Автор: Николай Басов
Жанр: Фэнтези
Год: 2009 год
,
Николай Басов. Поиск неожиданного
Круг Камня и Сноп Искр — 2
Пролог
Случилось это давно, когда в обоих мирах — Верхнем и Нижнем — владычествовали семь архимагов, вышедших из разных рас и племен. Были они могущественны своей накопленной за тысячелетия колдовских экспериментов и практик силой, а пуще того — тем, что главная из них, по имени Джарсин Наблюдательница, умела высекать молниями из Волшебного Камня разноцветные искры. Эти искры разлетались по свету и, попадая в разных смертных: орков, гоблинов, эльфов, карликов, циклопов, людей, кентавров и во всех прочих, жили в их сердцах, сохраняя силу Камня и придавая архимагам способность, управляя этими смертными, укреплять свою власть над мирами и их обитателями. И владычество архимагов представлялось бесконечным.
Но однажды Камень не ответил Джарсин: молнии ударили в него, но искры не родились. Согласно предсказанию пришло время, когда власть и самая жизнь архимагов оказались под угрозой, ведь чем меньше смертных носителей искр, тем меньше и колдовское могущество.
Джарсин решила собрать в одном месте тех, кого судьба отметила магическим прикосновением, и с их помощью возродить Камень к жизни. Тогда она не только сохранила бы равновесие между Верхним и Нижним миром, но получила такую власть над прочими архимагами, своими тайными соперниками и недоброжелателями, о какой и мечтать раньше не могла. Но существовало одно непременное условие: смертные, владеющие волшебными искрами, должны были прийти к Камню добровольно, по внутреннему своему согласию, чего куда труднее добиться, чем собрать их просто по приказу. Для этого поручения Джарсин отобрала среди рыцарей подчиненного ей Бело-Черного Ордена четверых: человека Франа Термиса по прозвищу Соль, птицоида Оле-Леха Покрова, восточного орка Сухрома од-Фасх Переима и демоника, у которого было имя Шоф, но не было прозвания. Первым троим она приказала отправляться в путь, а последнего оставила при себе, хотя сама еще не представляла, для чего он может ей понадобиться.
Рыцарям Джарсин выдала по три разноцветных медальона из своей сокровищницы, которые должны были помочь в поиске смертных, носящих в душе разноцветные магические искры, и научила слышать их голос. Заботясь об успехе миссии, она даже отдала в пользование Франа Термиса свой паланкин, который несли в крепких руках пятеро неутомимых големов. За Оле-Лехом прислала карету с четверкой черных магических коней, которыми правил кучер-франкенштейн. А для Сухрома Переима отрядила летающий корабль, называемый «Раскат», под командованием опытного капитана и проверенной команды. Трое рыцарей разошлись-разлетелись по всему свету, чтобы найти тех, кто отправится с ними в замок их Госпожи и поможет ей возродить к жизни Волшебный Камень.
Первому повезло рыцарю Франу. В городке Береговая Кость он спас от петли местного воришку из каменных гоблинов по имени Берит Гиена. Термис Соль выкупил Гиену у капитана стражи храма, который Берит пытался обокрасть.
Вторым успеха добился Оле-Лех Покров. В университете города Шом он нашел профессора Сиверса и хитростью заманил его в свою экспедицию.
А после долгого и нелегкого перелета на корабле «Раскат» и рыцарь Сухром отыскал в одном из малых пограничных фортов циклопу по имени Крепа Скала, которая стала его боевым товарищем.
Так три из девяти медальонов обрели своих хозяев.
ЧАСТЬ I. Фран Термис. Желтый песок богатства
1 Убегая от Береговой Кости, големы грохотали по дороге так, что рыцарю Франу хотелось зажать уши. Берит по прозвищу Гиена и вовсе выкатил глаза, позеленел и, хотя ему было больно не только сидеть, но даже лежать, забился в самый узкий, по его мнению, самый тесный угол паланкина. Зато оруженосец Калемиатвель, в просторечии называемый Калметом, деловито, не обращая внимания на рывки и раскачивание их необычного транспортного средства, вытащил из своего мешочка разные баночки и начал готовить для Гиены растирание.
А когда оно, на его взгляд, не помогло, взялся смешивать еще и какую-то микстуру.
Против мазей Берит не возражал, но внутреннее эльфийское снадобье сначала попробовал выплеснуть. Тогда Калмет, твердым, требовательным жестом поднеся очередную порцию к его губам, неожиданно так придавил Гиену к полу, что гноллу при всей его изворотливости деться стало некуда и пришлось выпить приготовленную оруженосцем смесь, хотя нос Гиены дрожал от отвращения, а из глаз текли слезы. Но лекарство подействовало, и уже через пару часов Берит неожиданно улыбнулся своему лекарю бледными зелено-розовыми губами, возможно, с благодарностью. Калмет тут же приготовил ему новую порцию, хотя, насколько определил Фран Термис по запаху, эта микстура была еще более тошнотворной и ужасной на вкус.
Правда, перебить вонь, исходящую от Гиены, все равно не смогла.
— Ты бы его помыл, что ли… — укорил он Калмета, когда, как Франу показалось, раскачивание их паланкина стало чуть менее жестоким и можно было разговаривать, не опасаясь прикусить язык.
— В воду я его затащил, господин, и поплескал, как мог, — отозвался эльф-полукровка, не отрываясь, впрочем, от сложнейшего дела смешивания очередного снадобья. — Но он юркий, его даже не везде намочить удалось.
Берит снова улыбнулся, показывая, что доволен таким отзывом, а может быть, уже начинает привыкать и к странному экипажу, и к своим спутникам и господам. Такая легкость адаптироваться в весьма неясной ситуации, какая-то внутренняя сговорчивость удивила Франа. Он попробовал своим магическим, недавно приобретенным видением вглядеться в этого парня, но ему не очень-то это удалось. Рыцарь не сумел разобрать, о чем думает гнолл, как он по-настоящему настроен и как собирается себя вести.
Некие намерения у него бродили в голове, это Фран видел точно, но какие именно — разобрать было трудно. Тот общий фон настроений Гиены, который Термис Соль все же ощутил, мог оказаться и тайным желанием сбежать, и честным намерением сотрудничать, помогать двум этим здоровым, сильным господам, которые так неожиданно спасли его от смерти. Хотя благодарности у гнолла не было ни на грош, присутствовала странная, не совсем понятная Франу расчетливость, обещающая, впрочем, и возможность пресловутого сотрудничества, содействия, участия в том предприятии, ради которого они Берита и отыскали.
К концу второго дня Гиена уже самостоятельно перевязал руку, помогая себе зубами, вот только ребра он не мог перетянуть, хотя и пытался. Тут проснулся Калмет, который дремал до этого, и, увидев такое дело, принялся Гиене помогать. А затем, при свете слабенького светильничка скептически оглядев результат попытки Берита затянуть руку, размотал все, что тот себе с таким тщанием накрутил от плеча до кисти, и сделал уже настоящие лубки, умелые и гораздо более надежные, чем прежние, которые он же и изготовил второпях на берегу моря у деревни со странным названием Каперна. Теперь таких лубков не постыдился бы и Фран, вот только Гиене они все равно не нравились, он даже пробовал дотянуться до них своими великолепными длинными, чуть синеватыми клыками и поправить узлы, а может, просто пробовал продавить повязки, чтобы почесать затекающие и ноющие мускулы на руке..
Следить за его едва ли не гимнастическими упражнениями было бы забавно, но у Франа возникла другая проблема. Големы совершенно определенно, судя по топоту их ног по дороге, замедляли бег. Это согласно инструкции, данной рыцарю в свое время в замке Госпожи, означало, что их следует покормить. Но Фран-то помнил, что кормить их совсем непросто и это может вызвать самые разные, в том числе и нежелательные, последствия, поэтому тянул, как мог.
У путешественников и самих с едой стало напряженно, потому что, несмотря на травмы, Берит съедал больше, чем рыцарь с оруженосцем вместе взятые. Поэтому они вынуждены были заглянуть, как делали это прежде, в один из придорожных трактирчиков, заказали жареного поросенка и какой-то каши, которую попросили уложить в кувшин с широким горлом.
Поэтому они вынуждены были заглянуть, как делали это прежде, в один из придорожных трактирчиков, заказали жареного поросенка и какой-то каши, которую попросили уложить в кувшин с широким горлом. В этом кувшине, по словам Калмета, каша могла храниться довольно долго и оставалась, даже без разогрева на огне, вполне приемлемой на вкус и достаточно сытной. Фран все же с некоторым сомнением смотрел на эту кашу.
— Это что-то среднее между гречкой и рисом, кажется, — высказал он свое мнение оруженосцу, когда они сидели за столом в зале таверны, наслаждались неплохо приготовленным салатом и каким-то мелко струганным мясом в подливе и ждали, пока будет готов их поросенок.
— Это не хуже риса, господин мой, — отозвался Калмет рассеянно, — но будет получше, чем обычная деревенская греча.
Его рассеянность озадачила Франа.
— О чем думаешь? — спросил он.
— Думаю, зря мы оставили Гиену с големами. Как бы этот дурак не вздумал угнать у нас паланкин.
— Белый голем вряд ли послушает, если Берит вздумает ими командовать.
— Как знать, — ответил оруженосец и снова принялся за еду, от души запивая мясо местным густым и тягучим белым вином.
Чтобы не слишком далеко тащить съестные припасы, на этот раз они оставили паланкин неподалеку, всего-то в четверти мили от таверны, в цветущем кустарнике, колючем, плотном и с узкими листьями, отливающими серебристо-белой патиной, чего прежде Фран никогда ни у какого знакомого ему растения не видел.
Когда они тащились к этим кустам, нагруженные кувшинами с кашей и вином и поросенком, уложенным вместе с разнообразной зеленью в короб из чистого березового лыка, Фран всматривался в лощину за этими кустами, памятуя о замечании Калмета, с некоторой опаской. Но дыма, как случилось у них прошлый раз во время кормежки големов, не замечалось, а значит, все было относительно нормально.
Продравшись через эти серебристые заросли, они вышли на полянку, где оставили големов, каждого с кучкой кормежной пудры на чистых лопухах, как на тарелках, и обнаружили странную картину. Големы стояли кругом, все пятеро, плечом к плечу, словно некий монументальный колодец, сложенный из тяжелой, красной и белой обожженной глины. А в центре мелким пеньком торчал Берит Гиена, который вертелся на месте, несмотря на больную руку, заглядывал в лик каждому из големов и что-то отчаянно верещал на такой высокой ноте, таким пронзительным голосом, что слов ни Фран, ни даже Калемиатвель, у которого слух был острее, разобрать не сумели.
Добравшись до этого странного сборища, рыцарь рявкнул, как привык рявкать на плутонг солдат:
— Что здесь происходит?!
Големы не шелохнулись, но Бериту не потребовалось, чтобы они расступились, он выскользнул между ними ужом, только поморщился от боли, когда протаскивал вывихнутую, в лубках, руку, неуклюжую и неспособную, как показалось на миг рыцарю, протиснуться в ту узенькую щелочку, которую образовывали ноги и торсы Белого и ближайшего к нему темно-красного голема.
— Они пристают ко мне, говорят, что еды им мало, — заверещал Гиена, все еще срываясь на визг, но уже достаточно внятно. — Говорят, что им нужно масло. — Берит оглянулся на здоровенных глиняных истуканов. — Только не пойму, какое именно масло-то…
— Каменное, — отозвался Калмет. — Их же еще нефтью поят. Они ее очень уважают.
— Где же нам тут нефть раздобыть? — удивился рыцарь.
— Нужно отыскать кого-нибудь из местных аптекарей, — рассудительно подсказал оруженосец. — У них можно купить… Тогда и посмотрим, что из этого выйдет.
Рыцарь признал, что совет неплох, так и следовало поступить. Путешественники уселись в паланкин и двинулись дальше по дороге, которую Фран еще прежде наметил как основное направление.
Берит набросился на принесенную снедь, а дорога повела големов, позволяя им бежать легко и привольно. В то же время она оказалась не настолько наезженной, чтобы опасаться на каждом шагу разбить какую-нибудь телегу, раздавить экипаж или — того хуже — растоптать кого-то из местных крестьян, передвигавшихся, как и все крестьяне на свете, на своих двоих.
Когда Гиена насытился и даже приложился к стаканчику с вином, смакуя чуть не каждую каплю, Калмет спросил гнолла:
— Ты как научился их понимать?
— Я-то? — . по дурацкой привычке переспрашивать, свойственной иногда простолюдинам, отозвался Берит. — Я их и вовсе, считай, не понимаю, так просто, смотрю на рожи их глиняные и сам собой начинаю соображать, а потом получается, что это и есть их разговор.
Рыцарь улыбнулся столь замысловатому ответу, но Калемиатвель воспринял его всерьез и кивнул, подтверждая, что так и должно быть, и на какое-то время в паланкине установилось молчание. Да, все шло как обычно — топали по дороге големы, в стороне залаяла собака, почувствовав что-то в высшей степени необычное, еще блеяли овцы, странно вторя скрипению кожи и деревянных планок конструкции, а мысли Франа сами собой сыто уплывали куда-то…
Он подумал о том, что вот раньше у него в голове, как свет далекого маяка для моряков, возникал ощутимый звук словно бы басовой струны неведомого и могучего музыкального инструмента, который призывал его к себе… Но сейчас звука, этого магического вызывания не было, он ничего такого не слышал, не ощущал… И по этому поводу стоило хорошенько поразмыслить. Вот только не сейчас. Они должны были найти городишко, достаточно зажиточный и обеспеченный, чтобы в нем имелся фармацевт, аптекарь, и не с дурацкими сухими травами или амулетами, а продававший сложные снадобья, конкретно — эту самую нефть, на которой почему-то настаивали големы. А еще совсем неожиданно для Франа у него в голове возникло стойкое ощущение, что он забыл что-то там, в Береговой Кости, не выполнил, и от этого его стало одолевать беспокойство. К вечеру третьего после бегства из Береговой Кости дня оно достигло, по мнению рыцаря, совсем уж ненормального напряжения, но он по-прежнему не знал, что с этим делать.
Перевалив через какой-то хребет, они оказались на краю широкой, полной вечернего света долины. Как водилось в этих краях, по дну ее протекала петлистая речка, местами заросшая по берегам кустарниками, местами — какой-то жгучей зеленой травой, которая в свете заходящего солнца казалась почти черной.
А милях в пяти впереди виднелся самый настоящий город, причем немалый, потому что лужица огней, обозначивших его в ранних сумерках, лишь со стороны представлялась бледной и узкой, но не составляло труда догадаться, что ночью она будет куда шире и ярче. Калмет приказал Белому остановить паланкин, и рыцарь Фран вышел размять ноги. Он постоял, вглядываясь в город, пробуя понять, почему жители этих мест так рано зажгли свои лампы и факелы. И лишь постояв на довольно сильном и пронизывающем, сухом, бьющем даже редкими песчинками, подхваченными из близкой степи, ветру, догадался, что не огни города привлекли его внимание, а сам город показался вдруг на редкость ярким, примечательным, требующим присмотреться к себе, словно бы изумительной красоты женщина.
Фран забрался в паланкин, довольный таким поворотом событий. Теперь он точно знал, что следует делать. По приказу, отданному все тому же Калмету, который, высунувшись из носилок, передал его Белому голему, они припустили к городу со всей скоростью, на какую носильщики были способны. И эти пять миль преодолели меньше чем за четверть часа.
Рыцарь Фран тем временем привел себя в относительный порядок, как и полагалось воину Госпожи: накинул на плечи плащ, вытащил из сундука коническую войлочную шапочку, больше смахивающую на подшлемник и лишь издалека напоминающую местный головной убор, на пояс навесил меч и под правую руку прицепил один из своих самых простых кинжалов.
В таком виде он, разумеется, обращал бы на себя внимание всех местных обитателей, но явиться в город совсем не по форме он почему-то не решался.
Глядя на своего господина, Калемиатвель тоже вооружился, будто собирался если не на парад пред светлые очи какого-нибудь из орденских командиров, то уж по крайней мере в трактир, где столовалась их воинская братия и где, разумеется, нельзя было опростоволоситься.
— Ты тоже собирайся, — небрежно бросил Калмет Гиене.
— Да как же я с такой-то рукой? — попробовал возражать Берит, но оруженосец так на него посмотрел, что больше у бывшего воришки из Береговой Кости вопросов не возникало.
Руку ему, впрочем, пришлось все же положить на шейную перевязь, потому что хоть каменный гнолл и восстанавливался после всех передряг с замечательной даже для его породы быстротой, все же был еще довольно слаб и нетверд в движениях.
Как часто у них получалось и прежде, путешественники неожиданно для себя оказались перед вполне приличным постоялым двором, стоящим чуть в стороне от дороги.
— Стой! — потребовал Фран.
По его представлениям, город теперь должен был находиться едва в полумиле, а значит, и оставить тут паланкин было бы довольно разумным.
И хотя глаза содержателя этого заведения выкатились из орбит, когда он увидел, кто ввалился к нему на ночь глядя, предложенные золотые сделали свое дело, и он, все время кланяясь и расплываясь в фальшивой улыбке, отвел пятерых големов на зады своего двора, окруженного глинобитной стеной высотой чуть не в два человеческих роста, то есть вполне достаточной, чтобы укрыть паланкин и големов от любопытных глаз.
Не прошло и получаса, как из ворот этого постоялого двора, который следовало, вероятно, уже называть по-местному караван-сараем, вышли и рыцарь, и следующий за ним неотступно в полушаге Калмет, сменивший на этот раз свой килт на довольно плотные местные шаровары, заправленные в невысокие мягкие сапожки, и семенящий сзади Берит, лохмотья которого прикрывал купленный у хозяина постоялого двора грубый, местами заплатанный, но еще крепкий дорожный плащ.
До города оказалось чуть дальше, но Фран не сомневался, что они успеют дойти до его главной, торговой части, прежде чем местные лавки закроются на ночь.
Так и получилось. Уплатив положенную для чужеземцев плату за вход в город, они миновали хлипкие ворота и по узким улочкам, пролегающим даже не между домами, а среди оград разнокалиберных дворов и стен дворовых построек, дошли до площади, на которой стражники в причудливых кольчугах, вооруженные кривыми саблями, зажигали на ночь факелы.
Окна выходящих на эту площадь домов тоже там и сям освещались еще невзрачными в вечереющем воздухе светильниками, и по всему становилось понятно, что ночь в этом городе наступала заведенным порядком. Фран обратился к одному из стражников:
— Служивый, скажи-ка, где здесь можно найти приличного аптекаря, только очень хорошего, самого лучшего, который у вас в городе имеется.
— Господин, — стражник-орк согнулся в преувеличенно низком, по мнению рыцаря, восточном поклоне, — аптекарь у нас в городе всего-то один. Но у него ты можешь найти все, что потребуется.
Выпрямившись, стражник окинул рыцаря и его спутников одним быстрым взглядом. Составив себе, должно быть, весьма непритязательное мнение о них или же подивившись тому, как эти западники далеко забрались от своих привычных мест, все же провел их в самый дальний, еще не освещенный факелами уголок площади, не переставая время от времени зачем-то кланяться.
И вот тогда-то с рыцарем Бело-Черного Ордена, с Франом Термисом по прозвищу Соль, произошла удивительная штука. У себя на поясе он неожиданно нащупал тяжелый, увесистый кожаный мешок. Его пальцы безошибочно определили, что в нем находятся тяжелые золотые бертали, монеты, каждая достоинством в сотню золотых, имеющих хождение в Нижнем мире.
У себя на поясе он неожиданно нащупал тяжелый, увесистый кожаный мешок. Его пальцы безошибочно определили, что в нем находятся тяжелые золотые бертали, монеты, каждая достоинством в сотню золотых, имеющих хождение в Нижнем мире. И было их так много, пожалуй, что сейчас у него на поясе висело, с точки зрения простецов, целое состояние, подлинное богатство, способное обеспечить жизнь любого до конца дней или даже еще больше.
Рыцарь замер. Он помнил, что не навешивал, не привязывал этот мешочек к поясу, он даже не ощущал его, пока шел к городу, хотя вес его был куда побольше веса боевого меча и, может быть, даже перетянул бы на чаше менялы вес пары мечей с кинжалами вкупе. Это было странно еще и потому, что даже Калмет не обратил внимание рыцаря на это богатство, небрежно покачивающееся сейчас у его бедра.
Рыцарь посмотрел на своего оруженосца, тот сразу забежал перед Франом, заглянул ему в глаза, безмолвно задавая вопрос, на который и сам рыцарь не знал ответа.
— Ты мне это привесил? — спросил Фран. Вышло довольно глупо, потому что он, взрослый, умный, сильный человек, тренированный, умеющий контролировать не только свое положение, но и все окружающее, не мог не заметить, если бы его слуга вдруг взялся пристегивать к его поясу эдакую тяжесть.
— Ты о чем говоришь, господин? — едва двигая губами, отозвался оруженосец.
И тогда, стараясь не привлечь внимания ни Гиены, ни охранника, рыцарь погладил мешок с золотом, невесть как оказавшийся у него на поясе. Оруженосец опустил глаза, сразу все понял и попытался улыбнуться.
— А я-то решил, что ты хочешь отдать долг капитану, — сказал он едва слышно, шепотом, а может, и вовсе без голоса.
Вот тогда-то рыцарь Фран и подумал, что прежде с ним такого не случалось — чтобы он что-то совершал, не представляя своих действий, не отдавая себе в том отчет… Однако он никогда прежде не был настолько опутан разными магическими связями, заклинаниями, колдовскими артефактами и, разумеется, волшебными же приказаниями… Об этом, как выяснилось, следовало теперь помнить.
— Я почему-то забыл об этом, — буркнул он и тряхнул плечами. Так опытные бойцы снимают напряжение, возникшее в схватке, которое способно погубить даже очень умелого воина, если это напряжение не контролировать. Потому что оно закрепощает движения и лишает необходимой в бою спонтанности, снижает силу ударов и даже рождает ненужные мысли, которые в серьезном сражении конечно же недопустимы.
Из полукруглых наверху дверей аптеки, куда уже довольно долго стучал стражник, приведший их сюда, появился наконец-то невысокий юркий черноволосый мальчишка. Он даже не пытался разглядеть в ранней тьме незваных гостей, а тут же принялся кланяться, широкими и размашистыми жестами приглашая поздних посетителей пройти внутрь. Но теперь Фран думал уже по-другому.
— Вот что, — сказал он Калмету, — ты давай-ка быстренько объясни тут, что нам нужно, и пусть нефть эту отнесут к нам на постоялый двор. Не забудь заплатить заранее, чтобы все было исполнено уже сегодня, прямо сейчас.
— Понял, — кивнул эльф-полукровка, глаза у него по-прежнему оставались настороженными.
Незаметно, украдкой, он уже осматривал улицу, как будто вот сейчас на них могли напасть какие-нибудь местные разбойники или даже эти стражники. Не исключено, что они так бы и сделали, если бы кошель на поясе рыцаря привлек их внимание и они догадались бы, что в нем находится. К стражникам в иных маленьких городах, вроде этого, было так же мало доверия, как и к обычным ворам и разбойникам.
Но все выглядело спокойно, по улочке еще ходили поздние прохожие, но было их совсем немного, и никто из них даже не смотрел на рыцаря и его необычных спутников. Никому из них не было дела до этих чужеземцев, а может, таким образом у них проявлялась вежливая восточная снисходительность, не позволяющая простолюдинам слишком уж явно глазеть на кого бы то ни было, даже если им до смерти было любопытно узнать, кто приехал к ним в город и почему болтается в такой неурочный час по улицам.
Прислужник аптекаря что-то заверещал, но на таком диком, невнятном языке, что даже стражник принялся его о чем-то переспрашивать. Это могло тянуться чрезмерно долго, потому что восточные люди даже на ночь глядя не привыкли торговать быстро, и с этим нужно было что-то делать.
Выручил, совершенно неожиданно, Берит. Он резковато, чуть не оттолкнув стражника, протиснулся к мальчишке-прислужнику и на очень похожем языке с невнятным выговором что-то объяснил ему, да еще таким резким и командным тоном, что ненароком приходила мысль: если бы судьба гнолла сложилась иначе, из него вышел бы совсем неплохой сержант.
Мальчишка мигом все понял, оставив дверь открытой, вероятно, ввиду присутствия с иноземцами стражника, нырнул куда-то внутрь, а Берит Гиена повернулся к рыцарю:
— Он сказал, что сейчас проверит, сколько у них каменного масла и стоит ли им возиться с таким необычным заказом.
