Посмертный образ

Автор: Александра Маринина

Жанр: Детективы

Год: 2008 год

Александра Маринина. Посмертный образ

Каменская — 9

Глава 1

Стасов

Бывший работник уголовного розыска, бывший подполковник милиции, а ныне начальник службы безопасности киноконцерна «Сириус» Владислав Стасов занимался вполне прозаическим делом: составлял при помощи ручки и листа бумаги список продуктов, которые нужно завтра непременно купить, чтобы наготовить еды себе и дочери на всю следующую неделю. Бывшая жена Стасова Маргарита упорхнула в очередную командировку, оставив восьмилетнюю Лилю на его попечении, чему Стасов был несказанно рад. Работа у Маргариты была нервная, хлопотная и связанная с частыми и длительными отлучками, поэтому ему доводилось жить с дочерью даже чаще, чем он мог надеяться, когда разводился. Лилю Стасов обожал.
Перво-наперво, думал он, нужно купить побольше всякой всячины для бутербродов: Лиля любит забраться на диван с книжкой и что-нибудь непрестанно жевать. Конечно, для восьмилетней девочки она весила многовато, даже с учетом ее высокого (в папеньку) роста, но бороться с вредной привычкой Стасов не считал нужным. С книгой и бутербродами Лиля могла проводить одна все дни и вечера, не особо нуждаясь в присутствии вечно занятых и замотанных родителей.
Во-вторых, нужно купить большой кусок мяса с косточкой и наварить кастрюлю борща. В этот же пункт меню вошли свекла, морковь, лук, картофель. Да, и сметана, не забыть бы.
В-третьих, нужно купить вырезку и настрогать из нее отбивных штук двадцать, по четыре на каждый из пяти рабочих дней. Что же касается гарнира, то его можно тоже изобразить заранее, а можно варить каждый день по чуть-чуть, благо что макароны, что гречка варятся быстро, пока он будет раздеваться и есть борщ, они как раз и поспеют. Лиля сама гарнир не ест, она почему-то предпочитает мясо с кетчупом или квашеной капустой, заедая огромными ломтями черного хлеба.
Так, с этим все. Теперь десерт. Компот, что ли, сварганить? Или купить побольше фруктов, пусть ребенок витаминизируется. Ладно, это можно решить завтра прямо на рынке, выбор большой.
Составив список продуктов, Стасов принялся было за ревизию бакалейных товаров в кухонном шкафу-пенале, но в это время зазвонил телефон. Прежде чем снять трубку, Стасов кинул взгляд на часы — половина первого ночи. Черт, неужели на работе что-то стряслось? Оставлять дочку одну на ночь не хотелось, хотя она и не боялась темноты. Он уставился на звенящий аппарат, отслеживая длительность интервалов между гудками, и с облегчением убедился, что интервалы эти чуть короче обычных. Звонок междугородный, значит, это Татьяна. Так и оказалось.
— Не разбудила? — услышал он в трубке ее хрипловатый звучный голос, от которого у Стасова мгновенно заныло в груди — так сильно он скучал по ней.
— Не поверишь, когда скажу, чем я только что занимался.
— И чем же?
— Работал Ирочкой.
— Это как?
— Составлял меню на следующую неделю.
— Бедный ты мой, — посочувствовала Татьяна насмешливо. — Может, тебе Ирочку прислать? Сдам ее тебе напрокат, пока твоя Маргарита не вернется. Хочешь?
— А ты как же без нее?
— А она у меня сначала поработает Стасовым, наготовит мне еды на неделю, а потом сядет в поезд — и утром у тебя.
— Я не могу принимать такие жертвы, — гордо отказался Стасов. — Мировая литература мне этого не простит. Кстати, как двигается работа?
— Отлично. К следующим выходным, наверное, допишу.
— И сколько получится?
— Листов двадцать.

К сожалению, опять двадцать, мой любимый размер. Мой издатель меня убьет.
— Почему? — удивился Стасов. — Разве двадцать листов — это плохо?
— Конечно, плохо, — вздохнула Татьяна. — Издателю нужен объем, из которого он может сделать книгу. Либо двенадцать-четырнадцать печатных листов для издания карманного формата, либо двадцать пять-тридцать для толстой книжки обычного формата. А двадцать — не пришей кобыле хвост. Карманный формат такого объема не выдержит и рассыплется, а обычный получится тоненьким и несолидным, в руки взять противно. И вот начинает издатель ломать голову, что к моим двадцати листам пристегнуть, чтобы получилась толстая книжка. Можно взять повесть какого-нибудь другого автора, но где взять такую, чтобы точно подходила по объему? Повести на пять-восемь листиков мало кто пишет, теперь у всех мания величия, как и у меня. Все гонят по восемнадцать-двадцать листов. Кроме самых опытных, конечно, которые умеют заранее объем рассчитывать.
— А ты не умеешь?
— Нет. Но я учусь, так что я не безнадежна.
Стасов снова взглянул на часы. Они разговаривали уже три минуты.
— Тань, давай я тебе перезвоню, а? Мне твоих денег жалко.
— Не выдумывай, пожалуйста. По-моему, мы с тобой этот вопрос уже закрыли. Я получаю удовольствие от беседы с тобой, и за свое удовольствие плачу сама.
— Вот если бы ты не была такой упрямой и вышла за меня замуж, я бы знал, что ты проговариваешь наши общие деньги. А так я чувствую себя нахлебником.
— Ну Дима, мы же договорились…
Татьяна была единственной, кто из всех возможных производных от имени Владислав выбрал самый редкий вариант — Дима. Кроме нее, Димой Стасова не называл никто. Все остальные пользовались Владиками, Стасиками и Славиками.
С Татьяной Стасов познакомился три месяца назад, даже чуть меньше. Спустя неделю он сделал ей предложение, чем немало удивил не только ее, но и самого себя. В первый раз Татьяна не то чтобы отказала ему, но всерьез как-то не восприняла. Он повторил попытку еще через неделю и получил принципиальное согласие вернуться к обсуждению вопроса зимой. Но Стасова это не устроило. Он и сам не понимал, отчего ему так «приперло» жениться на Татьяне, но он знал совершенно точно — он хочет этого больше всего на свете. И он-таки добился от нее согласия на бракосочетание в январе.
— Да помню я, помню, не раньше января. Но может, ты все-таки передумаешь, а? Ну что тебе январь этот? Давай сейчас поженимся. И все проблемы снимутся сами собой.
— Ладно, в конце декабря.
— Нет, сейчас, — настаивал Стасов, почувствовав, что поймал благоприятный момент и можно «дожать» неуступчивую возлюбленную. Он так скучал без нее! Он так ее любил.
— В начале декабря.
— Немедленно! Таня, ну я прошу тебя…
— Ну ладно, в ноябре, — сдалась Татьяна.
— Договорились, — подхватил Стасов. — В начале ноября, в аккурат на День милиции.
— Димка! Не передергивай, не бери меня за горло.
— Спасибо, Танечка. В первые же свободные выходные я приеду, и мы подадим заявление. Как Ирочка?
— Прекрасно. Порхает, поет, готовит, убирает, следит за мной, аки нянька за младенцем.
— Везет тебе.
— Надо уметь выбирать родственников, тогда и тебе повезет.
Ирочка была сестрой первого мужа Татьяны.

Ирочка была сестрой первого мужа Татьяны. После развода муж уехал на постоянное жительство в Канаду, а его родная сестра превратилась в ближайшую подругу, наперсницу и домоправительницу Татьяны Образцовой, которая работала следователем, а в свободное время писала под псевдонимом Татьяна Томилина детективные романы, пользовавшиеся у читателей большим спросом. Такая интенсивная деятельность была бы невозможна без Ирочки Миловановой, освободившей Татьяну от всех бытовых забот и умело организующей ее время, превращая двадцать четыре часа суток как минимум в тридцать шесть, как хорошая хозяйка из скудных запасов в холодильнике готовит стол для четверых внезапно нагрянувших гостей. Положив трубку, Стасов увидел, что в кухню, сонно покачиваясь, вползает его любимое чадо в байковой пижамке.
— Это мама звонила?
— Нет, тетя Таня. Почему ты не спишь?
— Ты будешь на ней жениться? — спросила Лиля, совершенно проигнорировав отцовский строгий вопрос о причинах «неспанья».
— Ну… Если ты не возражаешь.
— И я должна буду называть ее мамой?
— Совсем не обязательно. Даже и не нужно. У тебя есть мама, а тетя Таня будет моей женой, и ты можешь называть ее тетей Таней или просто Таней. Как тебе захочется.
Лиля облегченно вздохнула. Давным-давно предоставленная самой себе в части выбора книг, она прочитала уже столько «взрослого», что в головке ее образовалась чудовищная смесь чисто детских представлений и трагических «жизненных» историй. В частности, это были истории про плохих приемных матерей и страдающих падчериц.
— Папа, а если мама женится…
— Не женится, а выйдет замуж, — поправил ее Стасов.
— Если мама выйдет замуж, я должна буду называть ее мужа папой или можно будет дядей Борей?
Так, подумал Стасов. Ритка же клялась ему, что не приводит своего мерзкого Рудина домой в присутствии Лили. Откуда же девочка узнала про него? Опять Рита врет. Ничему ее жизнь не учит.
— Ну, детка, во-первых, совсем не факт, что нового маминого мужа будут звать Борисом. С чего ты взяла? Может, он будет Григорием, или Михаилом, или Александром.
— Но его же зовут Борис Иосифович, а не Григорий и не Михаил. Ты что, папа, не знаешь? Борис Иосифович Рудин.
— Во-вторых, котенок, — продолжал Стасов, словно не слыша ее реплики, — совсем не факт, что мама захочет выйти за него замуж.
— Но они же встречаются!
Логика ребенка была безупречной, впрочем, как и его информированность.
— Они дружат, — терпеливо объяснял Стасов. — А возникнет ли между ними более сильное чувство, которое приведет к их свадьбе, это еще бабушка надвое сказала.
А то и натрое. Но не объяснять же Лиле, что Рудин женат и вроде бы разводиться не собирается. У него таких, как Маргарита, полный мешок, небось не знает, куда их девать.
— И вообще, котенок, шла бы ты спать. Завтра в школу вставать рано.
— Ты что, папа? Завтра же суббота.
— Тьфу ты, я и забыл, что вы по субботам не учитесь. Мы-то в свое время учились и по субботам.
— А ты завтра работаешь?
— Не знаю, малышка, как фишка ляжет.
Фишка ляжет плохо. Но об этом бывший подполковник милиции Владислав Стасов узнает только утром.

Мазуркевич

Услышав лязганье ключа в замке, Михаил Николаевич Мазуркевич, президент киноконцерна «Сириус», перевел дыхание и бросил взгляд на свои руки.

Руки тряслись, как когда-то в юности перед экзаменами. Сейчас она получит, эта сука, эта безмозглая шлюха.
Жена в прихожей двигалась осторожно, видно, думала, что он уже спит, и старалась не разбудить. Мазуркевич сидел в гостиной в полной темноте и ждал. Когда вспыхнул свет, он увидел Ксению и помертвел. Похоже, подтверждались самые худшие его опасения. Лицо ее было бледным, на скулах горел румянец, ярко-голубые глаза блестели.
— Уже три часа ночи, — сказал он как можно более ровным тоном. — Я могу узнать, где ты была?
— Нет, не можешь, — равнодушно бросила Ксения. — Это не твое дело.
— Ты хоть что-нибудь соображаешь? — взорвался Мазуркевич. — Я тысячу раз тебе объяснял, и твой отец тоже тебе объяснял, что ты должна прекратить свои гулянки! Ты что, хочешь оказаться под забором вместе со своими шоферюгами? Дура, кретинка! Я не требую, чтобы ты хранила мне верность, этого нельзя требовать от женщины, которая стала блядью еще до рождения, но хотя бы соблюдай приличия! Твой отец ясно сказал: еще раз жену Мазуркевича, дочь самого Козырева, увидят в машине со случайным водителем — все. Больше никаких денег мы не получим. И поддержки в делах не получим. Ни кредитов, ни льготных ставок, ничего. Ты этого добиваешься?
— Отвяжись, — бросила Ксения, на ходу вынимая из ушей сережки с бриллиантами и стягивая через голову свитер.
Это было в ней неистребимо — надевать серьги с бриллиантами даже к свитерам и джинсам.
— И бриллиантов тебе никаких не будет, если твой папаша узнает о том, что ты вытворяешь, несмотря на его запрет. Все твои цацки придется продать, чтобы расплатиться с долгами по кредитам.
Ксения повернулась к нему, лицо ее было перекошено холодной ненавистью и презрением. В свои сорок четыре года она не выглядела ни на день моложе, фигура начала оплывать, подглазья были покрыты сеточкой мелких морщин, волосы уже не блестели. Но в те дни, когда она возвращалась после занятий любовью с очередным случайным знакомым-водителем, она выглядела почти красавицей. Такое было хобби у дочери одного из крупнейших банкиров России Козырева: садиться в машину к незнакомым мужчинам, знакомиться с ними и заниматься любовью где-нибудь в переулке. Иногда это заканчивалось тем, что салон машины освещался фонарем милицейского патруля, открывая взорам присутствующих бесстыдно обнаженные женские груди и мужскую задницу. Составлялся протокол, история предавалась огласке, Козырев и Мазуркевич хватались за голову, а Ксения нагло ухмылялась, ничего не отрицая и не обещая. Казалось, ей совершенно все равно, будут у ее мужа деньги или нет. Но сам Мазуркевич прекрасно понимал, что ей не все равно. Она привыкла к роскоши и достатку. Но еще больше она привыкла потакать любому своему желанию. И если таковое у нее возникало, то средства шли в ход любые. Ксения знала, что Мазуркевич зависит от своего тестя в финансовом отношении и поэтому будет терпеть все ее выходки.
Она схватила с журнального столика только что вынутые из ушей бриллиантовые сережки и изо всех сил швырнула их на пол, под ноги мужу.
— Да подавись ты, импотент, — процедила она сквозь зубы. — Нашел чем испугать. А то я не найду, где взять бриллианты…
Она ушла в ванную, хлопнув дверью. Михаил Николаевич некоторое время сидел неподвижно, потом налил себе рюмку коньяку, выпил залпом. Сосуды расширились, руки стали теплыми, дрожь постепенно улеглась. Он подошел к двери ванной, за которой слышался ровный шум включенного душа.
— Тебя кто-нибудь видел? — спросил он, повышая голос.
Ксения не ответила. Может, не слышит?
— Тебя видел кто-нибудь? — повторил он громче.

Он подошел к двери ванной, за которой слышался ровный шум включенного душа.
— Тебя кто-нибудь видел? — спросил он, повышая голос.
Ксения не ответила. Может, не слышит?
— Тебя видел кто-нибудь? — повторил он громче.
— Завтра узнаешь, — донесся до него насмешливый голос жены.
Конечно, подумал Мазуркевич, завтра он узнает. Если Ксению снова видели, то завтра прямо с утра до него дойдут разговоры. Весь «Сириус» знал о финансовых проблемах своего президента и о том условии, соблюдение которого необходимо для решения этих проблем.
— Сука, — прошептал он, давясь бессильной злобой. — Какая же ты сука!

Каменская

Субботнее утро Настя Каменская провела за своим любимым занятием. Она ленилась. Еще вчера вечером на вопрос мужа: «Чем собираешься завтра заниматься?» — она честно ответила: «Буду лениться».
И вот теперь она валялась в постели, прихлебывая крепкий горячий кофе, слушала музыку и предавалась неспешным размышлениям. Правда, надо отдать ей должное — размышления были все-таки связаны с работой. Во-первых, она думала об исчезновении вещественных доказательств по делу об убийстве пятнадцатилетнего подростка. Этим убийством их отдел занимался вот уже четыре месяца. Во-вторых, она думала о свалившемся на них два дня назад убийстве пятерых человек — целой семьи известного московского художника-портретиста. В-третьих, Анастасия Каменская с раздражением думала о том, что нужно получать новый комплект форменной одежды, а для этого нужно найти старые ордера, по которым она так и не получила форму в прошлый раз. Куда она эти ордера засунула, Настя вспомнить не могла, стало быть, придется сочинять покаянный рапорт об их утере.
Выходные ей предстояло провести в приятном одиночестве. Ее муж работал в подмосковном Жуковском, ездить ему было далеко, поэтому в тех случаях, когда необходимо было его присутствие в институте в течение нескольких дней подряд, Алексей жил у своих родителей, квартира которых находилась в десяти минутах ходьбы от института. В понедельник должна была начаться очередная крупная международная конференция по проблеме, в которой доктор физико-математических наук профессор Алексей Чистяков считался одним из ведущих специалистов, и, конечно же, ему приходилось дневать и ночевать на работе, готовя свой доклад и занимаясь массой организационных вопросов.
Еще одним поводом для размышлений стал поиск ответа на дежурный вопрос, который она задавала себе каждое утро вот уже четыре месяца: «Правильно ли я сделала, выйдя замуж?» В те дни, когда ответ получался отрицательным или вызывал сомнения, Настя ходила злая, проклиная весь мир и саму себя. Но надо признаться, дни такие выпадали все-таки не очень часто. Сегодня, в субботу, 16 сентября 1995 года, ответ получился резко положительным, и это сразу подняло настроение и вселило даже некоторую бодрость.
Поленившись в постели часов до двенадцати, Настя переползла лениться на кухню, где уютно устроилась в уголке, приготовила себе гренки с сыром и, закутавшись в теплый махровый халат, приступила ко второй серии, состоящей из двух чашек кофе и стакана апельсинового сока. В соответствии с составленным ею же самой планом на день лениться она собиралась часов до четырех, после чего намеревалась приступить к написанию аналитической справки по убийствам и изнасилованиям в Москве. Такие справки она готовила ежемесячно к двадцатому числу.
Пока все шло по плану. Успешно проленившись до без четверти четыре, Настя стала с сожалением прощаться со сладостным бездельем.

Успешно проленившись до без четверти четыре, Настя стала с сожалением прощаться со сладостным бездельем. Она вытащила из сумки принесенные с работы материалы и начала их сортировать на те, которые достаточно просто прочитать и записать в компьютер краткое резюме, и те, сведения из которых нужно записывать в компьютер полностью. В десять минут пятого это занятие было прервано телефонным звонком.
— Настасья, готовься, сейчас к тебе приедет Коротков, — сказал ей полковник Гордеев тоном, не допускающим возражений. — Он сегодня сменился с суток, в девять утра выезжал на труп, провалдохался там до трех часов, уже на ходу засыпает. Он тебе передаст все материалы, а сам поедет поспит хоть пару часов. За эти два часа ты обдумай все, что он там наковырял за полдня. Поняла?
— Поняла, Виктор Алексеевич. А чей труп-то?
— Алины Вазнис.
— Чей?!
— Алины Вазнис. Киноактрисы. Тебе в киношной среде работать еще не приходилось?
— Нет пока.
— Дерьма там… В общем, ничего хорошего. Единственное светлое пятно — это то, что Вазнис постоянно снималась в киноконцерне «Сириус», а там начальником службы безопасности работает наш бывший коллега, Стасов Владислав Николаевич. Ты с ним знакома?
— Немножко.
— Он мужик очень приличный во всех отношениях, но с характером. Ты уж постарайся найти с ним общий язык.
— Я тоже с характером, — усмехнулась в ответ Настя. — Это пусть он со мной общий язык ищет.
— Ну, твой характер всем известен. Рядом с твоими выкрутасами Стасов может отдыхать.
— Да ладно вам, Виктор Алексеевич, что я, монстр какой-то, что ли?
— Монстр не монстр, но стерва та еще, — констатировал Гордеев. — Держи себя в узде, Стасенька, я тебя прошу. Киношники — народ истеричный и ненадежный. Там сплошная зависть, интриги и пьянка без продыху. Хороших свидетелей среди них найти трудно, практически невозможно, поэтому Стасов — наша единственная опора в этом свинарнике.
— Должна ли я понимать так, что вы мне поручаете заниматься этим убийством?
— Да, вместе с Коротковым. До понедельника будете пахать с ним вдвоем, а потом я разберусь с текучкой, может, отпущу его в отгул за суточное дежурство и пристегну к вам еще кого-нибудь.
— Мишу Доценко, — тут же попросила Настя.
— Не торгуйся, не на базаре. Я же сказал — разберусь и решу.
— Ну, Виктор Алексеевич, я же не для себя прошу — для дела.
— Зачем тебе Доценко?
— А у него с женщинами-свидетельницами хорошо получается. Он из них душу вынет, а они и не заметят. Мишаня уставится на них своими огромными черными глазищами, и они начинают млеть и вспоминать все в деталях, только чтобы ему понравиться.
— Ишь ты, млеть… А мужчины-свидетели тебя не интересуют?
— С мужчинами я как-нибудь сама.
— Интересно, как? — поддел ее начальник. — У тебя же нет таких глаз, как у Михаила.
— Зато характер есть, — рассмеялась она. — Убойная сила.
Юра Коротков приехал минут через сорок, серовато-бледный, с кругами под глазами после бессонной ночи, голодный и злой. Увидев его на пороге, Настя приняла решение мгновенно.
— Сейчас я буду тебя реанимировать, домой ты не поедешь.
— Аська, я с ног валюсь, отпусти меня поспать, — взмолился Коротков.

— Спать будешь здесь, чтобы не тратить время на дорогу.
— А Лешка?
— Что — Лешка? Во-первых, он в Жуковском, а во-вторых, он человек с нормальной психикой. Даже если бы он был сейчас здесь, я бы тебя спать уложила. Значит, программа такая: горячий душ, чтобы сосуды расширились, потом обед, во время которого ты мне все быстренько расскажешь, потом полстакана мартини, чтобы снять остаточное напряжение и моментально уснуть. Это чудесное событие должно произойти, — она посмотрела на часы, — в семнадцать тридцать. В половине восьмого я тебя подниму, контрастный душ, второе кормление, кофе по рецепту «Смерть врагам», и ты будешь как новенький. Таким образом, у нас будет три часа на то, чтобы нанести нужные визиты до истечения предусмотренных этикетом двадцати трех часов. Ну что ты стоишь, время только теряешь? Раздевайся — и в душ.
— Слава богу, что тебя никто не слышит, — устало пробормотал Коротков, расстегивая рубашку. — Можно подумать, что ты меня в постель тащишь.
— Именно туда я тебя и тащу, — расхохоталась Настя.
* * *
Коротков действительно уснул мгновенно. Настя хорошо знала, что после длительного напряжения у человека возникает сильное желание уснуть, но стоит ему закрыть глаза, как он понимает, что ничего у него не получается. Мозг продолжает работать, сердце колотится, как после стометровки, и если на сон отведено мало времени, то добрую половину его «съедает» процесс успокоения и расслабления. Поэтому так важно правильно подготовиться к кратковременному отдыху. И самое главное — спать нужно не одетым, свернувшись калачиком на сдвинутых стульях и накрывшись курткой, а раздевшись и лежа в чистой постели, чтобы кровоток был нормальным и все мышцы отдыхали. Этой наукой Настя Каменская владела хорошо, поскольку сама испытывала немалые трудности со сном.
Она сидела на кухне и чертила на листках бумаги какие-то закорючки, кружочки и стрелочки, обдумывая то, что ей успел рассказать за обедом Коротков. Сегодня в семь утра Алина Вазнис, молодая, но уже довольно известная актриса, должна была явиться в павильон на съемку. Когда она не появилась к половине восьмого, съемочная группа забеспокоилась. На телефонные звонки домой Вазнис не отвечала. В восемь часов режиссер фильма Андрей Смулов, любовник Алины, принял решение ехать к ней. Ключи от квартиры Вазнис у него были, поскольку они состояли в близких отношениях уже четыре года, о чем было известно всему киноконцерну «Сириус». Смулов сказал, что его машина неисправна, и попросил кого-нибудь отвезти его. В результате к Алине поехали Смулов и помощник оператора Николай Котин. Когда Вазнис не открыла дверь на их настойчивые звонки, они вошли в квартиру и обнаружили хозяйку задушенной. Приехавший с оперативной группой врач констатировал, что смерть Алины Вазнис наступила ориентировочно семь-девять часов назад, то есть от ноля до двух часов ночи.
Подозрение, как водится в таких случаях, сразу же пало на любовника убитой, режиссера Андрея Смулова. Однако после первых же бесед с членами съемочной группы оказалось, что Андрей Львович пострадал от смерти Алины больше всех. Вот что заявил Короткову президент «Сириуса» Михаил Николаевич Мазуркевич:
«У Андрея творческая биография складывалась очень непросто. Он снимает детективы, триллеры. Первый его фильм сразу прогремел, он был очень талантливо сделан, и Смулов, как пишут в книгах, проснулся в одно прекрасное утро знаменитым. Потом был второй фильм, чуть послабее, потом третий, еще слабее. Никто не мог понять, в чем дело. То, что Андрей Львович безумно талантлив, было ясно всем и каждому, но почему-то все следующие фильмы были неуловимо, а порой и весьма ощутимо похожи на предыдущие.

А потом он нашел Алину, она тогда была студенткой ВГИКа и снималась в нашей музыкальной студии.
Смулов очень многое поставил на Алину, во-первых, она действительно хорошая актриса, а во-вторых, он влюбился в нее без памяти. И она в него тоже. Он очень много работал с ней, снял ее в трех фильмах, занимался с ней как педагог. Надо сказать, что Алина сильно украсила фильмы Смулова, но все равно они становились все слабее и слабее. Но Андрей не отступался, он вообще редкостный трудяга, и вот наконец в прошлом году он сделал совершенно блистательную вещь. Понимаете? Он смог перешагнуть через себя, подняться на новую творческую ступень, и снова прогремел. А уж Алина… Не знаю, что там у них случилось, звездный час любви, или как это называется, но Алина своей игрой просто всех потрясла. Фильм получил несколько престижных премий, Алину Вазнис и Андрея Смулова стали называть «звездной парой». Все, честно говоря, боялись, что они захотят после этого успеха оформить свои отношения, ведь Алина не была замужем, а Смулов давно разведен. Почему боялись? Потому что Алина — очень красивая актриса, секс-символ, и мужчине-зрителю необходимо ощущение, что она может принадлежать ему. Но, насколько мне известно, о свадьбе пока не заговаривали.
После того успеха Смулов немедленно взялся за следующий фильм, тоже с Алиной в главной роли. Это, я вам скажу… В общем, даже лучше, чем предыдущий. У Андрея словно второе дыхание открылось. Неделю назад группа закончила последние съемки на натуре, и там Алина показала такое невероятное мастерство, что после просмотра отснятого материала раздались аплодисменты. Представляете? Рабочий просмотр дублей, в зале сидят практически те же люди, что участвовали в самой съемке, то есть те, кто все это уже сто раз видел, и все равно они не могли удержаться от аплодисментов. Один дубль был особенно удачен. Героиня, которую играет Алина, находится в людном месте и вдруг видит что-то очень страшное. И представьте себе, от корней волос до самой шеи по ее лицу разливается бледность, глаза западают, губы делаются серыми. Без всякого грима, без монтажа, без спецэффектов! Она сама, силой своего таланта сумела вызвать у себя такую вазомоторную реакцию. Еще ни одной актрисе в мире это не удалось! Вот что такое Алина Вазнис. После того рабочего просмотра мы сказали Смулову, что этот кадр войдет в сокровищницу мирового кино, ну вот как кадр с детской коляской, несущейся вниз по лестнице в «Броненосце «Потемкине», или финальный проход и улыбка Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии». Понимаете, о чем я говорю? В общем, этот новый фильм должен был принести Смулову и Алине мировую славу. Оставалось доснять совсем немного… Не знаю, как Андрей это переживет. Такая утрата! Да и для всех нас тоже. В фильм были вложены большие деньги, но он должен был принести огромную прибыль. Теперь мы снова окажемся в долгах…»»
Из беседы с ассистентом режиссера Еленой Альбиковой:
«Алина была очень скрытной. Нет, не замкнутой, а именно скрытной. Она прекрасно общалась со всеми, шутила, смеялась, могла протанцевать в компании всю ночь напролет, но, по сути, никто ничего о ней не знал. Только Андрей Львович, может быть. У нее не было ни задушевной подружки в нашей среде, ни даже просто близкой приятельницы. Весь ее мир был сосредоточен вокруг Андрея Львовича. Была ли она доброй? Я не знаю. Я не испытывала на себе ее доброты. А вот то, что кое-кто ее ненавидит, это точно. Кто именно? Ну, во-первых, Зоя Семенцова, эта старая карга. За что? Не знаю. Она прямо трясется вся, когда слышит про Алину. А во-вторых? Ну, пожалуй, жена нашего шефа. Ничего точно не скажу, но говорят, что Ксения Мазуркевич публично оскорбила Алину и та собиралась как-то с ней посчитаться. Нет, деталей не знаю…»
Из беседы с режиссером Андреем Смуловым:
«Это конец… Вся моя жизнь кончена.

Нет, деталей не знаю…»
Из беседы с режиссером Андреем Смуловым:
«Это конец… Вся моя жизнь кончена. Без Алины я — ничто. Я не знаю, как жить дальше… Как работать… Как дышать…»
Настя выключила магнитофон и налила себе очередную чашку кофе. Значит, сегодня нужно попытаться выяснить, что это за старая карга Зоя Семенцова и почему она «прямо трясется вся», когда слышит про Алину Вазнис. И узнать, что это за история с публичным оскорблением, которое якобы нанесла Алине жена Мазуркевича Ксения. До назначенного времени пробуждения Короткова оставался еще час, и Настя уселась за телефон. К половине восьмого, обзвонив не менее десятка людей, ей удалось выяснить следующее.
Актриса Зоя Семенцова ненавидит Алину Вазнис уже на протяжении многих лет, еще с тех пор, когда Алина снималась в музыкальной студии. Подробности может сообщить художественный руководитель студии Дегтярь Леонид Сергеевич, телефон домашний… служебный… адрес…
Ксения Мазуркевич на последнем просмотре в Киноцентре, состоявшемся четыре дня назад, громогласно заявила, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, что Алина ничего из себя не представляет как личность, что вся ее игра «придумана, осмыслена и сделана» самим Смуловым, что Алина — не более чем смазливый фасад, за которым ничего нет. «Не зря же она двух слов связать не может, она же просто тупая, ограниченная и необразованная самка, годная только для того, чтобы спать с режиссером и сниматься крупным планом с голыми сиськами. А что еще вы хотите от дочери неграмотного латышского крестьянина, который ради московской прописки женился на старой деве-еврейке? Феноменальная тупость, помноженная на жидовскую пронырливость». После этого Алина Вазнис проявила интерес к адресу и номеру телефона Валентина Петровича Козырева, отца Ксении. При этом Алина, обычно сдержанная и не яркая в проявлении своих эмоций, выглядела весьма нервозной и настроенной крайне решительно.
И наконец, выплыло новое имя. Некто Харитонов, работающий все в том же «Сириусе». Он брал у Алины Вазнис крупную сумму денег в долг под пятнадцать процентов в месяц и уже несколько месяцев тянул с возвращением. Вчера, то есть в пятницу, 15 сентября, Алина жестко потребовала, чтобы весь долг вместе с процентами был немедленно возвращен.
Итак, три человека, трое подозреваемых. Две женщины и один мужчина. С кого начать?

Мазуркевич

Когда опергруппа уехала, Мазуркевич вызвал к себе Стасова.
— Ты знаешь кого-нибудь из них? — спросил Михаил Николаевич, имея в виду сотрудников милиции.
— Двоих, — кивнул Стасов. — Юру Короткова и следователя Гмырю. Остальных не знаю.
— Как они тебе?
— Я не понял вопроса, — осторожно ответил Стасов.
— Они смогут разобраться?
— Кто ж это знает, Михаил Николаевич, — пожал он плечами. — Это заранее не предскажешь. Как фишка ляжет. А…
— Вот что, — перебил его Мазуркевич, глядя куда-то в сторону. — Брось все свои дела и выясни, где была моя жена вчера вечером.
— Что, опять? — сочувственно спросил Стасов.
— Я сказал — выясни. Только не пыли. Быстро и аккуратно.
— Господи, да о чем вы думаете! У вас ведущая актриса погибла, молодая женщина, а вы…
— Вот об этом я и думаю, — жестко сказал Михаил Николаевич.

— Вы думаете, что ваша жена причастна к убийству? — изумился Стасов.
— Не твое дело, что я думаю. Выясни, где она вчера была, и как можно скорее. Домой она явилась в три часа ночи.
— Как скажете.
Стасов вышел из кабинета не попрощавшись, и Мазуркевич понял, что его начальник службы безопасности чрезвычайно недоволен и обеспокоен. Сам же Михаил Николаевич был не просто обеспокоен. Он был в панике.
В девять утра ему позвонили домой с киностудии и сообщили, что Алина найдена убитой. От телефонного звонка проснулась Ксения. Она слышала весь разговор, и от Мазуркевича не укрылось выражение удовлетворения, мелькнувшее на ее лице. Ну что ж, в конце концов, всем понятно, что сорокачетырехлетняя увядающая шлюха завидует двадцатипятилетней красавице и ненавидит ее молодость, славу, привлекательность. Он тогда не насторожился. Но через несколько часов стало известно, что пропали бриллианты Алины. Вот тут-то и вспомнил он искаженное презрением и холодной ненавистью лицо Ксении, швыряющей ему под ноги дорогие серьги, и ее слова: «Да подавись ты, импотент! Нашел чем испугать. А то я не найду, где взять бриллианты». И Михаила Николаевича Мазуркевича, президента киноконцерна «Сириус», охватил самый настоящий ужас. Да, он слышал, как его жена поливала грязью Алину несколько дней назад на просмотре в Киноцентре. Но о том, что Алина собиралась связаться с его тестем, банкиром Козыревым, он узнал только сегодня. Чему ж тут удивляться, мужья, как говорится, всегда узнают последними. Наверняка Ксения узнала про это раньше. И вот результат… Фильм, в который вложено столько денег, не доделан, на концерне снова повисает огромный долг, а он, Михаил Мазуркевич, был мужем шлюхи, рогоносцем, а стал мужем убийцы. Боже мой, боже мой, за что же ему все это?

Алина Вазнис за девятнадцать лет до смерти

Впервые Алина Вазнис остро почувствовала свое одиночество, когда ей было шесть лет. Ее мать умерла, когда Алине было всего пять, и она осталась с отцом и двумя старшими братьями, тринадцати и девяти лет. Сестра отца сразу же после похорон стала говорить, что Валдису следует как можно скорее снова жениться, пока дом не развалился без женской руки и дети не отбились от семьи. Она же привела к нему какую-то дальнюю родственницу, тоже латышку, привезла ее прямо с хутора, откуда-то из-под Лиепаи. Через полгода после смерти жены Валдис Вазнис женился снова. Инга была молчаливой, скупой на ласку, но работящей и очень доброй. Детей не обижала, дом тянула, а большего от нее и не требовалось.
Однажды на улице к шестилетней Алине подошел парень лет семнадцати. Он был высоким, болезненно худым, с впалыми щеками, на которых ярко горели отвратительные красные прыщи, обрамлявшие большое коричневое родимое пятно. Парень протянул Алине конфету в блестящей золотистой обертке и присел перед ней на корточки. Девочка доверчиво подошла ближе, и тогда парень осторожно взял ее за руку и стал говорить разные слова. Алина тогда почти ничего не поняла, было много незнакомых слов, значения которых она не знала, но по всему выходило, что он собирался снять с нее трусики, а потом что-то делать с ее длинными густыми каштановыми волосами. Сами по себе слова ее не испугали, но вот глаза этого парня… Они были страшными, и все лицо его было страшным, и голос тоже, дрожащий, вибрирующий, и рука его, крепко сжимавшая ее маленькую ладошку, была страшной и почему-то липкой. Внезапно парень запнулся, на мгновение зажмурился, потом тяжело вздохнул и отпустил ее руку.
— Никому не рассказывай, — сказал он, поднимаясь. — А то глаза выколю.
Алина ни минуты не сомневалась, что он свою угрозу исполнит.

— А то глаза выколю.
Алина ни минуты не сомневалась, что он свою угрозу исполнит.
Дня два она мучилась, потом все-таки спросила старшего брата Иманта, которому уже исполнилось четырнадцать лет.
— Имант, а что такое сперма?
Брат побагровел.
— Не смей произносить это слово, — строго сказал он. — Это очень плохое слово, и если маленькие девочки его произносят, у них во рту вырастают отвратительные лишаи. Запомнила? Ты все запомнила?
— Да, Имант, — послушно ответила маленькая Алина. — Я больше никогда не буду произносить это слово.
Но пообещать было легче, чем сделать. Это было единственное незнакомое слово, которое ей удалось запомнить из бормотания того парня, и любопытство все-таки пересилило. Еще через несколько дней она спросила об этом свою подружку в детском саду. Та тоже не знала, что такое сперма, но пообещала выяснить у родителей. На другой день подружка пришла в садик и прямо с порога заявила:
— Я больше не буду с тобой водиться. Моя мама сказала, что ты плохая, испорченная девчонка, раз говоришь такие грязные слова, и я не должна даже близко к тебе подходить, чтобы не заразиться твоей испорченностью.
К вечеру и остальные дети в группе стали сторониться ее. Ночью, уткнув лицо в подушку и заливаясь горькими слезами, девочка думала в отчаянии: «Ну и пожалуйста, ну и не надо со мной дружить. Я больше никогда никому ничего не расскажу про себя. Никогда. Никому. Ничего. Никто мне не нужен. И я никому не нужна. Я буду совсем одна… Совсем одна…»
Долгие годы возле нее будут только трое мужчин и чужая неласковая и неразговорчивая женщина. Алина привыкнет быть одна и никому ничего о себе не рассказывать. Она привыкнет жить без подруг, без задушевных бесед, без доверительных откровений. А если бы брат Имант сначала спросил, откуда она узнала это запретное для шестилетней девочки слово… И если бы воспитательница в детском саду поинтересовалась, отчего это дети больше не хотят играть с маленькой Вазнис… И если бы Валдис или Инга Вазнисы обратили внимание на то, что у Алины совсем нет подружек, никто ей не звонит, не приходит в гости и не зовет к себе… Но Алина хорошо училась и не болела, а стало быть, пристального внимания отца и мачехи не требовала. Если бы Имант не напугал ее лишаями во рту, если бы родители подружки не сказали, что она заразная, раз говорит такие мерзкие слова… Если бы…
Но случилось так, как случилось. И отныне Алина Вазнис была обречена на одиночество и постоянное, запрятанное глубоко внутри, глухое, болезненно ноющее отчаяние.

Глава 2

Каменская

Леонид Сергеевич Дегтярь, основатель и художественный руководитель музыкальной студии киноконцерна «Сириус», уже слышал о случившейся трагедии и потому живо и охотно откликнулся на Настину просьбу встретиться и поговорить. Уже несколько дней его мучил радикулит, и он, долго извиняясь и оправдываясь, предложил ей приехать к нему домой. Жил он в той же части Москвы, что и сама Настя, и около девяти часов вечера в субботу, 16 сентября, она переступила порог его большой и очень своеобразной квартиры.
Леонид Сергеевич, замотанный от шеи до бедер в теплые пуховые платки, выглядел глубоким старцем, хотя Настя, наведя о нем предварительные справки, знала, что ему всего пятьдесят два года и в «хорошем» состоянии он прекрасно ходит на лыжах и с удовольствием играет в волейбол.

Едва войдя в квартиру, Настя услышала знакомые с детства звуки увертюры к «Травиате». Она тут же вспомнила, что, изучая утром программу телевидения, отметила галочкой фильм-спектакль, который должен был идти по петербургскому каналу примерно в это время, и от души пожалела, что теперь придется его пропустить. А ей так хотелось послушать. Впрочем, может быть, не все еще потеряно: раз хозяин квартиры тоже включил телевизор, значит, и ему это интересно. Авось удастся хоть краем уха…
— Проходите, пожалуйста, — сделал гостеприимный жест Дегтярь. — Я прошу прощения, сейчас я включу видеомагнитофон, чтобы записать «Травиату», пока мы будем с вами беседовать. Потом послушаю.
— А на две кассеты нельзя записать? — вырвалось вдруг у Насти против ее воли. Она даже сообразить не успела, что делает, а язык сам произнес эти слова.
Леонид Сергеевич бросил на нее удивленный взгляд и шаркающей походкой направился в комнату.
— Разумеется, можно и на две. Вы тоже любительница? Или интересуетесь просто так, по службе?
— Нет, не по службе. Я люблю оперу, а «Травиату» особенно.
Дегтярь подключил параллельно два магнитофона, вставив в них кассеты, и повернулся к Насте:
— Почему именно «Травиату», позвольте спросить? Музыка красивая?
В его тоне Настя уловила легкую издевку настоящего меломана и знатока над поверхностной дилетанткой. Конечно, оперу по-настоящему знают сейчас немногие, куда уж тут работнику милиции. Но «Травиату», по крайней мере по названию, знают практически все. Поэтому сказать, что любишь эту оперу, это все равно что сказать: «Я очень люблю Пушкина, особенно «Евгения Онегина»».
— На самом деле я люблю «Травиату» и «Пиковую даму», — улыбнулась Настя. — Потому что они — про жизнь, про настоящие трагедии, про любовь и смерть. Про живых обыкновенных людей, проще говоря. А не про королей, принцесс, злых волшебников и переодетых героев. Что же касается музыки, то в этой части мне больше нравится «Трубадур» и «Битва при Леньяно». Но это дело вкуса, конечно.
— Да? — внезапно оживился Леонид Сергеевич. — Забавно, ну надо же, как забавно…
— Что вас так позабавило? — насторожилась Настя.
— Именно из-за «Трубадура» и произошел скандал между Алиной Вазнис и Зоей Семенцовой…
…Музыкальная студия киноконцерна «Сириус», помимо клипов с хитами, взялась снимать видеофильмы-оперы. Фильмы эти предназначались для узкого круга настоящих меломанов, которые не удовольствуются тем, что возьмут кассету в прокате и один раз ее прокрутят, а будут покупать их, чтобы слушать постоянно. Кассеты эти были очень дорогими, но дело себя окупало. Для фильма подбирались хорошие актеры, делались отличные декорации, много снимали на натуре, а озвучание шло при помощи официальных или пиратских записей знаменитых певцов и самых лучших оркестров. Хорошо известно, как трудно подобрать молодого стройного тенора или юную прелестную сопрано, чтобы и вокальное, и драматическое мастерство их украсило фильм. Великий Карузо был маленьким и толстым. Лучшее современное сопрано мира — Монсеррат Кабалье, но она же в экран не влезает. Паваротти — тучен, Каррерас — строен, но мал ростом. Стройный и высокий Доминго при любом гриме не сойдет за молодого. А заставить истинного знатока приобрести кассету можно только вокалом мирового класса. Поэтому приходилось комбинировать.
Алина Вазнис начала подрабатывать в студии сначала на эпизодах, потом ей доверили роли второго плана.

Алина Вазнис начала подрабатывать в студии сначала на эпизодах, потом ей доверили роли второго плана. Полина в «Пиковой даме», Амнерис в «Аиде», Алиса в «Лючии ди Ламмермур». После того как удалось записать «Трубадура», поставленного в «Метрополитен Опера» с Лючано Паваротти и Миреллой Френи, Дегтярь задумал сделать и этот фильм. На центральную женскую роль молодой красавицы Леоноры пригласили пробоваться Алину Вазнис, а на вторую женскую роль, старой цыганки Азучены, — Зою Семенцову. Зое было уже хорошо за сорок, от неумеренного употребления алкоголя внешность ее давно потеряла свежесть, и на роль старой цыганки она подходила, как говорится, «более чем». И вдруг, как гром среди ясного неба, к Дегтярю заявилась Алина Вазнис и сказала такое, от чего у Леонида Сергеевича искры из глаз посыпались.
— Я хочу играть Азучену, — заявила девушка.
— Чего ты хочешь играть? — переспросил худрук, он же режиссер «Трубадура», решив, что ослышался.
— Я хочу играть Азучену, — повторила Алина.
— Ты больна? У тебя голова не в порядке? Какая Азучена? Это старая цыганка, прочти либретто, если не знаешь. Ее будет играть Зоя.
— Я читала либретто, и поэтому хочу играть Азучену. А Леонору я играть не буду. Она мне не интересна. Любит одного, и чтобы не выходить замуж за другого, готова принять постриг и уйти в монахини. А когда любимому предстоит умереть, выпивает яд, чтобы не пережить его. Цельный характер, все просто, как пряник. Что тут играть-то?
— Вот это и играть, цельный характер. Я не понимаю, чего ты хочешь, — развел руками Леонид Сергеевич.
— Мне неинтересно играть Леонору, — упрямо повторила Алина. — Отдайте мне Азучену.
— Но я не понимаю…
— Знаете, мне трудно рассказывать. Я лучше напишу вам трактовку роли, и вы сами убедитесь.
На следующий день она принесла Дегтярю несколько листков, исписанных четким крупным почерком. Прочтя их, режиссер был сильно озадачен. Действительно, Алина увидела в образе старой цыганки то, что обычно проходило мимо глаз, по крайне мере, ТАКОЙ трактовки он нигде не встречал. И тут же представил себе, как можно все это передать при помощи изобразительного ряда… Картина получалась заманчивой, и фильм при таком подходе обещал быть неординарным, не просто очередной «картинкой», иллюстрирующей лучшие голоса мира, а полным драматизма и истинной трагичности. Но если отдать роль Азучены молодой Вазнис, то возникает сразу два вопроса. Кто будет играть Леонору? И что делать с Зоей Семенцовой, уже прошедшей пробы и утвержденной на роль? Ну, положим, замену самой Алине найти можно, молодых красивых актрисулек — пруд пруди. Ведь Алина, в сущности, права, роль Леоноры совсем не сложная. А вот Зоя…
С Зоей Семенцовой все обстояло куда сложнее. Она пережила страшную трагедию, попав в автокатастрофу вместе с мужем и дочерью. В живых осталась только она. Выйдя из больницы, она начала пить «по-черному», и с крепких профессиональных актрис второго плана быстро скатилась до «эпизодниц», а потом и вовсе сидела без работы. С ней не хотели связываться, зная ее алкогольную ненадежность и истеричность. Потом Зоя долго лечилась и вроде бы выправилась. Азучена была первой ролью, которую ей доверили после долгого перерыва. Доверили с опаской, после ее многочисленных просьб и заверений, что теперь она «в порядке». Зою жалели, да и актрисой она была очень неплохой. И как теперь отнять у нее роль, которую она с таким трудом, путем таких унижений вымолила себе? Как сказать ей, что Азучену она играть не будет? В «Трубадуре» есть еще только одна женская роль, совсем уж «эпизодная», но она для молодой женщины.

