда впереди продолжала расти. Отражение от нее извилистой световой
дорожкой бежало по воде. В конце концов она оказалась фонарем на корме
корабля, и лодка, ударяясь о борта высокого галеона, подошла к входному
трапу. Наверху стоял человек с фонарем. На фоне освещенного шкафута четко
вырисовывался его силуэт.
Лодка бросила якорь у трапа, и дон Педро предложил ее светлости
подняться. Она отказалась. В этот момент она была в замешательстве и не
совладала с собой. Она сопротивлялась, угрожала. С корабля кинули веревку.
Матрос поймал ее конец и сделал затяжной узел. Набросив его на Маргарет, он
стянул узел у колен. Потом ей подняли руки и осторожно затянули узел под
мышками. Дон Педро тут же подхватил Маргарет и усадил на плечо. Поддерживая
свою ношу левой рукой, он схватился за лестницу правой рукой и начал
подниматься. Маргарет поняла, что сопротивление бесполезно: ее подтянут,
как груз, на веревке, и она выбрала из двух зол меньшее. На шкафуте, ярко
освещенном фонарями, дон Педро спустил Маргарет. Веревка, которую
подтягивали на корабль по мере их подъема, змеей лежала на палубе у ее ног.
Дон Педро распустил затяжной узел и освободил Маргарет.
На палубе у входного трапа их ждал Дюклерк, хозяин галеона, с фонарем
в руке. У комингсов стояли двое — крепкого сложения джентльмен и высокий
худой монах-доминиканец в белом облачении и черной монашеской накидке.
Остроконечный капюшон, закрывавший голову, затенял его лицо.
Первый быстро шагнул вперед и, низко поклонившись дону Педро, что-то
тихо ему сказал. Это был дон Диего, управляющий графа Маркоса, тот самый,
что снарядил корабль в Англию, как только до него дошла весть, что хозяин
ждет его там.
Монах, скрестив под просторной накидкой руки, неподвижный, как статуя,
оставался на месте. Уловив вопросительный взгляд дона Педро, дон Диего с
готовностью объяснил его присутствие. В католической Испании ни один
корабль не мог выйти в море без духовного пастыря. Он жестом подозвал
монаха и представил его как Фрея Луиса Сальседо. Священник и аристократ
поклонились друг другу, всем видом выражая взаимное уважение.

Выпрямившись,
монах снова скрестил руки. Свет фонаря на мгновение выхватил из тени
капюшона его лицо. Маргарет мельком увидела его — аскетическое, худое и
бледное с мрачно горящими глазами. Их взгляд проник холодком страха в ее
отважную душу — страха, какого она еще не испытывала с момента похищения. В
этом быстром взгляде она почувствовала зловещую угрозу, неприкрытую злобу,
перед которой ее душа содрогнулась, как содрогнулась бы от проявления
сверхъестественной силы.
Потом дон Педро сообщил Маргарет, что лучшая каюта корабля в ее
распоряжении и дон Диего проводит ее туда. Она растерялась на какой-то миг,
но стояла, высоко подняв голову, вскинув подбородок, глядя гордо, почти с
вызовом. Наконец она повернулась и пошла за управляющим, и дон Педро
последовал за ней. Пока сопротивление бесполезно, придется выполнять их
волю. Осознав это, Маргарет подчинилась, не поступившись своим достоинством
и неискоренимой верой, что никто не сможет причинить ей вреда.
На продольном мостике кто-то перехватил дона Педро за руку. Он
обернулся и увидел монаха. Видно, он шел за ним следом, бесшумно ступая в
своих сандалиях. Впрочем, общая суматоха на корабле, готовящемся к
отплытию, заглушила бы любой шум. Скрипели блоки и фалы, слышался топот
ног, а когда была отдана команда положить руля к ветру, поочередное
хлопанье наполнявшихся парусов напоминало приглушенные пушечные выстрелы.
Послушная ветру, слегка накренясь левым бортом, «Девушка из Нанта» с
командой испанских матросов под покровом ночи ускользнула в открытое море.
Дон Педро, нахмурившись, вопросительно глянул на монаха. Свет фонаря,
висевшего на мостике, бил ему прямо в лицо.
Тонкие губы монаха шевельнулись.
— Эта женщина, взятая на борт вашей светлостью? — спросил он.
Дон Педро почувствовал, что его душит гнев. Дерзость самого вопроса
усугублялась его презрительной краткостью. Дон Педро сдержался, и монах не
услышал ответа, который полагался ему по заслугам.
— Эта дама, — с подчеркнутым почтением произнес он, — будущая графиня
Маркос. Я рад, что выдался случай известить вас об этом, чтобы впредь вы
говорили о ней с должным пиететом.
И, повернувшись спиной к бесстрастно поклонившемуся монаху, он
направился к главной каюте, проклиная в душе дона Диего, сподобившегося
взять в духовные пастыри монаха-доминиканца. Эти доминиканцы, нахалы как на
подбор, чванятся своей инквизиторской властью. Все они — от Генерального
инквизитора до последнего ничтожного брата ордена не испытывают почтения к
светской власти, как бы высока она ни была.
Дон Педро окинул оценивающим взглядом убранство каюты, и гнев его в
какой-то мере смягчился.

Оно было достойно графини Маркос. В свете
покачивающихся фонарей на белоснежной скатерти ярко сверкали хрусталь и
серебро. Подушки из алого бархата с золотым кружевом украшали стулья и
скрадывали грубость рундуков под окнами, глядевшими на корму. Длинное
зеркало стояло меж дверей двух кают, выходящих на правый борт, и еще одно
помещалось у двери каюты, выходящей на левый. На полу лежал мягкий ковер
восточной работы с яркими красными и голубыми узорами, а переборки
скрывались гобеленами. Возле стола ждал распоряжений вылощенный Пабиллос,
слуга из дома графа в Астурии, приставленный доном Диего лично к дону
Педро.
Учитывая обстоятельства и спешку, дон Диего превзошел самого себя и
вполне заслужил те два похвальных слова, что произнес его хозяин. Отпустив
Пабиллоса, дон Педро жестом пригласил даму к столу.
Маргарет посмотрела на него в упор. Ее лицо под облаком слегка
растрепанных золотисто-рыжих волос было бледно, темно-красный корсаж помят,
кружевной воротник порван. Маргарет пыталась скрыть беспокойство, но его
выдавала взволнованно дышавшая грудь.
— У меня нет выбора, — протестующе заявила она с холодным презрением в
голосе. — Не тратьте время, унижая меня напоминанием, что я пленница, я
вынуждена подчиниться. Но это поступок труса, дон Педро, труса и
неблагодарного человека. Вы платите злом за добро. Надо было предоставить
вас судьбе. Вы убедили меня, что подобной судьбы заслуживал любой испанец,
попавший в руки честного человека, — с этими словами она холодно, с
достоинством прошла вперед и села за стол.
Дон Педро был смертельно бледен, под измученными глазами залегли тени.
На фоне этой бледности маленькая остроконечная бородка и закрученные вверх
усы казались иссиня-черными. Исхлестанный ее гневными словами, дон Педро не
выказал гнева. Он грустно наклонил голову.
— Упрек справедливый, я знаю. Но даже если вы полагаете мой поступок
низким, не вините всех испанцев за ошибки одного. А осуждая его ошибки,
помните, что ах породило. — Он сел напротив Маргарет. — Человека надо
судить не по поступкам, а по мотивам, их вызывающим. Тысяча достойных людей
повстречалась вам на жизненном пути, и вы по-прежнему считаете их
достойными людьми, ибо ничто не толкнуло их на действия, которые уронили бы
их в ваших глазах. Я, смею надеяться, достойный человек…
У Маргарет вырвался короткий смешок. Дон Педро смолк и слегка
покраснел, потом повторил:
— Я, смею надеяться, достойный человек, каковым вы меня справедливо
считали раньше. Если бы я уехал, вы остались бы при том же мнении, но
непреодолимый соблазн смел все мои предубеждения. Узнав вас, Маргарет, я
полюбил вас — страстно, отчаянно, слепо.

Узнав вас, Маргарет, я
полюбил вас — страстно, отчаянно, слепо.
— Стоит ли продолжать?
— Стоит. Я хочу, чтобы вы поняли меня, а уж потом и судили. Эта любовь
сродни культу, она переполняет меня чувством обожания. Вы нужны мне, я не
могу жить без вас. — Он устало провел рукой по бледному лбу. — Мы не
властны над своими чувствами. Мы рабы природы, заложники судьбы, которая
использует нас в своих целях, кнутом заставляет нас подчиниться ее власти.
Я не просил ниспослать мне любовь к вам. Это произошло помимо моей воли. Во
мне зажгли любовь. Я не знаю, откуда пришел этот зов, но я не мог
ослушаться, он был непреодолим. Я могу лишь предполагать, какого мнения вы
были обо мне раньше. Думаю, что высокого. Как мне представляется, такая
женщина, как вы, не может высоко ставить мужчину, искусного в банальных
любовных интригах, занятого тривиальными любовными играми, кощунственно
низводящего любовь до развлечения и низкой похоти. Я не таков. Клянусь
своей верой и честью пред ликом Господа и Пресвятой девы.
— К чему эти клятвы и клятвопреступления? Они для меня ничего не
значат.
— О, погодите! Этого не может быть. Вы, конечно, сознаете, что
легкомысленный искатель приключений, каковым я не являюсь, никогда бы не
отважился на то, что сделал я. Я похитил вас. Какое ужасное слово!
— Очень точное слове для описания ужасного поступка, преступления, за
которое вам наверняка придется держать ответ.
— Вы говорите — преступление. Но преступника создают обстоятельства.
Не рождалось еще человека — кроме Одного, но он был не просто человек —
столь приверженного добродетели, что не поддался бы искусу. — Дон Педро
вздохнул и продолжал: — Поверьте, я никогда не совершил бы подобного
поступка, если бы соблазну, моему непреодолимому влечению к вам, не
сопутствовало роковое стечение обстоятельств. Время не остановилось ради
меня. Корабль не мог вечно стоять в английских водах. Ежечасно он
подвергался риску быть захваченным. Я должен был спешить. Вчера вечером я,
преодолев робость, заговорил с вами о любви. И получил отпор. Этого я и
опасался. Объяснение было слишком внезапным. Оно удивило вас, вывело из
душевного равновесия. В других обстоятельствах я бы не стал торопиться.
Добиваясь взаимности, я проявил бы бесконечное терпение. Я убежден: как во
время нашей первой встречи ваши флюиды вошли в меня и навсегда сделали меня
рабом, так и мои флюиды могли бы войти в вашу душу, пусть вы бы и не
догадались об этом. Мне не верится, что чувство, вызванное вами, не нашло
бы отклика в вашем сердце. Это как искра, высеченная ударом стали о
кремень, во, чтобы она появилась, нужны и сталь, и кремень.

Вы сами не
признавались себе в том, что искра высечена. Еще какое-то время, совсем
немного времени, и я помог бы вам это осознать. Но время было мне
неподвластно. Я не мог дольше оставаться в Англии. — Дон Педро с отчаянием
взмахнул рукой и слегка наклонился вперед. — У меня не было выбора.
Отказаться от вас я не мог, и вынужден был прибегнуть к злодейскому, на ваш
взгляд, похищению. — Он помедлил и, не услышав возражений, продолжал. — Я
увез вас силой, чтобы добиться когда-нибудь вашего расположения, положить к
вашим ногам свою жизнь и все, что у меня есть, короновать вас всеми
почестями, которых я был удостоен и которыми еще буду удостоен,
вдохновленный вами. Сейчас все на корабле знают, что по приезде в Испанию
вы станете графиней Маркос, а потому будут относиться к вам с должным
почтением, приличествующим вашему высокому положению.
Дон Педро замолчал, устремив на Маргарет грустный, смиренно молящий о
любви взгляд. Но ни взгляд, ни его слова, судя по всему, не произвели на
нее никакого впечатления. Ответный взгляд был колюч, и лишь презрение
чувствовалось в легкой улыбке, скользнувшей по алым губам.
— Слушая ваши речи, я терялась в догадках: кто же вы — мошенник или
глупец? Теперь понимаю — вы жалкая помесь того и другого.
Дон Педро пожал плечами и даже улыбнулся, хоть в глазах его затаилась
бесконечная усталость.
— Это не аргумент.
— Не аргумент? А разве нужны аргументы, чтобы проколоть пустой мыльный
пузырь, надувавшийся вами с таким старанием? Следуя вашей логике, в мире
нет злодейства, которое невозможно оправдать. Факты налицо, дон Педро, вы
отплатили злом за добро, вы обращались со мной недостойно и грубо, надеясь
подчинить своей воле; из-за вас тревога и печаль поселились в доме,
приютившем вас в час испытаний. Это факты, в никакие аргументы на свете не
смогут их опровергнуть. Поверьте, все ваши попытки воздействовать на меня
напрасны. Никто не произведет меня в графини против моей воли, а у меня нет
желания стать графиней Маркос и никогда не будет. Если вы заслужите
прощение, возможно, у меня возникнет желание увидеть вас в будущем. А
сейчас снова прошу вас: отдайте распоряжение вернуться, верните меня в мой
дом.
Дон Педро опустил глаза и вздохнул.
— Давайте подкрепимся, — он что-то быстро сказал по-испански
недоумевающему Пабилосу, и тот принялся раскладывать по тарелкам кушанья,
заранее приготовленные на буфете.
Дон Педро, находившийся в состоянии философской отрешенности, невольно
восхищался смелостью Маргарет — с какой решимостью она ответила ему, с
каким достоинством держалась за столом, как твердо смотрела ему в глаза.

В
подобной ситуации любая из знакомых ему женщин вела бы себя иначе. Он уже
оглох бы от криков, его бы уже мутило от слез! Но Маргарет была, как
закаленная сталь. Во всем мире не найти лучшей матери для будущих сыновей.
Рожденные такой матерью, они приумножат блеск и славу дома Мендоса и Луна.
Дон Педро был уверен, что в конце концов она покорится его воле. Его
слова, обращенные к Маргарет, были искренни, они выражали его веру; с такой
верой он мог набраться терпения, ибо эта добродетель недоступна лишь тем,
кого гложет червь сомнения.
Маргарет ела мало, но то, что она вообще не лишилась аппетита,
доказывало твердость ее духа. Она выпила немножко вина, но лишь из того
кувшина, из которого пил сам дон Педро. Заметив ее осторожность, он
подумал, что ум Маргарет не уступает твердости ее характера. Строптивость и
недоверие к нему лишь возвышала Маргарет в его глазах.
Одноместная каюта по правому борту предназначалась для дона Педро и
отличалась особой роскошью убранства. Когда Пабиллос сообщил об этом
хозяину, тот предоставил ее Маргарет, и она приняла это с равнодушной
готовностью подчиниться обстоятельствам.
Когда Маргарет осталась одна, она, вероятно, утратила привычное
самообладание. Ею овладели горе, негодование, страх. Во всяком случае,
когда наутро она искала место на палубе, где могла бы чувствовать себя
свободнее, чем в каюте, лицо у нее было осунувшееся, а глаза покраснели от
слез или от бессонницы — и то, и другое было ново и непривычно для леди
Маргарет Тревеньон. Но других сигналов бедствия она не подавала. Привела в
порядок свой туалет и тщательно причесалась; ступала твердо, насколько,
разумеется, позволяла качающаяся палуба, держалась уверенно, с холодным
достоинством.
Она перешла с продольного мостика на шкафут. Залитый солнечным светом,
он показался ей менее просторным, чем вчера вечером. Взгляд ее скользнул от
зарешеченного люка к лодкам на утлегере в середине корабля и на мгновение
задержался на крепком парне, начищавшем латунный обод бачка с питьевой
водой. Он украдкой поглядывал на Маргарет. На рассвете подул свежий ветер,
и на марсе убирали паруса. Ей казалось, что кроме юноши, начищающего бак,
никого рядом не было, но, пройдя вдоль кормы, она увидела на шканцах
моряков. Дюклерк, дюжий бородатый хозяин судна, облокотившись о резные
перила, наблюдал за ней. Когда Маргарет обернулась, Дюклерк приподнял
шляпу, приветствуя ее. Позади него два матроса глядели на ванты, повторяя
действия матросов на марсе.
Маргарет прошла по палубе туда, где, как она думала, в последний раз
промелькнула ее родина, ее Англия. Теперь земли не было видно. Маргарет
казалось, что корабль находится в центре огромного сферического водного
пространства: прозрачное утреннее небо сливалось с океаном.

Теперь земли не было видно. Маргарет
казалось, что корабль находится в центре огромного сферического водного
пространства: прозрачное утреннее небо сливалось с океаном. Ее замутило от
страха; она прислонилась к фальшборту и вдруг увидела, что она здесь не
одна, как полагала. Высокая неподвижная фигура у переборки кубрика казалась
кариатидой, поддерживающей верхнюю палубу.
Это был монах. Капюшон на сей раз был откинут, и голова с выбритой
тонзурой открыта. Лицо монаха при дневном свете показалось ей моложе, чем
накануне, ему было лет тридцать пять. Несмотря на голодное, почти волчье
выражение лица, оно было не лишено приятности, во всяком случае,
приковывало к себе внимание. Крупный, почти семитский нос, широкие, резко
очерченные скулы, стянувшие к вискам желтоватую кожу, так что резко
обозначались провалы щек; широкий, тонкогубый и твердый рот, под нависшим
лбом — темные мрачные глаза.
Монах стоял всего в нескольких ярдах от Маргарет. В руках у него был
требник, пальцы перевивала свисавшая нитка бус; Маргарет могла и не знать,
что это четки, привезенные из Святой земли, и бусины выточены из верблюжьих
костей.
Заметив ее взгляд, он слегка наклонил голову в знак приветствия, но
лицо его, будто выточенное из дерева, осталось безучастным. Он подошел к
Маргарет, устремив на нее взгляд больших строгих глаз, и она с
неудовольствием отметила, что сердце у нее забилось сильнее, как случается
при встрече с незнакомым или непонятным человеком. К удивлению Маргарет, он
заговорил с нею по-английски. Монах произнес несколько обычных в таких
случаях фраз, но его глубокий серьезный голос и свистящий испанский акцент
придали им значительность. Он выразил надежду, что ее нынешнее пристанище
на корабле вполне сносно, что она соснула в непривычной обстановке, а
проснувшись освеженной, вознесла хвалу Пресвятой деве, защитнице всех
девственниц.
Маргарет понимала, что вежливая фраза по существу вопрос, хоть навряд
ли уловила его дальний прицел. Разумеется, живой ум Маргарет уже был занят
другими мыслями. Этот человек — священник, и хоть его вера внешне
отличается от той, что исповедует она, в основе своей они составляют единое
целое. И католик, и лютеранин понимают Добро и Зло одинаково, и этот монах
и по званию, и по долгу — слуга Господа, сторонник добродетели, защитник
угнетенных. Не знай он английского, он не смог бы принести ей пользу. Он
сделал свои выводы относительно ее пребывания на корабле, либо принял на
веру рассказ дона Педро. Но то, что она могла обратиться к монаху,
рассказать ему свою историю, будучи уверенной, что ее поймут, сразу же
рассеяло все ее сомнения и ясно указало выход из трудного положения.

Стоит
только рассказать монаху про насилие, про то, как с ней обращались, и он
поможет ей; монах должен стать ей другом и защитником, а поскольку он —
лицо влиятельное, он может применить власть даже к высокопоставленному дону
Педро де Мендоса и Луна, заставить его исправить содеянное зло.
Взяв на корабль доминиканца в качестве духовного наставника, дон Диего
совершил большую ошибку, чем полагал он сам или дом Педро. Дон Диего выбрал
его потому, что монах владел английским, но именно поэтому, даже если бы не
было других веских причин, его следовало оставить в Испании. Но ее
светлость об этом не знала. Для нее было важно лишь то, что он говорил на
ее родном языке, был рядом и готов ее выслушать.
Щеки Маргарет окрасились румянцем, а глаза, еще мгновение тому назад
погасшие и унылые, оживились. С первых же слов он должен понять, кто она
такая, и отбросить подозрения, закравшиеся ему в голову. Проверяя ее, монах
высказал их в своем полуприветствии-полувопросе.
— Вас, должно быть, послал мне Господь, Господь и Пресвятая Дева. Вы
сказали, что она защитница всех девственниц. Попросите ее за меня, мне
очень нужно ее покровительство.
Маргарет заметила, что его строгий взгляд смягчился. Выражение
сочувственного внимания появилось на аскетическом лице.
— Я недостойный слуга Господа и тех, кто молит Господа. В чем ваша
нужда, сестра моя?
Маргарет вкратце, опасаясь не успеть, рассказала монаху о том, как ее
похитили из дому, силой доставили на корабль, а теперь по воле дона Педро
де Мендоса увозят в Испанию.
Монах наклонил голову.
— Я знаю, — сказал он тихо.
— Вы знаете? Вы знаете? — повторила она с ужасом.
Неужели и он с ними в заговоре? Неужели надежды, связанные с ним,
напрасны? Он обо всем знает и держится так безучастно.
— И, если можно верить человеку на слово, мне также известно, что у
дона Педро благородные намерения.
— Какое это имеет отношение ко мне?
— Прямое. Это значит, что у него нет злодейских или греховных
помыслов, связанных с вами.
— Нет злодейских или греховных помыслов? А то, что он увез меня против
воли? А то, что ко мне применили силу?
— Это грех, большой грех, — спокойно признал Фрей Луис. — Но все же не
такой большой и страшный, как я опасался вначале. Я опасался, что смертный
грех поставит под угрозу спасение его души. А тот, кто в море, должен
больше других блюсти душу свою в чистоте, готовясь предстать перед
Создателем, ибо многие опасности подстерегают его, и Всевышний может
призвать к себе его душу в любой миг. Но я признаю, что свершился грех. Вы
хотите, чтобы я уговорил дона Педро искупить свой грех. Успокойтесь, сестра
моя.

Успокойтесь, сестра
моя. Под моей защитой, под защитой Господа, которому я служу, вам никакое
зло не страшно. Дон Педро либо сразу вернет вас домой, либо по прибытии в
Испанию вы будете тотчас вызволены из плена.
В состоянии экзальтации Маргарет готова была рассмеяться: как,
оказывается, легко разрушить планы дона Педро. Это путешествие больше не
представляло для нее опасности. Защитой ей будет мантия святого Доминика, и
хоть Маргарет мало что знала об этом ревностном поборнике Христа,
насаждавшем любовь к нему огнем и мечом, неустанно воевавшим со всеми
инакомыслящими, она верила, что отныне вечно будет его любить и почитать.
Фрей Луис переложил требник и четки в левую руку и, воздев правую,
тремя вытянутыми перстами совершал крестное знамение над ее золотой
головкой, прошептав что-то по-латыни.
Для леди Маргарет это было словно колдовской ритуал. Ее широко
поставленные глаза чуть округлились от удивления. Фрей Луис прочел немой
вопрос в ее недоумевающем взгляде, отметил, что она не склонила головы в
ответ на его благословение. Сомнение, мелькнувшее в глазах монаха, быстро
переросло в уверенность. Дон Педро зашел в своем грехе дальше, чем полагал
Фрей Луис, не желая бесчестить его подозрением. Грех дона Педро внезапно
приобрел огромные размеры по сравнению с самим похищением. Фрей Луис не
ожидал, что благородный отпрыск семьи, прославленной в Испании своим
благочестием, подарившей Испании примаса, способен на такой страшный грех.
Похищенная им женщина, которую он хотел сделать своей женой и матерью своих
детей, была еретичкой!
Сделав это страшное открытие, Фрей Луис содрогнулся. Губы его сжались,
лицо снова превратилось в безучастную маску. Он сложил руки в просторных
рукавах шерстяной белой сутаны и, не сказав ни слова, повернулся и медленно
побрел по палубе, размышляя о страшном грехе дона Педро.

ГЛАВА XV

СЦИЛЛА

Фрей Луис был потрясен своим открытием, ему потребовалось время, чтобы
оправиться от шока и продумать, как он будет бороться с Сатаной за
обреченную на погибель душу дона Педро де Мендоса и Луна. Благочестивый
монах долго и горячо молил Господа, чтоб он наставил его и дал ему сил.
Поскольку Фрей Луис искренне считал мир и его славу ничтожной тщетой, через
которую надо пройти по пути в вечность, он не благоговел перед сильными
мира сего, не признавал превосходства знати, не отличавшейся рвением в
борьбе за Веру. Он не стал бы служить королю, не почитавшему себя слугой
Господа, он бы даже не признал его королем. Мирская власть, которую он
отверг, надев сутану доминиканца, заслуживала, по его мнению, презрения и
насмешки, если ее нельзя было обратить на службу Вере. Из этого следовало,
что Фрей Луис, не чуждый высокомерия, невольно впав в смертный грех
гордыни, не чтил ни мирские заслуги, ни звания.

Из этого следовало,
что Фрей Луис, не чуждый высокомерия, невольно впав в смертный грех
гордыни, не чтил ни мирские заслуги, ни звания. И все же, презирая мирскую
знать, он должен был с ней считаться. Это было необходимо, ибо она могла
творить Зло. Поскольку своекорыстные люди заискивали перед знатью, часто
требовалась большая твердость, чтобы противостоять ей и разрушать ее
пагубные нечестивые замыслы.
Фрей Луис молил Господа дать ему эту твердость, и лишь на следующее
утро он почувствовал боговдохновение в готовность к борьбе с дьяволом.
Дон Педро вышел подышать на корму; было довольно свежо, несмотря на
солнце. Дон Педро был в дурном расположении духа, когда к нему подошел
монах, но, поскольку тот не сразу обнаружил свои намерения, дон Педро не
прерывал его, не выказывал недовольства.
Монах же повел речь издалека. Он не давал понять, к чему клонит, желая
высказать все, что должно отложиться в душе дона Педро; ведь тот, разгадав
замысел, поддался бы искушению положить конец его витийству. Фрей Луис
произнес целую проповедь.
Сначала он рассуждал об Испании, ее славе, ее трудностях. Ее славу он
расценил как знак божьей благодати. Господь показал всем, что сейчас
испанцы — избранный народ, и горе Испании, если она когда-нибудь позабудет
о величайшей милости, которой была удостоена.
Дон Педро позволил себе усомниться, что разгром Непобедимой Армады был
проявлением Божьей милости.
Это сомнение воспламенило Фрея Луиса. Не силы Неба, а силы Тьмы
содействовали поражению. И Господь позволил этому свершиться в наказание за
смертный грех гордыни — одну из ловушек сатаны — ибо люди возомнили, что их
слава — результат их собственных ничтожных деяний. Нужно было напомнить
людям, пока они не погибли, что на земле ничего нельзя достичь без
благословения Неба.
Логический ум дона Педро, впервые познавшего сомнение в то злополучное
утро, когда очнулся в бухте под поместьем Тревеньон, подсказывал ему с
дюжину других ответов. Но он не поделился ни одним из них с монахом, зная,
как тот их встретит.
Тем временем Фрей Луис перешел к трудностям державы: завистливые враги
за ее пределами, коварные враги внутри страны; первые подстрекают и
поддерживают вторых. И поскольку Испания Божьей милостью и под его защитой
непобедима в прямой и честной борьбе, сатана решил подорвать единство Веры,
делавшее ее неуязвимой, разжигая сектантские беспорядки внутри страны.
Подорвать веру значит подорвать силу. Евреи, эти враги христианства,
воинство тьмы, изгнаны за ее пределы. Но остались Новые христиане, часто
впадающие в ересь иудаизма. Изгнаны и другие посланцы ада, последователи
Мухаммеда. Но остались мавры, частенько впадающие в исламскую мерзость, и
они продолжают развращать народ.

К тому же среди испанцев много
породнившихся с евреями и маврами лиц. Не у всякого испанского аристократа
прослеживается в роду такая чистота крови, как у дона Педро де Мендоса и
Луна. Но и чистота крови ныне не гарантия спокойствия, ибо она не спасает
от яда ереси, яда, который, попав в тело, действует, пока не разрушит его
полностью. И тому уже есть примеры, очень яркие примеры в самой Испании.
Вальядолид стал рассадником лютеранства. Фрей Луис помрачнел. Саломанка
превратилась чуть ли не в академию для еретиков. Ученики Лютера и Эразма
наглеют день ото дня. Сам Примас Испании, Карранса, архиепископ Толедо, не
избежал лютеранской ереси в своем катехизисе.
Это был уже верх преувеличения, и Дон Педро прервал монаха:
— Обвинение было снято с архиепископа.
Глаза доминиканца вспыхнули священным гневом.
— Отступникам Божьим еще воздастся в аду за его оправдание. Семнадцать
лет Карранса уберегал себя от застенков святой инквизиции, прикрываясь, по
наущению дьявола, разными софизмами. Уж лучше бы он приберег их для костра.
В таких делах не до споров и казуистики: пока люди болтают, зло растет,
сами по себе споры порождают зло. Надо вскрыть бубоны чумной ереси, выжечь
их навсегда очищающим пламенем. В огонь всю эту гниль! И аминь! — Монах
выбросил вперед правую руку, будто для проклятия. Его беспощадная ненависть
производила устрашающее впечатление.
— Аминь, — отозвался дон Педро.
Костлявая рука доминиканца вцепилась в черный бархатный рукав
аристократа. Глаза монаха горели фанатическим огнем.
— Такого ответа я и ждал, это достойный ответ благородного человека
чистой крови, отпрыска великого рода Мендоса, который всегда трудился во
славу Божью, приумножая славу Испании.
— Разве я мог ответить иначе? Уповаю на то, что я верный сын
Матери-Церкви.
— Не только верный, но и деятельный, член воинства Христа. Разве вы не
брат мне в некотором роде, не мой духовный брат в великом братстве святого
Доминика? Вы — член третьего мирского ордена доминиканцев, посвященный в
его таинства, обязанный хранить чистоту Веры, уничтожать ересь, где бы она
ни обнаружилась!
— Почему вы учиняете мне допрос, Фрей Луис? — Дон Педро нахмурился. —
К чему такая страсть?
— Я хотел испытать вас, ведь вы стоите на краю пропасти. Я хотел
удостовериться, что вы крепки духом, что у вас не закружится голова, и вы
не падете в бездну.
— Я на краю пропасти? Я? Вы сообщаете мне нечто новое, брат. — Дон
Педро расхохотался, сверкнув белыми зубами.
— Вам угрожает опасность утратить чистоту крови, которая до сих пор
была безупречна. Вы сообщили мне, что матерью ваших детей станет еретичка.
Дон Педро все понял и, по правде говоря, удивился.