— Еще как стоит, — пробурчал Калмет, точь-в-точь как иногда бурчал и сам Фран, когда не хотел поддерживать разговор или объяснять что-либо.
Стражник уже перестал кланяться и теперь смотрел на рыцаря своими внимательными узкими глазками, соображая, получит ли он здесь хотя бы небольшую мзду за свою любезность, или следует раскланяться и вернуться на площадь к сослуживцам.
— Ты вот что, солдат, — обратился тогда к нему Фран Соль, понимая, что без этого стража порядка и прости господи законности не обойтись. — Ты, когда мы расплатимся здесь, отведи-ка нас еще и к какому-нибудь местному банкиру, который может разменять нам два-три золотых на местное серебро.
— С радостью, господин, — обрадовался стражник, потому что неуловимым образом догадался, что уже точно без некоторого, а быть может, и приличного, с его точки зрения, вознаграждения не останется. — У нас есть очень хороший банкир, возглавляющий один из банков, принадлежащий самому Гаруну аль-Рахману по прозвищу Золотой.
И тут у рыцаря Франа наступил наконец момент, когда он смог совершенно определенно увидеть знак… Имя Гаруна аль-Рахмана некой золотящейся дымкой вдруг нарисовалось в воздухе, слегка поднялось над головой стражника и озарило слабым, но все же явственным сиянием и открытую дверь этой небогатой аптечной лавочки, и даже часть торговой площади. И висела эта дымка так долго, что рыцарь успел в нее всмотреться.
Совершенно неожиданно в его представлении она стала проявлять некую невнятную тень, только не плоскую, как положено теням, а цветную, имеющую глубину и блистающую искорками… Это было изображение, рыцарь мог бы в этом поклясться, медальона с желтым камешком, который находился сейчас во внутреннем кармане Франова колета.
Рыцарь замер, только не так, когда нащупал на поясе мешок с деньгами, предназначенный капитану храма Метли из Береговой Кости, а по-другому… Он стоял теперь, словно бы получая приказ от самой Госпожи… На сей раз он не сумел с собой справиться и пребывал в эдаком столбняке, пока Калемиатвель не толкнул его в плечо твердой, как выдержанное дерево, рукой.
— Что? — повернулся к нему рыцарь.
— Ты задумался, господин мой, — объяснил Калмет. — Я зову тебя, зову…
— Да, — усмехнулся Фран, чтобы хоть немного разрядить обстановку, потому что и оруженосец, и Берит, и даже стражник во все глаза смотрели на него, будто бы он прямо перед ними неожиданно начал превращаться во что-то дикое и несуразное, в какое-то другое существо и не был уже рыцарем из расы людей со всеми обыденными повадками этого племени.
— Странные вы люди все же, — проворчал неожиданно стражник. На сей раз он даже забыл о восточной вежливости, но тут же опомнился. — Я хотел сказать, господин, — он снова быстренько поклонился, — что не знаю многих особенностей твоей расы, господин.
— Странные вы люди все же, — проворчал неожиданно стражник. На сей раз он даже забыл о восточной вежливости, но тут же опомнился. — Я хотел сказать, господин, — он снова быстренько поклонился, — что не знаю многих особенностей твоей расы, господин.
— Довольно, — оборвал его рыцарь. — Иди-ка лучше поторопи аптекаря, у нас есть еще другие дела.
— Будет исполнено, — отозвался стражник и шагнул в дверь, звонко загрохотав своей кривой саблей, зазвенев кольчугой, даже стукнувшись плечом о косяк, но далеко уйти не успел. Потому что ему навстречу уже торопливо шел благообразный старичок с лежащей через плечо длинной седой косицей, в которую был вплетен сложный, поблескивающий матовым серебром знак. Очевидно, это был один из фирманов, позволяющий тут торговать снадобьями и лекарствами. Старичок тут же согнулся и принялся лопотать на том же диком наречии, что и его мальчишка, который тоже спустя некоторое время появился, тяжело сгибаясь. В обеих руках он волок по изрядному, чуть не на два галлона, кувшину, плотно заткнутому деревянными пробками, к тому же залитыми еще и коричневым, затвердевшим от времени воском.
— Он говорит, — начал переводить слова аптекаря Берит, — что это наилучшее каменное масло, которое он смог у себя отыскать, и что остальное масло у него лишь в мелких пузырьках… — Гнолл вслушался в слова старичка, махнул раздраженно рукой и договорил своей обычной скороговоркой: — Он не знает, нужно ли тебе еще и масло из ламп, которое они используют для освещения.
— Этого, полагаю, будет достаточно, — сказал Фран. А потом приказал Калмету: — Объясни ему, где находится наш постоялый двор, расплатись и догоняй. Мы идем к банкиру. Там, кажется, понадобится еще больше времени, чтобы объяснить, что им следует делать.
После этого рыцарь и стражник, который все время распрямлял плечи, пробуя выказать воинскую выправку, которой у него, по мнению Франа, не было и в помине, а за ними и Берит Гиена зашагали к центру торговой площади этого города. Потому что дом банкира, как оказалось, стоял по другую ее сторону и являл собой высокое по местным меркам, в три этажа, строение из тяжелых, ровно обработанных на фасаде каменных блоков.
Стоя перед этим зданием, на котором из того же камня над входом было выбито что-то вроде настоящего герба со сложным переплетением каких-то растений, геральдических зверей и незнакомых рыцарю знаков, а может быть, и букв, Фран еще раз убедился — это было то место, которое ему нужно. Потому что незнакомый герб, пока Фран вглядывался в него, все более отчетливо начинал светиться, играть теми же странными бликами желтого света и уходящей в глубину, а может быть, и наоборот, поднимающейся к поверхности тени… отображая медальон с желтым камешком.
2 Рыцарь еще разок оглядел дверь банка, чтобы стряхнуть с себя наваждение, и понял, что многое будет зависеть от того, как он себя теперь поведет, как получится предстоящий разговор, если из этого вообще хоть что-то получится. Незаметно для своих спутников он сделал охранный жест, к которому редко прибегал прежде, но который теперь показался ему уместным, даже необходимым.
— Может, господин хочет тут со мной расстаться? — спросил стражник, подходить к этой двери он отнюдь не рвался. И что удивительно, был готов отказаться от подачки, на которую рассчитывал перед аптекой.
— Значит, это и есть банк господина Гаруна аль-Рахмана Золотого? — ровно спросил рыцарь, чтобы успокоить его немного.
— Что ты, господин, это всего лишь мелкое, если не вовсе самое незначительное его отделение. Сам-то господин Золотой живет в столице нашего славного эмирата. — Стражнику едва ли не смешно стало на миг, что этот чужеземец мог так думать. Но все чужеземцы слегка глуповаты, даже благородные вроде этого.
Но все чужеземцы слегка глуповаты, даже благородные вроде этого.
— Кто же руководит отделением?
Откуда-то издалека, с другой стороны площади, с которой, оказывается, еще не все прочие городские стражники ушли, хотя делать им тут было уже нечего, кто-то позвал служивого, стоявшего около Франа:
— Эгей, Хитвар, что там у тебя?
Может быть, сослуживцам Хитвара показалось странным, что вся эта пестрая команда стоит перед банком. Хитвар махнул рукой, не оборачиваясь на окрик, пояснил:
— Отделением этим управляет большой в нашем городе человек по имени Баба ал-Сулим, да продлятся его дни. И он гневен бывает, если к нему по позднему времени кто-то приходит без важного дела.
— Большой человек? — усмехнулся Фран. — Это хорошо, проще будет договориться. — Но тут же он понял, что сам в этом не уверен. С банкирами, да еще с восточными, никогда не бывает просто, а бывает как раз наоборот — сложно, муторно, долго и почти всегда не слишком удачно. — Тогда стучи, стражник Хитвар, поглядим, что из этого выйдет.
— А может быть, господин, переночуете, я отличную таверну покажу, и завтра… — зачастил Хитвар.
— Стучи, — приказал рыцарь.
И посмотрел по сторонам. В другом конце площади верный Калмет вкладывал что-то в подставленную ладонь мальчишки из аптеки, скорее всего мелкую монету. Кувшины с нефтью служка поставил на землю и совершенно определенно пытался сообразить, отнимут ли у него эти деньги стражники или все же не заметят, а то и решат не связываться с чужаком, который поднанял его для какого-то своего дела. Фран видел это отчетливо. Необычная ясность, с которой он знал теперь, что ему следует искать некоего Гаруна по прозвищу Золотой, позволяла понимать ситуацию с необычайной, магической силой. Так с ним уже случалось в Береговой Кости.
Стражник пожал плечами и постучал, но тут же отступил в сторону, будто бы не имел к поднятому шуму никакого отношения. Но стучать пришлось еще дважды, прежде чем по другую сторону двери послышалось какое-то движение. И это было кстати, потому что, пока они ждали, Калмет подошел к рыцарю и в четверть голоса доложил:
— Мальчишка слабоват, но за серебряные полтаньги и несколько медяков согласился дотащить кувшины до нашего постоялого двора. Думаю, за час с небольшим управится, если догадается нанять кого-нибудь из местных нищих. А что тут происходит, господин?
Вот тогда Берит и попробовал ответить ему на последний вопрос, потому что, по свойственной ему какой-то воровской хитрости, привык ничего из всего, что происходило вокруг, не упускать.
Но рыцарь не хотел, чтобы Гиена излагал свои комментарии, и оборвал его:
— Тихо.
Тогда-то окошко, проделанное в двери банка, и открылось. В нем стало видно чье-то очень молодое безусое лицо, но Франу все местные этим вечером, кроме аптекаря, казались молодыми, или же он не умел уверенно различать возраст жителей этого восточного городка.
— Открывай, парень, — приказал он твердым, ясным голосом.
— Ишь, открывать тебе, чужеземец? А не богато ли будет сразу вот так открывать? — спросило лицо из прорези.
— Если ты не откроешь, твой господин узнает, что по твоей милости он упустил весьма прибыльное дельце.
— С чего это прибыли по ночам к нам приходят? — снова спросил охранник с той стороны двери. В том, что это, по всей видимости, еще один из стражников, только подчиненный уже самому банкиру, теперь сомневаться не приходилось.
— Это следует тебе прямо тут объяснить? — вкрадчиво спросил Калемиатвель. Он тоже, как и рыцарь, подобрался, будто бы нащупывал на своем поясе оружие, а может, и впрямь нащупывал.
— Я же говорил, что поздно уже, — негромко пробурчал Хитвар.
Он не знал теперь, чью сторону принять, может, стоило и за банкира вступиться, тогда, глядишь, от него какая-нибудь благодарность снизойдет. — Я же говорил, — убежденно повторил он.
Фран краем глаза заметил, что Калмет как-то очень аккуратно и на редкость незаметно сунул ему в ладонь монету. Это была немалая монета, но, пожалуй, все же помельче, чем та, которой оруженосец расплатился с мальчишкой из аптеки. И все равно, как ни крути, это была значительная плата за ту услугу, которую Хитвар оказал им, всего-то показав, где находится в городе лавка аптекаря и этот банк.
А может быть, и не слишком. Кто знает, какие у них тут нравы и сколько местных воров мечтают этот банк грабануть, поживиться за счет Бабы ал-Сулима или Гаруна Золотого?
Неожиданно лицо в прорези двери сменилось. Теперь на Франа и всех остальных смотрел гораздо более сильный, поживший и явно опытный в военном отношении орк.
— Вы с оружием, чужаки, — отозвался он, внимательно осмотрев всех разом, стоящих перед дверью. — Слуги пусть останутся там, а ты входи, офицер.
— Слуги пойдут со мной, кроме Хитвара, — ответил Фран. — Может так получиться, солдат, что мы у вас и заночуем.
— Безантус, это не простые ночные проходимцы, — неожиданно подал голос Хитвар. — Я бы на твоем месте открыл им.
— Ладно, — согласился орк Безантус, — открою. А ты, — он чуть повернулся к молодому служащему банка, — сходи-ка за Фаттахом. Пусть он с этими пришельцами разговаривает.
Дверь банка наконец-то почти беззвучно раскрылась, и рыцаря Франа Термиса, его оруженосца Калемиатвеля и Берита Гиену все же впустили внутрь. Почти тотчас же дверь за ними захлопнулась, и банковский охранник Безантус тут же сделал шаг в сторону, чтобы видеть всех разом, будто бы ожидал от них нападения.
Оглядев их еще разок, он чуть усмехнулся и сделал приглашающий жест. И все же шагать перед незнакомцами он не собирался. Фран про себя решил, что все эти переходы от чрезмерно частых поклонов к почти откровенной грубости и недоверчивости выглядели бы забавными, если бы дело не было таким серьезным. Ведь он определенно не мог обратиться в другую меняльную контору, не мог сходить к другому из местных банкиров, ему нужно было узнать как можно больше именно тут, и именно о Гаруне Золотом, владельце этого банка.
Для верности он и сам внимательно посмотрел на Безантуса. И тогда на него снова накатила волна всезнания. Он сумел увидеть этого орка, когда-то солдата, а теперь обычного охранника, сосланного сюда, в едва ли не самый мелкий и незначительный банк, чтобы… Чтобы скрыть что-то, что этот вот Безантус каким-то образом узнал?.. Раньше такое соображение не могло прийти в голову Франу, но теперь он, привыкая доверять своим необычным прозрениям, был в этом почти уверен.
Он даже вгляделся в эту странность, как на поле боя внимательно и старательно пробовал на большом расстоянии определить силы противника, с которым предстояло сражаться… Ему было ясно, что парня этого, Безантуса, как-то использовали, и он почему-то вышел из доверия. Тогда-то и пришлось его этой ссылкой изолировать, скорее всего, чтобы не возникло желания окончательно с ним разделаться.
Из темного угла прихожей, почти залы, в которую они вошли со двора, появился карлик, чуть повыше обычного роста для их породы, с жидковатой, спутанной бороденкой, не старый и не молодой одновременно, какой-то недокормленный, пожалуй что, и худой для его плотного от природы сложения. Разумеется, он тут же поклонился.
— Что будет господам угодно? — А вот угодливости в нем было так же мало, как ледников в пустыне.
— Подойдем-ка к какому-нибудь столу, Фаттах, — предложил рыцарь.
И когда этот карлик, не удивившийся даже, что люди, увидевшие его впервые, знают его имя, подвел их к столу у стены прихожей, Фран отстегнул кошель, бухнул его на столешницу из простого истертого дерева, даже не покрытого лаком или какой-нибудь мастикой, и предложил:
— Пересчитай.
Фаттах развязал горловину кошелька, выплеснул золотые, будто воду, перед собой и… У него отчетливо даже в том неярком свете, который освещал этот стол, задрожали руки. Он поднял лицо, в его неглупых, жестковатых глазах застыло изумление.
— Господин… — Карлик проглотил слюну, даже его тощенькая бородка мешала ему говорить. — Господин… э… Не знаю, кто ты и откуда, но такие деньги я не могу взять, э… без ведома моего господина.
— Я об этом догадываюсь, — сухо отозвался Фран Соль. — Тогда зови своего господина, мне не хотелось бы терять время.
Карлик соскочил со своего стульчика, он умел двигаться резво, когда волновался. Бросился в тот же темный угол комнаты, из которого незадолго до этого так важно и серьезно появился. Но прежде чем уйти, обернулся и почти закричал:
— Что с этими деньгами следует… э… сделать, господин?
— Это я расскажу достопочтенному Бабе ал-Сулиму.
Фаттах исчез, Безантус хмуро посмотрел на рыцаря, потом перевел свой строгий, едва ли не угрожающий взгляд на Калемиатвеля, который с деланным добродушием ему подмигнул, затем банковский страж быстро оглядел Берита Гиену. Вот тут он цыкнул зубом, да так, что гнолл попятился. Безантус так же хмуро усмехнулся и спросил своим низким, уверенным голосом:
— Не желают ли господа вина с дороги?
— Это было бы славно, — рассеянно отозвался рыцарь. Но все же добавил: — И принеси себе стакан, Безантус.
Орк кивнул.
— Не знаю твоего имени, чужеземец, извини.
— Называй меня рыцарем, Безантус, этого обращения будет довольно.
Безантус быстро, как и положено военному, поклонился. И Фран высказал то, что и следовало, потому что очень уж его этот самый бывший вояка заинтересовал:
— Ты же из солдат, ты не должен служить тут. Ты наверняка вспоминаешь славные бои и походы… Мы можем поговорить, солдат, это всегда интересно.
— Как будет угодно господину рыцарю. — Безантус еще поклонился и куда-то исчез на несколько минут.
— Что происходит? — спросил рыцаря оруженосец шепотом, чуть склонившись с высоты своего роста к самому уху Франа.
— Потом поймешь, — отозвался рыцарь и поискал глазами кресло.
Гиена догадался, чуть приседая от натуги, подтащил самое лучшее из креслиц, которые стояли в этом помещении, к столу, на котором горячей кучкой, словно угли, лежало тусклое золото. Можно было удивляться тому, что вот этот не самый яркий металл, отчеканенный в весьма истертые монеты, местами грязноватые от въевшейся в их рисунок сальной пакости из-за множества рук, в которых они побывали, привлекали столько внимания. Но с золотом, решил рыцарь, всегда так — даже если оно выглядит непритязательно, от него сложно отвлечься.
Калмет положил руку на спинку креслица и встал за плечом рыцаря, будто это и было его законным местом. И вот удивительно, Гиена, мелкий воришка из Береговой Кости, к тому же еще и не выздоровевший до конца, вдруг вытянулся за плечом полукровки-эльфа, едва ли не повторяя стойку самого оруженосца за рыцарем Франом.
Хлопнула дверь, и в комнате появился мальчишка, который первым открыл окошко в дверях банка, тот самый, безусый. Он тащил поднос, на нем стояло несколько простых оловянных стаканчиков и небольшое блюдо с виноградом. Кувшин с вином за ним нес Безантус. Он принялся наливать вино в стаканчики, заставив каким-то не вполне уловимым жестом мальчишку раздавать их всем по очереди, начиная, конечно, с рыцаря.
Фран попробовал вино, оно было кислым, терпким и почему-то наводило на мысли о лошадиной гриве, которая во время галопа попадает в лицо всаднику. В конце этой несложной церемонии Безантус взял один стаканчик и себе.
Фран попробовал вино, оно было кислым, терпким и почему-то наводило на мысли о лошадиной гриве, которая во время галопа попадает в лицо всаднику. В конце этой несложной церемонии Безантус взял один стаканчик и себе. На столе остался еще один стакан и… Это было удивительно, но оказалось, что помимо оловянных посудин Безантус прихватил еще и серебряный, чеканный кубок. По-видимому, он предназначался господину Бабе ал-Сулиму. Только бы не забыть ненароком его имя, подумал рыцарь.
Как по приказу, в тот же миг сам господин Баба появился в этом помещении, запахивая на жирной, почти женской безволосой груди халат, который в свете дня мог бы показаться пестрым и нарядным, но сейчас почему-то выглядел серым, как и все в этой зале. Господин Баба подождал, вероятно, пока чужеземцы поклонятся ему вслед за его охранником и привратным слугой, но так и не дождался этого. Рыцарь лишь суховато кивнул, но при желании это можно было все же принять за подобающее приветствие.
— Я — Баба ал-Сулим, чужеземцы, — визгливым, но и хрипловатым со сна голосом произнес управляющий банком. — Мне сказали, что без меня невозможно…
И тогда он заметил деньги на столе. Он замер, в его темных, полувосточных глазах застыло выражение… Нет, не радости и не удивления. В них застыло замешательство, будто бы банкир не знал, что ему с этой грудой золота, с этим богатством теперь делать.
Он все же опомнился, мельком взглянул на рыцаря, прошел к креслицу, на котором до этого сидел Фаттах, уселся, тяжко выставив в сторону ногу, кажется, он страдал подагрой. Рыцарь пригляделся в свете тех свечей, которые стояли на столе, к его лицу. Это было лицо все тех же степных, южных восточников, людей, но теперь в нем просвечивало что-то почти гноллочье, зубы и строение челюсти были почти такими же, как у Гиены. Вот только волосы не закрывали лоб жесткой челкой, как у Берита, а отступили, оголив покатый, низкий, бугристый, словно бы вылепленный из глины череп.
— Сколько здесь? — Баба повернулся к Фаттаху.
— Я не пересчитывал без тебя, господин, но по весу… Поболе семи тысяч динаров, если считать золото чистым, как наше… Я не знаю этих монет, господин мой.
— Что это за монеты, сэр рыцарь? — спросил Баба у Франа.
— Мы называем их берталями, господин Баба. Мне сказали, что каждая из них идет по три дуката с третью или за семь с четвертью сольдов.
— Многовато ты считаешь, сэр рыцарь. — Банкир принялся думать, он даже руку поднял, чтобы простецки почесать затылок, но, все еще продолжая думать, руку опустил и снова уставился тусклым, неразличимым в этом свете взглядом в рыцаря. — Я могу, пожалуй, посчитать их по весу.
— По весу выйдет еще больше, — усмехнулся рыцарь.
На самом-то деле ему не хотелось улыбаться, он не мог видеть в этом вот Бабе ал-Сулиме того, что хотел: не мог понять, что он думает, что его волнует, чем он на самом деле занимается, когда не считает деньги и не злится из-за нежданного пробуждения, как вышло этой ночью. Рыцарь, несмотря на дар понимать всех окружающих, не был способен пробить жесткую, словно броня, корку, закрывающую жизнь банкира.
А вполне может быть, решил он неожиданно, что у Бабы уже давно вообще нет жизни, он слишком подчинился своему ремеслу — менять монеты, наживаться и приносить наживу своему далекому господину — Гаруну аль-Рахману по прозвищу Золотой. По сути, его следовало бы пожалеть.
— Что следует сделать с этим… богатством, господин? — Бабе едва удалось придать голосу спокойное звучание. Как и прибавить вежливое обращение по отношению к чужеземцу, что сидел перед ним и даже не поднялся при его появлении.
— Эти деньги следует передать капитану стражи храма Метли в городе Береговая Кость.
— На миг рыцарь задумался. — Или тому солдату, который исполнял должность капитана до недавнего времени, пока оттуда не сбежал некий преступник, которого должны были повесить.
— Что это означает? — нахмурился Баба ал-Сулим.
— Капитана этого могли уволить, — пояснил рыцарь нехотя, — за ненадлежащее исполнение службы. Это произошло всего несколько дней назад, ты сумеешь найти его без труда.
— Это взятка? — снова спросил Баба. Он привык задавать вопросы и привык, чтобы на них отвечали. Рыцаря это начинало немного раздражать.
— Следует оформить этот перевод денег, как… Не знаю, допустим, как наследство от далекого родственника. Ведь это несложно, не так ли, господин Баба?
— Это возможно, только я не совсем понимаю…
— Понимать тут нечего. — Рыцарь допил вино, на этот раз Калмет тут же налил в его стаканчик еще немного. — Ты берешься исполнить это дело или нет?
— Банк возьмет, при таком обороте дела, одну пятидесятую долю…
— Я и не рассчитывал, что ты исполнишь эту службу бесплатно.
— Что же, тогда… Да, тогда я возьмусь за эту… службу. Это будет нетрудно, а оформить как наследство — и того проще. Подкупить нотариуса в этой Береговой Кости вряд ли труднее, чем у нас или где-нибудь еще. — Баба повернулся к Фаттаху. — Пересчитай, взвесь, если вес действительно превосходит дукат из расчета три с третью, принимай по этой ставке. — Он взглянул на рыцаря почти дружески, впервые в течение разговора. — В каких монетах следует… передать деньги капитану храма Метли или тому, кто недавно служил на этой должности?
— Не знаю, — отозвался Фран, — я об этом не думал. Может, в сольдах? Или в звонах? Подойдут любые деньги, которые имеют хождение в тех краях, господин Баба. Пусть решает сам… получатель этих монет. Возможно, он захочет часть суммы получить в серебре. Тогда, считай, тебе повезло, потому что бертали наши по отношению к серебру имеют еще более высокий курс.
— Верно, у них там, на побережьях, серебро скверного качества… Впрочем, это уже моя забота, не так ли, сэр рыцарь?
— Именно так, Баба.
Рыцарь решил, что не стоит чрезмерно нежничать с банкиром. Не составляло труда догадаться, что капитан, который продал ему Гиену, теперь получит едва ли не десятую часть серебром. Хотя все равно сумма должна была получиться немалая, пожалуй, даже побольше, чем рыцарь с капитаном стражи храма Метли в свое время договаривался.