Зоя на эту роль ну никак не «катит».
Короче, скандал был ужасный. Зоя орала как резаная, грозилась «удавить эту соплячку», плакала, умоляла, чуть не в ногах валялась. Ведь это был ее шанс доказать, что она снова может работать. И этот шанс у нее отобрали. Причем как отобрали! Утвердили на роль, а потом передумали. Слухи-то какие пойдут, пересуды! После этого уже ни один режиссер ей ничего не предложит. Будут думать: что эта алкоголичка еще вытворила, что ее с роли сняли? Нет уж, от греха подальше с ней связываться.
В общем, Азучену сыграла Алина Вазнис, и это получилось действительно здорово. Фильму сделали грамотную рекламу, и все кассеты вмиг разошлись, пришлось дважды дополнительно тиражировать.
После «Трубадура» Дегтярь решил ставить «Риголетто», использовав известную запись с Марио дель Монако и Райной Кабаиванской. И пригласил Алину сыграть, естественно, Джильду, в глубине души ожидая, что она сейчас опять что-нибудь выкинет, например, скажет, что Джильда ей не интересна, а вот совсем небольшую роль Маддалены она с удовольствием сыграет. Но Алина и тут повела себя неожиданно, не произнеся ни слова о Маддалене.
— Я с удовольствием буду играть Джильду, — заявила она. — Но только так, как я ее понимаю, а не так, как всегда было принято.
— И как же это? — подозрительно спросил Леонид Сергеевич.
— Ну… Мне трудно объяснять, я лучше напишу.
И написала. В общем, с «Риголетто» история получилась такая же, как и с «Трубадуром». Кассеты нарасхват, и три дополнительных тиража…
— А что Семенцова? — вернулась Настя к интересовавшей ее теме.
— Да ничего. Почти все время в простое. После того случая с Азученой снова начала пить, потом снова лечилась… Недавно ее пробовали на эпизод, но неудачно. Не взяли. Но Алину она с тех пор ненавидела жутко. Что ж, ее можно понять.
— Леонид Сергеевич, а вас не удивляло, что свои трактовки Алина не могла объяснить, а приносила вам в письменном виде?
— Что вы имеете в виду? Что кто-то за нее все это сочинял? Да нет, уверяю вас. Алина действительно была, как бы это помягче выразиться… гигантом мысли, но не гигантом речи. Вот так приблизительно, если вам понятно, что я имею в виду. Она очень плохо говорила, речь была совершенно не развита. Память у нее была отличная, роли учила легко и произносила тексты без запинки, но вот собственные мысли выразить — это всегда было для нее проблемой. Как будто ступор какой-то на девочку находит, мямлит что-то, слова повторяет, фразу до конца выстроить не может, чтобы подлежащее не потерять. Очень плохо говорила. А вот письменная речь — отменная. Знаете, это довольно часто встречается, правда, как правило, в обратном варианте. У человека может быть прекрасная, яркая, образная речь, а как дело доходит до бумаги и ручки — куда только все девается? Сухие казенные фразы, читать тошно. Но у Алины было наоборот. Да вы можете сами убедиться, у меня сохранились ее записи по Азучене и по Джильде. Хотите, я вам дам их почитать?
— Конечно, Леонид Сергеевич. Большое вам спасибо. Вы вообще хорошо знали Алину?
— Как вам сказать… Она снималась у меня на протяжении трех лет, пока ее Андрюша Смулов не забрал. Тому уже года четыре будет. В эти четыре года я видел ее часто, все-таки в одном объединении работаем, а общались мы с ней мало. Но я вам скажу откровенно, рядом с Андрюшей она очень выросла как актриса. В ней была бездна таланта, но… Тут как с устной речью. Что-то все время ей мешало раскрыться полностью. Ресурс, я чувствовал, огромный, а заперт в чулане, и как открыть замок — она не знает.

В ней была бездна таланта, но… Тут как с устной речью. Что-то все время ей мешало раскрыться полностью. Ресурс, я чувствовал, огромный, а заперт в чулане, и как открыть замок — она не знает. Такое впечатление, что она стеснялась публики. Съемки в павильоне всегда проходили отменно, а вот как только выйдем на натуру — все, конец. Алина как замороженная. В павильоне-то все свои, а на натуре почти всегда толпа любопытствующих собирается. Андрей сумел с этим справиться, честь и хвала ему. Бился он с ней долго, но у него получилось. Такая актриса погибла! И только-только самый расцвет у нее начался… Андрюшу жалко безумно. Он ведь не только любил ее, она была ЕГО актрисой. Без Алины он уже ничего толкового снять не сможет, и это сейчас, когда у него второе дыхание открылось… Жаль.
Он пододвинул Насте пепельницу.
— Курите, не стесняйтесь, я же вижу, как вы мучаетесь, все на пепельницу посматриваете. Меня дым не раздражает.
Настя благодарно кивнула и с наслаждением закурила. Ей нравилось сидеть здесь, в этой квартире с выломанными перегородками между комнатами, превращенной в один большой зал, со стенами, увешанными фотографиями знаменитых музыкантов и певцов. Краем уха она слышала бессмертную музыку Верди, и уходить отсюда ей не хотелось, хотя приличия требовали сворачивать визит — шел одиннадцатый час.
— Расскажите мне о Зое Семенцовой, — попросила она Дегтяря.
— Что вам рассказать? Вас, как я понимаю, интересует вопрос, могла ли она убить Алину?
— Вы очень прямолинейны, Леонид Сергеевич.
— А вас это пугает? Так вот, я отвечу вам: да, могла. По состоянию души, психики, если вам так больше нравится, — могла. Вполне. А по физическим данным — вряд ли. Алина, конечно, не баскетболистка, но и не кроха, она — нормального женского среднего роста, примерно метр шестьдесят девять. Это я еще с тех пор, как снимал ее, помню. И весила она килограммов шестьдесят пять — шестьдесят восемь. А Зоя — маленькая, худющая, как большинство пьющих, ножки как палки, ручки как спички. Застрелить — да, отравить — тоже да. Но не задушить.
— А если предположить, что Алина Вазнис была в бессознательном состоянии? Спала, пьяна, в обмороке?
— Ну тогда конечно, — развел руками Дегтярь. — А что, есть данные, что она умерла, находясь в бессознательном состоянии?
— Пока нет, — призналась Настя. — Результаты вскрытия будут только завтра. Это я так спросила, на всякий случай. И что же, вы полагаете, что Семенцова столько лет копила обиду? Ведь тогда, пять лет назад, ее обида и ненависть были, наверное, намного острее, чем сейчас? Почему же не тогда? Почему именно теперь?
— Э-э, голубушка, вот именно что теперь. В этом-то весь и фокус, что теперь, когда Алина на взлете, когда на небосклоне маячит всемирная известность. Когда она из подающей надежды стала звездой. Вот тут-то самая острота и начинается. Уснувшая ненависть оживает. Чаю хотите?
— Да неудобно мне, Леонид Сергеевич, уже поздно, вы нездоровы, а я вас мучаю. Мне, наверное, уже пора оставить вас в покое, хотя вопросов у меня осталось еще много.
— А вы не стесняйтесь, — улыбнулся Дегтярь. — Я сейчас один, жена с внуками и собакой на даче, так что вы никого не обеспокоите. И потом, если вы сейчас уйдете, то как же «Травиата», которую вы якобы любите?
Он лукаво подмигнул и рассмеялся.
— Давайте уж запишем ее до конца, заберете кассету, потом как-нибудь при случае вернете мне чистую взамен этой.
— Тогда спросите меня снова, хочу ли я чаю, и я честно вам признаюсь, что хочу кофе.

— Тогда спросите меня снова, хочу ли я чаю, и я честно вам признаюсь, что хочу кофе.
Насте чем дальше, тем больше нравился этот скрюченный радикулитом человек, и его предложение задержаться она восприняла с радостью. Однако как же она будет возвращаться домой так поздно? Анастасия Каменская вовсе не была храброй и отчаянной, какими принято рисовать работников уголовного розыска. И темных улиц она боялась точно так же, как любая другая женщина тридцати пяти лет, может быть, даже чуть больше, потому что сводки происшествий читала ежедневно, а вот быстро бегать и метко стрелять не умела совсем. И тут в голову ей пришла неожиданная мысль.
— Леонид Сергеевич, у вас есть телефон вашего начальника службы безопасности?
— Владислава Николаевича-то? Обязательно. У каждого сотрудника «Сириуса», вплоть до уборщицы, есть номер, по которому можно с ним связаться в любое время суток. Сотовая связь.
— Позвоните ему, пожалуйста, я хочу с ним поговорить.

Стасов

Он ехал домой усталый и злой, потратив несколько часов на выяснение того, где вчера поздно вечером шлялась непутевая жена шефа. Узнал он совсем немного, и это ему не нравилось. С утра Ксения была дома часов примерно до двух, потом пила кофе в баре Киноцентра. Ну, наверное, пила она не только кофе, во всяком случае, видели ее там часов до пяти примерно. Потом — провал до без четверти восемь, когда она встретилась со своей приятельницей возле станции метро «Красные ворота», чтобы взять у той очередной рецепт на транквилизаторы. Приятельница работала в психоневрологическом диспансере и снабжала Ксению рецептами, которые выписывал по ее просьбе знакомый врач. Встреча была назначена на девятнадцать тридцать, но Мазуркевич, как водится, опоздала примерно минут на пятнадцать. И после этого — снова провал, уже до ее возвращения домой в пять минут четвертого утра.
Тело Алины Вазнис было найдено со следами удушения, но Стасов слишком долго работал в уголовном розыске, чтобы схватиться за одну версию и не замечать других. Сразу же после получения информации о встрече Ксении с приятельницей из диспансера он связался с Мазуркевичем и попросил проверить сумочку супруги. Ни рецепта, ни купленных по нему лекарств в сумке не оказалось. В тумбочке возле кровати, в спальне, новых упаковок тоже не обнаружилось. Конечно, все это ничего не доказывало, мало ли где Ксения могла хранить рецепт и лекарства. Может, она использует рецепт в качестве книжной закладки, а таблетки носит в кармане. Но все-таки, все-таки… А что, если выяснится, что Алину Вазнис отравили? Правда, таблеток для этого нужна хренова туча, но кто сказал, что у Ксении их не было? Девка из диспансера долго упиралась, но призналась все-таки, что один рецепт был на 50 таблеток, другой — на 30. А причина убить Алину Вазнис у Ксении Мазуркевич была, и еще какая! Вот черт, невезуха.
Стасов свернул с Садового кольца на Брестскую улицу, и в это время заверещал телефон.
— Владислав Николаевич, это Дегтярь беспокоит, из музыкальной студии, — послышался в трубке неуверенный голос. — Ничего, что я так поздно?
— Ничего, я еще не дома. Что у вас случилось, Леонид Сергеевич?
— У меня тут… В общем, в гостях как бы… Сотрудник уголовного розыска, Каменская Анастасия Павловна. Она хочет с вами переговорить.
— Давайте.
Каменская. Стасов много слышал о ней, когда работал на Петровке. Слышал всякое, и удивленно-восхищенное, и откровенно грязное. Что будто мозги у нее работают как компьютер, и усталости не знает, и память феноменальная.

И что она — любовница начальника отдела по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями, что не работает наравне со всеми, все в основном в кабинетике посиживает да кофеек попивает. И будто лапа у нее волосатая есть в Министерстве, в главке, не кто иной, как сам генерал Заточный, человек влиятельный и могущественный. Уж спит там она с ним или не спит — вопрос третий, а вот то, что видели их вместе рано поутру прогуливающимися по парку, да чуть ли не под ручку, — это было. Каменская…
— Добрый вечер, — донесся из телефонной трубки приятный низкий голос. — Это Каменская.
— Добрый, — хмуро откликнулся Стасов. — Чему обязан?
— Убийству, чему же еще, Владислав Николаевич. Я могу с вами встретиться?
— Когда?
— Чем скорее, тем лучше. Можно прямо сейчас.
— А на часы вы смотрите или пренебрегаете такой ерундой? — сердито поинтересовался он. — У меня ребенок дома один.
— Извините, — мягко сказала она. — Я не знала. Если так, то назначьте мне удобное для вас время.
— Завтра в десять утра вас устроит?
— Спасибо. Завтра в десять. Где?
— В «Сириусе». Я предпочитаю официальную обстановку.
— Хорошо. Еще раз прошу извинить меня. Всего доброго.
Стасов вырулил на Сущевский вал и погнал машину в сторону Савеловского вокзала. На душе после разговора с Каменской остался неприятный осадок. Может, зря он так? Лилей прикрылся, как квочка-служащая, которая никогда не остается поработать сверхурочно, дескать, дети у нее, и хоть трава не расти. А почему бы ему и не встретиться с Каменской? Убудет от него, что ли? Устал? Так ведь и она не отдыхает. Неужели ему хватило всего четырех месяцев, прошедших с момента его увольнения на пенсию, чтобы забыть своих бывших коллег? Перестать им сочувствовать? Стать равнодушным?
Он набрал номер своего домашнего телефона, будучи уверенным, что Лиля все равно еще не спит. Так оно и оказалось, дочка сняла трубку после первого же гудка.
— Ты почему не спишь?
— Но завтра же воскресенье…
— Ладно, читай, я сегодня добрый. Кстати, что ты читаешь?
— «Анжелику».
— Тебе рано еще. Читай лучше Конан-Дойла.
— Я про Шерлока Холмса уже все прочитала.
— Ну про любовь почитай, у него и про любовь есть, например «Открытие Рафлза Хоу».
— «Анжелика» тоже про любовь, — возразила Лиля.
— Тебе рано, — категорически отрезал Стасов. — Закрой и поставь на место.
— Ну папа…
— Все, котенок. Не обсуждается. Ты поела?
— Да, бульон и сосиски с салатом.
— Молодец. Не скучаешь?
— Не очень.
— Не боишься?
— Нет. А ты скоро придешь?
— Видишь ли, у меня есть еще одно дело, но если ты очень хочешь, я отложу его до завтра и приеду сразу же.
— Что ты, папа, не откладывай. Со мной все нормально.
— Ладно, тогда еще немножко можешь почитать и ложись.
Стасов по достоинству оценил деликатность своей дочери, тем более что в деликатности этой была изрядная доля детской хитрости.

Пусть отец занимается своими делами, зато она сможет еще почитать про Анжелику не сорок минут, а целых два часа. Если не уснет, конечно.
Он вздохнул и снова набрал номер, на этот раз номер Дегтяря.
— Леонид Сергеевич, Каменская еще у вас?
— Да, передаю ей трубку.
— Вот что, — сказал Стасов, услышав ее глуховатое «Да, Владислав Николаевич». — Если вы не передумали, мы можем встретиться сейчас.
— Спасибо.
— Выходите из дома через двадцать минут, я подъеду.
— Спасибо, — повторила она.
— Пока что не на чем, — буркнул Стасов.
Через двадцать минут он подъехал к дому, где жил руководитель музыкальной студии, и сразу увидел высокую худощавую фигуру в темной куртке и джинсах. Он напряг память, но так и не вспомнил, как выглядит Каменская, которую он видел в коридорах Петровки, наверное, сотни раз. Она открыла дверь и села вперед, рядом с ним. Стасов включил свет в салоне и сразу же вспомнил ее. Да, конечно, это она, белесая, невзрачная, с длинными стянутыми на затылке волосами. Интересно, как у нее с мужиками? «Небось, старая дева», — подумал он.
— Добрый вечер, меня зовут Анастасия, можно просто Настя и на «ты».
— Владислав. Можно Влад или Стас, как больше нравится.
— А Слава?
— Тоже годится, — улыбнулся Стасов. — И, разумеется, тоже на «ты».
Ему вдруг стало легко и спокойно. Он сразу понял, что никакая она не любовница полковника Гордеева. И вообще ничья она не любовница в том смысле, какой принято вкладывать в это слово, когда говорят о служебных отношениях. И если ее что-то и связывает с самим генералом Заточным, пусть даже и интим, то за этим стоит что-то совсем другое. Не просто постель для удовольствия, а интеллектуальное партнерство и дружеская симпатия. Женщины с такой внешностью и такой манерой держаться не бывают просто любовницами, уж это-то Стасов знал совершенно точно. А то, что гадостей много про нее говорят, свидетельствует лишь о ее достоинствах. Не обсуждают только тех, кто ничего из себя не представляет.
— Куда едем? — спросил он, разворачивая машину.
— На Щелковское шоссе.
— А там что?
— А там я живу. Если ты не возражаешь, мы поднимемся ко мне, выпьем чаю и поговорим.
— Слушай, я тебя сегодня уже спрашивал, смотришь ли ты на часы хотя бы иногда. Смотришь?
— Угу, — кивнула Настя. — Смотрю и вижу, что до утра остается все меньше и меньше времени, а вопросов у меня возникает все больше и больше. А мне к утру надо иметь хотя бы минимально четкое представление о ситуации.
— Ты что, совсем не спишь по ночам?
— Сплю, еще как сплю. Но могу и не спать, если есть о чем подумать. Сверни налево, дворами проедем, так ближе получится.
Было уже больше половины двенадцатого, когда они поднялись в лифте на девятый этаж. Открывая дверь, Каменская вдруг начала хохотать.
— Ты что? — оторопел Стасов.
— Знаешь, я сегодня уже во второй раз принимаю дома постороннего мужчину, в то время как мужа нет. Хорошие свидетельские показания можно скроить из этого, а? Достаточно одной глазастой соседки — и прощай, репутация. А ведь ни сном ни духом, вот что обидно. Проходи, раздевайся.
— Разве ты замужем? — машинально спросил Стасов прежде, чем успел прикусить язык.

Проходи, раздевайся.
— Разве ты замужем? — машинально спросил Стасов прежде, чем успел прикусить язык.
— А что? Не похоже? Ты думал, я старая дева?
— Мысли читаешь? — усмехнулся он, пытаясь скрыть смущение от собственной неловкости.
— Не все, только банальные. Да ты не смущайся, на мою внешность все попадаются как на удочку, и ты не исключение. Тихая, забитая серая мышка — очень удобно, никто тебя всерьез не воспринимает.
— А на самом деле ты зубастая щучка?
— На самом деле я злобная свирепая крыса. Да не стой ты как истукан, проходи в кухню. Ты что пьешь, чай или кофе?
— Чай. Какой кофе на ночь-то.
Он огляделся. Кухня в квартире у Каменской была крошечная, но наметанным глазом Стасов сразу определил, что она любовно и тщательно обустроена для длительного времяпрепровождения. Над столом — бра с яркой лампой, сразу видно, что здесь не только едят, но и читают. Мебель расставлена так, чтобы можно было, сидя на стуле, дотянуться до плиты, рабочего стола и мойки. Все компактно, функционально, ничего лишнего. У самого Стасова кухня была устроена безалаберно, но привести ее в порядок все руки не доходили.
— Ты знакома с Заточным? — вдруг спросил он ни с того ни с сего.
— С Иваном Алексеевичем? Знакома, — ответила Настя, ловко управляясь с длинным белым батоном и солидным брикетом сыра, из которых мастерила гренки.
— И как он тебе?
— Профессионал экстра-класса. А то ты сам не знаешь. Ты же под ним работал, разве нет?
Анастасия была права, Стасов действительно работал в Управлении по борьбе с организованной преступностью, а Заточный был одним из руководителей соответствующего главка в Министерстве.
— Работал, — согласился он. — Но мне интересно твое мнение.
— Да брось ты.
Она повернулась к нему лицом и встала, опираясь спиной на длинный узкий шкаф-пенал, точь-в-точь такой же, какой стоял на кухне у самого Стасова, только другого цвета.
— С чего бы тебя заинтересовало мое мнение? Я что, Ванга? Джуна? Наслушался ты всякого дерьма про меня и Ивана, вот и спрашиваешь. Думаешь, я не знаю, что меня считают его бабой? Знаю я прекрасно. И хочется мне, Стасов, послать тебя подальше, поконкретнее и погрубее. Но поскольку неудовлетворенное любопытство хуже больного зуба, я тебе отвечу. Я никогда не спала с генералом Заточным. Ни-ко-гда. А то, что он мне нравится, — это да. Это есть. Скажу тебе больше, ровно за месяц до своей собственной свадьбы я влюбилась в него, правда, всего на несколько дней, у меня это бывает. Знаешь, прибьет эдак, и что хочешь — то и делай. Но проходит быстро, самое большее — за две недели. Дольше двух недель в моей влюбчивой душе ни один мужик еще не продержался. Единственное исключение составил Чистяков, так и то я за него замуж в результате вышла. Тебя удовлетворил мой ответ?
— Извини, — просто сказал Стасов. — Я не хотел тебя обижать. Но мне правда было любопытно. Все-таки Заточный — это фигура. Вас вместе видели…
— И еще много раз увидят. На всякий случай скажу тебе заранее, что два раза в месяц по воскресеньям мы ходим рано утром гулять в Измайловский парк. С семи до девяти утра. Это такая традиция, что-то вроде ритуала.
— Господи, да о чем же вы разговариваете с Иваном? Кто он — и кто ты… Тоже мне, парочка.
— Тебе не понять, — сухо ответила Настя, аккуратно складывая на сковороду куски белого хлеба с сыром.

— Люди могут и не разговаривать. Просто сама по себе ситуация приводит их в определенное душевное состояние. В первый раз мы пошли вот так рано утром гулять, когда я занималась одним убийством, а у Заточного сотрудник оказался в этом замешан. Ходили мы с ним по парку, вслух вычисляли, от кого идет утечка информации, а сами потихоньку друг друга подозревали. Противно было, тяжко — аж зубы сводило. А потом оба не выдержали и объяснились. Дескать, я вам не верю потому-то и потому-то, а я, со своей стороны, вам не верю. В общем, поговорили. И как камень с плеч. Так хорошо нам стало, тепло, надежно… Теперь вот встречаемся рано утром и ходим, молчим, а на душу благодать снисходит.
Стасов молчал, вспоминая, как четыре месяца назад ходил по улицам рядом с Татьяной, с которой только что познакомился, и умирал от восторга и какой-то необъяснимой нежности.
— Эти ваши прогулочки посильнее постели, пожалуй, будут, — заметил он. — Если бы мне сказали, что на мою любимую женщину снисходит благодать, когда она гуляет по парку с другим мужчиной, я бы сдох от ревности. Уж лучше бы она с ним просто спала, это хоть не так обидно. Быть плохим любовником не стыдно, это уж кому что дано. А вот понимать, что ты скучен и неинтересен — это совсем другое. Тут уж вешаться впору.
— Приятно, что ты это понимаешь, — усмехнулась Настя.
Она налила Стасову чай, себе — растворимый кофе, поставила на стол большую плоскую тарелку с гренками и села напротив него.
— А теперь, — сказала она, сделав маленький глоток и поставив чашку на блюдце, — ты меня спросишь, с чего это я перед тобой так открываюсь. Да? Вроде впервые разговариваем, только-только познакомились, а я с тобой так откровенничаю. Подозрительно?
— Ну, в целом… Конечно, подозрительно. Туфту гонишь? Проверяешь?
— Нет, правду говорю. Но у меня, Стасов, выбора нет. А когда выбора нет, тогда все просто. Есть один путь, по нему и топай, хочется тебе или нет, но топай. Мне убийство надо раскрыть, а для этого мне нужен ты. И темнить с тобой, врать и, как ты выразился, туфту гнать опасно. Ты можешь уличить меня в неискренности, и тогда ничего у нас с тобой не получится. Мне с тобой дружить надо.
Стасов внутренне поежился. Насквозь она видит, что ли? Но, с другой стороны, такая простая, открытая…
— Будем дружить, — кивнул он. — Пойми меня правильно, я в «Сириусе» работаю всего месяц. С одной стороны, я заинтересован в том, чтобы убийство Алины было раскрыто, неважно кем, вами, или мной, или вместе. Важно, чтобы убийца был разоблачен. Потому что если этого не случится, то с вас какой спрос, а с меня Мазуркевич башку снимет. Зачем ему начальник службы безопасности, если ведущих актрис могут безнаказанно убивать. Ловишь мою мысль?
— Догоняю, — ответила Настя, чуть усмехаясь.
— С другой стороны, я за этот месяц еще мало во что вник, людей знаю плохо, и вообще… Одним словом, помощник из меня слабоватый получится. Но можешь рассматривать меня просто как дополнительную рабочую силу. Считай, что я — еще один опер в вашей группе. И можешь на меня полностью рассчитывать.
— Не могу, — вздохнула Настя. — Есть одно «но». И сейчас придет твоя очередь открываться. И выбора у тебя, Слава, тоже не будет, как и у меня. Тебя очень сильно звал к себе на работу президент киноконцерна РУНИКО Борис Рудин. Он предлагал тебе зарплату по меньшей мере в два раза выше, чем ты получаешь в «Сириусе» у Мазуркевича. Но ты тем не менее работаешь именно в «Сириусе». И это наводит меня на мысль, что тебя с Мазуркевичем связывает что-то личное или, напротив, что-то финансовое, деловое.

И это наводит меня на мысль, что тебя с Мазуркевичем связывает что-то личное или, напротив, что-то финансовое, деловое. Поэтому, если в процессе следствия будут затронуты интересы Мазуркевича или его жены, ты не будешь мне помогать. Более того, ты начнешь мне мешать. Развей, пожалуйста, мои сомнения. И не надо мне рассказывать о том, что Рудин — любовник твоей бывшей жены, поэтому, мол, тебе не хочется у него работать. Для меня это не аргумент, тем более что разница в деньгах очень заметная и ради нее можно и плюнуть на жену, тем паче бывшую.
Вот это номер! Каменская, оказывается, неплохо подготовилась к знакомству с ним, Стасовым. Бьет не глядя, но попадает точно. Попробуй тут соврать, черт ее знает, как глубоко она копнула, а попадаться на вранье не хочется, да и глупо. Он нужен ей. Но и она нужна ему. Но она ошиблась, выбор у него есть, и ему придется его сделать, выбор этот, прямо сейчас, здесь, на этой самой кухне. Он должен решить, покрывать ли ему Ксению Мазуркевич. Если убийство Алины Вазнис совершила она и начальник службы безопасности выведет жену своего шефа на чистую воду, то начальник этот останется без работы на всю оставшуюся жизнь. Тут все понятно. Кому охота пригревать на груди змею и жить на пороховой бочке. А если будет ее выгораживать, давая милиции заведомо ложную информацию? Своих-то коллег бывших обмануть можно, не фокус, и Ксению вытащить можно, а вот дальше-то что? Мазуркевич будет знать, что он, начальник службы безопасности Владислав Стасов, вполне профессионально водит за нос уголовный розыск и укрывает убийц от правосудия. Завтра он с кем-нибудь поделится этой информацией, послезавтра она уйдет гулять по самой широкой общественности, а еще через два дня по его, Стасова, душу явятся крутые дяденьки с требованием, чтобы он шел работать на них. Пойти — влипнуть в такой криминал, из которого уже не вывернешься, сядешь в ближайшие же полгода, а то и не просто сядешь, а под «вышак» подлетишь. Не пойти — проживешь максимум часа два, ну три от силы. Нет, выходит, Каменская все-таки права, надо с ней дружить и искать убийцу Алины, кто бы этим убийцей ни оказался. Лучше уж остаться без работы, но живым, чем с работой, но покойником.
— Я расскажу тебе, почему я не люблю Борю Рудина и не хочу у него работать. И еще я расскажу тебе о том, как меня вызвал сегодня Мазуркевич и просил проверить алиби его жены Ксении…

Алина Вазнис за пять лет до смерти

«Леонид Сергеевич! Вы, наверное, хорошо знаете сюжет «Трубадура» и музыку, но никогда не слушали эту оперу на русском языке. Потому что если бы слушали, то обратили бы внимание на слова Азучены в финале. Собственно, этими словами заканчивается вся опера. Глядя из окна, как казнят ее приемного сына Манрико, она восклицает: «Отомщена родная мать!» И эти слова переворачивают все представление об образе старой цыганки.
Что есть Азучена? Цыганка из табора. Когда-то, много лет назад, ее мать схватили в замке графа ди Луна и сожгли на костре по обвинению в колдовстве. За что? За то, что ее застали возле постели одного из сыновей графа, и ребенок после этого стал чахнуть и болеть. Можем ли мы считать, что мать Азучены ни в чем не виновна? Точно ли мы можем быть уверены, что болезнь ребенка носила случайный характер и не была спровоцирована злонамеренными действиями цыганки? Ведь если она не хотела ничего плохого, зачем пробралась в замок, зачем стояла возле кроватки младенца? Я склонна все-таки считать, что мать Азучены была виновна, может быть, в отравлении, может быть, в каком-то экстрасенсорном воздействии, но безусловно виновна. И наказана вполне заслуженно, хотя и неоправданно жестоко.
Что происходит дальше? Азучена, желая отомстить за смерть матери, пробирается в замок графа и похищает одного из его сыновей, совсем маленького.

Похищает для того, чтобы сжечь на костре в отместку за смерть матери. Убить младенца? Невинное дитя? Даже и в отместку, но, Леонид Сергеевич, согласитесь, это все-таки не по-христиански. Это против бога. И горящую праведным гневом Азучену это никак не украшает и не оправдывает.
Далее. Азучена, сама недавно ставшая матерью (что, кстати, подчеркивает ее абсолютную жестокость — иметь на руках ребенка и не пожалеть чужого малыша), приносит похищенное дитя к костру, на котором только что казнили ее мать, чтобы его сжечь. Но, будучи в сильном волнении, бросает в огонь собственного сына вместо сына ненавистного графа ди Луна. И после этого, отплакав и отрыдав свое, берет похищенного младенца и начинает растить его как собственного ребенка. Почему, спрашивается? Если уж ты так сильно ненавидишь графа, так брось его сына в лесу, пусть его волки съедят. Или сожги в том же костре, благо он еще, наверное, не догорел. Но нет, Азучена испытывает жалость к ребенку и, по-видимому, раскаяние. Только что лишившись собственного сына, она понимает весь ужас того, что собиралась натворить с графом, а сделала в результате с самой собой. Логично было бы после этого вернуть ребенка в замок, чтобы не причинять графу страдания, которые только что испытала она сама. Но она и этого не делает! Стало быть, не жалость и не сострадание руководили ею в тот момент. Тогда что же?
Мне представляется, что Азучена оставила маленького графа у себя с одной-единственной целью — заполнить внезапно образовавшуюся пустоту. С момента рождения собственного ребенка все ее существо приготовилось жить в режиме заботы, опеки, нежности, безграничной любви к крошечному существу. Механизм запущен, и вдруг оказывается, что он должен работать вхолостую. Душа, подобно железам, вырабатывает вещество, состоящее из нежности, любви, стремления защитить, и вещество это предназначено для того, чтобы окутывать ребенка. А ребенка нет. И оно разъедает душу и уничтожает ее, оставляя страшные язвы. Азучена производит механическую подмену объекта. Раз нет больше своего ребенка — возьмем чужого. Какая разница? Лишь бы с ума не сойти.
Она забирает малыша в табор, дает ему имя Манрико, и он растет среди цыган, ни о чем не подозревая. Что же происходило с Азученой все эти годы? Привязалась ли она к Манрико, привыкла ли считать его своим сыном? И да, и нет. Да, потому что переживает за его судьбу и помогает в его борьбе, насколько это вообще в ее силах. И нет, потому что, даже теряя его, даже видя, как его лишают жизни, она помнит о мести за свою сожженную на костре мать. И не рвет на себе волосы, а торжествует и потрясает морщинистыми старческими руками. И мне кажется, Леонид Сергеевич, что на протяжении всей оперы в Азучене происходит постоянная внутренняя борьба между привязанностью к юноше, которого она вырастила, и неотмщенной обидой за мать.
Можем ли мы считать, что с годами Азучена сделалась мудрее и все реже вспоминала о мести? Вряд ли. Если бы она сделалась мудрее, она бы подумала в первую очередь о том, что мать ее была наказана справедливо, и, стало быть, вопрос о мести вообще неправомерен. Поскольку она этого так и не поняла до самой старости, можно считать, что жажда мести с годами не стала менее острой. Отношение же к Манрико, напротив, с годами должно было становиться все более мягким, ведь даже между врагами происходит притирание и привыкание, если они много лет живут вместе. А они отнюдь не были врагами. И чем дальше, тем больше раздирало ее душу это страшное противоречие между стремлением отомстить за мать и любовью к приемному сыну. Наверное, самый пик этой душевной борьбы как раз и пришелся на те события, о которых повествует опера. Манрико ведет свою борьбу со старшим сыном графа ди Луна, то есть со своим родным братом, о чем, естественно, и не подозревает. Но Азучена-то знает, прекрасно знает, что Манрико поднял руку на родного брата, что, между прочим, тоже противоречит божескому канону.

Но Азучена-то знает, прекрасно знает, что Манрико поднял руку на родного брата, что, между прочим, тоже противоречит божескому канону. И взирает старая цыганка на это безобразие вполне равнодушно, ее совершенно не пугает тот факт, что Манрико по неведению поступает, мягко говоря, не совсем правильно. Она, поощряя войну, которую ведет Манрико со своим родным братом, косвенно мстит семье ди Луна, радуясь их поражениям и потерям. Более того, она поощряет Манрико и в его любви к Леоноре, на которой хочет жениться сам его старший брат. Чего же Азучена желает для Леоноры, между прочим, герцогини, согласно либретто, девушки из семьи хоть и обедневшей, но дворянской? Жизни в кочевом таборе? Леонора не пара ее приемному сыну, это очевидно, более того, она будет чужой в таборе, и это вызовет недовольство остальных цыган. Но это — пусть. Лишь бы еще одна потеря в стане ди Луна, лишь бы и в этом ему досадить. Нет, мысль о возмездии старую цыганку Азучену отнюдь не покинула, теперь в этом можно уже не сомневаться.
Еще один момент. По ходу действия Азучена имеет возможность общаться с графом, братом Манрико. Разве воспользовалась она возможностью остановить братоубийство, открыв ему глаза на происхождение его заклятого врага? Нет. Она дождалась, пока Манрико казнят, и только после этого злорадно сообщает графу: «Видишь, что ты наделал? То брат твой родной!» Вот он, момент ее наивысшего торжества.
И последнее. Когда Азучена попадает в плен к графу ди Луна, один из его военных командиров, Феррандо, опознает в ней дочь старой цыганки, двадцать лет назад сожженной на костре. Опознает спустя двадцать лет! Вам это ни о чем не говорит, Леонид Сергеевич? Я специально посмотрела несколько постановок «Трубадура» и в оперных театрах, и в записях, и всюду Азучена — морщинистая патлатая старуха. А сколько же ей лет на самом деле? Самое большее — пятьдесят, но на самом деле наверняка меньше, едва-едва сорок. Это во-первых. Во-вторых, если Феррандо узнал ее спустя двадцать лет, стало быть, она не так уж сильно изменилась, во всяком случае, совершенно точно, она не превратилась из молодой цветущей женщины, только что родившей своего первого ребенка, в ужасную костлявую, горбатую старуху. Иначе никакой Феррандо не смог бы ее узнать, вспомнить ее лицо через двадцать лет.
Подводя итог всему, что я здесь написала, хочу сказать: Азучена — персонаж безусловно отрицательный, исходя из логики ее поступков, но автор оперы ей явно симпатизирует, это недвусмысленно следует из музыки. И я, если вы мне позволите, буду играть именно эту двойственность, неоднозначность ее образа. Внешность же Азучены должна соответствовать ее реальному возрасту, это яркая сильная женщина, еще не утратившая своей красоты…»

Глава 3

Коротков

Пока Анастасия Каменская прорабатывала «женские» линии, пытаясь установить, почему же покойную Алину Вазнис так люто ненавидели вышедшая в тираж актриса Зоя Семенцова и жена президента «Сириуса» Ксения Мазуркевич, Юрий Коротков занимался неким Николаем Харитоновым, работавшим в киноконцерне администратором.
Харитонов был типичным неудачником, одним из тех, кому категорически противопоказано заниматься бизнесом и кто тем не менее упорно стремится сделать «быстрые» деньги, вложив рубль и через два дня «наварив» тысячу. Все его проекты проваливались один за другим, но он настойчиво, не успев вылезти из предыдущего долга, втягивался в следующий. В январе 1995 года он попросил в долг у Алины три тысячи долларов на четыре месяца под пятнадцать процентов в месяц — именно столько платил Алине тот банк, где она держала свои сбережения.

Четыре месяца истекли 15 мая, но Харитонов деньги не отдал. Более того, он начал вроде бы даже избегать Алину.
Все лето Алина провела в экспедициях, снимаясь в новом фильме Андрея Смулова «Безумие», действие которого в большей своей части проходило на морском побережье. 15 сентября, по истечении еще четырех месяцев, ее терпение лопнуло и она потребовала вернуть всю сумму вместе с процентами, что в итоге составило уже не три, а шесть тысяч шестьсот долларов. Для Харитонова это оказалось неприятной неожиданностью. Он знал Алину давно и прекрасно представлял себе перспективы: Алина никогда ни с кем не выясняла отношений, не умела требовать и настаивать, и он очень надеялся, что она будет терпеливо ждать, пока он соберется вернуть долг, и не станет хватать его за горло. Не такова, однако, оказалась Алина Вазнис. Правда, она не собралась с духом поговорить с Харитоновым сама, но зато подослала к нему своего любовника Смулова, который и передал ему в самых недвусмысленных выражениях, что пора и честь знать и деньги вернуть немедленно. Такого поворота бедняга Харитонов не ожидал.
— И что же вы сделали после звонка Смулова? — спросил Коротков, которому этот Харитонов с каждой минутой делался все более противен.
— Ну что, что… Кинулся по знакомым деньги собирать.
— Собрали?
— Собрал, — с тяжким вздохом подтвердил Харитонов. — Куда ж я денусь. С Алиной я бы, может, еще договорился бы, но с Андреем Львовичем связываться — себе дороже.
— И потом что?
— Отвез Алине. Рассчитался подчистую.
— Когда это было? В котором часу?
— Вечером уже, часов, наверное, в десять.
— Вы уверены?
— В чем? Что вечер был?
— И что вечер уже был, и что деньги отдали. Уверены?
— Конечно, я же не сумасшедший.
— Беда в том, Николай Степанович, что в квартире Вазнис этих денег не оказалось.
— Как это? Как это не оказалось, когда я сам лично ей привез всю сумму? Может, она их сразу в банк снесла?
— В десять вечера? Побойтесь бога, Николай Степанович. Неладно у нас с вами получается. Либо деньги взял убийца, либо вы их вообще не отдавали. Алина-то Валдисовна теперь уж не подтвердит, привозили вы ей деньги или нет. Есть и третий вариант: вы же ее и убили, чтобы долг не отдавать. Конечно, это уж крайний случай, и верить в такой поворот мне не хочется, поэтому наша с вами задача — установить, кто видел, что вы действительно приходили к Вазнис около десяти вечера и что после вашего ухода она была еще жива. И желательно найти человека, которому она сказала, что, мол, Коля приходил Харитонов, деньги наконец-то все полностью вернул.
Этот прием часто помогал Юре Короткову. Не таить от человека своих подозрений, говорить ему все начистоту, сокрушаться и предлагать помочь в сборе оправдывающих подозреваемого сведений. Если человек невиновен, то он сам выполнит за сыщиков львиную долю работы, а уж если виновен, то все равно проколется, и чем активнее будет действовать, тем быстрее сделает ложный шаг и разоблачит сам себя.
— Да вы что? — неподдельно испугался Харитонов. — Вы думаете, что это я Алину?..
— Мне не хочется так думать, Николай Степанович, — с притворной мягкостью отозвался Коротков. — Но обстоятельства — сами видите. Не в вашу пользу, одним словом. Если бы деньги нашлись в квартире у Вазнис, так и вопрос бы не возник. Где же они? Давайте уж вместе попробуем снять с вас подозрение. Припомните, кто видел вас возле ее дома или квартиры? Кто может подтвердить, что вы к ней приходили? Начнем хотя бы с этого…
Харитонов мучительно напрягал память, потел, нервничал, но так ничего и не вспомнил.

Где же они? Давайте уж вместе попробуем снять с вас подозрение. Припомните, кто видел вас возле ее дома или квартиры? Кто может подтвердить, что вы к ней приходили? Начнем хотя бы с этого…
Харитонов мучительно напрягал память, потел, нервничал, но так ничего и не вспомнил. Зато он назвал полный перечень людей, у которых «перехватывал» суммы в тот день с обещанием вернуть в самое ближайшее время. Расставшись с Харитоновым, Коротков разыскал этих людей, всего их было четверо, и выяснил два обстоятельства. Во-первых, вся требуемая сумма была собрана в интервале от часу дня до пяти часов вечера. И во-вторых, всем своим кредиторам Харитонов обещал вернуть деньги в течение недели. И эти два обстоятельства майору Короткову очень не понравились. Почему, если все деньги были собраны уже к пяти часам, Николай Степанович повез их Алине только в десять вечера? Чего он ждал? Почему тянул? И с каких это таких доходов собирался он возвращать деньги в течение ближайшей недели? Если у него маячили крупные поступления, он мог бы договориться с той же Алиной, клятвенно пообещав вернуть весь долг через неделю и не ввязываясь в мороку со срочным сбором шести с половиной тысяч долларов. Почему же он этого не сделал?
Как сказала бы его коллега Настя Каменская, ответов может быть только два. Или он уже в тот момент рассчитывал принести деньги Вазнис (пусть пересчитает и успокоится), убить ее и деньги снова положить в свой карман. Или есть некое обстоятельство, в силу которого он и не пытался объясниться ни с Алиной, ни со Смуловым. Что же это может быть за обстоятельство?
Коротков решил, что, пожалуй, озадачит этим Каменскую, а сам поедет наконец к режиссеру Андрею Львовичу Смулову. Вчера, в субботу, поговорить с ним толком не удалось — он был совершенно раздавлен случившимся, плохо понимал смысл задаваемых вопросов и отвечал невпопад. Сегодня, наверное, уже можно попытаться получить от него какие-нибудь сведения.
* * *
Короткову достаточно было одного взгляда на режиссера Смулова, чтобы понять, что такое настоящее, неприкрытое страдание. Сорокалетний Андрей Смулов был настолько красив, что неизменно должен был вызывать жгучую неприязнь у представителей мужского пола, но в это же самое время он вызывал не менее жгучее сочувствие. Ему было больно и тяжело, это было видно невооруженным глазом.
Жил Смулов в большой удобной квартире, обстановка которой свидетельствовала о его гостеприимстве. Мягкие кресла, диванчики, низкие столики в огромной гостиной были, несомненно, предназначены для одновременного приема большого количества людей. Вообще квартира была обставлена и отделана со вкусом и любовью, и было понятно, что хозяин ею гордится.
Смулову удалось взять себя в руки, и к приходу Короткова он уже мог вполне внятно и последовательно отвечать на вопросы. Он усадил оперативника в удобное кресло в своей нарядной гостиной, принес чай и пепельницы — отдельно себе и гостю.
— Начнем, Юрий Викторович, — сказал он, стараясь говорить ровным голосом. — Спрашивайте.
Обо всем, что касалось непосредственно утра 16 сентября и обнаружения трупа Алины Вазнис, Смулов был допрошен еще вчера дежурным следователем, выезжавшим на место происшествия. Сегодня перед Коротковым стояла другая задача — узнать как можно больше об Алине Вазнис. Ведь помощник режиссера Елена Альбикова совершенно определенно заявила вчера, что Андрей Смулов был самым близким Алине человеком, и лучше него покойную не знал никто.
— Да, я знал ее лучше других, — кивнул Смулов. — Но вы не должны обольщаться, Юрий Викторович, даже я не знал ее до конца. Алина была невероятно «закрытой». И очень ранимой. Мы были вместе четыре года, и на протяжении всех этих четырех лет я постоянно наталкивался на мысль, на ощущение, что я, оказывается, совсем ее не знаю.