Дон Педро все понял и, по правде говоря, удивился. Он не решился
признаться фанатику, но в порыве страсти он и впрямь не думал об этой
стороне дела.
На какое-то мгновение он растерялся. Дон Педро действительно был
преданным сыном церкви, и пришел в ужас, обнаружив собственное
безрассудство в деле первостепенной важности. Но это быстро прошло. Если
раньше он твердо уверовал в то, что леди Маргарет по своей воле станет его
невестой, то теперь убедил себя, что для него не составит особого труда
обратить ее в Истинную Веру. Так он и сказал, и его непоколебимая
убежденность совершенно изменила ход мыслей монаха. Фрей Луис воспрял
духом, как человек, вдруг увидевший свет в кромешной тьме.
— Благословение Богу! — воскликнул он в благочестивом экстазе. —
Поделом мне за слабость в моей собственной вере! Мне не дано было понять,
брат мой, что Господь подвиг вас спасти ее душу.
И монах полностью переключился на эту тему. С его точки зрения все
действия дона Педро были оправданы, даже само насильное похищение. Здесь не
может быть сомнений: дон Педро поддался не плотскому вожделению — при одной
мысли об этом монах содрогнулся в душе — дон Педро спас девушку от
грозившей ей страшной опасности. И спас он не столько прекрасное тело,
созданное сатаной для совращения мужчин, сколько ее душу, обреченную на
вечное проклятие. Отныне он, Фрей Луис, станет помощником дона Педро в
благородном деле обращения ее на путь истинный. Он принесет свет Истинной
веры девице, которой сама судьба предназначила столь высокое положение. Он
возьмется за святое дело освобождения ее из еретических тенет, в коих она
пребывала на своей мерзкой еретической родине, и, обратив ее в Истинную
Веру, сделает достойной невестой графа Маркоса, достойной матерью его
будущих детей.
Даже если бы у дона Педро возникло желание возразить Фрею Луису, он бы
не отважился. Но он и сам желал того же. Теперь, по зрелом размышленьи, он
понял, что Маргарет должны быть обращена, прежде чем он возьмет ее в жены.
Так Фрей Луис получил разрешение заняться духовным перевоспитанием
Маргарет.
Он приступил к делу с превеликой осторожностью, тщанием и рвением и в
течение трех дней старательно подрывал бастионы, воздвигнутые, по его
мнению, сатаной вокруг Маргарет. Но чем больше он проявлял усердия, тем
выше воздвигал свой вал сатана, и смелые атаки Фрея Луиса были безуспешны.
Поначалу его рассуждения заинтересовали леди Маргарет. Возможно,
почувствовав интерес к самому предмету разговора, она стала прерывать Фрея
Луиса вопросами. Откуда он почерпнул эти сведения? Какими располагает
доказательствами? И когда монах отвечал ей, Маргарет тут же обескураживала
его каким-нибудь стихом из Библии, требуя согласовать его высказывания с
этой цитатой из Священного писания.

Для нее это была занимательная игра, ниспосланное небом развлечение,
помогающее как-то разнообразить тоскливые дни плавания, отвлечь внимание от
ужаса прошлого и неопределенности будущего. Но для монаха это была мука.
Простота Маргарет обескураживала его, а непосредственность, с которой она
задавала вопросы, ее откровенные высказывания порой доводили его до
отчаяния.
Фрей Луис никогда еще не встречал такой женщины, что, впрочем, было
неудивительно. Его инквизиторская деятельность была связана с иудеями и
впавшими в ересь обращенными маврами. Знание английского сталкивало его с
английскими и другими моряками, заключеными за ересь в тюрьмы святой
инквизиции. Но все они были люди невежественные в вопросах религии, даже
капитаны и владельцы судов. Они упрямо цеплялись за догматы еретической
веры, в которой их воспитали, но неспособны были привести какие-то
аргументы или ответить на его вопросы в ходе дознания.
Леди Маргарет Тревеньон была им полной противоположностью. Эта женщина
читала и перечитывала Священное писание — в основном, за неимением другого
чтения — пока, сама того не сознавая, заучила многое наизусть. Добавьте к
этому ясный восприимчивый ум, природную смелость и свободное воспитание,
привившее ей манеру высказываться с предельной откровенностью. О том, что
так старательно втолковывал ей Фрей Луис, она никогда в прошлом не
задумывалась. Отец Маргарет был человек не религиозный, склонившийся душой
к старому доброму католицизму. Он уделял мало внимания религиозному
воспитанию дочери и предоставил ей самой себя воспитывать. Но если Маргарет
никогда раньше не использовала активно свои позиции в теологии, то теперь
была готова проявить их, тем более, что ей бросили своего рода вызов. Она
удивлялась самой себе — с какой легкостью вела полемику, как быстро
приходили ей на ум библейские стихи.
Фрей Луис был просто потрясен. Он пребывал в злобном отчаянии. Теперь
он убедился на собственном опыте в правоте Отцов церкви, выступавших против
переводов и распространения Священного писания. Какой сатанинский соблазн —
отдать их в руки тех, кто ничего не понимая в книгах Священного писания,
обязательно извратит их содержание. Так коварство дьявола обратит средство
спасения в орудие совращения.
И когда он высказал свое гневное обличение, Маргарет рассмеялась, как
Далила* или Иезавель**, выставляя напоказ свою белоснежную красоту; Фрею
Луису показалось, что она соблазняет его, как соблазнила дона Педро. Он
прикрыл лицо руками.
______________
* В библейской мифологии филистимлянка, возлюбленная Самсона.
** (библ.) распутная наглая женщина.

— Vade retro, Sathanas!* — выкрикнул он, и Маргарет рассмеялась еще
громче.

** (библ.) распутная наглая женщина.

— Vade retro, Sathanas!* — выкрикнул он, и Маргарет рассмеялась еще
громче.
______________
* «Изыди, Сатана!» (лат.)

— Итак, сэр монах, — насмешничала она, — я — сатана и должна сгинуть.
Галантностью вы не отличаетесь. Это простительно священнику, но
непростительно мужчине. Я никуда не пойду. Я готова состязаться с вами,
сэр, пока один из нас не падет в битве.
Монах открыл лицо и с ужасом взглянул на Маргарет. Он понял ее
насмешку буквально.
— Пока один из нас не падет в битве, — повторил он и вскричал: — Пока
не восторжествует сатана, вы хотите сказать! О горе мне! — И с этими
словами он выскочил из главной каюты, где атмосфера стала для него
невыносимой. Фрей Луис надеялся, что соленый морской воздух на палубе
поднимет его дух.
Вот уже третий день Фрей Луис пытался наставить Маргарет на путь
истинный, и этот день оказался роковым. Его преследовали сказанные ею
слова: «Я готова состязаться с вами, пока один из нас не падет в битве».
Это была угроза, прелестными лживыми губами изрек угрозу сам сатана. Теперь
монах понял все. Здесь, под сводом Господнего неба, ему пришло в голову,
что он подвергается страшной опасности. Он, охотник, стал гонимым. Теперь
он сознавал, что были моменты, когда его собственная вера на миг
пошатнулась под влиянием правдоподобных доводов, бойких ответов, коими она
уязвляла его, — моменты, когда он начал подвергать сомнению учение церкви,
смущенный предъявленной ему цитатой из священного писания, опровергавшей
его слова. И он, ученый, поднаторевший в теологии, терпел это от женщины,
девчонки-недоучки! Это было немыслимо, нелепо, она не могла дойти до всего
своим умом. Откуда же она брала силу? Откуда? Конечно, она была одержима,
одержима бесами.
В нем росло убеждение в правоте своей догадки, и убеждение
подкреплялось не только полемическими способностями Маргарет.
Он зримо представил ее себе — хрупкая фигурка на покрытом подушками
сундучке на фоне кормового иллюминатора; она смеется, откинув назад голову,
словно распутница, золотисто-рыжие волосы будто вспыхивают от солнца,
голубые глаза излучают завлекающую фальшивую искренность, бесстыдно-низкий
корсаж открывает белую шею, изгиб округлой груди. И он скользил по ней
грешным взглядом. Фрей Луис и теперь не мог избавиться от навязчивого
образа, хоть и прижимал ладони к глазам, будто желая выдавить их,
сопротивляясь наваждению, с ужасом обнаружив, что Маргарет возбуждает его
истощенную плоть.

— Изыди, сатана! — прошептал он снова и жалобно, всей душой взмолился
о помощи в борьбе со страшным соблазном плоти, так долго и яростно
подавляемым, а теперь возникшем снова на его пагубу.
— Изыди, сатана!
Чья-то рука легла ему на плечо. Монах вздрогнул, словно его прижгли
каленым железом. Возле решетки люка, на которую он опустился, стоял
стройный элегантный дон Педро, глядя на него с полуулыбкой.
— С каким дьяволом вы сражаетесь, Фрей Луис?
Монах ответил ему затравленным взглядом.
— Я и сам хотел бы это знать, — пробормотал он. — Присядьте, —
пригласил Фрей Луис, и важный аристократ повиновался.
Наступила пауза, которую наконец прервал доминиканец. Он, все больше
распаляясь, повел речь о колдовстве и демонологии, подчеркивая, что темные
силы способны сделать греховным то, что изначально вовсе не было греховным.
Подробно остановился на происхождении и природе дьявола, намекнул на
множество средств и ловушек дьявола и опасности, вытекающей из их умелой
маскировки. Антихрист, уверял он, был зачат от злого духа, точно так же,
как и проклятый ересиарх Лютер.
Проповедь продолжалась. Она была исполнена иносказаний и наскучила
дону Педро.
— Какое все это имеет отношение ко мне? — справился он.
Монах наклонился к дону Педро и придавил его плечо рукой.
— Готовы ли вы поступиться вечным блаженством в обещанном вам Царствии
небесном ради эфемерного плотского удовольствия? — мрачно спросил
доминиканец.
— Спаси меня Бог, конечно, нет.
— Тогда остерегайтесь, брат мой!
— Чего?
— Бог создал женщину, чтобы подвергнуть мужчину испытанию, — уклончиво
ответил монах. — Горе тому, кто его не выдержит!
— Произнеси вы это по-китайски, я, возможно, понял бы вас лучше, —
раздраженно сказал дон Педро.
— Эта женщина… — качал монах.
— Если вы имеете в виду леди Маргарет Тревеньон, извольте выражаться
иначе, либо вообще молчите.
Дон Педро поднялся, еле сдерживая негодование. Но Фрей Луис не утратил
самообладания.
— Слова ничего не значат. Важен тот факт, который они выражают. Эта
леди, милорд, не поддается обращению.
Дон Педро посмотрел на него, теребя бородку.
— Хотите сказать, что вы как проповедник не можете воздействовать на
нее?
— Никто не сможет на нее воздействовать. Она одержима.
— Одержима?
— Да, она одержима дьяволом. Она прибегает к помощи нечистой силы.
Она…
Склонившись к нему, дон Педро процедил сквозь стиснутые зубы:
— Замолчите, безумец! Вас обуяло тщеславие, вопиющая гордыня
подсказывает вам: раз у вас не хватило ума убедить леди Маргарет, значит,
ее языком глаголет дьявол.

Она…
Склонившись к нему, дон Педро процедил сквозь стиснутые зубы:
— Замолчите, безумец! Вас обуяло тщеславие, вопиющая гордыня
подсказывает вам: раз у вас не хватило ума убедить леди Маргарет, значит,
ее языком глаголет дьявол. Жалкая выдумка, частенько служившая оправданием
бездарным служителям культа!
Монах, однако, пропустил обидное замечание мимо ушей.
— Все не так просто. Милостью Божьей мне было открыто такое, что
следовало понять раньше своим человеческим умишком. У меня есть
доказательство. Доказательство, вы слышите? Оно было бы и у вас, не околдуй
она вас, не опутай своей дьявольской паутиной.
— Ни слова больше! — Дон Педро пришел в ярость. — Вы делаете слишком
далеко идущие выводы, господин монах. Не испытывайте мое терпение, не то я
могу и позабыть про ваше монашеское облачение.
Поднялся и монах. Он был на полголовы выше дона Педро, суров и
непреклонен в своем инквизиторском рвении.
— Никакие угрозы не заставят замолчать человека, который, подобно мне,
сознает свое право говорить правду.
— Так у вас есть такое право? — Дон Педро внешне не выказывал гнева. К
нему вернулась присущая ему насмешливость, но сейчас в ней было что-то
зловещее. — Запомните, у меня тоже есть кое-какие права на этом корабле, и
среди них — право выкинуть вас за борт, если будете особенно докучать.
Фрей Луис отпрянул в ужасе, но не от угрозы, а от чувства, под
влиянием которого дон Педро ее высказал.
— И вы это говорите мне? Угрожаете святотатством — не более не менее?
Вы уже такой заблудший, что поднимете руку на священника?
— Убирайтесь! — приказал дон Педро. — Ступайте, пугайте адом бедолаг
на полубаке.
Фрей Луис сложил руки под сутаной, приняв прежний безучастный вид.
— Я пытался предостеречь вас. Но вы не слушаете предостережений. Содом
и Гоморра не слышали предостережений. Берегитесь, помните об их судьбе!
— Я не Содом и не Гоморра, — последовал горький ответ. — Я дон Педро
де Мендоса и Луна, граф Маркос, гранд Испании, и мое слово — главное на
этом корабле, а мое желание — единственный закон. Не забывайте об этом,
если не собираетесь вернуться на родину, как Иона*.
______________
* Пророк Иона, согласно одной из книг Библии, был проглочен китом и
извергнут невредимым по воле Божьей.

Какое-то время Фрей Луис стоял, глядя на него непроницаемым
гипнотическим взором. Потом поднял руки и накинул на голову капюшон. В этом
жесте было что-то символическое, словно он хотел подчеркнуть
окончательность своего ухода.
Но монах не затаил злобы в сердце, сердце у него было очень
жалостливое.

Фрей Луис пошел молиться, чтобы Божья благодать снизошла на
дона Педро де Мендоса и Луна и выручила из ловушки колдуньи, по наущенью
сатаны замыслившей погубить его душу. Теперь Фрей Луис Сальседо был
абсолютно в этом уверен. Как он сказал, у него было доказательство.

ГЛАВА XVI

ХАРИБДА

Через два дня вечером они бросили якорь в широком заливе Сантандере,
укрытом зеленым амфитеатром гор с высоковерхой Валера в глубине, стоящей
особняком от горной цепи Сьерра-де-Исар.
Эти два последние дня на борту корабля были мучительны при внешнем
угрюмом спокойствии. Фрей Луис ни разу не подошел к леди Маргарет, и в том,
что он ее избегал, было нечто зловещее, таившее угрозу. Тем самым он давал
понять, что оставил надежду на ее обращение. Дважды он пытался возобновить
разговор на эту тему с доном Педро, и, выслушай его дон Педро, он извлек бы
пользу для себя, ибо понял бы, откуда ему угрожает опасность. Но так уж
сложились обстоятельства, что терпение дона Педро истощилось. Присущие ему
гордость и надменность подсказывали, что он уже вытерпел от фанатика больше
дозволенного. Благочестивость требовала от него известного смирения, но
всему есть предел, а самонадеянный монах уже перешел все границы.
Утвердившись в этой мысли, дон Педро грубо оборвал монаха, подчеркнув свое
высокое положение в обществе, припугнул, что выбросит его за борт. Это лишь
подкрепило уверенность доминиканца, что ужасные выводы, сделанные им,
верны.
С леди Маргарет дон Педро держался замкнуто, почти угрюмо. Им овладело
беспокойство. Он опасался крушения своих надежд. Маргарет спокойно и твердо
отвергала все предложения, постоянно напоминая дону Педро, что его
неблагодарность заставила ее пожалеть о гостеприимстве, оказанном ему в
Тревеньоне. Он пытался убедить ее в обратном, но она пресекала все попытки.
Как бы он ни выкручивался, Маргарет возвращала его к исходной позиция.
— Есть факт, — настаивала она, — поступок, которому ничто в мире не
может служить оправданием, так зачем суетиться понапрасну, искать то, что
не существует?
Твердость Маргарет, еще более впечатляющая при внешней невозмутимости,
заронила зерно отчаяния в его сердце. Он размышлял о своем положении в
свете, о том, что он ей предложил. Такое удовлетворило бы любую женщину. Ее
упрямство раздражало. Он мрачнел, терзался своей мукой, и это сказалось на
его характере, рыцарском по природе.
Взрыв последовал после двух дней угрюмого молчания и враждебных
взглядов. Это произошло, когда тихим октябрьским вечером они бросили якорь
в заливе Сантандер.
Маргарет сидела в большой каюте. Ее тревога обострялась сознанием, что
путешествие подошло к концу и надо приготовиться к войне в новых условиях.
Но они были ей неизвестны, как и то, чем отныне она будет обороняться.
— Мы прибыли, — возвестил дон Педро.

Но они были ей неизвестны, как и то, чем отныне она будет обороняться.
— Мы прибыли, — возвестил дон Педро. Он был бледен, зол, его темные
глаза горели.
Она помолчала, взвешивая свои слова.
— Хотите сказать, что вы прибыли, сэр. Для меня путешествие не
кончилось: это лишь часть утомительного плавания, которую вы мне навязали.
Дон Педро согласился, намеренно неправильно истолковав ее слова:
— Вы правы. Завтра мы продолжим путешествие по суше. Нам осталось
проделать еще несколько лиг. Но это не очень далеко. Через три-четыре дня
мы будем в моем доме в Овьедо.
— Не верю, — ответила она с присущей ей внешней невозмутимостью.
Маргарет полагалась на Фрея Луиса. И это несмотря на то, что он
несколько дней избегал ее, несмотря на то, что его последние беседы с ней
были связаны с ее обращением в Истинную Веру. Маргарет поверила в обещание
защитить ее, в природную добродетель и доброту монаха.
— Не верите? — Дон Педро усмехнулся и подошел к ней поближе.
Маргарет сидела на устланном подушками рундучке возле высоких кормовых
окошек. Лицо ее в полумраке казалось белым пятном, и — напротив — скудный
свет, проникавший в каюту, хорошо освещал лицо дона Педро, искаженное злой
насмешкой.
Постоянное хладнокровное противостояние Маргарет его воле, полное
равнодушие к его любви, которая могла бы сделать из него святого, быстро
превращала его в дьявола. Он сознавал, что за дни, проведенные на корабле,
в нем неуклонно происходила перемена: его любовь превращалась в ненависть.
Вместе с тем, дон Педро признался себе, что готов ради своей любви на
последнюю жертву: он отдал бы жизнь за Маргарет. Но в ответ он получал лишь
ледяное презрение и неизменный отказ. Его нынешним побуждением было
наказать ее за строптивость и глупость, силой заставить считаться с ним,
овладеть ею, чтобы доказать свою власть, сломать ее духовно и физически.
— Не верите? — повторил он. — А кому вы верите?
— Богу, — сказала Маргарет.
— Богу! Богу еретиков? Он защитит вас?
— Он защитил мой народ, — напомнила Маргарет, — когда на него
обрушилась Непобедимая Армада. Испания относилась к Англии так, как вы
относитесь ко мне. Это, как сладкий сон и жестокое пробуждение. Возможно, и
вас ждет такое же пробуждение, дон Педро.
Он отшатнулся от нее и с досадой хлопнул кулаком по ладони. Потом дон
Педро снова подошел к Маргарет. Он смягчился и заговорил с ней, как
влюбленный.
— Мы произносим слова, которые никогда не должны говорить друг другу.
Если бы вы проявили благоразумие! Безрассудство — вот главное препятствие.
Ваша строптивость отдаляет вас от меня. Как бы униженно я ни молил, вы не
внемлете, вы уже заранее настроили себя на отказ.

— Какая поразительная скромность, сэр. Из ваших речей следует, что вы
завоюете сердце любой женщины, стоит ей послушать вас.
— Это извращение смысла моих слов. Конечно, если вы забыли все, что я
говорил вам, когда вы поднялись на борт…
— Вернее, когда меня туда втащили.
— Я говорил о силе, действующей помимо нас, — продолжал он, не обращая
внимания на поправку, — о своем убеждении: раз она так притянула меня к
вам, вы тоже почувствуете подобное притяжение, если не будете
сопротивляться. Послушайте, Маргарет! — Дон Педро опустился возле нее на
колено. — Я люблю вас, доверьтесь мне, вас ждет блистательное будущее. Пути
назад нет. Даже если бы я дал вам волю, уже поздно. Вы пробыли неделю со
мной на корабле, всецело в моей власти. Ясно, какие возникнут
предположения, и поправить дело можно лишь, выйдя за меня замуж.
Соглашайтесь. На корабле есть священник, и он…
— Предположения! — прервала его Маргарет. — Так знайте же: когда я
расскажу свою историю, никому в Англии не придет в голову дурно подумать
про меня.
Дон Педро поднялся, вспыхнув от гнева, и, отбросив привычную
вежливость, пригрозил:
— Предположения могут стать оправданными. Доселе меня сдерживали лишь
сила и благородство моей любви.
Она вскочила, задохнувшись от возмущения.
— Господи, вы еще смеете говорить со мной о любви! Это мошенничество!
Вы же джентльмен!
— Джентльмен? — Дон Педро рассмеялся. — Какая наивность! Разве вам не
известно, что лоск джентльмена — всего лишь платье? Я могу предстать перед
вами в нем, а могу и без него. Выбирайте, мадам. Впрочем, нет. В словах
более нет нужды. Совсем скоро вы войдете в мой дом в Овьедо. Решайте сами,
в качестве кого вы там будете жить. Если вы умны, то войдете туда моей
женой, и обвенчаетесь со мной до того, как мы сойдем на берег. — С этими
словами дон Педро стремительно вышел из каюты, хлопнув дверью так, что
задрожали переборки.
Разгневанная и униженная, Маргарет снова опустилась на подушки, не в
силах унять дрожь; впервые самообладание покинуло ее, и она разразилась
слезами злости и отчаяния.
И в эту горькую минуту перед ее мысленным взором возник Джервас —
рослый, смеющийся. Вот это был человек с чистыми руками и чистой душой,
настоящий джентльмен. А она обидела Джерваса из-за пустого флирта с этим
испанским сатиром, из-за собственной глупой неосторожности позволила дону
Педро вообразить, что он может помыкать ею, как ему вздумается. Она играла
с огнем, и — видит Бог! — он вырвался наружу и теперь не только опалит ее,
но и погубит. Маленькая дурочка, тщеславная, пустоголовая маленькая
дурочка, была польщена вниманием человека, которого почитала значительным
лишь потому, что он повидал мир и пил жизнь полною чашей.

Маленькая дурочка, тщеславная, пустоголовая маленькая
дурочка, была польщена вниманием человека, которого почитала значительным
лишь потому, что он повидал мир и пил жизнь полною чашей. Тяжела расплата
за легкомыслие.
— Джервас, Джервас! — тихо позвала она в темноте.
Если бы только Джервас был здесь, она бы пала перед ним на колени,
очистила свою совесть, признавшись в содеянной глупости, а главное, открыла
бы ему, что всегда любила и будет любить лишь его одного.
Потом она вспомнила о Фрее Луисе и воспряла духом, уповая на его
защиту. На борту корабля он был бессилен, несмотря на свое священническое
звание. Но теперь, на суше, он может призвать на помощь других и утвердить
свою власть, вздумай дон Педро оспорить ее.
Надежда укрепилась в Маргарет, когда она услышала сквозь тонкую дверь
каюты разговор дона Педро с Дюклерком; Пабиллос подавал им ужин. Дон Педро
ранее приглашал ее к столу, но она, извинившись, отказалась, и он не
настаивал.
Дон Педро говорил с Дюклерком по-французски, хоть хозяин судна
прекрасно объяснялся по-испански. Но дон Педро взял за правило обращаться к
каждому на его родном языке. Сейчас он поинтересовался, что задержало Фрея
Луиса, почему он не вышел к столу.
— Фрей Луис сошел на берег час тому назад, монсеньор, — последовал
ответ.
— Вот как? — проворчал испанец. — Даже не изволил попрощаться? Тем
лучше, избавились от каркающей вороны.
Сердце Маргарет дрогнуло. Она догадалась, по какому делу ушел монах, и
порадовалась, что дон Педро ни о чем не догадывается.
Она не ошиблась, полагая, что уход Фрея Луиса связан с ее спасением.
Разница была лишь в том, что Маргарет вкладывала в это слово иной смысл.

Спасение в понимании Фрея Луиса пришло на следующее утро. Ее светлость
поднялась чуть свет после бессонной ночи, когда надежда то и дело сменялась
беспокойством; она оделась и вышла на палубу задолго до того, как проснулся
дон Педро; боялась задержать Фрея Луиса, как бы рано он ни явился.
А в том, что он вернется, она не сомневалась; и снова ее уверенность
подтвердилась, ибо он появился рано, а с ним — множество джентльменов в
черном. У каждого из них была шпага, а у некоторых еще и алебарда.
Испанские матросы толпились у фальшборта, наблюдая за подплывающей к
ним баркой. Они перешептывались с удивлением и страхом, ибо не заблуждались
относительно эскорта, сопровождавшего Фрея Луиса. Это были служители
инквизиции, чье появление нарушало покой любого человека, как бы ни была
чиста его совесть.
Капитан Дюклерк, услышав шепот матросов, заметив их беспокойство,
послал в каюту юнгу — известить дона Педро. Тот, узнав о незваных гостях,
немедленно вышел на палубу. Он не волновался, хоть и был чрезвычайно
заинтригован.

Он не волновался, хоть и был чрезвычайно
заинтригован. Несомненно, полагал он, это какая-то формальность, введенная
для иностранных судов новым указом инквизиции.
Дон Педро подошел к шкафуту как раз в тот момент, когда Фрей Луис,
поднявшись по трапу, послушно спущенному командой, ступил на палубу. За ним
поднимались шестеро в черном.
Маргарет, взволнованно следившая за их приближением с кормы, готова
была спуститься по сходному трапу, когда подошел дон Педро. Он слышал, как
она радостно окликнула монаха, и, обернувшись, увидел ее радостную улыбку и
приветственный взмах руки. Дон Педро нахмурился: в душу его закралось
сомнение. Уж не предательство ли вершилось у него за спиной? Может быть,
монах в сговоре с Маргарет намеревался разрушить его планы? Неужто
самонадеянный доминиканец отважился вмешаться в дела графа Маркоса?
Сомнения дона Педро относительно причин вмешательства быстро
рассеялись. Реакция монаха на приветствие Маргарет была красноречивее слов.
В ответ на ее приветственный жест Фрей Луис поднял руку и указал на
Маргарет тем, кто поднялся вслед за ним на борт корабля. Суровость
ответного жеста и непроницаемо-холодное выражение лица монаха придали ему
угрожающий характер. Фрей Луис что-то быстро сказал своим спутникам
по-испански. У дона Педро, услышавшего его слова, перехватило дыхание: это
была команда, и, выполняя ее, люди в черном решительно двинулись вперед.
Фрей Луис отступил в сторону, наблюдая ход событий. Матросы, оттесненные
служителями инквизиции, перешли на другую сторону; сгрудившись у
фальшборта, поднявшись на ванты, они во все глаза смотрели на происходящее.
Маргарет в нерешительности остановилась на полпути и нахмурилась,
заподозрив в зловещих действиях не то, что она ожидала. Внезапно дон Педро
встал между ней и приближавшимися людьми в черном. Они, усмотрев в этом
вызов, замерли на месте.
— Что здесь происходит? — спросил он. — Зачем вам понадобилась эта
дама?
Служителей инквизиции сдерживало уважение к его высокому званию. Один
или двое вопрошающе посмотрели на Фрея Луиса. Его ответ был обращен к
аристократу.
— Отойдите в сторону, господин граф! — Монах говорил повелительным
тоном. — Не оказывайте сопротивления святой инквизиции, иначе и вы
навлечете на себя ее немилость. В настоящее время против вас не выдвигаются
обвинения. Вы — жертва колдовских чар женщины. Остерегайтесь: как бы вам из
жертвы не превратиться в обвиняемого.
Дон Педро побагровел от негодования.
— Милостивый Боже! — воскликнул он, в полной мере осознав, какая
страшная беда грозит леди Маргарет.