— Фаттах, как перечтешь, напиши расписку в получении… этого богатства, с указанием места, времени и условий передачи денег. Разбудишь меня, когда потребуется ее подписать. Свидетельство тебе даст с нашей стороны Безант. — Баба посмотрел на рыцаря. — Кто подпишется свидетелем с твоей стороны, рыцарь?
— Калемиатвель вполне подойдет, — отозвался Фран Соль. — А теперь, господин Баба, пока будут исполняться все эти формальности, я хотел бы просить тебя проявить гостеприимство, накормить нас ужином и предоставить ночлег до утра.
Вот тут Баба ал-Сулим даже слегка крякнул и, что было совсем не характерно для его желтокожей расы, чуть покраснел.
— Это не вполне в наших обычаях и правилах… — И тогда, еще разок окинув взглядом золото перед собой, банкир передумал. — Хорошо, рыцарь, я прикажу затопить печь и приготовить ужин для тебя и твоих спутников. Прислуживать тебе станет Ахост…
Вероятнее всего, именно так звали безусого привратника, но у рыцаря были на этот счет свои соображения.
— Нам можно подать самые обычные кушанья, разжигать огонь и поднимать кухарок не стоит, — легко, словно он и не сомневался в согласии банкира, отозвался рыцарь.
— Лишь пришли побольше вина, господин Баба. А еще, пожалуй, я попрошу тебя, чтобы с нами ты послал Безантуса. Нам будет с ним… привычнее, ведь он из служак. Бывшего солдата, знаешь ли, видно издалека.
Баба ал-Сулим медленно кивнул, испытующе глядя на рыцаря, но потом опустил голову.
— Безантус, тебе придется сегодня принимать этих… поздних гостей издалека.
Страж банка поклонился, ему и самому было, кажется, любопытно оказаться в такой компании. А рыцарь еще разок удостоверился — да, по отношению к стражнику его дар, его способность все понимать и видеть любое существо едва ли не насквозь никуда не делась. А значит, следовало подумать, под каким предлогом лучше всего его подпоить, чтобы он раскрылся окончательно, и тогда выяснить то, что рыцарю показалось таким важным и нужным в самом начале, когда он только впервые увидел этого здоровенного орка.
И это было более важным, чем даже что-либо выяснять у Бабы ал-Сулима о Гаруне Золотом. К тому же вряд ли банкир сказал бы что-то стоящее, ведь недоверчивость въелась ему в кости, как говорится, стала его второй натурой, он только насторожился бы от расспросов, и все смутные, пока еще неопределенные идеи рыцаря попросту не сработали бы. Зато теперь он был уверен, он не зря оказался именно в этом банке, в этом городе и совсем не зря встретил этого Безантуса… Ох, совсем не зря, особенно если правильно все разыграть.
Но и в этом рыцарь нимало не сомневался теперь, он видел, как Безантус пьет вино, а подливать ему будет не так уж трудно, тем более что этим займется Калмет, который по части выпить и порассказать о прошлом — и сам мастер, каких поискать.
3 Паланкин Госпожи летел, как ему и было положено, вдоль какой-то странной, темноватой тут, на юге, почти лесной дороги. Вот только по бокам мелькали не деревья, как хотелось бы Франу, а кусты, хотя и высоченные.
Все уже пробуждались, хотя каждому было лень даже глаза открыть. Ну предположим, Берит почти наверняка уже осмотрелся через едва приоткрытые веки, Калмету и осматриваться не нужно было, он своим эльфьим чутьем все понимал на десятки шагов вокруг… а вот рыцарю приходилось, вероятно, хуже всех. Тот приступ понимания всех существ, который он испытал перед лавкой и потом, когда вынужден был использовать открывшийся дар едва ли не в полную силу во время разговора с Безантусом, измотал его. У него было состояние, близкое к похмелью, только не к дружественному, как после товарищеской пирушки, а ломовому, какое бывает, как сказывают, от дурной южной травы, у настоящих лотофагов. Не хотелось не то что шевелиться, не хотелось даже думать. Казалось, мысли приносят новые ощущения боли, новые приступы тошноты и слабости.
Вот он и лежал на мягких подушках, вытянув ноги, ощущая, что даже мерный топот големов по хорошо утоптанной и наезженной дороге отзывается во всем его теле неприятным, хотя и убаюкивающим ритмом. Одна из кожаных занавесей на окне отвязалась, вылетела из петелек, удерживающих ее во время гонки, или ее забыли закрепить еще с утра, когда трогались в путь. Теперь ее закинуло в бок окна, оттуда бил ветер, а иногда эта занавеска начинала хлопать от давления воздуха, летящего спереди, и тогда становились видны те самые кусты, которые, как почудилось рыцарю, и разбудили его.
Он все же попробовал сесть, ноги были ватными, во рту стоял ужасный привкус выпитого за ночь, но главное — он был слаб, словно котенок, его сейчас одолел бы кусок прожаренного мяса на тарелке… Но вот позавтракать рыцарю почему-то хотелось, может, этим и следовало заняться.
Калмет, почувствовав, что Фран зашевелился, посмотрел на рыцаря, хмыкнул неопределенно и принялся толкать Берита:
— Парень, поднимайся.
— Зачем? — не открывая глаз, поинтересовался своим писклявым голоском гнолл.
— Помогай, сейчас поедим, — объяснил оруженосец.
— Помогай, сейчас поедим, — объяснил оруженосец. — Ты как, господин мой, насчет пожевать чего-нибудь?
— Кто поутру каменным маслом големов поил? — спросил вместо ответа Фран. — Они, как стали на дорогу после этой выпивки выходить, едва ворота не снесли на постоялом дворе. Они хуже, чем мы от вина, кажется, захмелели от него.
— А еще они, знаешь, сэр, почти дымом дышали. И на брюхах у них какие-то внутренние огни стали светиться. Хоть уже и светло было, когда мы в дорогу-то тронулись, и то было заметно, — оживленно заговорил Берит.
Жевать рыцарю тоже было непросто, у него что-то хрустело в висках каждый раз, когда он пытался разделаться с большими кусками ветчины на сухих как дрова местных лепешках, которые все тот же Гиена захватил на постоялом дворе в неимоверном количестве. Он вообще теперь ел, словно бы у него никогда ничего во рту не было. Это вызывало у Калмета тихое бешенство, которое он, впрочем, пытался преодолеть. Но не этим утром.
— Ты пореже мечи, Гиена, — негромко сказал Калмет, наблюдая, как бывший воришка приканчивает целую лепешку, рассчитанную на троих едоков, с огромными кусками все той же ветчины, и вдобавок закусывает ее еще не остывшей кашей из местного проса.
Оказывается, они купили еще и эту кашу, посвежее, чем та, которую прихватили вдобавок к жареному поросенку… Вот только рыцарю есть ее без лука и местных водянистых огурцов было почти невозможно. Огурцы ему, кстати, понравились, показались даже облегчающими его состояние, почти целебными, и он стал думать, хотя бы и с трудом, почему вот тут, на среднем востоке их континента, огурцы эти растут в изобилии и разных видов, а у них ничего подобного не водится… Вероятно, причиной был климат и не обученность зеленщиков разводить такой замечательный овощ…
— А я чего? — вздумал придуриваться Берит. — Я же выздоравливающий, и хороший аппетит тому — прямое подтверждение.
— Небось раньше-то о такой ветчине и не мечтал? — спросил его с угрозой Калмет. Вот это было лишнее.
Потому что Гиена вдруг вспомнил о прошлом и о своей женщине, оставшейся в Береговой Кости, которую он оставил, не успев ей ничего объяснить. Это навело его на такие грустные переживания, что он повесил нос и даже жевать на время перестал.
— Вина налей, — приказал Калмету рыцарь, — и воды, ради Госпожи и всех ее благ, побольше добавь.
Оруженосец занялся вином, водой и тремя дорожными серебряными стаканчиками. Гиена продолжал унывать. Внезапно он поднял голову и, в упор глядя на Франа, проговорил:
— Господин, если бы я раньше догадывался, что у тебя есть такие намерения — переслать деньги в Береговую Кость, я бы попросил тебя отправить немного монет и Гонории.
— Еще чего? — недовольно хмыкнул Калмет, но тут же об этом и сам пожалел. Все же какая-то, а любовь у воришки была, с этим следовало считаться.
— И чего тебе бы об этом раньше не сказать… — ответил рыцарь. — В счет будущих денег, которые мы тебе выплатим после завершения нашего дела, если все получится, можно было бы и переслать.
— Вот и я думаю… — начал было Берит.
— Ты все же сначала заработай, — пробурчал недовольный всем на свете Калмет, — а потом уже предлагай, чтобы твоей… жене содержание переправлять.
— Кабы я знал, — вздохнул Гиена. И вдруг снова оживился: — А вот капитану этому можно было бы и вовсе не платить.
— Как так? — удивился рыцарь. — Мы же договорились. Я слово давал.
— И твою жизнь за эти денежки выкупили, — добавил Калмет, — ты должен… Эх, Гиена, как ты был вором, так и остаешься.
И чести у тебя нет.
— Мне честь не по карману, — отозвался Берит, торопливо дожевал свою лепешку с мясом и сделал вид, что его снова одолевает сон.
А вот рыцаря, который выпил пару стаканчиков вина, разморило по-настоящему. Но он еще не уснул, продолжал думать, ему было о чем. И снова чрезмерно чуткий и умный Калемиатвель это почувствовал.
— Я не весьма прислушивался вчера к твоему разговору, господин, с этим Безантусом. Но кое-что удивило… — начал он. — Хотелось бы понять, если ты не возражаешь.
— Что именно?
— Вот ты расспрашивал его, как водится, о том, где он раньше служил, как попал в банковские охранники… Это все понятно. Но ты же прям в него вцепился, когда он начал говорить про то, что он-де возил какие-то серебряные или золотые прутки, которые этот их господин Гарун где-то на западе покупает.
— Серебряные, Калмет, — вздохнул рыцарь. Пояснять что-либо сейчас даже верному оруженосцу он был неспособен, да и не следовало этого пока делать. — Видишь ли, серебра в здешних горах мало, вот они его и покупают на западе, почти в наших землях… — Он вспомнил, что служит все же не где-либо, а у Госпожи Джарсин Бело-Черной Наблюдательницы, в Иномирье, а значит, этот Нижний мир не вполне является его истинным местом.
От этой непростой идеи он замолк. Паланкин почему-то тряхнуло пару раз, может, големы сбились с такта, пошли вразнобой, либо кто-то из них споткнулся, такое и прежде иногда случалось, тогда их экипаж дергался, будто в него попадал тяжелый камень из катапульты. Как было замечено, сегодня утром после выпитой нефти големы шли не очень уверенно, хотя и чуть быстрее, чем обычно.
— Может, наорать на них? — предложил Берит, испытывая желание быть хоть чем-нибудь полезным. Глаза, впрочем, он так и не открыл.
Калмет не обратил на него внимания.
— Ты же расспрашивал его не просто из-за выпитого, я заметил, сам ты пил гораздо меньше, чем Безантус этот… Ты расспрашивал его, будто бы… Не знаю, мне показалось, ты понимаешь его совсем не так, как мы. И стараешься, господин мой, чтобы он этого не заметил.
— Все верно, — вздохнул рыцарь. — Я его… я пытался определить, где этот замок находится, куда они свозили прутки. И кажется, выяснил.
Рыцарь чуть смутился от этого хвастовства. Он еще раз проверил себя, но все было правильно, он действительно благодаря тому дару, который у него обнаружился, когда Госпожа поручила ему и двум другим рыцарям это задание, вычитал в сознании банковского стража и место, куда им теперь предстояло держать путь, и даже прикинул, как добраться туда проще всего.
Конечно, это было нелегко, замок стоял в такой глуши, что легче было заблудиться, чем найти его, и дорога туда вела всего одна, а уж охранялась она, как иная граница не охраняется. Но рыцарь надеялся, что колдовские свойства их паланкина позволят преодолеть охрану и наблюдателей, которые могли бы помешать.
— А почему ты решил, что нам нужно именно туда, господин? — снова спросил Калмет.
— Не знаю, — хмыкнул рыцарь. — Но вот какая штука, этот замок представляется мне ключиком к самому Гаруну. Необходимо хорошенько разобраться, что там творится, прежде чем мы познакомимся и поговорим.
— Как так? — снова подал голос Верит.
Рыцарь вспомнил то странное состояние, смешанное отнюдь не с легким хмелем, который он испытал вчера, когда накачивал вином Безанта и сам, естественно, вынужден был пить, хотя бы вначале, почти на равных с ним, — состояние открытия, представления об этом замке, будто бы видел его воочию или хотя бы на картине, сделанной искусным художником. А вот почему волшебство Госпожи — если это было именно волшебство, а не заклятие — проявилось в нем таким вот резким и отчетливым образом, он и на самом деле, не знал.
А вот почему волшебство Госпожи — если это было именно волшебство, а не заклятие — проявилось в нем таким вот резким и отчетливым образом, он и на самом деле, не знал.
— Вы лучше вот что скажите, вы толково объяснили Белому голему, куда нам теперь следует… бежать? — спросил он. — Я-то не помню, как мы ему приказ этот отдавали.
— Да я раза три ему твои слова переталдычивал, — опять с неожиданной горячностью заговорил Верит. — Он все же вначале не очень-то понимал, как я заметил, но потом… В общем, кое-что понял.
— А как ты, Калмет, или ты, Гиена… Как вы его слышите? — уже в который раз подивился рыцарь. — Вот я ничегошеньки от него не могу добиться, не то что ни одного слова, но даже ни единого внятного звука не слышу.
— Да как же ты, господин рыцарь, можешь его не слышать? — в свою очередь подивился гнолл. — Я вот его отлично понимаю…
Но этого он мог уже не говорить, потому что рыцарь спал, да так крепко и сладко, как только в детстве бывает или от очень большой, неимоверной для человека усталости.
Големы по-прежнему бежали куда-то на восток, а рыцарь все спал. Лишь к концу второго дня у него сон перешел в легкую, вполне приятную дрему, так что он мог и думать, и спать одновременно. Слабость медленно проходила, но даже порадоваться этому он отчего-то не хотел. Не до того ему было, он просто доверился своему телу, чтобы оно восстановилось после всего, что он — далеко не маг и не обладающий никакими особенными способностями человек — вынужден был сделать в том городке… Он даже не мог вспомнить название, да и знал ли он его? Этого Фран тоже не помнил и не хотел вспоминать.
А потом он окончательно проснулся. Големы стояли, их топот затих, хотя перед этим, как помнил рыцарь, их шаги стали звучать вовсе удивительно, будто бы они попали во что-то хрустящее, зыбкое, неверное… Фран поднял голову: он был один в паланкине. Тогда рыцарь выглянул наружу.
Они находились на краю пустыни. Впереди, куда големы были обращены своими ликами, расстилалась безразмерная, невозможно горячая, сухая, как хороший трут, степь. Она еще прорастала здесь, на самом своем краешке, какой-то редкой, остренькой травой, но не составляло труда догадаться, что дальше, возможно, пойдут желто-белые пески, и было непонятно, справятся ли с ними големы или утонут, будто в бездонном море.
Калмет с Беритом стояли в сторонке шагах в сорока и о чем-то негромко спорили. Вероятно, чтобы оценить эту пустыню и не разбудить Франа, обсуждая с гноллом возникшую ситуацию, верный Калмет и заставил големов остановиться.
— Нет, ты посмотри, посмотри! — едва не срываясь на визг, причитал Гиена. — Подумай только, служивый, какой у нас шанс выбраться из этой пустыни будет, если мы в нее… отправимся.
— Господин лучше знает, куда нужно идти, — резковато, но и неуверенно в то же время отозвался Калмет.
— Он это големам объяснил, они и рады стараться… А в итоге мы к тому, другому краю пустыни приедем, когда от нас останутся на этой жаре одни головешки.
— Они знают, куда идут, сам же признавал, что приказ господина переталдычивал Белому три раза.
Не могли они понять, куда им идти, и не рассчитать свои силы.
— Эти-то вот горшки из глины — да понимают и рассчитывают? — подивился гнолл. — Они на дороге не всегда удерживаются, а ты их… расчетливыми решил назначить.
Рыцарь вылез из носилок, природа взяла свое, ему следовало бы выйти с другой стороны, но он об этом не подумал. И пожалел, что поблизости нет ни одного кустика, хотя бы и самого малого.
— О чем вы? — спросил он обоих спорщиков разом, когда заправил все шнуровки и направился к своим спутникам.
Они наперебой объяснили ему, что в пустыню идти страшновато.
Рыцарь еще раз для себя попытался представить, как на карте, то место, которое ему описывал Безантус. Получалось не очень, но он старался, и все же у него что-то такое забрезжило… Да, это было как на карте, только вот, по рассказам банковского стражника, пустыня эта оставалась сбоку, пока они тащили на повозках или в тюках на верблюдах те самые прутки, которые так заинтересовали рыцаря.
— Можно проверить, — предложил он, — потолковать с Белым — знает ли он, куда мы идем, не сбился ли?
— Уже говорили, — почти досадливо отозвался Берит. И тут же добавил: — Сэр Фран.
— Белый подтвердил, господин, что отлично все понимает. Только, по его мнению, обходить пустыню эту, — Калмет неопределенно махнул рукой в сторону пространства, над которым поднималось жаркое марево, — слишком долго получится. Лучше всего напрямик, тут для них, для големов, всего-то ночь и два дня пути.
— Мы изжаримся за эти два дня, — настаивал на своем Берит. Вот только он уже не орал, а пробовал говорить спокойно.
— Сколько у нас воды? На два дня хватит?
— Вода у нас есть, в бурдюках, — отозвался оруженосец. — Думаю, на два дня — в самый раз будет, даже с учетом жары, господин мой.
— Тогда нечего тут препираться, двигаем дальше. — Заметив возникшее было несогласие на лицах и полуэльфа, и гнолла, Фран, забираясь в паланкин, рявкнул: — Чего стоите? Давайте внутрь… И вперед!
Это был трудный переход, они действительно почти изжарились под кожаным покрывальцем паланкина, который, несмотря на все возможности, вложенные в него магическим искусством Госпожи, пробивался солнцем, будто был сделан из тончайшей бумаги, и не более того. Вода кончилась уже к вечеру следующего дня, как они ни пробовали ее экономить и беречь. А от песка с пылью натерпелись так, что у Берита даже язык сделался серым.
Зато под конец солнечного, как ад, дня, выпив последние капли, на горизонте, в голубовато-коричневой дали, они увидели полоску гор. И как же они обрадовались этому первому признаку того, что пустыня все же не беспредельна, что скоро она должна закончиться.
Они даже остановились на короткое время, чтобы полюбоваться на эти горы, засветившиеся вдали, как исполнение всех желаний разом. Заодно, раз уж стояли, Берит с Калметом подкормили големов, потому что и от них этот переход сначала по едкой и коварной глине, а затем по высоким и неровным наносам песка потребовал немало сил и энергии, и они, как выяснилось, раньше времени проголодались.
А поутру, промаявшись от жажды всю ночь, путешественники выбрались на дорогу, очень осторожно, украдкой петлявшую среди настоящей уже травы и реденьких кустов. Фран решил, что это, скорее всего, та самая дорога, о которой говорил ему Безантус, которая проходила согласно его описаниям по краю пустыни. Это было неплохо еще и потому, что тут посты охранников того самого замка Гаруна Золотого, куда они направлялись, остались позади. Они же были выставлены в основном там, где эта едва заметная на общем фоне дорожка только ответвлялась от наезженных и многолюдных трактов.
И уже через пару часов усталого движения по ней Берит заметил сбоку, под невысоким, но довольно крутым холмом, почти настоящее озеро. Он первый почувствовал воду, еще издалека, этого у него было не отнять.
Конечно, они тут же свернули к воде, а потом долго плескались, поднимая фонтаны брызг, с наслаждением ощущая, как мокрая одежда замечательно липнет к пересохшей, потрескавшейся коже. Они даже не заметили, что вода эта была не вполне проточной, не совсем чистой и воняла каким-то скотом, то ли овцами, то ли верблюдами, но может, и ослами… Это было неважно, они прошли пустыню, и теперь у них был один путь — вперед по дороге, конец которой, принимая в расчет скорость големов, должен был наступить уже скоро.
Когда они напились, намылись, вдоволь повалялись на жесткой, но все же настоящей траве и тронулись дальше, впервые за два дня раскладывая снедь для раннего ужина, Калемиатвель заметил:
— Господин, мы же оба из очень мокрых мест, гноллы вообще живут почти в болотах, а мое племя — в лесах, вот мы и струхнули немного.
— Это ты струхнул, а я-то… — перебил его Берит.
— Ты едва в панику не ударился, когда големы в пустыню свернули, — отмахнулся от него оруженосец. Он еще немного поколдовал с едой над выдвижным столиком, нарезая на не очень аккуратные ломти поросенка, купленного, казалось, много лет назад, и накладывая жесткую зелень на три тарелки, позвенел походными стаканчиками. — Вина у нас мало осталось, господин мой. Нужно бы прикупить при случае.
— Здесь постоялых дворов не будет, — отозвался Фран. — Тут дичь и глушь, от которой ничего, кроме стражников Гаруна Золотого, ждать не приходится.
— А может, нападем на этих стражничков, ведь должны же быть у них припасы? — поинтересовался Гиена. Но тут же смутился. — Впрочем, это я так, не подумавши предложил…
— Вот именно, — буркнул Калмет.
Рыцарь заметил, что чем дальше, тем чаще спасенный от виселицы воришка позволяет себе перечить Калемиатвелю. Но самое удивительное было то, что на оговорки Гиены сам Калмет внимания не обращал, особенно как срезал с гнолла лубки и проверил, хорошо ли срастается у него кость… Можно было подумать, что ему, старому рубаке и вернейшему оруженосцу одного из рыцарей Ордена, эти споры едва ли не нравятся. Может, ему было скучно прислуживать Франу, который особой разговорчивостью не отличался?
Думая об этом, рыцарь еще разок порадовался, что пустыня кончилась и к нему, как и к обоим его подчиненным, вернулось желание жевать, набивать желудок не только водой, но и нормальной пищей. А потом, покачиваясь под мерный шаг големов, он уснул…
Вернее, провалился в то самое почти сознательное состояние, когда и спишь, и не можешь остановить представление о мире, через который продвигаешься, одолеваешь новые пространства, оставляешь их позади… Только на этот раз видения, которые начали его одолевать, были не о дороге, не о путях, которыми они шли, а совсем о другом.
Рыцарю привиделось, что он как бы сверху рассматривает бедную, даже убогую, нищенскую хижину, в очаге которой едва-едва тлеет пара каких-то хворостин. Посередине стоял плохо струганный, разваливающийся стол. На нем лежало… Да, на нем лежали какие-то луковицы и стояла миска, как понял Фран, с жиденькой чечевичной похлебкой, в которой не было ни капли масла. Маслу было неоткуда взяться в этом доме, потому что оно стоило слишком дорого для этого человека даже у местных крестьян.
Перед столом, тяжело опустив голову на грудь, сидел человек. Одет он был в длинную рубаху, и было видно, что при сколько-нибудь резком движении балахон этот попросту рассыплется, превратится уже в настоящие лохмотья. Это был бывший капитан стражи храма Метли в городе Береговая Кость. Только ныне он находился не в городе, из города его изгнали, он вынужден был поселиться в самой ничтожной, самой бедной деревушке, и подальше от города.
Фран догадался, что все деньги, которые он скопил за долгие и многие годы службы, этот бывший капитан вынужден был отдать… Кому-то и за что-то, чего рыцарь так и не понял. Может, просто откупился за какую-то провинность, вероятно, за ту самую, по которой опаснейший преступник, вор по кличке Гиена, исчез из тщательнейшим образом охраняемой камеры накануне того дня, когда его должны были повесить перед храмом этой самой Метли… А может, он просто купил какой-то надел в этой деревне, и хватило его денег только на самую нищую, самую плохонькую ферму, на которой он, ветеран и бывший капитан, пусть и лишенный теперь своего чина, собирался теперь выращивать… может, репу и простую капусту, чтобы не умереть с голоду.