— Если можно, поконкретнее, пожалуйста, — попросил Коротков. — И с самого начала.
— С самого начала… Что ж, можно и с самого начала. Я «нашел» Алину в нашей музыкальной студии, у Лени Дегтяря. И влюбился. Сразу, в одночасье, влюбился так, что дыхание останавливалось. Вы понимаете? А снимать ее я начал уже потом, тут все банально. Редкий режиссер не снимает своих любовниц, если они актрисы, конечно. Причем степень одаренности актрисы никакой роли не играет, если любовница — снимают обязательно. Некоторые ухитряются снимать даже тех своих баб, которые вообще актрисами никогда не были. Правда, я видел, что у Алины есть талант, это было бесспорно. Но как-то все было… Смазано, что ли. Словно берешь кассету с записью великой музыки, вставляешь в магнитофон, нажимаешь кнопку — а оттуда раздается что-то маловразумительное. То ли шумы какие-то мешают, то ли скорость не тянет, но впечатление совсем не то. Но я очень любил Алину, поэтому все равно ее снимал и постоянно пытался добиться от нее полной отдачи. Было очевидно, что она недорабатывает на съемочной площадке, ей что-то мешает работать в полную мощность, хотя она старается изо всех сил. Вы не поверите, но у меня ушло два года на то, чтобы она перестала от меня «закрываться». И тогда у нас все получилось. Я снял «Извечный страх», в котором Алина сыграла главную роль. И как сыграла! Все поняли, что перед ними актриса с большим будущим. Великая актриса. Настоящая. Я гордился ею, я понимал, что тут есть и моя доля успеха… Я тут же взялся за следующий фильм, он называется «Безумие», и вы не поверите, но Алина стала играть еще лучше. Она была невероятна! Неподражаема! Последний эпизод, который мы снимали на натуре, получился шедевром, все говорили, что эти кадры войдут в мировую летопись кинематографа. Нам оставалось совсем чуть-чуть, чтобы закончить фильм… И вот… Алины нет больше. Вы понимаете? Я без нее — ничто. Скажу вам откровенно, до встречи с ней я уже почти стал «режиссером одного фильма». Так называют режиссеров, которые делают очень хороший первый фильм, а дальше все идет хуже и хуже, слабее и слабее. Так и со мной было. Я вынужден сказать вам правду, иначе вы ничего не поймете в моем рассказе: я был очень несчастлив в любви. Очень. Наверное, поэтому у меня и работа не получалась. Переползал из одной личной драмы в другую, всегда в переживаниях, в ревности. А потом — Алина. Женщина молодая, прекрасная, талантливая, которая меня любила, причем любила так, что не доставила мне ни одной минуты переживаний. Ни одной, вы слышите? За четыре года я ни разу не испытал ни укола ревности, ни страха, что она меня бросит. Осмелюсь утверждать, что она меня любила так же сильно, как и я ее. Одним словом, я был счастлив с ней. Очень счастлив. И на этом душевном подъеме я и снял «Извечный страх», и он у меня получился! Не у меня — у нас, у нас с Алиной. Я переродился, я стал другим, я понял, что могу делать первоклассные фильмы. Но только пока она рядом со мной. Без нее я — ничто. Ноль. Творческий импотент.
Смулов повторил те же слова, которые уже говорил вчера. Без Алины он работать не сможет.
— Андрей Львович, а почему вы не поженились? — спросил Коротков. — Ведь вы оба были свободны. Что же вам мешало?
— Ничего. Нам ничего не мешало. Но перед Алиной встала перспектива стать настоящей звездой, а звезда хороша, пока она свободна. Это старая истина, она всем понятна в наших кругах. Звезда должна или не состоять в браке, или постоянно менять супругов, чтобы у зрителя в подсознании все время жила мысль о том, что эта звезда теоретически доступна. Если бы Алина находилась в прочном стабильном браке, зрители, по крайней мере мужчины, потеряли бы интерес к ней. А в том, что наш с ней брак был бы прочным и стабильным, я ни минуты не сомневался.

Если бы Алина находилась в прочном стабильном браке, зрители, по крайней мере мужчины, потеряли бы интерес к ней. А в том, что наш с ней брак был бы прочным и стабильным, я ни минуты не сомневался. Мы очень любили друг друга.
— Вы были женаты раньше, Андрей Львович?
— Был. Очень давно, очень недолго и очень неудачно. Я же говорил вам, я был несчастлив в любви, меня это преследовало с самого детства. Поэтому Алина значила для меня так много…
— А Алина? У нее были серьезные романы до встречи с вами?
— Юрий Викторович, я ведь уже предупреждал вас: я знал Алину лучше других, но все равно недостаточно. Она говорила, что серьезных длительных романов у нее не было, хотя мужчины, конечно же, были, она этого и не скрывала. Но повторяю — это она говорила. Как было на самом деле — я не знаю. Я не особенно в это вникал, потому что это ведь не имело никакого значения. За четыре года она не дала мне ни одного повода для ревности. Ни одного.
— Какая она была? Добрая, злая, мягкая, жестокая? Лживая, искренняя? Расскажите мне о ней побольше, Андрей Львович.
Смулов отвернулся к окну, и по тому, как напряглись мышцы на его шее, Коротков понял, что режиссер пытается справиться со слезами.
— Мне трудно говорить об этом, — начал он наконец каким-то сдавленным голосом. — Знаете, так бывает, когда понимаешь, что человек, которого ты любишь, сделал что-то недостойное, а ты ничего не можешь с собой поделать и продолжаешь его любить. Впрочем, лучше Соммерсета Моэма об этом все равно никто не написал еще. Помните «Бремя страстей человеческих»? Только, ради бога, не поймите меня буквально, в том смысле, что Алина была тупой безнравственной шлюхой. Ни в коем случае! Нет и нет! Она была… Как бы это сказать… Эмоционально тупой, что ли. Есть, кажется, в психиатрии такой термин — эмоциональная тупость. Нравственная глухота. Вот один только пример. Как-то меня скрутило, тоска такая навалилась, хоть плачь — хоть вешайся. И мне так необходимо было услышать от Алины какие-то теплые, нежные слова… Время — первый час ночи, я сижу в своей квартире сам не свой, мечусь, как волк в клетке, тоска меня душит. Звоню Алине, спрашиваю: «Лина, ты меня любишь?» Да мне всего-то и нужно было, что услышать от нее: «Конечно, милый, я очень тебя люблю. Очень люблю». Вот и все. Меня бы сразу отпустило.
— А что Алина вам сказала?
— А она сказала: «Совсем обалдел со своими глупостями? Я сплю уже». И трубку повесила. И ведь она так сказала не потому, что не любила меня, просто ей такие переживания были недоступны. Она не умела их слышать и понимать. А мне так больно стало тогда… Ведь понимаете, я все ее недостатки видел, я же не слепой, не юный глупый влюбленный, а все равно любил ее. Чем больше видел — тем сильнее любил.
— Андрей Львович, а, кроме вас, ее недостатки вообще видел кто-нибудь? Или вы были единственным, к кому Алина поворачивалась негативными сторонами?
— Ну что вы, Юрий Викторович, конечно, я не был единственным. В Алине, знаете ли, была одна особенность. Она очень плохо говорила. Речь монотонная, невыразительная. Для меня-то это никакого значения не имело, я любил ее такой, какая она есть, и меня ее полудетская речь даже трогала, умиляла как-то. Но из-за этого неумения говорить, излагать свою точку зрения, настаивать на своем, ссориться, скандалить, доказывать, требовать Алина и производила на окружающих впечатление мямли, бесхарактерной и безответной дурочки. А на самом деле она вовсе не была бесхарактерной и безответной, просто эти черты никогда не проявлялись в вербальной форме.
— А в чем же они проявлялись? — заинтересовался Коротков.

— А в чем же они проявлялись? — заинтересовался Коротков.
— В поступках, Юрий Викторович, в поступках. Это для многих было неожиданным. Именно поэтому, как я подозреваю, у Алины было столько врагов. Именно поэтому ее так ненавидели многие.
Коротков сделал «стойку», как охотничий пес. Неужели ему удалось нащупать что-то важное? Мотив ненависти и враждебности пока просматривался только у Семенцовой и Мазуркевич. Но это и все. А Смулов говорит — многие…
— Люди не любят чувствовать себя обманутыми, это одна из основных истин. Обманутый чувствует себя униженным, потому что обманщик оказался умнее и хитрее, а человек, нормальный человек, не любит убеждаться в том, что он глуп и простодушен. Если с самого начала знать, что, к примеру, Иван Петрович Сидоров — негодяй и подонок, то ты и ведешь себя соответственно, подстраховываешься, стараешься поменьше с ним общаться, а когда он все-таки делает тебе подлянку, вздыхаешь, мол, чего еще от него ждать-то. А вот с такими, как Алина, все иначе. Ее держат за мягкотелую безмозглую дурочку, а когда эта дурочка выкидывает фортель, ты чувствуешь, что тебя ловко провели. Ну, есть у нас на киностудии парочка известных сплетниц, и все, что от них исходит, принято делить на семнадцать или на сорок пять, они вечно все преувеличивают, придумывают детали на ходу. К их рассказам вообще никто всерьез не относится. Сказали — ну и сказали, даже не обижается никто, хотя сплетни бывают ох какие гнусные. А уж если Алина про кого-то что-то нелестное скажет — это уже удар ниже пояса. Надо же, гадюка, змея подколодная, молчальница, слова из нее не выдавишь — и на тебе. И это при том, что Алина может сказать чистую правду, пусть неприятную, но правду, а вовсе не сплетню.
— Пример можете привести, Андрей Львович? Кого Алина таким образом обидела, настроила против себя?
— Самый свежий пример — Харитонов. Впрочем, о нем вы, наверное, уже знаете. Вы бы слышали, как он удивился, когда я ему позвонил по просьбе Алины. То есть такое было искреннее удивление, словно ему инопланетянин позвонил. Он-то, когда у нее деньги брал, наверняка рассчитывал, что она постесняется напоминать и будет терпеть и ждать. Она, кстати, действительно стеснялась. Понимала, что все равно ничего строгого и жесткого сказать не сможет, будет слова жевать и извиняться за настойчивость… Удивительное в ней было сочетание внутренней холодности и жесткости и внешней мягкости, вялости какой-то, даже, пожалуй, неуверенности. Еще пример: недавно у меня «пробовалась» Зоя Семенцова, роль крошечная, эпизодик, но все-таки. В общем, показала она себя плохо, но знаете, мы все Зою жалеем, она перенесла такую трагедию… Вам рассказывали?
— Да-да, я в курсе. Продолжайте, пожалуйста.
— В общем, я решил Зою взять на этот эпизод. Из жалости. И потом, если вы в курсе истории с «Трубадуром», то, наверное, понимаете: у меня постоянное чувство неловкости перед Зоей. Никакой моей вины тут нет, я даже вообще в «Сириусе» еще не работал, когда это случилось, но раз я люблю Алину, то я вроде как делю с ней все, в том числе и неприязнь, которую к ней испытывают другие люди. Не знаю, понятно ли вам… Короче говоря, я знал, что Алина отобрала у Зои роль, и как близкий друг Алины чувствовал себя ответственным за отношения с Семенцовой. Хотел их сгладить… А Алина взвилась. Нет и все, категорически! Дескать, там, где речь идет об искусстве и большом успехе, не должно быть места никчемной жалости. Зоя — спившаяся, потерявшая человеческий облик сумасшедшая, ну и все в таком же роде. Господи, как она кричала! И конечно, стала всем рассказывать, что я беру Зою на эпизод из жалости, потому что пробы откровенно плохие, и Зоя загубит работу… Ну и так далее.

Все, что Алина говорила, было чистой правдой. И пробы плохие. И брал я Семенцову из жалости. И спившаяся она, страшная и старая. Но зачем же было всем это рассказывать? И Зоя, конечно, узнала. Некрасиво вышло.
— Как давно это случилось?
— На прошлой неделе. Совсем недавно. Зоя впала в такую ярость! Припомнила, конечно, что Алина отняла у нее Азучену — ее последний шанс сделать роль второго плана. В общем…
Смулов как-то неловко махнул рукой с зажатой в пальцах сигаретой, от резкого движения столбик пепла сломался и упал на ковер, но режиссер, казалось, даже не заметил этого, погруженный в свои переживания.
— Зато в истории с Ксенией Алина вся как на ладони. Весь ее характер виден. Вам уже рассказали?
— Да, мне говорили, что Ксения Мазуркевич грубо оскорбила Алину на людях. Но что было дальше, я не знаю.
— В том-то и дело, что ничего не было. Алина даже не попыталась ей ответить, не остановила ее, не пресекла эту гадость. Молча выслушала, стоя за спиной у Ксении. Та, кстати, даже не подозревала, что Алина ее слышит, пьяная была, как всегда, и выступала на публику. Так вот, Алина дослушала тираду до конца и ушла, не сказав ни слова. Народ тут же, конечно, заволновался. Ксении объяснили, что та говорила слишком громко и Алина ее слышала. Ну, с нее-то как с гуся вода, ей всю жизнь все с рук сходило, весь «Сириус» ее дружно покрывал. Она и осталась в убеждении, что никто и на этот раз ее не тронет, хотя говорила она такую мерзость, что уши вяли слушать. А Алина на следующий же день занялась поисками телефона Козырева, отца Ксении. Понимаете? О похождениях жены президента знали все, ее сто раз видели в самых пикантных ситуациях, но все мы молчали, потому что реноме Ксении — это наша работа и наши деньги. А вот Алина решилась. Представляете? Не ответила Ксении при всех, не устроила скандал, этого она совсем не умела, я вам уже говорил. А спокойно на следующий день начала действовать исподтишка. Алину можно понять, оскорбление было очень грубым, непростительно грубым, а она теперь — звезда, что ей деньги Мазуркевича. Она и без них проживет, ее вон уже Рудин пасет, проходу не дает, миллионные контракты предлагает.
— Но как же так, Андрей Львович, — удивился Коротков. — Ведь деньги Мазуркевича — это и ваша работа, а не только работа для Алины. Пусть она от этих денег уже не зависит, но вы-то! Что же, она о вас совсем не подумала? Ей безразлично, что вы не сможете снимать свои фильмы?
— Ну что вы. — Смулов слабо улыбнулся, впервые за все время, что Коротков беседовал с ним. — Конечно же, ей это не могло быть безразлично. Я просто не стал акцентировать это, мне, право, неловко… Я ведь тоже звезда. И даже в известном смысле больше звезда, чем Алина. Потому что «Извечный страх» прославил ее впервые, а меня — во второй раз. Я уже был однажды звездой, после моего первого фильма, правда, это было больше десяти лет назад, но меня еще помнят, особенно поклонники жанра. И люди Рудина из концерна РУНИКО стали предлагать мне контракты даже раньше, чем Алине. Так что, даже если Мазуркевич потеряет источники дохода, я без работы не останусь.
— Я могу узнать, почему вы все-таки остались в «Сириусе»? Почему не ушли к Рудину?
— Какое это имеет отношение к смерти Алины? Ну не ушли — и не ушли, какая разница почему.
— Андрей Львович, я настаиваю на том, чтобы вы мне ответили.
— Ну хорошо. У Рудина, видите ли, очень плохая репутация. Минувшим летом он организовал и провел кинофестиваль «Золотой орел», вы, наверное, слышали о нем.
Коротков молча кивнул.

Коротков молча кивнул.
— Так вот, на фестивале один за другим погибли четыре человека — две актрисы, актер и режиссер. И Рудин Борис Иосифович, вместо того чтобы после первого же убийства закрыть работу фестиваля и добиться, чтобы из Москвы прислали самых лучших следователей, преспокойненько довел фестиваль до победного конца, получив в результате еще три жертвы. Служба безопасности у него организована из рук вон плохо, но не это главное. Главное — он абсолютно безнравственный тип, он, понимаете ли, не захотел ссориться со спонсорами, которые собирались получить за время работы фестиваля большие прибыли за счет размещения рекламы. Между прочим, и наш начальник службы безопасности отказался работать в РУНИКО, он тоже в курсе этой отвратительной истории с фестивалем. В общем, кинематографическая общественность как бы объявила бойкот Рудину и его киноконцерну. Поэтому и мы с Алиной…
Он не договорил, только судорожно сглотнул и глубоко затянулся сигаретой. Смулов очень много курил, прикуривая одну сигарету от другой, руки его дрожали, голос иногда прерывался, но держался он все-таки мужественно, вызывая у Короткова не только сочувствие, но и уважение.
— И последнее, Андрей Львович. Давайте еще раз вернемся к пятнице, 15 сентября. Вспомните все, что касается Алины.
— Тогда нужно начать с предыдущего дня, с четверга. Шел рабочий просмотр отснятого материала, после него все кинулись поздравлять меня и Алину за тот эпизод, в котором она так удачно сыграла. Ну тот, где она бледнеет и сереет на глазах. Мастерство невероятное! Но я уже говорил, Алина — актриса с великим будущим. То есть могла бы быть… Да, простите. Так вот. Все поздравляют, говорят хвалебные слова, аплодируют. Алина взбудоражена, она ведь и не подозревала, что ей удалось так сыграть, а тут своими глазами увидела. Она уехала домой, а я остался, мне нужно было с Леночкой Альбиковой подготовиться к завтрашней съемке. Проработали мы примерно до половины девятого, потом я позвонил Алине. Мы решили, что мне нет смысла приезжать к ней ночевать. Алина очень внимательно относилась к своей форме, я имею в виду профессиональную форму. Если утром рано предстояла съемка, мы никогда не ночевали вместе. Наверное, не нужно мне вам это говорить, но чтобы вы поняли… В общем, Алина, как правило, не очень хорошо выглядела, если мы проводили ночь вместе. Мы обычно очень долго не засыпали, и утром у нее под глазами залегала синева, появлялись морщинки. Ей обязательно нужно было спать не меньше десяти часов, чтобы хорошо выглядеть и хорошо играть. Так она была устроена. В четверг, когда я ей позвонил, мы прикинули, что если ей нужно встать в шесть утра, то надо уже ложиться. А встать нужно было даже раньше, потому что утром ей к семи надо было быть уже в павильоне. У нас всю неделю были утренние съемки, с семи до часу дня, а с часу дня в павильоне работал уже другой режиссер с другой киностудии. У нас ведь нет собственного павильона, мы арендуем, покупаем съемочные часы то на Мосфильме, то на бывшей студии имени Горького. То есть маленькие павильоны у нас есть, если нужно снять сцену в квартире, в кабинете или, скажем, в купе поезда, то тут мы обходимся своими силами. А если нужно большое пространство и объемные декорации, то, конечно, приходится в ножки кланяться и клянчить. Вся минувшая неделя была как раз такая, с семи до тринадцати в арендованном павильоне.
— Я понял, Андрей Львович, продолжайте, пожалуйста. Вы позвонили Алине в четверг часов около девяти вечера и…
— И мы решили, что мне лучше поехать домой, иначе к семи утра Алина будет как мороженый судак. Это ее собственное выражение. Я поговорил с ней и уехал домой. На следующее утро, в пятницу, мы встретились в павильоне на съемке. Я удивился, что Алина выглядела не очень хорошо несмотря на то, что рано легла спать.

Она сказала, что вчерашний просмотр так ее взбудоражил, что она долго не могла уснуть, проворочалась без сна почти до рассвета. И играла она в то утро явно не в полную силу, это вся группа наша заметила. Короче, до часу дня мы отработали, а потом я попросил Алину привести себя в порядок. Я все понимаю, мировая слава, премия «Оскар», секс-символ русского кино — это, конечно, будоражит кровь и лишает сна, но работа есть работа, тем более работа в арендованном павильоне. У нас оставались только суббота и воскресенье, в воскресенье срок аренды кончался, а денег на продление срока пока нет. Так что, если актриса не в форме и мы не сумеем хорошо отснять все запланированные эпизоды, возникнут новые трудности. Поэтому я предложил Алине сразу же после окончания съемки поехать домой, принять что-нибудь успокоительное и уснуть. Во всяком случае, отдыхать, лежать и, по возможности, ни с кем не общаться, чтобы не обсуждать то, что ее так волнует, и не будоражить нервную систему. Алина пообещала мне так и сделать.
— После того, как она уехала домой, вы ей звонили?
— Один раз. Это было примерно часов в семь вечера. Она сказала, что приняла какое-то успокоительное лекарство, не то валерьянку, не то пустырник, и валяется в постели, подремывает. Я предупредил ее, что больше звонить не буду, на тот случай, если вдруг она будет спать, чтобы не будить ее. Она попрощалась со мной до завтра, то есть до утра субботы. В субботу в семь утра снова была съемка. Ну а дальше вы знаете.
— Да, — подтвердил Коротков. — Дальше я знаю. У меня еще один вопрос, совсем маленький, и на сегодня я оставлю вас в покое. Скажите, пожалуйста, имела ли обыкновение Алина прятать деньги и ценности в каком-то особом месте? И если да, то что это за место?
— Я не знаю, — покачал головой Смулов. — За четыре года мне ни разу не довелось видеть ничего такого. Деньги всегда вынимались или из кошелька, или из ящичка в мебельной стенке. Драгоценности Алина держала в шкатулке, которая стояла на полке в той же самой стенке. Стояла совершенно открыто, хотя и была заперта на ключ. Ключик висел на общей связке вместе с ключом от квартиры и почтового ящика. На этой же связке Алина носила и запасные ключи от своей машины и от гаража. Но это ведь только то, что происходило на моих глазах. Чем дольше я знал Алину, тем больше допускал, что совсем не знаю ее. Впрочем, это я, кажется, уже говорил…
— Андрей Львович, а откуда у Алины такие драгоценности? Вы сказали, что в шкатулке обычно лежали два кольца, одно золотое с большим бриллиантом, другое из платины и тоже с бриллиантом. Три пары серег — и снова золото, платина, бриллианты, изумруды. Два колье, одно другого толще и дороже. Пять браслетов, в том числе один — из платины, в пару к кольцу. — Коротков закрыл блокнот, глядя в который он перечислял Смулову похищенные у Алины ценности. — Откуда все это?
— От покойной матери, — пояснил Смулов. — Отец Алины был, собственно и есть, человек сухой и лишенный сантиментов, Алине было в кого вырасти такой холодной. Но разницу между первой и второй женой он видел четко. Первая жена Софья, Сонечка, — мать Алины и двух его сыновей, и оставшиеся после нее драгоценности должны были перейти только к Алине. Инга, ее мачеха, к ним даже прикоснуться не имела права. Алина мне как-то рассказывала, что ее отец поднял голос на Ингу только один раз. За то, что та, протирая пыль, обтерла шкатулку, да и заглянула в нее. Отец застал ее за разглядыванием Сониных украшений. Ох, что было… Отец был вне себя от ярости. Кричал, что эти драгоценности принадлежали той, которая родила ему троих детей, и в будущем будут принадлежать его дочери, которая родит ему внуков. А она, Инга, если хочет иметь бриллианты, должна для начала родить ребенка, чтобы доказать свое право на них.

А она, Инга, если хочет иметь бриллианты, должна для начала родить ребенка, чтобы доказать свое право на них. Сонечка же, Алина рассказывала, была из очень богатой семьи. Теперь все ее родственники по линии матери уже в Израиль уехали, так что у Алины вообще одна латышская родня осталась. А это все равно что никого.
— Почему? Я что-то не понял, — нахмурился Коротков.
— Да потому, что… Не хочу я повторять те гадости, которые Ксения про Алину наговорила, но зерно правды в них есть. Кто у Алины отец и мачеха? Латыши с хутора. Русских ненавидели всю жизнь, все русское им поперек горла стояло. Вам не рассказывали, как Валдис Вазнис женился на Сонечке Швайштейн? Соня с родителями отдыхала в Прибалтике. И сделался у нее роман с местным хуторянином. Дело молодое, ночи звездные… А потом беременность. Валдис, как человек порядочный, конечно, руку и сердце предложил, но ведь о том, чтобы девушка из богатой еврейской семьи уехала из Москвы в латышский хутор, и речи быть не могло. Валдис, как настоящий мужчина, конечно, уступил, пошел навстречу, переехал в Москву сам. Пока Соня была жива, в семье еще как-то поддерживался дух цивилизованности и русской культуры. А потом, когда в дом вошла Инга, — все, конец. Нет, ради бога, я ничего не хочу сказать против нее, тем более что и сама Алина никогда ее худым словом не поминала. Но… Но. Все русское — плохо. Все московское — плохо. Читать можно было только Вилиса Лациса, Яна Райниса или Пятраса Цвирку. Смотреть только фильмы Рижской киностудии, музыку слушать только Раймонда Паулса и только в исполнении Ольги Пирагс. Никакой Аллы Пугачевой. Когда Алина сказала, что поступила во ВГИК, в семье это было воспринято как обещание после окончания вуза сниматься на Рижской киностудии. А когда выяснилось, что Алина снимается в русских фильмах, Валдис и Инга перестали с ней разговаривать. Братья, конечно, не такие чумовые, как старшее поколение. Младший, Алоиз, вообще нормальный, вполне «новый русский». Имеет собственный бизнес, женился на девице из Хельсинки, живет то тут, то там. Старший, Имант, конечно, по духу близок Валдису, деятельность Алины не одобрял. Особенно его раздражало, что мы живем с ней вне брака. Я как-то краем уха услышал, как он называет ее шлюхой и проституткой, которая с самого детства только и думает, что о мужских ширинках. В общем, с Валдисом, Ингой и Имантом Алина отношений практически не поддерживала. Более или менее тепло она общалась только с Алоизом, но и то он подолгу в Москве не бывает. Алина, знаете ли, Юрий Викторович, была очень, очень одинока. Осмелюсь утверждать, что на всем свете у нее только и были, что я да брат Алоиз. Ну а если уж совсем по-честному, то только я один.

Алина Вазнис за четыре года до смерти

«Почему все делают из Джильды невинное дитя, чистое и непорочное? Глупости это все, Леонид Сергеевич. Прочтите еще раз либретто «Риголетто», вдумайтесь в каждое слово, и вы сами увидите то, что увидела я.
Когда происходит действие оперы? Во времена короля Франциска Первого. Вы хоть помните из курса истории, что это были за времена? Вы читали книги Дюма? Слышали о Бенвенуто Челлини? О том, что такое девственность, при Франциске Первом даже и не вспоминали. Нравы были более чем свободные. И, кстати, то, что вытворял герцог Мантуанский, не было ничем из ряда вон выходящим. Так вели себя все герцоги в Италии того времени, это было нормально и общепринято. Но если так вели себя все, то на психологии женской части населения это не могло не сказаться. А теперь вернемся к Джильде.
Где она познакомилась с герцогом? В церкви. И что она об этом рассказывает, помните? «В храм я вошла смиренно богу принесть моленье, и вдруг предстал мне юноша, как чудное виденье.

Слова я с ним не молвила, но взоры сказали страсть мою». Каково, Леонид Сергеевич, а? Да вы вдумайтесь хоть на секунду в эти слова, и вам все станет ясно. Вы можете представить себе, как все вышеописанное происходит с целомудренной, чистой девицей, которая пришла в церковь помолиться? Не смешите меня. Зато напрашивается совсем другое: юная Джильда, нормальная веселая девушка, которая прекрасно знает, откуда дети берутся, сидит дома, потому что тиран-отец запрещает ей выходить на улицу. Единственное исключение — церковь, отец разрешает ей ходить только туда, а больше — ни-ни. Разумеется, запрет этот не соблюдается, Джильда прекрасно общается с подружками, бегает на разные свидания и находится вполне в курсе современных сексуальных проблем. Есть служанка Джиованна, которой Риголетто велит присматривать за дочерью. Но по ходу оперы мы видим, что Джиованна (тоже, между прочим, нормальная и весьма далекая от идеала женщина) берет деньги от герцога и помогает ему устроить свидание с Джильдой. Как мы с вами можем быть уверены, что Джиованна взяла деньги впервые? Да она их брала уже десятки раз от каждого поклонника Джильды и устраивала им встречи в саду. Докажите мне, что это не так!
Итак, Джильда приходит в церковь и, будучи молодой, веселой и привлекательной, начинает стрелять глазами. Ну и конечно же, попадается на глаза герцогу, который в одежде простолюдина тоже пришел в церковь «пострелять», авось какая-нибудь курочка и попадется. Безмолвная игра глазами, в которой Джильда уже хорошо натренировалась, — и знакомство состоялось. Вот это и означает: «Слова я с ним не молвила, но взоры сказали страсть мою». Для того чтобы взоры могли «сказать страсть», нужны как минимум два условия: испытать эту самую страсть и суметь передать ее глазами. Для опытной кокетки задача ерундовая, а для девицы, которая никогда… и ничего… и ни в одном глазу? Да сумеет ли она глаза-то поднять на объект своей безумной страсти, даже если и сможет эту страсть внезапно испытать? Сомневаюсь.
Идем дальше. Герцог-простолюдин приходит (при помощи Джиованны) на свидание к Джильде. А что же наша девица? Она скрывает от отца, что познакомилась с молодым человеком и он назначил ей свидание. Почему? Потому что знает: поступает нехорошо. Знает, но все равно делает. Иными словами, мы не можем утверждать, что Джильда — невинная жертва обмана, не ждала ничего плохого, а с ней вон как обошлись. Ждала она плохого, очень даже ждала, потому и отцу ничего не сказала.
В итоге люди герцога Джильду похищают и доставляют прямо в покои вышеупомянутому герцогу. Джильда проводит там довольно длительное время. После того как она оттуда выходит, заметьте себе, не в порванной одежде и без синяков и следов насилия, Риголетто клянется отомстить. Джильда, вполне естественно, умоляет отца смягчить гнев. Почему? Потому что она любит герцога. Так написано в либретто. А теперь, Леонид Сергеевич, откинем условности, присущие оперному жанру, и обратимся к правде жизни. Джильда провела с герцогом в постели довольно много времени, причем никаких следов физического насилия на ней нет. Вывод очевиден: она вовсе не чувствует себя изнасилованной и опозоренной. Напротив, ей все это доставило огромное удовольствие, и она, пытаясь быть честной, старается уговорить отца не гневаться. А теперь представьте себе целомудренную девушку, которая вообще никогда… ничего… и так далее, и которую внезапно похищают, связывают, а развязывают уже в постели у мужчины, да мужчина этот еще и половой акт с ней совершает. Дефлорирует ее, между прочим. Вы можете себе представить девушку, которой бы все это так понравилось, что она бы потом жизнь за этого мужчину отдала? Да не забудьте еще и то обстоятельство, что мужчина-то ее обманул: назвался бедным студентом Гвальтьером Мальде, а оказался герцогом Мантуанским. Иными словами, невинности лишил, а про жениться не может быть и речи, и будет она теперь на всю оставшуюся жизнь обесчещенная, опозоренная, а то и, не приведи господь, с ребенком незаконнорожденным на руках.

Иными словами, невинности лишил, а про жениться не может быть и речи, и будет она теперь на всю оставшуюся жизнь обесчещенная, опозоренная, а то и, не приведи господь, с ребенком незаконнорожденным на руках. И за все за это Джильда его преданно любит? Не обманывайте себя, Леонид Сергеевич. Нет таких девушек. Для того чтобы Джильда вела себя так, как она ведет себя по ходу оперы, она должна быть совсем другой. Безусловно опытной. Кокетливой. Влюбчивой. Страстной и темпераментной. И очень порядочной в то же самое время. Потому что даже тогда, когда герцог изменяет ей с Маддаленой, в ней (Джильде) не вспыхивает такая ревность, которая просит смерти изменнику. Ей больно, неприятно, но она прекрасно понимает, что не герцог обольстил ее, это все сказочки для папочки, а они просто встретились и понравились друг другу, и провели вместе ночь, и им обоим было хорошо. И несправедливо, что герцог должен теперь за это платить своей жизнью. Желание было обоюдным, и удовольствие было обоюдным. Вины герцога вообще никакой нет. А вот вина ее самой, Джильды, есть: она побоялась открыть отцу глаза на саму себя, постеснялась сказать ему, что давно уж не девица, что ей нравилось в постели с герцогом и она сама этого хотела не меньше, чем он. Она из трусости поддержала заблуждение отца о том, что герцог совершил насилие и обман. Вот за это она и должна заплатить. Что она и делает, подставляя себя под нож бандита, чтобы спасти герцога. Который, в сущности, ни в чем не виноват…»

Глава 4

Каменская

Осенний ранний холод внезапно сменился теплым бабьим летом с ярким солнцем и приятно прохладными ночами. Настя не обманула Стасова, когда сказала, что дважды в месяц по воскресеньям ходит рано утром гулять в Измайловский парк в компании с генералом Заточным. И нынешнее воскресенье выпало как раз таким, «прогулочным». В последнее время к Насте и Ивану Алексеевичу присоединился сын генерала Максим, который учился уже в выпускном классе и готовился поступать в школу милиции, а для этого нужно было иметь хорошую физическую форму — нормативы на вступительных экзаменах по физподготовке были весьма жесткими. Настя с Иваном Алексеевичем медленно бродили по аллеям, а Максим носился туда и обратно, отмеряя то стометровки, то пятисотметровки, то пятикилометровые кроссы.
— Ну как, пап? — подбежал к ним запыхавшийся юноша.
Заточный взглянул на секундомер, который нес в руке.
— Ничего, прилично, — скупо похвалил он. — Можешь заканчивать на сегодня с бегом, приступай к силовым упражнениям. Вон там турник стоит, видишь? Двигай к нему, пять серий по двадцать подтягиваний.
— Ужас какой! — охнула Настя. — Да вы садист, Иван Алексеевич! Зачем ребенка истязаете? Куда ему столько подтягиваний?
— Впрок, — усмехнулся генерал. — Лишними не будут.
— А по нормативам сколько требуется?
— Двенадцать.
— Тогда зачем сто? Вы не перебарщиваете?
— Ничуть. Мало ли как жизнь сложится к следующему лету. А вдруг он в день экзамена заболеет, будет плохо себя чувствовать? Схватит ангину, например, или грипп, или упадет неудачно и получит травму. И из-за этого не выполнит норматив, не поступит, пропустит целый год. Ну уж нет, нельзя так рисковать. Если сейчас натаскивать его на двенадцать подтягиваний, то малейший сбой — и он пролетит мимо зачета. А если он сможет выполнить пять серий по двадцать, то даже при очень плохой физической форме в день экзамена уж свои-то двенадцать всяко вытянет.

— Разумно, — согласилась Настя. — Хотя и жестоко.
Они присели на скамейку неподалеку от турника. Заточный следил за сыном, а Настя вновь углубилась в размышления об убитой Алине Вазнис. Итак, замкнутая, «закрытая», подруг не имела. Или имела, но не в «Сириусе». Плохо развитая устная речь, зато очень бойкое перо. Вдумчивая, не склонная следовать шаблонам и проторенным путям, имеющая свою точку зрения, свой взгляд. Эмоционально холодная. Наверное, еще какие-то детали станут известны после того, как Коротков побеседует с режиссером Смуловым, пока что все Настины построения основаны на информации, полученной в субботу.
Из квартиры Вазнис исчезли ее драгоценности. Денег, которые должен был привезти ей Харитонов, тоже нет. А что есть? Есть следы. Следы самой Алины, следы Смулова, который на протяжении четырех лет бывал у нее как минимум три-четыре раза в неделю, все равно что жил там. И есть участки поверхностей с явными следами уничтожения отпечатков. Затертости, замывание. В посудном шкафу на кухне две чашки вымыты особенно тщательно, с содой и чистящей пастой, так, во всяком случае, утверждает эксперт Олег Зубов. Из одной чашки пил, по-видимому, убийца. А из другой? Сама хозяйка? Тогда зачем ее так тщательно мыть? Ответ очевиден: в чашке могут остаться следы постороннего вещества. Но была ли Алина Вазнис чем-то отравлена, станет ясно только в понедельник, раньше понедельника результаты вскрытия вряд ли можно будет получить. Еще протертыми оказались ручки входной двери, кнопка звонка, ручки и дверцы холодильника и посудного шкафа на кухне, полированная поверхность журнального столика в комнате, все выключатели в квартире. Убийца, по-видимому, не спешил и позволил себе быть аккуратным и осторожным.
Так, что еще? Записи, которые дал ей, Насте, Леонид Сергеевич Дегтярь, со всей очевидностью показывали, что Алину Вазнис очень занимали две вещи: проблема вины и проблема мести. Не любовь, не ревность, не предательство. А только вина и месть. Может быть, нужно поискать здесь?
— Иван Алексеевич, а вы злопамятны? — внезапно спросила она сидевшего рядом генерала.
— Откуда такой вопрос? — удивился тот.
— Ну а все-таки, — настаивала Настя.
— Да нет, пожалуй, не особенно. То есть на память я не жалуюсь, обиды не забываю, но запал посчитаться с обидчиком проходит быстро. У меня, Настенька, слишком много ежедневных проблем и забот, чтобы отвлекаться на эмоции. Голова все время занята чем-то.
— А если чувствуете себя в чем-то виноватым, вас это долго потом мучает?
— Не знаю, не пробовал, — улыбнулся Заточный. — У меня правило: провинился — немедленно признайся, извинись, загладь вину, если можешь. А такого, чтобы сделать что-то плохое и потом жить с этим, — нет, не приходилось. Наверное, для меня осознание собственной вины совершенно непереносимо, поэтому я сразу же принимаю меры. Вы, Настенька, занялись изучением моей личности? Или это по работе?
— По работе. У меня потерпевшая какая-то скрытная, никто о ней толком ничего не знает, близких подруг не было. Или были, но она их почему-то тщательно прятала. Вот пытаюсь разобраться…
— Может быть, у нее криминальное прошлое? — предположил Заточный.
— Да нет, не похоже. Школа, потом ВГИК, актриса. Откуда взяться криминалу-то? Кстати, Иван Алексеевич, хотела у вас спросить: вы случайно не знакомы со Стасовым?
— С Владиславом-то? Который недавно на пенсию ушел?
— С ним.
— Знаком. Хороший мужик. А что, столкнулись?
— Угу, — кивнула она.

Хороший мужик. А что, столкнулись?
— Угу, — кивнула она. — Он теперь начальник службы безопасности в киноконцерне «Сириус», где и работала моя потерпевшая.
— Ну, считайте, что вам повезло. Влад — толковый парень и очень приличный во всех отношениях.
— А поподробнее?
— Не пойдет, — засмеялся генерал. — Сплетнями не занимаюсь. У вас должно быть собственное мнение. Я могу оценивать его только как профессионала, а уж какой он человек — сами разбирайтесь.
— Вредный вы, да?
— Принципиальный.
— Между прочим, ваш приличный во всех отношениях Влад пытался выяснить у меня, не являюсь ли я вашей любовницей.
— Ну и что? Выяснил?
— По-моему, он мне не поверил. Хотя я ему все честно объяснила.
— Да оставьте вы эти глупости, Настенька. Вы — здравый человек, умеете логично мыслить, вы же не можете не понимать, что в это все равно никто не поверит. Не унижайтесь, не объясняйте вы никому ничего, бессмысленно это.
— А репутация?
— Чья? Ваша?
— Да моя-то — черт с ней, кому я нужна. Я о вашей репутации говорю.
— А мне это не вредит. — Заточный улыбнулся своей знаменитой солнечной улыбкой, отчего его желтые тигриные глаза вмиг превратились в два теплых солнышка, осветивших и его сухое скуластое лицо, и, казалось, все пространство вокруг него. — Сколько я в милиции служу, столько за мной какой-нибудь шлейф тянется. То жены замминистров, то известные актрисы, то дамы, занимающиеся политикой, — кого только мне в любовницы не навязывали. А я, вместо того чтобы отбрыкиваться и с пеной у рта доказывать свою нравственную чистоту, просто не обращаю внимания, не спорю, а потом извлекаю из этого пользу. Советую вам поступать так же.
— Господи, да какую же пользу вам может принести слух, что я ваша любовница?
— У-у, еще какую. Например, о том, что мы с вами по воскресеньям гуляем в этом парке, знает уйма народу. И не только те, кто работает в нашем министерстве или у вас на Петровке. И если я назначаю конфиденциальную встречу с доверенным человеком на утро воскресенья где-нибудь поблизости, то те, кому небезразличны мои передвижения и контакты, относятся к этому совершенно спокойно. Заточный в воскресенье с утра пораньше вышел из дома и отправился в парк? Да это же он со своей бабой гулять пошел, ничего интересного, можно не напрягаться. А тут-то как раз самое интересное и происходит. Понятно?
— Значит, вы мной прикрываетесь?
— А как же. И вы мной прикрывайтесь, кто вам мешает? Вот ваш муж, например, знает о наших прогулках?
— Конечно. И даже поощряет. Он считает, что я совсем не бываю на воздухе, и очень доволен, что хотя бы два раза в месяц я по два часа гуляю.
— Ну вот видите. Поэтому, если вы решите ему изменить, у вас будут совершенно законные два часа по воскресеньям. И никаких подозрений. Скажете ему, что мы с вами решили гулять каждую неделю.
— Я подумаю, — серьезно ответила Настя. — Мне это как-то в голову не приходило.
— А это потому, что вы замужем недавно, у вас стаж еще небольшой. Вы небось привыкли распоряжаться своим временем, как вам самой удобно, в таких маленьких хитростях надобности не было. Со временем оцените мои советы, когда муж начнет вам надоедать.
— Пап, — раздался голос Максима. — Я уже четыре серии отмахал, может, хватит на сегодня?
— Нет, сынок.

— Я уже четыре серии отмахал, может, хватит на сегодня?
— Нет, сынок. Не ленись, работай как следует.
— Я устал.
— Ну отдохни. Походи, разомнись, попрыгай. И потом — последнюю двадцаточку.
Настя сочувственно посмотрела на Максима. Хорошо, что во времена ее юности девушек в школу милиции еще не принимали и она училась в университете. Ей бы эти чертовы нормы физподготовки сдать наверняка не удалось.

Стасов

Зою Семенцову он знал в лицо, но домой к ней попал впервые. Пришел — и удивился, до какой степени обстановка в ее квартире не соответствовала тому впечатлению, которое производила на окружающих сама Зоя. Просто поразительно, насколько эта рано постаревшая женщина сумела создать в своем жилище антураж настоящей кинодивы. Несколько букетов с живыми цветами, по стенам — огромные фотографии самой Семенцовой в разных ролях, относящиеся ко временам ее молодости и активной актерской деятельности. Кругом — чистота и идеальный порядок, на столике между тремя креслами — оригинальная пепельница и две початые бутылки с французским коньяком и ирландским молочным ликером. Трудно было поверить, что здесь живет та самая Зоя, которую на студии видели растрепанную, с глубокими морщинами, одетую в какие-то немыслимые тряпки с чудовищным сочетанием цветов и фасонов. Принимая у себя дома начальника службы безопасности, она была сама любезность и светскость.
— Зоя Игнатьевна, — начал Стасов осторожно, пытаясь срочно выработать новую тактику беседы, отличную от той, которой он вооружился, полагая, что разговаривать придется с опустившейся несчастной пропойцей. — Не могли бы вы припомнить в деталях пятницу, 15 сентября.
— Зачем? — высокомерно спросила Семенцова, усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу.
Стасов почувствовал неловкость и острую жалость к этой женщине. Густо накрашенные ресницы и щедро покрытые тенями веки не могли скрыть морщин, на голове был, совершенно очевидно, парик, изображающий пышные белокурые локоны. Жидкая пудра еще больше подчеркивала неровную кожу, а блестящие колготки привлекали внимание к ногам, которыми уже давно пора было перестать гордиться. Когда-то Зоя Семенцова была стройной миниатюрной статуэточкой с точеными ножками и изящными ручками. Теперь же она вся словно усохла, алкоголь и бесчисленные лекарства, которыми ее пичкали наркологи, будто выжгли ее изнутри, оставив пустую обвисшую оболочку. И тот жест, которым она закидывала ногу на ногу, мог бы лет пятнадцать-двадцать назад выглядеть вызывающе сексуальным, а сегодня был смешон и жалок.
— Мы пытаемся установить все передвижения Алины в тот день. Поэтому нам так важно выяснить, кто, где и когда ее видел или хотя бы разговаривал с ней по телефону. Вы могли бы сообщить мне что-нибудь об этом?
— Нет, не могла бы. Я в пятницу Алину не видела.
— Припомните, пожалуйста, Зоя Игнатьевна, может быть, кто-нибудь говорил вам, что видел Алину? Или кто-нибудь ей звонил? Нам важна любая деталь, хотя бы намек на возможный источник информации. Подумайте как следует.
— Выпить хотите? — внезапно спросила она, потянувшись рукой к бутылке с коньяком.
— Нет, благодарю вас.
— А я выпью. — Она вызывающе вскинула голову.
Достав с нижней полки столика рюмку, Семенцова налила себе коньяк и выпила одним глотком.
— Что вы так смотрите? Да, я пью, и по утрам тоже. Но я пью только тогда, когда нет работы.