Упоминание о колдовских чарах прояснило все, как вспышка света. Он
припомнил беседы, которые вел с ним монах о колдовстве и демонологии.
Теперь до него дошло, какой смысл имели столь пространные рассуждения. Дон
Педро представил себе во всех деталях, что будет предпринято дальше. Сейчас
трудно утверждать, что питало его гнев — намерение отнять у него самое
дорогое для него существо или внезапное осознание того кошмара, на который
он обрек Маргарет своей поспешностью и опрометчивостью. Но его первая
реакция и все последующее поведение свидетельствуют о том, что, движимый
самыми благородными побуждениями, он проявил запоздалое самопожертвование
ради женщины, которую, вероятно, искренне любил.
Истинная вина дона Педро перед Маргарет была в том, что его любовь
была чересчур самонадеянной, слишком многое он принимал за само собою
разумеющееся; но все это было естественным выражением надменности, присущей
одному из самых знатных людей Испании, баловню фортуны.
Совершенно очевидно, что сейчас он был ослеплен яростью, толкавшей его
на необдуманный поступок, который ставил под угрозу не только жизнь, но —
по его представлениям — и спасение души. Я склонен думать, что дон Педро
внезапно ощутил в тот момент величайшую тревогу за судьбу Маргарет.
Он шагнул вперед, высокомерно откинув обнаженную голову, с силой
опустив левую руку на эфес шпаги. Дон Педро заранее приготовился сойти на
берег и был обут и одет для предстоящего путешествия, что было весьма
удачно или неудачно — как читателю угодно.
Его сверкающие глаза встретили спокойный, почти грустный взгляд Фрея
Луиса.
— Убирайтесь с корабля и забирайте с собой весь ваш инквизиторский
сброд, — процедил сквозь зубы дон Педро, — не то я выброшу вас в воду.
— Ваши слова сказаны во гневе, сэр, — с упреком произнес Фрей Луис. —
Я вас прощаю. Но снова предостерегаю: оказывая сопротивление, вы
становитесь соучастником преступления этой еретички и ведьмы, которую мы
имеем законное право арестовать. Я вас предупредил, дон Педро.
— Предупредил! Нахальный монах, это я вас предостерегаю: последствия
могут быть таковы, что вас не спасет и пропотевшая сутана, — и властно
повысив голос, позвал: — Дон Диего!
Управляющий появился с другой стороны сходного трапа. Он был бледен и
дрожал. Дон Педро быстро отдавал распоряжения. В сетке возле грот-мачты
лежат мушкеты. Надо немедленно раздать их матросам, пусть выбросят этот
сброд за борт.
Дон Диего колебался. Велико было его благоговение перед графом,
хозяином, но еще большее благоговение он испытывал перед
церковью-воительницей, которая могла расправиться со знатью даже
королевского рода.

И матросы были охвачены страхом. Никто из них и пальцем
не пошевельнет, чтобы выполнить подобную команду, если она исходит не от
короля.
Опасаясь, что они все же поддадутся искушению, Фрей Луис предостерег
их в резкой форме и тут же приказал служителям арестовать женщину, какое бы
сопротивление им ни оказывалось.
Люди в черном снова шагнули вперед. Дон Педро заслонил собой Маргарет
и преградил им путь. Маргарет не протестовала: она не уловила смысла
пререканий, но по выражению лица монаха и его поведению поняла, что, каковы
бы ни были его намерения, он относился к ней враждебно. Хоть она в
замешательстве не разобралась еще, кто ей друг, а кто враг, люди в черном с
вышитыми белыми крестами на камзолах, безоговорочно выполнявшие
распоряжения доминиканца, не внушали ей доверия.
Дон Педро выхватил шпагу и взялся левой рукой за кинжал, висевший у
пояса.
— Святотатство! — осуждающе произнес монах, и Маргарет поняла это
слово.
— Стоять! — с яростью выкрикнул дон Педро, хоть служители инквизиции и
без того замерли на месте.
Впрочем, они тут же обнажили шпаги и снова двинулись вперед, призывая
дона Педро подчиниться, иначе последует кара за кощунственное сопротивление
святой инквизиции.
Дон Педро ответил им язвительной насмешкой, яростной бранью. Он снова
призвал себе на помощь дона Диего и команду. Но они не двинулись с места,
сбившись в кучку, как испуганные овцы. Дон Педро обзывал их собаками,
трусами, поносил последними словами. Он стоял спиной к трапу, заслоняя
собой бледную испуганную Маргарет, один против всех. Он издевался над
инквизиторами, предлагая им совершить путешествие на его шпаге в рай своих
грез или в ад, о котором проповедовал Фрей Луис. Дон Педро богохульствовал,
и слушавшие его поняли, что участь его будет решена, как только сказанное
им станет известно инквизиторам веры.
Когда наконец они напали на дона Педро, он проколол одному из них шею
кинжалом и вонзил шпагу в живот другому. Но они все же одолели его,
вытащили на палубу и стянули кожаными ремнями, превратив в живой
беспомощный комок.
Разделавшись с ним, они переключили свое внимание на женщину, еретичку
и ведьму, за которой, собственно, и явились сюда.
Маргарет стояла, гордо вскинув голову. Они подошли и грубо схватили
ее. Они поволокли бы ее силой, вздумай она оказать им сопротивление. Желая
избежать позора, она сама торопливо сбежала с трапа.
— Что это значит? — обратилась она к Фрею Луису. — Вот какую защиту вы
предлагаете женщине, попавшей в беду, девственнице, молившей вас о
милосердии, положившейся на ваш священнический сан! Что все это значит,
сэр?
В мрачных глазах Фрея Луиса отражалась мировая скорбь.

— Как это ни горестно, сестра моя, но вы на греховной стезе. Я
понимаю, что страна ваша погрязла в еретическом безбожии. Но яд проник и в
вас. Пойдемте со мной, и вы обретете духовное здоровье. Мы очистим вас от
яда, и тогда на вас снизойдет благодать, и вы свернете с греховного пути,
на который вас толкнул сатана-искуситель. В лоне истинной Веры вы найдете
бесконечное сострадание. Не бойтесь, сестра моя.
Все это казалось Маргарет кошмарным сном — высокий сухопарый монах со
впалыми щеками и горящими глазами, два бородатых служителя в черном,
стоявшие справа и слева от нее, два других и меж ними связанный дон Педро с
кляпом во рту, в разорванном до пояса камзоле: черная фигура на палубе в
луже крови, тонкий змеящийся ручеек, вытекающий из нее; сбившиеся в кучку
испуганные матросы, мачты, рангоуты, ванты, а впереди — узкая полоска
опаловой воды, зеленый склон горы, испещренный белыми домиками посреди
садов и виноградников, город, беспорядочно раскинувшийся вокруг огромного
замка, мирно сверкающий в лучах утреннего солнца.
Это и была легендарная страна Испания, владычица мира.

ГЛАВА XVII

СВЯТАЯ ИНКВИЗИЦИЯ

Вероятно, Фрей Луис заранее обо всем договорился с представителями
святой инквизиции в Сантандере еще утром, до того, как явился со
служителями на борт «Девушки из Нанта». Когда они сошли с барки на мол,
пленников уже поджидали лошади, мул с тележкой, небольшая группа
копьеносцев. Они не теряли времени даром. При большом стечении людей всех
сословий и званий, привлеченных появлением служителей инквизиции, леди
Маргарет усадили в повозку, а дона Педро на лошадь меж двух верховых;
монах, подоткнув сутану, уселся на мула, остальные — на лошадей, и вся
компания, человек двенадцать, двинулась в путь.
Поскольку поместья гранда из Астурии дона Педро де Мендоса и Луна
находились в провинции Овьедо, было решено доставить его в Овьедо вместе с
женщиной, обвиненной в том, что она его околдовала. Святая инквизиция
распоряжалась всеми богатствами страны. Никому, кроме королевских гонцов,
лошадей не меняли так часто, как инквизиторам. Пленники и конвоиры быстро
ехали вдоль берега океана. С другой стороны дорогу замыкала цепь гор. Они
покинули Сантандер ранним утром 5 октября, и почти в то же время в Гринвиче
Джервас Кросби и Оливер Трессилиан ступили на борт «Розы Мира», чтобы
начать погоню. Но партия Фрея Луиса продвигалась так быстро, что уже в
воскресенье днем запыленные, усталые путники на вконец измотанных лошадях
подъезжали к храму в Овьедо, покрыв больше сотня миль за неполных четыре
дня.
Леди Маргарет сильно укачало в повозке, она не представляла, куда ее
везут и зачем, вся поездка была для нее продолжением кошмара, начавшегося
на палубе корабля в четверг утром.

Леди Маргарет сильно укачало в повозке, она не представляла, куда ее
везут и зачем, вся поездка была для нее продолжением кошмара, начавшегося
на палубе корабля в четверг утром. Впоследствии она вспоминала, что большую
часть пути провела, словно в дурмане, плохо воспринимая все окружающее.
Маргарет ясно сознавала лишь то, что дон Педро из-за своей самонадеянной
глупости угодил вместе с ней в ловушку. Какая бы опасность ей ни угрожала,
замыслам дона Педро не суждено было сбыться.
Но, не разбившись о скалы Сциллы, она попала в водоворот Харибды.
Все эти дни ей хотелось поговорить с Фреем Луисом. Но он держался
сурово и отчужденно и старательно избегал ее общества, даже когда они
останавливались, чтобы перекусить, отдохнуть и поменять лошадей.
Дон Педро, освобожденный от кляпа и ремней, ехал меж двух охранников,
и можно себе представить, что творилось у него в душе. О настроении дона
Педро и говорить не приходится.
Оказалось, однако, что в Овьедо путешествие не кончается. Они провели
там лишь ночь и в таких ужасных условиях, в какие леди Маргарет еще никогда
в жизни не попадала. Дон Педро де Мендоса был первым аристократом Астурии,
в провинции же Овьедо, где у него были огромные поместья, выше его почитали
лишь короля. Судебное преследование графа в самом сердце провинции, где его
влияние так велико, было серьезным шагом, могущим повлечь за собой еще
более серьезные последствия. Инквизиторы Овьедо решили избежать такой
ответственности из чувства обычной предосторожности, решив, что это не
противоречит их долгу перед святой инквизицией. Они считались не только с
мирской значимостью дона Педро: он был весьма влиятельным лицом и в
духовных, даже инквизиторских кругах, ибо Генеральный инквизитор дон Гаспар
де Кирога, кардинал-архиепископ Толедо, приходился ему дядей. Этот факт
налагал на инквизиторов двойную ответственность. Поразмыслив, они избрали
не только благоразумный, но и единственно правильный путь.
Дон Педро и женщина, ответственная, по утверждению Фрея Луиса
Сальседо, за суровое обвинение, выдвинутое против него, отправлялись в
Толедо. Там его будут судить, там он будет под присмотром Генерального
инквизитора, своего дяди. Причиной такого решения, засвидетельствованного
нотариусом трибунала в Овьедо, было высокое положение в обществе дона Педро
де Мендоса и Луна и особый характер прегрешения.
Фрей Луис сразу понял, чем руководствовались местные инквизиторы, счел
их поведение трусливым и пытался настоять на своем: несмотря на все
опасности и мирские соображения, суд должен состояться в Овьедо. Но его
аргументы отвергли, и наутро доминиканцу пришлось вместе со своими
пленниками отправиться в длительную поездку на юг, в Толедо.
Они провели в дороге неделю.

Они провели в дороге неделю. Выехали из Астурии через ущелья
Кантабрийских гор в долины Старой Кастилии, миновали Вальядолид и Сеговию,
пересекли горы Сьерра-де-Гуадаррама и спустились в плодородную долину
Тагус. Конечно, подобное путешествие было бы интересно английской леди, но
все ее мысли были заняты нынешними страданиями и мрачными предчувствиями. И
все же Маргарет не теряла надежду на спасение, ведь она была подданной
Англии. В Овьедо у нее не было возможности передать через какого-нибудь
правительственного чиновника просьбу о защите французскому послу, поскольку
английский был отозван. Но когда ей предъявят официальное обвинение и она
предстанет перед судом, она еще воспользуется этой возможностью.
Удобный случай представился Маргарет на следующий день по прибытии в
Толедо.
Пленников разместили в Святой Обители, как всегда именовали
дворец-тюрьму инквизиции. Длинное двухэтажное здание на узкой улочке близ
Санто Доминго эль Антигуа, оно мало чем отличалось от других дворцов
Толедо, где исключением был лишь венчавший город великолепный Алькасар.
Вследствие мавританского влияния, доминировавшего не только в архитектуре,
но и в повседневной жизни города, Святая Обитель была обращена на улицу
глухой стеной. Еще лет десять тому назад арабская речь в Толедо звучала так
же естественно, как испанская, пока не вышел специальный указ, запрещавший
горожанам говорить по-арабски.
Таким образом, длинное белое здание являло миру глухую стену — свое
лицо, столь же непроницаемое, как у инквизиторов, которые трудились в замке
не покладая рук, утверждая чистоту Веры. Широкий портал в готическом стиле
закрывался двойными массивными воротами из дерева с рельефными железными
украшениями. Над порталом был укреплен щит с изображенным на нем зеленым
крестом святой инквизиции — два грубо срубленных сука, на которых еще
остались веточки с набухшими почками, а под ним девиз — «Exsurge Domine et
judica causam Iuam»*. В одной створке массивных ворот была прорезана
маленькая дверь, в другой — на уровне человеческого роста — зарешеченное
отверстие с небольшим ставнем. Через главный вход в готическом стиле вы
попадали в облицованный камнем зал; деревянная лестница справа вела на
второй этаж. Тут же справа из дальнего угла зала уходил в никуда вымощенный
плитами коридор, похожий на туннель. В начале коридора слева каменные
ступени вели в подземелье, где помещались погреба и темницы. Через вторые
ворота с обрешеткой наверху в противоположном конце был виден залитый
солнцем внутренний дворик, вокруг которого располагался замок, — зеленые
кусты, цветы, виноградные лозы на шпалерах, поддерживаемых гранитными
колоннами, фиговое дерево у кирпичной стены.

А дальше взор приковывал
тонкий мавританский ажур крытой аркады. Там медленно расхаживали парами
монахи-доминиканцы в черно-белом облачении, читая молитвы. Из дальней
часовни доносился запах ладана и воска. Казалось, здесь царит всеобъемлющий
мир и покой.
______________
* Восстань, Господь, и защити дело свое (лат.).

Не один злосчастный иудей, заблудший мавр, христианин, подозреваемый в
ереси, доставленный сюда служителями инквизиции, чувствовал, как страх
уходит, а взамен появляется уверенность, что в таком месте с ним ничего
плохого не случится. Первое впечатление подкреплялось доброжелательным
отношением судей.
Такая доброжелательность приятно удивила леди Маргарет наутро после
прибытия в Толедо. Ее привели из убогой камеры, где были стол, стул и
соломенный тюфяк. Маргарет провела там страшную бессонную ночь, кипя от
возмущения.
Два стража, мирских брата-доминиканца, провели ее в маленькую комнату,
где Маргарет уже ждали судьи. Окна комнаты выходили в сад, но были
расположены так высоко, что давали массу воздуха и света, но никакого
обзора.
В этой казенной комнате с белеными стенами заседал духовный суд,
призванный провести расследование по ее делу. За длинным сосновым столом с
распятием и Евангелием в кожаном переплете меж двух высоких свечей сидели
трое в сутанах с капюшонами: главный инквизитор, Фрей Хуан де Арренсуэло,
по правую руку от него — священник епархии, по левую — помощник прокурора.
Сбоку от них, судя по перьям, дощечкам и чернильнице, — нотариус трибунала;
а рядом с ним — человек, не входивший в состав суда, которому по
существующим правилам даже не полагалось присутствовать на заседании. Это
был доносчик Фрей Луис Сальседо, допущенный к участию в заседании отчасти
из-за особого характера дела, при котором тщетно сокрытие личности
доносчика, отчасти из-за прекрасного знания языка обвиняемой, что делало
его присутствие в суде необходимым.
Деревянная скамья у стены и табуретка возле стола довершали унылую
обстановку.
Леди Маргарет, доставленная охранниками, разительно отличалась от
раболепных, панически испуганных пленников, обычно представавших перед
трибуналом. Она держалась гордо, почти высокомерно — твердая походка,
высоко поднятая голова, морщинка досады, неудовольствия, чуть ли не угрозы
меж красивых бровей. Так важная леди взирает, нахмурившись, на мелких
чиновников, чинящих ей помехи.
И ее красота, непривычная в здешних краях, сама по себе могла
взволновать этих аскетов. На Маргарет было все то же темно-красное
бархатное платье с узкими фижмами, не скрывавшими гибкой стройности ее
тела.

И ее красота, непривычная в здешних краях, сама по себе могла
взволновать этих аскетов. На Маргарет было все то же темно-красное
бархатное платье с узкими фижмами, не скрывавшими гибкой стройности ее
тела. Низко вырезанный корсаж открывал шею снежной белизны. Прелестное
утонченное лицо было бледно: усталость и напряжение стерли нежные краски.
Но бледность лишь оттеняла чистоту и девственность. Решительная линия рта
подчеркивала достоинство и добродетель; ясный и твердый взгляд голубых глаз
свидетельствовал о чистой совести и присущей ей гордости.
Инквизиторы молча смотрели на приближавшуюся Маргарет. Потом они
опустили прикрытые капюшонами головы. Возможно, величавость, спокойствие,
красота, аура чистоты и достоинства, исходившая от Маргарет, вызвали у них
опасение: как бы не проявить слабости в исполнении своего сурового долга,
созерцая эти внешне приятные и зачастую обманчивые черты. Лишь Фрей Луис,
сидевший с непокрытой головой, смотрел на нее в упор, и в его мрачных
глубоко посаженных глазах застыл немой вопрос. Он задавался им снова и
снова, ведь ему предстояло объяснить трибуналу, как ловко и хитро сатана
вооружает своих слуг.
Охранники сделали ей знак остановиться. Фрей Хуан что-то быстро сказал
по-испански, один из охранников наклонился, поставил перед столом табурет и
указал на него Маргарет. Она вопросительно взглянула на инквизитора, и тот
кивнул. Маргарет опустилась на табурет, положив на колени руки.
Фрей Хуан подал знак, и охранники отошли в сторону. Он слегка
наклонился вперед, внимательно разглядывая Маргарет. Свет, отраженный от
белых стен, освещал его лицо, затененное капюшоном. Главный инквизитор,
худой, бледный, темноглазый, с грустным добродушным ртом, казался мягким
милостивым человеком. Он говорил низким ровным голосом, мягким и вкрадчивым
тоном, внушая доверие и даже симпатию. Голос соответствовал внешности и был
на редкость благозвучным. Не доверять человеку с таким голосом, бояться его
было просто невозможно: он был тверд, но порой в нем звучала почти женская
нежность. Священник епархии был пониже ростом, румяный, с веселым огоньком
в глазах и насмешливым ртом. Помощник прокурора, жесткий, с резкими
складками вокруг рта, отвислыми щеками, походил на бульдога.
Инквизитор обратился к Маргарет по-английски. Он говорил правильно,
хоть и несколько неуверенно. Его назначение председателем суда и
объяснялось тем, что он владел английским. Сначала Фрей Хуан
поинтересовался, знает ли она испанский или французский. Получив
отрицательный ответ, инквизитор вздохнул.
— Тогда я постараюсь говорить с вами на вашем родном языке.

В крайнем
случае мне поможет Фрей Луис Сальседо.
Так мог беседовать с Маргарет врач, к которому она обратилась за
консультацией по поводу своего здоровья, или мавританский купец,
надеявшийся уговорить ее сделать у него покупки. Инквизитор, тем временем,
спрашивал, выполняя необходимые формальности, ее фамилию, возраст, место
обитания. Нотариус с помощью Фрея Луиса тотчас заносил эти сведения в
протокол.
— Мы располагаем информацией, что вас, к сожалению, воспитали в
лютеранской ереси, — продолжал инквизитор. — Вы это признаете?
Она слегка улыбнулась, и это очень удивило членов трибунала: им было
непривычно наблюдать улыбку на лице обвиняемого, особенно после вопроса,
инкриминирующего преступление.
— Мне представляется, сэр, что мое признание или отрицание этого факта
не имеет к вам никакого отношения.
Фрей Хуан на мгновение оторопел.
— На нас возложена обязанность охранять чистоту Веры и подавлять все,
что ей угрожает, — мягко заметил он.
— В Испании, — уточнила Маргарет. — Но я попала в Испанию не по своей
воле. Меня привезли сюда насильно. Я здесь в результате преступления,
совершенного испанским джентльменом. Испанские законы, светские и духовные,
если они претендуют на справедливость, интересуют меня лишь постольку,
поскольку они могут исправить причиненное мне зло и содействовать моему
немедленному возвращению на родину. Я представляю себя перед испанским
судом, светским или духовным, лишь в роли истца, добивающегося
восстановления справедливости.
Фрей Хуан перевел ее слова другим членам трибунала. На их лицах
отразилось удивление, и после минутной растерянности в разговор вступил
Фрей Луис:
— Нужны ли другие доказательства справедливости моего обвинения? Она
придерживается буквы закона и спорит с дьявольским искусством, как опытный
адвокат. Вы когда-нибудь слышали женщину, столь совершенно владеющую
искусством полемики? Обратите внимание, как она спокойна, с каким наглым
презрением держится. Представала ли перед трибуналом такая женщина? Разве
вы не понимаете, откуда она берет силу, откуда черпает готовые ответы?
Фрей Хуан махнул рукой, чтобы он замолчал.
— Вы присутствуете здесь в качестве свидетеля, Фрей Луис, а не в
качестве адвоката защиты или обвинения. Отвечайте, будьте любезны, на
вопросы, которые вам, возможно, зададут, и придерживайтесь известных вам
фактов. А делать выводы и высказывать суждения предоставьте нам.
Фрей Луис склонил голову, принимая мягко высказанный упрек, а
председатель трибунала обратился к Маргарет.

— Суды, светские и духовные, имеют свои правовые нормы, и настаивать
на их соблюдении — законно и справедливо. Они судят, какой ущерб человек
нанес человеку. Но трибунал святой инквизиции занимается более высокими
материями, ибо судит о том, какой ущерб человек нанес Богу. И тут обычные
правовые нормы ничего не значат. Мы руководствуемся собственными нормами.
Божьей волей и Божьей милостью мы исходим из того, что угодно его святому
делу. — Он замолчал, потом добавил с присущей ему мягкостью. — Я
рассказываю вам это, сестра моя, чтобы вы оставили надежду укрыться за тем,
что лишь косвенно связано с вашим делом.
Но в ясных светлых глазах Маргарет не было страха. Она сдвинула брови,
и морщинка досады меж ними обозначилась отчетливей.
— Как бы презрительно вы ни отзывались о правовых нормах и какие бы
обвинения ни выдвигали, существует общепринятая процедура: вы должны
сначала принять мой иск, потому что правонарушение, совершенное против
меня, произошло раньше, чем любые нарушения, в которых могут обвинить меня.
Когда вы услышите обвинение, достоверность которого подтвердит как
свидетель Фрей Луис Сальседо, когда вы исправите причиненное мне зло,
наказав или помиловав виновника, вы сами убедитесь, что все обвинения,
выдвинутые против меня, отпадут сами собой. Как я понимаю, меня обвиняют в
том, что, будучи лютеранкой, я ступила на землю Испании. Повторяю: я здесь
не по своей воле, и исправить причиненное мне зло можно, выслав меня из
Испании, чтобы я не оскверняла эту святую землю.
Фрей Луис нахмурился и покачал головой.
— Насмешничаете, сестра, — сказал он с грустным укором.
— Порой лишь насмешка и выявляет правду, — ответила Маргарет и,
повысив голос, предостерегла суд. — Господа, вы напрасно тратите время и
злоупотребляете властью. Я не являюсь подданной испанского короля и
нахожусь в его владениях не по своей воле. В настоящее время Англия не
имеет своего посла в Мадриде. Но посол Франции возьмет на себя труд
разобраться в моем деле. Я хочу обратиться к нему и просить его защиты. В
этом вы не вправе мне отказать, и вы это знаете.
— Просите защиты у Бога, сестра моя. Вы не можете рассчитывать на иную
защиту.
Фрей Хуан проникался к обвиняемой все большей и большей жалостью, и
она не была показной: его сильно удручали суетные претензии заблудшего
существа, стремящегося вырваться из святых тенет. Она напоминала ему птицу,
угодившую в сеть, которая тщетно пытается вырваться на волю — зрелище,
способное тронуть сердце жалостливого человека.
Фрей Хуан посовещался с другими членами трибунала, рассказал им об
упрямстве и несговорчивости обвиняемой.

Помощник прокурора долго излагал
свои соображения не этому неводу. Священник в двух словах высказал ему свое
одобрение. Фрей Хуан наклонил голову в знак согласия и снова обернулся к
обвиняемой. Нотариус тем временем что-то быстро писал.
— Мы решили ускорить дело и положить конец спорам, договорившись с
вами на приемлемых для нас условиях. Вы признали, что исповедуете
лютеранство. Мы склонны отнестись к этому снисходительно, поскольку вас
воспитали в этой ереси. Поскольку милосердие — наша норма и руководящий
принцип, мы можем снисходительно отнестись к другим вашим грехам, поскольку
они в той или иной степени естественные плоды греховного воспитания. Но
если вы ждете от нас милосердия, которое мы готовы проявить, вы должны
заслужить его сокрушенным и смиренным сердцем и полным, чистосердечным
раскаянием в грехах, в коих вас обвиняют.
Маргарет хотела прервать его, но ее остановил предостерегающий жест
тонкой руки. И тогда она решила, что лишь выиграет время, подчинившись и
дав ему возможность высказаться до конца.
— Оправдываться, ссылаясь на то, что вы в Испании не по своей воле,
бесполезно. Вы попали в Испанию в результате действий, в которых вас
обвиняют. Так что вы несете ответственность за свое пребывание здесь, как
если бы приехали в нашу страну по своему желанию.
— Мой отец говорил, что казуистикой можно исказить любые факты, — с
презрением заметила Маргарет. — Теперь я понимаю, как это тонко и умно
сказано.
— Вас даже не интересует, в чем вас обвиняют?
— Вероятно, в похищении дона Педро де Мендоса, — язвительно бросила
она.
Лицо инквизитора было столь же бесстрастно.
— Правильно, можно и так сформулировать обвинение.
Маргарет смотрела на него округлившимися глазами. Фрей Луис тем
временем быстро перевел ее слова нотариусу, и его перо забегало по
пергаменту. Некоторое время тишину нарушал лишь скрип пера. Потом Фрей Хуан
заговорил снова:
— Вас обвиняют в том, что вы прибегли к заслуживающим осуждения чарам
и околдовали дона Педро де Мендоса и Луна. Околдованный вами, предав Веру,
которую ранее доблестно защищал, предав собственную честь и своего Господа,
дон Педро де Мендоса замыслил взять в жены еретичку. Вас также обвиняют в
богохульстве, естественном для продавшей душу дьяволу. Признаете ли вы вашу
вину?
— Признаю ли я свою вину? Признаю ли я себя ведьмой? — Это было
слишком даже для такой отважной женщины, как леди Маргарет. Она прижала
руку ко лбу. — Господи, мне кажется, я попала в Бедлам!
— Бедлам? Что это значит? — Фрей Хуан обратился к Фрею Луису, и тот
объяснил намек.
Инквизитор пожал плечами и продолжал, пропустив мимо ушей высказывание
Маргарет.

Инквизитор пожал плечами и продолжал, пропустив мимо ушей высказывание
Маргарет.
— Итак, если обвинение соответствует истине, ваш довод о
правонарушении, совершенном испанским джентльменом, отпадает. Ваше
требование обратиться в светский суд с помощью французского посла мы
вынуждены отклонить. Вы предстали перед трибуналом святой инквизиции,
потому что совершили грех, околдовав испанского аристократа, и он повлек за
собой неизмеримо больший грех перед Верой и великим Господом нашим. Теперь
вы понимаете, сколь тщетны ваши претензии? Вы должны снять с себя
обвинения, предъявленные вам, и лишь потом обращаться в любой светский суд
с иском к дону Педро де Мендоса и Луна.
— Это было бы нетрудно, если в Испании еще руководствуются здравым
смыслом, — незамедлительно парировала Маргарет. К ней вернулось прежнее
самообладание. — Кто мой обвинитель? Дон Педро? Неужто он прячется за этой
гротескной ложью, желая избежать кары за содеянное зло? Как же можно в
данном случае полагаться на свидетельство подобного человека? Его не принял
бы ни один суд, имеющий малейшее представление о справедливости.
Инквизитор снова оставил ее вопрос без внимания, пока не перевел его
членам трибунала и не выслушал их мнения, а также, на сей раз, и мнение
Фрея Луиса.
— Все это ясно нам так же, как и вам, — заявил он наконец. — Вас
обвиняет не дон Педро. Обвинение вынесено на основании независимых
свидетельских показаний человека, способного делать правильные выводы. —
Фрей Хуан сделал паузу. — Не в наших правилах разглашать имена
осведомителей. Но мы сделаем для вас исключение, чтобы вы не сочли себя
обиженной правосудием. Вас обвиняет Фрей Луис Сальседо.
Маргарет повернула золотую головку в сторону монаха, сидевшего рядом с
нотариусом. Их взгляды встретились, и мрачный доминиканец с горящими
глазами спокойно выдержал презрительный взгляд Маргарет. Она медленно
обернулась к грустному участливому Фрею Хуану.
— Именно к Фрею Луису я обратилась с мольбой о защите, когда мне
угрожала самая страшная для добродетельной женщины опасность. Стало быть,
это он утверждает, что я занимаюсь колдовством?
Инквизитор снова обратился к членам трибунала. Они наклонили головы, и
помощник прокурора что-то сказал резким голосом нотариусу. Тот, порывшись в
бумагах, извлек оттуда какой-то документ и протянул его помощнику
прокурора. Помощник прокурора, быстро проглядев его, протянул документ Фрею
Хуану.
— Вы услышите полный текст обвинения, — сказал инквизитор.