И вот в этот момент в дверь его хибарки постучали. А затем дверь отворилась и вошел одетый в расшитый колет молодец, отбросив назад тяжелый дорожный плащ. Юноша заговорил, и слов его Фран, конечно, не услышал в этом своем полусне, но каким-то образом понял, о чем шла речь. А вернее, доклад, словно бы на плацу новобранец отчитывался перед командиром. Говорил он о простой в общем-то штуке, мол, в банке соседнего городка на имя бывшего капитана открыт счет, исчисляемый многими тысячами золотых и неким количеством серебра в монетах, принятых тут в обращении. И забрать эти деньги, использовать по своему усмотрению капитан может хоть завтра или даже сейчас. У этого молодца в расшитом колете и с мечом на бедре был заводной конь, если господину капитану будет угодно, он может на нем добраться до города вместе с ним…
Тогда капитан, все же — капитан, поднял голову, и на лице его Фран, который все так же парил не видимым никем, заметил такую дикую, такую неописуемую радость, почти счастье, какое бывает, вероятно, только у помилованных на эшафоте либо у солдата, который вдруг начинает понимать, что он выстоял и победил…
— Господин мой, проснись, — сказал Калмет. Он несильно, вежливо тряс рыцаря за плечо. — Ты как-то слишком уж крепко уснул. — Верный оруженосец подождал немного, а потом с чувством добавил: — Мы приехали, сэр Фран.
— Да, да, приехали, — суетливо, как это у него водилось, заговорил и Гиена, — что теперь делать-то станем?
Рыцарь открыл глаза. И понял, что улыбается. Впрочем, ему-то было понятно, чему он улыбался. Он потер ладонью лицо, пожалел, что не может умыться, и только тогда проснулся по-настоящему, потому что вспомнил: пустыня осталась позади, умыться он как раз мог, и даже не жалея притом воду.
Паланкин стоял на какой-то невысокой гряде, она простиралась вдаль, где уже угадывалась пустыня, рыцарь, удивляясь себе, дрогнул при этой мысли. Пустыня еще пугала его, ее следовало забыть, хотя бы немного, тогда бы он мог снова относиться к ней нормально, без внутреннего страха, без опаски, рассматривая ее как жестокого противника, которого все же можно одолеть, при некотором умении…
Он вылез, размял ноги, потребовал от Калмета, чтобы он вылил ему в ладони воды, умылся все же и тогда осмотрелся.
— Есть опять придется всухомятку, господин мой, — сказал сзади Калмет, умываясь в свою очередь, заставив Гиену сливать ему воду в руки. — Сейчас я тебе полотенце принесу, у нас осталось еще одно почти чистое.
Гряда, на которой они находились, словно бы защитным валом укрывала небольшую долину, по дну которой очень неторопливо, но ясно и чисто, особенно отсюда, с расстояния в половину лиги, протекала река, хотя по северным представлениям она едва тянула на приличный ручей. Но это все же была вода, живая, дарующая возможность вырасти серовато-зеленым травам и невысоким кустикам. Прямо над рекой, впуская ее в себя одной стеной и выпуская где-то со стороны северо-востока, возвышалась низкая, приземистая, закрытая чуть не со всех сторон широкими деревянными навесами крепостишка.
Была она похожа на замки, которые где-то в южных горах, как сказывали, строили, чтобы защищаться от диких орд пегасов, которые любили устраивать набеги на вот такие крепости, чтобы воровать женщин, детей, а затем продавать их на невольничьих рынках в городках у далекого Желтого океана. Только здесь было что-то другое, про пегасов тут, вполне возможно, и не слыхали, а навес сделали по какой-то иной причине. Рыцарь подумал было, что так местные прячутся от солнца, но решил, что и это — вряд ли, от солнца тут прятались, делая перерыв, сиесту в самые жаркие дневные часы. Да и привыкли тут к солнцу, местным, наверное, и в голову не приходило, что оно у них какое-то особенно жестокое, они полагали свой климат приемлемым, не слишком горячим.
Да и привыкли тут к солнцу, местным, наверное, и в голову не приходило, что оно у них какое-то особенно жестокое, они полагали свой климат приемлемым, не слишком горячим. Наверное…
Нет, с этой крепостью было все же что-то не так. Рыцарь еще разок вгляделся в нее и заметил вот что: она была сложена слишком уж просто, никаких контрфорсов не было, и стены казались не крепкими, возможно, они были выстроены не для долговременной обороны, а просто — чтобы что-то укрывать. На севере такую крепостишку и фортом бы не назвали, а посчитали чуть более укрепленной казармой, не более того.
К тому же над крышами донжона, занимающего почти весь крепостной двор, возвышались трубы, не настоящие, конечно, северные трубы каминов и прочих печей, а какие-то широкие, слишком высокие для такой вот крепостишки, где и гарнизон-то мог состоять едва из полусотни солдат. Но зачем здесь, в самом центре дикой и откровенно пустынной местности, держать гарнизон?
А чуть в стороне от нее широко, совсем широко даже для местных деревень, стояли дома крестьян. С огородиками, редкими деревьями, которые становились чуть гуще по другую сторону долины, превращаясь там почти в настоящий лесок. Который тоже, как обычно бывает на юге, скоро обрывался, потому что холмы с той, другой стороны долины довольно скоро переходили в горы, яркие сейчас в свете заходящего красноватого солнца и грозные, как и полагается горам.
Что-то в этом было не то, не стоило эту долину, малопродуктивную, нищенствующую по всем статьям, защищать даже такой крепостью. Может, они воду охраняют, думал рыцарь, вполне отдавая себе отчет, что без свежей идеи ни до чего сам додуматься не сумеет.
— Странное место, господин мой, — отозвался из-за плеча рыцаря Калмет. — Ни коз не видно, ни коров. А ведь они если чем-то и могут тут прокормиться, так только на выпасе.
— Может, местные отогнали своих коз куда-нибудь? — подумал вслух Фран. — Земли-то вокруг полно, и не похоже, чтобы она кому-нибудь была тут нужна.
Оруженосец постоял рядом еще немного, спросил:
— Ужинать будем, господин мой? У нас есть сыр, немного каши еще осталось, вот с мясом трудновато, зато зелени хватает. — На миг в его голосе появились нотки озабоченности. — Только костерок, чтобы приготовить что-нибудь посущественней, разводить, мне кажется, не стоит. Кто знает, как здешние жители на дым неизвестный отреагируют. Сдается мне, что непременно конных вышлют, чтобы разузнать хорошенько, кто к ним пожаловал.
— Не нужно костра, — вздохнул рыцарь. — Давай неси свою кашу с остатками мяса. Только не очень много, нужно еще на обратную дорогу оставить.
— Так мы что же, в деревню не войдем? — спросил Берит.
Он уже жевал что-то, даже ложку облизывал. И почти приплясывал вокруг горшка, в котором они держали кашу, хотя теперь, наверное, уже только остатки каши, и который он зачем-то вытащил из паланкина наружу.
Рыцарь присел на здоровенный валун, оказавшийся неподалеку, сидеть было нелегко, камень оказался едва ли не горячим, но он уже отдавал это тепло подступающему вечеру. Фран сказал, принимая миску из рук Калмета и стаканчик холодной воды:
— То, что нам нужно, происходит не в деревне, Берит, а в замке. Во-он в том, что в середине крепости торчит. И как попасть туда незамеченным, я не знаю.
— А нужно попасть? — спросил Берит, подходя к рыцарю. Он даже ложку сунул неуловимым движением в рукав своей разорванной рубахи.
— В том-то и дело, — убежденно отозвался Фран, принимаясь за еду. Но сначала как следует смочил горло и лишь тогда понял, что воду в бурдюках, наполненных в озерце, где они отмокали после пустыни, придется менять, пить ее было почти невозможно. Тем более что неподалеку была чистая, стекающая с гор речка.
А Берит вдруг задумался.
Тем более что неподалеку была чистая, стекающая с гор речка.
А Берит вдруг задумался. Сходил с отсутствующим видом за стаканом воды для себя и пил его так, словно не очень-то и понимал, что делает. Затем вдруг стал рассказывать.
Он поведал рыцарю и все более приходящему в изумление Калемиатвелю, что у него есть дар — не проникая в строение, понимать, кто там находится, как расположены комнаты, где и что из разных предметов стоит, каким образом шкафы или сундуки следует открывать. Когда он свое слишком многословное, путаное и не очень внятное в целом объяснение закончил, рыцарь ему улыбнулся. Да так, что Гиена на пару шагов отступил.
— Что же ты раньше-то молчал? — почти привычно, с угрожающим негодованием, словно на новобранца, накинулся на него Калмет. — Тебе же сказали, нужно подсмотреть, что там, а ты это можешь!.. И молчишь, как рыба.
— Погоди, Калмет, — попросил его рыцарь. Повернулся всем телом к Гиене. — Слушай, ты на самом деле так сумеешь?
— А чего тут уметь?.. Посидеть, представить себе это как следует, и само в голове уяснится… — Внезапно Берит замялся. — Только я, знаете, не очень ученый, если вам что-то сложное нужно высмотреть, катапульты разные или скорпионы, другое что… Это уж я не смогу понять, может, получится только пересказать, и то — в цельности, без подробностей. — Он вздохнул. — Если это не запоры и засовы, конечно, с запорами мне проще… — Помолчал. — Понимаете, если я чего не знаю, тогда почему-то очень плохо вижу таким вот образом, со сторонки, нечетко получается подсмотреть-то… Если чего не понимаю.
— Ты вот что, Берит, принимайся за дело, — приказал рыцарь. — Мы хоть и находимся под покровом Госпожи и нас никто заметить просто так не сумеет, но вдруг у них тут колдун имеется, а это значит, что нас скоро обнаружат. Тогда бежать придется.
— От любого конного отряда мы на своих носилках удерем, им только пыль нашу глотать придется, — уверенно высказался Калмет.
— Если, конечно, у них нет какого-нибудь солнечного телеграфа, чтобы нас на дороге перехватить, — отозвался на эти слова рыцарь. Ему, как командиру, следовало предусмотреть и такую возможность. А затем он снова почти прикрикнул на Берита: — А ты — давай покажи свой дар, сделай, что можешь. О сложностях инженерных приспособлений в этом замке предоставь судить мне.
Берит неторопливо покушал еще немного, напился вволю, хотя даже он теперь морщился от неприятного запаха той воды, которую должен был глотать, и уселся на камень в тенечке кустов, глядя на крепость.
Он словно бы обездвижел, будто и сам целиком превратился в камень или в куст, под которым сидел. Даже рыцарю, обученному магическим методам маскировки, и то приходилось напрягать внимание, чтобы различить теперь его фигуру в этой тени. Будто он стал прозрачным, будто его и вовсе не стало на том месте, где он на самом-то деле сидел.
Прошел час, солнце уже коснулось ровного горизонта пустыни, оттуда дохнуло свежестью, рыцарь подумал, что ночами тут, вероятно, приходится набрасывать плащ.
Потом прошло еще немало времени, уже и ночь пала на землю, лишь река еще почему-то светилась в темноватой свежести — она стала такой же светлой, как полоса неба на западе…
В замке вдруг что-то изменилось. Ворота, в которые до этого лишь въезжали какие-то телеги с хворостом и, как почудилось рыцарю, с черным каменным углем, раздвинулись гораздо шире. Из надвратной башенки кто-то косо вывесил большой светло-желтый флаг, почти как знамя. А под ним, на пыльной площадочке, небрежно раздвинув подходящие телеги, выстраивался конный отряд.
Пешие солдаты вынесли из крепости с дюжину факелов. Доспехи всадников заиграли бликами, копья заблестели над шлемами, определенно отряд готовился к походу.
Доспехи всадников заиграли бликами, копья заблестели над шлемами, определенно отряд готовился к походу. Или они пускались в обычный конный разъезд?.. Хотя нет, рыцарь Фран подумал и решил, что этот отряд выслан из крепости, чтобы проверить именно эти холмы и найти тех, кто подсматривал за крепостью пусть издалека, но применяя для этого магию… от которой ни эти стены, ни гарнизон спасти не умел. Значит, колдун в крепости все-таки имелся, и довольно толковый, потому что отреагировал он, что ни говори, достаточно быстро. И следовательно, путешественникам теперь нужно было отступать.
— Берит, — позвал рыцарь, — ты хоть что-нибудь из начинки этой крепости увидел? Ты понял, что они там делают?
Берит не отзывался. Пришлось Калмету потрясти его за плечо, хотя бывший воришка и не спал, по крайней мере, так казалось.
— Ага, что?.. Ты звал меня, сэр рыцарь?
— Ты хоть что-то увидел?
— Да, кое-что… Только не жди слишком многого. И расстояние велико, и войти было трудно… — Он увидел всадников, направляющихся к холмам, где они прятались. — Ого, за нами выслали солдат.
— А ты думал, у них ничего не предусмотрено на случай такого магического вмешательства? — спросил его Калмет, он уже сносил все вещички в паланкин.
— Понятно, — вздохнул Берит, и такая усталость прозвучала в его голосе, что рыцарь сразу узнал ее — он так же, кажется, уставал от своих приступов всезнания, разбирая знаки, которыми Госпожа вела его в этих поисках. — Да, у них была и от магического проникновения какая-то защита, но я и не увидел ее сразу, а потом решил, что она не слишком ловко скроена… Не помешает мне. Лишь чувствовал ее все время, да и сейчас чувствую.
— Значит, нас засекли, спрятаться уже не удастся, — решил рыцарь. — Собираемся быстрее, Калмет. И давай объясни големам нашим, что мы должны двигать к столице здешней. — Он немного подумал, уходить в пустыню не хотелось. — Сначала попробуем проскочить по дороге. Вот если не получится…
— Да, господин, — тут же согласился с ним Калмет. — Вот если по дороге не получится, тогда придется снова через пустыню… Хотя и не хочется.
Оруженосец собрал последние вещи, проверился еще разок, не забыл ли чего, и стал помогать Бериту забраться внутрь. Тот вдруг ослабел, сделался послушным, медлительным и почти ничего вокруг не замечал. Он даже пару раз споткнулся на камнях, хотя обычно был довольно ловким и быстрым пареньком.
Они двинулись, когда до отряда, высланного, чтобы их найти, оставалось с четверть мили, может, чуть меньше. Но этого им вполне должно было хватить, потому что никаким галопом, даже на рывке, который можно было поддерживать всего-то считанные мили, их големов кони догнать не могли бы. К тому же Калмет приказал Белому голему поторапливаться, и они понеслись что было духу… Хотя духа у големов, конечно, никакого не было.
Теперь только пыль поднималась за паланкином. Она, конечно, могла выдать их даже ночью, но с этим ничего поделать было невозможно.
Они проскочили милю, другую, стали уже терять из вида долину, над которой провели вечер… И всадники, которые пустились было за ними, поднимая почти такой же шлейф мелкой пыли, определенно стали отставать. Рыцарь про себя чуть усмехнулся и устроился на сиденье поудобнее. Обратился к Бериту, который пусть и медленно, но все же приходил в себя:
— Рассказывай, что ты видел?
— Я же сказал, что не так уж и много… И главное, я не понял ничего. Что-то вроде… ну вроде как кузня, только они там не молотками орудуют, а какими-то винтами на таких здоровенных рамах над металлическим столом, понимаете? — Он поискал глазами поддержку у рыцаря. — А больше… ничего особенного не углядел.
— А больше… ничего особенного не углядел.
Рыцарь потребовал от Гиены, чтобы тот рассказал подробнее. И чем дольше бывший воришка рассказывал, тем светлее становилось лицо Франа, он почти улыбался, когда Берит закончил говорить.
Калемиатвель, не много чего уяснивший из рассказа Гиены, обеспокоенно спросил у рыцаря:
— Господин, ты хоть что-нибудь в этом понимаешь?
Рыцарь, чуть склонив голову к плечу, раздумывал о чем-то так спокойно, будто не сидел в уходящем от погони портшезе, а разговаривал в хорошей таверне с друзьями, допустим, о способах приготовления улиток в винных соусах.
— Думаю, теперь Гарун по прозвищу Золотой не сможет отказаться от моего предложения пуститься с нами в путь. Я в этом уверен, иначе…
— Иначе — что? — спросил Калмет.
— Иначе плохо ему придется.
— Не понимаю, господин, уж прости своего слугу, — потряс головой оруженосец. — Что в этом такого ужасного, что даже богатей этот не сумеет отказаться от твоего приказа, да еще в своей стране?.. Ведь у него, поди, тут половина солдатни на содержании находится, не говоря уж о всяких чинушах из знати… И своих вооруженных служак небось вышколил не одну сотню… Не зря же он банки такими, как Безантус, охраняет?
— Поглядим, как они сумеют ему теперь помочь, — легко отозвался рыцарь Фран. И выглянул в окошко, отодвинув кожаную занавеску. — Нам бы теперь только в засаду не угодить, если у них засады на этой дороге предусмотрены.
4 Гарун аль-Рахман, повсеместно прозванный Золотым, лежал на диване, который был побольше, чем домишко иного бедняка, и не знал, чего ему еще пожелать. У него было все, он даже иногда призывал к себе гадателей и мудрецов из медресе, чтобы они ему посоветовали, чего бы еще испытать в жизни. Но пока ни мудрецы, ни кто-либо еще не предложил ему ничего нового.
Гадатели тоже раскидывали перед ним бараньи косточки, составляли сложные диаграммы по звездам, раскладывали какие-то карты огромных размеров, на которых цветными чернилами были нарисованы стрелки, кружки и прочие знаки, а порой кидали карты поменьше, но и это не помогало. Гарун даже подумывал, может, позвать горских шаманов, сказывали, что они видят необычное, умеют толковать тайные знаки, указывающие на скрытые желания и страсти… Но этих дикарей Золотой опасался. Про них плели разное, но почти все сходились на одном — завистливый это народец и владеет древними сильными заклинаниями. И если его, Гаруна, из зависти к богатству захотят сглазить, тогда может случиться всякое.
Например, начнет таять его состояние, будет уменьшаться доход, или Падишах, да славится его имя во веки веков и на всех известных землях, рассердится, тогда, конечно, Гаруну с такой напастью никак не справиться. Собственно, еще мальчиком, когда его воспитывала всего лишь пятая жена его отца, Рахмана по прозвищу Серебряный, он понял одну-разъединственную правду о жизни — бедным быть страшно, это очень стыдно и нехорошо. Собственно, если ты беден, это означает, что мир от тебя отвернулся, и лики Богов обращены в другую сторону, и ничто тебя не спасет, не будет тебе никакой радости от жизни, не будет и власти решать что-то для себя, и это уже окончательно. Потому что тот, кто беден, по-настоящему богатым уже никогда быть не сможет, так устроен мир. И главным желанием в жизни должно быть желание быть богатым. Гаруну оставалось лишь хорошо об этом помнить.
Он и помнил. И желал. А вот иных желаний, как было сказано, уже не испытывал. Вернее, они когда-то были, но потом испарились, исчезли, как сырость ночи исчезает при свете солнца. Он уже все изведал, все постиг, все испробовал… Даже такое, за что жрецы порой и заставляли совершать покаянные путешествия к разным гробницам святых людей или нелюдей, прославившихся делами во имя веры.
Впрочем, чрезмерно набожным Гарун тоже не был. Когда-то, по молодости, он частенько, нагрешив, пускался в такие паломничества, но всегда получалось одно и то же — приезжаешь, помолишься, возвращаешься… и все, больше ничего нет. Ни в душе, ни в настроениях ничего не меняется, только монет отданных иногда бывает жалко или времени потраченного, его можно было бы куда интереснее провести.
Вот и сейчас он лежал, пытался найти самую спелую и вкусную виноградину с трех подносов, придирчиво выбирал, а все без толку… Виноград был белый, черный и розовый, самый дорогой, как сказывали его прислужники, он словно бы светился изнутри, был прекрасен… Если бы Гаруна это интересовало. Он отрывал ягоду одну за другой, пробовал, плевался, потому что оказывалось, что они все равно безвкусные, как ни выбирай, какой виноград ни пробуй.
Он даже с надеждой попробовал персики, но и они почему-то жевались как трава или — еще хуже — как сухое сено, и, хотя сок тек по толстеньким и нежным щекам Гаруна, хотя губы у него слипались от сладости, вкуса он не различал. Едва ли не в отчаянии он взглянул на замечательные своей прелой краснотой гранаты, но ведь и они окажутся пресными, к тому же еще нужно будет выплевывать косточки, и еще придется позвать кого-нибудь, чтобы ему эти гранаты почистили… Нет, не получалось сегодня у Гаруна Золотого ничего путного.
Оставалось надеяться, что вечером, когда соберутся гости на один из его знаменитых пиров, слава о которых разнеслась почти по всем землям, подвластным Падишаху, да славится имя его… Ну да ладно, про себя-то можно полностью эту присказку и не вспоминать, все равно никто не узнает, а значит, и не осудит. Впрочем, караванщики, разносившие толки о его пирах во все известные земли, ничего не могли знать достоверно, но ведь придумывали же, судачили, что-то да сочиняли, к его, Гаруновой, славе и известности.
А Гарун и не знал — хорошо это или не очень, вдруг чрезмерная слава в конце концов сослужит ему плохую службу? Но ни один из гадателей ничего плохого пока ему не предсказывал, даже не намекал, что может получиться что-то скверное… А это значило, что по-прежнему никаких особенных желаний у него не возникало, начисто, хоть тресни.
Голосом негромким, будто трава растет, Гарун позвал управляющего:
— Мосул… Эй, там, позовите Мосула.
Где-то неподалеку что-то несильно зазвенело, громких звуков Гарун не любил, не раз и не десяток раз неловкого слугу, который ронял что-то или иначе как-то умудрялся нашуметь, ссылали на конюшню пороть или вовсе в кандалы заковывали и отдавали стражникам. Что эти звероподобные чудовища, все как на подбор орки, гоблины и южные, нижние тролли, с этими негодниками делали, Гарун, конечно, не знал, но они исчезали, как водится, из его жизни и больше шуметь не смели.
Эти звуки указывали, что кто-то бросился исполнять приказание, а как же иначе? Зачем же тогда кормить всех этих бездельников, если некому исполнить его, Гаруна аль-Рахмана, приказания?
Он попробовал еще одну виноградинку, она была кисло-сладкой, то ли не доспела, то ли потеряла свой вкус, пока он пытался ее укусить. М-да, сложной была его жизнь, даже трудно придумать, как ею пользоваться.
— Нет, лучше вот что… Позовите Вишама, пусть он расскажет, что будет у нас сегодня вечером.
Вишам, сухой, как палка, южанин с берегов кипучих морей, где, как когда-то рассказывали учителя, был рай для смертных, служил у Гаруна главным распорядителем дворцов: и этого, главного, столичного, и семи прочих, разбросанных по землям Падишаха, да славится… В этих семи дворцах он тоже, когда приезжал, бывал главным. Потому что лучше всех других умел угадать, чего Гаруну в данный миг не хватает. Золотой и сам иногда поражался, вот так скучаешь, не знаешь, чего бы захотеть, а появится Вишам и сразу чего-нибудь да придумает.
Требовать к себе сразу Вишама и Мосула все же не стоило. Появление обоих могло заставить и Дашаста появиться, а вот его-то сегодня Гарун определенно видеть не хотел. Но Дашаст служил начальником его стражи и был единственным, кто мог входить к нему без вызова, просто потому, что самому было что-то нужно. Дашаст был нижним троллем, невысоким для его породы, но очень широким и каким-то… маложивым, что ли? Иногда, глядя на него, Гарун ощущал холодок, пробирающий его до печенок, до самых кишок, а может, и еще дальше, до души, где бы она ни находилась согласно вере и учениям разных святых.
Первым перед Гаруном появился Мосул, как и положено, ведь его-то он вызвал раньше.
— Господин мой, да будет твое здоровье и счастье неотделимо от моего. — Он поклонился низко, но может, и недостаточно низко, Гарун этого не мог сообразить. И все равно за такую мелочь ругать Мосула не следовало, без него было трудно обойтись.
— Ты погоди пока, — все тем же расслабленным голоском проговорил Золотой. — Подожди, с тобой мы после поговорим, если получится.
— Что может не получиться?.. — начал было Мосул, но не договорил, потому что появился Вишам.
Несмотря на худобу, южанин был каким-то взъерошенным и запыхавшимся. Может, действительно торопился, но не исключено, что изображал торопливость, выслуживался на свой, дально-южный манер.
— Я весь к твоим пожеланиям и приказам, господин, пусть пребудет с тобой вся власть и сила твоих предков и предков их предков…
— Ага. — Оказалось, что Гарун хоть и позвал этих своих… но ведь не придумал еще, о чем их спросить. Пришлось начинать там, где его мысли, собственно, и застыли. — Вишам, ты вот что… Что у нас особенного готовят сегодня повара?
— Господин, это ведь будет не самый торжественный прием, как ты изволил сказать третьего дня… Поэтому блюд будет всего-то сорок восемь, согласно предложению твоего гадателя по блюдам соблюдать священную цифру восемь.
— Ты не спорь, ты лучше поясни, чему удивятся сегодня вечером мои гости.