Когда идет съемка — я трезвая. Хоть у кого спросите. Никто Зою Семенцову на съемочной площадке пьяной не видел. А что я делаю у себя дома, никого касаться не должно.
Эффект от рюмки коньяка сказался моментально, и Стасов понял, что Зоя действительно больна. Ее «забирало» сразу же. Впрочем, не исключено, что она начала «принимать внутрь» еще до его прихода, а теперь только добавляла. Щеки ее порозовели под толстым слоем пудры, глаза заблестели.
— Если бы не эта сучка, я бы сейчас вовсю снималась, — заявила она звенящим от возбуждения голосом. — Ей скажите спасибо, что я пью. Это все она… Она…
Зоя снова налила коньяк и залпом выпила.
— Ну, так что вы хотели узнать, Славик?
Стасова покоробила ее фамильярность, но он решил не обращать внимания. Ей хочется чувствовать себя его ровесницей? Пусть. Лишь бы сказала что-нибудь дельное.
— Давайте мы с вами вспомним минувшую пятницу, всю, шаг за шагом. В котором часу вы встали?
— Я встаю очень рано. Я — актриса, рабочая лошадка, а не какое-то там богемное существо, которое до утра веселится и потом до вечера спит.
— Я понял, Зоя Игнатьевна, но все-таки, в котором часу вы встали? — терпеливо повторил Стасов.
— Ну… часов, наверное, в восемь. Нет, в половине восьмого. В восемь я уже была на улице.
— И куда вы ходили?
— Какая разница? Гулять ходила.
«Понятно, — подумал Стасов. — Бегала за бутылкой с утра пораньше».
— Как долго вы гуляли?
— Полчаса примерно.
— Потом вернулись домой?
— Да, домой. Я, видите ли…
Медленно, словно преодолевая какие-то немыслимые препятствия, он двигался по часам и минутам, то и дело возвращаясь назад, что-то уточняя, переспрашивая, подсчитывая временные интервалы. С половины восьмого утра и до половины второго дня все сходилось, как в рекламе банка «Империал», с точностью до минуты. В половине второго Зоя Семенцова появилась в офисе киноконцерна «Сириус» — в уютном особнячке на одной из тихих московских улочек в центре города. Зоя пришла за сценарием фильма, в котором Андрей Смулов собирался снимать ее в маленьком эпизоде. Неделю назад она прошла кинопробы, и ей сказали, что она утверждена на роль. На лестнице она столкнулась с гримером Катей, которую знала много лет.
— Ой, Зоенька, ну ты подумай, какая же все-таки стерва эта Алина! — тут же заверещала Катя, чмокая приятельницу в щеку. — Андрею Львовичу так неудобно, он прямо сам не свой ходит.
— Ты о чем? — подозрительно спросила Семенцова, сразу же почуяв недоброе.
— Ну как же! Смулову твои пробы не понравились, но все равно он хотел тебя снимать, потому что знает, что ты — хорошая актриса. А Алина стала всем рассказывать, что пробы плохие и Андрей Львович берет тебя на роль из жалости, потому что всем известно, что ты сильно пьешь, так он тебя морально поддержать хочет. Ты понимаешь, он с ней поделился как с близким человеком, а она тут же понесла по всем студиям. И кражу какую-то припомнила столетней давности. Якобы ты у кого-то что-то украла. Конечно, дошло до Зарубина, тот вызвал к себе Смулова и запретил тебя снимать.
Зарубин был коммерческим директором фильма, он отвечал за то, чтобы смета расходов на производство не превысила определенного процента от суммы ожидаемой прибыли. Он придирчиво считал каждую копейку, выискивая, где можно сэкономить, чтобы фильм вышел как можно дешевле.

Но, надо отдать ему должное, никогда не скупился, если дополнительно вложенные деньги сулили увеличение прибыли. Снимать Семенцову, по его разумению, не было никакого резона. Она много лет назад получила звание заслуженной артистки, и, стало быть, платить ей, даже и за эпизод, полагалось по довольно высокой ставке. Зачем, когда на роль можно взять никому не известную актрису и заплатить ей намного меньше? Кроме того, если Смулову пробы не понравились, то не исключено, что и сыграет Семенцова плохо. Эпизод, конечно, но ведь и одна фальшивая бусина может испортить все ожерелье. К чему такой риск?
Дрожа от ярости, Зоя дошла до комнаты, в которой собиралась взять сценарий. Навстречу ей попадались знакомые актеры, администраторы, реквизиторы, и у всех на лицах было написано: «Да, то, что рассказала Катя, — правда». У одних выражение лица было сочувственное, у других — откровенно злорадное, но все они, Зоя была уверена, уже знали о том, как ее «бортанули». И не кто-нибудь — эта стерва Вазнис. Во второй раз.
Этот разговор на лестнице с гримершей и последующий проход по коридорам особняка был последним, что Зоя Семенцова смогла изложить более или менее внятно. Дальнейший ее рассказ был путаным и неуверенным. Она не помнила, с кем разговаривала, куда заходила, кому звонила. Всплывали только какие-то обрывки сведений. Она, например, помнила, как решила поговорить со Смуловым и стала выяснять, где он. Ей сказали, что до часу дня он снимал в арендованном павильоне и примерно часам к трем должен приехать в офис, привезти отснятый материал.
— Вы его дождались? — спросил Стасов, уже догадываясь, что, услышав неприятное известие, Зоя тут же начала прикладываться к рюмке. По-видимому, спиртное она постоянно носила с собой в сумке. Это объясняло «провалы» в ее памяти. Единственное, в чем она была уверена, — она была в офисе. Это точно. Ее видело множество людей, она с ними разговаривала, но деталей разговоров не помнит.
Но могло быть и другое объяснение. Никаких провалов памяти у Зои не было. Просто она пытается что-то скрыть от Стасова. И ему нужно быть очень осторожным и внимательным с этой женщиной, чтобы, с одной стороны, не обидеть ее, а с другой — не насторожить.
— Я… Нет, не дождалась. Он, вероятно, где-то задержался, а мне нужно было спешить.
— Куда? — невинно поинтересовался он.
— По делам.
Семенцова метнула в него быстрый взгляд и тут же налила себе новую порцию алкоголя.
— Хорошо, пойдем дальше, Зоя Игнатьевна. Значит, из офиса вы ушли примерно… в пять? В шесть?
— Около пяти.
— И куда направились?
— Послушайте, Славик, там, куда я направилась, не велись и не могли вестись разговоры об Алине. Обо всем, что происходило в офисе, я вам рассказала. Алину я там не видела и по телефону ей не звонила. А то, что я слышала о ней, говорило только о том, что она жестокая, безжалостная и глупая самка. Я понимаю, что ей на меня наплевать, кто я ей? Никто. Бывшая соперница. Так это когда было! Но как она могла так поступить с Андреем Львовичем? Он с ней поделился, разоткровенничался, а она так его подставила. Ему же в глаза мне теперь стыдно смотреть.
— И все-таки, Зоя Игнатьевна, куда вы отправились около пяти часов?
— В парикмахерскую.
— И сколько вы там пробыли?
— Часов до семи, я думаю. Знаете, теперь все очень долго в этих парикмахерских. Технология модных причесок сложная — химия, мелирование, все требует времени.
— А после парикмахерской?
Чем ближе к рассказу о вечере пятницы, тем явственнее ощущалась паника, которая охватывала Семенцову.

— А после парикмахерской?
Чем ближе к рассказу о вечере пятницы, тем явственнее ощущалась паника, которая охватывала Семенцову. Стасов припомнил вчерашний разговор с Каменской: Дегтярь, по ее словам, ни секунды не сомневался, что Зоя по своим психическим данным вполне могла убить Алину Вазнис. А что до физических кондиций, то тут, конечно, сомнения есть, и немалые, но только если Алина не была в бессознательном или беспомощном состоянии. А если была? Что-то уж очень сильно Зоя нервничает.
— После парикмахерской я поехала к массажистке…
У нее был готов ответ на все вопросы, касающиеся ее местопребывания вплоть до десяти часов вечера, когда она, по ее словам, вернулась домой и легла спать. И ответы эти были куда более гладкими, нежели ее сумбурный рассказ о трех с половиной часах, проведенных в особняке «Сириуса». Стасову это совсем не нравилось.
— Зоя Игнатьевна, у меня такое чувство, будто вы чего-то недоговариваете, пытаетесь что-то скрыть от меня. Я прав?
Реакция Семенцовой оказалась настолько бурной, что Стасов даже немного испугался.
— Ничего я от вас не скрываю! Слышите? Ничего! Что мне скрывать? О моем позоре и так уже знают все поголовно. Все знают! Все! Эта Вазнис — просто ненасытная дрянь. Ей мало того унижения, через которое мне пришлось пройти пять лет назад, когда она спихнула меня с роли Азучены. Я ведь домой к ней ходила, рыдала, умоляла отказаться от Азучены, сыграть Леонору, как и планировалось с самого начала. Я же все ей объяснила, все! И про то, как важно для меня было получить эту роль. И про то, что я пережила, когда моя семья погибла! И как меня мучительно лечили! Я же все ей сказала! А она? Выслушала меня, ничего не ответила, а сделала по-своему. Если бы вы только знали, чего мне стоило наступить себе на горло и пойти к ней просить. К ней, к девчонке сопливой, студентке! А я, заслуженная артистка, в ногах у нее валялась, лицо потеряла, плакала, умоляла. Разве такое можно простить? Она заслужила свою смерть, вот что я вам скажу. Кто бы ее ни убил, ему памятник надо при жизни поставить.
Зоя тряслась как в лихорадке, брызгала слюной, и Стасову показалось, что сейчас с ней случится припадок.
— Зоя Игнатьевна, успокойтесь. — Он ласково взял ее за руку и легонько сжал. — Не волнуйтесь вы так. Я все понимаю, Алина вас очень обидела, но ведь столько лет прошло, все уже и забыли о той истории, и вам пора забыть. Ну успокойтесь же, прошу вас…
От Семенцовой он ушел с тяжелым чувством, которое всегда возникало у него при виде жалких обиженных людей. Зоя не развеяла его сомнений, но, по крайней мере, дала отправную точку для дальнейшей работы. Теперь нужно проверять ее рассказ, адреса и имена парикмахерши, массажистки и всех остальных, кого упоминала Зоя, он записал. Дай бог, если все подтвердится. Ну а уж если нет…

Алина Вазнис за десять лет до смерти

За эти годы она смирилась. Он продолжал появляться, возникал неожиданно на ее пути, когда вокруг было темно и безлюдно. Алина старалась не ходить по вечерам одна, но все равно иногда приходилось идти по темной пустынной улице, и он, словно специально поджидал ее, тут же подходил. Теперь она уже знала смысл и значение всех тех слов, которые он нашептывал ей, глядя прямо в глаза. Одной рукой он держал ее за руку, другой трогал ее густые каштановые волосы, гладкие и шелковистые. И говорил, говорил, говорил… Ей было страшно, ей было противно, но она терпела. О том, чтобы закричать, позвать на помощь или хотя бы попытаться вырваться, она и подумать не могла.

Он ведь жил где-то по соседству, и она не сомневалась — свою угрозу, которую он всегда повторял, прежде чем уйти, он выполнит тут же.
Она привыкла считать себя нечистой. С того самого дня, когда подружка в детском саду сказала ей, что она испорченная и заразная. Рядом с Алиной тогда не оказалось человека, который объяснил бы ей, что никакой ее вины тут нет, что она такая же, как все остальные дети. Не оказалось рядом с ней взрослого, который пошел бы в милицию и заявил о том, что где-то поблизости проживает молодой человек, пристающий к детям. Она носила свой страх в себе, и в ее детской душе росло и крепло чувство собственной вины и горького одиночества.
Со временем она сумела заметить, что появления страшного человека (про себя она называла его Психом) имеют некоторую периодичность. Во всяком случае, подходил он к ней не чаще одного раза в два-три месяца. Поэтому после каждой встречи с ним Алина вздыхала свободнее, ибо знала: теперь пять-шесть недель она может ходить по улицам спокойно, не вздрагивая и не оглядываясь. Проходило около двух месяцев, и она начинала ждать. Скорей бы уж, тоскливо думала она, пережить это, перетерпеть, а потом снова почти два месяца мирной жизни. Доходило до того, что, когда ожидание ужаса становилось невыносимым, она специально выходила из дома вечером и сидела в скверике неподалеку. Это почти всегда срабатывало. Псих появлялся откуда-то из-за ее спины, садился рядом, отвратительно осклабившись, запускал руку в ее длинные шелковистые волосы и начинал нашептывать свои обычные мерзости о том, как он спустит с нее трусики, будет гладить и ласкать ее пальцами… Она старалась не слушать, думать о чем-нибудь постороннем, например о школе, об уроках, о мачехе и братьях. Алина знала: нужно внутренне зажмуриться и перетерпеть. Зато потом — два месяца относительного покоя. Или три, если повезет.
К пятнадцати годам она уже понимала каждый его жест, знала, почему ближе к концу своего тихого сладострастного рассказа он отнимал руку от ее волос и клал себе между ног. Знала, почему он вдруг прерывался на полуслове, замолкал на две-три секунды, а потом глубоко и как-то хрипло вздыхал. Она отдавала себе отчет в том, что происходило с этим человеком, сидевшим на скамейке рядом с ней, и не чувствовала ничего, кроме ужаса и отвращения. Но ужас стал привычным, и отвращение стало привычным. И чувство вины. И одиночество.
У нее не было подруг, и она так и не научилась общаться с людьми. Алина произносила про себя длинные пылкие монологи, разговаривая с воображаемыми собеседниками, рассказывала им о прочитанных книгах и увиденных кинофильмах, спорила, что-то доказывала, объясняла. Жаловалась сама и утешала в ответ на их жалобы. В ее головке существовал целый мир, населенный добрыми умными людьми, которым она была интересна и небезразлична, которые заботились о ней и волновались за нее в дни экзаменов. Но стоило ей открыть рот, как ее сковывал какой-то мертвенный холод. Ей казалось, что никому до нее нет дела, она никому не нужна вместе со всеми своими мыслями и переживаниями. И потом, она боялась. Детский опыт оказался слишком горьким и болезненным, и с тех пор Алина Вазнис ужасно боялась, что каждое сказанное ею слово будет обращено против нее же.
Учителя ничего не замечали. Обладая прекрасной памятью, она свободно отвечала уроки, выученные по учебникам, а нормально развитый интеллект позволял ей без труда решать задачи по физике, математике и химии. Единственным исключением была учительница литературы, которая имела обыкновение задавать вопросы не по учебнику. Выслушав ответ ученика на тему «Образ Наполеона в романе Толстого «Война и мир»», она могла спросить:
— Ну а как ты сам думаешь, был ли Наполеон жестоким человеком? Ты же читал роман, какое у тебя самого сложилось впечатление?
Если такие вопросы задавались Алине, она начинала мямлить, выдавливать из себя слова, которые ни в малейшей степени не могли передать того, что она думает.

Да, у нее было собственное мнение, но она панически боялась излагать его вслух. А вдруг опять что-то выйдет не так? И снова от нее все отвернутся.
— Это просто поразительно, — говорила в таких случаях учительница. — Алина, ты же пишешь такие блестящие сочинения, почему же ты так плохо говоришь?
«Потому что мои сочинения читаете только вы, — мысленно отвечала ей Алина. — А мой ответ услышат все в классе. Потому что я вам доверяю, вы никогда не опозорите меня перед всеми, даже если в моем сочинении будет что-то не так. А если я скажу что-нибудь смешное или неправильное, одноклассники меня засмеют и будут презирать».
Спасибо брату Иманту, который внушил ей панический страх перед произнесенным словом. К пятнадцати годам она уже знала и понимала все, что полагается знать и понимать девушке ее возраста. И, разумеется, она знала, что нет таких слов, от которых во рту вырастают лишаи. Но детские страхи жили в ней, пустив ветвистые корни и прорастая с годами все глубже и глубже. Она по-прежнему боялась людей и сторонилась их, следовательно, мало разговаривала вслух, зато много думала и говорила про себя.
Она твердо решила, что будет актрисой. И двигали ею отнюдь не те полудетские побуждения, которыми руководствуется подавляющее большинство девушек, подающих документы во ВГИК или ГИТИС. Меньше всего она думала о славе, известности, красивой жизни и зарубежных гастролях. Ей хотелось говорить и быть услышанной, хотелось донести до людей тот океан мыслей, чувств, переживаний, оценок, которые копились в ней много лет. Но сделать это не от своего имени, не от имени Алины Вазнис, а как бы от лица тех героинь, которых она будет играть. Этот океан рвался наружу, раздирал на части ее неокрепшую психику подростка, но был заперт в ней извечным страхом оказаться неправильно понятой и отвергнутой. А с придуманного персонажа какой спрос?

Глава 5

Каменская

В понедельник после утренней оперативки Настя Каменская и Юрий Коротков стали составлять план действий. С самого утра Настя успела поинтересоваться заключением судебных медиков, проводивших вскрытие трупа Алины Вазнис. Причина смерти — асфиксия, то есть умерла Алина оттого, что ее задушили. Но вот в крови обнаружены следы сильнодействующих транквилизаторов, причем в довольно больших количествах.
— Ну и что мы имеем с гуся? — грустно спросил Коротков. — Транквилизаторы были у Ксении Мазуркевич, не менее восьмидесяти таблеток, и совершенно непонятно, куда она их девала. А если у нее их не было, то должен быть рецепт. Или одно, или другое. Семенцова вполне могла удушить несчастную Вазнис, накачав ее предварительно этими транквилизаторами. И с Харитоновым ничего не ясно. Одно дело доказать, что ты не был в каком-то месте, потому что в это время тебя видели в другом. А вот как доказать, что ты там был, если тебя там никто не видел? Он клянется, что привез Алине весь долг. Как проверить?
— Ладно, не ной, не так все страшно. Ксенией пусть занимается следователь, он ее допросит и про рецепт, и про таблетки. Кстати, надо бы нам с тобой проверить, не являются ли Ксения и Зоя Семенцова близкими подругами.
— Ты что? — Коротков вскинул на Настю удивленные глаза. — Думаешь, они могли вместе Алину убить?
— А что? Каждая — за свое. Причина была у обеих, а у одной еще и таблетки в придачу. Заметь себе, алиби нет ни у той, ни у другой. Стасов занимался передвижениями Ксении в пятницу и ничего не обнаружил. После девяти вечера — ни малейшего следа, никто ее не видел и не слышал.

Причина была у обеих, а у одной еще и таблетки в придачу. Заметь себе, алиби нет ни у той, ни у другой. Стасов занимался передвижениями Ксении в пятницу и ничего не обнаружил. После девяти вечера — ни малейшего следа, никто ее не видел и не слышал. Правда, ее саму пока что никто не спрашивал, может, она и сказала бы, где была, но это мы оставим следователю. А что с Семенцовой?
— Ничего. В парикмахерской она не была, у массажистки тоже не была, это все вранье. Более того, Стасов нашел людей в «Сириусе», которые утверждают, что звонили вечером Зое домой в районе десяти-одиннадцати часов. Знаешь, оказывается, когда у тебя случается неприятность, находится куча людей, которые хотят спросить у тебя, правда ли это. И вечером ей позвонили по меньшей мере две приятельницы, чтобы узнать, правда ли, что Смулов хотел взять ее на эпизод, а Зарубин запретил, и правда ли, что случилось это по инициативе самой Алины Вазнис. Одна из них звонила в начале одиннадцатого, другая — почти в одиннадцать, а около половины двенадцатого снова позвонила первая. Видать, уж очень сильно ей хотелось посмаковать чужую беду.
— И Семенцовой, конечно, дома не было?
— Конечно, не было. Во всяком случае, трубку никто не снял. А Стасову она сказала, что пришла домой около десяти. Ася, ты вроде не в себе сегодня.
— Почему ты решил? — искренне удивилась Настя. — Настроение у меня нормальное, чувствую я себя отлично, ничего не болит, никто меня не обидел. Что ты выдумываешь-то?
— Я не выдумываю, а только я сижу у тебя уже полчаса, а ты еще ни разу кофе не выпила и мне не предложила.
Настя расхохоталась. Юрка был ее давним и близким товарищем и прекрасно знал, что без чашки кофе она не может прожить и двух часов. Многолетние наблюдения говорили о том, что после утренних оперативных совещаний Настя, возвращаясь в свой кабинет, первым делом включала кипятильник и делала себе огромную чашку крепкого кофе, без этого она работать не начинала.
— Надо понимать, что главное в твоей фразе — последняя часть. Ты вежливо намекаешь на то, что я тебя не угощаю.
Она достала кипятильник, налила воду из графина в большую керамическую кружку, достала из тумбочки две чашки, банку с растворимым кофе и коробку с сахаром.
— Ну так что, вымогатель, делать-то будем? Ксению Мазуркевич отдадим следователю?
— Отдадим, — согласно кивнул Коротков.
— А Семенцову? Стасов выжал из нее все, что смог, имеет ли смысл ему и дальше с ней работать?
— Ладно, Семенцову я возьму на себя. Конечно, Стасову не с руки проявлять жесткость, они же вроде как сотрудники одной фирмы, а мне все можно, я для нее чужой.
— Значит, так и порешим. Следователь будет проверять алиби Ксении Мазуркевич, ты — алиби Зои Семенцовой, я займусь выяснением вопроса о том, не являются ли эти милые дамы близкими подругами. У нас провисает Харитонов, — задумчиво сказала Настя. — Колобок обещал разобраться с текучкой и дать нам кого-нибудь в помощь. Видно, не получается. Что-то он молчит.
Колобком в их отделе любовно называли начальника, Виктора Алексеевича Гордеева, за коренастую крепкую фигуру и круглую лысую голову. Гордеев о своем прозвище знал, но не обижался — оно приклеилось к нему так давно, что Виктор Алексеевич рассматривал его как свое второе имя.
— И еще одно, Юрочка. Надо нам с тобой выяснить, не имела ли Алина Вазнис обыкновения принимать транквилизаторы. А то мы с тобой тут сейчас наворочаем версий, а окажется, что она сама регулярно принимала препараты. Ты позвони Смулову прямо сейчас, чтобы мы уже внесли ясность и не мучились.

Коротков покорно снял телефонную трубку и набрал номер Смулова. Тот, к счастью, оказался дома.
— Транквилизаторы? Нет, никогда. У Алины были на редкость крепкие нервы, она вообще никогда ничего такого не принимала. И даже в пятницу, когда я посоветовал ей побыть дома и успокоиться, она пила только настойку пустырника. Так она сама мне сказала. Единственное успокоительное, которое я у нее видел, — это валерьянка в таблетках. Алина, видите ли, очень боялась зубных врачей, и от страха ее даже наркоз плохо брал. Поэтому ей посоветовали предварительно принимать несколько таблеток, чтобы обезболивание было более эффективным.
— И вы никогда не видели у нее дома никаких препаратов?
— Нет, — твердо ответил Смулов. — Никогда.
Коротков положил трубку и отхлебнул кофе.
— Номер не прошел, — прокомментировал он. — Наша потерпевшая психотропными препаратами не баловалась, и вообще нервная система у нее была отменная. Боялась только зубных врачей и пила только валерьянку в таблетках. Изредка — настойку пустырника. Это все.
— Жаль, — огорченно вздохнула Настя. — Значит, придется заниматься Мазуркевич и Семенцовой. А мне так не хотелось…
— Да? А почему?
— Да ну их. — Она вяло махнула рукой. — С женщинами всегда трудно. Врут, врут, одно на другое налепляют, потом разлепить невозможно. Тем более одна — алкоголичка, другая — с бешенством матки. Такие в жизни ни одного слова правды не скажут, будут голову морочить до помрачения рассудка. Знаешь, почему с мужиками проще? Если его припереть к стенке и доказать, что он сказал неправду, у него руки опускаются сразу. После этого с ним работать — одно удовольствие. А бабы — они по-другому устроены. Им не бывает стыдно, когда их уличаешь во лжи, у них прямо азарт какой-то просыпается, до того им хочется тебя обмануть, лапшу тебе навешать. Ты им, мол, неправда ваша, тетенька, а они тебе в ответ: нет, правда, и не знаю я, кто вам сказал такую глупость, кто меня уличил во лжи. А есть и посложнее вариант: да, я сказала вам неправду, но это потому, что… И дальше загоняет тебе еще большее вранье. А когда ты ее и во второй раз уличишь, она начинает рыдать и рассказывать тебе страшную историю про какую-нибудь кошмарную тайну, которую ни в коем случае нельзя разглашать, поэтому она и говорила неправду все это время. Во имя сохранения тайны, так сказать. Ох, Юрочка, бабы — страшная штука.
— Можно подумать, — фыркнул Коротков. — А сама-то ты кто будешь?
— Я, миленький, не баба, — улыбнулась Настя. — Я — сыщик женского пола. Две большие разницы и одна маленькая.
* * *
«Сливки» Настя сняла сразу, позвонив Стасову и попросив его выяснить, не являются ли Ксения Мазуркевич и Зоя Семенцова близкими приятельницами. Ее вопрос показался Стасову более чем странным.
— Да что у них может быть общего? — удивился он. — Жена президента и спившаяся актриса.
— Я тоже так думаю. Но ты все-таки узнай, ладно? Может, они в школе вместе учились, или в институте, или в молодости время проводили в одной компании. Может, в больнице вместе лежали. Знаешь, всякое бывает. Слава, ты пойми меня правильно, мне на данном этапе не нужна правда, мне нужно общественное мнение. Я хочу понять, официально считается, что они хорошо знакомы или что они не имеют друг к другу никакого отношения. А уже потом я буду шагать дальше.
— Ах это, — с облегчением ответил Стасов. — Ну это я быстро. Минут через десять перезвони мне.

— Ну это я быстро. Минут через десять перезвони мне.
Через десять минут Настя услышала от него примерно то, что и ожидала: когда девять лет назад создавался «Сириус», заслуженная артистка Зоя Семенцова была одной из первых, кого пригласили для подписания контракта. У нее была хорошая репутация добросовестной и трудолюбивой актрисы, не замеченной в склоках и интригах. Пригласили ее по инициативе Леонида Сергеевича Дегтяря, который знал Зою давно и которому для его фильмов-опер нужна была актриса среднего возраста. В операх для женщин такого плана пишут партии меццо-сопрано и контральто: Графиня в «Пиковой даме», Флора в «Травиате», Ульрика в «Бале-маскараде». Ксения никакого интереса к личности Семенцовой не проявляла и даже, когда у той случилось несчастье, не сочла нужным выразить ей соболезнование, хотя все в «Сириусе» без исключения ходили к Зое в больницу или присылали цветы и записки. Одним словом, Ксения Семенцову знать не знала.
Что же до самой Семенцовой, то она никогда никому не говорила и даже не намекала, что близко знакома с женой президента. Встречаясь на сборищах и тусовках, премьерах и презентациях, они вежливо кивали друг другу и расходились.
— Слушай, Слава, а тебе это не напоминает застарелую вражду? — спросила Настя, выслушав отчет Стасова.
— Нет, мне это напоминает Лабрюйера, — усмехнулся тот в ответ. — Если не ошибаюсь, это он написал: когда мужчина и женщина, встретившись на людях, расходятся по разным углам, не поднимают друг на друга глаз и не обмениваются ни словом, все сразу понимают, что это означает.
— Ну, в общем, ты прав, — согласилась Настя. — Так или иначе, факт давнего знакомства придется проверять. Сильно подозреваю, что наши дамы его старательно скрывают. Кстати, как девичья фамилия Ксении?
— Козырева. Я же тебе говорил, она дочь банкира Козырева Валентина Петровича. Забыла?
— Нет, я помню, но иногда дети носят фамилию матери или ее второго мужа, поэтому я и спросила.
— Послушай, Анастасия, ты чертовски предусмотрительна, — с невольным уважением сказал Стасов. — На воду дуешь?
— Ага. Знаешь, сколько раз обжигалась. Однажды с таким фокусником столкнулась — в страшном сне не приснится. Он находил нуждающихся женщин, платил им приличные деньги за то, чтобы они с ним расписались и через месяц развелись. При регистрации брака брал фамилию жены, быстренько получал новый паспорт, после развода бежал в милицию, писал заявление, что паспорт потерял, или ограбили его, или еще что-нибудь, получал новый, с фамилией разведенной жены, поскольку при разводе фамилию не менял, потом снова женился, и вся процедура сначала. К тому моменту, как мы его отловили, у него было четыре подлинных паспорта на разные фамилии. Подлинных! А уж сколько он дел наворотил с этими паспортами — ни в сказке сказать, ни пером описать. У него, между прочим, подельница была, так он как только разведется, так давай скорей на ней жениться. Она тоже фамилию меняла, и тоже в милицию бегала с заявлениями, а паспорта в тумбочку складывала. Их по всей России лет восемь ловили, они раз двадцать, наверное, за это время через милицейские руки проходили. Искали Иванова и Сидорову, а они предъявляют документы на имя Петрова и Тютькиной, или Бубликова и Кругликовой, посылают запросы, проверяют — все чисто, паспорта подлинные, фотографии совпадают, извиняйте, дяденька и тетенька. Так что насчет фамилий у меня всегда сомнения есть.
— Ничего себе! — выдохнул Стасов. — Так это, выходит, ты Корягина поймала? Черт, я же знаю эту историю, но я не думал, что это ты…
— Не преувеличивай, Слава, я его не поймала.

Я вообще в жизни еще ни одного преступника не поймала. Я этого не умею. Я его вычислила. Догадалась насчет того, что он фамилии каждый раз законным путем менял. Это же так просто на самом деле. Только по жизни бывает редко, поэтому никому и в голову не приходит, что мужчина возьмет фамилию жены. Он на это и рассчитывал. Тогда я всех его жен вычислила, а уж когда мы получили полный перечень фамилий в его документах, тогда все само собой сделалось. А поймал его, кстати, Юрка Коротков.
Итак, к полудню понедельника у Насти Каменской сложились следующие версии убийства Алины Вазнис.
Первая. Алину убил Николай Степанович Харитонов, чтобы не отдавать ей долг, который для него оказался непомерно большим.
Вторая. Убийство совершила Ксения Мазуркевич, подсыпав Алине в чай или кофе огромную дозу транквилизаторов, а когда та стала вялой и ее начало клонить ко сну, просто задушила ее подушкой. Следов борьбы в квартире не было, синяков и ссадин на шее потерпевшей тоже нет.
Третья. Способ убийства тот же, убийца — Зоя Семенцова.
Четвертая. То же самое, но убийц двое: Ксения и Зоя.
Была и пятая версия. Ее Настя Каменская еще не придумала, но знала точно, что она наверняка есть. Она нутром чуяла такие дела, когда все время появляются новые и новые подозреваемые. Появления пятой версии она ждала с минуты на минуту.
И оказалась права.

Стасов

Он не успел еще ничего сделать для проверки биографий Ксении Мазуркевич и Зои Семенцовой, когда его вызвал к себе сам Мазуркевич. Стасов поднялся на третий этаж, где находился кабинет президента, и толкнул тяжелую дубовую дверь.
Мазуркевич с расстроенным лицом сидел за своим столом, а напротив него в креслах для посетителей Стасов увидел Андрея Львовича Смулова и пожилого мужчину с грубо вытесанным тяжелым лицом.
— Вот, Владислав Николаевич, — проговорил Мазуркевич как-то растерянно, — знакомьтесь, это Валдис Гунарович, отец Алины.
— Я по поводу наследства, — тут же произнес Вазнис, не поворачивая головы. — Пусть он откроет квартиру Алины, мы заберем все вещи. У него ключи есть, я знаю.
Под «ним» Вазнис подразумевал Смулова, но не счел нужным хотя бы назвать его по имени.
— Это невозможно, Валдис Гунарович, — как можно мягче сказал Стасов. — Пока не закончено расследование обстоятельств ее смерти, в квартиру могут входить только работники милиции. Во всяком случае, если вы хотите что-то забрать, то вам нужно получить разрешение у следователя. Ни Михаил Николаевич, ни я, ни тем более Андрей Львович не вправе впускать вас в квартиру Алины. Поймите это.
— Я имею право, — сухо ответил Вазнис, словно не слыша объяснений Стасова. — Я являюсь законным наследником дочери и имею право на все ее имущество.
— Безусловно, право вы имеете. Но чуть позже, не сейчас.
— Но мне нужно взять одежду, в которой Алину будут хоронить. Я же не могу положить ее в гроб в этом…
Он презрительно скривился, и Стасов вспомнил, что мертвую Алину обнаружили лежащей на диване в почти прозрачном пеньюаре, накинутом поверх соблазнительно коротенькой ночной сорочки с кружевами и на тоненьких бретельках.
— Это другой разговор. Но все равно нужно получить разрешение у следователя. С вами поедет кто-нибудь из работников милиции, и вы возьмете все, что нужно для похорон.
— Пусть он отдаст ключи, — упрямо повторил Вазнис, глядя куда-то в пространство.

— Пусть он отдаст ключи, — упрямо повторил Вазнис, глядя куда-то в пространство.
— Но у меня их нет, — подал голос Смулов. — Их забрали работники милиции. Так что вам в любом случае нужно обращаться к ним, а не к нам.
Вазнис медленно поднялся с кресла, и Стасова поразило, какого он оказался огромного роста. Самому Стасову до двух метров не хватало четырех сантиметров, и он уже давно, еще со времен детства, забыл, как можно стоять и смотреть человеку в глаза, не наклоняя при этом голову вниз. Старый латыш смотрел на Стасова в упор своими маленькими серыми глазками, и тому в какой-то миг стало жутко от той враждебности, которая выплеснулась на него через эти серые щелочки. Затем Вазнис неторопливо повернулся к Мазуркевичу, окатив и его холодным взглядом. И наконец перевел глаза на Смулова, неподвижно сидевшего в кресле у стола.
— Это ты ее убил, — сказал он громко и внятно. — Если бы ты не снимал ее в своих сраных фильмах с этими сраными ужасами, она была бы жива. Это ты виноват. Ты.
Все оцепенели от неожиданности, и никто даже не заметил, как Валдис Вазнис покинул кабинет Михаила Николаевича Мазуркевича.
* * *
— Что Вазнис имел в виду? — спросил Стасов, усаживаясь поудобнее и закуривая. — В чем он считает вас виноватым?
Они со Смуловым спустились на второй этаж в кабинет Стасова, все еще находясь под впечатлением последней реплики отца Алины.
— Видите ли, он вообще был против того, чтобы Алина снималась в русских фильмах. А уж в триллерах-то тем более. Валдис — человек старой закваски, он этого жанра не понимал. Он считал, что нельзя своими руками создавать ужасы, творить их, иначе эти ужасы остаются в реальной жизни и губят человека. Понимаете, он верил в это. Он ведь почти не разговаривал с Алиной последние годы.
— Не разговаривал, а за наследством прибежал, — заметил Стасов. — Что, у Алины были какие-то ценности? Сбережения? Дорогие вещи?
— Ничего особенного, — пожал плечами Смулов, — кроме бриллиантов матери. Так ведь они пропали, Валдис не может этого не знать. Я думаю, здесь рука Иманта, старшего брата. Он был очень недоволен, что оказался самым нищим в семье.
— Да? — сразу встрепенулся Стасов. — А почему так вышло?
— Драгоценности первой жены Валдис определил Алине с самого начала. Потом средний, Алоиз, как-то встал на ноги, удачно женился, завел собственное дело. А Имант так и остался с десятью классами и профессией токаря. Из троих детей высшее образование было только у Алины. Но Алоиз сумел пробиться, он вообще парень напористый и энергичный, а Имант — он какой-то… Туповатый, что ли. В прошлом году собрал все свои сбережения и купил акции «МММ», когда они еще стоили тысячу четыреста рублей. Цена акций, если вы помните, росла очень быстро, котировку объявляли два раза в неделю, и он дважды в неделю чувствовал, что становится богаче и богаче. Имант запасливый, у него на черный день деньги были отложены, миллион рублей, вот он на весь этот миллион купил тысячу акций, даже еще занимал у Алины четыреста тысяч, это при мне было. Когда акции стали стоить по сто тысяч за штуку, он уже чувствовал себя миллионером, планы начал строить, как откроет собственное дело, ну и так далее. А потом, когда цена акций поднялась до ста двадцати пяти тысяч, все рухнуло в один момент. Понимаете? Вот вчера только у него было сто двадцать пять миллионов, а сегодня — пшик. Он чуть с ума не сошел, бедняга. А впрочем, может быть и сошел, — задумчиво добавил Смулов. — Но чужой достаток ему покоя не давал. Алина рассказывала, что он неоднократно требовал у нее поделить драгоценности матери.

В общем, его можно понять. Почему Алине досталось все, а ему — ничего? Потому что отец так решил? А с чего он принял такое решение? Чем Алина лучше его, Иманта?
— Значит, вы говорите, Имант претендовал на драгоценности матери?
— Да. Алина часто об этом говорила.
— Очень любопытно. Вы не возражаете, если я сообщу Юрию Викторовичу о том, что вы мне только что рассказали?
— Да ради бога, если это поможет…

Коротков

Вазнисы жили в этом доме больше тридцати лет. Сначала, сразу после свадьбы Сонечки и Валдиса, молодые жили с родителями Сони, которые тут же начали строить кооператив для любимой дочки и ее мужа. Первый сын, Имант, родился, когда Соня и Валдис еще не отделились от тещи с тестем, но второго, Алоиза, из роддома принесли уже в новую квартиру, большую, четырехкомнатную. Родители у Сонечки были людьми состоятельными и для дочки не скупились.
Когда-то этот дом, наверное, был предметом зависти множества «бесквартирных» москвичей: с улучшенной (по тем временам и стандартам) планировкой, лоджиями, большими квадратными прихожими и встроенными шкафами, которые позволяли не загромождать пространство монстроподобными трехстворчатыми гардеробами. Лучше этого дорогого кооперативного дома были только дома ЦК и Совмина. Но все это было давно, и теперь от былого величия мало что осталось. Дом, судя по всему, не был на капитальном ремонте и впечатление сейчас производил несколько убогое. Хотя Коротков, который жил в крошечной двухкомнатной квартирке с женой, сыном и парализованной тещей и не имел ни малейших перспектив улучшить жилищную ситуацию, был бы счастлив, если бы жил в таком доме, как Вазнисы.
Дверь Короткову открыла моложавая статная женщина с невыразительным лицом и подтянутой фигурой. «Мачеха, — сразу понял Коротков. — Что ж, тем лучше».
— Проходите, — сказала она с сильным акцентом, словно и не прожила в Москве почти двадцать лет. — Это вы нам звонили? Насчет Алины?
— Да. Вы — Инга?
— Инга, — подтвердила женщина, глядя на Короткова в упор немигающими глазами, отчего ему стало не по себе. — Нас уже вызывал следователь. Что вы еще хотите?
— Я хотел бы поговорить с вами о детстве Алины, — соврал Коротков.
Но не объяснять же ей, что он пришел поговорить о ее старшем приемном сыне Иманте. Разговор на Иманта он сам выведет, лишь бы начать. Но начинать нужно с безобидного.
— О ее детстве? Зачем?
— Чтобы понять ее характер. Вот, например, говорят, что у нее не было близкой подруги. Странно, правда? Как так может быть, чтобы у молодой женщины не было задушевной подруги? Другое дело, что на работе могли этого не знать, а вы — ее семья, вы наверняка знаете больше.
Коротков хотел польстить Инге, но вышло как раз наоборот. Глаза женщины гневно вспыхнули.
— Семья? Алина была сама себе семья. Она нас презирала, считала нас недалекими и некультурными. Мы ей были не ровня. Она всегда считала себя выше нас всех.
— Ну почему вы так говорите, — попытался Коротков сгладить неловкость. — Алина всегда очень тепло отзывалась обо всех вас, она вас любила. Напрасно вы…
— Откуда вы знаете? — подозрительно спросила Инга. — Вы что, знали ее?
— Нет, я не был с ней знаком. Но Андрей Львович мне говорил…
— Андрей Львович! — Инга презрительно фыркнула.

Но Андрей Львович мне говорил…
— Андрей Львович! — Инга презрительно фыркнула. — Этот развратник! Режиссеришка! Мало чего он вам наговорил. Если бы он был приличным человеком, он бы женился на Алине и не снимал ее в этих отвратительных фильмах, да еще почти голой. Совести у него нет, да и у нее тоже, раз жила с ним и позволяла раздевать себя на глазах у всего народа.
— Послушайте, Инга, ведь Алина умерла, и не просто умерла, а была убита. Неужели вам совсем не жалко ее?
— Жалко? Да, жалко. Может быть. — Она как-то странно посмотрела на Короткова. — Она никогда не была мне родной. Имант — да. Алоиз — да. Они были мне как сыновья, любили меня, уважали, слушались. Советовались. А она всегда была мне чужой. Она так и не приняла меня после смерти матери. Она меня ненавидела.
— Но почему, Инга? Почему вы так считаете? Алина никогда не сказала про вас худого слова.
— Вот! — Она торжествующе подняла палец. — Вот именно. Она вообще не сказала ни одного слова, ни про меня, ни мне самой. Она меня вообще не замечала. Даже когда маленькой была, ни разу не подошла ко мне, чтобы я ей бант завязала или платьице застегнула. Всегда сама мучилась, пыхтела, а не подошла ни разу. Я как-то сама предложила, давай, мол, помогу, она на меня так зыркнула, будто испепелить хотела. Не надо, говорит, спасибо, тетя Инга, я сама. Вежливая была, что и говорить, а внутри — холод. Пустота. Души в ней не было. Чужая она была нам всем.
— Ну хорошо, пусть чужая, — сдался Коротков. — Но ведь и чужого человека жалко, когда он погибает таким молодым. Это же несправедливо, разве нет?
Неожиданно Инга расплакалась. Она плакала так горько, как умеют плакать только дети, опустив голову и закрыв лицо руками. Коротков терпеливо ждал, когда она успокоится.
— Я виновата, теперь я понимаю, что виновата.
Инга отняла руки от опухшего заплаканного лица, было видно, что она совсем не стесняется постороннего человека.
— Я думала — пятерки приносит, не болеет, школу не прогуливает, значит, и ладно. Все в порядке. Меня в дом взяли хозяйство вести, Валдис больше детей не хотел, и так уже трое. Хоть он и женился на мне, но все равно я была как домработница. А когда он на меня закричал, чтобы я не смела Сонины бриллианты трогать, что они принадлежат только Алине, я поняла свое место в этой семье. Соня — да, жена. А я — домработница с пропиской. Меня только Имант в этой семье любил, только он один. Алоиз рано от дома отбился, все дела какие-то у него, деньги начал рано зарабатывать, самостоятельным стал. А Алина… Она меня не замечала. Она никого не замечала. Молчаливая была, замкнутая, никогда ничего не расскажет, не поделится. А мне только-только девятнадцать исполнилось, когда меня сюда привезли и к Валдису в жены пристроили. И сразу — квартира огромная, четыре человека, и всех накормить, обстирать, квартиру в чистоте содержать. Думаете, легко? Я не то чтобы к работе непривычная была, нет, на хуторе в четыре утра вставала, к первой дойке, мы коров держали, поросят. Хозяйство было большое, я работы-то не боялась. Но ведь целый день… Пока все переделаешь — уже и ночь на дворе. А каждому ребенку в душу заглянуть — времени не оставалось. Вот только Имант… Он домашний всегда был, тихий, помогал мне. Алоиз из школы прибежит, покушает, переоденется — и на заработки, машины мыть. Валдис с работы вернется злой, усталый, грязный, помоется, поест — и к телевизору с газеткой усядется, слова от него доброго не услышишь. Алина в своей комнате запрется, уроки делает, даже еды не попросит, если к столу не позовешь. А Имант со мной и на кухне сидел, и в магазины мы вместе ходили, он сумки нес, продуктов-то много нужно: мясо, картошка, капуста — тяжелое все, и со стиркой помогал.