— Мы
проявляем к вам терпение и учтивость, — и с этими словами он перешел к
чтению доноса.
Так леди Маргарет узнала, что в ночь, когда ее доставили на борт
«Девушки из Нанта», Фрей Луис подслушал у дверей каюты все, что ей говорил
дон Педро, а потом записал подслушанное, действительно используя слова и
выражения дона Педро. Слушая обвинения Фрея Луиса, Маргарет припомнила тот
разговор. Фрей Луис ничего не сочинил. Это был точный скрупулезный пересказ
подслушанного.
Среди прочих высказываний дона Педро одно особо привлекло ее внимание,
ибо инквизитор выделил его своим красивым звучным голосом: «Я не просил
ниспослать мне любовь к вам. Это произошло помимо моей воли. Во мне зажгли
любовь. Я не знаю, откуда пришел этот зов, но я не мог ослушаться, он был
непреодолим».
Цитата завершала длинное обвинение и казалась решающим доказательством
и подтверждением аргументов, выдвинутых Фреем Луисом. Вначале создавалось
впечатление, что обвинение нацелено против дона Педро. В нем указывалось,
как он ступил на борт корабля, прибывшего за ним в Англию, вместе с
женщиной, похищенной им, как выяснилось позже. Фрей Луис ссылался на
прошлое дона Педро, на его достойный, добродетельный образ жизни.
Набожность, характерная для всех его поступков, привела его в третий,
мирской орден святого Доминика, сделала членом Воинства Христова. Напоминал
он и о чистой крови в его жилах. Фрей Луис подчеркивал: ему не верилось,
что такой человек способен по своей воле совершить преступление, которому
он был свидетелем. Фрей Луис испытал облегчение, узнав, что дон Педро
намерен жениться на этой женщине, но оно сменилось ужасом: оказалось, что
возлюбленная дона Педро — еретичка. В голове не укладывалось, что дон Педро
совершил такое грубое насилие ради удовлетворения похоти, но еще
невероятнее было то, что он спокойно воспринимал свой несравненно более
тяжелый грех, на который указал ему Фрей Луис. Из ответов дона Педро
явствовало, что он не задумывался над вопросом Веры, не счел нужным узнать,
какую религию исповедует его будущая жена. Подобное небрежение само по себе
достойно порицания, но в данных обстоятельствах это грех. Дон Педро
косвенно признал его, поручив Фрею Луису обратить еретичку в истинную веру.
Но у Фрея Луиса создалось впечатление, что ему поручили заняться еретичкой
не из ревностного отношения к Вере, какое должен был проявить испанский
аристократ дон Педро, а только из соображений выгоды.
Далее следовал подробный отчет о попытках монаха обратить еретичку на
путь истинный, об их полном провале, о бохохульных шутках и дьявольских
аргументах англичанки, свободно цитировавшей Священное писание и
извращавшей его в собственных интересах с хитростью, столь свойственной
сатане.

Именно тогда Фрей Луис впервые догадался об адском источнике ее
вдохновения и понял, что странное поведение дона Педро объясняется тем, что
он околдован. И впоследствии он нашел много подтверждений своей догадке.
Взять хотя бы святотатственные угрозы дона Педро, ни во что не ставившего
священническое звание Фрея Луиса, его монашескую сутану; яростное
сопротивление, оказанное служителям инквизиции в Сантандере, грех за кровь,
пролитую при аресте. Но самое главное и решающее — признание самого дона
Педро, заключенное в процитированных словах; кощунственная любовь была ему
навязана какой-то силой извне; ее источника он не знал, но не мог против
нее устоять.
Так что это за сила, учитывая все обстоятельства, как не дьявольская,
вопрошал Фрей Луис. Ее посредником явилась женщина, продавшая душу дьяволу,
чтобы овладеть кощунственным искусством обольщения. Какова же цель
обольщения? Несомненно, отравить Испанию ядом ереси через околдованного
дона Педро и потомство ужасного союза, о котором он помышлял.
Чтение доноса закончилось. Инквизитор положил на стол последний лист и
устремил на Маргарет соболезнующий взор.
— Теперь вы знаете, кто ваш обвинитель, и предъявленное вам обвинение.
Отрицаете ли вы изложенные в обвинении факты?
Маргарет, бледная и молчаливая, без вызова в глазах, без тени улыбки
на лице смотрела на инквизитора. Она поняла, какую страшную ловушку
уготовили ей предрассудки, суеверие и логика фанатиков. Тем не менее она
предприняла отчаянную попытку защитить себя.
— Я не отрицаю ни одного из этих фактов, — спокойно заявила
Маргарет. — Они изложены со скрупулезной точностью, свойственной честному и
достойному человеку. Они верны так же, как неверны выводы, сделанные из
них, ложные и фантастичные.
Фрей Луис перевел ее ответ, и нотариус тотчас записал его. Фрей Хуан
снова приступил к допросу.
— На какую силу, помимо упомянутой здесь, ссылался дон Педро в
разговоре с вами?
— Откуда я знаю? Вероятно, дон Педро образно высказал свою мысль,
пытаясь смягчить красивой выдумкой чудовищное преступление. Его объяснение
ложно, как и ваши выводы. Здесь все строится на лжи. Абсурд громоздится на
абсурде. Господи милостивый! Какой-то ночной кошмар, безумие!
В отчаянии она произнесла эти слова с неожиданной пылкостью.
Но инквизитор проявил поистине ангельское терпение.
— Если вы не воздействовали на дона Педро своими чарами, как
объяснить, что он позабыл про честь, веру, долг — все то, что по рождению и
воспитанию свято для него? Вы не знаете истории великого рода Мендоса,
всегда верного Богу и королю, иначе вы бы поняли, что подобное
предательство исключается для отпрыска этого рода, если только он не сошел
с ума.

— Я не утверждаю, что он сошел с ума, — возразила Маргарет. —
Разумеется, это единственное объяснение его поведения. Я слышала, что
мужчины сходят с ума от любви. Возможно…
— Вы очень находчивы, — мягко прервал ее инквизитор с грустной
улыбкой.
— Сатана наделил ее своей хитростью, — проворчал Фрей Луис.
— Вы очень находчивы и сразу подменяете правильное объяснение тем, что
вам выгодно. Но… — Инквизитор вздохнул и покачал головой. — Но это пустая
трата времени, сестра моя. — Фрей Хуан, поставив локти на стол, наклонился
вперед и заговорил спокойно и проникновенно. — Мы, ваши судьи, должны
помочь вам, сослужить вам добрую службу, и эта обязанность по отношению к
вам важнее судейской. Искупление греха бесполезно, если оно неискренне. А
искренне оно лишь в том случае, если сопровождается отречением от
богомерзких чар, которыми наделил вас дьявол-искуситель. Мы скорее жалеем,
чем виним вас за лютеранскую ересь, ибо грех за нее ложится на ваших
учителей. Мы преисполнены сострадания к вам и в остальном: вы склонились к
греху, потому что за ним — еретическое учение. Но мы хотим, чтобы наша
жалость была действенной и направлялась, как повелевает нам долг, на
избавление ума от греховной ошибки, а души — от страшной угрозы проклятия.
И вы, сестра моя, должны сотрудничать с нами — искренне раскаяться в
преступлении, в котором вас обвиняют.
— Раскаяться? — вскричала Маргарет. — Раскаяться в чудовищном абсурде,
в этих ложных выводах? — У нее вырвался короткий злой смешок. — Леди
Маргарет Тревеньон должна раскаяться в колдовстве? Да поможет мне Бог! Да
поможет он вам! Думаю, что вам понадобится больше доказательств, чтобы
подтвердить столь гротескное обвинение.
Помощник прокурора, выслушав ее заявление, попросил Фрея Луиса
перевести ответ.
— Дополнительные доказательства, возможно, и потребуются трибуналу, и
мы надеемся, что вы их нам предоставите. Мы заклинаем вас сделать это,
чтобы ваша душа не горела в вечном огне. Если дух сокрушенный, искреннее
раскаяние не заставят вас исповедаться, у Святой инквизиции есть средства
заставить самого упрямого отступника сказать правду.
При этих словах, холодно произнесенных Фреем Луисом, у Маргарет
мурашки пробежали по спине. На мгновение она лишилась дара речи. Она
чувствовала на себе взгляды трех инквизиторов в капюшонах; сострадание Фрея
Хуана де Арренсуэло было почти божественно в своей беспредельности.
Он поднял руку в знак того, что обвиняемая свободна. Один из
охранников коснулся ее плеча. Слушание дела было приостановлено.
Маргарет машинально поднялась и, познав, наконец, страх в полной мере,
покорно вернулась темным холодным коридором в свою камеру.

Он поднял руку в знак того, что обвиняемая свободна. Один из
охранников коснулся ее плеча. Слушание дела было приостановлено.
Маргарет машинально поднялась и, познав, наконец, страх в полной мере,
покорно вернулась темным холодным коридором в свою камеру.

ГЛАВА XVIII

Domini Canes*

______________
* Букв. — псы Бога (лат.).

Два дня леди Маргарет Тревеньон размышляла в безотрадном одиночестве
своей тюрьмы. Последние слова помощника прокурора, вызвавшие ее страх, и
были рассчитаны на то, чтобы сломить ее сопротивление и упорство.
Однако ее размышления приняли совсем не то направление, на которое
рассчитывали инквизиторы, что и обнаружилось на следующем судебном
заседании.
Тем временем произошло изменение в составе суда. Председателем
оставался Фрей Хуан де Арренсуэло, священника епархии представлял тот же
румяный насмешливого вида человек, что сидел по правую руку от главного
инквизитора. Но помощник прокурора был другой — устрашающего вида, с тонким
ястребиным носом, злым, почти безгубым ртом, близко поставленными глазами,
излучавшими, казалось, извечную суровость и недоброжелательность. Он хорошо
понимал английский и сносно на нем изъяснялся. Заменили и нотариуса.
Нынешний доминиканец вполне прилично владел английским и мог обходится без
переводчика. Присутствовал и Фрей Луис.
Фрей Хуан продолжил заседание с того пункта, на котором оно
закончилось накануне. Он заклинал обвиняемую заслужить милосердие полным и
искренним раскаянием в своих грехах.
Но если, с одной стороны, леди Маргарет была подавлена чувством
страха, то, с другой — в ней крепло негодование, вызванное собственным
открытием. И Маргарет выразила его в полной мере.
— Вам не кажется, что святейшей инквизиции не подобает прибегать к
уловкам? — спросила она председателя трибунала. — Поскольку вы называете
себя поборниками правды во всем, позвольте правде поднять голову.
— Правде? Какой правде?
— Я отвечу на ваш вопрос. Невероятно, но факт: вы кое-что упустили из
виду. Порою люди не замечают того, что у них перед носом. Дон Педро де
Мендоса и Луна — гранд Испании, высокопоставленный джентльмен в этом
великом королевстве. Он вел себя, как злодей, и любой гражданский суд —
мирской, как вы его называете, должен был его покарать. Поступки дона Педро
ставят под сомнение его веру в Бога. К тому же, как я понимаю, он совершил
святотатство, угрожая священнику, и святотатственное убийство, пролив кровь
служителей инквизиции.

К тому же, как я понимаю, он совершил
святотатство, угрожая священнику, и святотатственное убийство, пролив кровь
служителей инквизиции. За эти подтвержденные свидетельскими показаниями
преступления его должен наказать суд инквизиции. Казалось бы, ничто не
спасет его от правосудия. Но поскольку он высокопоставленный джентльмен…
— Не торопитесь, сестра моя, — прервал ее нотариус, писавший с
лихорадочной поспешностью, пытаясь поспеть за ней.
Маргарет сделал паузу, чтоб он наверстал упущенное. Она, как и
нотариус, и остальные члены суда, была кровно заинтересована в том, чтобы
ее слова были занесены в протокол заседания. Потом она продолжила свою
речь, стараясь говорить медленнее:
— Но поскольку дело осложняется тем, что он высокопоставленный
джентльмен, несомненно очень влиятельный, надо взвалить его вину на кого-то
другого, найти козла отпущения. Нужно доказать, что он не отвечает за свои
злодейства перед людьми и Богом, что он был околдован английской еретичкой
и по ее злой воле ступил на стезю порока, способную погубить и его, и его
бессмертную душу.
На сей раз Маргарет прервал резкий голос помощника прокурора:
— Вы порочите себя постыдными предположениями.
Доброжелательный председатель трибунала поднял руку, призывая его к
молчанию.
— Прошу вас, не прерывайте обвиняемую.
— Я уже все сказала, господа, — заявила Маргарет. — Цель ваша ясна и
проста настолько, насколько она ничтожна, низменна и жестока. Если будете
упорствовать в ее достижении, рано или поздно вы за это поплатитесь. Будьте
уверены. Господь не потерпит, чтоб такое зло осталось безнаказанным.
Надеюсь, его не потерпят и люди.
Фрей Хуан дал нотариусу время закончить работу, потом сурово взглянул
на Маргарет.
— То, что вы приписываете нам такие недостойные мотивы, вполне
естественно при вашем воспитании и незнании святой инквизиции, ее
искренности. Мы не держим против вас зла, и не допустим, чтобы подобное
обвинение усугубило ваше положение. Но мы его отрицаем. Нам и в голову не
приходит щадить кого бы то ни было, какое бы высокое положение человек ни
занимал, если он совершил преступление перед Богом. Кару несли и принцы
крови за грехи, в которых их обвинила Святая инквизиция, без колебания и
страха перед могуществом и влиятельностью этих лиц. Мы выше таких
соображений. Мы скорей сами взойдем на костер, чем поступимся святым
долгом. Будьте в этом уверены, сестра моя. Возвращайтесь в свою камеру и
поразмыслите хорошенько над моими словами. Молю Господа, чтобы он помог вам
достойно оценить происходящее. Мне ясно: ваше умонастроение не такое, чтобы
наши старания помочь вам стали плодотворными.

Но Маргарет не хотела уходить. Она просила у судей разрешения сказать
еще пару слов в свою защиту.
— Ну что вы можете добавить, сестра моя? — удивился Фрей Хуан. — Как
вы можете оспорить очевидные факты?
Тем не менее он сделал знак охранникам отойти в сторону.
— Я оспариваю не факты, а выводы, сделанные из фактов. Никто не может
подтвердить ваше фантастическое обвинение в колдовстве; никто не может
заявить, что видел, как я готовила приворотное зелье, шептала заклинания,
призывала дьяволов или производила какие-то действия, которыми славятся
ведьмы. По поведению джентльмена, — к моему великому огорчению и
неудовольствию он ассоциируется со мной — занимающего высокое положение в
обществе, делаются выводы, порочащие меня и одновременно оправдывающие его.
Элементарный здравый смысл подсказывает: такие же выводы можно сделать и в
мою защиту.
— Если бы это было возможно, — сказал Фрей Хуан.
— Возможно, что я и надеюсь доказать.
Твердость Маргарет, ее искренность и чувство собственного достоинства
невольно расположили к ней инквизитора. Подобные черты характера, казалось
бы, сами по себе опровергали обвинение в колдовстве. Но Фрей Хуан напомнил
себе, что сатана в своих проделках больше всего любит рядиться в чистоту и
святость. Он позволил Маргарет продолжать, потому что правила, коими
руководствовался трибунал, предписывали, что обвиняемого должно поощрять к
высказываниям: часто таким образом тайное становилось явным. И Маргарет
спокойно задала первый вопрос, заранее обдуманный ею в одиночестве:
— Вы утверждаете, что я околдовала дона Педро с целью женить его на
себе, а впоследствии обманом склонить к принятию лютеранства, что обрекло
бы его, по вашим представлениям, на вечные муки. Так почему же я не
удержала дона Педро в Англии, где могла в полной безопасности претворить в
жизнь свои злые умыслы?
Фрей Хуан обернулся к помощнику прокурора, как бы приглашая ответить
обвиняемой, что, собственно, входило в его обязанности. Презрительная
улыбка искривила губы помощника прокурора.
— Вы исходили из житейской мудрости. Граф Маркос — высокопоставленный
и богатый джентльмен, и вы, естественно, хотели бы разделить с ним это
богатство. Но стоило предать гласности тот факт, что граф Маркос остался в
Англии, женившись на еретичке, его тотчас лишили бы высоких титулов, а
богатство конфисковали. За такой грех его приговорили бы к сожжению на
костре. Поскольку в суд он бы не явился, сожгли бы его изображение с тем,
чтобы потом отправить преступника на костер без суда, как только он попадет
в руки святой инквизиции.
Помощник прокурора усмехнулся, весьма довольный собой.
— Вы получили ответ на свой вопрос, — констатировал Фрей Хуан,
обращаясь к Маргарет.

Она побледнела от возмущения.
— Вы полагаете нагромождение абсурда на абсурд ответом? — воскликнула
она в отчаянии и, опомнившись, добавила: — Хорошо, давайте проверим сеть,
которой вы меня опутали. Вы разрешаете мне задавать вопросы моему
обвинителю?
Фрей Хуан вопросительно взглянул сначала на священника, потом на
помощника прокурора. Первый пожал плечами и хмыкнул, давая понять, что речь
идет о сущих пустяках.
— Почему бы и нет? Пожалуйста, пусть спрашивает — ut clavus clavo
retundatur*, — произнес резким голосом второй.
______________
* Клин клином вышибают (лат.).

Получив разрешение, Маргарет перевела взгляд на Фрея Луиса, сидевшего
возле старательно пишущего протокол нотариуса.
— Вы подслушивали у двери каюты, когда дон Педро говорил со мной.
Помните ли вы, что, умоляя меня выйти за него замуж, дон Педро сообщил: на
борту корабля есть священник, который нас тотчас и обвенчает?
— Об этом я упоминаю в своем донесении, — ответил он со злобным
огоньком в глазах.
— И что же я сказала в ответ?
— Ответа не последовало, — произнес он с расстановкой.
— Но если я колдовством хотела женить дона Педро на себе, как же я
оставила его предложение без ответа?
— Молчание не расценивается как отказ, — заметил помощник прокурора.
Маргарет взглянула на него, и усталая улыбка промелькнула на ее лице.
— Тогда продолжим разговор. — Она снова обернулась к Фрею Луису. — Что
я сказала вам наутро, повстречав вас на палубе?
Фрей Луис, посмотрев на председателя суда, сделал досадливый жест
рукой.
— Ответ опять же в моем донесении. Я указываю там со слов обвиняемой,
что ее доставили на борт корабля насильно, что дон Педро уговаривал ее
выйти за него замуж, что она искала у меня защиты.
— Если бы я околдовала дона Педро, убедив его жениться на мне,
обращалась бы я к кому-нибудь с такой жалобой, искала бы у кого-нибудь —
особенно у священника — защиты?
— Разве я утверждал, что вы околдовали его с одной лишь целью — женить
на себе? — повысив голос, заявил монах, и глаза его полыхнули злобой. —
Откуда мне знать, какие цели преследует такая женщина, как вы? Я утверждаю
лишь, что вы околдовали его, разве иначе богобоязненный, набожный сын
матери-церкви думал бы о браке с еретичкой, совершая святотатство, угрожая
священнику, проклиная кощунственно кровь людей, выполняющих священный долг
служителей инквизиции?
— Даже если из вашего утверждения следует, что он был околдован, —
пусть так, я в таких вещах не разбираюсь — каким образом вы докажете, что
околдовала его именно я?
— Как? — отозвался Фрей Луис, не сводя с нее горящих глаз.

— Отвечайте обвиняемой, Фрей Луис. — Главный инквизитор говорил
спокойно, но тон его насторожил членов трибунала.
Дело в том, — Фрей Хуан де Арренсуэло позднее признал это — что в
голову ему закралось сомнение. Все началось с заявления обвиняемой о том,
что обвинение намеренно сделало из нее козла отпущения за преступления,
совершенные доном Педро де Мендоса и Луна. Услышав эти слова, председатель
суда хотел закрыть заседание; перед новым допросом леди Маргарет он решил
разобраться в себе самом и удостовериться: ни он, ни Фрей Луис никоим
образом не причастны к тому, что им приписывается. Однако стойкость
обвиняемой, объяснявшаяся, по-видимому, чистой совестью, ее логичные
вопросы и веские доводы лишь усилили его сомнения.
И теперь он настаивал, чтобы Фрей Луис ответил на вопрос и тем самым
внес ясность в свое донесение.
Доминиканец же ответил Маргарет встречным вопросом, обращаясь к суду.
Фрей Луис просто не выдержал взгляда смелых ясных глаз леди Маргарет.
— Разве мое обвинение в колдовстве зиждется лишь на обольщении дона
Педро? Я ведь подробно описал сатанинскую изворотливость ответов
обвиняемой, которую пытался обратить в истинную веру. Я не решился
признаться ранее, но теперь признаюсь, отдавая себя на суд святейшего
трибунала: да, я чуть было не попал во власть ее адских чар, когда сам
начал сомневаться в истинах Священного писания — так тонко она извращала их
смысл. Тогда-то я уразумел, что она пособница злого духа. Она высмеивала
меня и святые слова, что я нес ей, и заливалась коварным смехом, как
распутница. — Страстно обличая колдунью, монах разжигал ненависть своих
слушателей. — Мое убеждение сложилось не под влиянием того или иного факта,
твердое убеждение в ее колдовстве, на котором зиждется мое обвинение,
исходит из всей суммы фактов, ошеломляющей в своей ужасной совокупности. —
Фрей Луис, строгий, напряженный, устремил взгляд больших темных глаз в
бесконечность. Окружающим он казался боговдохновенным. — Я записал то, что
отчетливо видел внутренним оком, коему был ниспослан небесный свет.
Монах сел, обхватив голову руками. Его била дрожь: в последний момент
мужество покинуло его. Он не отважился добавить, что счел решающим
доказательством колдовских чар леди Маргарет то, что они возымели действие
на него, проникнув в цитадель его доселе неуязвимого целомудрия. Он не
отважился рассказать о навязчивом видении — белой шее и округлой груди,
преследующем и мучащем его с того самого дня, когда он увидел Маргарет на
корабле. Искушение было так велико, что он не раз забывал про свой долг,
всерьез помышлял отказаться от роли обвинителя в то утро, когда сошел на
берег в Сантандере.

Искушение было так велико, что он не раз забывал про свой долг,
всерьез помышлял отказаться от роли обвинителя в то утро, когда сошел на
берег в Сантандере. Да и потом ему хотелось отбросить перо, отречься от
правды и погубить свою бессмертную душу, чтоб спасти ее прекрасное тело от
сожжения на костре, ибо она была обречена. И поскольку ее красота
возбуждала доминиканца, как острый непреодолимый запах духов, поскольку он
корчился от страстного желания увидеть леди Маргарет и терзался при мысли о
справедливом возмездии, которое ее настигнет, он не мог позволить себе
сомневаться в ее вине. Чары Маргарет в одночасье разрушили бастионы
чистоты, возведенные им за долгие годы самоотречения и служения Богу, чтоб
укрыть душу от греха. Это ли не доказательство ее колдовской мерзости,
призванной ослабить того, чей долг — уничтожить ведьму? И лишь когда это
прекрасное тело, искушавшее и губившее людские души по воле сатаны, будет
истерзано палачом, а потом превратится в пепел на костре, Фрей Луис сочтет,
что выполнил долг — долг своей совести.
Председательствующий спросил обвиняемую, удовлетворена ли она ответом,
и Фрей Луис услышал решительный протест леди Маргарет.
— Это был вихрь бессмысленных слов, торжественная декларация
собственных убеждений Фрея Луиса, но отнюдь не доказательство чего бы то ни
было. Он заявляет, что я искусный полемист в религиозном споре. Но я веду
спор на основе полученного мной религиозного воспитания. Разве это
доказательство колдовства? Согласно подобной логике, каждый лютеранин —
колдун.
На сей раз Фрей Хуан промолчал. Он объявил, что заседание закрывается,
и приказал увести обвиняемую.
Но когда леди Маргарет увели, он, желая успокоить свою совесть,
подверг Фрея Луиса допросу с пристрастием. В конце учиненного им допроса
помощник прокурора с упреком заметил, что в руках председательствующего
обвинитель, похоже, превратился в обвиняемого.
— Допрос доносчика не только законен, но и желателен, особенно если
помимо доноса нет других показаний, как в данном случае, — возразил Фрей
Хуан.
— Мы располагаем свидетельскими показаниями, — заметил помощник
прокурора. — Обвиняемая подтвердила, что дон Педро действительно говорил ей
слова, цитируемые доносчиком. Есть и факты, которые дон Педро не станет
отрицать.
— И к тому же она признала свою ересь, — добавил Фрей Луис в пылу
праведного гнева, — а еретичка способна на все.
— Даже если она способна на все, — последовал спокойный ответ, — мы не
можем обвинить еретичку во всех смертных грехах, помимо ереси, если не
располагаем достаточными доказательствами.
— А не лучше ли сразу отдать ее палачу для дознания, чтобы разрешить
ваши сомнения, Фрей Хуан? — предложил помощник прокурора.

— А не лучше ли сразу отдать ее палачу для дознания, чтобы разрешить
ваши сомнения, Фрей Хуан? — предложил помощник прокурора.
— Провести дознание, правильно! — с чувством подхватил Фрей Луис. —
Надо пыткой сломить ее злонамеренное упрямство. Таким образом вы получите
признание, необходимое для того, чтобы вынести приговор.
Фрей Хуан сразу посуровел, из его глаз исчезло выражение участия и
грусти.
— Чтобы разрешить мои сомнения? — повторил он, хмуро поглядев на
помощника прокурора. — Стало быть, я занял судейское место, чтобы разрешить
свои сомнения? Что значит спокойствие моей души или душевные терзания по
сравнению со служением Вере? В конце концов мы узнаем правду, как бы долго
нам ни пришлось ее искать. Но мы ее найдем во славу Господа, а не для
разрешения моих, либо чьих-то еще сомнений.
Фрей Хуан резко поднялся. Помощник прокурора обескураженно молчал.
Фрей Луис хотел снова начать разговор, но ему строго напомнили, что он не
член суда, и ему положено высказываться только в качестве свидетеля.
В наступившей тишине Фрей Хуан взял протокол у нотариуса и внимательно
его прочел.
— Генеральный инквизитор потребовал копии, пусть отошлют ему вечером.
Особый интерес, который проявлял к этому делу Генеральный инквизитор
Кастилии Гаспар де Кирога, кардинал-архиепископ Толедо, объясняется тем,
что дон Педро де Мендоса и Луна, как нам известно, приходился ему
племянником. Он был единственным сыном сестры архиепископа, и тот любил
его, как сына; монашеский сан не позволял ему иметь своего собственного.
Этот факт, широко известный в Испании, вселил страх в инквизиторов Толедо,
и они решили передать дело дона Педро в Толедо под надзор самого
Генерального инквизитора.
Кардинал пребывал в глубоком унынии. Каков бы ни был исход дела, какую
бы часть вины ни удалось переложить на козла отпущения, ясно было одно: дон
Педро совершил тягчайшее преступление. Трибунал сочтет, что грехопадения не
произошло бы, не соверши дон Педро того или иного поступка, за которые
должен понести наказание. И трибунал, в свое время без колебания налагавший
тяжкую епитимью на принцев крови, несомненно потребует сурового наказания
для его племянника. Словом, пойдут толки, что кардинал злоупотребил властью
и священным саном, чтобы уберечь своего родственника от справедливой кары.
Генеральному инквизитору и без того чинили немало помех: король весьма
ревниво относился к любой узурпации власти в своих владениях. Папа навряд
ли одобрял то рвение, что Святая инквизиция проявила в Испании, иезуиты
тоже не упускали случая выразить протест по поводу вмешательства в их дела
и даже преследований, коим их подвергла инквизиция.
Да и сам дон Педро не облегчал задачи, стоявшей перед Генеральным
инквизитором, ни своим поведением перед трибуналом, ни в личных беседах,
когда дядя вызывал его из тюрьмы.