— Как я могу спорить с тобой, господин? — Вишам вполне натурально изобразил ужас при мысли о такой дерзости. Впрочем, он заметил возникшую гримаску Гаруна и быстренько перешел к делу: — Сегодня будут особо приготовленные блюда из морских рыб. Все, что я заказал, принесут с океана смены по двадцать скороходов в каждой, доставят за четыреста тысяч шагов, и будут эти дары моря свежее, чем…
— Вишам, ты сегодня плохо спал? Что-то у тебя со слухом и пониманием…
— А закупили эти морские дары к столу твоего благородства лишь сегодня утром, все должно быть очень свежим. Акульи плавники, приправленные акульей же печенью, морские гребешки в винных соусах, будет также особенная светящаяся рыба из темных глубин, про которую сказывают, что она очищает желчь и наводит тихие мысли, если ее правильно приготовить.
— Что еще за тихие мысли? — не понял Гарун.
— Мысли о покое и медленных движениях, наш господин всех и во всем… — Вишам, как становилось понятно, следил за тем, что творилось на дворцовой кухне. — Еще будет нечастый десерт — тертый кокос со сладким перцем, он понравился прошлый раз шейху Аддале, смею надеяться, он будет и сегодня доволен этим подлинным украшением стола…
— Где-то там у тебя был повар, — Гарун решил и сам проявить осведомленность, — который ничего не смыслит в маслинах. А жаль, маслины, если их правильно выдержать в одной посуде с кисленьким кизилом, после бывают хороши под вино. Знаешь, Вишам, нужно будет пригнать еще кого-нибудь из западных земель, где маслины крупнее и мясистее, хотя… — Гарун задумался, и это было непростое размышление.
— У нас и так уже шесть главных поваров.
— Ты можешь позволить себе и седьмого, господин мой. — Откуда-то незаметно для остальных, как обычно, несмотря на грузную стать, появился Дашаст. Он ходил так тихо, так незаметно, что можно было испугаться, если бы Гарун не был уверен в его преданности.
Аль-Рахман посмотрел на него, кивнул, оторвал еще одну виноградину и снова обратился к Вишаму:
— Не жалей угроз для танцовщиц и музыкантов и не говори им, что прием этот не самый торжественный. Пусть сделают моим гостям… сладко, да, хорошо бы вечер получился нежный и сладкий.
Вишам откровенно переполошился. Он чуть было не бухнулся на колени, но даже об этом забыл в своем волнении.
— Господин, прости своего неразумного слугу, ты не говорил прежде, чтобы мы особенно старательно готовили сладости… Мы же заказали рыбные кушанья, я клянусь, они тебе понравятся, будут не хуже, чем у Падишаха, да славится его имя по всему подлунному миру!
— Тихо, — вдруг резко приказал Дашаст, он во все глаза, безжизненные, тусклые даже в свете дня, словно из темных камешков, смотрел на Гаруна.
А с тем вдруг стало происходить что-то необычное. Его будто бы деревянным колом пробило от пяток и до… Через желудок, через легкие, через голову, пробило до самого темени. Это было ужасно, чудовищно! Но теперь он не сомневался, что его… Его кто-то увидел, кто-то в него прицелился, причем так, что избежать этого было невозможно. Гарун даже вспотел, только не горячим потом дня, не так, как бывает от раскаленных супов или бульонов, а холодной, смертной влагой, близкой муки и магии.
— Что?.. — Голос его прервался. — Что это такое? Тоскливым взглядом он обвел слуг, которые в свою очередь не спускали с него глаз. И лишь потом понял, что наваждение прошло. У него уже не было мути перед взором, и холод, пронзивший его, медленно таял в груди, и боль, словно бы от кола, на который его посадили палачи Падишаха, расплывалась в теле, оставляя чуть ощутимый след… Дышать становилось легче.
— Господин мой, пресветлый и великолепный, тебе нужно позвать врачей, — предложил тогда своим скрипучим, словно песок под копытом коня, и твердым, как гранит, голосом Дашаст.
Нельзя, ох как нельзя было показывать такую слабость слугам. Это было еще одно из правил, усвоенных Гаруном, которого, что ни говори, а сызмальства готовили управлять и приказывать или карать, разумеется.
— Нет, врачи не нужны, я… Мне лишь на миг показалось, что на меня кто-то незнакомый смотрит, будто со стены крепостной… Это, полагаю, что-то магическое, не болезнь. — Он поднял еще дрожащую какой-то жилкой на виске голову, уже потверже посмотрел на Мосула. Этот сейчас был важнее всех прочих. Он даже попробовал улыбнуться Гаруну, хотя и не слишком уверенно. — Мосул, вызови-ка ко мне всех моих управляющих, каких найдешь.
— Они здесь, все четверо, господин мой… Вот только нужно ли тебе с ними говорить при твоем нездоровье?
— Я здоров! — завизжал Гарун, но тут же взял себя в руки, еще разок подумав, что без Мосула он обойтись не сумеет. — Замолчи и больше об этом не вспоминай. Я просто отчего-то расстроился на миг… — Он даже поднялся, опираясь на кулаки, и сел. — Вызывай управляющих, тем более что они все четверо здесь. А я выйду в сад, Дашаст, проводи меня. — Он небрежно оттолкнул Вишама, который неуклюже кланялся, пробуя привлечь к себе внимание, и потому ненароком заступил Гаруну путь. — А ты, — сказал тогда Гарун неловкому распорядителю дворцов, — ты мне больше не нужен.
Он вышел в сад, минуя анфилады залов, мало уступающих размерами, тот, в котором привык спать в этом своем дворце, распугивая каких-то нерадивых служанок в пестрых халатах и сари, миновал каменноподобных стражников, застывших у дверей, больше напоминавших ворота замка, прошел по саду, благоухающему цветением самых редких и изысканных растений, и наконец очутился в небольшой беседке, из которой открывался изумительный вид.
Мало было в землях Падишаха, да славится имя его среди всех правоверных, таких дворцов, таких владений, имеющих дивный сад, простертый чуть не до самого горизонта с этой стороны их славной и богатой столицы. Это была его земля, купленная еще дедом, а потом и расширенная отцом, Рахманом Серебряным, чтобы не оскорблять взгляд бедностью городских хижин и прочих строений. Земля в городе была дорогая, устроить такой сад, стеснив чуть не треть города, было и в самом деле верхом богатства и роскоши.
Пожалуй, и у Падишаха, да славится имя его, не было такого сада. Нет, конечно, у него тоже был сад, только он отходил от города в другую, южную сторону, а потому на той стороне слишком сильным иногда бывало солнце, и садовники Падишаха, да пребудет он во власти вечно, должны были работать гораздо больше, как гласила молва, и добивались при этом гораздо меньшего.
Сад этот был прекрасен еще и тем, что его окружала высокая, в четыре орочьих или в три лестригоновых роста, стена. Местами на ней были возведены башенки, где сидели стражники, следящие за тем, чтобы ни один наглый оборванец не мог сюда проникнуть, это была земля, предназначенная только для Гаруна и его наложниц, павильончики которых раскинулись по саду тут и там. Сколько было этих наложниц и чем они в своих домиках занимались, Гаруну было невдомек. Он даже и не знал их всех, не его это было дело, а была эта служба предназначена евнухам, самым доверенным охранникам и, конечно, всяким рабыням, которые должны были женщинам, на которых упадала благосклонность Гаруна, прислуживать.
Иногда Гаруна во сне мучил страх, что его опозорил кто-то из заговорщиков, приведя ему на ночь служанку вместо наложницы… Порой во сне таким его оскорбителем являлся Дашаст, иногда Вишам, о сладострастии которого всем было хорошо известно, но никогда таким заговорщиком не бывал Мосул. Этот равнинный коротышка, чьи предки относились к лалвам, оправдывал известность своего народа как немногочисленного, жестокого и очень избирательного в браках, как и вообще в подобного рода утехах. Он мог показаться даже холоднее и равнодушнее к полюбовничеству, чем Дашаст, если это вообще было возможно.
Гарун уселся в широкое креслице, выложенное цветастыми подушками, и посмотрел на столик, который непонятно почему находился в дальней части этой беседки. Мгновенно появились какие-то черные существа с гладкой, масляно поблескивающей кожей, которые словно бы магией переместили столик под руку Золотого. Так же неизвестно откуда, может и впрямь из воздуха, появились прислужницы, которые выложили на столик сладкий шербет, что-то еще из сладкого, вино двух сортов, светлое и пенное белое, лучше прочих утоляющее жажду, все тот же виноград на трех блюдах и что-то еще… Ах да, персики и гранаты, на которые Гарун по-прежнему и смотреть не хотел.
Мосул стоял перед ним, ожидая распоряжений или вопросов. Дашаст, по своему обыкновению, расположился чуть сбоку и сзади, на этот раз не бесшумно, как привык ходить и вообще двигаться, а с отчетливым скрипом доспешной стали и жестким постуком меча. В том, что он так себя обозначал, выражалась его вежливость по отношению к господину, и это было правильно.
— Где же твои распорядители? — спросил Гарун, так и не отыскав на этот раз взглядом виноградину, достойную, чтобы ее опробовать.
— Они здесь, о господин мой, ждут твоего желания поговорить с ними.
— Пусть они встанут вон там. — Золотой небрежно указал на то место, где за минуту до этого находился столик. — И подзови ко мне первого… Я не помню его имени.
Имени он действительно не помнил, а может, и не знал никогда. Достаточно того, что он собрался разговаривать… Первым появился краснорожий карлик, вот только борода у него была не окладистая и золотистая, как полагалось бы, а черная и редкая, словно дождь над пустыней — если дожди в пустынях вообще когда-либо бывают.
Имени он действительно не помнил, а может, и не знал никогда. Достаточно того, что он собрался разговаривать… Первым появился краснорожий карлик, вот только борода у него была не окладистая и золотистая, как полагалось бы, а черная и редкая, словно дождь над пустыней — если дожди в пустынях вообще когда-либо бывают.
Краснорожий приблизился к Гаруну, кланяясь и приседая. Оказалось, что это не карлик, это был нун-людоед с самых дальних южных островов, и как он попал к нему, к Гаруну, невозможно было даже вообразить. Обычно эти сущности не примыкали к цивилизованным племенам, а занимались пиратством, грабежами и работорговлей. Вот только одного у них было не отнять — мореходами они были наилучшими, их легкие, небольшие кораблики обгоняли все прочие суда, а искусство биться заставляло благородные народы охотиться на них, чтобы обращать в гладиаторов и матадоров.
— Да славится имя твое, о великий и достославный Гарун, могущество которого может сравниться только с могуществом нашего Падишаха, да славится… — заговорил краснорожий, но тут же получил изрядную затрещину от Дашаста.
— Ты думай, что говоришь, дурак, — негромко и от этого еще более весомо прогудел нижний тролль. Как и когда он успел из-за спины Гаруна вылезти вперед, оставалось загадкой, такой же, как и его бесшумность.
Это было правильно, не хватало еще, чтобы кто-нибудь донес шпионам Падишаха, да пребудет имя его… Мол, тут, во дворце Золотого, зреет заговор, и его уже сравнивают с несравненным Правителем, да славится имя его в подлунных мирах… И так далее. В общем, не понравился этот людоедец Гаруну. Поэтому он приказал коротко:
— Говори.
— Корабли твои, о справедливейший из всех живущих, плывут по всем южным и восточным морям, и число их достигает двух сотен. Они доставляют товары во все самые известные и крупные порты побережий… — Внезапно карлик довольно обыденным тоном закончил свой доклад: — Это обернется еще большим количеством золотых.
— Хорошо, — кивнул Гарун и подумал, не потребовать ли ему лотоса, но он не хотел быть вялым на вечернем приеме. — Давай, Мосул, следующего.
Второй из распорядителей был уже настоящим карликом, с бородой, как ему и положено, расчесанной и заплетенной в три косицы почти до пояса. Он кланялся чуть меньше и был по-карличьему малоречив.
— Да пребудет с тобой все богатство твоих безбрежных земель и их недр, господин.
Гаруна такое небрежное приветствие от пусть и распорядителя, но все же не самого значимого существа в его, Гаруна, владениях немного покоробило.
Но он уловил странный блеск в глазах Мосула и понял, что без этого вот низушка он, Мосул, не мог почему-то обходиться, как и сам Гарун без Мосула.
— Твои изумрудные и топазовые поля на юге в разработке, господин, — заговорил карлик, еще разок на всякий случай ненадолго склонившись, будто тащился по одному из штреков в темных и смрадных копях, где привык, наверное, трудиться, не принимая во внимание вечный ход Солнца. — Вот только алмазных разработок у нас остается мало, как и рудных месторождений, господин. Но всех, кого мне прислали в работу, кормежка устраивает, никаких волнений среди них не замечено, хвала Превеликим Богам… — Внезапно шахтер замялся, он собрался сказать что-то важное, или дерзкое, или даже неприятное для Гаруна, а может быть, и для Мосула. — И рабов для круглосуточной добычи не хватает, господин, понимаешь ли, давно не было войны, чтобы купить новых пленных.
Гарун посмотрел на Мосула, тот пожал плечами, не заметив, как при этом дрогнули от изумления перед такой дерзостью глаза Гаруна.
— Господин, у нас ближе к северу есть на примете несколько мелких королевств… Они населены гяурами, к тому же их давно не наказывали.
Можно столковаться с визирем, чтобы он напомнил об этом Падишаху, да славится его имя вечно, или самим устроить вылазку, чтобы привести тамошних крестьян в рабство на твои рудники, — неопределенно проговорил управляющий. — Или поступить, как мы сделали прошлый раз: разнести весть, что одно из королевств собирается напасть на другое, они передерутся и сами станут приводить пленных, и нам останется только купить их, выбирая самых крепких и способных долго работать.
Гарун посмотрел на управителя шахт и рудников, ожидая его мнения.
— Северяне плохо работают, господин, — отозвался бородатый карлик. — И они привыкли слишком много есть, лучше бы привезти желтых и узкоглазых.
— Напомни визирю, что его долг растет, а возвращать его он может и частями, — проговорил Гарун, обращаясь к Мосулу. Тот поклонился, соглашаясь. Карлику Золотой сказал так: — Ступай, скоро будут тебе рабы, может, и не желтые, а какие получатся, но будут.
После возникшего славословия о мудрости Гаруна и неизбежных раскланиваний, а также после глотка белого пенного вина, вкуса которого Золотой опять же почти не разобрал, к нему подогнали третьего из распорядителей. Им оказался, к вящему изумлению Гаруна, настоящий сатир, с копытцами и рожками на тщательно выбритом круглом черепе. И глаза у него были такими, какие, если правильно припомнить, бывают только у коз или козлищ. Он и говорил-то невнятно, будто губы у него мало подходили для правильной речи.
— Превысокий и любимый во всем мире господин… — А вот кланяться он не умел, не привык, это было видно, или его сатиричья натура как-то внутренне не была к этому приспособлена. — Овцы твои на дальних и высокогорных лугах пасутся, давая лучшую шерсть в мире, господин. Для ковроткачества шерсти будет довольно, для сукна и для войлока… И хлопковые поля твои дадут в этом году больше, чем обычно, как мне докладывали. А мануфактуры твои обеспечены, хвала твоей неизбывной мудрости, и работниками, и работницами. Ни в чем нет у нас недостатка…
Гарун, глядя на сатира и вспомнив, что народец этот испокон веков считался лживым, насмешливым и вороватым, тоже решил пошутить:
— Тогда что же не так, сатир?
Управитель мануфактур замялся, но не смутился, даже глаза у него блеснули без всякого намека на почтительность и послушание.
— Красильщики твои, как и прочие мелкие владельцы покрасочных мастерских, сейчас в трудном положении. Несколько кораблей с чернильными орешками с востока пришли одновременно. — Сатир даже решился развести руками. — И цены упали. А ведь ты сам понимаешь, что черный цвет труднее продавать, чем…
— Мосул, — спросил Гарун, не дав сатиру закончить, — нельзя ли сделать так, чтобы хотя бы дюжина-другая наших известных матрон появились в городе в черном? — Он еще подумал. — Тогда черный цвет определенно войдет в моду, глядишь, доходы красильщиков, ну и наши увеличатся?
Мосул сдержанно поклонился.
— Женщины глупы, господин, не знают, чего хотят, я сумею уговорить нескольких, чтобы они исполнили твое указание.
Гарун посмотрел на сатира, тот уже почти откровенно улыбался, хотя и оставалось пока непонятно, чему же именно.
— А еще спешу довести до тебя, господин золота и воды, что вспышка холеры в городе Плеве погубила много кружевниц, придется откуда-то привести новых.
Гаруну это все уже начинало надоедать.
— Откуда же их можно привести?
— Откуда-нибудь с севера, господин, — отозвался управитель с копытцами, — как известно, южанки в этом не слишком искусны.
— Мосул, — Гарун опять столкнулся взглядом со своим управляющим, — а среди этих, на севере, которых давно не наказывали, кроме сильных мужчин, много ли способных к тонкой работе женщин? Хорошо бы соединить эти две проблемы и решить их разом.
Мосул сдержанно поклонился и тут же, не слишком стараясь быть вежливым, почти вытолкнул сатира из беседки, резковато дернул головой, подзывая последнего из своих подчиненных, четвертого. Им оказался довольно странный тип, какая-то помесь серых кочевников-лалвов с бескрылыми тархами, Гарун знал, что есть и такие. Он зачастил высоким голоском и так быстро, что Золотой поневоле нахмурился, он не привык, чтобы к нему обращались настолько небрежно и легкомысленно:
— Господин наш, всех вместе и каждого по отдельности, спешу известить, что закрома полны, и скота на твоих выпасах достаточно…
— Чего же тут хорошего, — пробурчал Гарун. — Лучше бы было наоборот, цены бы тогда держались высоко, а о мясе всякая чернь только б и мечтала.
— Да, цены пока не очень высокие, — тут же сменил настроение странный управляющий полутарх, — но можно устроить небольшой падеж скота в одной из провинций соседней Самогории, где твоих земель почти и нет вовсе… Когда это станет известно, то поднимутся в цене хлеб и мясо, господин.
Гарун попробовал подняться, каким-то образом он отсидел правый бок, и вообще… При этом он неловко оперся на столик с угощениями, один из кувшинчиков вдруг слетел со стола и упал на выложенный плитами пол, хорошо зазвенев чеканным золотом, и вылил на камень вино. Гарун уставился на эту лужицу. Против ожидания светлое с небольшой розоватостью вино вдруг показалось ему темным, почти как кровь… Да простит бог грешных, было в этом что-то знаменательное, какое-то мелкое чудо, или, наоборот, что-то страшненькое, колдовское.
— Устраивай, Мосул, — проговорил Гарун, не замечая, как подрагивают его губы, — устраивай, для моей выгоды…
А после этого Гарун аль-Рахман Золотой, не договорив приказание, устремился во дворец, на свой спасительный диван, подальше от всех этих в общем-то малознакомых ему существ, чуждых и потому опасных, хотя бы они и работали всю жизнь для его благосостояния и его доходов… Да, он почти бежал, хотя довольно скоро опомнился и сообразил, что удирал не от этих, по-своему преданных ему и послушных, подчиненных и служащих.
Он бежал от все того же нахлынувшего на него ощущения — что-то и где-то в неимоверной дали пошло не так, как должно, как обычно все катилось своим чередом в его непомерных владениях и на его предприятиях. Он бежал и твердо знал, что страх, вновь одолевший его так внезапно, был не простым, он был вызван чем-то ужасным, незнакомым… И скоро, ох как скоро причина должна была проявиться во всей силе и непреклонности. А подготовиться к ней было невозможно, сколько гадателей и мудрецов ни спрашивай. Это он тоже почему-то знал со всей определенностью.
5 В зале приемов было дымно, пожалуй, слуги перестарались. Гарун вошел, потянулся, передернул пухленькими плечиками, ему можно быть и пухленьким, он же — Золотой, как про таких иногда говорили все на том же Западе — никогда сам себе чулок не надевал… Что-то он слишком часто сегодня вспоминает этих шайтанов с другой оконечности материка, не к добру это, а может — наоборот, все же торговля с ними куда как прибыльной бывает.
Недаром у них в столичном городе Падишаха, да славится имя его, даже постоянный караван-сарай для них построили, и они между собой какого-то дуайена выбрали… Тьфу, слово-то какое нехорошее, но деваться некуда, приходится с ними считаться. Кстати, дуайен этот посмел отказаться от его, Гаруна, приглашения, ну да ладно, придет время, война какая-нибудь с ними разразится, тогда он им припомнит… Многое припомнит.
Жалко, что полежать перед приемом толком не удалось, даже не сумел заснуть, все думал, отчего с ним случились эти магические припадки? И ведь не один, а два подряд! Это нужно выяснить, завтра же, если голова не будет болеть. Придется лекарей звать, не своего, домашнего, который только и умеет, что пятки натирать да покалеченных на конюшне рабов мазями заживлять, а настоящих, мудрых… Если среди них есть такие, ха!
Оглядев затянутый благовонной можжевеловой и сандаловой дымкой зал из-за слишком раскочегаренных жаровен, Гарун понял, что голова у него завтра все же болеть будет.
Придется лекарей звать, не своего, домашнего, который только и умеет, что пятки натирать да покалеченных на конюшне рабов мазями заживлять, а настоящих, мудрых… Если среди них есть такие, ха!
Оглядев затянутый благовонной можжевеловой и сандаловой дымкой зал из-за слишком раскочегаренных жаровен, Гарун понял, что голова у него завтра все же болеть будет. Слишком уж тут придется ему, хм… повеселиться. А как иначе? Гостей, правда, нынче будет немного, но все такие друзья, что — помоги Всевышний! — пострашнее иных врагов.
Ложе для него было убрано какими-то редкими цветами, от них у него еще больше закружилась голова, когда он расположился с удобствами на подушках под боками. Приказал пока только чаю. Юная рабыня, смуглокожая нежная карлица, поднесла пиалу, он попробовал, в воде плавал листик ароматного жасмина. Вкуса Гарун, впрочем, не почувствовал.
Стал размышлять, нужно ли ему встречать шейха Аддалу у дверей или хотя бы в переднем зале. Решил, что к этому мальчишке выходить не стоит, непонятно еще, как у них там, в его владениях, дела пойдут, может, настоящим-то шейхом станет какой-нибудь его братец по отцу, тогда и Аддале придется или сидеть здесь, в Сирхаме, безвылазно, почти побираться и зорко следить, где какой прием, вроде его, гаруновского нынешнего, устроен, чтобы желудок набить, или вовсе удирать в дальние земли, чтобы и не нашли его, Аддалу, посланные братцем люди с кинжалами… Впрочем, скорее всего, такого не будет, Падишах, да пребудет его власть вечной, пока к Аддале благоволит, пусть и вздорен он, и беден, как последний дехканин.
А вот перед султанским сынком Гессой аль-Натаром придется все же вставать, но с него и этого будет довольно. Потому что, как говорят, он на такие обеды ходит вовсе не для того, чтобы кушать, он-то, Гесса этот клятый, известный среди всех благородных семей, знаменитый на всю столицу лотофаг. Значит, ничего особенного сделать не сумеет, да и неинтересно ему что-то делать. А еще, конечно, и это самое главное, владения его отца, султана Натара, слишком далеко находятся, его и прислали-то сюда, чтобы скрыть от родительских глаз и чтобы он подучился чему-нибудь в медресе… Как же, научится этот идиот мудрости и светоносной правде священных книг, у него, поди, мозги вовсе слиплись от лотоса, и кишки скоро полезут изо всех дыр… Стоит к нему только приглядеться, в глаза заглянуть — это становится понятно даже тому, кто о лотосе-то и не слыхивал.
Да, будут еще матроны… Вдовы и изгнанные жены, хотя, конечно, такое случается редко — чтобы жену да изгнать. Нет уж, пусть лучше живет себе в гареме, сидит над вышивкой или служанок колотит в свое удовольствие, только бы не стала такой, как…
Как Жверса, например. Правда, она, чтобы вести себя нескромно, но поведением своим не оскорблять силу истинных Поучений, вынуждена была переменить веру, перешла в какой-то из вендийских культов, которые не слишком строги к утехам плоти, особенно женской, мягкой и податливой… Ой, лучше бы она не пришла. Но ведь не выгонишь, если припрется! Этого даже с вдовой, даже с неверной изменницей истинной веры не сделаешь, не по нему, Гаруну, эта честь — Жверсу, допустим, от дверей гнать.
Потому что есть, конечно, власть и сила его богатства, которую все уважают, признают и почитают, но есть еще и сила рождения, предков, рода и титула. А вот с этим у него, у Золотого, не слишком гладко. Сказывают, что на Западе можно у их князьков или эрлов каких-то грамоту на благородство происхождения купить и называться, предположим, бароном или хотя бы виконтом чего-то там такого… Да что же это за беда! — все время западники сегодня на ум приходят, что-то надо с этим делать.