А Имант со мной и на кухне сидел, и в магазины мы вместе ходили, он сумки нес, продуктов-то много нужно: мясо, картошка, капуста — тяжелое все, и со стиркой помогал. Разговаривал со мной. Если бы не он, я бы вообще разговаривать разучилась в этой вашей Москве. А теперь что вышло? Алоиз в Финляндии, процветает, Алина — миллионерша. А Имант ни с чем остался.
Подозрение кольнуло Короткова, когда он, слушая сбивчивые объяснения Инги, оглядывал стены большой уютной комнаты. Стены были оклеены светлыми, холодных тонов, обоями. И прямо напротив Короткова висело единственное украшение — большая семейная фотография, на которой были все пятеро: мрачный хмурый Валдис, Алина с непроницаемо спокойным лицом, обаятельно улыбающийся светловолосый молодой человек, по-видимому, это был Алоиз, и Имант с Ингой. Именно так: все поодиночке, а Имант с Ингой. Даже тогда, когда все они смотрели в объектив, женщина лет тридцати пяти и высокий брюнет лет тридцати или чуть меньше смотрели друг на друга. Нет, глаза их были устремлены вперед, но все равно они смотрели друг на друга. Они были вместе. Они и сейчас вместе?
— А Имант женат? — спросил Коротков и понял ответ еще до того, как услышал.
— Нет. Мы так и живем втроем, — уже совсем спокойно ответила Инга. — Валдис, Имант и я.
Она сказала правду, внешне совершенно обычную, ну, живут себе отец, неженатый сын и мачеха одной семьей, что тут необычного, даже если мачеха всего на шесть лет старше этого неженатого приемного сына. Но она сказала и другую правду. Они действительно живут втроем, но только Валдис этого не знает.
— Скажите, Инга, а Иманту никогда не было обидно, что бриллианты матери достались Алине?
— Не знаю, — сухо обронила Инга. — Он не обсуждал это со мной.
— Подумайте, Инга, вспомните. Ведь вы всегда были близки со старшим сыном. — Коротков умышленно назвал Иманта сыном, чтобы не дать понять ей, что догадался. — Разве он не делится с вами всеми своими проблемами?
— Не знаю, — повторила она еще суше. — Мы это не обсуждали.
— А вы не пытались поговорить с мужем, убедить его, чтобы он изменил свое решение? Ведь это действительно несправедливо: Алине все, а сыновьям ничего.
— Он Алину любил больше. Она была последняя, младшая. Валдис говорил, она на жену его очень похожа. Валдис говорил, мужчинам помогать не надо, на то они и мужчины, чтобы самим всего добиваться. А Алина — девочка, если родители о ней не позаботятся, то кто же?
— Хорошо, так считал Валдис. А вы? Лично вы как считали? Вы были согласны?
Инга опустила глаза и стала разглядывать узор на паласе.
— Никого не касается, как я считаю. Я, во всяком случае, на эти бриллианты не претендовала. Зачем они мне? Как Валдис решил — так и правильно.
Интересное дело! Не далее как полчаса назад она взахлеб говорила о том, что решение мужа было неправильным, несправедливым. Алина — миллионерша, а Имант ни с чем остался. Это же ее слова. Отыгрывает назад, поняв, что сказала лишнее?
— Инга, а где сейчас Имант?
В ее глазах вспыхнул страх, и она не успела его притушить.
— На работе, наверное.
— Когда он вернется?
— В семь, наверное, как обычно. Он не предупреждал, что задержится.
— Вам не кажется странным, что он продолжает как ни в чем не бывало ходить на работу, когда сестра погибла? Ведь послезавтра ее похороны, с этим всегда много хлопот.
— Этим занимается Валдис.

— Этим занимается Валдис. У него сегодня выходной. У Иманта на работе строго, отгулы только за свой счет. Мы и так каждую копейку считаем, Валдис на пенсию вышел и продолжает работать, но это же гроши.
— А Алоиз? Он знает о несчастье? Приедет на похороны?
— Не знаю.
— То есть как?
— Он сейчас в Финляндии. Звонить дорого, мы не можем себе позволить. Если только он сам позвонит…
Из квартиры Вазнисов Коротков уходил с камнем на сердце. Эта семья не была похожа ни на одну семью, которую он знал. Жадные? Скупые? Или просто привыкли экономить, потому что никогда не было особого достатка? От Инги он узнал, что пока родственники первой жены Валдиса еще были в Москве, они постоянно подбрасывали деньжат «на детей Сонечки». Скоропалительная повторная женитьба Валдиса оскорбила их чувства, и общаться с Валдисом они перестали, деньги переводили по почте. Но родственники эти уже давно за границей, они уехали еще в восемьдесят втором году. Ну хорошо, бедность бедностью, но должны же быть какие-то человеческие чувства! Не сказать родному брату о том, что трагически погибла его младшая сестра, только лишь потому, что международные звонки стоят дорого? Это не укладывалось в голове. Какие они, эти Вазнисы? Скупые на проявления эмоций? Или просто холодные и бездушные? Во всяком случае, про Алину говорили именно это. И ее мачеха, и ее коллеги по «Сириусу» были единодушны: вежливая и холодная. Внешне доброжелательная, но равнодушная, скрытная и жестокая.
Несомненно, Инге было обидно, что Имант остался ни с чем. Имант — ее единственная отдушина в этом чужом городе, в чужой культуре, в чужой стране. Бесправная домработница, которую лишили возможности родить собственного ребенка, но вынуждали регулярно исполнять супружеский долг, нашла утешение в молодом парне, всего на несколько лет моложе себя. Близкие отношения между мачехой и пасынком, так же, как и между отчимом и падчерицей, не являются редкостью, совсем наоборот. Просто говорить об этом не принято, да и пишут мало. Дело обычное. Мог ли Имант убить собственную сестру ради бриллиантов? Мог. А если Харитонов действительно принес деньги, то, кроме драгоценностей, убийце «обвалилось» еще и шесть с лишним тысяч долларов. А Инга? Могла ли она сделать это ради единственного близкого ей человека? И она могла.
Коротков слишком давно работал в уголовном розыске, чтобы доверять суждениям типа: он не мог этого сделать, он не такой человек. На вопрос «мог или не мог» он всегда отвечал с точки зрения физических кондиций подозреваемого. Толстый человек не мог пролезть в форточку. Человек маленького роста не мог нанести высокому человеку удар по голове сверху, если не стоял при этом на табуретке. Человек не мог совершить наезд, если он даже не знает, как завести машину. Все остальные рассуждения, опирающиеся на оценки характера и психики, он отбрасывал. Юрий хорошо знал, что человек может все. В самом буквальном смысле этого слова. И самые добрые и мягкие могут озвереть. И самые жестокие и агрессивные могут проявить жалость и сентиментальность. Все бывает на этом свете.
А что касается алиби, то Валдис Вазнис в ночь с 15 на 16 сентября, когда была убита его дочь Алина, находился на работе. Выйдя на пенсию, он подрабатывал вахтером «сутки через трое», заступил в шесть вечера в пятницу и сменился в шесть вечера в субботу. Инга и Имант были дома вдвоем. Замечательное алиби, мечта сыщика! Классика детективного жанра, черт его дери.
Из автомата у метро Коротков позвонил Насте.
— Аська, только не убивай меня сразу, я тебе еще двух подозреваемых несу.
— С мотивом?
— И с мотивом, и с возможностями, и без хорошего алиби.

Они составляют алиби друг другу, но они оба заинтересованы. Мне возвращаться в контору или заняться Семенцовой?
— Если можешь, приезжай сюда, расскажешь мне все подробно. Потом займешься Семенцовой, а я пока думать буду.
Коротков вышел из телефонной будки и только тут понял, как сильно проголодался. Он огляделся и заметил неподалеку киоск, торгующий горячими сосисками. Взяв три сосиски с сомнительным на вид салатом из помидоров и огурцов, он запил это гастрономическое великолепие бутылкой пепси, сел в машину и поехал на Петровку.

Алина Вазнис за три года до смерти

Наконец-то жизнь улыбнулась ей. Наконец-то нашелся человек, которому она не была безразлична, которому было интересно не только то, какая она снаружи, но и что у нее внутри. Андрей Смулов.
Она сразу, с первого же момента, поняла, что режиссер влюбился в нее, но в этом не было ничего необычного. В нее и раньше влюблялись точно так же, с первой встречи. Необычным было другое — он вел с ней долгие разговоры, внимательно слушал, а потом снова и снова спрашивал, и снова слушал…
— А что ты думаешь о…?
— А почему тебе нравится…?
— А почему не нравится…?
— Тебе бывает грустно, когда…?
— Ты видишь цветные сны?
И так до бесконечности.
Алина была признательна Смулову. Он был терпелив, и когда на съемочной площадке что-то не получалось, никогда не ругал ее, не злился, а объявлял перерыв, отводил ее в сторонку и, пытливо заглядывая в глаза, спрашивал: почему? Почему ты не можешь сделать так, как нужно? Что тебе мешает? Тебе это что-то напоминает? Что-то неприятное? Расскажи мне, говорил он, и давай попробуем вместе справиться с этим. Не держи в себе, не таись, затаенное страдание разъедает твою душу и мешает тебе играть, выплесни его наружу, раскройся.
Ей было уже двадцать два года, и она превратилась в форменную неврастеничку. Псих появлялся в ее жизни с ужасающей регулярностью вот уже шестнадцать лет. Он стал частью ее жизни, а жизнь стала кошмаром. Иногда она пыталась заставить себя пойти в милицию и заявить на него, но мысль о том, что придется перед чужими, не отличающимися деликатностью мужчинами рассказывать все с самого начала, повторять те мерзкие слова, которые Псих говорил ей, повергала ее в ужас. Алина была уверена, что сама во всем виновата, и именно это ей и скажут в милиции. Она нечистая. Она порочная и испорченная. Она терпела это шестнадцать лет? Так ей и надо. Рассказать им, как она, не вынеся напряженного ожидания неизбежной встречи, сама выходила в скверик, чтобы ЭТО уже скорее случилось? Разве они поймут? Они выставят ее на позор и посмешище.
Впрочем, в последнее время все стало по-другому. Псих появлялся, но близко не подходил. Она стала уже взрослой, и подходить к ней и брать за руку стало опасно. Он шел ей навстречу и смотрел в глаза. Подойдя вплотную, ухмылялся, оскаливая гнилые зубы, шепотом бросал несколько слов и проходил мимо. Но Алине и этого было достаточно, чтобы снова испытать страх и отвращение. Иногда он поджидал ее в темном подъезде дома, где она жила. Если она шла одна и в подъезде больше никого не было, он протягивал руку, касался ее волос и протяжно стонал:
— Сладкая моя, сладенькая…
Алина опрометью бежала к лифту, стараясь не смотреть на Психа, но успевала увидеть знакомую картину: его рука между ног.
Каждый раз после такой встречи она облегченно вздыхала: еще два месяца передышки. Но проходило шесть-семь недель, и она начинала ждать.

Но проходило шесть-семь недель, и она начинала ждать. Она теряла сон, не могла работать, плохо сдавала экзамены в институте, скованная ожиданием предстоящего страха, ожиданием встречи, которая могла состояться каждую минуту. С девятнадцати лет она стала принимать транквилизаторы. Чем дольше затягивалось ожидание, тем большие дозы ей требовались. Под влиянием препаратов она становилась вялой, безразличной, и в ее игре не было страсти, живости, настоящих чувств. Амитриптилин «отшибал мозги», и ей было трудно учить роли.
Да, Андрей Смулов был терпелив. Он долго и трудно завоевывал ее доверие, но все-таки пробил стену молчания. Алина рассказала ему все. И как она была счастлива, когда он не стал говорить о ее вине и испорченности, а в ужасе всплеснул руками:
— Бедная моя, бедная моя девочка, и с этим кошмаром ты жила столько лет? Как же ты выдержала? Как у тебя сил хватило? Теперь я понимаю, что тебе мешает. Ты привыкла все скрывать, привыкла молчать. Поэтому ты и на площадке не можешь раскрыться до конца. Но ничего, милая, ничего, мы с этим справимся. Главное — мы теперь знаем причину.
Она испытала огромное облегчение. Все получилось именно так, как и обещал Андрей. Она стала играть с каждым днем все лучше, это замечали все. Смулов не отпускал ее от себя ни на шаг, отвозил по вечерам домой, и если не оставался ночевать, то приезжал за ней по утрам.
— Ты не должна больше бояться, — говорил он. — Я же все время с тобой. Никто к тебе не подойдет, когда я рядом. А я буду рядом всегда.
Она относилась к Смулову как к божеству, высшему существу, которому одному только дано понять ее, выслушать и пожалеть. Она смотрела на него снизу вверх и тихо обожала.
Но она все равно боялась. Страх стал привычным, отравил все ее существо. И она по-прежнему продолжала принимать лекарства.
А потом Андрей уехал на три месяца на натурные съемки в горы. Алину не взяли, в «горных» эпизодах ее героиня не участвовала. Через три месяца Смулов вернулся и понял, что нужно начинать все сначала. Алина была на грани нервного срыва. Псих за это время появлялся почти ежедневно. Она уже отделилась от семьи и жила в собственной квартире, но он и тут ее нашел. Смулов впал в отчаяние…

Глава 6

Каменская

Все-таки Коротков оказался прав, она действительно с самого утра была не в себе, но причину поняла только в середине дня. Именно сегодня, в понедельник, открывалась международная конференция, которую организовывал и проводил институт, в котором работал Алексей. И Настя нервничала, потому что конференций таких на ее глазах за последние годы прошло великое множество, и она прекрасно знала, сколько неожиданных накладок и неприятностей может возникнуть в любой момент. В оперативной типографии сломается ризограф, и тираж сборников тезисов не будет готов в срок. Водитель, посланный в аэропорт встречать иностранного гостя, застрянет по дороге с поломкой. На теплоцентрали произойдет авария, и в гостинице института, где расселят высоких гостей, не будет горячей воды. Перед самым началом пленарного заседания в актовом зале откажет техника. А еще случаются совершенно замечательные ситуации, когда какой-нибудь самолет не прилетит вовремя, кто-то из докладчиков не успеет прибыть к началу заседания, и тогда нужно срочно делать перестановки выступающих, одновременно обрывая телефон, чтобы выяснить, вылетел ли ученый муж и имеет ли смысл ждать его с этим опаздывающим рейсом или он остался дома. А дом этот зачастую находится далеко за океаном. Однажды у Алексея такое уже произошло, а закончилось весьма неожиданно.

Однажды у Алексея такое уже произошло, а закончилось весьма неожиданно. Профессор из Норвегии, известный своим склочным характером, заявил, что в отсутствие своего коллеги из Канады он выступать не будет, ибо его выступление посвящено дискуссии по поводу той научной доктрины, которую проповедует канадец, и без доклада последнего ему, дескать, делать на трибуне нечего. Но выступать на секционных заседаниях он тоже не намерен, он согласен только на пленарное. Так что если опаздывающий коллега из Канады не появится в институте до окончания пленарного заседания, то он, норвежский профессор, покинет конференцию и вернется домой. Канадский ученый, к сожалению, вовремя не успел появиться, и с норвежским математиком дело дошло чуть не до скандала.
Настя то и дело посматривала на часы, чтобы не упустить момент, когда можно будет позвонить Леше. С десяти утра до тринадцати тридцати — пленарное заседание. Потом до пятнадцати часов — обед. Вряд ли Лешка появится в своей лаборатории, он должен будет торчать на обеде вместе с гостями. После обеда и до семнадцати часов — продолжение заседания. Вот, пожалуй, в интервале от четверти шестого до шести можно попробовать. Если после заседания все отправятся на банкет по случаю открытия конференции, то Лешка должен будет забежать к себе за курткой или плащом. Но это, конечно, при условии, что он пришел в институт не в одном костюме. А с него станется…
До четверти шестого было еще много времени, и Настя снова занялась анализом информации, полученной об Алине Вазнис, ее жизни и окружении.
Подруг не имела. Пожалуй, она действительно их не имела. Версию о том, что подруги были, но Алина их не афишировала, можно пока оставить про запас. Судя по словам ее мачехи, одинокой и замкнутой она была с самого детства.
Эмоционально холодная, по оценке Смулова. Никто, по словам помрежа Альбиковой, не испытывал на себе ее доброты. Не склонная к сантиментам и жалости, судя по истории с Зоей Семенцовой. Не прощающая обид, но готовая мстить исподтишка, о чем свидетельствует ее поведение в ответ на оскорбление, нанесенное Ксенией Мазуркевич. Одержимая идеей мести, возмездия, что проявилось в ее записях об образе Азучены из «Трубадура».
Не подвержена порывам, хорошо контролирует свое поведение. Молодая красивая женщина, в последние два года — звезда экрана, и не дала своему любовнику Смулову ни малейшего повода для ревности. В то же время озабочена проблемой вины, это уже из записей о Джильде. И не особенно верит в невинность и целомудрие, если судить по этим записям.
Что же она за человек? Монстр, бессердечный и глубоко циничный?
Настя бросила взгляд на часы — половина пятого.
Так, что еще мы знаем об Алине? Неразвитая устная речь. Бойкое перо.
Дневник! У нее должен быть дневник! Господи, это же было так очевидно! Куда подевался Коротков? Нужно срочно его найти.
Но Настя понимала, что найти Юру не так-то просто. Ладно, можно попробовать договориться со следователем. Жаль, что убийство Вазнис ведет не Ольшанский, с этим следователем Настя всегда могла найти общий язык.
— Борис Витальевич, — торопливо заговорила она, когда дозвонилась наконец до следователя Гмыри. — Нужно еще раз осмотреть квартиру Вазнис. У нее должен быть дневник.
— Откуда сведения? — коротко спросил Гмыря, который не признавал никаких «вычислений» и опирался только на достоверные факты.
— Мне так кажется. Понимаете, по свидетельству людей, знавших потерпевшую, у нее не были развиты навыки устной речи, другими словами, она плохо говорила, запиналась, не могла внятно выразить мысль. Но я читала записи, сделанные ею в свободной форме, что-то вроде литературного эссе, и могу сказать, что письменная речь у нее развита более чем хорошо.

Но я читала записи, сделанные ею в свободной форме, что-то вроде литературного эссе, и могу сказать, что письменная речь у нее развита более чем хорошо. При этом стиль изложения она избирает в форме диалога с невидимым собеседником. Понимаете? Я уверена, это следствие давней привычки вести дневники.
— Если бы дневники были в квартире, мы бы их изъяли, — сухо ответил следователь. — Не считай всех дураками.
— Борис Витальевич, не поймите меня превратно, но на труп Вазнис дежурная группа выезжала около девяти утра. Это же конец суточной смены, все устали, внимание притуплено, могли и пропустить. Я никого не хочу обидеть, но…
— Ладно, — неожиданно сдался Гмыря, и Настя поняла, что он торопится куда-то и хочет побыстрее от нее отделаться. — Завтра с утра пораньше съездим, до работы.
— А сегодня? Никак нельзя? — робко попросила она.
— Сегодня никак. Все, до завтра. В семь тридцать у дома Вазнис.
Не повезло, огорченно подумала Настя. Теперь придется ждать до завтра. Можно было бы, конечно, схулиганить и съездить туда без следователя. Но вся беда в том, что ключи от квартиры находятся у него. Оба комплекта: и те, что лежали в прихожей на тумбочке и принадлежали самой Алине, и те, что отдал Смулов.
Ладно, ничего не поделаешь. Но раз уж завтра они поедут на место преступления, надо извлечь из этого максимальную пользу. Во что была одета Алина Вазнис, когда ее убили? В ночную сорочку и пеньюар. О чем это говорит? Либо о том, что визит убийцы был неожиданным, либо о том, что она ждала хорошо знакомого человека, любовника или подругу. Харитонов утверждает, что предварительно позвонил Алине и предупредил, что заедет, привезет деньги. Могла она открыть ему дверь в таком виде? Нет, женщина, которая за четыре года не дала Смулову ни малейшего повода для ревности, не могла принимать постороннего мужчину в столь легкомысленном одеянии. Что из этого следует? Два варианта. Первый: Харитонов лжет, он не звонил Алине, заявился без звонка. Но если врет, то зачем? Бессмысленно. Какая разница, звонил он ей или нет? Сказал бы правду. Второй вариант: Харитонов позвонил, Алина встретила его вполне одетая, взяла деньги, и он ушел. А убил ее кто-то другой и сделал это гораздо позже, когда она уже разделась и собралась ложиться.
Вернемся к первому варианту: Харитонов заявился без звонка около десяти вечера. Алина открыла ему дверь в полупрозрачном одеянии. Зная Алину не первый день, он понимает, что, предупреди он ее о своем визите, — она бы непременно оделась. Девушка строгих правил. Он убивает ее, придумывает ложь о предварительном звонке, рассчитывая на то, что Настя или какой другой сыщик будет рассуждать именно так, как она сейчас и рассуждает. А сами не догадаются — можно и подсказать, бросить ненароком, что, мол, Алина была в брюках и в свитере. А коль нашли ее мертвой в пеньюаре, то, стало быть, убийца — не он. Правда, чтобы до такого додуматься, нужно иметь хорошие мозги, но кто сказал, что у Харитонова они плохие? Неудачник в делах не означает «дурак». Просто неудачник. Вот и объяснение тому факту, что деньги он собрал уже к пяти часам вечера, а к Вазнис приехал только в десять.
Настя открыла блокнот и быстро отыскала телефон Николая Степановича Харитонова. Телефон был служебным, принадлежал «Сириусу», и ей долго объясняли, что Харитонов вышел куда-то, может быть, на третий этаж, может быть, на первый, а может, его и вовсе нет уже, время-то — шестой час.
Настя попросила оставить ему записку со своими телефонами и снова принялась накручивать диск. Она чуть было не пропустила время, когда можно было начинать искать Алексея.
В институте все время было занято, и Настя, машинально набирая номер раз за разом, придумывала, что бы еще такое проверить, находясь в квартире убитой.

В тот момент, когда в трубке наконец раздались обнадеживающие длинные гудки, она подумала, что у Вазнис наверняка были видеокассеты с фильмами, в которых она снималась. Надо будет их забрать и дома посмотреть. Может быть, это как-то поможет дополнить ее портрет, понять ее характер.
Слава Богу, у Лешки все оказалось благополучно. Она правильно рассчитала, он действительно собирался на банкет вместе со всеми участниками конференции и забежал к себе за курткой.
— Когда ты появишься? — спросила Настя.
— А что, соскучилась уже? Или есть нечего?
— Конечно, нечего, — рассмеялась она. — Ты не накормишь, так я же помру от голода. Нет, правда, когда ты приедешь?
— Конференция заканчивается в четверг, так что раньше — вряд ли. Но если срочно…
— Ничего срочного, солнышко, просто хочу знать, чтобы быть готовой. Хлеба куплю, мужиков всех из-под кровати повыгоняю, водочные бутылки выброшу. Следы замету, короче говоря.
— Понял. До пятницы можешь пить-гулять свободно. Потом я приеду и разгоню твоих бесчисленных любовников. Да, кстати, ты к моему приезду ничего не готовь и не покупай. У родителей в среду сорок лет совместной жизни исполнится, они собирают своих друзей, мать планирует какие-то невероятные кулинарные изыски. Все, что останется, как водится, — наше. Так что я в пятницу привезу тебе полную машину мисочек и кастрюлек.
Поговорив с мужем, Настя почувствовала себя намного спокойнее и снова переключилась на убийство Алины Вазнис. При этом ее грызло чувство вины перед своими коллегами: убийство актрисы было далеко не единственным делом, которым занимались сотрудники отдела по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями, и у Насти была куча работы и по другим убийствам. Но ее «заклинило» именно на Алине. Это случалось довольно часто: из всего множества убийств Настя вдруг выделяла какое-то одно, из-за которого теряла покой, сон и аппетит. Она, как правило, не могла сказать определенно, почему именно это преступление так ее терзает, что в нем особенного, необычного, опасного. Но она думала о таком убийстве постоянно, оно вытесняло из ее головы все другие мысли. Как раз таким и оказалось убийство Алины Вазнис.
Около семи часов объявился Харитонов.
— Это милиция? — затравленно спросил он. — Мне передали, чтобы я позвонил.
— Меня зовут Анастасия Павловна, — вежливо сказала ему Настя. — Я работаю в уголовном розыске и занимаюсь убийством Алины Вазнис. И у меня к вам появились вопросы, Николай Степанович.
— Мне нужно куда-то приехать? — обреченно отозвался он.
— Да нет, что вы, можно по телефону. Скажите, в чем была одета Вазнис, когда открыла вам дверь в пятницу вечером?
— В чем одета? — явно растерялся Харитонов. — В юбке, кажется, и в блузке. Нет, не в блузке, в майке.
— Поподробнее, пожалуйста, вспомните. Из какой ткани юбка, какого цвета?
— Ну, это… Цветастая такая юбка, длинная, свободная. Кажется, зеленая или пестрая какая-то, но зеленое там точно было.
— А майка?
— Обычная трикотажная белая майка с коротким рукавом, впереди на пуговичках. В первый момент кажется, что это блузка, а потом понимаешь, что майка.
— Хорошо, Николай Степанович. Вот вы позвонили в дверь, Алина вам открыла. Дальше как было?
— Да я же рассказывал уже десять раз! — с досадой сказал Харитонов. — Вы что, не записываете показания?
— Николай Степанович, не нужно раздражаться.

— Вы что, не записываете показания?
— Николай Степанович, не нужно раздражаться. Отвечайте, пожалуйста, на мои вопросы.
— Я вошел в прихожую, сразу вынул из кейса деньги в конверте, протянул Алине. «На, — говорю, — считай. Шесть шестьсот». Она так посмотрела на меня удивленно, как будто я ей не доллары, а рубли принес. «Шесть шестьсот?» — спрашивает. «Ну а сколько же? Восемь месяцев по пятнадцать процентов — сто двадцать процентов. Сто двадцать процентов от трех тысяч — три шестьсот. Итого шесть шестьсот». Она улыбнулась. «А, — говорит, — ну да, конечно, я не подумала». Ну вот, я ей конверт отдал, она его на тумбочку в прихожей положила и смотрит на меня. В общем, понятно было, что чаю она мне предлагать не собирается. Да я и не хотел. Поблагодарил Алину за то, что выручила, попрощался и ушел. Вот и все.
— Вы говорите, Алина конверт взяла и на тумбочку сразу положила. Она не пересчитала деньги?
— Нет. Даже в конверт не заглянула.
— Вас это не удивило? Или Алина была чрезмерно доверчивой?
— Ну знаете ли, — задохнулся от возмущения Харитонов. — Я все-таки не жулик и не проходимец. Если я сказал, что в конверте шесть тысяч шестьсот долларов, то за мной можно не проверять. Мы же в одном объединении работаем, если я ее обману, как же я потом встречаться с ней буду?
Гнев Харитонова казался таким праведным и искренним, что Настя на мгновение даже забыла, как Николай Степанович, взяв у Алины деньги в долг на четыре месяца, не отдавал их целых восемь, да еще и избегать ее начал. И принес-то он деньги только потому, что Смулов по просьбе Алины поговорил с ним достаточно жестко.
— И сколько времени вы провели в квартире Вазнис?
— Не больше десяти минут. Скорее даже, минут пять.
— Находились только в прихожей?
— Да. Алина не пригласила пройти, да мне и не нужно было.
— У вас не сложилось впечатления, что в это время в квартире находился кто-то еще? Припомните, Николай Степанович, не выглядело ли поведение Алины так, словно она не хотела, чтобы вы входили в комнату и кого-то увидели. Может быть, она была напряжена? Слишком торопилась вас выпроводить? Посматривала на часы, потому что кого-то ждала и не хотела, чтобы вы столкнулись?
— Да нет, пожалуй, — задумчиво произнес Харитонов. — Ничего такого мне не показалось. Она была совершенно спокойна, как обычно. А то, что не пригласила пройти в комнату, так она вообще не была особо приветливой. Никогда никого в гости к себе не приглашала. И сама, по-моему, ни к кому не ходила.
Положив трубку, Настя удовлетворенно подумала, что рассказ Харитонова дает хоть какую-то пищу для проверки. Она твердо знала: главное — начать, сдвинуться с места, а потом, по мере движения, станет ясно, в том ли направлении нужно идти. Отрицательный результат ничем не хуже положительного с точки зрения анализа и познания, это Настя Каменская усвоила давно, еще с детских лет.

Стасов

Всю вторую половину дня они вместе с Юрой Коротковым разбирали по косточкам биографии Ксении Мазуркевич и Зои Семенцовой, попутно выясняя, где же обе они провели вечер пятницы и почему так отчаянно врут, говоря об этом вечере. Результат их кропотливого и весьма интенсивного труда оказался ошеломляющим и в то же время смешным до колик. Оказалось, что Ксения и Зоя были вместе. Да еще как вместе! Просто-таки в одной «постели», правда, в качестве постели выступал салон автомобиля и подмосковный лесок.

Оказалось, что Ксения и Зоя были вместе. Да еще как вместе! Просто-таки в одной «постели», правда, в качестве постели выступал салон автомобиля и подмосковный лесок.
Ксения действительно никогда не встречалась с Зоей Семенцовой до того момента, как та появилась в «Сириусе». Впервые они столкнулись уже после того, как Зоя, отлечившись в первый раз, снова начала прикладываться к бутылке. В один прекрасный день Ксения случайно наткнулась на Зою, когда «отлавливала» очередного водителя. На мужиков, с которыми можно поладить, у жены президента «Сириуса» был отменный нюх и точный глаз, нужное ей лицо она замечала с расстояния метров в сто. В тот раз она стояла на Большой Дмитровке, в прошлом Пушкинской улице, когда заметила Зою, выползавшую из захудалого сомнительного кафе-бара. Семенцова была пьяна и, похоже, мало что соображала.
— Зоя! — окликнула ее Мазуркевич, озаренная внезапной идеей. — Семенцова!
Зоя повернулась на голос и нетвердой походкой двинулась навстречу Ксении. По ее лицу можно было догадаться, что Ксению она никак не может узнать, хотя отчаянно пытается вспомнить, кто же эта холеная дама, которая кажется ей такой знакомой.
— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась Зоя, пытаясь изобразить достоинство.
— Давай я тебя подвезу, — сразу же предложила Ксения. — Все равно «левака» ловлю.
Через несколько минут Мазуркевич увидела «его». Дядька под полтинничек, лысеющий, оплывший, с быстрыми блестящими глазками, которые сразу выдавали в нем бывшего сердцееда и донжуана среднего пошиба. Ксения всегда выбирала недорогие отечественные автомобили. И вовсе не потому, что была патриоткой и признавала только продукцию российского машиностроения. Она вполне здраво рассуждала, что толстеющий, лысеющий, некрасивый мужик может иметь сколько угодно длинноногих молоденьких телочек с гладкой кожей, если у него много денег. А вот если денег мало, о чем свидетельствует и «прикид», и марка автомобиля, а за спиной активное сексуальное прошлое, с воспоминаниями о котором расстаться нет моральных сил, то… Вот эти-то и нужны были Ксении.
Выбор ее оказался, как всегда, точным, и уже через три минуты они с Зоей сидели в «Жигулях». Ксения, естественно, впереди, рядом с водителем, Зоя — сзади. Еще через десять минут все акценты были расставлены, и водитель уверенно гнал машину в сторону Кольцевой автодороги. Ксения с трудом сдерживала нарастающее возбуждение, пришедшая ей в голову идея казалась великолепной. У нее давно уже возникли проблемы по части секса, неуправляемое желание гнало ее на улицы в поисках случайных водителей, ибо нравилось ей только одно: шофер, машина, чувство невероятной опасности, когда в любую секунду могут появиться посторонние. Но в последнее время даже этот сценарий перестал ее удовлетворять. Шофер и машина должны были присутствовать обязательно, без этого Ксения не могла даже возбудиться, но нужно было что-то еще… Еще какая-нибудь деталь, которая выполнила бы роль хлыста, катализатора, стимулятора. Такой деталью в этот раз должна была стать Зоя Семенцова, в прошлом заслуженная артистка, а ныне — спившаяся «эпизодница».
— Давай, дружочек, начинай с нее, — сказала Ксения водителю, когда доехали до места. — А я посмотрю. Потом, когда я скажу, оставишь ее и займешься мной. Договорились?
— А она как же? — удивился водитель, решив проявить благородство. — Ей же тоже нужно…
— Она обойдется, — холодно оборвала его Ксения. — Давай, приступай, не тяни время. И включи свет в салоне.
Водитель послушно опустил спинки передних сидений, заблаговременно расстегнул брюки и потянулся к Зое, которая тихонько дремала, свернувшись калачиком на заднем сиденье и скинув туфли на пол.

Зоя сначала сопротивлялась и никак не могла взять в толк, почему вместо подъезда собственного дома ее разбудили где-то в лесу и чего этот шофер от нее хочет. Потом, услышав стандартный набор ласковых эпитетов типа «красавица», «ласточка», «сладкая», «кошечка», разомлела и не без удовольствия включилась в процесс. В самый ответственный момент, когда Зоя уже приготовилась было испытать приятное, но нечасто выпадающее на ее долю чувство, Ксения похлопала водителя по спине:
— Все, дружок, хватит, теперь я.
Она бесцеремонно вытащила из машины субтильную худенькую Семенцову и, задрав широкую плиссированную юбку, под которой белья, естественно, не оказалось, легла на разложенные сиденья.
Получилось все очень здорово! Именно так, как хотела Ксения Мазуркевич.
Слегка удивленный, но тем не менее вполне удовлетворенный водитель развез своих странных партнерш по домам. На следующий день Ксения несколько напрягалась, ожидая, что может позвонить протрезвевшая Зоя. Кто знает, как она себя поведет? Вдруг начнет скандалить? Будет угрожать, что расскажет отцу Ксении? Станет требовать ролей или денег? Или, что тоже не лучше, будет набиваться в подружки?
Но прошел день, другой, третий, неделя, а Зоя Семенцова не сделала ни малейшей попытки связаться с Ксенией, с которой ее свело столь пикантное и, прямо скажем, грязноватое приключение. Ксения сначала успокоилась, потом начала недоумевать. А потом муж повел ее в Киноцентр на просмотр какого-то оскаровского лауреата, кажется, это был «Основной инстинкт», и там Ксения увидела Семенцову, которая прошла мимо, вежливо кивнув президенту «Сириуса» и его супруге. На лице у Зои не отразилось ничего — ни узнавания, ни воспоминания, ни неловкости, ни стыда, ни презрения. Вообще ничего. И Ксения поняла, что Зоя просто-напросто ничего не помнит. Обыкновенная алкогольная амнезия.
Примерно через месяц Ксения встретила Семенцову в офисе «Сириуса». Та была уже навеселе, но еще вполне адекватна. Ксения разыграла любезность и участие, повела Зою в питейное заведение неподалеку и принялась ее обрабатывать. Оказалось, что Зоя кое-что все-таки помнит, например, она помнит, как вышла из бара, как Ксения ее окликнула и предложила подвезти, как сели в машину. А потом она уснула — и все, полный провал. Прочухалась только утром у себя дома. Ксения, действуя решительно и в то же время осторожно, просветила актрису в части того, что случилось после того, как она уснула. Разумеется, рассказ ее был довольно далек от истины, по ее версии получалось, что инициатива принадлежала Зое, и с водителем договаривалась Зоя, и вообще Семенцова вела себя как сексуальная маньячка. Зоя умирала от стыда и, слушая рассказ Ксении, пила рюмку за рюмкой. А потом Ксения снова посадила ее в машину и увезла за город. На этот раз Зоя кое-что соображала, и ей понравилось. Хотя на следующий день она снова ничего не помнила. То есть она помнила, о чем они с Ксенией договорились, зачем та ловила машину и куда они вместе поехали. Но что произошло на самом деле — нет, этого она совершенно не помнила.
С тех пор так и повелось. На людях они делали вид, что знакомы только шапочно. И периодически, примерно раз в месяц, Ксения поила Зою до беспамятства, сажала в машину и увозила. Мазуркевич проявила творческий подход к ситуации и уже не только смотрела, как случайные водители занимаются любовью с Зоей, но и активно участвовала, подключалась к процедуре, занимаясь то мужчиной, то Зоей, то самой собой.
И в пятницу, 15 сентября, Ксения Мазуркевич и Зоя Семенцова снова были «на выезде». Ксения молчала по вполне понятной причине, а Зоя лгала о том, где была в пятницу, просто потому, что абсолютно не помнила этого. Но признаться в том, что ты спилась до такой степени, что не помнишь, где провела несколько часов, — означает поставить на себе крест.

Ксения молчала по вполне понятной причине, а Зоя лгала о том, где была в пятницу, просто потому, что абсолютно не помнила этого. Но признаться в том, что ты спилась до такой степени, что не помнишь, где провела несколько часов, — означает поставить на себе крест. И потом, она действительно не помнила, где была, и ужасно боялась: а вдруг она ходила к Алине? А вдруг ее там видели? А вдруг она действительно ее…?
К счастью, Зоя жила в том же доме, где располагалась крупная фирма, сильно радеющая за свою безопасность. До такой степени сильно, что посадила у окна специального мальчика с компьютером, в задачу которого входило фиксировать номера всех автомобилей, останавливающихся возле дома. В этом, конечно, был смысл: отслеживать, не зачастили ли к офису фирмы некие люди, которым здесь вроде бы делать нечего. Да и случись что, даже самое нехорошее, вплоть до убийства, номер машины внесен в компьютер, а это куда лучше, чем искать случайных очевидцев и просить их вспомнить номер машины.
Коротков быстро сумел договориться с мальчиком, работавшим в ночь с пятницы на субботу, получил распечатку номеров машин, подъезжавших к дому в интересующее его время, и подчеркнул несколько строчек. На этих строчках рядом со временем и номером стояла пометка: «высадил женщину и уехал». Таким образом, довольно быстро был найден любвеобильный водитель, который совершенно не думал стесняться того, что произошло, напротив, казалось, даже гордился тем, что сумел в свои-то годы удовлетворить двух дам одновременно. Он хорошо помнил их внешность и адреса, по которым развозил своих случайных партнерш. Дальнейшее было делом психологии, напористости и техники. Часам к одиннадцати вечера, в понедельник, подозрение с Ксении Мазуркевич и Зои Семенцовой было снято. Хотя один бог ведает, каких усилий, какого напряжения это стоило Юрию Короткову и Владиславу Стасову.
— Сейчас позвоню Аське — и домой, — сказал Коротков, зевая и сладко потягиваясь. — День совершенно сумасшедший получился, такое впечатление, что сегодняшнее утро было в прошлом году.
Они сидели в машине Стасова перед офисом «Сириуса». Последний разговор с Ксенией было решено провести вдвоем, так им показалось более правильно из тактических соображений, поэтому в целях экономии бензина к Мазуркевич они ехали на одной машине, а «Жигули» Короткова оставили перед особнячком, который занимал «Сириус».
— Пойдем ко мне в кабинет, — пригласил Стасов. — Ты позвонишь, а я пока барахло соберу.
Они поднялись на второй этаж, и Стасов открыл свою обитую вишневым кожзаменителем дверь. Коротков немедленно плюхнулся в вертящееся кресло у письменного стола и схватил телефонную трубку.
— Ася? Это я. Вычеркивай наших девушек… Ага, они со случайным знакомым в лесочке трахались… Обе, конечно… Нет, не вдруг, они, оказывается, этим уже года три промышляют, и всегда по пятницам. Говорят, по пятницам водители никуда не торопятся, им на следующий день на работу вставать не надо… Рецепт? Показала. Цел и невредим. Она его носила в бумажнике, в отделении для проездного билета. Вместо проездного у нее календарик вставлен, а под ним — рецепт. Муж не догадался там посмотреть… Сучки, конечно, кто же спорит. Но не убийцы. Ага… Ага… Да она не помнит ничего, бедная. Ей сейчас скажи, что она президента США застрелила, она и в это поверит. Алкоголь, что ж тут… Ладно, Асенька, подробности завтра, поеду я спать, а то глаза уже слипаются и язык не ворочается… Чего? В семь тридцать? Садюга ты, это ж мне во сколько вставать придется! Ладно… Ладно… Все, целую, до завтра.
Стасов краем уха слушал разговор и разбирал огромное количество папок, которые вытащил из несгораемого шкафа.

Это были документы, оставшиеся от предшественников, и Стасов понимал, что рано или поздно все равно нужно будет все их просмотреть, чтобы получить полное представление о проблемах, возникающих в связи с обеспечением безопасности в киноконцерне «Сириус». Эту противную, но необходимую работу нельзя откладывать до бесконечности.
На конец сентября планировался выезд нескольких человек из «Сириуса» на кинофестиваль «Киношок», поэтому Стасов и остановил свой выбор на трех толстых папках с названием «Выезд». Две из них имели подзаголовок «Натура», на третьей под словом «Выезд» было приписано «Фестивали». Стасов рассудил, что в преддверии поездки пяти человек на «Киношок» неплохо бы ознакомиться с бумагами, из которых можно получить информацию о том, каких неприятностей следует остерегаться во время пребывания на кинофестивалях и какие превентивные меры рекомендуется принимать в целях обеспечения безопасности.
Они спустились вниз, пожали друг другу руки, сели каждый в свою машину и разъехались по домам.
Открыв дверь своей квартиры в начале первого ночи, Стасов с неудовольствием убедился, что Лиля и не думает спать. Она лежала в постели, грызла засахаренный арахис и читала очередной любовный роман.
— Это что такое? — грозно спросил Стасов, подходя и отнимая у нее книжку. — Как я должен это понимать?
— Я завтра в школу не иду, — спокойно объявила Лиля. — Можно почитать подольше.
— Почему это ты не идешь в школу? — подозрительно прищурился Стасов, готовый услышать что-нибудь вроде «училка заболела» или «сбор металлолома объявили».
— Потому что у меня ангина.
— Как это?.. Почему ангина? — растерялся Стасов.
Он ужасно боялся, когда Лиля чем-нибудь болела. Ему казалось, что он обязательно сделает что-нибудь не так, даст не то лекарство, что-то напутает, а в результате у ребенка будет осложнение.
— У меня болит горло, и оно красное, я смотрела в зеркало, — деловито пояснила Лиля. — По-моему, там даже пробки. И температура тридцать семь и восемь.
— Но надо же что-то делать. Ты не помнишь, что мама тебе давала при ангине?
— Помню. Пап, ты не волнуйся, я уже все сделала. Горло полощу каждый час, панадол принимаю, лимон с сахаром ем.
Стасов внимательно вгляделся в лицо девочки. Она действительно была бледновата, глаза сухо блестели, рука была горячая и чуть влажная.
— Чем, интересно, ты горло полощешь? У меня же нет ничего.
— Йодом с солью. Очень противно, но помогает.
— А панадол откуда?
— В аптеке купила. У меня горло еще утром заболело, и я, когда из школы шла, все купила, что нужно.
Стасов мысленно выругал себя. Его девочка целый день лежит дома с температурой, а он бросил ее на произвол судьбы. Конечно, она чуть не с пеленок привыкла быть дома одна и выросла вполне самостоятельной, но это никак не оправдывает его, Стасова.
— Почему ты не позвонила мне? — сердито спросил он Лилю. — Почему сразу не сказала, что заболела?
— А зачем?
Она вскинула на отца огромные темно-серые глаза, в которых явственно читалось искреннее недоумение.
— Я бы приехал…
— Зачем? — повторила она. — Ты что, не доверяешь мне? Ты думаешь, я сама не знаю, как лечить ангину? Тоже мне, событие! Подумаешь!
— Ну все равно, — продолжал настаивать Стасов.

— Я бы врача вызвал.
— Какого врача? — удивилась Лиля. — Я же у мамы прописана, а не у тебя, и поликлиника моя там, в Сокольниках. Из твоей районной поликлиники врач ко мне не придет.
Стасов досадливо поморщился. Действительно, он совсем забыл, что здесь, в Черемушках, поликлиника к Лиле врача не пришлет, здесь нет ее карты.
— А как же школа? Им же нужна справка от врача, иначе получится, что ты прогуливаешь.
— Подумаешь! — снова произнесла Лиля с очаровательным детским высокомерием. — Ты им напишешь записку, что я действительно болела, и этого будет достаточно. Я же отличница, все учителя знают, что я никогда не прогуливаю просто так.
Стасов разогрел себе ужин, погасил свет в комнате у Лили и принялся за еду, одновременно перелистывая находившиеся в «выездных» папках документы. То и дело ему попадались листы с загадочным заголовком «Перекрыть». Он внимательно изучил их и понял, что это список людей, от встреч с которыми хотели бы оградить себя те, кто работал в «Сириусе». Да, пожалуй, это понятно. Живя в гостинице, человек становится уязвимым и досягаемым. Кто угодно может войти в гостиницу, подняться на этаж, где ты живешь, и постучать тебе в дверь. И в двери этой никогда нет глазка, поэтому каждый раз, открывая ее, ты не знаешь, какой «сюрприз» тебя ожидает за порогом. Вплоть до того, что дверь может просто взорваться. Тебя могут подстерегать на этаже, в холле, на крыльце у входа. Тебе могут звонить в номер днем и ночью.
Поэтому актеры и режиссеры, особенно известные, обязательно подают в службу безопасности список лиц, преследования со стороны которых они опасаются. Некоторые поступают наоборот, подают список тех, с кем непременно должны встретиться, и помечают внизу, чтобы больше никого не пропускали и номер телефона и комнаты никому не давали. Так или иначе, но за семь лет существования «Сириуса» скопилось немало документов, из которых было видно, от кого прятались, с кем не хотели встречаться люди, работающие у Мазуркевича.
К числу такого рода «нежелательных элементов» относились, например, не только навязчивые поклонники и особенно поклонницы, но и настырные журналисты, известные своей злобностью и недоброжелательностью, и администраторы конкурирующих фирм, желающие вести переговоры о подписании контракта, и актеры, которые хотят, чтобы их снимали хотя бы в крошечных эпизодиках, а некоторые требуют себе главную роль, полагая, что в силу тех или иных причин имеют на это право. Кроме того, если речь идет не о натурной съемке, а о кинофестивале, обычно начинается мышиная возня вокруг совета директоров, спонсоров, рекламодателей и прочих держателей финансов.
Стасов доел отбивные с гречкой, вымыл тарелку, налил себе огромную чашку кипятку, бросил в нее два пакетика чая «Липтон» и четыре куска сахару и принялся более внимательно изучать документы. Первым делом он выбрал из папок и разложил на отдельные кучки списки тех, кого «не пропускать!», и тех, кого пропускать нужно обязательно. Потом расположил документы в каждой кучке в хронологическом порядке. И только после этого принялся сличать фамилии.
Работа оказалась увлекательной. Впрочем, Стасову, который имел солидный стаж работы в подразделениях по борьбе с организованной преступностью и коррупцией, к работе с документами было не привыкать. И работу эту он любил, она ему никогда не надоедала и не вызывала злобного раздражения. Наоборот, его манило сладостное чувство, которое возникало каждый раз, когда из обрывочных сведений и разрозненных сухих документов, из балансовых отчетов, проводок, копий платежных поручений вдруг вырастала яркая и выпуклая картина злоупотреблений и хищений, мошенничества и взяточничества.