Он с презрением рассмеялся, узнав, что Маргарет предъявили обвинение в
колдовстве, и категорически отказался от возможности воспользоваться
лазейкой, предоставленной ему подобным обвинением. Свои нынешние невзгоды
дон Педро считал естественной и заслуженной карой, которую он сам на себя
навлек. Он заявил, что примет наказание с мужеством и надлежащим смирением,
если будет уверен, что его собственное злодейство и безрассудный фанатизм
судей не усугубят положение Маргарет, страшную опасность, угрожающую ей и
еще не вполне ею осознанную. В личных беседах с дядей и, что несоизмеримо
хуже — перед инквизиторами, назначенными кардиналом для следствия во главе
с Фреем Хуаном де Арренсуэло, он упорно утверждал: вся история с
колдовством сфабрикована, чтоб смягчить его вину за последствия, ввиду его
собственного высокого положения и родственных связей с Генеральным
инквизитором. Дон Педро в вызывающей форме заверил судей, что леди Маргарет
не воздействовала на него колдовскими чарами, хоть ее красота, добродетель
и очарование способны околдовать любого. Если эти свойства расценивать как
колдовские чары, то половину девушек во всем мире надо сразу сжечь на
костре, ибо каждая из них когда-нибудь очаровывала того или иного мужчину.
То, что дон Педро во всем обвинял самого себя, ни единым словом не
опорочив еретичку, причину своих бед, было самоубийственно. Любые попытки
убедить дона Педро, что и его слова, и поведение — лишнее доказательство
действия колдовских чар, все еще разжигающих кровь, лишь повергали его в
ярость и усиливали грубые выпады. Он обзывал инквизиторов болванами,
глупыми ослами, упрямыми мулами, а однажды, ничтоже сумняшеся, заявил, что
они сами одержимы дьяволами, ибо с адским усердием губят все вокруг и,
руководствуясь только им известной целью, превращают правду в ложь.
— Для вас, господа, правда — то, что вы хотите видеть, а не то, что
видит любой здравомыслящий человек. Вам нужны лишь те доказательства, что
подтверждают ваши закоснелые предубеждения. В мире нет животного, которое с
такой охотой и упорством шло бы по ложному следу, как вы, доминиканцы.
Дон Педро намеренно разбил слово на два и по негодованию,
отразившемуся на лицах инквизиторов, понял, что до них дошел оскорбительный
смысл его слов. Он повторял их снова и снова, как ругательство, даже
перевел их на испанский, чтобы исключить всякую возможность непонимания.
— Собаки Бога! Псы господни! Вот как вы себя называете. Интересно, как
называет вас Бог.
Заседание было немедленно закрыто, и кардиналу Кироге доложили, что
сумасбродные речи и неподобающее поведение его племянника не оставляют у
судей сомнений: он явно пал жертвой колдовства. Но Фрей Хуан добавил от
себя: как бы они ни были в этом уверены, трибунал не располагает
достаточными доказательствами, чтобы обвинить женщину по имени Маргарет
Тревеньон в колдовстве.

Но Фрей Хуан добавил от
себя: как бы они ни были в этом уверены, трибунал не располагает
достаточными доказательствами, чтобы обвинить женщину по имени Маргарет
Тревеньон в колдовстве. Председатель трибунала почтительнейше просил
Генерального инквизитора отказаться от этого обвинения, оставив лишь
обвинение в ереси. А если англичанка — ведьма, она поплатится за это, но
пусть ее осудят за преступление, которое можно доказать.
Грандиозное аутодафе должно было состояться в Толедо в следующий
четверг 26 октября. Фрей Хуан указывал в своем донесении от 19 октября, что
к этому времени приговор по обвинению в ереси будет вынесен, и обвиняемая
понесет наказание; на дона Педро наложат епитимью, определенную трибуналом.
Она будет представлена на одобрение Его высокопреосвященству.

ГЛАВА XIX

ФИЛИПП II

В то самое время, когда Генеральный инквизитор в Толедо размышлял над
сопряженным с неприятностями донесением Фрея Хуана де Арренсуэло, сэр
Джервас Кросби добивался аудиенции у короля Филиппа II.
Пятнадцать дней ушло на то, чтобы добраться от Гринвича до Мадрида,
пятнадцать дней нескончаемых мучений, досады на медленное продвижение к
цели, сводившее его с ума Маргарет в беде, Джервас был нужен ей сейчас,
немедленно, а он полз к ней, как улитка. Путешествие показалось ему
кошмаром. За пятнадцать дней плавания беспечный жизнерадостный парень
посуровел и внешне, и душой, и отныне ему никогда вполне не удавалось
изжить в себе эту суровость.
Бросив якорь в заливе Сантандер, они вошли в порт лишь через шесть
дней из-за сильных встречных ветров. Порт Сантандер они выбрали не потому
что напали на след корабля, который увез Маргарет. Сантандер был первый
крупный порт, и оттуда было удобнее всего добраться до Мадрида — конечной
цели путешествия. Поиски Маргарет, попытки преследовать похитителя были бы
пустой тратой времени: Джервас надеялся добиться от короля Испании
охранного свидетельства. Потому-то он решил прежде всего встретиться с этим
легендарно-могущественным человеком.
«Роза мира» вошла в испанские территориальные воды без национального
флага. Бесстрашие было свойственно сэру Оливеру Трессилиану, но он не
забывал и про осторожность. Он был готов встретить лицом к лицу любую
подстерегавшую его опасность, но избегал неоправданного риска.
Тем не менее отсутствие флага возымело тот же эффект, что и вызывающе
реющий флаг враждебной державы. Не прошло и часа с тех пор, как они бросили
якорь в бухте Сантандер, как к «Розе мира» подошли две большие черные
барки. На борту их было множество людей в стальных шлемах и доспехах,
вооруженных пиками и мушкетами.

На борту их было множество людей в стальных шлемах и доспехах,
вооруженных пиками и мушкетами. В первой находился наместник короля в
Сантандере собственной персоной. Он хотел узнать, из какой страны и с какой
целью прибыл корабль. Ряд пушек, жерла которых торчали из ружейных портов,
придавали «Розе мира» вид боевого корабля.
Сэр Оливер приказал спустить трап и пригласил наместника на борт
корабля. Он не возражал, когда вместе с ним по трапу поднялось шесть солдат
в качестве почетного караула.
Наместником короля в Сантандере был напыщенный коротышка, склонный к
полноте, несмотря на сравнительно молодой возраст. Джервас объяснил ему на
ломаном, но вполне понятном испанском, усвоенном во время плавания с
Дрейком, что он — курьер королевы Елизаветы и везет письма королю Филиппу
Испанскому. В подтверждение своих слов он показал сверток с королевскими
печатями и собственноручной королевской надписью.
Это заявление было встречено косыми взглядами и любезными словами
наместника, дона Пабло де Ламарехо. Он понимал, что королевские посланники
неприкосновенны, даже если это еретики-англичане, обреченные на вечное
проклятие и потому не заслуживающие ни внимания, ни сострадания любого
богобоязненного человека. Наместник рассудил, что корабль и команда,
доставившая королевского посланника, находятся под эгидой международного
права, как и сам посланник, а потому с готовностью согласился выполнить
просьбу сэра Оливера пополнить запасы свежей воды и продовольствия.
Джервас один отправился в порт на барке наместника. Он просил
разрешения взять с собой двух матросов для услуг. Но наместник, рассыпаясь
в любезностях, настоял, чтоб Джерваса сопровождали два испанца: они, как
объяснил наместник, окажутся куда полезнее, поскольку знают страну и язык.
Джервас прекрасно понимал истинное намерение дона Пабло приставить к нему
двух стражей. Не выдав себя ни словом, ни намеком, он счел благоразумным
превратить королевского посланника в пленника на время его пребывания в
Испании, если только его величество не распорядится иначе.
Сэр Джервас не придал этому никакого значения. Ему было важно как
можно скорей попасть к королю, а как это будет достигнуто, его не
интересовало. Испанцы, будь на то их воля, могли доставить его в Мадрид
связанным по рукам и ногам.
Оливер Трессилиан по уговору должен был ждать Джерваса в Сантандере.
Они условились: если Джервас не вернется ровно через месяц и не пришлет
сообщения, значит, его постигла неудача, и Оливер отправится в Англию и
доложит обо всем королеве. Приняв такое решение, друзья простились, и
Джервас, похожий на испанца и цветом кожи и суровостью, отправился в Мадрид
с двумя стражниками, изображавшими из себя грумов.

Ехали куда медленней,
чем хотелось бы Джервасу: местность была гористая, и лошадей меняли редко.
На пути у них лежала провинция Бургос, прославленная родина Сида*,
Романская Сеговия высоко в горах с ее акведуком Флавиан. Но чудеса природы,
как и рукотворные, не трогали Джерваса. Душой он рвался в Мадрид, изнемогая
от томительного ожидания, надеясь, если на то будет милость Божья, утешить
свое отчаяние.
______________
* Сид Кампеадор, настоящее имя — Родриго Диас де Бивар (ок.
1040-1094) — испанский рыцарь, прославившийся своими подвигами герой
народного эпоса «Песнь о моем Сиде».

Путешествие по земле Испании заняло шесть дней. Но и на этом оно не
закончилось. Король находился в Эскориале, величественном монастырском
дворце в отрогах гор Гуадаррама. Строительство замка завершилось совсем
недавно: король Филипп постоянно мешал зодчим и мастерам, навязывал им свой
чудовищный вкус в архитектуре, внешнем и внутреннем убранстве.
Джервас и его спутники приехали в столицу вечером, и им пришлось
дожидаться утра. Итак, прошла неделя, прежде чем взору Джерваса открылся
огромный дворец монарха, повелителя полумира. Это было серое, мрачное,
весьма непривлекательное сооружение. Говорили, что в основе плана дворца
просматривается решетка для пыток огнем, на которой принял мученическую
смерть святой Лаврентий. В то утро пасмурное небо усиливало иллюзию, что
серая громадина — неотъемлемая часть горной цепи Гуадаррама, что она
создана самой природой.
Впоследствии, вспоминая полдень в Эскориале, Джервас думал, а не
привиделось ли все это ему во сне. В огромном дворе маршировали солдаты в
красивых мундирах. Офицер, которому он сообщил цель своего прихода, провел
его по широкой гранитной лестнице в длинную сводчатую галерею. Из ее
маленьких окошек было видно четырехугольное крыло — резиденция короля. В
галерее толпилась и гудела людская масса — придворные в черном бархате,
офицеры в доспехах, прелаты в фиолетовых и пурпурных мантиях, монахи в
коричневых, серых, черных и белых сутанах.
Посетители стояли группами или прохаживались по галерее, повсюду
слышался приглушенный шум голосов. Они косились на высокого молодого
человека с изможденным смуглым лицом под гривой жестких каштановых волос, в
диковинной заморской одежде и высоких пропыленных сапогах.
Однако вскоре выяснилось, что он получит аудиенцию скорее, чем те, кто
дожидались ее с утренней мессы, ибо тут же появился церемониймейстер и
провел его через приемную, где он оставил оружие, к королю.
Джервас оказался в небольшом помещении, напоминающем монашескую келью
своей строгостью, и в ноздри ему ударил запах какого-то снадобья.

Джервас оказался в небольшом помещении, напоминающем монашескую келью
своей строгостью, и в ноздри ему ударил запах какого-то снадобья. Стены
были побелены, и единственным украшением служила картина, изображавшая
круги ада, где в огненном вихре метались черти и грешники, обреченные на
адские муки.
Посреди комнаты стоял квадратный стол из дуба, словно в трапезной
аббата, а на нем — груда пергаментной бумаги, чернильница и перья.
За ним, положив правый локоть на край, сидел на высоком, будто
монастырском, стуле величайший монарх своего времени, повелитель полумира.
При одном взгляде на него посетитель испытывал шок, возникающий, когда
фантазия разительно не соответствует действительности. Людям так
свойственно идеализировать королевскую власть, королевское достоинство,
связывать воедино человека и место, которое он занимает в обществе. Высокий
титул этого человека, огромные владения, где его слово было законом, так
распаляло людское воображение, что само имя Филиппа II вызывало в уме
видение сверхчеловеческого величия, почти божественного великолепия.
Но вместо фантастического создания Джервас увидел морщинистого старика
болезненного вида, низкорослого с выпуклым лбом, светлыми, почти
бесцветными, близко поставленными глазами и тонким орлиным носом. Рот
производил отталкивающее впечатление: гротескно выдающийся вперед
подбородок, запавшие бледные губы постоянно полуоткрыты и обнажают гнилые
зубы. И без того длинный подбородок удлиняется неровно растущей рыжеватой
бородкой, над верхней губой — тонкая щетинистая полоска усов. Волосы,
когда-то густые, золотистые, свисают тонкими пепельными прядями.
Филипп сидел, положив левую завязанную, распухшую от подагры ногу на
стул с мягким сиденьем. Он был одет во все черное, и его единственным
украшением был орден Золотого Руна на тонкой шее. Филипп что-то деловито
писал на документе и не оторвался от своего занятия, когда вошел Джервас.
Король будто вовсе его не заметил. Наконец он передал документ сухопарому
человеку в черном, стоявшему по левую руку от него. Сантойо, королевский
камердинер, взяв письмо, присыпал чернила песком, а король тем временем,
все еще игнорируя Джерваса, взял из пачки пергаментный лист и продолжил
работу.
Позади у стены размещались еще два письменных стола, за ними сидели
секретари и что-то писали. Одному из них, маленькому чернобородому,
камердинер вручил документ, переданный ему королем.
За спиной у короля стоял человек средних лет, очень прямой и высокий,
в черном облачении и длинной сутане иезуита. Это был, как узнал Джервас,
отец Аллен, своего рода посол английских католиков при короле Филиппе,
ценившем его весьма высоко.

В глубоком проеме одного из двух окон,
заливавших комнату светом, стоял Фрей Диего де Чавес, настоятель Санта
Крус, плотного сложения человек с веселым выражением лица.
Королевское перо царапало поля документа. Сэр Джервас терпеливо ждал,
стоя неподвижно, как и офицер позади него. Он не переставал удивляться
жалкому ничтожному воплощению наследственного принципа и невольно сравнивал
Филиппа с противным пауком, сидящим в самом центре огромной сплетенной им
паутины.
Наконец король передал Сантойо второй документ, и его льдистые глаза
под нависшим лбом метнули быстрый взгляд исподлобья на высокого молодого
человека, ждавшего его внимания с таким достоинством и терпением. Бледные
губы чуть заметно шевельнулись и послышался глуховатый голос: монарх что-то
быстро сказал совершенно бесстрастным тоном. Его слова, произнесенные в
обычной для него невразумительной манере, так раздражавшей иностранных
послов, прозвучали, точно гудение жука в тихой комнате. Его величество
говорил по-испански. Властитель полумира изъяснялся лишь на родном языке и
с грехом пополам разбирал простой текст на латыни: ведь он был не только
злой и малодушный развратник, но и недоучка и невежда.
Сэр Джервас довольно хорошо владел разговорным языком, но не понял ни
слова из сказанного королем. Некоторое время он стоял в нерешительности, но
тут наконец отец Аллен обнаружил звание английского, взяв на себя роль
переводчика.
— Его величеству доложили, сэр, что вы привезла письма от королевы
Елизаветы.
Джервас вытащил из камзола запечатанный пакет и шагнул вперед,
намереваясь вручить его королю.
— Преклоните колено, сэр! — приказал иезуит резким тоном. Джервас
повиновался и опустился перед монархом на одно колено.
Филипп Испанский протянул к нему руку, похожую на руку покойника
восковой желтизной и прозрачностью. Король подержал пакет, будто
прикидывал, сколько он весит, и прочитал надпись, сделанную легко
узнаваемым почерком Елизаветы Английской. Потом он перевернул пакет и
рассмотрел печать. Его губы скривилась в презрительной усмешке, и он снова
прогудел бесстрастным тоном нечто невразумительное. На сей раз никто из
присутствующих не понял, что он сказал.
Наконец, пожав плечами, король сломал печати, разложил перед собой
письмо и углубился в чтение.
Сэр Джервас, отступив к стене, с напряженным интересом и беспокойством
наблюдал за выражением лица Филиппа. Он заметил, что король нахмурился,
потом снова скривился в усмешке, и его рука, державшая лист пергамента,
сильно задрожала, словно ее внезапно парализовало. Джервас с надеждой
подумал, что это признак страха, но был разочарован.

Джервас с надеждой
подумал, что это признак страха, но был разочарован. Король заговорил; гнев
придал силу его голосу, и его услышали все присутствующие. Джервас на сей
раз все понял.
— Ублюдок, нахальная еретичка! — выкрикнул король и скомкал костлявой
рукой оскорбившее его письмо. Он с таким же удовольствием разделался бы и с
его автором, попадись она ему в руки.
Секретари перестали строчить перьями. Сантойо, стоявший справа у
стола, отец Аллен позади и Фрей Диего у окна затаили дыхание. Мертвая
тишина последовала за вспышкой королевского гнева: Филипп редко открыто
проявлял свои чувства.
Пауза затянулась, но король вскоре обрел привычную холодную
сдержанность.
— Возможно, я ошибся, — сказал он, — возможно, я что-то не так
понял. — Он расправил скомканный пергамент. — Аллен, прочтите мне письмо,
переведите его, — приказал он. — Я хочу избежать ошибки.
Иезуит взял письмо и, читая, тут же переводил его на испанский. В его
голосе звучал нараставший ужас.
Таким образом Джервас узнал точное содержание королевского послания.
Елизавета Английская написала в свое время немало писем, повергавших
ее советников в ужас, но никогда еще более резкого послания, чем это, не
выходило из-под ее пера. Учитывая суть послания, устрашающими сами по себе
были его краткость и недвусмысленность. Королева писала на латыни, извещая
своего зятя, короля Филиппа II Испанского и Первого Португальского, что его
подданный, испанский аристократ по имени дон Педро де Мендоса и Луна,
потерпел кораблекрушение у берегов ее державы и обрел приют и
гостеприимство в английском доме, за которое расплатился, похитив дочь
хозяина, леди Маргарет Тревеньон. Детали его величеству, если он того
пожелает, сообщит посланник. Она же уведомляет его величество, что в
лондонском Тауэре содержатся испанский адмирал дон Педро Валдес и семь
испанских офицеров благородного происхождения, не считая матросов. Они
захвачены на андалузском флагмане и находятся всецело в ее власти. Далее
Елизавета предупреждала его величество, призвав в свидетели Бога: леди
Маргарет Тревеньон должна вернуться домой в добром здравии, податель сего
письма сэр Джервас Кросби и его спутники, последовавшие за ним в Испанию,
чтобы сопровождать вышеупомянутую леди, должны получить охранное
свидетельство и без единой царапины, не понеся ни малейшего ущерба,
вернуться на родину. В противном случае, Елизавета пришлет своему брату,
королю Филиппу, головы дона Педро Валдеса и семи его благородных офицеров,
не считаясь с правилами ведения войны и международным правом.

Последовало гробовое молчание. Потом король разразился коротким злым
смешком в знак презрения.
— Стало быть, я все правильно понял, — сказал он, и добавил иным,
непривычным тоном, срываясь на крик. — Доколе, доколе, о, Господи, ты
будешь терпеть эту Иезавель?
— Доколе, доколе? — эхом отозвался отец Аллен.
Фрей Диего, стоявший у окна, казалось, окаменел. Его цветущее лицо
приобрело сероватый оттенок.
Король сидел, съежившись, и размышлял.
— Это нахальство, — сказал он наконец, сделав презрительный жест
рукой. — Пустая угроза! Ничего не случится. Ее собственный варварский народ
не допустит такого варварства. Ее письмо — попытка запугать меня
призраками. Но я, Филипп II Испанский, не боюсь призраков.
— Когда вашему величеству доставят восемь голов, вы убедитесь, что это
не призраки.
Безрассудно-смелые слова произнес Джервас, и все вокруг оцепенели от
ужаса.
Король взглянул на него и тотчас отвернулся: он не мог смотреть людям
в глаза.
— Кажется, вы что-то сказали? — тихо осведомился он. — А кто вас
спрашивал?
— Я сказал то, что счел необходимым, — бесстрашно ответил Джервас.
— Счел необходимым? Ах, вот как? Значит, эта необходимость вас
оправдывает? Я учусь. Я никогда не устаю учиться. Вы можете еще кое-что мне
рассказать, коли так жаждете, чтоб вас услышали.
И в холодной скороговорке короля, и в его потухшем змеином взгляде
заключалась страшная опасность. Король был неистощим в своей злокозненности
и совершенно безжалостен. Он повернул голову и подозвал одного из
секретарей.
— Родригес, ну-ка запиши все, что он говорит. — Обернувшись к
Джервасу, он спросил: — В письме сообщается, что вас сопровождают какие-то
люди. Где они?
— Они в Сантандере, ждут меня на борту корабля, на котором я прибыл в
Испанию.
— А что, если вы не вернетесь?
— Если я не вернусь до тринадцатого ноября, они отправятся в Англию и
сообщат ее величеству, что для вас предпочтительней получить головы восьми
джентльменов, чем восстановить справедливость в своих владениях из уважения
к приличиям.
Король задохнулся от гнева. Отец Аллен, стоявший у него за спиной,
предостерег отважного молодого человека по-английски:
— Сэр, вспомните, с кем вы разговариваете! Предупреждаю вас в ваших
собственных интересах.
Король жестом остановил иезуита.
— Как называется корабль, ожидающий вас в Сантандере?
В готовности, с которой Джервас ответил на вопрос, был своего рода
презрительный вызов:
— «Роза мира» с реки Фал.

Ее капитан — сэр Оливер Трессилиан,
бесстрашный моряк, весьма искусный в морских сражениях. На корабле двадцать
пушек, и он бдительно охраняется.
Король усмехнулся, уловив скрытую угрозу. Это было образцом наглости.
— Мы можем подвергнуть испытанию бесстрашие вашего друга.
— Его уже испытывали, ваше величество, причем ваши подданные. Вздумай
они испытать его еще раз, они, вероятно, убедятся в нем на собственном
горьком опыте, как и раньше. Но если, случаем, «Розе мира» помешают выйти в
море, и она не вернется домой до Рождества, вы получите головы в качестве
новогоднего подарка.
Так сэр Джервас на своем далеко не совершенном испанском
недвусмысленно уязвил властителя полумира. Его привела в ярость
бесчеловечность короля, явная озабоченность своим ущемленным самолюбием.
Тщеславный властелин и думать не хотел о преступлении дона Педро де Мендоса
и страданиях, причиненных им ни в чем не повинной девушке.
Король же, получив нужные ему сведения, сразу изменил тон.
— А что касается тебя, английская собака, ты не уступаешь в наглости
скверной женщине, пославшей тебя с дерзким поручением. Тебе тоже придется
кое-чему научиться прежде, чем выйдешь отсюда. — Филипп поднял дрожащую
руку. — Увести его! Держать взаперти впредь до моего особого распоряжения.
— Господи! — воскликнул Джервас, когда на плечо ему легла рука
офицера, и невольно отпрянул. Офицер сильнее стиснул плечо и вытащил
кинжал. Но Джервас, не замечая ничего вокруг, обратился по-английски к отцу
Аллену:
— Вы, сэр, англичанин и пользуетесь влиянием при дворе, неужели вам
безразлична судьба английской женщины, благородной английской девушки,
похищенной столь оскорбительным образом испанским сатиром?
— Сэр, — холодно ответил иезуит, — своим поведением вы сослужили
плохую службу делу.
— Следуйте за мной! — приказал офицер, и силой потянул Джерваса к
выходу.
Но Джервас не двигался с места. На сей раз он обратился по-испански к
королю:
— Я — посланник, и моя личность неприкосновенна.
— Посланник? — Король презрительно хмыкнул. — Наглый шут! — И
равнодушно взмахом руки положил конец разговору.
Вне себя от бессильной ярости, Джервас подчинился приказу. У порога он
обернулся, и хоть офицер силой выталкивал его из комнаты, крикнул королю:
— Помните: восемь голов испанских аристократов! Вы собственноручно
отсекли восемь голов!
Когда Джервас наконец оказался за дверью, офицер вызвал на подмогу
стражников.

ГЛАВА XX

КОРОЛЕВСКАЯ СОВЕСТЬ

Вам предоставилась возможность увидеть весьма необычное зрелище, и
необычно в нем то, что король Филипп II Испанский действовал импульсивно,
под влиянием нахлынувших на него чувств.

ГЛАВА XX

КОРОЛЕВСКАЯ СОВЕСТЬ

Вам предоставилась возможность увидеть весьма необычное зрелище, и
необычно в нем то, что король Филипп II Испанский действовал импульсивно,
под влиянием нахлынувших на него чувств. Такое поведение было ему
несвойственно. Терпение было самой главной и, возможно, единственной
добродетелью монарха, и своим неизменным терпением он добился величия.
— Господь, Время и Я — одно целое, — спокойно похвалялся Филипп и
порой утверждал, что он, как Господь, идет на врагов своих на свинцовых
ногах, но зато бьет железной рукой.
Это отнюдь не единственное сходство, которое он усматривал между Богом
и собой, но именно эта черта характера Филиппа представляет для нас
интерес. В случае с Джервасом он, поддавшись гневу, утратил божественное
терпение; а гнев спровоцировал наглый тон послания ненавистной Елизаветы.
Это письмо с хладнокровной угрозой чудовищной расправы, противной
всякому представлению о справедливости и гуманности, Филипп II расценил как
возмутительную попытку оказать на него давление и запугать. Мало того, что
письмо было беззастенчиво-наглым, его податель превзошел в развязности
автора, и это еще больше распалило короля.
У него сложилось впечатление, как он признался отцу Аллену, что
Елизавета, отвесив ему оплеуху своим вопиющим сообщением, поручила подателю
письма и лягнуть его вдобавок. За все свое правление он не припомнил
случая, чтобы кто-нибудь так дерзко смотрел ему в глаза, не испытывая ни
малейшего почтения перед помазанником Божьим. Стоит ли удивляться, что этот
полубог, привыкший обонять лишь фимиам, вдруг вдохнул молотый перец и в
раздражении своем по-человечески чихнул?
Конечно, Филипп II был не тот человек, с кем можно позволить себе
подобные вольности, и сейчас в его жизни наступило такое время, когда он
менее всего был склонен их прощать. Раньше он сдержал бы свой гнев, памятуя
о том, что высокомерную выскочку, узурпировавшую английский трон, ждет
суровая расплата; он только усмехнулся бы, почувствовав укусы комара:
настанет час, и он еще сокрушит жалкую мошку могучей рукой. Но теперь, в
пору унижения, когда его великий флот разбросан и разбит наголову, когда не
сыщешь знатной семьи, где бы не оплакивали сына, силы покинули короля. Он
был лишен даже того утешения, что еще при его жизни Испания восстанет вновь
как владычица морей. К страшному удару, нанесенному его могуществу в мире,
добавились личные оскорбительные выпады, вроде нынешнего, и теперь,
вероятно, ему придется мелко мстить мелким людишкам.
Король вспомнил другие письма, присланные Елизаветой, — вызывающие,
насмешливые, то любезные и горькие, то язвительные.
Читая их, он усмехался терпеливо и злобно.

Читая их, он усмехался терпеливо и злобно. Тогда он мог позволить себе
улыбаться, зная наверняка, что настанет день расплаты. Но теперь
непостижимое коварство фортуны украло у него такую уверенность, теперь день
расплаты был позади, и он принес Филиппу лишь поражение и стыд. Отныне он
не мог позволить себе улыбаться в ответ на оскорбления, не мог больше
сносить их с подобающим монарху достоинством.
Пусть он слаб, но не настолько, чтобы оставить безнаказанными
насмешки, грубый нажим и угрозы.
— Она еще узнает, — сказал он отцу Аллену, — что короля Испании
пустыми угрозами не запугаешь. И этот нахальный пес, побывавший здесь, и
те, что приплыли вместе в ним в Сантандер, — все они еретики, как их
назойливая еретичка-королева. Пусть ими займется святая инквизиция. — Он
обернулся к дородному человеку у окна. — Фрей Диего, займитесь этим делом.
Фрей Диего де Чавес встрепенулся и медленно вышел вперед. Его темные
глаза под кустистыми бровями были мрачны. Низким мягким голосом он воззвал
к здравому смыслу короля:
— Угроза нависла не над вашим величеством, а над теми несчастными
сеньорами, что так преданно служили вам, а теперь томятся в английских
тюрьмах, дожидаясь выкупа из Испании.
Король уставился на него своими белесыми глазами.
— Они рискуют потерять только жизнь, — угрюмо и раздраженно уточнил
он. — Я же рискую честью и достоинством, что равнозначно чести и
достоинству Испании.
Фрей Диего подошел ближе и наклонился, пыхтя, над тяжелым дубовым
столом.
— А разве угроза, приведенная в исполнение, — казнь ее сыновей не
нанесет урон достоинству Испании?
Король метнул на него взгляд исподлобья, а настоятель тем временем
продолжал:
— Испанская знать обескровлена гибельным походом в Англию. Неужто вы,
ваше величество, допустите новое кровопролитие, пожертвуете Валдесом,
достойнейшим слугой отечества, величайшим из ныне живущих адмиралов;
Ортисом, маркизом Фуэнсалида, доном Рамоном Чавесом…
— Вашим братом, не так ли? — резко оборвал его король. — Сдерживайте
свои чувства. Вы озабочены судьбой родственника.
— Верно, — мрачно подтвердил доминиканец. — А разве вы, ваше
величество, не озабочены? Разве вся Испания — не ваша семья, а ее знать —
не ваш перворожденный? Нахальный англичанин, только что здесь побывавший, и
его спутники с корабля в Сантандере не чета благородным сеньорам, томящимся
в Лондоне. Разумеется, вы можете бросить их в застенки инквизиции как
еретиков — это ваше право, более того — ваш долг перед Верой, но разве они,
вместе взятые, стоят восьми благородных голов, восьми отрубленных
окровавленных голов, которые королева Англии бросит вам на колени?
Король вздрогнул, потрясенный, будто воочию увидел страшную картину,
нарисованную настоятелем, будто окровавленные головы уже лежали у него на
коленях.