Хотя, конечно, удобно они устроили, было бы неплохо купить себе, предположим, графский титул, и уже тогда никто не будет ему, Гаруну, из раззолоченной знати в нос тыкать его презренным торговым происхождением… Хотя, наверное, нет, все равно будут.
Но уже его сыну, преемнику и наследнику, пожалуй, могут и поостеречься припомнить, что его дед в лавке торговал, а уж внуки или прочие потомки, пожалуй, почти наверняка смогли бы об этом не думать. Да, жалко, что у нас нет такого обычая.
А может, и хорошо, что нет, все же истинная вера — она ведь не только вера, но и порядок, установление жизни в подлунном мире. И хорошо, что порядок этот не меняется, вот только было бы неплохо для него одного, для Гаруна аль-Рахмана, сделать исключение.
В переднем зале поднялась кутерьма, забегали слуги, появился шейх Аддала, развинченной походочкой прошел к хозяину, пришлось Гаруну оправдываться, что слуги проявили неучтивость к гостю, не предупредили, не то бы он, конечно, его у самой двери встретил… Аддала был тонким и вертлявым, и непонятно было, что он думает, слишком быстро менялось выражение его лица, выдающего происхождение от пустынных демонов-джинидов, некогда несравненных воинов, втроем и только с копьями выходящих против боевого слона, а ныне, как водится, принявших истинную веру и сделавшихся беями, шейхами, каганами и эмирами в разных землях Падишаха, да славится его имя…
— Что-то ты не весел, друг Гарун. Неужто в сундуках своих, коим нет счета, нашел фальшивый золотой?
Это у него шутка такая, нужно бы посмеяться, да вот губы почему-то не растягиваются, заметил Гарун. Но все же через силу посмеялся, уложил шейха на ложе неподалеку от себя, велел принести вина и выставил фрукты, разумеется. Шейх еще о чем-то болтал, но уже с каким-то дружком своим, которого привел, которого сам Гарун видел впервые, из диких кочевых лалвов, судя по татуировкам на щеках… И кого только в их славном стольном Сирхаме не встретишь?
Потом приглашенные, и не только, стали собираться веселее. А после того как все основные гости все же явились, перездоровались и улеглись по своим ложам для вкушения праздничного ужина, стали подавать и расхваленные Вишамом блюда, по большей части, как он и предупреждал, рыбные, но попадались и такие, что невозможно было сказать — из чего они, собственно, приготовлены.
Праздник, конечно, сладким и нежным, как хотелось Гаруну еще утром, не получился, а получилось что-то трудноопределимое. Как-то Вишам на этот раз сплоховал, пожалуй. Рыбы было много, и была она, по всей видимости, великолепной, вот только не всем нравилась. Дружок Аддалы, татуированный лалв, почти откровенно плевался, когда ему кто-то из нерадивых рабов подсунул сочнейшего краба, оказывается, этот дикарь подумал было, что это — речной рак из их дальних северных рек, которые питаются тухлятиной всякой и потому для еды невозможны… Пришлось ему наливать полный кубок драгоценного северного бренди, цена которому здесь, в Сирхаме, почти равнялась по весу магдасальскому перцу. А вот за пару-тройку десятков фунтов перца можно было уже купить гибкую, каленую сирхамскую саблю, об которую разделялся под собственный весом шелковый платок, пущенный с высоты поднятой руки… Нет, дикарь — он дикарем и останется, решил Гарун.
От такой неучтивости непонятного гостя Гарун и себе потребовал кубок бренди, хотя и не почувствовал его вкуса, когда глотнул, лишь горло обжег, зато в брюхе стало тепло и весело…
Посмотрев на это, и султанский сынок Гесса потребовал лотоса, принесли, конечно, но когда этот идиот нажевался стебельков, то отчего-то впал, в буквальном смысле, в прострацию. Закатил глаза, сделался малоподвижен и побелел так, что мажь его мелом — и незаметно будет. Но перед этим он что-то такое стал выкрикивать, правда, недолго, зато обидно… Мол, только бы его тут не отравили, а то он слышал, что нечестивые торговцы в последнее время к благородному растению, коему еще древние поклонялись, что-то стали добавлять, и из-за этого уже кто-то из его друзей отравился, умер самым натуральным образом.
Помимо обиды это был еще и вызов, и, хотя лотоса сегодня Гаруну определенно не хотелось, пришлось, чтобы убедить остальных, что он-то в своем зелье вполне уверен, и самому немного пожевать.
Помимо обиды это был еще и вызов, и, хотя лотоса сегодня Гаруну определенно не хотелось, пришлось, чтобы убедить остальных, что он-то в своем зелье вполне уверен, и самому немного пожевать. От этого голова развинтилась окончательно. К счастью, у него это обычно продолжалось не слишком долго, но все же на какое-то время он себя потерял. Непонятно почему расхвастался, стал кричать, что он тоже из благородных, из рода султанов, правда, мелких, но все же, и только вот из-за жадности его деда, который решил перейти в торговое сословие, вынужден теперь… Нет, зря он это, вечер не удался окончательно. Еще и потому, что ведь все отлично знали, что врет он, несет чушь, что самозванством занимается, и придется ему за это, когда протрезвеет, и покаяться, и даже изрядно заплатить мудрым людям, которые следят за соблюдением правил истинной веры…
Он бы еще и не такого наговорил, да вот Дашаст помог, позвал лекаря домашнего, и тот, уведя его, Гаруна, в один из задних залов, пощекотал ему перышком горло. Золотого вырвало, причем выворачивало долго, мучительно, с темной желчью и какой-то еще гадостью, какой он, кажется, и не ел вовсе. Но после этого стало чуть легче, хотя что-то все равно попало в кровь, и голова окончательно не прояснилась. Зато он смог вернуться к гостям и уже не требовал к себе и к выдуманному, фальшивому титулу почтительности.
А в зале веселье, если это можно было так назвать, только набирало силу. Музыканты перешли от спокойных и торжественных, почти духовных мелодий к какой-то разудалой, необузданной, звонкой цимбальности… Танцовщицы выделывали такое, чего Гарун и на каменных священных фресках совокуплений между женщинами не видывал. От этого атмосфера существенно переменилась: от простой и почти честной выпивки многие впали в желание сладострастия, в бесстыдство, какого истинная-то вера не позволяла. Зато вендийские культы очень даже к такому благоволили.
Матрона Жверса надумала очень определенно развлечься с Аддалой, тот как-то чрезмерно гнусно даже для него поухмылялся и потребовал, чтобы их увели в покои наверх. Охранник шейха, здоровенный гоблин с клыками, измазанными золотой краской, не захотел от него, от Аддалы, отходить, но Гарун уже пришел немного в себя, мигнул верному Дашасту, тот тоже как-то незаметненько передал приказ, и трое охранников самого Гаруна этого одинокого дурачка с тяжелым ятаганом оттеснили. Жверса, чуть не задрав свой расшитый наряд, чтобы даже шейху все было понятно, ускакала вперед, а дружок Аддалы, татуированный, прихватил какую-то из рабынек, которая посмела взвизгнуть и уронила поднос со стаканчиками цветного стекла, один даже разбился. И вино, налитое в них, конечно, расплескалось на кого-то из гостей, к счастью, на незнакомого, а значит, не слишком важного…
Гарун медленно трезвел, тем более что по приказу Мосула, который обретался в самом неприметном, темноватом и дальнем углу зала, Золотому принесли ту самую рыбу, от которой мысли становятся спокойными… Он ее опробовал и ничего не понял, хотя все же — да, мысли его стали приходить в норму. Настолько, что он стал соображать, стоит ли за разбитый стакан, цена которому была немалая, эту самую служанку наказать и как именно, или сделать вид, что он ничего не заметил? И еще одна идея не оставляла Золотого, он упорно считал, что отчего-то вечер все равно не удается. Что-то было во всем этом не то, было не так, как полагалось бы. Пусть и разгульно, пьяно, распутно и в общем-то глупо все выходило, но так выходило и прежде, ничего очень-то уж необычного в этом не было.
Наоборот даже, чем разгульнее для этого молодняка все получалось, тем охотнее они этому разгулу предавались. Тем веселее и дружелюбнее к Гаруну относились, и даже пересказывали другим, насколько он, Золотой, хоть и из торговцев, но все же — славный хозяин, почти истинный друг.
Но вот сегодня… Что же выходит не так, думал Гарун, потребовав себе чистый плат, чтобы обтереть вымазанные в рыбном соусе губы.
Но вот сегодня… Что же выходит не так, думал Гарун, потребовав себе чистый плат, чтобы обтереть вымазанные в рыбном соусе губы. И тогда кто-то из мелких прислужников с необычайной дерзостью вдруг подал ему записку.
Золотой был таким вялым, что взял записку, лишь со всем своим гневом посмотрел на раба, склонившегося сбоку. Тот уже умел и в поклоне каким-то образом замечать выражение лица и глаз своего господина, и его плечи слегка задрожали, это Гаруну понравилось, пусть боятся, поэтому он чуть усмехнулся и развернул грязноватую, мятую бумажку с две ладони величиной.
В ней неверным, неправильным и непривычным почерком явно западного происхождения была написана всего одна фраза: «Для твоего блага и целости замка со станками для чеканки сам знаешь чего нам следует немедля переговорить».
Гарун изменился в лице, у него у самого, вероятно, как и у раба, стоящего рядышком, на лице появилась испарина, лишь плечи не задрожали. А может… Нет, определенно не задрожали. Он накинулся на раба:
— Кто это тебе велел принести сюда? Откуда ты это взял?.. Отвечай, собачий сын!
— Хозяин чем-то недоволен? — лениво спросил через ползала Гесса, он хоть и был в ступоре от лотоса, но все замечал.
— Рыбная кость попала в глотку, — отозвался Гарун. — Господин, не стоит беспокоиться по пустякам… Я на время выйду.
Он поднялся. Ему до смерти не хотелось уходить из этого зала, оставлять всех этих людей, с которыми столько было выпито и съедено, столько было употреблено лотоса и прочего всякого. Все здесь было Гаруну знакомо и понятно, это было безопасное место. А вот как будет там, куда он должен был идти, — оставалось непонятным.
А впрочем, отчего же непонятным, вполне ясно было, что разговор с этими наверняка западными собаками, гяурами, будет и опасным, и весьма непростым. Он схватил раба за ухо, благо тот так и не распрямился, схватить его было удобно:
— Веди, скот, куда вы их впустили.
— Да не впускали мы их еще, господин благородный, да пребудет твоя милость без гнева вовеки до скончания… Они во внешнем дворике ждут твоего разрешения войти, — заныл раб. И ведь здоровый был малый, чем-то напоминал ночной народец полудухов-спрайтов, только плотнее и мускулистее, наверное, в нем была доля человечей или гоблинской крови, а заныл и от боли, и от страха, что на конюшню пошлют, под плети подчиненных Дашаста.
Тот, кстати, не дремал, оказался рядом. Мерно уронил своим грубым, скрипучим голосом:
— Раб вызвал твой гнев, господин?
— Позови Мосула, нужно кое с кем потолковать. И стражников захвати побольше, может, свара получится.
Дашаст поклонился и исчез, прямо растворился в воздухе, будто был не из плоти и крови, а соткан из тумана и лунного света.
— А ты, баран недорезанный, — сказал Гарун рабу, — впусти их, отведи в нижнюю малую трапезную, принеси туда чего-нибудь выпить и пожевать, я скоро буду.
Раб тоже куда-то делся. И Гарун задумался, пошел сначала к себе, в большую гардеробную, там же у него находились и кое-какие сабли с кинжалами. Решил, что иметь сейчас при себе оружие будет не лишним. Пока служанки его переодевали, а затем послушно стали вооружать, он думал, кто бы мог его предать. Ведь не сами же эти западные мерзавцы узнали о заводе на краю обжитых земель, у Ленивой пустыни, которую пересекать никто даже из отчаянных караванщиков не решался? Но ничего путного придумать не сумел, лишь решил про себя, что следует этих гяуров, что к нему так нагло нагрянули, разговорить, вдруг они как-нибудь проболтаются?
В малую трапезную для не слишком важных гостей он вошел, когда западники были уже там. Гарун окинул их одним взглядом. Так, значит, человек при мече и тяжелом боевом кинжале.
Гарун окинул их одним взглядом. Так, значит, человек при мече и тяжелом боевом кинжале. Это плохо. Видно сразу, что оружие этот человек носит едва ли не привычнее, чем одежду, даже не замечает веса клинков. Эльф, не совсем чистокровный, а может, и вполне чистокровный, только из каких-нибудь дальних земель, тоже вооружен, словно для боя, даже в его колет вшиты какие-то пластины, чтобы выдерживать режущие удары. Арбалет или хороший удар копьем, конечно, эта броня не осилит, но от касательного удара даже хорошей сабли вполне способна защитить.
И гнолл, самый что ни на есть проклятый болотный гнолл, разодетый во вполне привычной, близкой к сирхамской манере, с тоненьким каким-то ножичком на поясе и с мешком, в котором… Да, скорее всего, в этом мешке какие-нибудь побрякушки или монеты. А может, и нет, кто же этих бродяг с Запада толком знает и понимает?
Гарун решительно прошел к своему привычному дивану, но на нем, почти уютно обложившись подушками, сидел человек, который даже встать не потрудился, лишь меч поставил торчком у левого колена. В руках он держал кубок, из которого благодушно прихлебывал драгоценное шомилское вино, терпкое, с привкусом чего-то лесного, Гарун это понял по запаху.
Пришлось Золотому присесть на другой диванчик, поменьше, сбоку от своих гостей. Дашаст, твердый, как скала, стал сбоку, а вот Мосул сделал несколько шагов к столику, на котором находилось угощение для незваных пришельцев, и налил кубок вина для него, для Золотого, чтобы тому было что держать в руках. Во время каких-нибудь важных торговых переговоров, на которых требовалось присутствие Гаруна, он поступал так же.
Эта привычная расстановка сил и обыкновенное поведение Мосула ненароком, не очень явственно успокоили Гаруна, тот принял кубок, глотнул, чуть поморщился, не любил он чрезмерно крепкого, по его мнению, и едкого шомилского, гяурское это было вино.
— Я — рыцарь Фран Термис Соль, из Ордена Берты Бело-Черной Созидательницы, — представился человек. — Это — мой оруженосец, Калемиатвель, а вот этого проныру можешь называть Беритом Гиеной.
— Хорошее имечко, — буркнул Мосул, он и на переговорах с какими-нибудь конкурентами либо с партнерами привык первые реплики отпускать, чтобы предоставить возможность Гаруну осмотреться как следует. Только на этот раз Гарун не стал медлить.
— Чего тебе нужно, чужеземец?
— Мне нужно, Гарун аль-Рахман по прозвищу Золотой, чтобы ты отправился с нами для выполнения одного несложного задания в чужие края, пока я и сам не знаю, куда именно, но это не имеет значения, — небрежно отозвался рыцарь без тени подобострастия или хотя бы уважения. — И уходить, скорее всего, придется завтра утром.
— Че-че-чего? — обомлел Гарун. — В своем ли ты уме?
Рыцарь не потрудился ответить, спокойно выбрал роскошную гроздь винограда и принялся прямо зубами отрывать от нее сочные ягоды.
Дашаст сделал шаг вперед, рыцарь остался спокоен, но вот его оруженосец чуть щелкнул своим кинжалом, освобождая его от фиксатора. Впрочем, левая рука западного рыцаря на мече чуть сжалась.
— Господин, дай я искрошу их для твоего удовольствия на твоих глазах? — почти прорычал тролль.
— Ты уверен в исходе стычки? — чуть усмехаясь, спросил полуэльф-оруженосец.
И тогда откуда-то сбоку, из темноты, вылетела стрела, это была обычная, лучная стрела, она бы не пробила его колет даже с десятка шагов, если Гарун хоть что-то понимал в эльфийских легких панцирях, и была нацелена, скорее всего, чуть в сторону, чтобы испугать, но еще не ударить в цель… Наверное, Дашаст об этом заранее распорядился, решил после, обдумывая весь этот разговор, Гарун.
Но это не имело значения, потому что эльф-полукровка и не думал пугаться, каким-то чудесным, неуловимым движением он перехватил стрелу!.
. Всего-то с десяти шагов, в полумраке, хотя недостаток освещения эльфов обычно не смущал, ночное зрение у них начинало портиться лишь к старости, а этот был далеко не стар, лет сто двадцать или сто сорок ему было, не больше.
Он взвесил пойманную стрелу, легко нашел на древке центр тяжести, чуть скосив глаза, оценил наконечник, нехотя проговорил:
— Поганая стрела, и заточена неверно, и вяло пущена… Если уж бить, то хотя бы из стофунтового лука или из арбалета, а этот лук у вас едва фунтов в сорок тянется… Впрочем, вы, восточники, никогда хорошими стрелками не считались.
Дашаст, уж на что был мастером боя, и то сделал шаг назад после того, как оруженосец показал, в какой готовности они все находятся. Или не все, пусть полуэльф хорош, но рыцарь?.. И тогда стало вдруг Гаруну понятно, что рыцарь, пожалуй, по всем статьям будет покруче, чем этот, как его… чем эльфовский полукровка, в общем.
Тремя пальцами оруженосец легко переломил стрелу, и ее обломки гулко упали на пол, не закрытый ковром перед его стулом.
— Тебе, парень, — обратился почти дружелюбно к Дашасту рыцарь, — лучше уйти, а то ты нервничаешь. Это мешает.
— Да как ты смеешь?! — начал было тролль, но вдруг умолк.
— Ты отошлешь его, Золотой, или он узнает то, чего знать, кажется, не должен? — спросил рыцарь.
— Чего он не должен знать?
А проклятый западный рыцарь вдруг внимательно так, даже изучающе, словно приценивался, поглядел на Дашаста и вдруг улыбнулся уголком губ.
— Он уже года три доносит кому-то, что вокруг тебя происходит. Может, подбирается к монетному двору. — Рыцарь перестал улыбаться, рука его с кубком вдруг побелела, и чеканный серебряный стаканчик со стенками толщиной в полмонеты смялся, словно был изготовлен из сырой глины. — Нет, собирается тебя поставить перед выбором: либо ты ему платишь за то, что он хотел бы знать, но еще не узнал, зато знаем мы, либо… Да ты и сам понимаешь, Гарун.
— Что я знаю? — Теперь в горле у Золотого было сухо, как в пустыне, и голос звучал хрипло, как у Дашаста. И голова кружилась, он уже начал бояться этих… пришельцев, понял, что вырваться от них ему вряд ли удастся.
— Ты плохо следишь за моими словами, Золотой. Тебе бы внимательность проявить.
— Почему я должен тебя слушать? — Гарун все еще упирался, злился и боялся, но привычка задавать вопросы, а не отвечать на них так глубоко укоренилась в нем, что он не мог иначе, а ведь сознавал уже, что такое его поведение было почти откровенной ошибкой.
Рыцарь вздохнул, уронил смятый кубок, кивнул Гиене, тот тут же бросился наливать ему другой стаканчик вина. Подал, без тени подобострастия, без поклона, но рыцарь принял его и даже не отругал гнолла… Неисповедимы странности западников, неверные — одно слово.
— Последний раз за изготовление фальшивых по всем меркам монет, потому что они чеканились не на дворе Падишаха, — и рыцарь даже не прибавил привычную присказку про имя и вечную власть правителя, — а в какой-то мастерской… Да, я понимаю, чеканились они с тем же содержанием серебра или золота, и уже через вторые-третьи руки ни один меняла не нашел бы в них ничего странного, но ведь они — все равно фальшивые, и доход тот частник, который их изготавливал, получал в свой карман, а вовсе не для казны Падишаха вашего… Так вот, того бедолагу изловили, и знаешь, он умер в темницах царского дворца лишь через полгода. Конечно, к тому времени он уже сошел с ума от пыток, которые ваши мастера заплечных дел на нем опробовали, но это и неважно. А важно, что уже здесь, при этой жизни он испытал все или почти все муки ада, так что мне его, пожалуй, даже жаль. — Рыцарь отхлебнул вина, почмокал, кивнул, вино ему нравилось, оно на самом деле было вполне в его вкусе.
— Рыцарь отхлебнул вина, почмокал, кивнул, вино ему нравилось, оно на самом деле было вполне в его вкусе. — Состояние его, как только была доказана его вина, разумеется, конфисковали, его детей и жен продали в рабство, причем половина жен еще и не дожила до того, как их привели на невольничий рынок, потому что солдатня ваша, как правило, тоже довольно плохо различает любовные утехи и пытки для женщин, которых им выдают на забаву. — Рыцарь подумал, глядя в лицо Дашаста. — Ты еще здесь, странно… Родственников того несчастного, а у него было два брата и сколько-то сестер, тоже раздавили так, что от них и памяти не осталось. Вот примерно то же самое ожидает и тебя, Золотой.
Гарун проглотил слюну, потом опомнился, выпил вина, но легче от этого не стало. Он похрипел, откашлялся и уже почти нормально сказал:
— Я прикажу убить тебя прямо здесь, сейчас же…
— У вас тут полно дураков или ты из них самый главный? — с оскорбительной заботливостью поинтересовался оруженосец-полуэльф. — Если завтра мы не мелькнем кое-где перед кое-кем, одна записка попадет в руки к визирю… Угадай, обрадуется он ей или рискнет не заметить?
— Визирь мой друг, — нехотя проговорил Гарун, вино теперь ему в кубок Мосул наливал почти беспрерывно, но голос у Золотого все равно хрипел, а вот опьянение не приходило, оставалось лишь какой-то желанной целью или мечтой.
— Считаешь, мы отправим только одно послание с небольшой картой в придачу, и только-то? — Рыцарь даже головой покачал от негодования. — Таких записок — несколько… Какая-нибудь обязательно дойдет до Падишаха. Кроме того, я сомневаюсь, что визирь настолько друг, чтобы не прибрать к рукам хотя бы часть твоего конфискованного богатства. Сдается мне, что у вас, деляг и воротил, такой дружбы попросту не бывает.
— Письмо вы оставили почти наверняка у дуайена ваших западных купцов. — Гарун словно бы плевался сейчас словами, но ни на кого это уже впечатления не произвело. — Его можно подкупить…
— Тебе же сказали, что письмо не одно, дурень, — прервал его оруженосец. — Всех купцов, которые хотят тебе не добра и благополучия, а совсем наоборот, ты даже пересчитать не сумеешь — столько их в вашем стольном Сирхаме. К тому же они получат часть твоих доходов, когда твоя торгашеская пирамида распадется, будто карточный домик, и они вместо тебя начнут зарабатывать на… опустевших коммерческих делянках.
Да, это была правда, если эти люди не лгали, а что-то подсказывало Гаруну, что они на редкость честны с ним, тогда о том, что они сейчас ему объясняли, лучше было и вовсе не думать, даже на трезвую голову.
— Ты едешь со мной, Золотой, и тогда все останется, как прежде. И никто ни о чем не узнает. Через несколько недель ты вернешься и заживешь, как жил до сих пор.
Гарун задумался, опустив голову. Хотя и думать тут было уже, собственно, не о чем. Он уже понимал, что этот западник победил его, одолел всего-то за четверть часа разговора. Кроме того, чувствовалось, что он уже все хорошенько обдумал, ему, Гаруну аль-Рахману Золотому, оставалось только покориться и исполнить его требование.
— Я поеду, — чужим голосом прохрипел он, — соберу караван…
— Никаких караванов, поедешь один, даже без слуги. Вот только вкусностей разных и, пожалуй, денег побольше можешь с собой взять. У нас паланкин выдержит.
Гарун еще раз представил себе, что ему отныне предстояло. Посмотрел на Мосула, тот стоял столбом, и в лице его читалась такая отстраненность, что становилось ясно — ничего он своему господину советовать сейчас не будет: или уже внутренне предал его, или не решается лезть со своим мнением в таком сложном, хотя и вполне однозначном, с точки зрения рыцаря, деле.
— Нет, так невозможно, — почти всхлипнул Гарун, но больше добавить ничего не успел.