Конечно, организованная преступность — это боевики, трупы, взрывы, оружие, сверхскоростные автомобили и самая совершенная техника, а борьба с этой преступностью — это риск, кровь, пот, многосуточные засады, стрельба, погони, смерть. У Стасова было два ранения — ножевое и огнестрельное, он находился в прекрасной физической форме, быстро бегал, высоко прыгал, метко стрелял. Но ни один задержанный собственноручно преступник не вызывал у него такого чувства, как восстановленная по документам картина преступления. И он знал, почему так происходит. Он в глубине души казался сам себе немного глуповатым. Что, собственно, и было отражено в одной из его служебных характеристик: «Дисциплинирован, исполнителен. Табельным оружием владеет отлично. Постоянно совершенствует свою физическую подготовку, является мастером спорта по легкой атлетике, лыжам, плаванию. В качестве недостатков можно отметить слабый творческий подход к порученному делу. Капитан В. Н. Стасов (а тогда он еще был капитаном) не всегда способен принять самостоятельное решение, выходящее за рамки ранее поставленной задачи. Вывод: занимаемой должности соответствует». Прочитав такую аттестацию, Стасов впал в уныние. Яснее не скажешь: сила есть — ума не надо. И он начал доказывать сам себе, что мозги у него все-таки есть. Ушел из уголовного розыска и несколько лет проработал в ОБХСС, где сила нужна бывает обычно во вторую очередь, поднаторел в работе с документами, влез в экономическую теорию, а как только создали службу по борьбе с организованной преступностью, тут же перешел туда.
Карьера его двигалась умеренно, но вполне успешно, и все это время, получая результат не от применения силы, а от напряжения мозгов, он испытывал почти детский восторг: «Я сумел! Я сделал это!»
Вот и сейчас, сидя далеко за полночь в кухне своей холостяцкой квартиры и сличая документы, он тихонько радовался, когда обнаруживал, что какого-то человека сначала ждали как желанного гостя, а потом включили в «черный список» и велели «не пущать». Помечал на бумажке период времени, в который произошла такая метаморфоза, чтобы потом выяснить у Мазуркевича или кого-то другого, в чем суть конфликта. Выписывал на отдельный листок имена тех, от кого прятались одни сотрудники «Сириуса» и кого в то же время привечали другие. Составлял отдельный список тех, кто появлялся в «запретиловках» наиболее часто. Каждого из них нужно будет потом отработать, приглядеться к ним повнимательнее, может быть, провести индивидуальную беседу на тему о хорошем воспитании и тщетности приставаний к звездам.
В какой-то момент ему показалось, что Лиля застонала. Стасов отодвинул бумаги и метнулся в комнату дочери. Но нет, Лиля спала, уткнувшись носом в подушку. Дыхание ее было тяжеловатым, рот открыт, видно, нос заложен. Стасов включил бра, взял со столика рядом с диваном флакон галазолина и осторожно закапал лекарство Лиле в нос. Потушил свет, постоял несколько минут, прислушиваясь. Наконец звук дыхания изменился, девочка во сне пошмыгала носом и задышала тише и ровнее.
Он вернулся на кухню, снова сел за документы. Нескольких минут, что он отсутствовал, оказалось достаточно, чтобы посмотреть на списки свежим взглядом. В перечне тех, кто чаще всего встречался среди нежелательных гостей, в глаза бросалась фамилия Шалиско. Этот Шалиско был прямо-таки чемпионом среди преследователей, его фамилия встретилась уже восемнадцать раз, в то время как остальные — раз по пять — восемь.
Стасов быстро перелистал списки с заголовком «Перекрыть». Рядом с каждой фамилией незваного гостя стояла фамилия сотрудника «Сириуса», к которому этот гость может прийти. Рядом с фамилией Шалиско постоянно стояла фамилия Вазнис. Все восемнадцать раз. Куда бы ни выезжала Алина, на натурные ли съемки или на кинофестиваль, она обязательно подавала в службу безопасности записку с категорическим запрещением пропускать к ней некоего Павла Шалиско.

Рядом с фамилией Шалиско постоянно стояла фамилия Вазнис. Все восемнадцать раз. Куда бы ни выезжала Алина, на натурные ли съемки или на кинофестиваль, она обязательно подавала в службу безопасности записку с категорическим запрещением пропускать к ней некоего Павла Шалиско.
Стасов аккуратно сложил списки обратно в папки, но уже в том порядке, который был удобен для работы ему самому. На такой результат он и не рассчитывал. На сегодня хватит, можно идти спать, а завтра с утра он свяжется с Коротковым или с Анастасией, и они займутся этим загадочным Павлом Шалиско, который на протяжении пяти с лишним лет преследовал Алину Вазнис.

Алина Вазнис за два года до смерти

И все-таки он добился своего. Все-таки Смулов сумел избавить ее от извечного страха. Более того, он дал ей возможность наконец заявить о своем страхе в полный голос, рассказать о нем без стыда и без утайки. Он поставил специально для Алины триллер, который так и назвал: «Извечный страх».
Алина расцветала на глазах. И точно так же на глазах у всех расцветал ее роман с Андреем Смуловым. Она перестала пить таблетки, сделалась значительно спокойнее, чаще улыбалась и реже впадала в глухую тоску.
«Извечный страх» сделал ее по-настоящему знаменитой. Ее фотографии запестрели на обложках журналов и на разворотах популярных газет, публикующих статьи о киноискусстве. Ее стали приглашать на телевидение для интервью и участия в ток-шоу. Правда, после двух-трех заходов телевизионщики от этой идеи отказались: с Алиной Вазнис нужно было проводить большую предварительную работу, чтобы ее ответы на вопросы звучали более или менее связно и внятно. Зато она была очень эффектна, появляясь в разных передачах, где нужно было только показаться и вручить приз. Желательно без слов. Публика встречала ее громом аплодисментов, самых настоящих, а не записанных на пленку.
В знак полного выздоровления Алина и Андрей отправились в автосалон покупать ей машину.
— Теперь, когда я совсем не принимаю никаких лекарств, я могу смело садиться за руль, — говорила Алина, прижимаясь к Смулову и целуя его в щеку. — А то обидно, с таким трудом учила правила, сдавала экзамен на права, и не вожу машину.
Они выбрали для нее темно-зеленый «Сааб», потом с энтузиазмом занялись поисками гаража и радовались, когда удалось найти место в кооперативном охраняемом гараже, в котором были, в частности, собственные мойка и автомастерская. И самое главное, гараж этот находился всего в двух автобусных остановках от дома Алины. Это была неслыханная удача!
Алина постепенно входила во вкус «нормальной» жизни, не отравленной постоянным ежеминутным страхом. Горячо любивший ее Смулов сумел разрушить ее детские представления о собственной греховности, виновности, о том, что она порочная и нечистая. Он положил на это немало сил и времени, но все-таки добился того, чего хотел. У Алины появился интерес к красивой одежде, путешествиям, она с удовольствием занималась своей новой квартирой, делая в ней «европейский ремонт». В эту квартиру она переехала давно, но приводить ее в порядок у нее до сих пор желания не было. Ей было безразлично, что в прихожей отклеиваются обои, а в ванной текут краны и отваливается плитка.
На этой радостной волне Андрей задумал следующий фильм, «Безумие». Он сам написал сценарий, имея в виду, что главную роль будет играть, конечно же, Алина. Мазуркевич выбил из спонсоров деньги «под двух звезд», Алину и Смулова, обещая, что «Безумие» будет не менее прибыльным, чем «Извечный страх», а может быть, даже более. Съемки были начаты и пошли хорошим темпом, фильм действительно получался великолепным…

Глава 7

Коротков

Он с удивлением вспоминал, как вчера вечером назвал Настю «садюгой» за то, что по ее милости ему придется снова вставать ни свет ни заря.

Съемки были начаты и пошли хорошим темпом, фильм действительно получался великолепным…

Глава 7

Коротков

Он с удивлением вспоминал, как вчера вечером назвал Настю «садюгой» за то, что по ее милости ему придется снова вставать ни свет ни заря. Сегодня он лежал в постели и молил бога о том, чтобы эти самые свет и заря наступили побыстрее.
Когда он вернулся домой вчера вечером, то снова нарвался на скандал. У него не было сил сердиться на жену, потому что Юра прекрасно понимал, как ей трудно. И устает она не меньше, чем он сам. И жизнь в тесной квартирке, пропитанной запахами тяжелого лежачего больного, никак не прибавляла жизнерадостности. Тещу парализовало через год после рождения сынишки, она была еще сравнительно нестарой, сердце у нее работало отменно, и все понимали, что это означает. Юрина жена, конечно, не считала, что муж в чем-то виноват. Кроме одного: она полагала, что Короткову давно уже пора было оставить работу в милиции и уйти в частный бизнес. И сколько Юрий ни объяснял ей, что жизнь и честь дороже, она была непреклонна, апеллировала к примерам знакомых и незнакомых людей и требовала, чтобы муж начал наконец зарабатывать приличные деньги и купил большую квартиру. Сын подрастал, и с каждым днем им становилось все теснее в четырнадцатиметровой комнате, потому что вторую, восьмиметровую, безраздельно занимала мать жены.
Часто после таких скандалов Коротков разворачивался и уезжал ночевать к своему товарищу и коллеге по работе Коле Селуянову, который после развода жил один. Но вчера он пришел очень поздно, и он так устал… Уснуть Юре удалось лишь ненадолго. Часов с четырех утра он тихонько лежал без сна рядом с женой и чувствовал, что даже спящая она источает волны враждебности и недовольства.
Около шести часов выдержка ему изменила, и он осторожно встал, на цыпочках прокрался на кухню, поставил чайник и начал собираться. Уйти скорее отсюда, уж лучше на улице торчать, чем снова вести с утра бесплодные и бессмысленные, на его взгляд, разговоры.
К дому Алины Вазнис Коротков подъехал, когда еще не было семи. Припарковал машину, включил печку, закурил и стал задумчиво смотреть на моросящий снаружи осенний дождь. В тепле ему сразу захотелось спать, и он, чтобы не поддаться искушению, опустил стекло, вытянул руку под дождь и, когда ладонь стала влажной, отер лицо. Стало легче.
В двадцать минут восьмого он заметил медленно бредущую Каменскую. Она шла без зонта, глубоко засунув руки в карманы и низко надвинув широкий капюшон, полностью скрывавший ее лицо. Коротков открыл дверцу со стороны пассажирского места и посигналил.
— Привет, — удивленно поздоровалась Настя. — А я думала, что буду первой. Чего ты так рано? Не спится?
— «Не спится, няня… — весело подтвердил Коротков, — мне так грустно, открой окно и сядь ко мне, поговорим о старине…»
— Ух ты!
Настя откинула капюшон и забралась в машину.
— А некоторые, не будем указывать пальцем, образованность все хочут показать. Как хорошо у тебя, тепло, накурено. Рай.
Она полезла в сумку, вытащила пачку сигарет с ментолом и с наслаждением закурила.
— Опять со своей поцапался? — сочувственно спросила она, выпуская дым.
— Догадалась?
— А то. Тебе Стасов звонил в половине седьмого, а тебя уж и след простыл.
— А что Стасов хотел? Мы с ним вчера расстались в двенадцатом часу, вроде все обсудили.

— А что Стасов хотел? Мы с ним вчера расстались в двенадцатом часу, вроде все обсудили.
— У нас троих сегодня ночью дружно сделалась бессонница. Стасов откопал какого-то Павла Шалиско, который на протяжении многих лет преследовал Алину, причем, судя по всему, безуспешно. Баланс — минус два, плюс один.
— То есть? — нахмурился Юрий.
— Двух дам мы отбросили, зато один мужчина появился. Так что в итоге мы имеем четырех подозреваемых: Харитонов, Имант и Инга Вазнисы и в перспективе — неудачливый поклонник. Голову даю на отсечение, у этого Шалиско тоже не окажется алиби, зато найдутся и мотив, и возможности.
— Да, дела…
Следователь Гмыря появился без двадцати восемь, даже и не думая извиняться за опоздание.
— Пошли, — бросил он сквозь зубы, проходя мимо машины Короткова.
Уже поднимаясь в лифте, он вдруг спросил:
— Понятых будем звать?
— Да зачем, Борис Витальевич? Мы же не улики ищем, а вещь, принадлежавшую потерпевшей. Никакого значения не имеет, где мы найдем дневник, если вообще найдем.
— Ну смотри, — неопределенно хмыкнул Гмыря.
Следователь не был ярым поборником соблюдения буквы закона и, если было можно, сокращал процедурные тонкости до минимума.
В квартире Алины после пребывания работников милиции в субботу никто не прибирался, и сейчас она напоминала разоренное гнездо. Особенно неприятным был вид дивана с очерченным мелом контуром трупа.
— Борис Витальевич, к вам отец погибшей вчера не обращался насчет ключей? — спросил Коротков, тщательно вытирая ноги о коврик в прихожей. — Он хочет вещи забрать и квартирой распорядиться.
— Нет, вчера не обращался. Ну что, как искать будем?
— Разделимся, — предложила Настя. — Две комнаты и кухня, как раз на троих. Потом ванная, туалет и прихожая.
Они искали долго и тщательно, но, к сожалению, безрезультатно. Никаких дневников они не нашли. Кроме дневников, они искали белую трикотажную майку с пуговичками и зеленую пеструю юбку. Майку Настя обнаружила в стиральной машине в куче грязного белья, а длинная свободная юбка из зелено-коричневого шелка висела на крючке на внутренней стороне двери ванной комнаты, там же, где и теплый махровый халат. Таким образом, подозрения в адрес Харитонова делались совсем шаткими. Для того чтобы описать эту одежду, он должен был видеть ее на Алине. Если бы он убил ее, когда она была уже в пеньюаре, и захотел бы «скроить» версию о своем более раннем и предваренном звонком визите, то скорее всего открыл бы платяной шкаф и выбрал для описания то, что в нем висит. Маловероятно, что он полез бы в стиральную машину.
Но дневники… Неужели Настя ошиблась?
— Слушай, а у Смулова ты спрашивала? — тихонько спросил Коротков, стараясь, чтобы следователь не услышал.
— Спрашивала, — вздохнула Настя. — Говорит, что никогда не видел, чтобы Алина вела дневник. Но тут же оговорился, что мог и не знать об этом. Вазнис была до такой степени скрытной, что даже перед ним полностью не раскрывалась.
— Бедняга, — покачал головой Юра. — Тяжело ему с ней было, наверное. И любил ее сильно, и все время чувствовал, что она… чужая, что ли. И мачеха про нее так говорит.
— Борис Витальевич, — громко позвала Настя, — я возьму кассеты, ладно?
— Зачем тебе? — отозвался Гмыря, оглядывая полки встроенного шкафа в прихожей.

— На них фильмы Смулова, в том числе те, в которых снималась Алина. Попробую посмотреть, вдруг что в голову придет.
— Да что тебе может в голову прийти от этих фильмов! — насмешливо отозвался следователь. — Глупость всякая.
— Так я возьму?
— Бери, бери, только потом отдай Смулову или родственникам Вазнис. Эта семейка за пустую банку удавится.
— Вы тоже заметили? — подал голос Коротков.
— А как же. У них на лицах все написано, только слепой не увидит. Когда я в первый раз старого Вазниса допрашивал, это еще в субботу было, так он меня не про убитую дочку спрашивал, а про то, когда можно будет в права наследования вступить. Все интересовался, не прописан ли у Алины еще кто-нибудь, кто помешает ему распорядиться квартирой. А впрочем, грех его судить, он на свою зарплату троих детей поднял, нищеты хлебнул, наверное, досыта. Ну что, дети мои, завершаем? Факир был пьян, и фокус не удался?
Коротков с облегчением перевел дыхание. Следователь не сердился за то, что его подняли в такую рань, а оказалось — напрасно. Борис Витальевич в свои сорок шесть лет оставался мужиком незанудливым, обладал неплохим чувством юмора и очень хорошо помнил те годы, когда сам работал в уголовном розыске. Семи пядей во лбу он, вообще-то, не был, но зато сыщикам работалось с ним легко. В этом смысле Гмыря был полной противоположностью старшему следователю прокуратуры Ольшанскому, с которым больше всего нравилось работать Насте. У Ольшанского характер был невыносимым, оперативники и эксперты боялись его и тихо ненавидели, хотя и признавали его высокий профессионализм. Но зато Ольшанский был человеком, во-первых, умным, во-вторых, мужественным. Хотя эти качества достаточно успешно скрывались за его внешностью неухоженного растяпы. Эх, был бы сейчас на месте Гмыри Ольшанский, подумал Коротков, он бы мертвой хваткой вцепился в Аськину идею о том, что у такого замкнутого и одинокого человека, как Алина Вазнис, обязательно должна была быть какая-то отдушина, будь то дневник или тщательно скрываемая приятельница. Или не менее тщательно скрываемый любовник. Но то — Ольшанский, а то — Гмыря. Гмыря не верит в психологические построения, ему нужны факты: свидетельские показания, вещи, документы, следы. То, что можно увидеть и услышать, пощупать и зафиксировать. А вовсе не что-то эфемерное и бездоказательное.
— У нас еще один фигурант появился, Борис Витальевич, — сказала Настя, натягивая куртку и засовывая в огромную спортивную сумку добрый десяток видеокассет. — Если вы не очень торопитесь, то…
— Очень тороплюсь. — Гмыря посмотрел на часы. — У меня на десять тридцать люди вызваны. А ты чего хотела-то?
— Думала, вы с нами подъедете к нему, если, конечно, он не в бегах.
— И не проси, времени в обрез. Давайте-ка сами, я потом подключусь, если нужно будет.
— Тогда подождите еще две минутки, я позвоню.
Она сняла трубку висевшего на стене телефона.
— Коля? Это я. Что с Шалиско?.. Давай, я запомню… Так… Так… Это где? На Сретенке?.. Далеко от метро?.. Ага, ладно, спасибо. Тебе Коротков не нужен случайно? А то он здесь рядом стоит… Даю.
Она протянула трубку Короткову.
— На, просись на ночлег, пока Коля себе ничего романтического не запланировал на вечер.
Юра хмыкнул и подмигнул Насте:
— Дуэнья ты моя! Что бы я без тебя делал.
Все вместе они спустились вниз. Гмыря, размахивая кейсом, помчался к метро, а Настя и Коротков уселись в машину.

Все вместе они спустились вниз. Гмыря, размахивая кейсом, помчался к метро, а Настя и Коротков уселись в машину.
— Наш Шалиско живет в Чертаново, а работает в редакции журнала «Кино», это где-то на Сретенке. По домашнему телефону никто не отвечает, на службе сказали, что непременно должен вот-вот появиться. Поехали?
— Поехали, — вздохнул Коротков. — Только поесть бы, а? А то я из дому в седьмом часу выскочил, пустой кофе в себя залил — и все.
— Ладно, — согласилась Настя. — Смотри по сторонам, увидишь что-нибудь подходящее — поедим.
Они остановились возле какого-то киоска, взяли по куску горячей пиццы и снова спрятались от дождя в машину.
— Слушай, — внезапно сказала Настя, — а давай позвоним Смулову, спросим про этого Шалиско. Вдруг он скажет что-нибудь интересное?
Коротков с тоской посмотрел в окно. Дождь стал сильнее и уже не моросил, а вовсю прыгал по тротуарам. Ну что за собачья работа, подумал он привычно и беззлобно, никого не интересует, когда ты последний раз поел, сколько часов ты спал за последний месяц и помогают ли тебе таблетки от головной боли. И если у тебя язва, а от постоянного напряжения и недосыпа все время болит голова и не помогают уже никакие из имеющихся в аптеках лекарства, то это проблемы твои и только твои. Как и дорожающий бензин, и вечно протекающие ботинки, и пропахшая мочой и болезнью конура, которую выспренно именуют «двухкомнатной квартирой в панельном доме», с совмещенным санузлом и без лифта. Это твои проблемы, и никто, ни государство, ни твое собственное начальство, их решать не собирается.
Видно, выражение лица у Юры было очень уж красноречивым, потому что Настя добавила:
— Ты посиди здесь, я сама позвоню. Вон автомат рядышком, жетончик у меня есть.
Юра благодарно улыбнулся. Настя пошла звонить и, по-видимому, сумела застать Смулова, потому что разговаривала долго. Коротков даже успел задремать в тепле, откинувшись на высокую спинку сиденья. Очнулся он только тогда, когда Настя хлопнула дверцей.
— Забавно получается, Юрик. Смулов знает этого Шалиско. Он, оказывается, когда-то работал в «Сириусе» помощником осветителя и учился во ВГИКе на вечернем. Был безответно влюблен в Алину. Одно время она его даже привечала, а потом, когда появился Смулов, дала отставку. А бедный Шалиско никак в толк взять не мог, что его отвергли, цветы ей носил, записки писал, подарки какие-то делал. Проходу не давал. Звонил постоянно, даже когда она выезжала из Москвы. А иногда и приезжал следом за ней. Смулов знает, что Алина всегда подавала в службу безопасности записку с фамилией Шалиско, чтобы ему не давали номер ее телефона. Называла его назойливым поклонником. Смулов, во всяком случае, серьезно его не воспринимал, и о ревности тут и речи быть не может. Кстати, этот безнадежно влюбленный уже года три как ушел работать в редакцию журнала «Кино», но от Алины не отступился. Вот ведь любовь, а?
— Наверное, этот Шалиско — такой смешной очкарик, — отозвался Коротков, выруливая на Садовое кольцо. — Знаешь, типичный неудачливый влюбленный, худенький, сутулый, некрасивый интеллектуал. Глупо подозревать его в убийстве, ты не находишь?
— Не нахожу, — резко ответила Настя. — Во-первых, не забывай, Алина его поначалу привечала, то есть дала надежду, и вполне обоснованную. Он не неудачливый влюбленный, а отвергнутый возлюбленный, а это уже совсем иной поворот. А во-вторых, именно такие худенькие очкастенькие интеллектуалы очень часто оказываются самыми изощренными преступниками. Поворот не пропусти. На Сретенке движение одностороннее, свернуть надо у светофора, а дальше переулками проедем.

На Сретенке движение одностороннее, свернуть надо у светофора, а дальше переулками проедем.
— Это тебя Селуянов проинструктировал? — усмехнулся Юра, притормаживая у светофора.
Редакцию они нашли легко, Коля Селуянов действительно объяснил все очень толково и дал точные ориентиры. Внизу сидела бабуська — божий одуванчик, которая пропустила их, не задав ни одного вопроса и не спросив документов. На втором этаже они быстро нашли комнату 203, в которой, по сведениям того же Селуянова, было рабочее место Павла Шалиско. В комнате было полно народу, стоял гвалт и висел плотный сигаретный туман. Настя тронула за локоть девушку, стоявшую ближе всех к двери.
— Извините, нам нужен Шалиско, — тихо сказала она.
— Паша! — вдруг крикнула девица так громко, что Настя вздрогнула. — Павлик! К тебе пришли!
Из тумана вынырнул человек и подошел к ним.
— Вы ко мне?
Коротков поежился от недоброго предчувствия. Похоже, все разворачивается совсем не так, как они с Настей ожидали. Шалиско оказался широкоплечим красавцем с мужественной челюстью и смеющимися глазами. Никакой худобы. Никакой сутулости. Никаких очков. Если это и есть отвергнутый влюбленный, то он вполне мог задушить Алину. Но почему? У таких красавцев редко бывает, чтобы свет сходился клином на одной женщине, они с легкостью находят замену и утешаются с другой.
— Где бы нам поговорить в спокойной обстановке? — сухо произнес Коротков, представившись.
— Если вы готовы подождать минут десять, то можно будет поговорить здесь. У нас только что закончилась «летучка», сейчас все покурят и разойдутся по заданиям, здесь никого не останется.
Ни малейших признаков волнения, испуга, напряжения. Все это Короткову не нравилось. Но Шалиско не обманул, через несколько минут народ из комнаты стал рассасываться, и вскоре они остались втроем. Павел тут же открыл настежь оба окна.
— Проветрю немножко, а то глаза щиплет, до того накурено, — пояснил он. — Так я вас слушаю. Вы по поводу Алины?
Коротков присел за чей-то стол рядом с креслом, в котором устроился Павел. Настя осталась где-то у него за спиной. Он понял, что Селуянов, по-видимому, сумел узнать даже такую деталь, как то, какой из восьми письменных столов принадлежит Шалиско, и Настя держится к этому столу поближе. Небось глазами шарит, подумал Юра.
— Вы давно видели Алину Вазнис в последний раз?
— Давно.
— А точнее?
— Очень давно. С полгода, наверное.
— А по телефону с ней в последнее время разговаривали?
— Сейчас скажу точно. — Шалиско задумался. — Она уезжала на натуру в середине июля, дня за два до отъезда позвонила мне, сообщила, где и в какой гостинице будет жить.
— Зачем?
— Что — зачем? — не понял Шалиско.
— Зачем она вам это сообщала?
— Чтобы я туда позвонил.
— Зачем вы должны были звонить ей в гостиницу?
— Ах это! — Шалиско усмехнулся. — Да это же все розыгрыш, создание имиджа. Неужели вы сами не поняли?
— Представьте себе, не понял, — холодно ответил Коротков. — Я жду ваших разъяснений, желательно правдивых.
Глаза Шалиско мгновенно превратились в льдинки, лицо окаменело.
— У вас нет оснований ни в чем меня подозревать.

И по-моему, я вас еще ни разу не обманул. Во всяком случае, на лжи вы меня пока не поймали. Так что выбирайте выражения, будьте любезны.
Коротков понял, что непростительно расслабился, выбрал неправильный тон и отпугнул собеседника. Или насторожил? Но он так устал, и так болит голова…
— Прошу извинить, — примирительно произнес он. — Но разъяснения ваши все равно нужны.
— Ладно, — Шалиско смягчился. — У нас с Алиной был роман, но очень давно, она еще в музыкальной студии снималась. Роман такой, знаете ли… Одним словом, не очень страстный. Алина была холодновата для страстей. Расстались мы друзьями. И вот однажды Алина мне говорит: «Паша, а я, оказывается, много потеряла, перестав встречаться с тобой». Выяснилось, что ей кто-то сказал, дескать, у настоящей звезды должны быть постоянные поклонники, которые домогаются ее внимания и осыпают цветами. А у начинающей звезды, так сказать восходящей, должен быть хотя бы один. Понимаете, я очень красиво за ней ухаживал, цветы там, подарки всякие, встречания-поджидания и все такое. Ну, мы с ней посмеялись, конечно, и я предложил в память о наших нежных отношениях помочь ей с имиджем звезды. Периодически приходил на студию, где шла съемка, с букетом. Обязательно подарки ко дню рождения и ко всем праздникам. А когда она куда-нибудь выезжала, я обязательно звонил в гостиницу и требовал ее номер телефона. Мне его, конечно, не давали, не зря же она меня в «черные списки» вносила, но зато все знали, что Павел Шалиско страдает от неразделенной любви, а Алина Вазнис изнемогла от его ухаживаний. Вот и все.
— Вы можете хоть как-нибудь подтвердить свой рассказ?
— Да как же? — развел руками Шалиско. — Ну разве что тем, что моя жена об этом знает. Она была знакома с Алиной. Вы же понимаете, в наше время ничего просто так не делается. Я в интересах Алины играл роль назойливого поклонника, а Алина за это подбрасывала моей жене материал для заметок. Светские сплетни, новости со съемочных площадок и так далее. Жена моя в газете «Вечерний клуб» работает.
«Так он еще и женат», — удрученно подумал Коротков. Нет, на роль несчастного отвергнутого любовника, убивающего неверную возлюбленную, Павел Шалиско никак не тянул. Как сказала бы Аська, ну просто ни в одном глазу. А такая версия была хорошая!
— Юра, — услышал он за спиной голос Каменской, — подойди сюда, пожалуйста.
Коротков тяжело встал со стула и подошел к ней. Один из ящиков стола, возле которого стояла Настя, был выдвинут, и Юра увидел толстую тетрадь в клеточку в дерматиновой коричневой обложке. В мгновение ока Шалиско оказался рядом.
— Что вам нужно в моем столе? — сердито спросил он.
— Это ваша тетрадь? — спросила Настя.
— Нет. — Он растерянно замолк. — Впервые вижу. Откуда это?
Настя, не вынимая тетрадь из ящика, ногтем поддела обложку и подняла ее. Страница была исписана крупным округлым почерком, сверху стояла дата «17 ноября».
— Почерк узнаете?
— Это почерк Алины. Я ничего не понимаю… Я впервые это вижу!
Настя резким движением задвинула ящик и с ужасом посмотрела на Короткова. Вот влипли! Идиоты! Ведь ехали к Шалиско, подозревая его в убийстве, и совсем забыли про эти проклятые дневники! Что же делать? Ни следователя, ни понятых. Потом Шалиско скажет, что дневник ему подбросила сама Каменская, и будет прав. Тысячу раз прав! Ну надо же было так непрофессионально проколоться!
— Вызывай следователя, Юра, — тихо сказала Настя.

— Будем оформлять выемку. А вас, — она повернулась к Шалиско, — я попрошу сесть и написать подробно все, о чем вы только что нам рассказали. И напишите заодно о том, как была обнаружена эта тетрадь. Вы же сидели ко мне лицом, правда?
— Да, я вас видел, — подтвердил Шалиско.
— Вот и напишите обо всем, что видели.
— Я не понял…
— Ну, вы видели, например, что я достала эту тетрадь из своей сумки и сунула в ваш стол?
— Да ничего подобного. Вон ваша сумка, у двери стоит, что вы из меня идиота-то делаете! — возмутился Павел.
— Вот и славно, — улыбнулась Настя. — Так и напишите. А кстати, вы не знаете, случайно, как тетрадь к вам попала?
— Я уже сказал, я впервые ее вижу.
— И об этом напишите.
Коротков отошел к телефону звонить Гмыре и грустно думал о том, что сегодняшний день не задался не то что с самого утра, а просто-таки со вчерашнего вечера. Одно хорошо: Гмыря сам бывший опер, волну поднимать не будет. Но если подозрения в адрес Шалиско подтвердятся, то адвокат им за Аськину самодеятельность таких гвоздей в задницу навтыкает! О господи, хоть бы обошлось.

Каменская

Вечером Настя, наспех поужинав, стала просматривать кассеты с фильмами Смулова. По-видимому, Алина Вазнис хранила у себя все работы своего возлюбленного, и это свидетельствовало о ее несомненном уважении его таланта. Впрочем, фильмы, в которых Алина снималась в главных ролях до встречи с Андреем Львовичем, тоже были в полном составе. Всего кассет было двенадцать: пять фильмов Смулова, в которых Алина еще не снималась, четыре фильма-оперы, а также три детектива-триллера, которые Смулов делал уже вместе с Алиной.
От прошедшего дня у Насти осталось ощущение горечи и собственной вины. Ну как она не совладала с собой! Просто непростительно. Гмыря, конечно, ничего не сказал, сам, видно, бывал в таких передрягах, и не один раз. Только головой укоризненно покачал. Тетрадь изъяли и отправили экспертам, а самого Шалиско увезли на Петровку. Настя, конечно, тут же побежала к эксперту Олегу Зубову и, покаянно бия себя в грудь, во всем призналась.
— Олежка, я так лопухнулась! Можешь втаптывать меня в грязь, но сделай побыстрее, а? Пока ребята трясут этого Шалиско. Если на тетради есть его пальцы, то и слава богу, пусть тогда его задерживают. А если нет, надо быстро думать, что это означает. Тогда, может быть, его под подписку Гмыря отпустит. Понимаешь, если окажется, что он эту тетрадь не трогал, нет оснований его в камеру запихивать.
— Чего ты так трепыхаешься? — хмуро бормотал Зубов, обрабатывая дневник. — Подумаешь, делов-то. Мало, что ли, народу задерживают, а потом выпускают? Дело житейское, как говорил Карлсон. Не ты первая, не ты последняя. Посидит в камере пару дней, подумает о бренности земного существования, это тоже полезно. Ты чего, Настасья? Прокурора, что ли, забоялась?
— И его тоже, — призналась Настя. — Но больше, конечно, Колобка боюсь. Перед ним стыдно.
— О! Вот это правильно, — одобрительно крякнул эксперт. — Бояться стыдно. Стыдиться — полезно. Очищает душу. Да не стой ты у меня над душой, Каменская, иди к себе.
— Ну да. Только я за порог — ты отвлекаться начнешь, знаю я тебя. Олеженька, мне каждая минута дорога.
— Не приставай. Сказал же, сделаю. Иди отсюда, не отсвечивай.
Настя тогда ушла к себе, с тревогой прислушиваясь к шагам в коридоре и вздрагивая каждый раз, когда хлопала дверь соседней комнаты, где Гмыря вместе с Коротковым выжимали показания из Павла Шалиско.

Иди отсюда, не отсвечивай.
Настя тогда ушла к себе, с тревогой прислушиваясь к шагам в коридоре и вздрагивая каждый раз, когда хлопала дверь соседней комнаты, где Гмыря вместе с Коротковым выжимали показания из Павла Шалиско. Наконец около семи вечера к ней зашел измученный Юра.
— Все, — выдохнул он, усаживаясь на стул у окна и сжимая виски ладонями. — Выпустили под подписку. Нет там его пальцев. Обложка тщательно протерта, а внутри на листках — только пальцы Вазнис. Черт знает что.
— Но если обложка протерта, это не доказывает, что он не брал дневник. По-моему, наоборот, — осторожно сказала Настя.
— По-твоему, по-твоему, — передразнил Коротков. — А по-моему, если ты крадешь дневник, то только потому, что там про тебя написано что-то нелицеприятное. И чтобы об этом узнать, надо этот дневник прочитать хотя бы раз. Если Шалиско его читал, должен был внутри оставить отпечатки. А их нет.
— Ну да, — задумчиво подтвердила Настя. — А если он, даже когда читал, был предельно осторожен и старался не наследить, то и за дерматиновую обложку не стал бы хвататься голыми руками. Ладно, это все домыслы. Надо просто прочитать этот дневник, и все станет понятным. Где он, кстати?
— Гмыря с собой забрал. Сказал, на ночь почитает вместо сказок. Но знаешь, Аська, не похож этот Шалиско на убийцу. Зол, раздражен, негодует, но не боится. Или он великий актер, или он искренне считает, что произошло недоразумение.
— Ну что ж, может быть, и актер, — вздохнула Настя. — И даже, может быть, великий…
И вот теперь, сидя дома и наблюдая за «экранной» Алиной Вазнис, Настя все время возвращалась мыслями к ее дневнику и к Павлу Шалиско.
На первой из выбранных для просмотра кассет оказался тот самый пресловутый «Трубадур». Настя хорошо помнила записи Алины о роли старой цыганки Азучены и с любопытством наблюдала за тем, как мысли Алины воплощались в сценическом образе. Да, Вазнис была настойчива, она ни на йоту не отступила от того, что написала в своем «сочинении» Дегтярю. Каждый раз, когда старая цыганка вспоминала о том, как собиралась отомстить за казнь матери, на лице актрисы появлялось мечтательное выражение, граничащее со сладострастным. А когда Азучена рассказывала о совершенной ею роковой ошибке, в глазах ее был не ужас и отчаяние, а откровенная злоба. Настя пропускала сцены, в которых Алина не участвовала, поэтому с «Трубадуром» справилась довольно быстро.
Следующим был фильм, который снимал Смулов. Это был крепко сколоченный детектив с элементами мистики, правда, мистика ближе к концу находила свое вполне земное объяснение. Фильм, на ее взгляд, был очень неплох, и она даже удивилась, почему Смулов считал, что «выработался». Одна сцена привлекла ее внимание. «Ты меня любишь?» — спрашивает один из героев ленты у своей невесты, а та в ответ хохочет: «Ничего остроумнее не мог спросить? Лучше бы денег дал, у меня пальто нет на зиму». Настя несколько раз слушала магнитофонную запись беседы Короткова с Андреем Львовичем и хорошо помнила, как он рассказывал о нечуткости и эмоциональной холодности Алины. Видно, та история так сильно его задела, что обида выплеснулась в сценарий, и Смулов невольно, как говорят психологи, спроецировался.
Однако, когда Настя стала смотреть следующий фильм Смулова, она поняла, что происходило. Фильм был очень похож на тот, что она посмотрела только что. Та же расстановка акцентов, те же персонажи — мрачный непонятый красавец, на которого сразу же падает подозрение и который в конце оказывается жутко положительным, и веселый рубаха-парень, которого все любят, который активно помогает следствию, а в результате оказывается убийцей.

И снова мотив неразделенного душевного порыва: «Скажи мне что-нибудь ласковое» — «Да иди ты… Вот разнылся, хлюпик». Настя поморщилась. Все понятно, Андрей Львович повторялся из фильма в фильм.
В этот момент, когда она уже собиралась вынуть кассету и поставить следующую, с фильмом «Извечный страх», ей пришла в голову неожиданная мысль. Она перемотала пленку и снова включила воспроизведение, попав как раз на титры. Фильм был сделан в 1990 году. Любопытно! В 1990 году Смулов еще не был знаком с Алиной Вазнис, и, следовательно, еще не было того ранившего его разговора. А в обоих фильмах этот мотив звучит очень выразительно. Что это? Интуиция, подсказывающая талантливому человеку, что если и найдется женщина, которая его полюбит, то она будет именно такой, не тонкой и не чуткой? Гениальное предвидение? Или…
Или. Настя судорожно выхватила кассету из магнитофона и вставила в кассетоприемник следующую. Так и есть. Снова те же герои, и снова та же ситуация: «Ты по мне скучала?» — «Забот у меня больше нет, только по тебе скучать». И постоянное появление все новых и новых подозреваемых, неожиданные повороты сюжета и такая же неожиданная развязка. Да, все это уже было, все это переходило из фильма в фильм и вызывало нарекания критиков. Но это было не только в фильмах. Это было где-то еще. Но где?
К двум часам ночи Настя отчетливо поняла, что все, что она только что увидела в пяти фильмах Андрея Смулова, снятых до знакомства с Алиной Вазнис, и еще в двух картинах, снятых уже с Алиной в главной роли, — так вот, все это ей довелось пережить самой. Прямо сейчас, в течение четырех последних дней. Все повторялось с точностью до деталей.
Ни о каком гениальном предвидении не могло быть и речи. Вся ситуация с убийством Алины и расследованием была придумана и срежиссирована той же рукой. Тем же мастером. Андреем Львовичем Смуловым. Но зачем? Боже мой, зачем?!
Погубить актрису, когда до окончания великолепного фильма осталось всего несколько шагов? Фильма, который наверняка принесет новый всплеск славы и получит престижные премии. Погубить актрису, без которой никогда уже не сможешь снять ничего настоящего? Поставить крест на себе как режиссере? В голове не укладывается.
Должна быть причина, очень и очень веская причина. И где эту причину искать, Настя Каменская даже и не догадывалась.

Алина Вазнис за десять дней до смерти

Начало сентября на морском побережье было теплым и солнечным, начинался «бархатный сезон». Работа над фильмом шла к концу, картина получалась необыкновенно удачной, все говорили, она будет даже лучше, чем «Извечный страх», и Алина каждый день выходила на съемочную площадку в приподнятом настроении, переполненная радостным желанием работать.
В тот день снимали сцену на пляже, и площадку обступила плотная толпа любопытствующих курортников. Андрей работал быстро, он всегда уделял много внимания репетициям, чтобы обходиться минимальным количеством дублей. Первый дубль был отснят вполне прилично.
— Десять минут — перерыв, и повторим, — весело сказал Смулов, открывая бутылку фанты и наливая оранжевую пенящуюся жидкость в пластиковый стаканчик.
Алина подошла к нему, села на песок, блаженно вытянула ноги.
— Ну как? Нормально получилось?
— Отлично, ты умница. В самый острый момент сожми руку в кулак, я скажу Жене, чтобы взял крупным планом, когда ты будешь разжимать руку, а на ладони — следы от ногтей. Будет хорошо.
— Ладно, сделаю.

Будет хорошо.
— Ладно, сделаю.
Через десять минут Алина снова встала в центр круга, эпизод начался. По сценарию она должна была медленно обводить взглядом людей, составлявших массовку. И вдруг она увидела ЕГО. Психа. Она не могла ошибиться, это было то же лицо с безобразным родимым пятном на щеке, те же страшные глаза, те же тонкие мокрые губы. Но этого не могло быть! Не могло! Его не было почти два года. Он умер.
Алина на какое-то мгновение забыла, что идет съемка. Она снова была во власти страха, который вернулся к ней спустя два года…
— Гениально! — услышала она голос Андрея.
И тут же к нему присоединились другие голоса.
— Потрясающе!
— С ума сойти!
— Алина, ты — гений!
Она с трудом стряхнула с себя оцепенение. Рано она радовалась, болезнь, видно, зашла слишком далеко. Нельзя годами безнаказанно принимать психотропные препараты. Ей казалось, что она выздоровела, а кошмар снова вернулся к ней, на этот раз в виде галлюцинаций. Что же с ней будет? Господи, что же будет теперь? Пожизненная психушка? Инвалидность? Жалость окружающих? Все ее поздравляют, думая, что она гениально сыграла испуг, а что будет, когда все узнают, что никакая она не талантливая актриса, а обыкновенная сумасшедшая, мучимая галлюцинациями, охваченная острым психозом?
Она постаралась взять себя в руки и ничем не выдавать своего отчаяния. Больше всего ей хотелось, чтобы Андрей ничего не заметил. Он так долго возился с ней, избавляя ее от страха, столько сил и времени потратил на нее, нельзя, чтобы он узнал, что все напрасно. Он этого не переживет. Такой удар для него!
Алина смогла заставить себя «сохранять лицо», пока добиралась до гостиницы вместе с Андреем и помощником режиссера Леной Альбиковой. Из последних сил она держалась во время обеда, но потом сослалась на усталость и заперлась у себя в номере. Она не могла плакать. Ее трясло, как в лихорадке, руки ходили ходуном, зубы стучали. Оставалось последнее средство — таблетки, которые она продолжала возить с собой. Не то чтобы она брала их намеренно, просто они лежали в ее дорожной аптечке еще с тех пор, когда она пила их регулярно. Лежали вместе с аспирином, лекарствами от головной боли, от простуды, перекисью водорода и пластырем.
Она сунула под язык три таблетки феназепама, и через двадцать минут ее стало «отпускать». Алина прилегла на кровать, укрылась двумя одеялами, хотя на улице было двадцать пять градусов, и заставила себя расслабиться и уснуть. Вечером она даже смогла выйти на ужин и погулять со Смуловым по набережной. Его не насторожило, что она была молчаливой, это было ее обычное состояние. На следующий день с утра снова предстояла съемка, и Андрей не стал оставаться у нее на ночь. Утром она опять приняла лекарство и вышла на площадку. Ей удалось отработать так, что никто ничего не заметил, хотя один бог знает, каких усилий ей это стоило. Хорошо, что это был уже последний съемочный день. Они возвращались в Москву.
В Москве она стала понемногу успокаиваться. Приступ больше не повторялся, галлюцинации не возвращались, и Алина почувствовала себя увереннее. А потом был рабочий просмотр отснятого материала. Запустили пленку с эпизодом на пляже, сначала первый дубль, потом второй. И во весь экран снова возникло это жуткое лицо с родимым пятном и страшными глазами. Алина стиснула зубы, чтобы сдержать стон. Опять! Опять это случилось!
Но она была слишком сильной и трезвомыслящей, чтобы сдаться без боя. Медленно оглядела зал. Да, в нем все так, как и должно быть, все сидят на тех же местах, ни у кого не выросло по две головы или по пять рук. Значит, она не больна, значит, это не галлюцинация.

Значит, она не больна, значит, это не галлюцинация. Псих действительно был там, на пляже. И попал в кадр.
Она решила проверить сама себя, она никогда не была паникершей и всегда билась до последнего. Она попросила механика повторить второй дубль. Андрей глянул удивленно, но просьбу поддержал. К нему, по счастью, присоединились и остальные сидящие в зале.
— Конечно, давайте посмотрим еще раз! Это бесподобно! Этот кадр войдет в анналы мирового кинематографа!
Снова засветился экран. На этот раз Алина старалась контролировать себя, не терять самообладания. И опять увидела Психа. Он лишь мелькнул в череде лиц, мелькнул на короткое мгновение, но она его узнала безошибочно. Она слишком хорошо знала это лицо, чтобы не узнать его даже через тысячу лет.
Вернувшись домой, Алина попыталась спокойно все обдумать. И поздно вечером позвонила Смулову.