Но он тут же взял себя в руки.
— Достаточно! — выкрикнул он. — Я не боюсь угроз, — и добавил, раскрыв
источник твердости своего духа. — Эта женщина не рискнет претворить в жизнь
свои угрозы. Это навлекло бы на нее проклятие всего мира. — Филипп
обернулся к иезуиту. — Я прав, Аллен?
Англичанин уклонился от прямого ответа.
— Ваше величество, вы имеете дело с безбожной своевольной женщиной,
антихристом в женском образе. Она не считается ни с человеческими, ни с
Божьими законами.
— Но этот случай — особый! — воскликнул король, все еще цеплявшийся за
свою надежду.
— Пусть особый, но она не навлечет на себя большего проклятия, чем за
убийство королевы Шотландии. Тогда весь мир тоже обольщался надеждой, что
Елизавета не решится на этот шаг.
Итак, иезуит рассеял заблуждения короля относительно страха Елизаветы
перед мировым общественным мнением. Филиппа II одолели сомнения — уж не на
песке ли он строит свой замок? Это его рассердило. Необходимость отступить
перед угрозой ненавистной ему женщины была горька, как полынь. Нет, он не
станет пить горькую чашу, как бы ему ее ни навязывали. Он выразил эту мысль
в резкой форме и выпроводил и доминиканца, и иезуита.
Но когда они ушли, король не смог, как намеревался ранее, продолжить
свою работу над документами. Он сидел, дрожа от гнева, перечитывая
оскорбительное письмо или вспоминая оскорбительное поведение посланника.
В конце концов король вдруг задумался над тем, что спровоцировало
угрозу. Его гнев вызвали последствия этого дела, но до сих пор ему и в
голову не приходило хотя бы уяснить для себя причину. Теперь он припомнил,
из-за чего все началось. Что ему рассказывали? Правда ли это? Ему
докладывали, что «Идея», которой командовал дон Педро де Мендоса, пропала
без вести, ни один матрос не спасся. Так почему же сам дон Педро цел и
невредим? Впрочем, об этом говорится в письме. Он нашел приют б английском
доме. Стало быть, он бежал из Англии и, согласно сообщению, прихватил с
собой дочь хозяина дома. Но если это так, почему ему не доложили о
возвращении дона Педро, почему сам дон Педро не явился с докладом, не отдал
долг вежливости своему королю?
Одному человеку об этом известно наверняка — кардинал-архиепископ
Толедо приходится дону Педро дядей.
Его величество вызвал секретаря Родригеса и продиктовал ему короткое
предписание примасу немедленно явиться в Эскориал. Кардинал, возможно,
внесет ясность в это дело и одновременно как Генеральный инквизитор
займется английскими еретиками.
В Толедо тут же отправили курьера, наказав ему гнать во всю мочь и
днем, и ночью, не жалея себя и лошадей.
Король решил вычеркнуть из памяти дело о похищении, чтоб вернуться к
нему, когда прибудет Генеральный инквизитор.

Кардинал, возможно,
внесет ясность в это дело и одновременно как Генеральный инквизитор
займется английскими еретиками.
В Толедо тут же отправили курьера, наказав ему гнать во всю мочь и
днем, и ночью, не жалея себя и лошадей.
Король решил вычеркнуть из памяти дело о похищении, чтоб вернуться к
нему, когда прибудет Генеральный инквизитор. Но оно не шло с ума, как и
образная фраза, брошенная Фреем Диего де Чавесом. Опустив взгляд на колени,
король снова, будто воочию, видел там груду окровавленных голов. Среди
них — строгое лицо бесстрашного Валдеса, так славно служившего ему ранее и
сослужившего бы еще хорошую службу; остекленевшие глаза маркиза Фуэнсалида
смотрели на короля с упреком, впрочем, как и все остальные. Он, Филипп II,
позволил снести им головы с плеч, чтобы сохранить свое достоинство. Но как
он его сохранил? Люди проклянут Елизавету, казнившую испанцев, но что они
скажут про того, кто мог предотвратить казнь, но не сделал этого? Он
приоткрыл холодные, как у рептилии, глаза безжизненными восковыми руками,
напрасно пытаясь избавиться от неотступного видения. Но Филипп II упрямо
цеплялся за свое решение наперекор возникавшим в его душе сомнениям: он
считал их проявлением слабости. Нет, он не дрогнет перед угрозой.
На следующий день поздно вечером, когда король ужинал, как всегда, в
одиночестве, объявили о прибытии кардинала Кироги. Король тотчас принял его
и, на мгновение оторвавшись от пирожных, приветствовал примаса.
Беседа с кардиналом принесла покой его душе и вселила в него
уверенность. Дон Педро находился в тюрьме инквизиции, как и женщина,
которую он увез из Англии. Ее обвинили в ереси и колдовстве. Именно ее
колдовские чары толкнули дона Педро на преступление против Веры. На него
наложена епитимья, и он должен искупить свою вину на большом аутодафе,
которое состоится в Толедо в следующий четверг. На том же аутодафе
обвиняемая будет передана гражданским властям для исполнения приговора и
сожжена как ведьма вместе с несколькими обвиняемыми, перечисленными
кардиналом. Кардинал выразил надежду, что его величество почтит своим
королевским присутствием аутодафе.
Король взял новое пирожное с золотого блюда, запихнул его в рот,
облизал пальцы и задал кардиналу еще один вопрос. Какими доказательствами
колдовства англичанки располагает обвинение?
Генеральный инквизитор, детально знавший дело, так сильно
затрагивавшее интересы его племянника, подробно ознакомил с ним короля.
Филипп II откинулся на спинку стула с полузакрытыми глазами. Губы его
тронула улыбка. Он был чрезвычайно доволен. Теперь с него полностью сняли
ответственность.

Губы его
тронула улыбка. Он был чрезвычайно доволен. Теперь с него полностью сняли
ответственность. Филипп II не мог выполнить требования Елизаветы: у него
был долг перед Верой. Тому был успешный прецедент. Когда из Англии
посыпались протесты по поводу английских моряков, попавших в руки
инквизиции, он, Филипп Испанский, ответил, что бессилен помочь, ибо это вне
компетенции гражданских властей: Испании. Вопросы Веры — промысл Божий,
король не властен вмешиваться в дела инквизиции, она вправе покарать и его
самого, согреши он против Веры. И в этом заявлении не было лицемерия, оно
было абсолютно искренне. Такой же искренней была и его нынешняя
благодарность: теперь никто не обвинит короля, если восемь знатных испанцев
сложат головы на плахе. Весь мир услышит его ответ английской королеве:
приговор вынесен не Филиппом II, а инквизицией за преступления против Веры.
Если же королева в отместку лишит жизни невинных сеньоров, не предъявив им
обвинения, ответственность за это злодеяние проклятием ляжет на ее черную
душу, она заслужит презрение и осуждение всего мира.
И поскольку его долг по отношению к Вере, — а он считал себя ее
горячим поборником — связывал ему руки, король больше не боялся видения —
кровавых голов у себя на коленях.
Разумеется, король ничего не сказал об этом Кироге. Он поблагодарил
его высокопреосвященство за информацию, столь необходимую сейчас, когда он
узнал, что дон Педро жив, и отпустил его.
В ту ночь Филипп II Испанский спал мирным сном, как спят люди с чистой
совестью.

ГЛАВА XXI

СОВЕСТЬ КАРДИНАЛА

Кардинал-архиепископ вернулся домой после воскресной вечерни, которую
отправлял самолично. Для этого ему пришлось покинуть Эскориал на рассвете,
гнать лошадей и часто менять их, что было привилегией короля и
инквизиторов. Его высокопреосвященство просмотрел бумаги по делу своего
заблудшего племянника. Тут он припомнил: когда за ним явился королевский
гонец из Эскориала, он собирался вызвать к себе инквизитора Арренсуэло,
чтобы обсудить кое-какие неясности.
Он освежил в памяти сведения, изложенные в служебной записке
Арренсуэло, и на этот раз отнесся к ним внимательнее, чем раньше, что
объяснялось недавней беседой с королем. Генерального инквизитора вдруг
одолели сомнения: ему передалась тревога, сквозившая в донесении Фрея
Хуана. Кардинал понял, что они могут увязнуть в сложностях, недооцененных
Арренсуэло. Он тотчас послал за ним, и Фрей Хуан с готовностью явился на
вызов.
Честный и богобоязненный, Фрей Хуан де Арренсуэло, не колеблясь,
искренне и обстоятельно изложил свои сомнения.

Начал он с признания: возможно, дело обстоит именно так, как логично
изложил в своем обвинении Фрей Луис Сальседо. Но все же совесть его
неспокойна, ибо он не считает, что обвинение в колдовстве доказано. Исходя
из интересов дона Педро, он хотел бы, чтобы обвинение было подтверждено
доказательствами, и потому должен проявить большую осторожность в
суждениях. Ведь все мы с такой опасной легкостью принимаем желаемое за
действительное. Слова и поступки, исходя из которых Фрей Луис сделал свои
выводы, в совокупности дают серьезные основания для подобных заключений, и
тем не менее, их можно истолковать иначе.
К примеру, отнюдь не исключается то, на чем настаивал сам дон Педро:
единственные чары, которыми воздействовала на него обвиняемая, были те, что
Природа дарует каждой женщине. Бог создал женщину, чтобы испытать твердость
духа мужчины. Возможно, дон Педро, поддавшись искушению, забыл про нормы
поведения, приличествующие каждому богобоязненному человеку. Желая взять в
жены обвиняемую, он упустил из виду, что она была лютеранкой. Это само по
себе серьезное прегрешение. Но в конце концов дон Педро тут же осознал свою
ошибку, и с превеликой охотой согласился, чтобы англичанку обратили в
истинную веру. То, что он говорил ей о силах извне, побудивших его полюбить
ее, те самые слова, коим Фрей Луис придал огромную важность, возможно,
всего лишь ипохондрические фантазии влюбленного. Фрей Хуан ничего не
утверждал. Он просто высказывал сомнения, возникшие у него в связи с
обвинением в колдовстве.
В заключение Фрей Хуан заметил, что редкая, удивительная красота,
какой одарена эта женщина, и раньше, случалось, доводила мужчин до
сумасбродства.
Кардинал Кирога, высокий, красивый, сильный человек пятидесяти лет,
очень импозантный в своей пурпурной мантии, задумчиво сжимал и разжимал
резные подлокотники кресла. У кардинала были очень красивые руки,
поговаривали, что он, желая подольше сохранить кожу свежей и молодой, спал
в перчатках, смазанных изнутри овечьим жиром. Он смотрел на высокого
доминиканца, стоявшего перед ним в черно-белом одеянии; черты его лица
свидетельствовали о самоотречении. Он тоже был задумчив.
— Я понимаю, в чем тут загвоздка, — медленно произнес кардинал. — Я
догадывался о ней и раньше, собственно, из-за нее-то я вас и вызвал. То,
что вы рассказали, лишь все усложняет. Вы можете что-нибудь посоветовать?
Они взглянули друг другу в глаза. Фрей Хуан слегка пожал плечами в
знак беспомощности.
— Я ищу путь, чтоб исполнить свой долг. Мне представляется, надо
отказаться от обвинения в колдовстве, поскольку мы не располагаем
неопровержимыми доказательствами.

И обвиняемая, и ваш племянник заявляют,
что все дело о колдовстве сфабриковано: мы, якобы, хотим тем самым спасти
дона Педро от расплаты за убийство служителя инквизиции.
— Если это неправда, почему вы так взволнованы?
— У обвиняемой есть основания так думать, если она действительно
невиновна в колдовстве, — вот что меня беспокоит. Остается обвинение в
ереси, и потому она понесет наказание. Мне бы хотелось обратить ее в
Истинную веру и спасти ее душу, только о каком спасении может идти речь? Мы
дискредитированы в глазах этой женщины. Она полагает, что нами движут
недостойные мирские побуждения.
Кардинал кивнул.
— Вы глубоко вникаете в дело, Фрей Хуан.
— Это мой долг, ваше высокопреосвященство.
— Но если мы откажемся от обвинения в колдовстве, что станется с моим
племянником? Он совершил святотатство, не считая других прегрешений.
Потребуется суровое искупление. Жизнь дона Педро под угрозой, если мы не
докажем: ответственность за его действия несет кто-то другой.
Фрей Хуан посуровел.
— Значит, мы совершим правонарушение, в котором эта женщина уже
обвинила нас? — воскликнул он.
Кардинал поднялся. Теперь он стоял вровень с Фреем Хуаном, глядя ему
прямо в лицо. Скулы доминиканца вспыхнули, в глазах появился злой огонек.
— Как вы смеете делать подобное заключение? — возмущенно заявил он. —
Разве я произнес бы эти слова, будь я уверен, что мой племянник виновен?
Разве каждый его поступок в прошлом не дает мне права полагать: не мог он
совершить злодеяние намеренно, а возможно, и впрямь был околдован? Я в это,
говоря по совести, верю, — подчеркнул кардинал. — Но если мы не в состоянии
убедительно доказать: да, она колдунья, означает ли это, что наш долг —
обречь дона Педро на бесславие, смерть и конфискацию имущества?
Даже если Фрей Хуан по-прежнему сомневался в искренности кардинала, в
его беспристрастии, он из сострадания был готов поверить, что любовь к
племяннику побуждает кардинала счесть свои предположения убеждением.
Дилемма была ему ясна, но тем не менее, Фрей Хуан лишь вкратце
напомнил кардиналу суть дела.
— Обвиняемая признает факты, на которых Фрей Луис построил свое
обвинение. Но она не соглашается с выводами, сделанными Фреем Луисом из
этих фактов, и небезуспешно их оспаривает. Выводы, несомненно, убедительны,
правдоподобны, хорошо обоснованы. Но поскольку они никем, кроме доносчика,
не подтверждаются, мы не вправе обвинить ее в колдовстве. И я не
представляю, где можно получить нужное нам подтверждение, — мрачно добавил
доминиканец.
— Где? Да у самой обвиняемой! — воскликнул кардинал тоном человека,
утверждающего очевидное.

— Где? Да у самой обвиняемой! — воскликнул кардинал тоном человека,
утверждающего очевидное.
Фрей Хуан покачал головой.
— Она не сдастся, в этом я уверен.
Кирога снова посмотрел ему прямо в лицо, и глаза его сузились.
— Но вы еще не приступали к дознанию, — мягко напомнил он.
Фрей Хуан воздел руки к небу.
— Если я и не прибег к дознанию, — сказал он с раскаянием в голосе, —
несмотря на то, что члены трибунала подталкивали меня к этому, то только
потому, что был твердо убежден в его тщетности.
— Тщетности?
Удивление кардинала было красноречивее слов. На лице доминиканца
мелькнула грустная улыбка.
— Вы не видели этой женщины, ваше высокопреосвященство. У вас не было
возможности убедиться в силе ее духа, несгибаемости, решительности. Если
правда дает ей силу, — а это вполне возможно в деле о колдовстве — то как
бы палачи ни терзали ее, я не верю, что они вырвут у нее признание. Я долго
размышлял об этом, ваше высокопреосвященство. Моя работа дала мне какое-то
знание человеческой природы. В некоторых мужчинах и женщинах экзальтация
вызывает отрешенность духа, и они не ощущают собственной плоти, а потому не
чувствуют боли. Мне кажется, обвиняемая из этой породы. Если она невиновна
в колдовстве, осознание своей невиновности приведет ее в состояние
экзальтации. — Доминиканец помедлил, потом заключил. — Если мы не откажемся
от обвинения в колдовстве, нам, вероятно, придется прибегнуть к пыткам. Но
если мы потерпим неудачу, в каком положении окажется дон Педро де Мендоса?
Генеральный инквизитор тяжело опустился в кресло. Голова его поникла,
и он прошептал сквозь стиснутые зубы:
— Черт бы побрал дурака, сам себя выставил в таком виде, — и добавил с
еще большей горячностью. — И черт бы побрал этого Фрея Луиса Сальседо: мог
бы и не проявлять излишнего рвения.
— Фрей Луис действовал в меру своих возможностей и руководствовался
лишь чувством долга. Он в своем праве, ваше высокопреосвященство.
— Но все же он действовал опрометчиво. Вы все поняли, вас беспокоит
эта история. Не следовало предъявлять подобное обвинение, не
посоветовавшись со мной. Обвинение в колдовстве всегда трудно доказуемо.
— Но если бы мы не предъявили ей этого обвинения, как выглядело бы
дело дона Педро?
Кардинал поднял руки и с силой хлопнул ими по подлокотникам.
— Да, да, вот так мы и раскачиваемся, вроде маятника, — туда, сюда.
Замкнутый круг. Либо мы осудим англичанку за то, что она околдовала моего
племянника, либо дон Педро виновен в преступлении, за которое инквизиция
карает смертью с конфискацией имущества. А вы мне толкуете, что женщину
нельзя обвинить в колдовстве.
— Это мое твердое убеждение.

— Это мое твердое убеждение.
Кардинал медленно встал. Глубокая морщина залегла у него на
переносице, красивые, широко поставленные глаза были задумчивы. Он медленно
прошелся взад и вперед по комнате, уронив голову на грудь; некоторое время
слышался лишь тихий звук его шагов по деревянному мозаичному полу да шорох
пурпурной шелковой мантии.
Наконец он снова остановился перед доминиканцем. Кардинал смотрел на
него невидящими глазами, настолько он был погружен в себя. Красивая рука,
на которой сверкал холодным пламенем сапфир, рассеянно касалась широкого,
украшенного драгоценными камнями креста на груди. Его полные губы наконец
разомкнулись. Он говорил неторопливо и спокойно.
— Я полагаю, выход из весьма затруднительного положения все же есть. Я
и сейчас не решаюсь на нем настаивать: он может показаться не совсем
легитимным, учитывая законы, властвующие над нами. — Он прервал свою мысль
вопросом. — Верите ли вы, Фрей Хуан, в то, что цель оправдывает средства?
— Так утверждают иезуиты, — нехотя сказал доминиканец.
— Наш случай — пример того, что иногда они рассуждают правильно.
Подумайте о моем племяннике. Он служил Господу и Вере так же верно, как
королю. По воле Господа и короля он принял на себя командование кораблем.
Дон Педро стал членом третьего мирского ордена доминиканцев, будучи по
природе своей человеком набожным и богобоязненным. Памятуя обо всем этом,
разве мы не вправе утверждать, что он не способен на преступления против
Веры, в коих его обвиняют? Но, возможно, он — жертва, его сбили с
правильного пути? Мы еще подумаем, какая сила увлекла его — черная магия,
как доказывает Фрей Луис Сальседо, или же предложенная вами альтернатива —
простая и естественная магия природы. Сейчас мы можем утверждать лишь
одно — какая-то сила на него воздействовала. В этом вы, допрашивавший и
дона Педро, и эту английскую леди, надеюсь, не сомневаетесь.
— Нисколько, — тотчас искренне ответил Фрей Хуан.
— В таком случае, мы не погрешим против своей совести, не поступимся
долгом, если изменим обычный ход судебной процедуры. Естественно надо было
бы сначала проанализировать обвинение, выдвинутое против этой женщины, а уж
потом определить, на каком основании выносить приговор дону Педро. Но
поскольку и ум, и сердце подсказали нам эти основания, быть может, следует,
игнорируя формальности, вынести приговор дону Педро по обвинению,
сформулированному Фреем Луисом Сальседо? Оно всходит из того, что дон Педро
был околдован и не отвечает за свое поступки. В таком случае инквизиция
довольствуется наложением на обвиняемого епитимьи. Он должен будет искупить
свой грех публично на аутодафе в следующий четверг. Таким образом, он
очистится от греха до того, как снова возобновится слушание дела
обвиняемой.

Если обвинение в колдовстве отпадает в силу своей
недоказуемости, и основанием для приговора останется лишь обвинение в
ереси, будет поздно вновь возбуждать дело против дона Педро.
Кардинал замолчал, и испытующе посмотрел в лицо упрямому инквизитору.
Фрей Хуан был по-прежнему строг, бесстрастен и заговорил не сразу.
— Эта мысль и мне приходила в голову.
Глаза кардинала оживились. Он положил руку на плечо доминиканца и
стиснул его.
— Ах, приходила! Тогда почему же. — Кардинал осекся.
Фрей Хуан медленно покачал головой и вздохнул.
— Если речь идет о Вере, то никогда не поздно снова возбудить дело
против обвиняемого, надо только доказать, что он совершил преступление
более тяжкое, чем то, за которое был осужден.
— Ну, это мне известно. Но в нашем случае… Кому придет в голову
возбуждать новое дело?
Ответ последовал не сразу.
— Не все того же мнения, что мы, ваше высокопреосвященство. Возможно,
врагу дона Педро захочется, чтоб он полностью искупил свой грех перед
Верой. Человек на моем месте, или на вашем, просматривая протоколы
трибунала, вдруг заметит отклонение от правил и пожелает исправить
нарушение.
— Ну, на такой риск можно пойти, не опасаясь лишиться сна.
— Может, вы и правы. Но есть и другой риск. Не забывайте про доносчика
Фрея Луиса Сальседо.
У кардинала от удивления округлились глаза.
— Фрей Луис Сальседо? Но именно он и утверждает, что колдовство имело
место. — Кирога снял руку с плеча Фрея Хуана.
— У меня нет чувства вражды к Фрею Луису, но его рвение превосходит
осторожность. Он проявляет опасную прямолинейность, а в суде
продемонстрировал такое упорство, что мне пришлось его одернуть.
Кардинал был вне себя от раздражения. Он снова выкрикнул, что это
замкнутый круг — в какую сторону ни пойдешь, встретишься на том же месте.
Поминая племянника и его глупость недобрыми словами, он чуть было не
перешел запретную грань: негоже было ему позволять себе такое в присутствии
подчиненного. Под конец Кирога потребовал сделать ставку на любой ценой
полученное признание обвиняемой.
Фрей Хуан склонил голову.
— Ваше право отдать такое распоряжение, ваше высокопреосвященство, —
сказал он, — но предупреждаю: при этой ставке дон Педро проиграет.
Генеральный инквизитор понял, что в ход пойдут все те же аргументы, и
впереди еще один оборот по злополучному замкнутому кругу. И он оборвал
беседу.
— Я должен поразмыслить, — заявил кардинал. — Теперь у меня есть все
сведения.

И он оборвал
беседу.
— Я должен поразмыслить, — заявил кардинал. — Теперь у меня есть все
сведения. Я буду молить Господа, чтоб он вразумил меня, помолитесь и вы,
Фрей Хуан. Ступайте с Богом!

ГЛАВА XXII

КОРОЛЕВСКИЙ ИСПОВЕДНИК

Зная последующий ход событий до мельчайших подробностей, любопытно
отметить, — впрочем, это — общеизвестный факт — что самые мелкие дела порой
чреваты ужасными, даже трагическими последствиями.
Как бы гротескно это ни звучало, не будет сильным преувеличением
сказать: не страдай король Филипп Испанский чревоугодием, особым
пристрастием к пирожным, судьба леди Маргарет Тревеньон, которую он никогда
не видел, чье имя, однажды услышанное, тотчас же позабыл, сложилась бы
совершенно иначе.
В тот воскресный вечер в Эскориале властитель полумира предавался
чревоугодию больше, чем обычно. На рассвете в понедельник он проснулся в
холодном поту со спазмами в подложечной ямке. Ему и наяву казалось, что на
живот давят окровавленные головы восьми благородных испанских сеньоров.
Он приподнялся на своей огромной резной кровати и закричал. Сантойо
тотчас подбежал к королю. Король отчаянно обеими руками отпихивал от себя
воображаемую кровавую груду.
У слуги были всегда наготове сердечные и успокоительные микстуры,
прописанные болезненному мнительному монарху. Имея за плечами богатый опыт,
Сантойо разбирался в них мастерски. Он быстро накапал нужную дозу, смешал
лекарства и подал королю. Тот выпил и прилег, по совету заботливого слуги.
Филипп немного успокоился, но все еще тихо стонал.
Слуга послал за лекарем. Королевский лекарь задал несколько вопросов,
устанавливая причину плохого самочувствия, услышал про пирожные и пожал
плечами в бессильном отчаянии. Он и раньше убеждал короля не увлекаться
пирожными и получил нагоняй за свой добрый совет: король обозвал его
безграмотным невеждой и ослом. Не стоило вновь рисковать доверием короля и
открывать ему правду.
Лекарь обратился к Сантойо. Хитрый андалузец посоветовал призвать на
помощь королевского исповедника. Сам он на службе у Филиппа II набрался
богословской премудрости и усвоил, что чревоугодие — один из семи смертных
грехов. Духовник может заставать его величество ограничить себя в еде, если
деликатно намекнет, что его боль не только физическая, но и духовная; иными
словами, испортив желудок, он обрек на проклятие и душу.
Лекарь, немного циник в душе, как все, кто хорошо изучил своих
собратьев, полюбопытствовал, удавалось ли раньше уговорить короля отречься
от какого-либо из шести других грехов под угрозой проклятия. По-видимому,
он считал его величество экспертом по части смертных грехов, которому
доселе удавалось избежать небесной кары за них горячими молитвами.

Сантойо придерживался более практического взгляда на природу смертного
греха. Когда за смертным грехом не следует возмездия — неудовлетворенности
после его свершения, это одно. А смертный грех с последующей болью в
желудке — это совсем другое.
Лекарь волей-неволей признал, что слуга лучше него разбирается в
философии, и оставил дело на его усмотрение. Сантойо в тот же понедельник
разыскал Фрея Диего де Чавеса и рассказал ему, что произошло, подробно
описав несварение желудка, возможную причину болезни и особенности ее
проявления.
Сантойо польстил необычный живой интерес, проявленный к его рассказу
королевским исповедником. Он почитал себя лучшим слугой в Испании, числил
за собой множество всяких заслуг, но теперь, выслушав похвалу Фрея Диего
его рвению и правильным заключениям, Сантойо понял, что он, к тому же, и
отличный богослов.
Сантойо не знал про горе настоятеля Санта Крус, не знал и то, как
вовремя приспела история с несварением. Рамон де Чавес, старший брат
настоятеля, глава достойного семейства, чьим украшением являлся и
настоятель, был одним из восьми сеньоров, заключенных в Тауэр, и его жизнь
висела на волоске из-за бесчеловечности английской королевы и упрямства и
гордыни испанского короля. Когда явился Сантойо, настоятеля одолевали
мучительные мысли о том, как опасно и тщетно служение королям. Одновременно
он искал практические способы воздействовать на Филиппа, чтоб спасти брата
от смерти на плахе.
Приход Сантойо был словно ответ на молитвы, вознесенные им прошлой
ночью. Он открыл настоятелю возможность обсудить это дело с королем, не
будучи заподозренным в своекорыстных интересах. Он слишком хорошо знал
низкую душу короля, чтобы лелеять какую-то надежду тронуть его мольбой.
Проблема была в том, что король обычно исповедовался по пятницам, а
сегодня был понедельник. Настоятель напомнил себе, опять же, беспокоясь о
судьбе брата, что в четверг в Толедо состоится аутодафе. Англичанку,
причину всех бед, сожгут как ведьму или еретичку, а, может быть, за то и
другое. Настоятель понимал: как только англичанка сгорит на костре, каков
бы ни был дальнейший ход событий, ничто не спасет его брата от топора.
Итак, как видите, сложилась прелюбопытная ситуация: Генеральный
инквизитор, движимый беспокойством за судьбу племянника с одной стороны, и
настоятель Санта Крус, тоже инквизитор веры, движимый братской любовью с
другой, затевают интригу, чтобы помешать делу святой инквизиции.
Настоятель, выразив озабоченность состоянием короля, предоставил
Сантойо самому убедить его величество как можно скорей послать за
исповедником.