— Еще как возможно, парень, не то… Вспомни о палачах Падишаха. И учитывай, что удрать тебе не удастся, ведь деньги, которые сейчас вложены во все твои многие предприятия и владения, ты увезти не сумеешь, не успеешь даже достаточно золота собрать, чтобы остаток жизни влачить где-нибудь на Западе хотя бы в относительном достатке… Да и ограбят тебя, скорее всего, свои же, когда станет ясно, что ты удираешь. При этом за свое воровство они еще и похвалу Падишаха выслужат… Нет, деваться тебе некуда. — Рыцарь мельком посмотрел на Дашаста, который стоял где-то в глубине зала, шагах в двадцати, не ближе, и резковато поставил свой пустой кубок на столик. — И троллю твоему, капитану стражников, я бы на твоем месте уже не доверял. Сам же виноват, он теперь слишком много знает, вернее, он точно знает, как именно тебя можно сломать и обеспечить себе, таким образом, безбедную жизнь до конца дней.
Гарун оглянулся на Дашаста, выражение его лица он не разобрал, но понял, что и это — правда.
— Ты обо всем подумал, рыцарь, обо всем, да?
— Можешь перед обращением добавлять слово «сэр», — отозвался Фран Термис, запуская руку за пазуху. — Мне так привычнее.
Он выволок замшевый, даже без вышивки, мешок. Потом из него извлек еще один, поменьше. А уже из маленького мешочка достал какую-то… Гарун своим глазам не поверил, это был простенький медальон, вроде тех, какие очень любят западники, считают их достойным украшением и частенько используют для обозначений принятого у них ранжира, или расклада по семьям, титулам, военным либо должностным чинам, или просто как гербы принадлежности к чему-то такому.
— Что это? — спросил Гарун Золотой, першение в горле у него так и не проходило.
— Сейчас, когда ты согласился путешествовать с нами, мы проверим, подходишь ли ты нам.
— Какой шайтан тебя послал, если я могу вам… не подходить? — почти взвизгнул Гарун и лишь тогда поймал себя на мысли, что еще сегодня утром он никогда бы о себе так не сказал. Утром он был еще уверен в себе, в своей власти над разными смертными, в своем достоинстве.
А рыцарь даже не обратил внимания на его визг, он поднялся, чуть одернул меч в ножнах, которые до этого не выпускал из левой руки, тремя длинными, хищными шагами дошел до Гаруна, не стесняясь распахнул, частично разорвав, великолепную сорочку из тончайшего хлопка у него на груди, с заметной брезгливостью откинул золотую цепочку с собственным родовым знаком Гаруна и приложил свою штуковину к его груди.
И медальончик этот западный, с желтым камешком, нехорошим, колючим, как сразу почувствовала нежная, холеная кожа Золотого, и странно поблескивающим, будто искорка света в полумраке этой трапезной, стал уходить куда-то вглубь, в его тело, словно бы врастал в его жир и кости. Это было бы страшно, если бы Гарун еще мог бояться.
Но выяснилось, что и для страха нужно иметь душевные силы, а вот их-то у него уже и не осталось. И тогда он понял, что это — как тавро на лошади и что обратного пути у него нет. А может, не было с самого начала, едва он получил ту дурацкую записку в зале, где продолжали веселиться гости.
ЧАСТЬ II. Сухром Переим. Темная синева стратегий
1 Циклопе Крепе по прозвищу Скала летающий корабль «Раскат» показался хлипкой и ненадежной конструкцией. Когда они вместе с рыцарем Бело-Черного Ордена Сухромом и его оруженосцем Датыром вышли из Трехгорного форта и поднялись на пригорок, над которым суденышко зависло, потихоньку дрейфуя от несильного ветерка из долины, Крепа растерялась.
— Командир… Сэр рыцарь, как же я на такую-то неважнецкую посудинку заберусь? — спросила она, стараясь волноваться не слишком заметно.
Рыцарь остановился в недоумении. Он смерил твердым взглядом своих темных орочьих глаз Крепу, поднял голову к кораблю, что-то прикинул, махнул рукой, будто подзывал его к себе, и крикнул:
— Эгей, капитан Виль!
Из-за борта странного по всем статьям кораблика, между махательными крыльями, которые неподвижно пока свисали с обоих бортов, выглянуло озабоченное личико тарха, настоящего природного птицоида, который и оказался вызванным капитаном Вилем. Он сначала рассматривал всю троицу внизу, потом, обернувшись, что-то негромко проговорил, а затем его лицо потемнело, как небо в грозу. Крепе даже на миг почудилось, что он вот сейчас, не опускаясь, развернет свой корабль и улетит куда-нибудь, где нет ни ее нового командира-рыцаря, ни его слуги, ни ее самой, такой грузной, мощной и к тому же вооруженной боевой дубиной, которая была крепче и толще, чем самая крупная деревяшка, из которых этот «Раскат» был построен.
— Капитан, — пришел тогда на выручку рыцарю его оруженосец Тальда, — вот наш новый спутник… — Оруженосец запнулся, чуть улыбнулся, добавил: — Вернее, спутница. Ей по твоей веревочной лестнице, капитан, не подняться, не выдержат твои фалы, или как они там называются.
— Так что же, мне садиться прикажете?! — взъерепенился Виль.
Но затем быстренько поутих и стал распоряжаться, чтобы корабль приспустить, да так низко, чтобы не только Крепа сумела в него забраться, но и рыцарь с Датыром просто подпрыгнули, схватившись за ограждение вдоль палубы, перебросились и оказались уже на борту «Раската».
А вот ей пришлось еще и постараться, она ведь не могла сделать, как рыцарственный полуорк-полугоблин и этот давнишний когда-то человек Датыр. Она попросту боялась, что, если покрепче ухватится за фальшборт, если повиснет, он под ее ручищами тут же и поломается. Не впервые она подумала, что быть такой большой и сильной — не всегда здорово… Но хуже всего было то, что из форта за ними конечно же наблюдали все, кому не лень. И карлик Н'рх, и все его подчиненные, и очень даже может быть — покатывались при этом со смеху. Вот только проверить это Крепа не спешила, не хотела оглядываться.
В общем, в конце концов все получилось. Виль этот самый как-то так развернул корабль, что корпус с плоским днищем зашуршал-заскрипел по траве и камешкам, и циклопа ухитрилась все же влезть в него, вот только в баллон, наполненный каким-то летучим газом, головой пару раз врезалась. Но ткань была мягкой, подалась под ее макушкой, и, в общем, ничего очень уж страшного в этом не было. Только Виль заорал:
— Да тише ты, громила, не можешь под баллоном выпрямиться, так и ползай по палубе, а ткань мне портить неча!..
— Она постарается, — сдержанно отозвался тогда Датыр. — А ты, если не хочешь, чтобы она тебе кости переломала, разговаривай с ней уважительно.
— Как хочу, так на своем корабле и разговариваю, — огрызнулся птицоид Виль.
Но впоследствии, как заметила Крепа, больше ни разу на нее голоса не поднимал, видно, учел совет оруженосца.
Хотя и совет капитана ползать на четвереньках, не подниматься, чтобы не задевать баллон, Крепа тоже учла. Наверное, это показалось кому-то из команды кораблика забавным, и над ней сначала эти самые тархи попробовали смеяться. Тогда Скала немного призадумалась. И в темноте уже, после этого бурного дня, когда все и поели досыта, и рыцарь с Датыром отправились в свою какую-то каютку спать, а ей вынесли пару обычных, не слишком больших одеял для этих недомерков, все же решилась…
Услышала, как еще один из этих крохотулек с крылышками, кажется, его звали Луадом и иногда еще величали шкипером, произнес:
— Кэп, а как думаешь, если она для надобности своей пристроится, фальшборт ее выдержит? Горшки-то за ней выносить некому… Вон она жрет сколько, у нас и припасы такие корабль не поднимет, и трюмов не хватит для нее… — И что-то еще он там наговорил.
И вот когда этот самый Луад шел куда-то к носу кораблика, пытаясь тихонько протиснуться мимо, Крепа его прихватила, всего-то вытянув руку. А тому и деться было некуда, потому что тесноват был кораблик, как бы и что бы о нем ни думали эти самые птицоиды из команды… Прихватила, и легко, даже легче, чем перышко или снежинку ловила, подтянула и второй рукой, одним пальцем отпустила ему щелбанчик… Хотела по лбу, но уж куда получилось — туда и получилось.
А получилось — по затылку, и этот самый шкипер отлетел от всего-то одного щелбана к сетке или веревочкам, которыми баллон удерживался над кораблем. И упал. Крепа на него посмотрела, перевернулась на другой бок и сделала вид, что спит. Но сама все же прислушивалась, что с тархом происходит.
А тот выключился, правда, ненадолго, потом поднялся, нетвердыми шагами пошел к корме, добрался до люка, куда удалились перед тем рыцарь с Датыром, и скатился по лестнице во тьму. Шум поднимался медленно, но неукротимо. Застучали по палубе ножки других членов команды, потом раздался голос рыцаря, Крепа хорошо все услышала, лежа-то на тонких, как кожа барабана, досочках. Наконец, появился и сам рыцарь, за ним Датыр волок фонарь, потому что темновато уже стало.
— Крепа по прозвищу Скала, ты спишь? — строго спросил Сухром, хотя большой злобы в его голосе не звучало.
Она повернулась к ним, перекатилась на боку. Кораблик этот треклятый заскрипел и накренился на другой борт. Циклопа открыла глаз.
— Сэр рыцарь, она… — У Луада текли слезы, нет, он не хотел плакать, но у него само так выходило. — Она меня убить хотела! Она опасна, ее нужно веревками связать.
— Как ты его хотела убить? — вполне равнодушно поинтересовался Сухром.
— Щелбаном не убивают, если только совсем уж дураков… — отозвалась Крепа. А потом вдруг, в свою очередь, почти пожаловалась: — А нечего про меня гадости болтать.
— Та-ак, — удовлетворенно кивнул рыцарь, повернулся к Луаду.
Вот только получилось, что и ко всей команде, потому что все уже поднялись, и даже капитан Виль этот, что стоял на румпеле кораблика, бросил его на время, подошел поближе, посмотреть в свете единственного фонаря, что у него на палубе происходит.
— Ты что-то сказал ей, Луад?
— Клянусь всеми Пресветлыми Богами, сэр, ни сном ни духом… — И вдруг прикусил язык. Вспомнил он, и даже слезы у него высохли, опустил головку свою, покрытую перьями какими-то мелкими или — как заметила вдруг Крепа с отвращением — чуть ли не птичьим пухом.
— Ага, — кивнул снова рыцарь Сухром, — значит, говорил. Вот и получил, шкипер, нечего болтать о ком-либо за спиной.
— Луад, — добавил тогда и Датыр, — у циклопов, знаешь, слух острее, чем у волков или у летучих змей… Они писк комара за милю слышат, а уж в твоей многодумной башке даже мысли громко звучат для Крепы нашей, как из бочки доносятся… Ты же у нас остроумным пробуешь казаться, верно?
— И в следующий раз не божись, когда врешь, — посоветовал рыцарь, уже уходя с палубы, — накажут посильнее, чем Крепа.
Циклопа полежала еще на неудобном боку, перевернулась и тогда расслышала прозвучавший под тонкими досками хохот рыцаря и оруженосца. Они ничуть не осуждали ее, а еще — они назвали ее «нашей», и это простенькое, короткое слово грело ее всю ночь куда лучше, чем два дохлых одеяла, что выдали тархи.
Впрочем, под утро, когда они поднялись выше и стало действительно холодно, Луад с перевязанной головой вдруг принес ей довольно плотный и большой кусок ткани, вероятно, это была та самая штука, из которой шили крылья «Раската» или чинили баллон, в общем, что-то большое такое делали.
И хотя штука эта тоже не грела, не то что нормальное одеяльце, сшитое, допустим, из полусотни хорошо обработанных овечьих шкурок, но если сложить его в несколько слоев… И тогда на корабле, а еще пуще того — в душе Крепы Скалы, установились мир и спокойствие.
Все действительно складывалось хорошо, кораблик шел себе по небу, иногда помахивая крыльями, Луад к ней почти подлизывался, как и остальные тархи с ней пробовали разговоры заводить, но она их не очень-то слушала, потому что между рыцарем и командой все же заметна была некоторая дистанция, а она была, как сказал оруженосец, из той, из другой части, она была с рыцарем, поэтому разговаривала неохотно.
Зато с интересом смотрела на землю, которая проплывала внизу, научилась, пусть и не сразу, но все же — подползать к борту и смотреть и ничего при этом не ломала… Если покрепче за веревки держаться. И хотя поначалу Крепу мутило, да и непривычной она была к высоте, теперь даже с некоторым удивлением вспоминала, как в Трехгорной крепостишке опасалась с башни сторожевой вниз смотреть, а ведь там высоты почти не было, по сравнению с нынешней-то.
Внизу под ними проплывали горы, реки и леса с многочисленной живностью. Потом неожиданно развернулась степь, хотя Крепа своим циплопьим чутьем сразу догадалась, что это еще не слишком большая, не совсем безмерная степь, которая, как сказывали опытные-то циклопы, простиралась за горами на многие тысячи лиг куда-то совсем уж к северу, где и летом в простой тунике не походишь.
А потом она неожиданно для себя обнаружила, что прислушивается к внутренним ощущениям и настроениям тархов. У тех была очень любопытная, так сказать, природа чувства погоды, чувства ветра и воздуха, чувства высоты и облаков, туч и накапливающегося в них электричества… Это было все равно что слушать неторопливую, небыструю сказку о море, почти что о море, которого, к сожалению, они так и не увидели даже с той высоты, на которой нес их «Раскат». Это Крепу с командой странных и несильных птицоидов несколько примирило, даже с Луадом, который вдруг стал относиться к ней… Ну в общем, она-то замечала это в других своих сослуживцах, но обычно не придавала значения. А он, этот коротышка и щелкнутый ею шкипер, стал к ней понемногу проникаться вниманием, потом все более заметной теплотой.
Что это такое и как с этим теперь следовало поступать, Скала не знала, но не давать же еще один щелбан почти нормальному служивому офицеру за то, что ему нравится на нее, такую грузную и тяжелую циклопу, смотреть? А Луад этим теперь исподтишка занимался и, когда вконец осмелел, даже не скрывался порой. Уставится, дурень, и, вместо того чтобы облака и ветер рассматривать, на нее пялится. В команде, где тархи были между собой откровенней, чем с ней, над ним даже посмеивались, мол, влюбился, за щелбан…
Проникнувшись умением читать этих вот малоросликов, циклопа вдруг с удивлением обнаружила, что рыцарь Сухром тоже о чем-то все время думает.
Ему следовало, как не сразу поняла Крепа, но все же поняла, выбрать направление для корабля, найти что-то впереди. И ведь ясно же было, что направляться нужно было не на север, а куда-то восточнее, где была чуть ярче синь, или облака там поднимались выше, или отражалось высокое небо чуть иначе в лесах и степях, или воздух был гуще… Но рыцарь этого еще не видел, ему для этого следовало немного созреть, вроде как арбузу на бахче.
Но такое и прежде бывало, Скала частенько замечала, что командиры оттого и командуют, что думают все время о чем-то, тем более если не сразу нужное придумывают. Допустим, где у крепости, которую следует штурмовать, слабые стены, которые проще всего разрушить, или где какой гарнизон невыученный стоит, или где засада может быть противником устроена, и этого следует избегать… У командиров, в общем, это бывало, и хотя они порой долго над этим соображали, куда подольше, чем даже она, циплопа, которая никогда себя очень-то умной не считала, как правило, потом они все себе придумывали как следует.
Вот и сейчас было что-то такое же, хотя и не про засады, но все равно — похоже.
Она даже решила, что ей следует во время одного из перекусов с рыцарем и оруженосцем, которые теперь к ней за обедом или ужином присоединялись на палубе, намекнуть командиру про правильный путь. Не прямо сказать, командиры не любят, когда им прямо о чем-то говорят, но вот тоненько так, незаметно, мол, видела синь вон там поутру, сэр рыцарь… Туда и плыть хочется, мол, ничего не пойму, но туда так и тянет…
А потом стало ясно, что правильно сделала, что не полезла со своими советами. Сейчас не рыцарь командовал и направление выбирал, а капитан Виль шел, чтобы подобрать еще тархов, потому что им не хватало экипажа, не хватало рук на крыльях, чтобы толково и уверенно вести корабль. Вот они и подходили к границе той области, где этих самых тархов можно было найти в достаточном количестве и завербовать для службы на «Раскате».
На пятый день они и пришли к одному из таких поселков. Или, вернее, к городку. Только его населяли не одни тархи, но об этом Крепа догадалась не сразу… В общем, они оказались где-то на краю холмистой равнины, откуда племена птицоидов и расселялись по всему остальному миру. В глубину этих мест капитану Вилю рыцарь Сухром залетать не разрешил, но и в этом почти городе для вербовки три — пять птицеподобных людишек с крылышками можно было сыскать.
Сверху этот городишко походил на рощу очень высоких и сильных таких деревьев. И располагалась эта роща по склону и до самой верхушки холма. Внизу под ним протекала вполне себе широкая речка, с высоты, как «Раскат» на город этот заходил, Крепа речку рассмотрела как следует. Пожалуй, решила она, глубина тут будет ей до груди, вот до шеи вода не достанет, но и это было замечательно. Потому что циклопе давно вымыться очень хотелось — уж на что к ней Датыр дружески был расположен, а и то, когда они обедали, бывало, садился с наветра, чтобы не портить себе аппетит. Крепа этим не слишком заморачивалась, но во внимание не могла не принять. Циклопы же, как гласили их изустные предания, едва ли не самое чистоплотное племя, какое может быть: у моря живут, и рыбу ловят, и в воде постоянно барахтаются, любят это дело, не то что другие какие-нибудь… Особенно детишками, в юном возрасте. А она запустила себя, давно уже не плавала, не лежала на воде, мерно дыша, ощущая плеск по всем мускулам, бездумно и с удовольствием глядя в небеса.
Вот когда она эту речку оценила, она и объявила сначала рыцарю:
— Рыцарь Сухром… То есть, сэр, я бы хотела тут сойти на землю и в речку окунуться.
Рыцарь, который стоял неподалеку и тоже с любопытством разглядывал городок птицоидов, повернулся к ней, ничего не ответил, зато потом посмотрел на капитана Виля. Тот вздумал поупрямиться.
— Нам тут всего-то с дюжину дурачков найти, отобрать кого получше, посмышленее и поздоровее, и все, — заворчал он. — Мы, может получиться, еще до полудня снимемся и пойдем дальше, куда ты, сэр рыцарь, скажешь.
— Ты же говорил, у тебя и с припасами плохо, и вообще, чуть не ремонт требуется, — отозвался рыцарь Сухром. — Чего же ты теперь торопишься?
— Это ты меня все время торопишь, я-то что, я только приказы твои исполняю, — попробовал спорить капитан Виль.
— Из вредности ты говоришь, — поддакнул своему господину оруженосец, обращаясь к капитану.
— Из вредности… Да она, циклопа эта ваша, когда на борт запрыгивала, чуть мне обшивку не пробила. Это же непростой маневр, сначала — высаживай ее, а потом подбирай, да я так к земле близко и для Госпожи не подходил никогда.
Циклопа ясно видела, что рыцарь на мгновение представил себе, как какая-то неведомая женщина по прозвищу Госпожа забирается на «Раскат» по веревочной лестнице и как у нее платье от ветра раздувается, но тут же, как дисциплинированный служака, выбросил это из головы и сурово спросил Виля:
— Но ты ведь это сделал у Трехгорной крепости.
— Из вредности… Да она, циклопа эта ваша, когда на борт запрыгивала, чуть мне обшивку не пробила. Это же непростой маневр, сначала — высаживай ее, а потом подбирай, да я так к земле близко и для Госпожи не подходил никогда.
Циклопа ясно видела, что рыцарь на мгновение представил себе, как какая-то неведомая женщина по прозвищу Госпожа забирается на «Раскат» по веревочной лестнице и как у нее платье от ветра раздувается, но тут же, как дисциплинированный служака, выбросил это из головы и сурово спросил Виля:
— Но ты ведь это сделал у Трехгорной крепости. Можешь, значит, и ничего страшного в этом твоем… маневре нет.
— М-да, сделать-то сделал, но…
— Вот и сегодня сделаешь. — Рыцарь неожиданно улыбнулся. — Заодно своих новобранцев проверишь, насколько они смышлеными окажутся.
И снова, как было в первую ее ночь на корабле, Крепа поняла, что ее желание тут тоже что-то да значит и что рыцарь обязательно выступит на ее стороне, если какой-либо спор, как этот, к примеру, затеется. Она никогда прежде в армиях, где служила, этого не замечала, может, потому, решила она, что служила-то как наемница, как солдат для боя, а не солдат для долгой совместной службы.
А вот этот рыцарь иначе не умел, он и родился-то, кажется, всего для одной-единственной службы, и присягу принимал лишь на верность своей Госпоже, не иначе, другой он и принять не сумеет, у него язык не повернется ее произносить. А раз так, то верность, лояльность понималась им как двусторонней заточки меч, не только подчиненный верен командиру, но и наоборот. От такого философского почти открытия Крепа так обалдела, что даже забыла, что ей предстоит спрыгнуть с борта «Раската» и притом не поломать себе ноги.
А дальше дела пошли интересные. Корабль с какой-то прежде не замечаемой Крепой лихостью прошелся над этим местом, разогнался изрядно, чем капитан, видимо, и собирался привлечь к нему внимание, развернулся и на бреющем пролетел уже над самой речкой. Вода отсюда, с малой высоты, показалась еще более привлекательной, словно бы живое стекло на подложенных снизу камешках заиграло, засверкало, просвеченное утренним солнышком…
А затем резко, так что удивительно становилось, как они все не выпали за борт, «Раскат» одним махом развернулся над полянкой, которая и Крепе почему-то показалась обжитой, вроде общедеревенского выгона, и стал так сильно, как только было возможно, табанить крыльями. Скорость сразу упала, а шкипер Луад с борта начал уже концы причальные сбрасывать. Веревки эти поползли по траве, будто длинные змейки, и их одним движением, как по приказу, внизу подхватили, и… «Раскат» оказался накрепко зачален этими веревками к земле, хотя все еще и трепыхался, будто только что пойманная птица над сбегавшимися со всех сторон на выгон тархами.
Ага, решила Крепа Скала, вот так, значит, проявляется капитанский шик при швартовке, умение экипажа обращаться со своим суденышком, шкиперское мастерство. Кораблик подтащили ниже, некоторые из самых лихих мальчишек и девчонок, трепеща крылышками, попробовали залететь на палубу. Один из этих молодых птицоидов так разогнался, что с маху ударился неловко о борт и, кружась, как лист с дерева, стал падать, но его то ли кто-то подхватил, то ли он сам очухался и опустился на землю почти нормально. Крепа заметила, что он несильно расшибся.
Корабль подтащили еще пониже, тогда с него сбросили лестницу, а капитан Виль что-то проорал… Оказалось, что он кричал ей, только Крепа, увлеченная этим представлением, не сразу Виля поняла:
— Как приопустимся, выпрыгивай, циклопа, выпрыгивай, только крылья нам не сомни!..
— Ага, сомнешь их, как же, — проворчала она, переваливаясь через борт.
После того как Крепа соскочила, чуть не раздавив кого-то из этих птице-людей, который зазевался, не ожидал, что на него с неба свалится такая здоровая циклопа, «Раскат» резко качнулся, но птицоиды, что ухватились за веревки, были настороже, удержали корабль и снова потащили вниз.
Скала постояла, подождала, пока на землю уже торжественным порядком спустится рыцарь Сухром, а за ним соскользнет, безо всякой уже торжественности, и Датыр-оруженосец.
Теперь они снова были вместе.
— Датыр, ты не знаешь, что это за город такой? — поинтересовался Сухром. — Ты же с нашими матросами разговоры ведешь, что они тебе сказали?
— Они тут, почитай, для того и собираются, чтобы на кораблики, вроде этого, наниматься, у них тут, сказывают, самая ярмарка для матросов происходит.
— Ага, — неопределенно отозвался рыцарь, — стало быть, нам тоже тут можно осмотреться.
Вот тогда Крепа еще раз объяснила, что желает как следует поплескаться и лишь затем, если получится, осмотреться, как выразился рыцарь Сухром.
— Ты к полудню все же вернись, — посоветовал ей Датыр. — Мало ли что, вдруг наш Виль и вправду за пару-тройку часов управится, тогда мы быстренько поедим и дальше отправимся.
— Датыр, может, и нам на речку сходить? — задумался вслух рыцарь.