Глава 8

Стасов

Он приехал к Каменской около восьми утра, Короткова еще не было. Настя открыла ему дверь в джинсах и тонком свитере, бодрая и собранная. Но синева под глазами и запавшие щеки выдавали бессонную ночь. Стасов напряг память, вспоминая, сколько ей лет, кажется, хорошо за тридцать, ну да, конечно, раз она майор.
— Что за пожар? — спросил он, снимая куртку.
Настя позвонила ему в половине седьмого утра, и голос у нее был странный. Она попросила Стасова приехать к ней как можно скорее, но ничего толком не объяснила. Сказала только, что Коротков тоже приедет.
— Это не пожар, а скорее тихое помешательство, — скупо улыбнулась она. — Я сейчас буду вам рассказывать кое-что, а ваша задача — разгромить меня в пух и прах, наглядно объяснить мне, что я — дура и выдумщица.
— Интересное кино! — недовольно протянул Стасов. — У меня, между прочим, ребенок болеет, я хотел с утра в магазин сбегать, купить ей молока, чтобы с медом пила, и вкусное что-нибудь, а ты меня выдернула из дома — и для чего? Для того, чтобы я слушал какие-то глупости и потом объяснял тебе, что это действительно глупости? Ну знаешь ли, Анастасия!
Настя смутилась, глаза ее сердито сверкнули.
— Извини, пожалуйста, — сухо сказала она. — Ты мог бы сразу сказать мне об этом, когда я только позвонила. Я бы не настаивала.
Стасов почувствовал неловкость. Она права, она же не могла знать, что у Лили ангина. Зачем же он сейчас ее упрекает? В конце концов, даже если бы он купил это дурацкое молоко, Лиля все равно не стала бы его пить, она терпеть не может молочные продукты. Ей проще полоскать горло ядовитой смесью воды с йодом и солью, чем влить в себя хотя бы стакан молока или кефира.
Он хотел как-то смягчить свою резкость и начал подыскивать примиряющие слова, но в это время пришел Коротков, и вопрос сгладился сам собой. Юра явился веселый и полный сил, чмокнул Настю в щеку, скинул ботинки и сразу же прошлепал в одних носках на кухню. Было видно, что он бывал здесь часто и хорошо изучил привычки хозяйки — по утрам пить много кофе, непременно сидя на кухне.
— Ну что, Настасья? Очередной бред придумала? — спросил Коротков, доставая чашку и наливая себе чай. — Давай рассказывай, повесели старика.
Они уселись вокруг стола, заставленного чашками и тарелками, — Каменская, ожидая гостей, сумела преодолеть свою легендарную лень и приготовила обильный завтрак. Коротков с одобрением оглядел аппетитные гренки, желто-красно-зеленую яичницу с помидорами и луком, большую миску с кукурузными хлопьями и высокую картонную упаковку с молоком.

Коротков с одобрением оглядел аппетитные гренки, желто-красно-зеленую яичницу с помидорами и луком, большую миску с кукурузными хлопьями и высокую картонную упаковку с молоком.
— О, вот это дело. Сразу видно, что ты вышла замуж и наконец взялась за ум, — поддел он.
— Убью, — спокойно пообещала Настя. — Значит, так, я буду рассказывать, а вы слушайте внимательно, только не кричите сразу, что я идиотка, а ищите аргументы «против». Ладно? Я сама понимаю, что это полный бред, но пока я с ним не разделаюсь, я не смогу думать ни о чем другом. Договорились?
— Многообещающе, — хмыкнул Стасов. — Начинай уже, не томи душу-то.
— Ладно, а вы ешьте. Вот скажите мне, что мы знаем об Алине Вазнис? Что она была очень скрытной, и даже самый близкий ей человек, Андрей Львович Смулов, признает, что за четыре года не сумел изучить ее как следует, до конца понять ее характер, ее душу. Верно? Дальше. Мы знаем, что она поступила не очень красиво по отношению к Зое Семенцовой, когда предала огласке истинные причины, по которым Смулов собирался снимать Зою в какой-то второстепенной роли. При этом она, мягко говоря, подставила и самого Смулова. Люди, работающие в «Сириусе», утверждают, что Андрей Львович был очень расстроен таким бестактным и жестоким поведением Алины. Что еще? Мы знаем, что она предпочитала действовать исподтишка, не ответила сразу на оскорбление, нанесенное ей женой Мазуркевича, а стала искать возможность связаться с отцом Ксении, банкиром Козыревым, который ставил свои денежные дотации «Сириусу» в прямую зависимость от способности самого Мазуркевича повлиять на разнузданную шлюху-жену и призвать ее к порядку. То бишь к приличному поведению. Пока все верно?
— Валяй дальше, — кивнул Коротков, с удовольствием поедая яичницу вприкуску с гренками.
— Мы знаем, что Алина не отличалась чуткостью и душевной теплотой, на это нам пожаловался тот же Смулов. Мы знаем, что у нее были крепкие нервы и она никогда не принимала транквилизаторы и прочие препараты, воздействующие на психику. Об этом тоже говорил Смулов. И еще мы знаем, что она потребовала у Николая Степановича Харитонова срочно вернуть долг, причем довольно большой. Я ничего не упустила?
— Вроде нет, — откликнулся Стасов, который никак не мог уловить смысл происходящего. Почему нужно было вскакивать с утра пораньше и нестись сюда сломя голову, если Каменская собирается просто подвести итог собранной информации? Что в этом срочного? Она сказала, что собирается «нести полный бред», но пока что излагала только фактуру.
— А теперь давайте посмотрим на эти факты с другой стороны, — продолжала Настя, словно услышав мысли Стасова. — Откуда нам известно, что Алина искала телефоны Козырева? От Смулова. И еще от некоторых людей, которые тоже, в свою очередь, узнали об этом от него. Откуда мы узнали, что Алина подняла скандал из-за утверждения Семенцовой на роль? Тоже от Смулова. Никто этого скандала не слышал, зато все помнят, как Андрей Львович ходил расстроенный и всем рассказывал, мол, ну надо же, какая Алина безжалостная, он, дескать, хотел взять Семенцову на эпизод, а Алина страшно кричала, что этого делать нельзя, что Семенцова — пропойца и воровка. После этого пошли разговоры, дошли до некоего Зарубина, и тот запретил тратить деньги на ненадежную Семенцову. Но первоисточником информации и тут был Смулов. Он сумел сделать так, что создалось общественное мнение, об этом узнала Зоя, и к нашему появлению на сцене ее ненависть к Алине достигла апогея. Что и позволило нам ее подозревать. Далее. Кто звонил Харитонову с требованием срочно, в тот же день вернуть долг? Опять Смулов. Он ссылается на то, что это Алина его попросила позвонить, якобы у нее не хватит жесткости, чтобы заставить Харитонова привезти деньги.

А помните, что рассказывал сам Харитонов? Когда он передавал Алине конверт с деньгами, то назвал ей сумму, которую составил первоначальный долг — три тысячи долларов, — плюс сто двадцать процентов. А Алина удивилась. Я прошу вас обратить на это внимание. Она удивилась! И только потом, когда Харитонов при ней вслух посчитал, что это будет ровно шесть тысяч шестьсот, она взяла деньги. А теперь подумайте хорошенько. Если человек обеспокоен тем, что ему долго не возвращают долг, то он обязательно подсчитывает, сколько ему должны. Обязательно. Он никогда не будет прикидывать приблизительно, мол, мне должны три тысячи плюс еще какие-то там проценты. Для того чтобы Алина решилась попросить Смулова разобраться с Харитоновым, она должна была хотя бы один раз подсчитать размер долга на текущий момент. Почему же она так удивилась, когда Харитонов назвал ей сумму? Да потому, что она и не думала ее подсчитывать. Потому что она вообще не просила Смулова звонить, это была его инициатива. Да, я понимаю, он солгал Харитонову, сославшись на Алину, это вполне естественно. Но зачем он солгал нам всем, а?
— Черт, как же это я не заметил, — пробормотал Коротков. — Ведь ты, мать, права. Продолжай.
— Смулов тебе, Юрочка, рассказал душераздирающую историю о том, как он в тяжелую минуту позвонил Алине и спросил: «Ты меня любишь?», а она послала его подальше с его глупостями и посетовала на то, что он ее разбудил. Рассказывал?
— Ну да.
— Я сильно подозреваю, что он тебе сказал неправду. Не было такого. Во всяком случае, с Алиной Вазнис. Это было гораздо раньше и с кем-то другим. И ранило его так сильно, что он невольно вставлял похожий эпизод во все свои фильмы. Если вы мне не верите, я могу вам показать. Я до самого утра смотрела нетленные творения Андрея Львовича. Зачем эта ложь? Вы можете дать мне членораздельное объяснение?
— А у тебя, судя по всему, такое объяснение уже есть, — заметил Стасов. — Я прав?
— Ты прав, — кивнула Настя. — Смулов создавал посмертный образ Алины. Создавал специально для нас, и делал его таким, чтобы в ее убийстве подозревали как можно большее число людей. Он сам навязал нам Семенцову, Ксению и Харитонова. Он, и никто другой, утверждал, что старший брат Алины требовал свою долю от бриллиантов матери. Ведь насколько я помню, Инга Вазнис этого не подтвердила. Да, недовольство решением старого Вазниса было, но никаких претензий и требований вслух не высказывалось. Во всяком случае, доказательств этого у нас нет, кроме показаний того же Смулова. И еще одно. Шалиско. Тут два варианта — либо Павел Шалиско лжет, либо нет. Если он лжет, если он действительно был влюблен в Алину и преследовал ее, то Смулов не мог не реагировать на это, не ревновать. Это вполне естественно. А что говорит нам Смулов? Что Алина за четыре года не дала ему ни малейшего повода для ревности. Не получается. Другой вариант — Шалиско говорит правду. Тогда Смулов не мог не знать, что все ухаживания, цветы и звонки были лишь игрой, притворством, невинной забавой с целью поддержания имиджа звезды и преданного поклонника. Почему же он не сказал нам об этом? Получается, и в том и в другом случае Андрей Львович говорил неправду. Зачем? Затем, чтобы подсунуть нам еще одного подозреваемого, Павла Шалиско.
— Погоди, а дневник? — удивился Коротков. — Дневник-то мы нашли у Шалиско.
— Ну и что? Мало ли чего мы с тобой нашли. Мы прошли в редакцию, без труда нашли комнату, где стоит стол Шалиско, и если бы не стали его искать, нашего присутствия вообще никто не заметил бы. Я специально выясняла, комната запирается только на ночь, когда все уходят с работы. А стол, если ты помнишь, стоит у самой двери. Заходи, клади что хочешь, бери что хочешь, никто тебе и слова не скажет, дверь целый день нараспашку, даже когда в комнате никого нет.

А стол, если ты помнишь, стоит у самой двери. Заходи, клади что хочешь, бери что хочешь, никто тебе и слова не скажет, дверь целый день нараспашку, даже когда в комнате никого нет.
— Ты хочешь сказать, что дневник подбросил Смулов? — переспросил Стасов, которому все рассказанное Настей и в самом деле стало казаться бредом.
— Я хочу сказать, что Шалиско вполне может не иметь к этому дневнику никакого отношения. Я скажу даже больше: поскольку я человек нахальный, особенно когда у меня такой пожар, как сегодня, я уже успела с утра позвонить Гмыре и спросить, что написано в дневнике Алины. Кое-что я даже записала под его диктовку. Вот такой, например, пассаж: «Все-таки Паша — на редкость милый человек. Я каждый раз порываюсь отдать ему деньги за те роскошные розы, которые он мне приносит на глазах у изумленной публики, а он каждый раз отказывается. Мне так неудобно, что он тратится, а он хохочет. Я говорила об этом Андрюше, он со мной согласился, что нехорошо «выставлять» Павлика ради нашей затеи, ведь все это нужно мне, а не ему. Андрюша сказал, что в следующий раз сам отдаст ему деньги за цветы, это будет прилично, и у меня душа болеть не будет». Так что же, милые мои? Выходит, Андрей Львович прекрасно знал, что никакой Шалиско не безнадежно влюбленный, не преследовал он Алину, не домогался, не обрывал телефон. И нет в этом дневнике ничего такого, что могло бы заинтересовать Павла, заставить его красть этот дневник у Алины и прятать на работе. Вы посмотрите, что получается: в деле фигурируют шестеро подозреваемых — шестеро! — и все они стали подозреваемыми только потому, что нам их подсунул сам Смулов. Вот. Я все сказала. Теперь убедите меня, что я свихнулась, и я спокойно начну работать дальше. Давайте, ребятки, громите меня.
За столом воцарилось молчание. Стасов допивал остывающий кофе и думал о том, что найти аргументы, опровергающие только что услышанное, будет непросто. Но их нужно найти обязательно, иначе… Что — иначе? Придется смириться с необъяснимым? Смулов не мог убить Алину Вазнис. В его положении это все равно что убить самого себя, загубить лучший свой фильм, прекратить режиссерскую деятельность. Зачем ему убивать Алину? Зачем?
— Зачем? — невольно повторил он вслух.
И Коротков откликнулся как эхо:
— Зачем? Асенька, зачем Смулову убивать Алину? Ты видишь причину?
— Нет, — покачала она головой. — Причины я не вижу. Поэтому и боюсь, что все это полный бред. Остается дневник. Может быть, в нем есть хоть что-нибудь, хоть намек, хоть полслова. Я поеду к Гмыре, возьму этот дневник и буду читать, пока не выучу наизусть. Но чует мое сердце, что это бесполезно. Если бы там было что-нибудь, изобличающее преступника, он не подбросил бы дневник Шалиско. Он же понимал, что если мы выйдем на Павла, то и дневник найдем, и прочитаем, что в нем написано. Кроме того, Гмыря сказал, что записи относятся к периоду с ноября 1993 по март 1995 года. Если причина убийства возникла позже, то в дневнике об этом вообще нет ни слова и быть не может. Одна надежда: там есть какой-нибудь нюанс, который поможет хоть что-то понять. В первую очередь, понять саму Алину, настоящую, а не ту, которую нам нарисовала кисть гениального художника. Знаете, что еще я поняла из фильмов Смулова? Он нас с вами ни в грош не ставит. Он считает нас дураками.
— С чего ты взяла? — вскинул брови Стасов. — Разве это как-то проявилось?
— В жизни — нет, а в фильмах проявилось. У него все преступления раскрываются не сыщиками, а кем-нибудь из заинтересованных персонажей. Супругами погибших, детьми, братьями, друзьями. Кем угодно, только не сыщиками и не следователями. По-видимому, он считает милиционеров недалекими и глуповатыми, и если это так, то наверняка где-то ошибся, чего-то недоглядел, полагая, что в тонкости мы все равно не вникнем.

По-видимому, он считает милиционеров недалекими и глуповатыми, и если это так, то наверняка где-то ошибся, чего-то недоглядел, полагая, что в тонкости мы все равно не вникнем. Любой человек, занимающийся творчеством, проецируется в своих произведениях. Хочет он этого или нет, но проецируется. Поэтому и фильмы Смулова так похожи были друг на друга. Он их снимал про одно и то же, про то, что у него сильнее всего болело. Правда, только до «Извечного страха». Потом с ним что-то произошло. В «Сириусе» считают, что это был расцвет их любви с Алиной, ведь и Алина с того момента стала играть намного лучше. Может, следует здесь поискать?
— Вряд ли, — хмуро откликнулся Коротков. — Два года — многовато для причины убийства. Ведь все утверждают, что в последние два года у них все стало совершенно замечательно. Что же, они притворялись целых два года, скрывая от всех медленно зреющий конфликт? Нет, не похоже.
— Не похоже, — согласилась Настя. — Предлагай другое направление поисков, я на все согласна.
— Ага, как что, так сразу мне решение принимать, — возмутился Коротков. — Хитрая ты больно. Не могу я ничего придумать, огорошила ты меня, Настасья. Знаешь, что я предлагаю? Давай сделаем перерыв. Ты поезжай к Гмыре, возьми у него дневник Алины и читай, а я сегодня займусь другими делами. На мне еще четыре убийства висят помимо нашей кинозвезды. Между прочим, если мы с тобой собираемся не опаздывать на работу, то нужно выдвигаться, уже четверть десятого.
— Да-да, Юрик, сейчас поедем. Ну а ты, Слава? Что ты все молчишь? Скажи что-нибудь.
Стасов поймал себя на том, что, слушая Настю, думает о Татьяне. До чего же они похожи! Нет, конечно, они совсем разные, эта Каменская худая и бледная, а Таня — полная, крупная, кровь с молоком. Каменская — оперсостав, Татьяна — следователь. Анастасия недавно вышла замуж в первый раз, а Татьяна уже дважды побывала замужем и, бог даст, скоро вступит в третий брак с ним, Стасовым. Они совсем разные, но в то же время чем-то неуловимо похожи. Может быть, своей способностью увлекаться тем, что делают. Правда, Каменская день и ночь думает о работе, а Татьяне ее следственные дела давно уже осточертели, она тянет лямку только ради милицейской пенсии, а истинное удовольствие получает от творчества, книги пишет. Как он соскучился…
— Что я могу сказать? — грустно ответил он. — Если тебе нужны аргументы «против» твоей теории, я могу попробовать их собрать. Если хочешь, я сегодня еще раз поговорю со всеми и уточню, кто был первоисточником информации о Семенцовой и о поисках контактов с Козыревым. И вообще, кто, что и когда слышал от Смулова об Алине Вазнис. Тогда либо твои домыслы подтвердятся, либо нет. Больше ничего придумать не могу.
Настя ласково улыбнулась.
— Спасибо тебе.

Каменская

Дневник Алины она читала целый день, запершись в своем кабинете на работе. Гмыря был прав, записи относились не к последнему периоду, они начинались 17 ноября 1993 года и заканчивались 26 марта 1995 года. Никаких намеков на конфликт со Смуловым. Наоборот, если Алина и писала о нем, то в каждом слове звучало безграничное уважение и благодарность к нему.
Судя по записям, у Алины частенько случались резкие перепады настроения, она впадала в тяжелую тоску, хандрила. Иногда ей снился какой-то неприятный сон, и после этого она долго переживала. Вот, например, запись от 8 декабря 1993 года:

«Он опять пришел ко мне во сне. То же лицо с большим родимым пятном, те же глаза, те же тонкие губы.

Странно, что за столько лет он совсем не изменился. Мне кажется, что лицо его осталось таким же, каким было много лет назад, когда я увидела его впервые. Как хорошо, что можно больше не бояться…»

Сон про «то же лицо» упоминался далее 2 января 1994 года, 15 февраля, 7 мая, 20 сентября и в последний раз — уже 2 марта 1995 года. Совершенно очевидно, что он беспокоил Алину все реже и реже.
Иногда мелькали записи о Павле Шалиско, в основном речь шла о том, «какой Паша молодец, не забыл позвонить в гостиницу». Но фактических обстоятельств, или, как говорят, — фактуры, в дневнике было совсем мало. Алине не нужен был дневник, чтобы рассказывать в нем о повседневных событиях своей жизни. Он был нужен для того, чтобы думать, анализировать, делиться переживаниями. Например, целых двенадцать страниц были посвящены старому французскому фильму «Двое в городе» с Жаном Габеном и Аленом Делоном:

«Я уже второй месяц хожу больная после этого фильма. И я хочу понять, ЧТО в нем такого, что я не нахожу себе покоя. Я хочу понять, ЧТО сделал Жан Габен, КАК он это сделал? Я смотрю «Двое в городе» каждый день и открываю все новые и новые оттенки его игры, все новые нюансы, жесты… А может быть, здесь соединилось все — и режиссура, и музыка? Но я должна понять, я не успокоюсь, пока не пойму, почему я болею этим фильмом…»

И далее на двенадцати страницах — подробный анализ фильма, кадр за кадром. Это было очень похоже на те записи, которые Настя получила от Леонида Сергеевича Дегтяря.
Чем больше Настя читала дневник Алины, тем больше убеждалась, что никакой ценности он для убийцы представлять не мог. Даже если допустить, что она чудовищно ошиблась и что Алину убил все-таки Шалиско, ему незачем было красть эту коричневую тетрадку. Ничего опасного для него в ней не было.
Но вставал и другой вопрос. Неужели Алина Вазнис вела дневник только в период между ноябрем 1993 и мартом 1995? Да нет же, она должна была делать это много лет, может быть, всю жизнь. Тогда где остальные тетради? Если она, Настя, правильно поняла характер актрисы, то дневники Алина скорее всего не хранила. Тетрадь заканчивалась, и Алина ее выбрасывала. Достаточно было записей за полтора года, чтобы Настя смогла ясно увидеть: манией величия Алина Вазнис не страдала. Стало быть, не считала, что ее дневники будут представлять какую-то ценность для грядущих поколений, как дневники Достоевского или Чарльза Чаплина. Она делала записи для себя, словно разговаривала с невидимым собеседником, выдвигала аргументы, ставила вопросы и искала на них ответы. Выговаривалась — и все. Словно в ямку пошептала и песочком присыпала. Больше дневник не был нужен. Да и страницы той тетради, которая сейчас лежала перед Настей, красноречиво свидетельствовали о том, что их не перечитывали по многу раз. Листы были свежие, не затрепанные, тетрадь не открывалась сама в определенных местах, как бывает, когда ее часто открывают на одних и тех же страницах. Ведь ни одному здравому человеку не придет в голову вести магнитофонную запись своих бесед с близкими друзьями, чтобы потом снова и снова их слушать. Глупость!
Но в то же время, если привычка вести дневник сложилась за много лет, вряд ли Алина ни с того ни с сего бросила это занятие. Тогда должна быть тетрадь с более поздними записями. Где она?
Ответ напрашивался сам собой: у Смулова. И бриллианты Алининой матери тоже должны быть у него. И деньги, которые принес Харитонов.
Да нет же, оборвала Настя сама себя. Чушь. Подозрение пало на Смулова сразу же после обнаружения трупа, убийство любовницы из ревности — самая расхожая версия, которую проверяют в первую очередь, тем более что у него были ключи от квартиры Алины.

У него дома сразу же произвели обыск, она помнила это точно. Никаких бриллиантов там не нашли. И шести тысяч шестисот долларов купюрами по пятьдесят долларов там тоже не было. Правда, это не доказательство, деньги и бриллианты могут быть спрятаны и вне дома. И последняя тетрадь с записями — тоже. Если не дома, то где?
И вообще, имеет ли смысл их искать? Если Смулов действительно все это устроил, то где бы ни нашлись деньги и драгоценности, это не позволит его ни в чем обвинить. Уж он наверняка позаботился о том, чтобы не оставить следов и «привязок». Более того, теперь Настя была уже совершенно уверена, что бриллианты и конверт с деньгами кому-то подброшены, чтобы навлечь подозрения еще на одного человека, как подброшен был Павлу Шалиско дневник Алины. Если Алину убил Смулов, то он сделал это не из корысти, в этом можно не сомневаться. Успех «Безумия», если бы фильм был закончен, принес бы режиссеру куда большие деньги, чем те, которые пропали у Алины. Настя интересовалась гонорарами Вазнис, и выходило, что с этих гонораров она никак не могла бы купить себе квартиру и машину с гаражом. Наверняка часть драгоценностей была продана, и даже немалая их часть. Стоило ли ради этого убивать актрису, вместе с которой уверенно идешь к вершинам славы, а значит, и к достатку? Чушь.
Итак, искать пропавшие ценности, конечно, можно, но только для того, чтобы вернуть их законным наследникам. Для раскрытия преступления это ничего не даст. Появится новый подозреваемый, уйдут силы и время на его изобличение, и все окажется впустую. Если Алину Вазнис убил Смулов, то сделал он это не из-за денег. Но из-за чего? Из-за чего?!
* * *
Она решила поехать к Вазнисам. Конечно, завтра похороны Алины, им не до разговоров, но все-таки… Дело есть дело, в конце концов. Нужно еще и еще раз заставить их вспоминать все, что они знают о жизни Алины в последние два года. Любую мелочь, любое слово.
Насте не повезло. Дверь ей никто не открыл, а соседка сказала, что все они уехали на кладбище, где похоронена мать Алины, договариваться о подзахоронении.
— Вы же понимаете, нужно памятник снять, оградку, чтоб все аккуратненько. А то за этими пьяницами кладбищенскими не проследишь, они такого там наворотят, — говорила соседка, выразительно округляя глаза.
Настя решила подождать. Она вышла из подъезда и нашла неподалеку симпатичный скверик, заросший кустами и деревьями. Усевшись на скамейку, она вытащила сигареты, закурила и снова углубилась в дневник Алины. Может, она была недостаточно внимательной и что-то пропустила?
Из задумчивости ее вывел знакомый голос.
— Аська? А ты что тут делаешь? Тебя Колобок тоже подвязал?
Из кустов вынырнул не кто иной, как Коля Селуянов.
— Привет, — удивилась Настя. — Куда меня Колобок должен был подвязать? Ты о чем?
— Как о чем? Об убийстве Волошина. Сегодня на оперативке о нем говорили. Это здесь, в соседнем доме. Я думал, он тебе поручил, обрадовался.
— Нет, Коленька, я по другому делу. У меня киноактриса.
— Ах эта, — раздосадованно протянул Селуянов. — Юрка мне вчера рассказывал, пока я его ужином травил. Она что, здесь где-то жила?
— Давно. Здесь осталась ее семья. Я с ними поговорить хотела, а их дома нет. Жду вот.
— Я тоже с тобой посижу, пожалуй.
Николай присел рядом, вытянул ноги, откинулся на жесткую неудобную спинку.
— Убегался я сегодня. Этот Волошин нигде не работает, живет с матерью. Мать пенсионерка, уехала в пятницу к старшей дочери на дачу, вернулась вчера вечером, а сынок мертвый лежит.

— Убегался я сегодня. Этот Волошин нигде не работает, живет с матерью. Мать пенсионерка, уехала в пятницу к старшей дочери на дачу, вернулась вчера вечером, а сынок мертвый лежит. Уже пахнуть начал. Дня три, наверное, пролежал.
— Чем его? — вяло поинтересовалась Настя только для того, чтобы не обижать Колю и поддержать разговор. Ей совсем не интересен был какой-то там Волошин, пролежавший три дня…
— Чем-то тяжелым по голове. Эксперты точнее скажут. Смотри, как его уделали.
Николай достал несколько фотографий и протянул Насте. Та взяла, глянула вскользь безразличными глазами и уже собралась было отдавать обратно, как вдруг… Большое родимое пятно на щеке. Тонкие губы. Где-то она видела это лицо. Но где?
— Коля, кто он — этот Волошин? Мне кажется, я его где-то видела. Он по нашим делам никогда не проходил?
— Вроде нет, — пожал плечами Селуянов. — Я запрос делал, к уголовной ответственности не привлекался, приводов не имел.
— Может, он свидетелем проходил?
— Ну уж это… — Коля картинно развел руками. — Требуешь невозможного, Анастасия Павловна. Да вряд ли ты с ним встречалась, контингент не твой. Вот, смотри. — Он достал из кармана блокнот. — Разнорабочий, грузчик, неработающий, ночной приемщик в молочном магазине, снова неработающий, потом опять грузчик. Потом уезжал куда-то почти на два года, мать говорит, в Сибирь, недавно вернулся. Я туда запрос направил, интересно, чего он там два года делал.
— Да, — ответила Настя дрогнувшим голосом, — действительно интересно.
Два года! Два года… Ну конечно, это лицо с родимым пятном и тонкими губами было описано в дневнике Алины Вазнис. Это лицо ей снилось, и как раз два года назад она написала, что может больше не бояться его. Два года назад все заметили, что она стала лучше играть. И два года назад этот Волошин, человек с родимым пятном и тонкими губами, живший по соседству от дома, где она выросла, уехал куда-то в Сибирь. А потом оба они, и Алина и Волошин, были убиты почти одновременно. Неужели совпадение?

Селуянов

На следующий день Николай вылетел в Красноярск, оттуда на допотопном «Ан-2» еще два с половиной часа добирался до райцентра, а потом трясся в милицейском «уазике» до места, где шло строительство какого-то газпромовского объекта. Именно на этой стройке и проработал почти два года разнорабочим Виктор Волошин, убитый несколько дней назад в Москве.
Первым делом Селуянов нашел дом, в котором жил Волошин. Дом принадлежал молодой крепкой бабенке, приехавшей откуда-то из-под Тюмени, работавшей на строительстве и купившей этот дом по вполне приемлемой цене у стариков, перебиравшихся в Красноярск к детям. Николая она встретила приветливо, но, услышав фамилию Волошин, сразу перестала улыбаться.
— С ним что-то случилось? — испуганно спросила она, глядя на Николая слишком жирно подведенными глазами.
Потом она долго плакала, перемежая всхлипывания обрывочными фразами вроде: «И чего ему не жилось здесь…», «Поехал на свою голову». Наконец она проплакалась и начала рассказывать более или менее связно.
Первое время Виктор жил в бытовке вместе с другими рабочими, потом познакомился с ней, Раисой, и переехал в ее дом. Он был немного странный, дикий какой-то, то и дело в лес уходил, говорил, лес его успокаивает. Вообще природу очень любил. Виктор говорил, он потому и Москву бросил, чтобы, значит, к тайге поближе.

Но вообще-то он мужик хороший был, не пил совсем, не гулял. Только вот странный. Собирались пожениться, начали вещи в дом покупать — телевизор дорогой, видеомагнитофон, а то какие ж тут, в тайге, развлечения. Несколько раз ездили вместе в Красноярск, Раису с ног до головы одели, ему кое-какую одежку прикупили, начали понемногу спиртное к свадьбе запасать.
Однажды в начале июня Волошин сказал Раисе, что должен уехать. Дело у него есть в Москве, и пока он его не сделает, ни о какой свадьбе и речи быть не может. Уж как она просила его не ездить, как плакала — нет. Сказал — сделал. Собрал вещи и уехал.
— Он все вещи собрал? — спросил Селуянов.
— Да нет же, какое там все. Только на дорогу. У него ж мать в Москве и сестра, жить есть где. Да он и собирался-то недели на две. Обещал, что не больше. Вот и вышло…
Она снова собралась заплакать, но Коля быстро отвлек ее новым вопросом:
— Скажите, Раечка, у вас заработки большие на стройке?
— Не жалуемся. — Она отерла глаза и шмыгнула носом. — Я — мастер участка, у меня зарплата, конечно, побольше была, чем у Вити. Он же разнорабочим был.
— И его не смущало, что он фактически сидел на вашей шее? На чьи деньги вы дорогие вещи-то покупали?
— Так на его!
Раечка так удивилась Колиному предположению, что кто-то вообще может сидеть на ее шее, что даже забыла плакать.
— На какие это «его»? На зарплату разнорабочего?
— Да нет же! Он из Москвы раз в три месяца большие деньги получал. Витя рассказывал, что одолжил своему товарищу большую сумму в рассрочку на несколько лет, и тот раз в три месяца отдавал частями. Витя регулярно переводы получал.
— И большие были части?
— Знаете, в переводе всегда суммы стояли какие-то некруглые. Витя говорил, что товарищ отдает ему по пятьсот долларов в рублях по курсу на день отправки.
— С ума сойти, — расхохотался Селуянов. — Где б мне такого приятеля взять, чтобы раз в три месяца полтыщи долларов присылал. Раечка, а корешки переводов у вас не сохранились?
— Лежат, — вздохнула женщина. — Витя их выбрасывать хотел, да я не дала.
— Почему? Пусть бы выбросил, чего мусор копить.
— Да вы что! — искренне возмутилась Раиса. — Это же долг. Разве упомнишь, сколько раз он деньги присылал? Так и просчитаться недолго. Нет уж.
— Ну, в общем, вы правы, — согласился Селуянов. — Давайте-ка я заберу у вас эти корешки, посмотрим, что это за товарищ у вашего Виктора.
— Вы думаете, это он его?.. Чтоб долг не отдавать?
— А что? Всякое бывает в нашей жизни, — философски заметил Николай. — И заодно покажите мне его вещи.
Раиса ушла в соседнюю комнату и вскоре вернулась, держа в руках шесть корешков от почтовых переводов. Суммы везде были разные и действительно «некруглые». Коля прикинул в уме, получалось и в самом деле каждый раз по пятьсот долларов. Неплохо устроился этот Волошин, если учесть, что в долг он никому дать не мог, не такие у него были заработки, когда в Москве жил. Если только украл… Надо будет проверить все нераскрытые кражи, грабежи и разбойные нападения за период, предшествовавший его поспешному бегству из столицы. Может, тайна его убийства в том, что он с подельником чего-то не поделил? А Аськина актриса тут вовсе ни при чем?
Николай открыл платяной шкаф и стал перебирать висевшие на плечиках вещи Волошина — костюм, полушубок, дубленка, дорогой английский плащ, две пары новых джинсов, несколько хороших сорочек.

Проверил на всякий случай карманы — ничего, ни записок, ни забытых писем и телеграмм.
— Раечка, а Виктор книги читал?
— Читал, а как же. У нас тут библиотеки нет, так он в райцентр ездил, покупал. Вот они все стоят.
Она указала на книжную полку, висевшую над изголовьем широкой двуспальной кровати. Николай начал вытаскивать книги по одной и неторопливо листать.
— Что вы ищете-то? — не выдержала Раиса. — Вы скажите, может, я знаю, где лежит.
— Да я сам не знаю, Раечка, — честно признался Селуянов. — Ищу просто так, вдруг что найдется.
— Ну как знаете, — сухо сказала она, поджав губы. — Обедать будете со мной или как?
— Сначала буду, а потом «или как», — весело подмигнул Коля. Он понял, что нечаянно обидел женщину, отвергнув ее помощь, а ведь она так хотела быть полезной тому, кто искал убийцу ее несостоявшегося мужа.
По тому, как держалась Раиса, Николай понял, что она слишком хорошо успела в своей жизни узнать животное породы «мужик». Когда Волошин не вернулся ни через две, ни через четыре, ни через шесть недель и даже не дал о себе знать, она быстро сообразила, что ее и на этот раз «прокатили». Волошин уехал в середине июня, с тех пор прошло уже три месяца, и неунывающая Раечка давно уже вычеркнула странного и диковатого Виктора из своей жизни, перестала его ждать и забыла о намечавшейся свадьбе. Таких несостоявшихся свадеб, наверное, было в ее жизни немало, и она привыкла относиться к ним легко и без истерик. Поэтому известие о гибели Виктора она не восприняла как трагедию, разрушившую ее жизнь, а просто поплакала, по-бабьи горюя о хорошем мужике, прожившем с ней полтора года и вложившем в ее хозяйство три тысячи «зеленых».
Он открыл очередную книгу под названием «1001 вопрос про «это»», и на пол выпал листок. Николай нагнулся и поднял его. Это была сложенная вчетверо половинка обложки журнала «ТV Парк» от 1 июня 1995 года с портретом Алины Вазнис.
— Вы не знаете, зачем Виктор это хранил? — спросил он у хлопотавшей на кухне Раисы.
— Не знаю. — Она пожала крепкими округлыми плечами. — Я это впервые вижу.

Каменская

И снова наступил понедельник. Убийство Алины Вазнис потихоньку отошло на второй план: в Москве продолжали убивать — в том числе банкиров, политиков, журналистов, известных адвокатов, — сотрудники уголовного розыска судорожно метались от одного преступления к другому, делая первые неотложные шаги, ничего не успевали и быстро забывали о том, что произошло неделю назад.
В субботу вернулся Коля Селуянов, привезя с собой новые сведения о Викторе Волошине, шесть корешков от денежных переводов и сложенную вчетверо страницу обложки с портретом кинозвезды. Переводы отправлялись из разных почтовых отделений Москвы, и пришлось слезно умолять шестерых начальников этих отделений, чтобы в воскресенье кто-нибудь из их подчиненных вышел на работу и поднял подшивки квитанций.
Селуянов позвонил Насте поздно вечером. Ничто — ни голод, ни усталость, ни бессонница не могли заставить его перестать балагурить, такой уж у него был нрав.
— Как было сказано в одном похабном анекдоте на историческую тему, «моча герцога Орлеанского, почерк королевы», — заявил он без предисловий.
— А попроще нельзя?
— Можно и попроще.

— А попроще нельзя?
— Можно и попроще. Адрес и фамилия отправителя всюду разные и всюду липовые, а почерк один и тот же.
— Чей?
— Ну, голубушка, это ты хватила, — засмеялся он. — Ты мне образцы дай для сравнения, а потом спрашивай.
В понедельник с утра Настя положила на свой рабочий стол корешки переводов и дневник Алины. Ее версия рушилась на глазах. Деньги Волошину посылала не Вазнис. А ведь такая соблазнительная была версия! Волошин чем-то шантажировал Алину, она решила от него откупиться, договорились, что он уедет, а она будет посылать ему деньги. Потом ему что-то не понравилось, может, сумма маленькой показалась, он вернулся… Может быть даже, это он убил Алину. Словом, если бы оказалось, что деньги посылала она, можно было бы отбросить нелепую фантазию на тему Смулова. И Настя вздохнула бы свободнее. Она никак не могла понять, что могло бы заставить режиссера убить Алину, и от этого казалась сама себе глупой выдумщицей.
За тупым разглядыванием корешков денежных переводов ее и застал Коротков.
— Чего грустишь, старушка? Опять обвал?
— Полный, — грустно подтвердила она. — Знаешь, я в глубине души, наверное, надеялась, что мои домыслы насчет Смулова не подтвердятся. Уж больно он… Не знаю даже, как сказать. Талантливый. Красивый. И причины для убийства нет. Во всяком случае, я ее не вижу.
— А что это он тебе написал?
— Где?
— Да вот же.
Он сделал несколько шагов от порога в сторону стола и наклонился, разглядывая прямоугольники плотной бумаги.
— Это же его почерк. Что за бумажки?
— Корешки переводов Волошину. Коля Селуянов привез из Красноярска. Погоди, погоди, Юрочка, ты уверен, что это рука Смулова?
— Очень похоже.
Он взял два корешка, поднес к самым глазам.
— Очень похоже, — повторил он задумчиво. — Я же отбирал у него объяснение в тот день, когда обнаружили труп Вазнис. Оно у Гмыри в деле лежит, можно отправить экспертам для сравнения. На глазок, конечно, ничего точно не скажешь, но вот эта петелька у букв «д» и «з» очень характерная, я на нее внимание обратил.
Настя быстро набрала номер Гмыри. Тот пообещал вынести постановление о производстве экспертизы и вместе с образцом текста, выполненным рукой Смулова, прислать с нарочным на Петровку.
— Ты свои бумажки в конверт подложишь — и тащи Светке Касьяновой, я ей позвоню, чтобы побыстрее сделала. Да не забудь дневничок туда же сунуть, я насчет Вазнис тоже вопрос поставлю экспертам, пусть посмотрят. Мало ли что. Может, это все-таки она переводы отправляла, а почерк меняла.
— И делала его похожим на почерк Смулова? — недоверчиво переспросила Настя.
— Вот сразу видно, что у тебя детей нет, — хохотнул в трубку следователь. — Закон жизни, знаешь какой? Кого любим, тому и подражаем. Особенно если не только любим, но и восхищаемся.
Настя положила трубку и включила кипятильник.
— Слушай, а у Гмыри есть дети? — спросила она Короткова.
— Пятеро. Он у нас отец-герой. А ты что, не знала? Он потому и ушел из розыска, говорил, что, если с ним что-нибудь случится, жене одной пятерых не поднять.
До конца дня Настя переделала кучу работы, помогая коллегам анализировать собранную по разным убийствам информацию, составляя схемы и просчитывая варианты.

Она с ужасом думала о том, что двадцатое число миновало, а она так и не представила начальнику ежемесячную справку о совершенных в Москве убийствах и изнасилованиях. Составление таких справок уже несколько лет было ее обязанностью, и теперь на каждый звонок внутреннего телефона ее сердце отзывалось неприятным сбоем: а вдруг Гордеев вспомнил и сейчас потребует документ?
Конверт от Гмыри она получила около пяти часов и сразу же помчалась к экспертам искать Касьянову. Гмыря по-дружески назвал ее Светкой, но Касьянова на самом деле была вальяжной дамой средних лет, в волосах которой было много незакрашенной седины, а на лице, казалось, навечно застыло выражение брюзгливое и недовольное. Но внешность, к счастью, оказалась обманчивой, улыбалась Светлана Михайловна обаятельно, а хохотала оглушительно.
— Ох, Борька! — приговаривала она, быстро читая постановление. — Забрался на свою многодетную колокольню и считает теперь, что если у кого не пятеро детей, а только двое, то это люди свободные, как птицы в полете. Ладно, ладно, не вздрагивайте, у меня дети, в отличие от Борькиных, уже взрослые, за ними приглядывать не надо, я, между прочим, бабка уже. Вы ждать будете или до завтра потерпите?
— Буду ждать, сколько нужно, — горячо поблагодарила Настя. — У меня все равно работы еще много.
Она вернулась к себе и взялась за справку, не переставая думать о странной связи актрисы Алины Вазнис и разнорабочего Виктора Волошина. Выходит, Алина знала Волошина много лет, и знакомство это не было особенно приятным. Волошин снился ей в тяжелых снах, и после таких снов она впадала в депрессию. Потом, года два назад, Волошин уезжает в Сибирь, и Алина об этом знает, потому что вздыхает свободно и считает, что может больше не бояться. Не бояться… Почему же она его боялась? Он ей угрожал? Шантажировал? Но ведь если они знакомы много лет, еще с тех времен, когда жили на соседних улицах, то почему родственники Алины ничего об этом не знают? А они ведь не знают. Коротков ездил к ним после похорон Алины, называл фамилию Волошин, показывал фотографию. Они не были с ним знакомы и никогда его не видели, во всяком случае, лица его не помнили.
В течение двух лет Волошин, живя в Сибири, регулярно получает солидные денежные переводы из Москвы. А потом он возвращается. И через три месяца после его возвращения трагически погибает Алина Вазнис, а еще через два дня — и он сам. Что же произошло? И какое отношение ко всему этому имеет режиссер Андрей Львович Смулов?
А отношение он имеет, это несомненно. Стасов выполнил свое обещание, и уже в субботу Настя знала, что «информационная волна» о некрасивых, жестоких и бестактных поступках Алины распространилась всего за один день, 15 сентября. Смулов утверждает, что в этот день, в пятницу, Алина работала не в полную силу, объяснив свое состояние неожиданным успехом рабочего просмотра и последующей бессонницей, вызванной радостным волнением. В час дня съемка в арендованном павильоне закончилась, и Смулов якобы посоветовал ей поехать домой, успокоиться, отоспаться, чтобы к утру субботы быть в хорошей форме. В субботу снова предстояла съемка с семи утра и до часу дня. В пятницу же, пока еще шла съемка, в воздухе пронеслись первые веяния, которые должны были возбудить отрицательное отношение к Алине. Во время перерывов Смулов без конца кому-то звонил, правда, никто не слышал, о чем шла речь, он говорил вполголоса. А уж когда съемка закончилась и Алина уехала домой, мелкая водная рябь превратилась в настоящий шторм. Итак, совершенно очевидно, что Смулов готовил убийство Алины. Но пока не станет ясно, для чего он это затеял, пока не будет убедительных доказательств того, что у Смулова была причина, был мотив для убийства, пытаться разоблачить его бесполезно. Нет ни одной прямой улики, только косвенные. И значит, нужно во что бы то ни стало заставить его рассказать все самому.

Нет ни одной прямой улики, только косвенные. И значит, нужно во что бы то ни стало заставить его рассказать все самому. А сделать это можно только одним способом: раздавить его знанием деталей и истинных событий.
Время шло незаметно, и Настя страшно удивилась, посмотрев на часы и увидев, что уже почти девять. В десятом часу наконец позвонила Касьянова.
— Адреса на почтовых переводах выполнены той же рукой, что и объяснение, подписанное Смуловым, — сообщила она.
— Спасибо вам, Светлана Михайловна. Вы какие конфеты любите?
— Со своих не беру, — оглушительно рассмеялась в трубку эксперт. — Конфеты не ем, лишнего веса много, а хорошую бутылку с Борьки стребую.
Значит, все-таки Смулов. Но почему?