Желая вознаградить такое рвение и верность королю, отметить и
поощрить ревностность Сантойо в делах религии, настоятель щедро одарил и
благословил королевского слугу. Теперь Фрей Диего с большей уверенностью
дожидался вызова к королю.
Сантойо взялся за дело хитро и отложил разговор до тех пор, пока не
предоставится благоприятная возможность.
Филипп II по обыкновению корпел над документами в своем
кабинете-келье. Сантойо принимал у него документы, присыпал, если
требовалось, порошком и передавал секретарям, не спуская глаз со своего
хозяина.
Тем временем король прекратил работу, вздохнул и устало провел рукой
по бледному лбу. Потом он потянулся за следующим документом из пачки,
лежавшей справа на столе, но не смог его вытянуть. Король повернулся и
увидел, что Сантойо придерживает пергамент рукой и озабоченно всматривается
ему в лицо.
— В чем дело? — послышался монотонный, похожий на гуденье насекомого,
голос короля.
— Не хватит ли на сегодня, ваше величество? Вам ведь немоглось ночью.
Вы, видать, притомились, ваше величество.
Сантойо никогда ничего подобного себе не позволял, это граничило с
нахальством. Король глянул на него бесцветными холодными глазами и тут же
опустил их, он не мог вынести даже взгляда слуги.
— Притомился? — промямлил король. — Я?
Но предположение повлияло на болезненное хилое тело. Он убрал руку с
пергамента, откинулся на стуле и закрыл глаза, чтобы, сосредоточившись на
своем состоянии, определить, правду ли говорит слуга. Филипп подумал, что
он и вправду устал, и открыл глаза.
— Сантойо, что сказал о моем здоровье Гутьеррес?
— Похоже, решил, что вы перебрали пирожных…
— Кто сказал ему, что я ел пирожные?
— Он выспрашивал у меня, что вы ели, ваше величество.
— И он, желая скрыть собственное невежество, прицепился к пирожным.
Осел! Какой бестолковый осел!
— Я ему так и сказал, ваше величество: вы, мол, заблуждаетесь.
— Ах, вот как! Ты сказал, что он заблуждается. Смотрю, ты прямо в
лекари метишь, Сантойо!
— И лекарем быть не нужно, ясно, отчего вам неможется, ваше
величество. Я так и сказал Гутьерресу: дело не в желудке, тут дело
духовное.
— Молчи, дурак! Что ты знаешь о моем духе?
— То, что слышал от вас, ваше величество, когда вас прихватило
ночью. — И торопливо добавил. — Фрей Диего де Чавес сказал вам что-то в
пятницу. Его слова не давали вам покоя, ваше величество. Пусть настоятель
Санта Крус исцелит рану, которую сам же и нанес, и вернет покой душе вашего
величества.

Напоминание разбередило душу короля. В памяти всплыл образ, с тех пор
преследовавший Филиппа. В то же время он убедился в проницательности
Сантойо. Король пробормотал что-то невнятное, потом взял себя в руки и
снова потянулся за документом. На сей раз Сантойо не рискнул помешать ему.
Но пока он писал свою резолюцию, Сантойо быстро переворошил кипу бумаг, и
пергамент, лежавший внизу, оказался сверху.
Так Сантойо еще более зримо проявил свою проницательность. Прекрасно
сознавая, что тревожит короля, какой взрыв ярости и страха, какое
противодействие вызвало письмо королевы Елизаветы, он заключил: надо эти
чувства подогреть, тогда его величество будет искать утешение у
исповедника, как и было задумано.
Письмо, которое он счел нужным положить сверху, руководствуясь
принципом: куй железо, пока горячо, было от герцога Медины Сидония,
возглавившего гибельный поход против Англии. Оно очень кстати пришло в то
утро.
Опальный герцог скромно извещал короля Филиппа, что продал одно из
своих поместий, чтобы собрать огромную сумму выкупа за отважного адмирала
Педро Валдеса. Это была его малая лепта, писал герцог, и просил расценить
ее как выражение любви и преданности, искреннего желания вернуть на службу
Испании ее самого талантливого адмирала.
Письмо задрожало в помертвевшей королевской руке. Он откинулся на
строгом монашеском стуле, закрыл глаза и застонал. Потом так же внезапно
открыл их и разразился воплями:
— Безбожница! Незаконнорожденная тварь! Проклятая еретичка! Дьявол,
оборотень!
Сантойо участливо склонился над хозяином.
— Ваше величество! — прошептал он.
— Я болен, Сантойо, — задребезжал монотонный голос. — Ты прав, я
больше не буду работать. Дай руку.
Тяжело навалившись на слугу и опираясь на палку с другой стороны,
король вышел из комнаты. Сантойо, будто невзначай, снова упомянул Фрея
Диего де Чавеса, осведомившись, не желает ли его величество получить совет
исповедника. Его величество приказал ему помалкивать, и Сантойо не решился
настаивать.
Ночью король снова плохо спал, хоть и не ел накануне пирожных, — по
крайней мере, на них нельзя было свалить вину. Вероятно, страшные видения,
вызванные несварением желудка в воскресенье, отпечатались в мозгу и теперь
повторялись без постороннего влияния. Впрочем, их появлению, несомненно,
способствовало письмо Медины Сидония об отправке выкупа за отважного
Валдеса — его голова чаще всего напоминала о себе в воображаемой кровавой
груде на королевских коленях: либо она первой упадет на плахе, либо
королева Елизавета возвестит, смеясь, что принудила Филиппа Испанского
подчиниться.

Еще сутки навязчивых видений, еще одна бессонная ночь, и наконец утром
в среду король согласился со своим слугой, неоднократно предлагавшим
вызвать исповедника. Возможно, его подсознательно мучила мысль, что
назавтра назначено аутодафе, еще сутки промедления, и будет поздно что-либо
предпринять.
— Ради Бога, — крикнул он, — пусть Фрей Диего придет. Он вызвал этих
призраков, пусть он их и изгоняет.
Настоятель Санта Крус не заставил себя долго ждать. С каждым часом его
лихорадочное нетерпение нарастало. Оно уже достигло такой точки, что послал
за ним король или нет, он собирался сам явиться к его величеству на правах
исповедника и в последний раз уговорами, доводами, угрозами, на худой
конец, спасти брата. Но то, что король прислал за ним, хоть и поздно, было
хорошей приметой. Стало быть, пока не стоит прибегать к крайним мерам.
Спокойный и невозмутимый, вошел осанистый исповедник в королевскую
спальню; он отпустил Сантойо, закрыл дверь и подошел к огромной резной
кровати. Строгая комната была залита солнечным утренним светом.
Фрей Диего пододвинул табуретку, сел и после банальных вопросов по
поводу здоровья короля и в ответ на его жалобы предложил его величеству
исповедаться, сбросить с души мучительный груз, который, вероятно, и
задерживает исцеление плоти.
Филипп исповедался. Фрей Диего прощупал королевскую совесть вопросами.
Как хирург, рассекая тело, открывает невидимое взгляду, так и настоятель
Санта Крус обнажал страшные тайники королевской души.
Исповедь закончилась, и перед долгожданным отпущением грехов Фрей
Диего поставил диагноз душевному состоянию короля Филиппа.
— Все ясно, сын мой, — произнес он отеческим тоном, приличествующим
человеку его положения. — Вам неможется, потому что вас одолели два
смертных греха. Вы не поправитесь, пока не отречетесь от них. А если не
отречетесь, они вас погубят — отныне и навеки. Несварение — следствие греха
чревоугодия, наслало на вас мучительные видения — следствие смертного греха
гордыни. Остерегайтесь гордыни, сын мой, первого и самого страшного из всех
грехов. Из-за гордыни Люцифер лишился небесной благодати. Если бы не
гордыня, не было бы дьявола, не было бы искусителя и грехопадения. Это
самый большой подарок сатаны человеку. Мантия гордыни так легка, что
человек и не осознает, что носит ее на плечах, а в ее складках прячется все
зло, что обрекает человека на вечное проклятие.
— Господи Иисусе! — прогудел король. — Всю жизнь учился смирению…
— А видения, о коих вы мне поведали, видения, преследующие вас
ночами, — откуда они взялись, как вы думаете? — перебил короля исповедник,
на что никогда не решился бы никто вокруг.
— Откуда? От жалости, от страха, от любви к благородным сеньорам,
которых злобная еретичка собирается обезглавить.

— Откуда? От жалости, от страха, от любви к благородным сеньорам,
которых злобная еретичка собирается обезглавить.
— Если вы не изгоните из сердца гордыню, мешающую вам протянуть руку и
спасти их.
— Что? Подобает ли мне, королю Испании, склонить голову перед наглым
ультиматумом еретички?
— Нет, если подчиниться смертному греху гордыни, требующему, чтобы вы
с высоко поднятой головой принесли на алтарь гордыни восемь благородных
сеньоров.
Король сморщился, словно от физической боли. Но он тут же взял себя в
руки, будто вспомнил нечто, упущенное ранее, способное спасти его от
позора.
— Даже если бы я захотел, я бессилен помочь. Это вне моей компетенции.
Я всего лишь король Испании. Я не распоряжаюсь святой инквизицией. Я не
смею вмешиваться в дела Господа. Я этого себе не позволяю, я — тот, кого вы
обвиняете в гордыне.
Но настоятель Санта Крус лишь соболезнующе улыбнулся, поймав брошенный
искоса взгляд Филиппа.
— Неужто вы обманете Господа, прибегнув к отговорке? Вы полагаете
обман Господа достойным делом? Разве можно утаить от Него то, что у вас на
сердце? Если благо Испании, здравые государственные соображения требуют,
чтобы вы остановили карающую руку инквизиции, разве ваш Генеральный
инквизитор станет вам перечить? Разве никогда раньше испанские короли не
вмешивались в такие дела? Будьте же честны перед Господом, король Филипп.
Берегитесь зла, прячущегося в складках мантии, я вас уже остерегал.
Сбросьте мантию гордыни, сын мой. Это одеяние вечного проклятия.
Король посмотрел на него и тут же отвел взгляд. Бесцветные глаза
отражали муку — муку гордыни.
— Нет, это немыслимо, — гудел он, — должно ли мне унижаться перед…
— Вашими устами глаголет истина, сын мой! — трубным гласом возвестил
настоятель. Он поднялся и обличающе выбросил вперед руку. — Вашими устами
глаголет истина. Вы спрашиваете, должно ли вам унижаться. Да, должно, либо
Господь унизит вас в конце концов. Нет для вас иного пути избавления от
призраков. Кровавые головы и сейчас скалятся на вас с колен — скалятся,
хоть еще твердо держатся на плечах живых — тех, кто любил вас, служил вам,
рисковал своей жизнью ради вас и Испании. О, они будут скалиться и когда
упадут с плеч, потому что ваша гордыня не остановила топор палача! Как вы
думаете, успокоятся они или будут бормотать упреки, пока не сведут вас с
ума? Ибо вы, подобно Люциферу, обуянному гордыней, потеряли право на место
в раю, обрекли себя на вечные муки!
— Замолчите! — крикнул король, корчившийся на своей просторной
кровати. Яростные слова исповедника убедили его; Филипп с ужасом осознал,
что стоит на краю пропасти, и сдался. Он укротит свою гордыню, он склонит
голову и подчинится наглому требованию еретички.

Яростные слова исповедника убедили его; Филипп с ужасом осознал,
что стоит на краю пропасти, и сдался. Он укротит свою гордыню, он склонит
голову и подчинится наглому требованию еретички.
— Итак, сын мой, — сказал настоятель мягким утешающим голосом, будто
накладывая мазь после горчичника, — отныне вы собираете себе сокровища на
небесах.

ГЛАВА XXIII

АУТОДАФЕ

Признав под угрозой вечного проклятия, что его обуяла гордыня, король
Филипп, как это часто случается, развил лихорадочную деятельность,
наверстывая то, что три дня тому назад можно было сделать с достоинством,
без суеты.
В среду, примерно за час до полудня сэра Джерваса Кросби вызвали из
подземной каменной темницы, где он томился в заточении. Джервас злился и
горевал, что не мог спасти Маргарет; в эти бесконечно тянувшиеся дни,
приходя в отчаяние от собственного бессилия, он терялся в мучительных
догадках и навряд ли думал о своей судьбе.
Теперь его доставили не к королю — тот счел унизительным для себя
заявить о своем поражении человеку, чьи кости он мечтал переломать в камере
пыток инквизиции, — а к взлохмаченному коротышке, сидевшему в королевском
кабинете во время аудиенции. Это был секретарь Родригес, собственноручно
написавший под диктовку короля письмо Генеральному инквизитору Кастилии.
Его величество подписал и запечатал послание, и теперь секретарь протянул
его Джервасу.
Кратко и с большим достоинством секретарь описал сэру Джервасу
ситуацию. По его речи можно было судить, что гордыня получила хороший урок.
— Его величество король Испании, внимательно ознакомившись с письмом
королевы Англии, положил согласиться с содержащимся в нем предложением. Он
пришел к такому заключению, несмотря на грубый тон послания. Его величество
не запугали угрозы: он уверен, что королева никогда не решилась бы их
осуществить. Движимый исключительно чувством справедливости и милосердия,
убедившись, что подданным Испании было содеяно зло, его величество намерен
исправить зло и восстановить честь Испании. — Секретарь показал Джервасу
запечатанный пакет. — Женщина, которую требуется освободить, — пленница
святой инквизиции. Ее обвиняют не только в ереси, но и в колдовстве. Под
воздействием ее чар дон Педро де Мендоса и Луна, позабыв про свой долг
перед Богом и про свою честь, похитил ее и привез сюда, в Испанию. В
настоящее время она находится в тюрьме инквизиции в Толедо. — Она — в руках
инквизиторов веры с того самого момента, как ступила на испанскую землю. Мы
уповаем на то, что до сих пор ей не было причинено вреда, и она не
потерпела никакого ущерба, если не считать неудобств, связанных с
заключением. Но она приговорена к сожжению на костре.

Но она приговорена к сожжению на костре. Аутодафе состоится в
Толедо завтра, и посему его величество предписывает вам как можно скорее
доставить это письмо дону Гаспару де Кироге, кардиналу-архиепископу Толедо,
Генеральному инквизитору веры. Согласно предписанию, он должен отпустить
вместе с вами леди Маргарет Тревеньон. Далее его величество милосердно
предоставляет вам четырнадцать дней, за которые вы должны покинуть Испанию.
Если же вы окажетесь в ее пределах по истечении указанного срока,
последствия могут быть самыми тяжелыми.
Джервас дрожащей рукой взял протянутый ему пакет. Облегчение
перекрывалось чувством гнетущего беспокойства, граничащего с отчаянием. Он
прикинул расстояние до Толедо и понял, как мало у него времени. Произошло
чудо, но тем не менее, малейшая неудача может стать причиной рокового
опоздания.
Но теперь король был в равной степени озабочен, чтобы такой неудачи не
произошло. Секретарь Родригес сообщил Джервасу, что ему положен эскорт до
Толедо и частая смена лошадей, как для королевского курьера. В конце беседы
Родригес вручил ему и охранное свидетельство с королевским гербом и
подписью. В нем содержалось предписание всем подданным короля Испании
оказывать подателю сего и его спутникам всяческое содействие по пути из
Толедо в Сантандер. Чинящим помехи грозили пагубные последствия. С этим
секретарь отпустил Джерваса, наказав отправляться в путь незамедлительно.
Джерваса сопровождал офицер, доставивший его к секретарю из темницы.
Он вывел Джерваса во двор, где его уже ждал другой офицер, шесть верховых и
свободная лошадь. Джервасу вернули оружие, и он рядом с офицером во главе
маленького эскорта покинул мрачный дворец Эскориал и отроги серых гранитных
гор Гуадаррама, направляясь к Вилалбе. Там, свернув к югу, они понеслись по
узкой долине, по которой петляла река Гуадаррама, неся свои воды в Тагус.
Но дорога была скверная, порой — тропинка для мула, и потому остановки в
пути часты и неизбежны. В результате они не поспели до ночи в Брунет, где
их ждала смена лошадей.
До Толедо оставалось еще сорок миль; аутодафе, как сказали Джервасу,
должно было состояться утром, и потому, снедаемый тревогой, он не мог
позволить себе и часовой передышки, предложенной офицером. Тот, с виду
ровесник Джерваса, был худощав, вежлив, предупредителен. К сожалению, он
был каталонец. Англичанин, владевший испанским далеко не совершенно, хорошо
усвоивший лишь кастильский говор, его почти не понимал.
В Брунет им, однако, пришлось задержаться: там предложили лишь трех
свежих лошадей. Обычно на конюшне королевской почты их стояло не менее
дюжины, но днем проехал курьер Генерального инквизитора с охраной,
направляясь в Государственный совет в Мадриде, и опустошил конюшню.

Молодой офицер, которого звали Нуньо Лопес, происходивший из
ново-христианской семьи с древними мавританскими корнями, принял известие с
сарацинским фатализмом своих предков.
— Ничего не поделаешь, — сказал он, пожав плечами.
Можете себе представить реакцию Джерваса на его спокойное заявление.
— Ничего не поделаешь? — вскричал он. — Надо что-то предпринять, я
должен быть в Толедо к рассвету.
— Это невозможно, — невозмутимо ответил дон Нуньо.
Возможно, он был рад, что появилась такая веская причина отказаться от
ночной поездки.
— Часов через шесть — к полуночи — лошади, оставленные здесь курьером
Генерального инквизитора, отдохнут, но вряд ли они проявят резвость.
Джервас скорей почувствовал, чем понял смысл сказанного Нуньо. Он
ответил ему очень медленно, с расстановкой, стараясь донести до офицера
каждое слово:
— Здесь есть три свежие лошади — для вас, меня и одного из
сопровождающих. Возьмем их — и в путь.
Дон Нуньо стоял у открытой двери почты, и лившийся оттуда желтоватый
свет мешался с тусклым светом наступавших сумерек. Дон Нуньо снисходительно
усмехнулся и покачал головой.
— Это небезопасно. В горах живут разбойники.
— Если вы боитесь разбойников, оседлайте мне лошадь, и я поеду один, —
тут же нашелся Джервас.
Офицер больше не улыбался. Он гордо вскинул голову, и его усы над
плотно сжатым ртом, казалось, ощетинились. Сначала Джервас подумал, что
парень вот-вот его ударит. Но тот повернулся на каблуках и резким злым
голосом отдал приказ своим подчиненным, стоявшим возле лошадей. Джервас
ничего не понял.
Через несколько минут три свежие лошади были оседланы, и один из
кавалеристов Нуньо держал их под уздцы. Тем временем дон Нуньо, быстро
перекусив хлебом с луковицей, запил его простым андалузским вином и вскочил
в седло.
— Вперед! — повелительно крикнул он.
Сэр Джервас последовал его примеру, трое всадников выехали из деревни
и продолжили свой путь.
Тут офицер решил, что настало время свести счеты. Вызывающе обращаясь
к своему спутнику «Сэр английская собака», Нуньо заявил, что оскорблена его
честь, и Джервас должен при первой возможности дать ему сатисфакцию.
Джервас не намеревался ввязываться в ссору. Ночная поездка сама по
себе была кошмаром, и кто знает, какие рогатки поставлены ему судьбой
впереди. Он подавил в себе раздражение, пропустил мимо ушей оскорбительное
обращение и извинился перед офицером за невольно причиненную обиду.
— Извинения мало, — ответил каталонец. — Вы поставили меня перед
необходимостью доказать свою храбрость.
— Вы сейчас доказываете свою храбрость, — заверил его Джервас.

— Вы сейчас доказываете свою храбрость, — заверил его Джервас. —
Только это доказательство от вас и требуется. Я был уверен, что вы способны
ее проявить, потому и потребовал. Извините великодушно, я сознаю, что
бросил бы слова на ветер, не окажись передо мной отважный человек.
Каталонец долго вникал в смысл сказанного, потом смягчился.
— Ладно уж, — пробурчал он. — Пока оставим все, как есть. А потом,
может статься, мне этого покажется мало.
— Как пожелаете. А пока, ради Бога, давайте останемся друзьями.
Они скакали во весь опор по пустынной долине реки. В свете почти
полной луны по земле стелились фантастические тени, а шумливая река,
казалось, струилась серебром. К ночи резко похолодало, с гор подул холодный
ветер; дон Нуньо и кавалерист туго завернулись в плащи, у Джерваса же не
было и куртки поверх бархатного камзола. Но он не чувствовал холода, он
ничего не чувствовал, кроме комка в горле — следствия тревоги, пожиравшей
его душу.
Примерно через час после полуночи его лошадь ступила ногой в яму и
тяжело рухнула на землю. Джерваса откинуло в сторону, и он смог подняться
не сразу. К счастью, он отделался ушибами и царапинами. Оглушенный
падением, он видел в свете луны, как дон Нуньо осматривает ногу поднявшейся
дрожащей лошади.
Офицер заявил с облегчением в голосе, что все в порядке. Но через пару
минут обнаружилось, что лошадь охромела.
По словам Нуньо, они находились поблизости от деревни Човас де Кан, до
нее было не более двух миль. Кавалерист отдал свою лошадь Джервасу и повел
под уздцы охромевшую. Они ехали шагом, и Джервасом, едва оправившимся после
падения, вновь овладело беспокойство: они ползли, как улитки.
Прошел час, пока добрались до деревни. «Именем короля» подняли на ноги
хозяина таверны. Но у него не было лошадей. Пришлось оставить кавалериста в
деревне, а Джервас и Нуньо продолжили путь вдвоем.
До Толедо было двадцать пять миль, и двенадцать-тринадцать до
Вильмиеля, где их ждала последняя смена лошадей. Но как бы они ни уповали
на быстрое завершение путешествия, сейчас Джервас и Нуньо передвигались
крайне медленно, почти как после падения лошади. Луна скрылась, и узкую
дорогу окутала кромешная, почти осязаемая тьма. Лошади пошли резвее лишь с
рассветом, и вскоре после семи путники прибыли наконец в Вильямиель.
Впереди было еще пятнадцать миль.
Офицер решительно заявил, что голоден и отправится в путь, лишь
основательно подкрепившись. Джервас спросил, знает ли он точно, на какой
час назначено аутодафе.
— Процессия отправляется из монастыря часов в восемь-девять.
Его ответ поверг Джерваса в неистовство. Он заявил, что не пробудет
здесь и минуты после того, как ему сменят лошадь.

Он заявил, что не пробудет
здесь и минуты после того, как ему сменят лошадь. Дон Нуньо, голодный и
усталый, проведший в седле восемнадцать часов без сна, был возмущен.
Требования англичанина показались ему неразумными. Вспыхнула ссора.
Неизвестно, каковы были бы ее последствия, но сэру Джервасу подвели
оседланную лошадь. Он тут же отвернулся от разгневанного офицера и вскочил
в седло.
— Следуйте за мной, когда вам будет угодно, сэр, и сначала
подкрепитесь! — крикнул Джервас на прощанье.
Даже не оглянувшись на бурно протестовавшего испанца, Джервас сломя
голову пронесся через опустевшую деревню — почти все ее жители уехали в
Толедо на аутодафе — пересек реку по узкому деревянному мостику и круто
свернул на юг, к цели своего путешествия.
Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этих последних пятнадцати
милях пути. Измученный полубессонными ночами в темнице, особенно —
последней, когда он вовсе не сомкнул глаз, терзаемый безумным страхом, что
даже сейчас может опоздать, Джервас ничего вокруг себя не замечал. И вот
около девяти часов утра он увидел с холма большой город Толедо, окруженный
мавританскими крепостными укреплениями. Над красными черепичными крышами
возвышалась серая громада собора этого испанского Рима, а на востоке над
городом вознесся величественный и благородный дворец Алькасар, сиявший в
утреннем свете.
Джервас стремительно спустился с холма, впервые обозрев город, куда
так стремился, снова поднялся на гранитное плато, на котором стоял Толедо,
обрывавшееся с трех сторон к широкой бурной реке Тагус.
Поднимаясь в гору, Джервас обгонял крестьян, устремившихся в город, —
пеших, верхом на лошадях, мулах, ослах, даже в телегах, запряженных волами.
Все были празднично одеты. У ворот Висагра толпилось множество людей, все
кричали, общая неразбериха происходила из-за стража, пропускавшего в город
только пеших. Джервас понял, что аутодафе собрало огромное число жителей
окрестных сел, теперь у ворот толпились опоздавшие, и их ждала извечная
участь опоздавших.
Он с досадой пробивался сквозь толпу, уповая лишь на охранное
свидетельство. Офицеру у ворот он представился королевским гонцом. Тот
посмотрел на него с недоверием. Тогда Джервас предъявил послание,
адресованное Генеральному инквизитору, запечатанное королевской печатью, и
сунул ему охранное свидетельство.
Бумаги произвели должное впечатление, офицер проявил учтивость, но
непоколебимо стоял на своем: лошадь придется оставить у ворот.
Скороговоркой он объяснил причину запрета Джервас ничего не понял и
продолжал доказывать, что ему дорога каждая минута, поскольку доставленный
им приказ касается уже начавшегося аутодафе.

Офицер глядел на него с недоумением, потом, разобравшись наконец, что
перед ним — иностранец, повторил свои слова отчетливо и ясно.
— Поедете верхом, потеряете еще больше времени. Улицы забиты народом.
За час вы не одолеете и мили. Оставьте лошадь у нас, захватите ее на
обратном пути.
Джервас спешился, смирившись с тем, что иного выхода нет. Он спросил у
офицера, как скорей пройти к дворцу архиепископа. Тот указал на собор,
посоветовав справиться у прохожих, когда подойдет поближе.
Джервас миновал цилиндрический свод и опускную решетку знаменитых
арабских ворот и вошел в город. Сначала он продвигался довольно быстро и
заключил с досадой, что назойливый страж придумал несуществующие трудности.
Но потом, попав в лабиринт узких кривых улочек, сохранивших отпечаток
времен строивших их сарацинов, обнаружил там множество людей. Вскоре толпа
стиснула Джерваса, и его понесло в неумолимом людском потоке. Он отчаянно
сопротивлялся, пытаясь пробиться, именуя себя королевским гонцом. Но его
одинокий голос потонул в общем шуме, и его расслышали лишь ближайшие соседи
в ревущей возбужденной толпе. Они подозрительно покосились на Джерваса.
Иностранный акцент и неряшливый вид вызывали лишь презрение и насмешки.
Хоть он был одет, как джентльмен, камзол так загрязнился в дороге, что его
было не узнать. Покрытое пылью, поросшее рыжеватой щетиной лицо,
измученные, воспаленные, налитые кровью глаза тоже не внушали доверия.
Людской поток вынес его на более широкую улицу, выходившую на площадь.
Посреди площади возвышался огромный закрытый с трех сторон помост. По бокам
его тянулись ряды скамеек.
Джервас оказался на левой стороне улицы, и его прижали к стене дома.
Какое-то мгновение он стоял там, едва переводя дыхание. На него навалилась
страшная усталость, естественная после стольких бессонных ночей, недоедания
и нечеловеческой траты сил. Левое колено Джерваса уперлось в какой-то
выступ в стене. Потеснив людей вокруг себя, Джервас обнаружил нечто вроде
каменной ступеньки фута в два высотой, для посадки в экипаж. Инстинктивно
желая простора и свежего воздуха, он вскарабкался на возвышение и увидел
вокруг море голов; теперь никто не давил на Джерваса, не дышал ему в лицо,
не упирался локтями в бока. Какое-то время он был не в силах двинуться с
места, наслаждаясь кратким отдыхом от борьбы с человеческим потоком.
Улица, на углу которой он застрял, была запружена людьми, отгорожена
была лишь ее центральная часть, охраняемая стражниками в черном. На них
были латы, стальные шлемы, в руках — короткие алебарды.
Заграждение протянулось через площадь до широких ступеней помоста.
Теперь Джервас разглядел его повнимательней. Слева была кафедра, а
напротив ее, посреди помоста — клетка из дерева и железа со скамьей внутри.

Теперь Джервас разглядел его повнимательней. Слева была кафедра, а
напротив ее, посреди помоста — клетка из дерева и железа со скамьей внутри.
В глубине помоста меж рядов скамеек возвышался алтарь. Он был задрапирован
красной материей и венчался крестом, укрытым покрывалом, меж двух
позолоченных подсвечников. Слева от него располагался миниатюрный павильон
с позолоченным куполом, с которого ниспадала, наподобие занавеса, красная
материя с золотой каймой. Внутри павильона стояло большое позолоченное
кресло, похожее на трон, с двумя креслами поменьше с обеих сторон. Наверху,
там где находились обе половинки занавесок, были укреплены два гербовых
щита. На одном был герб инквизиции — зеленый крест, на другом — герб короля
Испании.
Вокруг помоста колыхалась и бурлила толпа, напоминавшая огромную
муравьиную кучу. Людская многоголосица напоминала шум прибоя,
перемежавшийся похоронным звоном колокола.
В домах, выходящих на площадь и на улицу, насколько видел глаз, из
распахнутых настежь окон торчали головы; крыши были облеплены людьми;
балконы задрапированы черным, и все люди с положением — мужчины и женщины —
одеты в черное.
Мгновение спустя, будто заново осознав зловещий смысл происходящего,
Джервас преисполнился решимости действовать. Страшный колокол звонил и по
его Маргарет. Это гудящее скопище человеческих насекомых собралось, чтоб
лицезреть страдания Маргарет. Они уже начались и могут кончиться
мученической смертью, если он не поторопится.
Джервас сделал отчаянную попытку спуститься со своего возвышения,
отталкивая тех, кто стоял перед ним, чтоб расчистить себе путь. Но их
подпирали другие, соседи ответили ему яростной испанской бранью и угрозами
расправы, если он и дальше будет их беспокоить. Что ему нужно? Он устроился
лучше других, и обзор у него лучше, чем у других. Пусть довольствуется этим
и не пытается пробиться вперед, не то хуже будет.
Шум поднятый ими, и особенно пронзительный голос одной из женщин,
привлекли внимание четырех служителей инквизиции, стоявших на ступеньках
соседнего дома. В самой стычке не было ничего необычного, и служители
святой инквизиции, призванные поддерживать порядок и, возможно, выявлять
сочувствующих преступникам, если таковые объявятся, навряд ли проявили бы к
ней интерес, если бы не одно, на первый взгляд незначительное
обстоятельство. Разглядывая человека, из-за которого разгорелся скандал,
один из них заметил, что он вооружен: с пояса у него свисали шпага и
кинжал. Ношение оружия в городе во время проведения аутодафе считалось
серьезным нарушением законов инквизиции, каравшимся тюремным заключением.