Глава 9

Коротков

Аська права, что-то должно было случиться накануне, 14 сентября, чтобы Смулов начал в течение следующего дня создавать общественное мнение об Алине Вазнис, лепить ее посмертный образ. Коля Селуянов занялся тем, что «примерял» Смулова к убийству Виктора Волошина, а Юра заново опрашивал сотрудников «Сириуса», восстанавливая час за часом жизнь Алины в четверг, 14 числа. С семи утра до часу дня шла съемка на территории бывшей студии имени Горького, как и всю ту неделю. Потом Алина вместе со Смуловым ездила куда-то обедать. Потом она, видимо, поехала домой переодеваться, потому что присутствовавшая на рабочем просмотре помреж Альбикова заметила, что на просмотр Алина явилась в красивом канадском костюме, тогда как на утренние съемки она, как обычно, приехала в брюках и свитере — все равно ведь переодеваться.
Рабочий просмотр начался в пять часов вечера, закончился в семь. После этого Алина попрощалась и уехала. Судя по всему, поехала она домой, потому что нашлись люди, звонившие ей между двадцатью и двадцатью тремя часами. В это время она была дома. Если на просмотр Вазнис пришла в прекрасном расположении духа, то те, кто разговаривал с ней по телефону вечером, отмечали некоторую ее нервозность. Она была явно не расположена к беседам и старалась как можно быстрее свернуть разговор, ссылаясь на сильную головную боль и усталость.
Итак, если что-то и произошло, то в интервале между пятью и восемью часами вечера. Этот интервал нужно было исследовать досконально, по минутам и секундам. Но выяснилось, что исследовать особенно-то и нечего. С пяти до семи, а если точнее — до без десяти семь, Алина вместе со Смуловым находилась в просмотровом зале и после этого сразу же села в свою машину и уехала домой. Смулов остался в «Сириусе» и до половины девятого вместе с Еленой Альбиковой готовился к завтрашней съемке. Исследовать дальнейшие передвижения режиссера Коротков не стал, так как к половине девятого Алина уже продемонстрировала по телефону свою нервозность и взвинченность. Значит, к этому времени что-то случилось. Но где? По дороге домой? Установить это сейчас невозможно. Ответ дать могла бы только сама Алина. Оставалось искать в промежутке между пятью и семью часами. Но что там искать, когда она сидела в просмотровом зале и смотрела вместе со всеми материал, отснятый во время выезда на натуру.
Коротков тяжело вздохнул и отправился искать Стасова. Через двадцать минут оба они сидели в зале, а механик Володя по очереди крутил им пленки с дублями. Коротков вспомнил, что Каменская просила обратить особое внимание на тот самый дубль, который вызвал столько разговоров и искренних восторженных похвал.
— Черт его знает, Юрик, — задумчиво говорила она, — может быть, Вазнис не такая уж великая актриса.

— Черт его знает, Юрик, — задумчиво говорила она, — может быть, Вазнис не такая уж великая актриса. Просто она чего-то ужасно испугалась. Понимаешь? Она испугалась на самом деле, а не по сценарию. Отсюда и эта внезапная бледность, и посеревшие губы, и запавшие глаза. Посмотри повнимательнее, вдруг заметишь что-нибудь в кадре.
Поэтому Юра и попросил начать сразу с того дубля. Лицо актрисы заворожило его, на нем так отчетливо проступал нарастающий ужас, что Коротков совсем забыл в этот момент о просьбе Насти и не смотрел ни на что, кроме самой Алины. Экран погас, и тут только он спохватился.
— Давайте еще разок, — виновато попросил он.
— Тебе что-то не понравилось? — удивился Стасов. — Зачем еще раз смотреть?
— Да я вообще забыл, что надо смотреть, — с досадой отозвался Коротков. — Впился глазами в Алину, и все мысли из головы вылетели.
Эпизод начался снова. На этот раз он старался не смотреть на актрису, внимательно вглядываясь во все, что попадало в кадр.
— Стоп! — закричал он. — Вот оно!
Перепуганный механик выскочил из своей будочки.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил Коротков уже спокойно. — Останавливай машину, просмотр окончен. И приготовь мне яуф с этой пленкой, я ее забираю.
Володя пожал плечами и ушел обратно в будку.
— Ну, что там? — спросил сгоравший от нетерпения Стасов.
— Она увидела Волошина. Знать бы только, почему она так его боялась?

Селуянов

Мать убитого Виктора Волошина ничего нового сообщить не смогла. Николая особенно интересовал вопрос, почему два года назад Виктор так поспешно сорвался и уехал в Сибирь, но она этого не знала.
— Господи, да я так рада была, что он едет, — говорила она сквозь слезы. — Ведь здесь, в Москве, он ничем толком-то не занимался. Среднюю школу — и ту с трудом окончил, учиться не хотел, профессии в руках никакой нет. Грузчик да разнорабочий — это что, по-вашему, дело для мужика? А то и вовсе не работал. Не могу, говорит, мама, не могу я работать, голова у меня болит. Ничего не могла с ним поделать. А тут собрался в одночасье, поеду, говорит, деньги зарабатывать, жизнь свою устраивать. Я и обрадовалась, думала, за ум взялся наконец. Как раз на ноябрьские праздники уехал. Мы в выходные дни всей семьей собрались, дочка с мужем и детьми пришла, посидели, проводили Витю.
— А когда вернулся, что сказал? Объяснил как-то, почему приехал?
— Да ничего он не объяснил. Повидаться, говорит, приехал, соскучился. Деньги у него с собой были, за три месяца ни копейки у меня не взял, я и подумала, что он там, в Сибири, начал хорошо зарабатывать.
— И чем он здесь занимался? Встречался с кем-то? Или спал целыми днями?
— Все ходил где-то, как уйдет утром, так только вечером вернется. И с каждым днем все злее делался. Сначала-то ничего был, веселый, а потом хмуриться начал. Через два месяца совсем почти разговаривать со мной перестал. Потом уехал куда-то, неделю его не было. Или чуть больше, может, дней десять. Вернулся тихий такой, вроде как умиротворенный, снова разговаривать со мной стал. Несколько дней хорошо было, в пятницу утром ушел, как обычно, вернулся часа в четыре, глаза горят, руки трясутся, как подменили его. Я-то на шестичасовой электричке к дочке на дачу собиралась, его с собой звала: поедем, говорю, Витюша, там хорошо, воздух свежий, погуляешь, с племянниками повидаешься.

Он не поехал. Я, говорит, в тайге воздухом на всю оставшуюся жизнь надышался. Так я и поехала одна. Больше уж не видела его живым…
— Скажите, Виктор никогда не рассказывал вам о человеке, связанном с кино?
— О ком? — удивилась женщина.
— Ну, например, о режиссере Смулове.
— Нет. — Она покачала головой. — Не слыхала о таком.
— А об Алине Вазнис?
— Нет, что вы.
— А вы сами-то о ней слышали?
— Ну да, конечно, ее и по телевизору показывали. Красивая девушка.
— А вы знаете, что она двадцать лет жила на соседней улице?
— Да что вы?! — Мать Волошина всплеснула руками. — Это же надо! А я и не знала. А вы почему спрашиваете-то? Что, Витюша мой был с ней знаком?
— Не знаю, — вздохнул Селуянов. — Может, и был. В том-то и загвоздка, что я хочу это выяснить, а никто не знает.
Что ж удивляться, думал Николай, выходя из дома, где жил и был убит Волошин, мы своих соседей по площадке и то не всегда знаем, где уж знать людей с соседней улицы. Пресловутая анонимность жизни в большом городе с многоэтажными многоквартирными домами, где все заняты исключительно своими проблемами и никому ни до кого нет дела.
Он решил попробовать сделать заход с другой стороны и отправился туда, где провел свое детство известный режиссер Андрей Львович Смулов. Может быть, удастся найти каких-нибудь его старых приятелей, которые вдруг да расскажут что-нибудь интересное. Потом Николай так и не вспомнит, с чего это он решил покопаться в детстве Смулова. Не то наитие какое на него снизошло, не то внутренний голос что-то эдакое подсказал, не то просто профессиональный нюх сработал. Но вот поехал он туда, зачем — и сам не знал. Но поехал. Этим и отличался он от Каменской. Анастасия, прежде чем бежать куда-то, долго думала и высчитывала, где какую информацию можно собрать, как ее нужно собирать и что с ней потом делать. Николай, как правило, вообще не просчитывал ситуацию даже на полшага вперед, он руководствовался интуицией, а порой и просто действовал «на авось», особенно когда не знал, что делать дальше.
Начал Селуянов, как водится, с отделения милиции, потому что за долгую работу в розыске почти в каждом отделении мог найти знакомого. Нашелся у него такой знакомый и здесь, в Замоскворечье, в отделении, на территории которого находилась улица, где когда-то жил Андрюша Смулов со своей мамой.
Удача, которая так долго отворачивалась, наконец перестала капризничать и повернула к Коле Селуянову свой светлый прекрасный лик. Приятель был на месте, и Колю он не забыл, и настроение у него было неплохое, во всяком случае, он с удовольствием оставил свои дела и переключился на гостя, даже бутылку из сейфа достал. Звали приятеля Жирафом, то есть по паспорту и милицейскому удостоверению он числился Рафиком Жигаревским, но длинная тонкая шея, плавно перетекающая в длинное тощее туловище, порождала необоримый соблазн использовать не по назначению первые буквы фамилии и имени.
— Смулов? — поморщился он, выпивая залпом треть стакана водки. — Режиссер-то? Противный мужик. Но баба у него — высший класс. Обзавидуешься.
Селуянов сделал большой глоток, но до конца допивать не стал. В груди разлилось блаженное тепло, как бывало у него всегда, когда после долгих бесплодных поисков он чувствовал, что наконец появился какой-то кончик. Теперь бы только не упустить его, кончик этот.
— Ты с ним знаком?
— Не то чтобы… — Жираф смешно дернул длинной шеей.

— Ты с ним знаком?
— Не то чтобы… — Жираф смешно дернул длинной шеей. — Опрашивал его как-то раз, года два назад. По трупу.
— Рафик, с меня бутылка, только ничего не перепутай, — взмолился Селуянов.
Он знал, что Жираф свою кличку не любит, и в ответственные моменты, когда нужно было «уважение сделать», обращался к приятелю по имени.
— Да чего тут путать, скажешь тоже. У меня на территории труп, некто Татосов. Ищем, натурально, среди ближайшего окружения. Ничего. Начинаем круги выписывать, сам знаешь. Берем окружение пошире и подальше. Опять ничего. Мужик — всеобщий любимец, бабы по нему умирают, хотя, вот те крест, — посмотреть не на что. Страшненький, неказистый. Но — умирают. И вообще никто о нем худого слова не говорит. Ну что делать? Берем следующий круг — товарищи по институту. Потом пошли в ход одноклассники. Выяснилось, что жена одного из бывших школьных корешей мужа своего бросила и к этому Татосову ушла. Правда, она у него не задержалась, они довольно быстро расстались, да и было-то это лет за десять до убийства, но для порядка, сам понимаешь, одноклассника этого ищем и спрашиваем, где ты, мил-человек, был в тот день и в тот час. У одноклассника — алиби. Был, говорит, у своей любовницы, можете у нее спросить, она вам подтвердит. Мы — к любовнице, она говорит, да, был весь вечер у меня. Ну, спрашивали-то, конечно, больше для проформы, понятно, что мотива нет. Вот и весь сказ.
— Чего — весь сказ? — взвился Селуянов. — А Смулов? Он тут каким боком?
— Чего ты орешь? — обиделся Жираф. — Пей лучше. Смулов и был тот одноклассник, которого жена бросила. Мы его всерьез и не подозревали. Ну ты сам-то подумай своей плешивой головой, жена ушла десять лет назад, а через несколько месяцев она и Татосова этого бросила. Они же не соперники, а товарищи, можно сказать, по несчастью. Это первое. Второе — все-таки десять лет. И третье — когда у тебя такая шикарная любовница, как была тогда у Смулова, ты вообще про всякую ревность забудешь. А тем более десятилетней давности.
— Имя любовницы не помнишь? — спросил Николай с надеждой.
— Не крути, Коляныч, — хмыкнул Жираф. — Мы тоже не пальцем деланные. Это имя по всем сводкам прошло. Вазнис, актриса. Ты же из-за нее сюда притащился, верно?
— Если честно, то я притащился сюда не столько из-за нее, сколько из-за одной никчемной и странной личности. Тебе имя Виктор Волошин ничего не говорит?
— Нет. Это кто такой будет?
— Это человек, который был знаком с Вазнис и которого убили на следующий день после ее гибели.
— Ишь ты, — покачал головой Жираф, всем своим видом выражая сочувствие. — Лихо тебе приходится. Вон какой клубок закрутился. И чего ты хотел выяснить в наших краях?
— Что-нибудь. Сам не знаю. Может, мне поговорить с кем-нибудь, кто хорошо знал Смулова?
— Это вряд ли. Я еще по делу Татосова помню, друзья детства все разъехались, район-то наш старый, все по новостройкам разлетелись. Кто судился, кто женился, кто менялся… Им же всем сейчас лет по сорок, школу четверть века назад закончили. Что они тебе интересного расскажут? Правда, здесь мать Смулова живет. Адресок дать?
— Давай. А кто твоего Татосова-то убил?
— А черт его знает. — Жираф снова дернул шеей и стал удивительно похож на милое тропическое животное.
— Висяк, что ли?
— Что ли.

Ты что, совсем не пьешь, Колян? Я ж тебе чуть-чуть налил, а ты и это не допил.
— Пью я, Рафик, — грустно сказал Селуянов. — В том и беда моя, что пью. Но только по вечерам и дома. Днем стараюсь держаться. Мне только волю дай — я ж работать не смогу.

Каменская

В картинку добавлялись все новые и новые детали, но вместо ясности получалась какая-то путаница. Насте все время казалось, что вот-вот — и пелена разорвется, все встанет на свои места и сделается простым и понятным. А туман все сгущался и сгущался, надежно укрывая ответ на такой простой вопрос: зачем понадобилось режиссеру Андрею Смулову убивать актрису Алину Вазнис?
Настя по укоренившейся привычке рисовала схемы, так ей легче думалось. 9 ноября 1993 года был убит некто Михаил Татосов, работавший на малооплачиваемой должности врача-окулиста в районной поликлинике. 8 ноября, то есть за день до убийства Татосова, Виктор Волошин сел в самолет и улетел в Красноярск. 24 ноября сотрудники милиции, занимавшиеся раскрытием убийства Татосова, допросили его бывшего одноклассника Андрея Смулова и выяснили, что в день убийства Смулов был сначала на съемках, а потом у своей любовницы Алины Вазнис.
Виктор Волошин почти два года пробыл в Сибири, при этом раз в три месяца получал из Москвы от Смулова деньги в сумме, эквивалентной пятистам долларам США. 18 июня 1995 года Волошин возвращается в Москву, с 31 августа по 9 сентября находится в Сочи, где в это время проходят съемки фильма «Безумие» и где его видит Алина. Алина почему-то очень сильно пугается.
14 сентября во время рабочего просмотра Алина снова видит на экране лицо Волошина, и от этого у нее резко портится настроение. Странно. Ведь идя на просмотр, она знала, что увидит его, а очевидцы утверждают, что настроение у нее было отличное. Значит, не ожидала, что он попал в кадр? Ну попал. И что? Откуда эта нервозность и взвинченность?
15 сентября Смулов прикладывает титанические усилия, чтобы возбудить негативное отношение к Алине среди сотрудников киноконцерна «Сириус». Поздно вечером того же дня некто (будем пока так считать для чистоты эксперимента) убивает Алину. 18 сентября опять же некто (тот же или другой?) убивает Виктора Волошина.
Чертовщина какая-то. Ничего не складывается. Нельзя пока трогать Смулова, задерживать его оснований нет, а если просто побеседовать, он выкрутится и еще что-нибудь устроит. Мастер жанра, дьявол его возьми…
Настя сидела дома на кухне, забравшись с ногами на маленький диванчик, стоявший перед окном, и разложив перед собой на столе листы с одной ей понятными схемами. В комнате Алексей, приглушив звук, смотрел телевизор. Было уже совсем поздно, но он не ложился спать, ждал ее.
— Лешик! — крикнула она. — Давай поедим чего-нибудь.
Леша появился на кухне, огромный, нескладный, с непокорными рыжими вихрами, которые делали его каким-то несерьезным, совсем непохожим на доктора наук и профессора, каковым он на самом деле являлся.
— Проголодалась?
— Не-а, у меня застой в мозгу. Надо отвлечься. У нас от ужина осталось что-нибудь?
— Картошка с курицей. Будешь?
— Буду.
Она быстро собрала листки и принялась резать хлеб и накрывать на стол, пока Леша разогревал остатки куриного жаркого. Есть ей совсем не хотелось, но горячая еда обычно хорошо помогала в качестве отвлекающего момента.
— Леш, как ты думаешь, чего нормальные люди могут очень сильно бояться?
— Смерти, — быстро ответил он.

— Это на первом месте.
— А на втором?
— Привидений.
— Да ну тебя, я серьезно.
— И я серьезно. Вот ты, когда находишься в квартире одна и внезапно слышишь непонятный звук, источник которого находится где-то совсем рядом, разве не пугаешься?
— Пугаюсь, конечно.
— Вот то-то. А теперь сообрази: ты же знаешь, что ты одна в квартире, что больше никого тут нет. Так чего же ты боишься?
— Вообще-то, да… — Она задумчиво покрутила в руках бутылку с кетчупом, раздумывая, лить его в жаркое или не надо. — Если формулировать точно, люди боятся необъяснимого, того, что находится за пределами их понимания. Привидений в том числе.
Алина знает Волошина много лет и боится его. Потом Волошин уезжает, совершенно очевидно, что Алина об этом знает, потому что пишет в своем дневнике, что может больше не бояться его. Вероятно, Смулов заплатил Волошину, чтобы тот уехал и оставил Алину в покое. Пока получается… Волошин возвращается и попадается на глаза Алине. Причем попадается не случайно. Он едет туда, где в настоящий момент идет съемка. Он ищет ее. Зачем? Ладно, это потом. Алина видит его и… Она пугается так, словно видит привидение. Не человека, который ей неприятен и которого она боится, а призрак. На ее лице такой неподдельный ужас, что кажется, будто она находится на грани помешательства. А что такое призрак? Образ умершего человека. Алина считала, что Волошин умер, именно поэтому она была так уверена, что может больше не бояться его. Ведь если он просто уехал, то в любую минуту может вернуться. А в дневнике об этом ни слова. Ни разу, описывая пугающий ее сон, она не упоминает о том, что человек с родимым пятном на щеке и тонкими губами может появиться снова. Нет, она уверенно пишет каждый раз: «Как хорошо, что можно больше не бояться».
— Я поняла, — произнесла она куда-то в пространство.
— Что ты поняла?
— Я поняла, — повторила она, глупо улыбаясь. — Я все поняла. Лешка, курица обалденная. Положи мне еще, пожалуйста.

Коротков

К Смулову они поехали втроем — Гмыря, Анастасия и он, Коротков. К разговору готовились целый день, выстраивая последовательность вопросов и ловушек, отвергая один вариант за другим, впадая в отчаяние и снова принимаясь за работу. Гмыря был сторонником лобовой атаки.
— Я считаю, что нужно спросить его сразу, прямо с порога. Он в момент поплывет.
— Да нет же, Борис Витальевич, увидев нас, он, наоборот, сразу насторожится и приготовится к неприятным неожиданностям. Нужно его расслабить, успокоить, отвлечь, — горячилась Настя. — Смулов — человек незаурядного ума, человек талантливый и неординарный. Он нам еще кучу сюрпризов наготовит, если мы с первого раза не попадем «в десятку».
— Да почему ты считаешь, что мы не попадем? — удивлялся следователь. — Или мы не мастера, или мы не снайпера?
— Вам все смешочки, а я вот нутром чую, что нужно придумать что-нибудь такое…
Но какое именно «такое», она не могла сформулировать.
Смулова они нашли в «Сириусе», поймали прямо в коридоре и, мило улыбаясь, спросили, где бы можно было поговорить. Это ненадолго, но чтобы непременно был стол, потому что нужно записывать. Андрей Львович сам облегчил им задачу, предложив кабинет Стасова. Слава, как и договаривались, был на месте, ждал.

Андрей Львович сам облегчил им задачу, предложив кабинет Стасова. Слава, как и договаривались, был на месте, ждал.
— Мне выйти? — вежливо спросил он.
— Ну что вы, Владислав Николаевич, мы буквально на пять минут и никаких секретов. Если мы вам не помешаем, — улыбнулась Настя как можно обворожительнее.
Они устроились поудобнее. Гмыря уселся за стол и приготовился писать протокол, Смулов и Коротков присели напротив него в кресла для посетителей, а Настя вместе со Стасовым примостилась в уголке, где стояли еще два удобных мягких кресла. Следователь начал заполнять бланк, переписывая в него из предыдущих протоколов паспортные данные Смулова.
— Андрей Львович, а вы очень обиделись на свою маму, когда спросили, любит ли она вас, а она в ответ рассмеялась?
Смулов резко дернулся и повернулся к Насте.
— При чем тут это? — зло спросил он.
— Да нет, ни при чем, — спокойно ответила она. — Просто я просмотрела все ваши фильмы и увидела, что этот мотив присутствует во всех ваших работах. В том числе и в тех, которые вы снимали до знакомства с Алиной. А потом наш сотрудник поговорил с вашей мамой. Так что это она, а вовсе не Алина вас так обидела. Зачем же вы нас обманули?
— Я вас не обманул. К сожалению, Алина тоже нанесла мне такую рану. А тот детский эпизод я уж и забыл давно.
Он улыбнулся и постарался сесть посвободнее, закинув ногу на ногу. Руки, до этого свободно лежавшие на коленях, Смулов скрестил на груди, и Коротков понял, что он напрягся, «закрылся», хотя до этого никакой опасности от разговора с ними не чувствовал.
— Что-то с памятью у вас неважно, — вступил Гмыря, не поднимая головы от протокола. — Не далее как два месяца назад вы были у матери и снова завели разговор о том, что она вас никогда не любила. И этот эпизод ей припомнили.
— Но при чем здесь моя мать? Чего вы добиваетесь?
— Да ничего мы не добиваемся, — вполне миролюбиво откликнулась Настя из своего уголка. — Просто хотим понять, почему вы все время говорите неправду. Понимаете, нам сейчас придется задать вам несколько вопросов, и мы, вполне естественно, боимся, что вы опять станете нас обманывать.
— В чем вы видите неправду? Выражайтесь яснее, будьте добры.
— Бог мой, да вы же врете постоянно! — вскипел Коротков, как и предписывалось ему сценарием. — То вы Алину обманули, сказали ей, что убили Волошина, а на самом деле отпустили его на все четыре стороны, да еще и деньги ему посылали, чтоб не возвращался подольше. То вы нам рассказываете, что у Алины были крепкие нервы и она никогда не пила ничего сильнее валерианки и пустырника. Да вы же постоянно лжете.
Теперь по их замыслу должен последовать ряд вопросов совсем «не о том». И отвечая на них, Смулов должен мучиться тем, что они упомянули Волошина. Он должен быстро решить, реагировать на приманку или сделать вид, что не обратил внимания, не услышал, не понял. А они так и не будут возвращаться к этому, пока он не «дозреет». Его нельзя успокаивать и отвлекать, потому что в спокойном состоянии он достойно встретит неожиданный удар, сможет быстро собраться, не растеряется. Мысль о Волошине, наоборот, не даст ему успокоиться, он будет нервничать, потому что нужно одновременно размышлять над опасной, хотя и вскользь брошенной фразой Короткова, и над вопросами, которыми его будет бомбардировать Гмыря. И вот тогда, когда он устанет и ослабеет, можно наносить удар. Совсем не с той стороны, с которой его будет ожидать Андрей Львович.
— Скажите, пожалуйста, на какие деньги была приобретена квартира, в которой проживала Алина Вазнис?.

— Скажите, пожалуйста, на какие деньги была приобретена квартира, в которой проживала Алина Вазнис?..
— На какие деньги была куплена машина?..
— Гараж?..
— Не продавала ли Алина драгоценности матери?..
— Какие именно? Когда? Кому? За какую цену?
— Какие гонорары получала Вазнис за участие в ваших фильмах?
— Кто составлял контракты? Какие суммы ставились в контракт? С каких сумм Вазнис платила налоги?
— В каком банке Алина держала свои сбережения? Почему именно в этом банке? Кто ей посоветовал именно этот вид вклада?
— Почему вы убили Татосова?

Андрей Смулов и Алина Вазнис

Сколько он помнил себя, он ненавидел Мишку Татосова.
Андрюша Смулов все десять лет, проведенные в школе, был первым учеником класса. Он был очень способным, талантливым мальчиком, и учеба давалась ему легко. Учителя постоянно ставили его всем в пример, он побеждал на межрайонных и городских олимпиадах по литературе и по истории.
Мишка Татосов перебивался с троечек на четверки по тем предметам, которые его не интересовали, отличные отметки получал только по химии и биологии, да еще по физике, но только в тот короткий период, когда проходили оптику. Всех остальных разделов физики он не знал и знать не хотел. Андрюшу Смулова учителя хвалили, Мишку они обожали, баловали и все ему прощали, даже откровенное нежелание учить их предмет.
Андрюша Смулов был самым красивым мальчиком среди трех параллельных классов, девочки заглядывались на него, писали ему записки и трепетали в ожидании ответа. Он всегда имел широкую возможность выбора, но когда его придирчивый взгляд останавливался на какой-либо из претенденток, все заканчивалось неожиданно и необъяснимо быстро. Он милостиво приглашал девочку в кино, а в старших классах — на дискотеку, а дня через два она переставала его замечать и даже начинала вроде бы сторониться.
Мишка Татосов был самым низкорослым в классе, некрасивым, веснушчатым. Разумеется, никто на него не заглядывался и записок не подбрасывал. Но если Мишке нравилась какая-нибудь девочка, он начинал действовать. Уж как там он действовал, никто не знал, но только девочка через несколько дней ходила за Мишкой как привязанная, и продолжалось это до тех пор, пока он сам не бросал ее, выбрав себе новый объект для ухаживаний.
К Мишке на день рождения приходил весь класс. Однажды Андрей тоже решил отпраздновать свой день рождения вместе с одноклассниками, во всеуслышанье пригласил всех, попросил мать приготовить побольше еды. А потом долго ворочался без сна, сжимая кулаки и давясь слезами. К нему пришли только две девочки, одна из которых в тот момент была тихо влюблена в него, а вторая вообще была новенькой.
Все эти годы Андрей мучился одним-единственным вопросом: почему? Почему некрасивого, неказистого троечника Мишку Татосова все обожают, а его, красивого и безусловно одаренного, сторонятся? Почему? Андрей завидовал ему, и за эту зависть ненавидел. Почему так получается, что он, яркая и неординарная личность, вынужден завидовать какому-то примитивному существу!
В девятом классе Андрей сломал руку и, пока не сняли гипс, сидел дома. Навестить его приходил только один человек — Мишка Татосов. Андрей терзался раздиравшими его противоречивыми чувствами — ненавистью к Мише и благодарностью за то, что он приходил. Однажды Мишка пришел вечером, когда мать Андрея была дома. Она «для приличия» зашла в комнату к мальчикам, принесла чай с пирожками, обменялась с гостем парой ничего не значащих фраз и… осталась с ними.

Она просидела в Андрюшиной комнате битых два часа, весело болтая с Мишей, хохоча над его шутками, сама что-то рассказывала, глядя при этом на Мишу, а не на сына.
Когда гость уходил, она проводила его, закрыла за ним дверь и вернулась к Андрею.
— Какой хороший парень, — сказала она. — Почему он так редко бывает у нас? Ты ему скажи, пусть заходит почаще.
Андрея передернуло.
— Со мной ты никогда не сидишь по два часа, — с упреком ответил он. — И никогда мне ничего не рассказываешь. Чем он лучше меня?
— Он теплый. По-человечески теплый и очень добрый. С ним хорошо.
— А со мной плохо?
— Сынок, ты ведь никого не слушаешь. Тебе никто не интересен, кроме тебя самого.
С тех пор ненависть стала во сто крат сильнее. Андрей считал, что Мишка Татосов украл у него любовь матери. Отец оставил их давно, мать была красивой молодой женщиной, и у нее, разумеется, были мужчины. Некоторые приходили к ним в гости, но Андрей никогда не ревновал к ним. У взрослой женщины должен быть взрослый мужчина, это сомнений не вызывало. Но похвала Мишке — это совсем другое дело. Для матери на свете должен существовать только один мальчик — он сам. А уж никак не Мишка Татосов.
Они закончили школу и поступили в разные институты. Андрей — во ВГИК, Михаил — в медицинский. Жили они по-прежнему в одном районе и частенько сталкивались на улицах или в магазинах. В двадцать шесть лет Смулов женился на девушке, в которую был безумно влюблен, и во время такой вот случайной встречи познакомил ее с Татосовым. Мишка, его ровесник, к этому времени уже начал лысеть и со своим маленьким росточком и глубокими мимическими морщинами напоминал старичка. Но глаза его сверкали по-прежнему весело, а голос был бархатным и обволакивающим.
Через полтора года после свадьбы жена заявила Андрею, что уходит к Татосову.
— Но почему? — кричал Смулов, с трудом сдерживая слезы ярости. — Чем я тебе плох? Чем Мишка лучше меня?
— Всем, — устало отвечала Галина. — Ты — холодный эгоист, ты хочешь от людей только одного — чтобы они тобой восхищались, восхищались твоей красотой и талантом. Люди нужны тебе только для этого. Ты пользуешься ими для того, чтобы смотреть в них, как в зеркало, и любоваться своим превосходством над ними. Ты хочешь, чтобы они глядели тебе в рот, а ты ими помыкал бы. Ты хочешь, чтобы тебя любили, чтобы тебя обожали, но ничего не хочешь давать взамен.
— А он что дает взамен?
— Все. Он отдает всего себя. Он готов слушать людей, сопереживать им, утешать, помогать, даже если они ему совсем чужие. Он теплый, душевно теплый, понимаешь? С ним легко и хорошо. А с тобой холодно и плохо. Я замерзла, живя с тобой. Ты способен это понять?
Но он был не способен. Он страстно хотел, чтобы вокруг него были люди, которые любили бы его, тянулись к нему. Он хотел быть в центре внимания. А вокруг него была пустота.
Галина ушла к Татосову, а через несколько месяцев Михаил ее бросил. У него появилась новая пассия, еще более красивая, чем Галина. Смулов ждал, что Галина вернется, он готовился сначала унизить ее, проучить как следует, а потом проявить благородство и принять в свои объятия. К счастью, думал он, развод они не оформляли. Но она почему-то не вернулась.
Смулов сам поехал к ее родителям, привез цветы и конфеты и предложил жене возвращаться.
— Нет, — покачала она головой.
— Но почему?
— Я буду ждать. Может быть, он позовет меня обратно.

— Но почему?
— Я буду ждать. Может быть, он позовет меня обратно.
— Да не позовет он! У него уже новая баба, а после нее будет следующая.
— Все равно. К нему я вернусь, если он позовет. А к тебе — нет.
Любовь к Галине прошла довольно скоро. Ненависть к Татосову продолжала жить, пуская корни все глубже и глубже, расцветая и укрепляясь. Смулов начал делать свой первый фильм, вложив в него всю свою боль. Два главных героя были удивительно похожи на него самого и на Мишу Татосова. Мрачный красавец, которого никто не понимает и все подозревают в совершении убийства, и веселый, добродушный некрасивый миляга, которого все обожают и который в конце фильма оказывается истинным убийцей, жестоким и глубоко безнравственным. Фильм получился хорошим и принес Андрею известность. Но в душе Смулова ничего не изменилось. Он по-прежнему не понимал, почему его никто не любит, почему женщины так быстро и легко расстаются с ним, почему вокруг него гулкая пустота. А он так хотел, чтобы его любили…
В тридцать шесть лет он встретил Алину. Сначала он был влюблен в нее как в красивую женщину, а заниматься ее внутренним миром стал только потому, что хотел заставить ее играть перед камерой так, как ему было нужно. Но совершенно неожиданно встретил в ней восхищение и благодарность. Встретил именно то, чего ему никак не удавалось найти в женщинах. Он был счастлив.
Алина пусть не сразу, но рассказала ему о своих страхах, о человеке, который преследует ее с раннего детства и которого она боится настолько, что теряет способность нормально жить и работать. Андрей уже понимал, что Алина Вазнис — «его» актриса, и сделал все, что было в его силах, чтобы помочь ей обрести душевный покой. Он любил ее потому, что она любила его. Обожала. Смотрела в рот, ловя каждое слово. Считала самым талантливым. Самым лучшим. Но страх ее так и не прошел окончательно. И Смулов начал отчаиваться.
Однажды Алина с горечью призналась:
— Ты так много делаешь для меня, и мне так больно оттого, что все напрасно. Ничего у нас не получится.
— Ну что ты, милая, — уговаривал ее Смулов. — Я же все время с тобой, а пока я рядом, он к тебе не подойдет.
— Ты не сможешь быть рядом со мной всегда. А пока он есть на свете, мне покоя не будет.
Смулов долго вспоминал этот разговор. И в конце концов понял, что, пока есть на свете Мишка Татосов, не будет покоя ему, Андрею Смулову. Ненависть и зависть гложут его, сжигают изнутри, не дают дышать, застилают глаза. Все говорят, что он выработался, что Смулов — «режиссер одного фильма». Это потому, что ненависть к Михаилу заставляет его снова и снова выплескивать в своих картинах то, что он носит в душе. Вопрос: почему? И бесплодные поиски ответа. Он вздохнет свободно только тогда, когда Татосова не будет. Когда некому будет завидовать и некого ненавидеть.
Несколько раз Алина показывала Смулову того человека, который ее преследовал:
— Вон он, смотри. Опять меня караулит.
— Давай заявим на него в милицию, — предлагал Андрей. — Сейчас я его поймаю и отведу в отделение. Напишешь заявление, и его посадят.
— За что? Нет такой статьи в кодексе.
— Ерунда, хулиганство всегда припаять можно. А ему урок будет.
— А что я должна буду написать в заявлении?
— Ну как что? Все как было.
— Нет, — пугалась Алина. — Я не смогу им все это рассказывать. Мне стыдно.
Лицо человека Смулов запомнил хорошо.

Мне стыдно.
Лицо человека Смулов запомнил хорошо. Зная, что он живет где-то по соседству с родителями Алины, он без труда выследил его.
— Слушай, подонок, — тихо и яростно говорил он. — Я дам тебе денег, только уезжай отсюда навсегда. Ты понял? Я могу тебя в два счета посадить, но мне Алину жалко. Ты ей все нервы истрепал, всю душу исковеркал. Сколько ты хочешь за то, чтобы ни она, ни я тебя никогда больше не видели?
Они разговаривали не очень долго. Волошин назвал сумму, которая Смулову была вполне по карману.
— Вот тебе деньги на билет, — сказал Андрей, доставая бумажник. — Сейчас же поезжай, возьми билет куда-нибудь подальше. Завтра встретимся здесь же, покажешь мне его.
Волошин взял билет до Красноярска на 8 ноября. И Смулов начал обдумывать свой план. Было 31 октября.
8 ноября Смулов приехал в аэропорт, убедился, что Волошин улетел, и на следующий день отправился в район Замоскворечья, где прошло его детство и где до сих пор жил Михаил Татосов. Он готовился к тому, что придется сделать несколько попыток, пока обстоятельства не сложатся особенно удачно. Но ему повезло. Обстоятельства сложились удачно в первый же день. Смулов стоял в подъезде, вжавшись спиной в глубину неосвещенной ниши между внешней и внутренней входными дверьми, и ждал, когда Татосов будет возвращаться с работы. Михаил шел один, в подъезде в тот момент никого не было, и Смулов одним ударом булыжника раскроил ему череп. Михаил был намного ниже ростом, и бить было легко.
Он сразу же приехал к Алине.
— Я убил его, — сказал он, повалившись на диван и закрывая лицо руками. — Больше эта сволочь не будет тебя пугать. Теперь ты можешь жить спокойно. Только я прошу тебя, милая, если придет милиция и будет спрашивать, где я был сегодня, говори, что я прямо со съемок приехал сюда и пробыл у тебя до завтрашнего утра. Хорошо?
— Конечно, — дрожащими губами прошептала Алина. — Господи, Андрюша, какой грех ты взял на себя! Ты же человека убил.
— Не человека, а скотину, которая отравила тебе жизнь. Бог меня простит, я же сделал это для тебя, для женщины, которую я люблю.
Преданность Алины не знала границ. Андрей пошел на это ради нее. И теперь она его должница до конца своих дней.
Недели через две действительно пришел человек из милиции, смешной, с длинной худой шеей.
— Припомните, пожалуйста, не говорил ли вам Андрей Львович, что у него сложились конфликтные отношения с человеком по имени Михаил Татосов?
— Нет, — твердо отвечала Алина. — Я никогда не слышала этого имени.
— А где был Смулов 9 ноября?
— Мы весь день провели вместе. Сначала на съемках, потом приехали сюда. Он оставался у меня до утра, а утром мы снова поехали на съемку.
Она сделала все так, как просил Андрей. И думала, что это — лишь малая толика того, что она должна сделать для него в благодарность за избавление от извечного страха.
И все переменилось. Их любовь расцвела, скрепленная тайной чужой жизни и смерти. Алина, освободившись от сковывавших ее пут, стала наконец играть в полную силу. Смулов сделал фильм, который их прославил, и тут же принялся за следующий, который обещал стать еще лучше…
И все рухнуло в один момент. 14 сентября 1995 года поздно вечером ему позвонила Алина.
— Я хочу знать, кого же ты убил на самом деле, — сказала она сквозь зубы, словно с трудом сдерживая рвущийся из горла истерический крик.
— Ты о чем? — оторопел Смулов, чувствуя, как по спине пробежал неприятный холодок.

— Он жив. Ты его не убивал. Но ведь милиция приходила и спрашивала, где ты был. Тебе нужно было алиби. Значит, кого-то ты все-таки убил. Я хочу знать кого.
— Подожди, подожди…
Почва уходила из-под ног быстрее, чем он успевал осознавать происходящее.
— Алина, ты ошибаешься. Он не может быть жив. Я убил его. Мы во всем разберемся, я тебе обещаю, только не по телефону. Не дай бог кто-нибудь услышит. Ложись спать и ни о чем не думай, это нервы, вот увидишь. Утром ты успокоишься.
Утром она приехала в павильон бледная, с измученным лицом и больными глазами. Играла из рук вон плохо. На площадке постоянно было много народу, и это избавляло от объяснений. В перерывах он убегал от нее, звонил по телефону, разговаривал с членами съемочной группы. Решение было принято ночью. От Алины нужно избавиться. Убийство Татосова так и не раскрыли, и теперь Алина — единственная, кроме самого Смулова, кто знает правду. Ему достаточно было услышать ее голос вчера по телефону, чтобы понять: она не смирится, она не будет его покрывать. Он был для нее божеством только потому, что взял на себя страшный грех ради ее спасения. А коль это не так, любви и восхищению придет конец. Она его сдаст не задумываясь.
Когда съемка закончилась, он в сопровождении нескольких человек (умышленно, чтобы не нарваться на объяснение) подошел к Алине.
— Ты сегодня что-то не в форме. У нас осталось только два дня в этом павильоне, и мы не можем позволить себе бесконечные дубли. Поезжай-ка домой, милая, выпей чего-нибудь успокоительного и ложись спать. Тебе нужно как следует выспаться.
Он наклонился к ее щеке, поцеловал и тихонько шепнул:
— Я вечером заеду, и мы обо всем поговорим. Ни о чем не волнуйся, все в порядке, я тебя уверяю. Тебе просто показалось.
Вечером, около одиннадцати часов, он приехал к Алине. Все оказалось даже хуже, чем он предполагал.
— Не смей уверять меня, что я сумасшедшая! — кричала Алина. — Не смей говорить, что мне показалось. Я сегодня ездила туда, я видела его, говорила с ним. Он мне рассказал, как ты уговаривал его уехать, как посылал ему деньги. А на самом деле ты убил кого-то другого, какого-то Татосова. Я ведь даже фамилии этого Психа не знала. Милиционеры спрашивали про Татосова, а я-то, дура, думала, это про него спрашивают. Я тебя покрывала! Ты сделал из меня соучастницу! Дрянь, холодная бессердечная дрянь! Ты просто пользовался мной, моей благодарностью и преданностью!
Он сразу, едва войдя в квартиру, понял, что Алина принимала лекарства. Движения ее были вялыми, какими-то заторможенными, речь то и дело делалась бессвязной. Чем дальше, тем больше Смулов понимал, что отступать ему некуда. Ее надо убивать.
— Я ненавижу тебя, — бормотала она, устав от такой длинной речи. — Господи, как же я тебя ненавижу. Ты мне противен. Ты был прекрасен в моих глазах, пока я думала о том, ЧТО ты сделал ради меня. А ты… Я тебя терпела все эти годы, потому что отдавала тебе долг. А оказалось, что я ничего тебе не должна. А ты втянул меня в убийство…
Этого он уже не мог вынести. Он не отнимал подушку от ее лица до тех пор, пока она не замерла, дернувшись в последний раз.
Потом перевел дыхание, стараясь взять себя в руки. Огляделся. Первым делом нашел дневники, он хорошо знал, где они лежат. Надел на руки принесенные с собой лайковые перчатки, осторожно перелистал две тетради, быстро просматривая текст, написанный крупным округлым почерком, искал упоминание о смерти Психа. Одна тетрадь была старая, записи заканчивались в марте, в ней Смулов не нашел ничего опасного для себя. Вторая тетрадь была начата в середине апреля, Алина делала записи вчера и сегодня.

Вторая тетрадь была начата в середине апреля, Алина делала записи вчера и сегодня. Вот это уже не годится. Там было все. Что ж, последнюю тетрадь он уничтожит, а предыдущую возьмет с собой, она ему пригодится.
Смулов аккуратно обследовал все места, где Алина хранила лекарства, изъял оттуда все транквилизаторы, положил в карман. Без труда нашел конверт с деньгами, которые принес Харитонов. Драгоценности Алина никогда не прятала, она не боялась воров. Она вообще ничего не боялась, кроме того, что было так или иначе связано с Волошиным. Протер некоторые поверхности, в том числе дверные ручки и кнопку звонка. Тщательно вымыл две чашки, взятые наугад с посудной полки. Кажется, все. Полная иллюзия, что в квартире был посторонний, уничтожавший следы своего пребывания здесь. Посторонний, а не Смулов, который бывал у Алины регулярно, все равно что жил у нее. И его следы — по всей квартире, а как же иначе. Про то, что Ксения Мазуркевич балуется огромными дозами препаратов, знают все. Пусть и на нее подозрение упадет. И на Харитонова. И еще бог знает на кого… Только не на него, Андрея Смулова.
Вернувшись домой, сжег новый дневник Алины, пепел спустил в унитаз. Старую тетрадь он в понедельник подбросит Паше Шалиско. Если до Пашки сыщики не докопаются сами, всегда можно «подкинуть» им его кандидатуру. Что делать с деньгами и бриллиантами, он решит позже, пока что пусть полежат в одном «хитром» месте. Посмотрит, как будет идти расследование, может быть, придется их кому-нибудь подсунуть. Драгоценностей было немного, значительную часть их Алина продала, когда покупала квартиру, да и потом тоже, когда делала ремонт. Но зачем сыщикам об этом знать? Он даст полное их описание, если спросят, пусть думают, что убийца позарился на огромные ценности.
В субботу и воскресенье он у всех на глазах изображал убитого горем любовника. Он и в самом деле переживал, ведь он любил Алину, и ее слова о том, что она всего лишь терпела его, отдавая долги, отзывались в нем острой болью. Все оказалось напрасным, все зря. Мишки Татосова нет в живых, а он, Смулов, так и не понял, в чем был секрет его способности вызывать к себе любовь. Так и не понял, почему его, Смулова, никто не любит. Даже Алина… А он так верил ей.
Оставался Волошин. Кто знает, что эта сумасшедшая ему наговорила. С ним тоже надо разобраться.
К Волошину он поехал в понедельник, предварительно заехав в редакцию журнала «Кино» и оставив в столе Шалиско дневник Алины.
— Зачем ты вернулся? Кто тебе разрешил здесь появляться? Какого черта тебе здесь надо?
— Я не могу, — шептал в ответ Волошин. — Я думал, что выдержу. Это преследует меня всю жизнь. Я терпел, сколько сил хватало, даже жениться хотел, женщину нашел там, в Сибири. А потом увидел в журнале портрет Алины и понял, что должен снова… Это наваждение. Я искал ее, ходил возле ее дома, а ее нигде не было. Я думал, что сойду с ума…
— Да ты давно сошел с ума! Ты половой психопат, ты же начал с развращения малолетних! Ей было шесть лет, когда ты стал к ней приставать. Тебе лечиться надо! Я тебя в Кащенко запихну, сволочь!
— Я не могу, — жалобно повторял Волошин.
— Что она тебе сказала? Зачем она встречалась с тобой в пятницу?
— Она думала, что я умер. Она думала, что ты меня убил. Спросила, как моя фамилия… Сказала, что ты убил какого-то Татосова… Я ничего не понял. Я только смотрел на нее…
Что ж, подумал Смулов с каким-то странным безразличием, она и тебе приговор подписала. Сама виновата.
Он вышел из квартиры Волошина, оставив за собой его мертвое тело, поднялся на чердак, спрятал там драгоценности Алины и конверт с деньгами Харитонова.

Пусть лежат на всякий случай. Ему они все равно не нужны, а если их здесь найдут, то запутаются окончательно. Может, бог даст, убийство Алины спишут на этого психа. И только выйдя из подъезда, снял перчатки.
«Вот и все, — тоскливо думал он, — медленно шагая по залитым осенним солнцем улицам. — Кончилась любовь, которая четыре года делала меня счастливым. Кончилось творчество, потому что теперь я уже ничего не смогу создать. Нет больше Алины. Нет Мишки Татосова, которого я мог бы ненавидеть и хотя бы благодаря этой иссушающей ненависти чувствовать себя живым. Ничего нет. Одна пустота вокруг. Все было напрасно».