Служители посовещались и решили, что следует принять меры.
Они потребовали очистить проход, и каким-то чудом проход образовался.
Благоговейный ужас, внушаемый людям одним лишь видом инквизиторов, был так
силен, что они предпочли быть насмерть задавленными, нежели ослушаться
приказа. Рослые инквизиторы в черном по двое продвигались по живому
коридору и наконец подошли к Джервасу. Безжалостно раздавая удары направо и
налево, на что никогда не решились бы солдаты в такой густой толпе, они
освободили небольшое пространство перед выступом. Пострадавшие лишь тихо
роптали. Инквизиторы были надежно защищены и от упреков, и от
сопротивления: их доспехами была власть инквизиции над душами людей.
Главарь четверки, дородный смуглый парень с синеватыми от бритья
щеками, с презрительной наглостью окликнул Джерваса. Тот с акцентом, от
которого у инквизитора округлились глаза, сообщил, что он, королевский
гонец, привез письмо короля Испании Генеральному инквизитору и должен
доставить его немедленно.
Инквизитор презрительно ухмыльнулся, и его спутники последовали
примеру.
— Ты, ей-богу, и впрямь смахиваешь на королевского гонца! — с издевкой
произнес инквизитор.
Усмехавшиеся спутники засмеялись, и несколько ротозеев, стоявших
рядом, угодливо хихикнули. Когда начальство снисходит до шутки, как бы
глупа она ни была, каждый шут, услыхавший ее, польстит ему хихиканьем.
Джервас сунул насмешнику запечатанный пакет и охранное свидетельство.
У того сразу вытянулось лицо. Он даже позабыл, что Джервас был при оружии.
Инквизитор отбросил капюшон и почесал голову, желая, очевидно, оживить в
себе способность к умственной деятельности. Потом он обернулся к своим
спутникам и, посовещавшись с ними, принял решение.
— Процессия началась полчаса тому назад. Она следует от замка, —
сообщил он Джервасу. — Его высокопреосвященство — во главе процессии.
Обратиться к нему сейчас невозможно. В любом случае вам придется подождать,
пока он вернется в замок. Тогда мы проводим вас к нему.
Джервас, обезумевший от горя, крикнул, что у него дело неотложной
важности. Письмо касается аутодафе. Служитель инквизиции выслушал его с
флегматичным видом человека, стремящегося защитить себя от безрассудства.
Потом заявил, что он — парень весьма сообразительный, но не всемогущий. А
для того, чтобы обратиться к его высокопреосвященству сейчас или до
завершения аутодафе, надо быть всемогущим. Только инквизитор смолк,
раздался многоголосый крик из гущи толпы, и по людскому морю пробежало
волнение, точно рябь по воде.
Инквизитор, а следом за ним и Джервас, посмотрели в ту сторону длинной
улицы, откуда ждали процессию.

Инквизитор, а следом за ним и Джервас, посмотрели в ту сторону длинной
улицы, откуда ждали процессию. Вдали в свете солнца сверкали топорики
алебард. Вокруг кричали: «Они идут! Они идут!», и Джервас понял, что
показалась головная часть страшной процессии.
Он забросал служителя инквизиции вопросами о помосте на площади и
сооружениях на нем. Джервас невольно выдал себя, спросив, будут ли
осужденные казнены на эшафоте. Инквизитор улыбнулся и в свою очередь
поинтересовался, откуда королевский гонец родом, почему незнает азбучных
истин. Тем не менее Джервас добился от него ответа: место казни находится
за городом, на помосте же публично осуждают прегрешения, служат мессу,
читают проповедь. Как он мог подумать, что это эшафот, ведь святая
инквизиция не проливает крови.
Это было новостью для сэра Джерваса, и он позволил себе усомниться,
так ли это на самом деле. Служитель инквизиции снизошел до чужеземного
варвара и просветил его. Здесь, на площади, святая инквизиция наказывает
людей, совершивших простительные прегрешения против веры, и публично
отлучает от церкви тех, кто не покаялись в своих грехах, тех, кто снова
впали в ересь, встав было на путь истины, и потому не могут получить
прощения. Отлучая их от церкви, инквизиция передает еретиков мирским
властям, чей долг по отношению к вере обязывает их покарать еретиков
смертью. Но этим занимаются мирские власти, а не инквизиция, повторил
служитель, глупо даже предположить такое, ибо святая инквизиция не
проливает крови.
Конечно, по прошествии долгого времени и в другом месте можно было
улыбнуться, вспомнив это объяснение, но нынешняя мрачная обстановка не
располагала к улыбкам. Джервас в отчаянии смотрел по сторонам, на балконы
дома, под которыми стоял, словно искал чудодейственный способ побега,
возможности пробиться к Генеральному инквизитору. Взглянув наверх, он
встретил взгляд девушки, стоявшей на балконе с чугунной решеткой; с нее
свисал в знак траура черный бархат с серебряной каймой. Она стояла среди
других женщин, ждавших зрелища, тоненькая, смуглокожая, с яркими губами и
блестящими черными глазами. Надо полагать, она с одобрением смотрела на
высокого англичанина с непокрытой каштановой головой. С балкона не было
видно, что он чумазый и небритый. А по тому, как обходились с ним служители
инквизиции, можно было заключить, что он — важная птица.
Когда их взгляды встретились, девушка, будто невзначай, уронила розу.
Она скользнула по щеке незнакомца, но, к великому огорчению красавицы, так
и упала незамеченной: мысли Джерваса были заняты другим.

Тем временем процессия медленно и чинно продвигалась к площади.
Впереди маршировали солдаты веры — полк копьеносцев в черных мундирах, на
фоне которых еще ярче сверкали металлические шлемы с шишками на острие и
топорики алебард. Сурово глядя прямо перед собой, они прошли к помосту и
выстроились внизу.
За ними шла дюжина церковных хористов, произносивших нараспев
«Мизерере»*. Далее, выдерживая некоторую дистанцию, шествовал доминиканец с
черным знаменем инквизиции; зеленый крест меж оливковой ветвью и обнаженным
мечом символизировал милосердие и справедливость. Слева от доминиканца
выступал архиепископ ордена, справа — настоятель храма Богородицы
Алькантара. Каждого из них сопровождал эскорт из трех монахов. За ними
следовал отряд третьего мирского ордена святого Доминика, далее — по двое в
ряд — члены братства святого великомученика Петра с вышитым серебряным
крестом святого Доминика на накидках. За ними — верхом и тоже по двое в
ряд — ехали человек пятьдесят знатных сеньоров Кастилии, придавая мирскую
пышность процессии. Их кони были покрыты черными бархатными попонами, сами
они были в черном, но их наряд оживлялся блеском золотых цепей и сверканием
драгоценностей. Они двигались так медленно и торжественно и восседали на
своих конях так прямо и неподвижно, что казались группой конных статуй.
______________
* «Помилуй мя, Боже», мизерере (лат.).

Толпа замерла в благоговейном молчании, слышалось лишь цоканье копыт в
такт скорбному размеренному речитативу хористов. И все звуки перекрывал
погребальный звон колокола.
Андалузское солнце сияло на прозрачных и ярких, словно голубая эмаль,
небесах. Его отражали белые стены домов, на фоне которых происходила эта
черная фантасмагория. В какой-то момент Джервасу все вокруг показалось не
только невероятным, но и нереальным. Не существовало ничего — даже его
собственного слабого изможденного тела, прислонившегося к стене. Оставалось
лишь сознание, в которое он привнес абсурдное представление о каких-то
самостоятельных сущностях воображаемой формы, свойств и телосложения. Никто
из стоявших рядом реально не существовал — все они были лишь идеями, коими
он населил собственный сон.
Но мгновенное помрачение рассудка прошло. Джерваса привело в себя
внезапное движение в толпе. Так колеблется пшеничное поле под дуновением
ветра. Справа от Джерваса женщины и мужчины — один за другим — валились на
колени. Это непрерывное движение создавало странный эффект, словно каждый в
толпе, падая на колени, тянул за собой соседа, а тот — своего.
К ним приближался некто величественный в пурпурном одеянии,
восседавший на молочно-белом муле; его алая, отороченная золотом попона
волочилась по земле.

После унылого похоронного однообразия предшествующих
участников процессии он производил потрясающее впечатление. Если не считать
фиолетовой накидки с капюшоном, Генеральный инквизитор был
огненно-красный — от бархатных туфель до тульи широкополой шляпы. Его
сопровождала многочисленная свита и алебардщики. Генеральный инквизитор
держался очень прямо, строго и тремя перстами поднятой правой руки
благословлял народ.
Так Джервас увидел сравнительно близко от себя человека, которому было
адресовано письмо, — кардинала-архиепископа Толедо, испанского Папу,
Председателя Высшего церковного собора, Генерального инквизитора Кастилии.
Он проехал, и началось обратное движение: толпа, коленопреклоненно
приветствовавшая кардинала-архиепископа, поднималась.
Когда Джервасу сказали, кто был всадник в красном, он заклинал
служителей инквизиции расчистить ему путь, чтобы незамедлительно вручить
генеральному инквизитору королевское послание.
— Терпение! — ответили ему. — Пока идет процессия, это невозможно. —
Потом — посмотрим.
Вдруг толпа взорвалась криками, проклятиями, бранью. Шум волнообразно
нарастал, возбуждая стоявших у площади: в конце улицы показались первые
жертвы. Сбоку двигалась стража с пиками, каждую жертву сопровождал
доминиканец с распятием. Их было человек пятьдесят — босых, простоволосых,
почти голых под покаянным мешком из грубой желтой саржи с крестом святого
Андрея. Каждый нес в руке незажженную свечу из желтого воска. Ее предстояло
зажечь у алтаря при отпущении грехов. В процессии осужденных были старики и
старухи, рослые парни и плачущие девушки, и все они брели в своих покаянных
мешках, понурив головы, опустив глаза, согнувшись под тяжестью позора,
испуганные бранью, обрушившейся на них.
Запавшие глаза Джерваса скользили по их рядам. Не разбираясь в знаках
на покаянных мешках, Джервас не понимал, что этих людей осудили за
сравнительно легкие преступления, и после наложения епитимьи разной степени
тяжести они будут прощены. Вдруг в глаза ему бросилось знакомое лицо —
узкое, благородное, с черной бородкой клинышком и красивыми глазами. Сейчас
он глядел прямо перед собой, и глаза отражали страшную душевную муку.
У Джерваса перехватило дыхание. Он уже не видел процессии. Перед его
мысленным взором возникла беседка в розарии и элегантный насмешливый сеньор
с лютней на колене — лютней, которую Джервас швырнул оземь. Он слышал
ровный насмешливый голос:
— Вы не любите музыку, сэр Джервас?
Эта сцена тотчас сменилась другой. Газон, затененный густой живой
изгородью, близ которой стояла золотоволосая девушка. И тот же сеньор с
издевательской вежливостью протягивает ему эфес рапиры.

И тот же сеньор с
издевательской вежливостью протягивает ему эфес рапиры. И тот же красивый
голос произносит:
— На сегодня хватит. Завтра я покажу вам новый прием и как его
отражать.
Джервас вернулся к реальности, в Толедо. Человек из воспоминаний
теперь поравнялся с ним. Джервас вытянул шею, увидел истерзанное душевной
болью лицо и представил, каково сейчас гордому аристократу выступать в
шутовском облачении. Он даже пожалел испанца, полагая, что тот обречен на
смерть.
За осужденными снова шли солдаты веры.
За ними несли на длинных зеленых шестах с полдюжины чучел, глумливо
имитирующих людей в полный рост: руки и ноги у них то болтались, словно в
дурацком танце, то судорожно подергивались, как у повешенных. Эти
соломенные чучела обрядили в желтые покаянные мешки, разрисованные языками
адского пламени, жуткими дьяволами и драконами; на головах у них были
коросы — желтые шутовские митры осужденных. На вощеных лицах намалеваны
глаза и красные идиотские губы. Страшные соломенные уроды проплыли мимо.
Это были изображения скрывающихся от суда инквизиции преступников, их
сжигали на костре в ожидании поимки самих преступников, а также тех, кого
обвинили в ереси после смерти. За изображениями следовали бренные останки
еретиков. Носильщики сгибались под тяжестью выкопанных из могил гробов,
которые предстояло сжечь вместе с чучелами.
Рев толпы, стихший было после прохождения осужденных, возобновился с
удвоенной яростью. Потом женщины принялись креститься, а мужчины еще
сильнее вытягивали шеи.
— Los relapsos*! — кричали вокруг, Джервас не понимал, что это значит.
______________
* Впавшие в ересь (исп.).

И вот показались горемыки, повторно впавшие в ересь, коим церковь
отказала в прощении, равно как и упорствующим в ереси. Их было шестеро, и
все они были приговорены к сожжению на костре. Они шли один за другим,
каждый — в сопровождении двух доминиканцев, все еще призывавших их
покаяться и заслужить милосердие — удавку перед казнью. В противном случае,
говорили они, костер будет лишь началом вечного горения в адском пламени.
Но толпа была не столь жалостлива, вернее, она была просто
безжалостна, и в своей фанатической преданности самой недостойной из всех
религий, заходилась в крике, остервенело поносила несчастных, подло
издевалась над измученными страдальцами, которым предстояло заживо сгореть
в огне.
Первым шел рослый пожилой еврей; заблудший бедняга, он, вероятно,
временной корысти ради, желая преодолеть препоны, столь расчетливо
воздвигнутые продвижению в этом мире сынов израилевых, или заслужить право
остаться в стране, где его предки прожили столетия до распятия Христа,
принял крещение и стал христианином.

Но потом в глубине души он ужаснулся
при мысли о своей измене закону Моисея и снова стал тайком исповедовать
иудаизм. Разоблаченный, он предстал пред страшным трибуналом веры, сознался
под пыткой и был приговорен к костру. Он еле волочил ноги в своем
безобразном позорном облачении, желтом покаянном мешке, разрисованном
языками адского пламени, дьяволами, и желтой шутовской митре. Железная
скоба вокруг шеи затыкала ему рот деревянным кляпом. Но его сверкающие
глаза красноречивее слов выражали презрение к ревущей озверелой толпе
христиан.
За ним следовало еще более жалкое существо. Мавританская девушка
удивительной красоты шла легкой, грациозной, почти танцующей походкой. Ее
длинные черные волосы мантильей ниспадали на плечи из-под желтой митры. По
пути она то и дело останавливалась и, положив руку на плечо сухощавому
доминиканцу, откинув голову, заливалась неудержимым бесстыдным смехом,
будто пьяная. Бедняжка тронулась умом.
Два стража волокли юношу, который не мог придти в себя от ужаса, за
ними плелась женщина в полуобморочном состоянии, потом двое мужчин среднего
возраста. Они были так надломлены пытками, что с трудом передвигали ноги.
За смертниками шли монахи, и замыкали шествие копьеносцы, как те, что
шли во главе процессии. Но Джервас уже не замечал этих деталей. До него
вдруг дошло, что среди осужденных нет Маргарет. Облегчение и одновременно
тревога за судьбу Маргарет заслонили все вокруг.
Когда он вспомнил о помосте, Генеральный инквизитор уже стоял там.
Осужденных разместили на скамьях справа, причем соломенные чучела болтались
на шестах впереди; благородные сеньоры и духовенство расселись на скамьях
слева. Доминиканец, обращаясь к осужденным, что-то проповедовал с кафедры.
Последующую часть церемонии Джервас вспоминал потом, как ряд
отрывочных сновидений: ритуал мессы, речитатив хористов, облачка ладана над
алтарем с его величественным зеленым крестом, нотариус с развернутым
свитком пергамента — Джервас не слышал, что он зачитывал; передача
осужденных губернатору и его солдатам — мирской карающей руке служителями
инквизиции у подножия помоста, где осужденных сажали на ослов и увозили под
стражей в сопровождении доминиканцев; негодующий рев толпы, проклятия
еретикам и наконец торжественный обратный ход процессии.
Когда она прошла, толпа снесла дамбу в центре улицы, так долго
сдерживавшую ее; не охранявшиеся более заграждения разметали, и людская
масса, разделенная ранее по обеим сторонам улицы, слилась в единый
человеческий поток.
Служитель инквизиции тронул Джерваса за плечо.
— Пошли, — сказал он.

Служитель инквизиции тронул Джерваса за плечо.
— Пошли, — сказал он.

ГЛАВА XXIV

ПРИЗНАНИЕ

Аутодафе завершилось. Прощенных отправили в монастырь, где назавтра на
каждого будет наложена епитимья согласно приговору. Приговоренных к смерти
поспешно вывезли за городские стены, на луг возле реки. Тут в ля Дехеса на
берегу бурного Тагуса, в чудесном мирном уголке близ реки, замкнутом с
другой стороны горами, был поднят огромный белый крест, символ милосердия.
Вокруг него располагались столбы, к которым привязывали осужденных на
сожжение, с заготовленными возле них вязанками хвороста. Здесь Christi
nomine invocato* завершалось в дыму и пепле Дело Веры. Толпа последовала
сюда за осужденными, чтобы поглазеть на замечательное зрелище, и ее снова
удерживали за ограждением, охранявшимся солдатами. Но большинство тех, кто
принимал активное участие в аутодафе, вернулось с помилованными в
монастырь.
______________
* Именем Христа (лат.).

Кардинал-архиепископ уже снимал облачение у себя во дворце. Он наконец
был спокоен за племянника: Фрей Хуан де Арренсуэло все же принял
предложенный им план действий: дону Педро вынесли приговор на основании
показаний Фрея Луиса. Приговор требовал уплаты штрафа в тысячу дукатов в
казну инквизиции и ежедневного в течение месяца посещения мессы в соборе
Толедо. Дону Педро полагалось присутствовать там босым, в одной рубашке и с
веревкой на шее. По истечении этого срока вина будет искуплена, он получит
отпущение грехов и восстановление в правах.
Дело о колдовстве должно расследоваться согласно долгу и законам
инквизиции, и будь подсудимая колдуньей или просто еретичкой, ее
обязательно сожгут на костре на следующем аутодафе. Само же по себе дело
столь ординарно, думал кардинал, что не потребует его дальнейшего
вмешательства.
Но он поторопился с этим заключением. Через полчаса после его
возвращения в замок к нему явился взволнованный Фрей Хуан Арренсуэло.
Он принес известие, что Фрей Луис Сальседо уже открыто протестует
против порядка судопроизводства и осуждает его как нарушение закона.
Приговор, вынесенный дону Педро, по утверждению Фрея Луиса, основывается на
показаниях, которые являются предположительными, пока не будет доказано,
что подсудимая — колдунья. Фрей Хуан спрашивал — и весьма настоятельно —
какие принимать меры, если пыткой не удастся вырвать у женщины признание в
чародействе.
Арренсуэло пытался унять доносчика напоминанием, что не следует будить
лихо, пока оно спит, что в данной ситуации протесты и умозрительные
рассуждения Фрея Луиса — всего лишь игра воображения.

Арренсуэло пытался унять доносчика напоминанием, что не следует будить
лихо, пока оно спит, что в данной ситуации протесты и умозрительные
рассуждения Фрея Луиса — всего лишь игра воображения.
— Игра воображения! — Фрей Луис рассмеялся. — А разве приговор дону
Педро не игра воображения, позволяющая ему избегнуть более сурового
наказания, которое, возможно, его еще ждет?
Он заявил это при большом скоплении людей в монастыре, в его словах
чувствовалась явная угроза. К тому же рвение и страсть доминиканца
произвели сильное впечатление на слушателей: они сочувственно восприняли
его слова.
Кардинал был сильно раздосадован. Но природная мудрость побудила его
скрыть свои чувства: на стороне противника — правда, а досада — плохой
помощник в делах. Он призадумался, не говоря ни слова, чтоб не выдать свое
огорчение.
Наконец он позволил себе улыбнуться доброй не без лукавства улыбкой.
— Мне сообщили из Сеговии, что местный инквизитор веры тяжело болен и
требуется преемник. Я сегодня же обсужу назначение на эту должность Фрея
Луиса Сальседо. Его рвение и кристальная честность — залог успеха. Он
отбудет в Сеговию тотчас по принятии решения.
Но предложение, разрешавшее, по мнению кардинала, все трудности, явно
испугало Фрея Хуана.
— Фрей Луис расценит новое назначение как попытку устранить неугодного
свидетеля — попытку подкупить его, чтобы он замолчал. Он будет пылать
разрушительным праведным гневом, который ничто не сможет потушить.
Кардинал понял, как справедливо замечание Фрея Хуана, и вперился
взглядом в пустоту. Итак, монах, ревнитель правды, грозится свести на нет
все его усилия, если пыткой не удастся вырвать нужного признания у женщины.
Отныне на это вся надежда.
Внезапно без вызова явился секретарь. Кардинал раздраженно отмахнулся
от него.
— Не сейчас! Не сейчас! Вы нам мешаете.
— Послание короля, ваше высокопреосвященство.
Заметив недоумение на лице кардинала, секретарь пояснил: служители
инквизиции привели человека, который был при оружии во время аутодафе,
потому что послан королем с посланием к Генеральному инквизитору. Послание
он должен вручить лично.
Пропыленный, измученный и небритый, сэр Джервас был представлен
кардиналу. Он еле держался на ногах. Его глаза, воспаленные от бессонницы,
запавшие, окруженные тенями, блестели неестественным стеклянным блеском, а
походка была шаткой от усталости.
Кардинал, человек гуманный, отметил все это про себя.
— Вы очень торопились, я вижу, — сказал он, то ли спрашивая, то ли
утверждая свои наблюдения.
Джервас поклонился и вручил ему письмо.

Джервас поклонился и вручил ему письмо.
— Усади гостя, Пабло, он ни в коем случае не должен стоять.
Англичанин с благодарностью опустился на стул, указанный кардиналом, и
тотчас предупредительно принесенный секретарем.
Его высокопреосвященство сломал королевскую печать. Он прочел письмо,
и его озабоченно нахмуренный лоб разгладился. Он оторвал взгляд от
королевского послания и посмотрел на Фрея Хуана искрящимися от радости
глазами.
— Я думаю, это ниспослано небом, — сказал он, передавая пергамент
доминиканцу. — Волею короля женщину забирают из-под опеки святой
инквизиции. Отныне она не имеет к нам никакого касательства.
Но Фрей Хуан, читая письмо, хмурился. Даже если подсудимая и не
колдунья, она все же еретичка, и душу ее нужно спасти. Фрей Хуан негодовал
на королевское вмешательство в сферу, которую почитал промыслом Божьим. В
другое время Генеральный инквизитор разделил бы его негодование и не отдал
бы еретичку без борьбы и строгого напоминания его величеству, что он
подвергает себя опасности, вмешиваясь в дела веры. Но сейчас приказ
пришелся очень кстати, разрешил все трудности и спас Генерального
инквизитора даже от возможного обвинения в семейственности. Размышляя об
этом, его высокопреосвященство улыбнулся. И обезоруженный этой мирной
располагающей улыбкой, Фрей Хуан склонил голову и подавил в себе протест,
готовый вот-вот сорваться с языка.
— Если вы, как Генеральный инквизитор веры, утверждаете этот приказ,
заключенная будет освобождена.
В ответе содержался тонкий намек, что король превысил свои
королевские, строго мирские полномочия. Кардинал Кирога — напротив — был
очень признателен королю за проявленную самонадеянность. Он продиктовал
подтверждение приказа секретарю, подписал его и протянул инквизитору, чтобы
тот приобщил документ к королевскому посланию.
Потом он перевел взгляд на Джерваса.
— Заключенная поступает в ваше распоряжение. Кто вы, сеньор?
Сэр Джервас поднялся и представился.
— Англичанин? — Его высокопреосвященство поднял брови.
Еще один еретик, подумал он, пожав плечами. Впрочем, не все ли равно,
дело с плеч долой, и это очень хорошо. У него не было оснований испытывать
что-либо, кроме благодарности, к измученному гонцу.
Кардинал предложил ему подкрепиться — гонцу это явно требовалось —
пока пленницу доставят из монастыря в замок. Когда инквизиторский долг
позволял проявить любезность, во всей Испании не было человека любезнее
кардинала-архиепископа Толедо. Джервас с благодарностью принял предложение.
Он слышал приказание кардинала немедленно доставить пленницу в замок и
ответ Фрея Хуана, что это займет не менее часа, поскольку необходимо
выполнить некоторые формальности и внести в дело королевский приказ об
освобождении подсудимой.

Джервас с благодарностью принял предложение.
Он слышал приказание кардинала немедленно доставить пленницу в замок и
ответ Фрея Хуана, что это займет не менее часа, поскольку необходимо
выполнить некоторые формальности и внести в дело королевский приказ об
освобождении подсудимой.
Два стража инквизиции явились в темницу за Маргарет. Она решила, что
ей предстоит очередное изматывающее душу заседание трибунала, пародия на
правосудие. Однако ее провели через просторный зал к огромным двойным
дверям, выходящим на улицу. Один из стражей отворил боковую дверцу, и
второй, следовавший за ней, махнул рукой в сторону улицы.
Возле двери стояла повозка, запряженная мулами, и страж подал ей знак
сесть туда. Маргарет огляделась в нерешительности. Аутодафе завершилось, и
улица перед монастырем, как и другие, была переполнена людьми,
возвращающимися домой. Маргарет хотелось узнать, куда ее повезут. Перемены
в судебной процедуре вызвали у нее новый прилив беспокойства. Но она не
знала испанского и не могла ничего выяснить. Одинокая, беспомощная, слабая,
она и не пыталась сопротивляться. Сначала нужно, набравшись терпения,
узнать, что ей уготовила судьба.
Маргарет забралась в повозку, кожаные занавески задернули, и мулы
резво побежали вперед за человеком, ехавшим впереди. Сбоку повозку
сопровождал эскорт, и теперь она слышала цоканье копыт.
Наконец маленькая кавалькада остановилась, кожаные занавески
раздвинули, и ей предложили спуститься. Маргарет оказалась перед
величественным зданием на большой площади. Солнце шло к закату, густая тень
падала от высокого собора на площадь.
В тени было прохладно, и Маргарет пробирала дрожь. Затем стражи
провели ее через двойные чугунные ворота. На них красовались позолоченные
гербовые щиты с витым орнаментом и кардинальской шапкой. Они прошли под
аркой во внутренний дворик, выложенный мозаикой, с фонтаном посредине,
пересекли его и оказались у двери, охранявшейся двумя
красавцами-стражниками в стальных шлемах и красных мундирах. Потом стражи
подвели Маргарет к камергеру в черном с цепью на шее и жезлом.
Таинственность усиливалась. Может быть, она заснула в своей темнице, и
все это ей пригрезилось?
Вылощенный камергер сделал ей знак следовать за ним, и стражи
инквизиции остались позади. Они поднялись по широкой мраморной лестнице с
массивной баллюстрадой. Холл был увешан дорогими гобеленами, несомненно
награбленными Испанией во Фландрии. Они миновали еще двух стражей,
застывших, точно изваяния, на верхней площадке лестницы, и прошли по
коридору.

Они миновали еще двух стражей,
застывших, точно изваяния, на верхней площадке лестницы, и прошли по
коридору. Наконец камергер остановился у двери, открыл ее и, сделав ей знак
войти, откланялся.
Растерянная Маргарет оказалась в простой маленькой комнате. Ее окна
выходили во внутренний дворик, выложенный мозаикой. Белая стена напротив
переливалась красками заката. У стола, покрытого красным бархатом, стоял
стул с высокой спинкой. С него поднялся человек, и Маргарет невольно
вздрогнула.
Он повернулся к ней лицом, и невероятное стало невозможным. Даже когда
он сдавленным голосом произнес ее имя и неверной походкой пошел к ней,
раскрыв объятия, Маргарет все еще не верила своим глазам. А потом он обнял
ее, и тот, кого она приняла за призрак, неопрятный, грязный, небритый,
целовал ее волосы, глаза, губы. Нет, это не призрак, это был человек из
плоти и крови. Сама мысль повергла ее в ужас. Она отпрянула, насколько
могла, в тесном кольце его рук.
— Джервас! Что ты здесь делаешь, Джервас?
— Я приехал за тобой, — просто ответил он.
— Приехал за мной? — повторила она, будто не улавливая смысла
сказанного.
Улыбка скользнула по его усталому лицу. Он сунул руку в нагрудный
карман камзола.
— Я получил твою записку, — пояснил он.
— Мою записку?
— Записку, которую ты прислала мне в Арвенак с приглашением в гости.
Посмотри, вот она. — Джервас протянул ей грязный помятый листок. — Когда я
приехал в Тревеньон, ты ушла. И тогда… я последовал за тобой. И вот я
здесь, чтобы отвезти тебя домой.
— Отвезти меня домой? Домой? — Маргарет казалось, что она уже вдыхает
запах вереска.
— Да, я обо всем договорился. Здешний кардинал — очень славный
человек… Эскорт ждет. Мы поедем… в Сантандер, там нас ждет Трессилиан
на своем корабле… Я договорился.
У Джерваса все плыло перед глазами, он пошатнулся и, вероятно, упал
бы, если бы не держал Маргарет в своих объятиях. И тогда она произнесла
слова, влившие в него силу жизни, поднявшие его дух сильнее кардинальского
вина.
— Джервас! Чудесный, бесподобный Джервас! — Она обвила руками его шею,
будто хотела задушить в объятиях.
— Я знал, что ты когда-нибудь это поймешь, — едва слышно молвил он.