— Можно, только посмотреть бы, что тут и как, ведь никогда прежде… Дальше их Крепа не очень-то и слушала. Повернулась еще разок для пробы, взвесила в руке свою боевую дубину и зашагала, с удовольствием ощущая под ногами не качающуюся, неверную и скрипучую палубу кораблика, а твердую, надежную, живую, проминающуюся и шуршащую свежими травами землю. Она шла, щурилась на солнце, поднявшееся уже выше ближайших холмов на той, другой стороне реки, потом перешла реку, едва ли не застонав от наслаждения, кожей чувствуя обтекающую ее воду, чистую, как и положено в предгорьях, холодную, чуть не до скрежета зубовного, иногда обвивающую ее водорослями у дна, отдающую к тому же еще и запахом рыбы, каких-то незнакомых растений, украшенную пенными разводами, взбитыми на камнях чуть повыше по течению…
Отыскала укромное местечко лигах в четырех от города летателей и, скинув свою накидку, килт и набедренную повязку, уже совсем голенькой полезла в воду… Лежать на ней, правда, не получалось, вода хоть и выглядела сверху спокойной и прозрачной, неслась тут вполне по-горному, едва не брызгалась, приходилось немножко полежать и — снова идти к тому месту, где оставалась одежда. Зато эта вода, бьющая Крепе в грудь, в живот и сносящая с ног, смывала с нее и гнев, накопленный в Трехгорной крепостишке, и пот, и грязь, и даже плохое настроение.
Она так два раза… сплавилась вниз, потом поднялась уже выше по течению, чтобы вода ее снесла прямо к тому месту, где ей полагалось бы одеваться. Потом вышла на берег, надеясь, что за ней никто не подглядывает, набросила на бедра килт, села на какой-то валун, разогретый на солнце, вытянула ноги. Сидеть так было приятнее всего. Крепа все же проверила свою дубину, мало ли что… А потом и сама не заметила, как стала одолевать ее дрема, почти настоящий сон на нее стал накатывать, как речные потоки незадолго до этого.
Нужно бы, думалось ей сквозь сонное оцепенение, еще разок в реку забраться и встряхнуться, вернуться в город, все же далековато по местным меркам она от него ушла из-за чрезмерной своей стыдливости… Хотя, если уж на то пошло, городок тут не простой, а с летателями, они по воздуху порхают, наверняка за всеми этими окрестностями присматривают, вряд ли тут что-нибудь опасное может быть…
И она уснула. А когда спустя час попробовала проснуться — оказалось, что ее поймали. Циклопа лежала на траве, и сотни, а то и тысячи пусть не слишком надежных, не крепких, но все же и не слабых нитей опутывали ей руки, прижимали их к туловищу, а глаза были завязаны тугой, пахнущей вереском тряпицей. И что-то сильно кололо ее в бок, и в шею, и в пятки…
Она решила перевернуться, дернулась, крепко ударившись о какой-то камень, напрягала все силы, чтобы подняться, чуть не до крови рассадила локти… И мускулы, которыми она привыкла гордиться, с помощью которых и ворота замков при штурме проламывала, на этот раз… против множества ниточек, почти паутинок, опутывающих ее, были бесполезны.
И что-то сильно кололо ее в бок, и в шею, и в пятки…
Она решила перевернуться, дернулась, крепко ударившись о какой-то камень, напрягала все силы, чтобы подняться, чуть не до крови рассадила локти… И мускулы, которыми она привыкла гордиться, с помощью которых и ворота замков при штурме проламывала, на этот раз… против множества ниточек, почти паутинок, опутывающих ее, были бесполезны. Крепа ничего не могла сделать, и руки освободить не получалось… Тогда она услышала писк, вроде комариного, но определенно это был голос существа вполне разумного, чтобы командовать, пусть неправильно и непривычно для ее слуха:
— Эй, здоровенная громила, ты не дергайся, а то мы тебя на куски порежем!
— Потише, Сыч, потише, не видишь, она и так испугалась… — другой голос- Ты бы, циклопа, нашу ловушку разорвать не пробовала, другие-то и посильнее тебя пробовали, да не удавалось никому еще.
— Это кому же — посильнее, чем я? — спросила Крепа.
— Да мы так равнинных троллей ловим, чтобы после их на южных рынках торговать, понятно тебе, громила?
— Вы и меня хотите в рабство продать? — удивилась Крепа.
О том, что северных троллей иногда ловят и продают, она слышала. Но чтобы хоть одного из циклопов удавалось вот так в рабство обратить — нет, такого она не знала, и вряд ли такое могло быть — хоть от сотворения мира все про всех начинай вспоминать.
— Нет. знаешь ли… — проверещал писклявый голосок. — Мы тебя решили… В нашем племени в богиню обратить, ты же вон какая, должна будешь нами верховодить. Или мы тебе еду перестанем приносить.
— А что у вас за еда? — вполне рассудительно спросила Крепа. — Может, мне и не захочется к вам в богиню обращаться, если у вас еда какая-нибудь не такая, как я люблю.
— Ничего, захочешь есть — так и понравится. Ну все, поднимайся и пошли, тихонько, а то мы за тобой гоняться не согласны. Понятно тебе, громила?
Какие-то нити ослабели, и с некоторыми сложностями, но все же Крепа сумела подняться. И из-под края повязки, что была у нее на лице, смогла посмотреть строго вниз и там увидела, кто взял ее в плен — это были гномы, мельчайшие из разумнейших существ, росточком едва не с палец на ее, Крепы, руке. Но они ее спутали своими нитями и собирались отвести куда-то к себе… Крепа усмехнулась, надо же, какие ловкие мальцы — росточком всего-то в восемь-десять дюймов, а туда же, ловить ее удумали.
Хотя, если вспомнить, что они так же троллей ловят, а затем их еще и продают кому-то, то всему произошедшему приходилось все же верить. Ну да ничего, посмотрим, как дальше дело повернется, решила Крепа и, подкалываемая сзади крохотными копьями в лодыжки, затопала вперед, не видя перед собой пути, лишь ощущая траву под ногами и прислушиваясь к реке, чей серебристый звон оставался сзади, пока не исчез вовсе. Это означало, что они вошли в лес, что лежал с другой от речки стороны, чем городишко тархов.
2 Капитан Виль тоже сошел на землю, вздыхая, что его, в такой компании, могут и не очень-то гостеприимно тут встретить. Поэтому, чувствуя к такому постоянству ожесточенности и способности злиться по каждому, даже малому, поводу некоторое уважение, рыцарь Сухром решил держаться от него подальше. Тем более что и дело нашлось довольно быстро.
Проводив Крепу, счастливую до того, что она все время улыбалась, взглядом, Сухром повернулся к Датыру. Датыр тоже следил за мелькающей еще среди не очень высоких кустов фигурой циклопы и тоже почему-то глуповато улыбался.
— Ты чего? — не выдержал рыцарь. — Чему смеешься?
— Здоровая она. — Вздохнув, Датыр посерьезнел. — Сильная, а силы своей не сознает. Или сознает, но как-то не так, как мы, господин.
— Сильная, а силы своей не сознает. Или сознает, но как-то не так, как мы, господин.
— Пошли, лучше найти нам какой-нибудь кабак и как следует подкрепиться. От того, чем нас на корабле потчуют, у меня скоро в желудке песок зашуршит.
Кабак оказался странным, в нем не было ни крыши, ни стен настоящих, лишь какие-то кусты, высаженные полукругом, закрывали с дюжину столов, настолько низких к тому же, что за них и усесться по-настоящему было невозможно, пришлось, как азиатам, присесть на колени. Рыцарь еще разок огляделся, пробуя рассмотреть что-нибудь сквозь ветви деревьев и листву, окружившую их, будто бы невесомым, прозрачным, но все же действенным шатром, укрывавшим и от солнышка, и от возможного дождя.
Вот только через эти самые ветви на них все же поглядывали детские смешливые мордашки. Мелких тархов, похоже, очень веселили чужеземцы. Служанка в передничке и странном платьице, которое имело на спине вырез, чтобы крылья свисали спокойно и легко, появилась перед ними не сразу. Она, как и те дети, что глазели на рыцаря и его оруженосца, высунулась из-за одного кустика и снова спряталась.
— Чего она? — не разобрался рыцарь. Потом решил проявить настойчивость: — Иди сюда, милая. Мы же в таверне, или как тут у вас это называется?.. Мы пришли, чтобы ты нас накормила, ведь тут же кормят?
Служанка вышла все же, улыбаясь теперь нервно, у нее даже губы подрагивали. Она боялась и рыцаря, а еще больше, похоже, побаивалась Датыра. Она настолько не понимала происходящего, что не могла, кажется, и разобраться, кто из них слуга, а кто господин. Датыр, заметив ее страх, пробовал на нее не смотреть, а рыцарь втайне улыбнулся про себя такой его вежливости.
— Ты принеси нам… — И рыцарь сбился, он не знал, что тут можно было заказать. Но терпение его было уже на исходе, он рявкнул на Датыра: — Ты почему молчишь, будто пень? Отправляйся на кухню, растолкуй им, чего нам хочется, и без хорошей кормежки не возвращайся.
Оруженосец поднялся с мягкой кошмы, на которой только-только устроился с удобством, кивнул и твердо взял служанку под локоть. Та обмерла, она даже пискнуть не смела, лишь закатила глаза, будто бы этот странный путешественник вот сейчас собрался проглотить ее целиком и в новеньком платьице.
Зато когда оруженосец вернулся, за ним следовала чуть не целая процессия. Тут была и давешняя служанка, и еще одна, в платье постарее и местами облитом каким-то соусом, мальчишка с огромным подносом разных закусок и здоровенный, по местным меркам, бугай, ростом чуть не до локтя рыцаря, с двумя кувшинами вина и тремя кубками, искусно, почти как у эльфов, вырезанными из дерева с таким рисунком прожилок на отглаженных стенках, что иного украшения и не требовалось. Оруженосец к тому же уже что-то жевал.
— Нужно будет пару их тарелок захватить и стаканчиков этих, очень уж у них дерево в ходу, господин мой, и изготавливают они всякую утварь — на загляденье.
— Малы они для нас, — отозвался рыцарь. — А третий стаканчик для кого?
— Так ведь Крепа должна скоро вернуться, я попросил содержателя заведения ее встретить и проводить к нам.
Еда оказалась превосходной, мясо таяло во рту и было похоже на изысканно приготовленный говяжий язык, с неуловимым, но очень приятным привкусом. Салаты были выше похвал, они настолько воодушевили рыцаря, что он и не заметил, как умял четыре разных и с задумчивостью стал поглядывать в ту сторону, где служанка, осмелевшая и теперь откровенно разглядывающая его, шепотом болтала о чем-то со своей подругой.
— М-да, — промычал с набитым ртом Датыр, — когда расскажу циклопе нашей, что она пропустила, ей здешнее купание не таким уж и веселым покажется.
— Нам тоже неплохо бы ополоснуться, — отозвался Сухром. Потом, еще разок оглядев стол и быстро, уже без восхищения, прикончив на своей тарелочке какую-то мелкую и терпкую кашу, почти приказал: — Ладно, заканчивай, предупреди местных, что мы еще вернуться можем, но расплатись как следует… А сейчас пошли посмотрим, чем наш капитан занимается.
Потом, еще разок оглядев стол и быстро, уже без восхищения, прикончив на своей тарелочке какую-то мелкую и терпкую кашу, почти приказал: — Ладно, заканчивай, предупреди местных, что мы еще вернуться можем, но расплатись как следует… А сейчас пошли посмотрим, чем наш капитан занимается.
Они вышли на раскрытую, будто прекрасная вышитая скатерть, поляну, над которой парил их «Раскат». Теперь его не удерживали местные ребята, теперь он тремя или четырьмя канатами был привязан… почти за траву какую-то. Рыцарь даже подошел посмотреть, за что корабль держится, не мог он поверить, что капитан Виль настолько небрежно относится к своему драгоценному суденышку. Но трава местная была не простой. Она чем-то напоминала верблюжью колючку, которую Сухром часто видал в детстве, а это значило, что корни этих невысоких кустиков уходили на десятки локтей в землю, чтобы добывать себе воду. Вот только зачем такая трава росла тут, где воды было в избытке, он не понимал. Хотя не исключено, что птицоиды ее специально высаживали вот для такого случая, с них станется, решил рыцарь.
Около сброшенных с «Раската» туго натянутых веревок в траве оказался один из тархов с их корабля. Он просто сидел, вот Сухром его сразу и не заметил.
— Ты чего тут ждешь? — спросил он матроса.
— Дык счас почнут, — заговорил птицоид на своем полутарабарском наречии.
— Что начнут? — переспросил оруженосец.
— Почнут погрузку, суть — бочки разные, еду принесут, свежую зелень… — Матрос закинул голову, посмотрел на летучий корабль. — Ребяты на борту ажно все изошли слюной, ожидаючи… Счас, господин рыцарь, ужо скоро.
— Так, — кивнул Сухром. — А капитан где?
— Мастер команду пошел сбирать, то исть — выбирать, сэр. Команда-ть нам тож нужна. Ты ж знаешь, мы для того сюды-ть и прибыли.
И он махнул рукой в сторону холма, который скрывали чуть более высокие, чем трава, прямо карликовые, но все же… деревца. Рыцарь удивился, что не видит там ровным счетом никого, но, когда с Датыром отправился в указанном направлении, стало понятно, что холм этот находится на весьма значительном удалении.
— А с местностью тут не все понятно, господин, — высказался Датыр. — Не просто тут с расстояниями, я имею в виду.
— Я заметил.
Они подошли к толпе в полсотни птицоидов через три четверти часа, не раньше, отмахав при этом широким шагом чуть не две с половиной лиги, а ведь вначале думали, что холмик этот расположен в трех-четырех стадиях. Для верности рыцарь оглянулся, «Раскат» теперь походил на небольшую птичку, неподвижно зависшую над землей. Расстояние до него действительно было изрядным, а вот баллон, надутый газом, он и вовсе с такого расстояния не различил, или освещение было в том виновато — Сухром не разобрался… Сразу вспомнились легенды про то, что тархи всегда появляются нежданно-негаданно, и лишь перед теми, с кем сами хотят дело иметь.
— М-да, непросто тут, непонятно. Ну да ладно.
И рыцарь стал следить, как капитан Виль расхаживает перед строем местных ребят, а может, и не вполне местных. Если тут было что-то вроде признанного сборного пункта для вербовки матросов в экипажи летающих тарховских корабликов, тут вполне могли собираться из разных краев те, кто мечтал о такой службе и поджидал возможность поступить на корабль.
— Вот ты! — закричал Виль, указывая на одного из птицоидов, пожилого уже, с седой косичкой. — Где раньше служил? — Тарх принялся что-то ему тараторить. — Нет, парень, не подходишь. — Виль снова прошелся вдоль шеренги. — А ты, косомордый, что же тебя так-то перекосило?
— Фалом щеку поцарапал, капитан.
— И где ты такой фал не удержал?.. Слабачок, что ль?
По ряду матросни прошел хохоток.
— Никак нет, капитан, сэр. — Тарх стал чуть не «смирно», ребята рядышком с ним по-прежнему посмеивались. — У нас корабль, сэр, разбился, не руки ослабли, а ветер был крепкий, сэр.
— Что за корабль?
— «Хромых», сэр, в Клишеских горах, сэр, капитаном был Джесь. А шкипом служил Весом.
— Ты с Весомом ходил? Как звать тебя, парень? Откуда ты?
— Сурль, а родом из-под Вачи, сэр.
— Значит, так, Сурль Вачиский, вон там мой корабль, «Раскат», сейчас погрузка начнется, прихвати свои вещички и вали туда, скажешь, что принят. И если станешь бездельничать, у меня ведь плеть найдется, я не то что Джесь, я не такой добрый. Понятно?! — Капитан на миг задумался, может что-то вспоминая, а затем уже почти нормально добавил: — В судовой роли крестик поставишь после, когда я всю эту дурную толпу пройду и команду подсоберу до конца, ясно?.. Отвечать громко и четко!
— Есть, капитан. — Парень лихо рванулся с места, успев, впрочем, подхватить совсем небольшой мешочек из-под ног.
Остальные матросы проводили его завистливыми взглядами. Рыцарь негромко позвал:
— Капитан Виль… — Подзывать его к себе ему не хотелось, не стоило показывать сейчас, перед его будущими подчиненными, что их капитан и сам кому-то подчиняется. — Мы на речку, что-то наша Крепа долго не показывается.
— Принято, — хмуро кивнул Виль и пошел вдоль шеренги. Уже через плечо добавил: — Будем ждать, сэр рыцарь.
— Тут все — как обычно, как со всеми новобранцами, господин, — рассудительно заметил оруженосец, но в его подтверждениях рыцарь и не нуждался. Он сам это видел и все, конечно, понимал.
До речки они добрались не в пример их долгому походу к холму довольно быстро. Как-то легко и ясно она на них выплыла за очередным поворотом тропинки, петляющей между кажущихся невысокими холмиков и так светло под солнцем бросила на них свои блики, что Датыр даже хмыкнул от удовольствия. Да и Сухром поймал себя на предвкушении удовольствия искупаться, хоть немного смыть и пот, и грязь многих прошлых дней. Размечтавшись, он даже высказался:
— Вот доберемся до настоящих городов, Датыр, нужно будет в баньку сходить. Горячей водой побаловаться, да с мылом, да с мочалкой из настоящего льна с березовым лыком, вот тогда… У местных-то, наверное, и корыта нет такого, чтобы мы в нем уместились, хотя б по очереди.
— Река сейчас — тоже неплохо будет, господин мой. Только бы стоило вначале Крепу найти, а то ведь… Ты правильно сказал, давненько ее нет, нужно было ей сказать, чтобы от деревни этой все же далеко не отходила.
Искупавшись, они взобрались на самый высокий из местных холмов, огляделись. Река теперь была видна лиги на три вверх по течению, до тех странных возвышенностей с обманчивыми расстояниями, и чуть не на пять лиг вниз. Где уже и воды было не разобрать, а лишь полоса чуть более темной зелени, повторяя изгибы русла, продолжала петлять по долине. Но нигде ничего похожего на их циклопу ни в одну, ни в другую сторону не наблюдалось.
Зато лес на противоположном берегу реки вдруг стал казаться даже под этим солнцем, на этом открытом и ясном пространстве каким-то темным, угрюмым, жестким, угрожающим.
— Вот ведь дубина здоровенная, — не выдержал наконец Сухром. — Датыр, ты не видишь ее?
— Никакого признака, только вот что… Я думаю, она спустилась чуть ниже городка, к той заводи, там поглубже. И течение там спокойное, это видно, господин. А других удобных мест для купания что-то не заметно, не на камнях же она решила расположиться?
— Пожалуй, — согласился рыцарь, — пошли туда.
Ну если она там до сих пор болтается… Не посмотрю, что циклопа, надаю по заду, и все дела.
Они переправились через речку неподалеку от выбранного места, прыгая с камня на камень, но в двух местах все же пришлось идти чуть не по пояс в воде, и тогда их изрядно сносило, вода обхлестывала так, что промокли они до макушек. Выбравшись на другой берег, встряхнувшись и вылив воду из сапог, рыцарь сказал с ожесточением:
— А ведь она мне разумной показалась, старослужащая, ветеран, награды имеет…
— Она имеет, сэр… Не знаю, что произошло, но уверен, что-то все же с ней произошло.
Она дошли до полянки перед заводью. Тут было тихо, лишь темный лес теперь был чрезмерно близко, пожалуй, в двух полетах стрелы из среднего лука, не далее. И трава тут была влажной, а потому и высокой, почти до колен. Вот эта трава и помогла им определиться.
Первым верхнюю тунику циклопы, сшитую из тонко выделанной белой кожи, заметил Датыр. Он подошел, ни слова не говоря, обошел, поглядел удивленно на рыцаря.
— Может такое быть, — спросил его Сухром, — чтобы она утонула?
— Циклопа наша родилась у моря, сэр. Она с детства плавает так, что… В общем, она мне рассказывала, как здорово бывало, когда уплываешь, чтобы берега было не видно, а потом, уже чуть не в темноте, возвращаешься на огоньки, что ее мать для ужина разжигает. — Он решительно покачал головой. — Если она так плавает, сомневаюсь, господин мой, чтобы ей суждено было в этом ручье утонуть.
— Тут все же течение, Датыр.
— А в море — волны, и штормы, и ветра посильней, чем мы можем вообразить… Нет, сэр, течение по камешкам ее не испугает, да и не собьет с ног. Утонуть она не могла.
— Значит… — задумчиво и протяжно проговорил рыцарь, поворачиваясь к незнакомому лесу. Но больше он ничего говорить не стал, не о чем было говорить.
— Еще вот что, господин, нет ее набедренной повязки, что она под килтом носит. А в ней тут купаться… бессмысленно. Да и килта нет. — Оруженосец перевернул концом своего кинжала тунику циклопы. — Она из воды точно вылезала.
— Вот тут она, кажется, лежала на солнышке, — продолжил тогда рыцарь. — Видишь, как трава смята, и в мокрой земле есть продавленности от локтей. Ворочалась наша Крепа… Стоп, а это что такое?
Они наклонились: вокруг того места, где Крепа лежала, в очень мягкой земле, чуть не как свежесбитое молочное масло, отпечатались следы ножек величиной чуть больше ногтя взрослого мужчины. Иногда около таких вот следов наблюдались и следы, будто в землю втыкали какие-то веточки. Рыцарь выпрямился.
— Гномы, разбей меня Нечистый, гномы, сэр, — хлопнул себя руками по коленям оруженосец и посмотрел на рыцаря Сухрома. — И ведь воины, у каждого было по копью… По их копью, под их размер.
— А я думал, что они не существуют, — произнес Сухром, вглядываясь в лес- Ну да ничего, далеко они уйти не могли, она же должна была сопротивляться… Если только они магию не применили или не опоили ее чем-нибудь, что лишает воли и соображения.
— Я слышал, сэр, что гномы — не очень-то большие мастера опоить, да и много циплопе нужно их пойла, чтобы подчиниться… Я полагаю, это — магия, господин. — Он вдруг запнулся. И уже в четверть голоса, как бы только для себя договорил: — Или предложение, которое показалось ей получше нашего. Но это — вряд ли, — уже куда более громко высказался оруженосец. — Она же почти присягу нам давала, я же видел, я же с ней разговаривал. — Свои размышления вслух он завершил определенно: — Это магия, иначе быть не может.
— Ничего, скоро выведаем, что это за магия и действует ли она на воинов Госпожи, — сквозь зубы проговорил рыцарь, проверяя быстрыми, точными движениями и кинжал на поясе, и свой меч и поддергивая сапоги, чтобы было сподручнее бежать, если придется.
— Ничего, скоро выведаем, что это за магия и действует ли она на воинов Госпожи, — сквозь зубы проговорил рыцарь, проверяя быстрыми, точными движениями и кинжал на поясе, и свой меч и поддергивая сапоги, чтобы было сподручнее бежать, если придется. — Пошли, и все время старайся не терять ее следы, от нее заметные следы остались.
В лес они вошли осторожно, но, кажется, переосторожничали. Никого поблизости не было, в этом рыцарь, обученный, помимо прочего, и некоторым навыкам магического боя, был уверен. Но странное поведение циклопы его насторожило, и, в общем, правильно, что так получилось. Потому что вдруг Датыр поднял кулак, рыцарь замер на месте.
Ничего не происходило. Тишину леска этого нарушал лишь обыденный гомон птиц, их было много, очень разных и по большей части незнакомых. И никакой опасности рыцарь не ощущал.
— Ты чего? — решил он все же спросить оруженосца.
— Тут она вломилась в кусты — вот даже ветки обломала… Господин, она же не видела, куда идет, прям в это дерево с маху всадилась.
Тогда и рыцарь разглядел на уровне двух локтей поверх его роста на одном из стволов с торчащим, будто клык зверя, сухим и твердым суком, на его белой коре… Да, это была кровь, ничто иное в этом мире так не отсвечивает, не кажется одновременно и живым, и уже мертвым. Кровь у циклопы была густой, темной, но, как и положено, красной, хотя рыцарю почудилось, что отливала она какой-то непонятной зеленоватостью.
— Они ее обвели вокруг дерева, а потом… Да, потом она снова ничегошеньки не видит. Прямо об этот вот куст, что поперек растет, плечом или даже мордой… Точно, они ей повязку на глаз натянули.
— И что? — не понял сразу рыцарь.
— Да ведь у них, у циклопов, со зрением какие-то там переживания внутри происходят, господин… Они же больше всего на свете боятся именно глаза своего лишиться. Это для них — хуже, чем, предположим, у нас один глаз потерять.
— Если ты один потеряешь, у тебя второй будет… — начал было рыцарь.
— Вот и я о том же.
— Тише, — шикнул тогда на оруженосца Сухром. — Слушай.
Откуда-то доносились какие-то грубые, низкие звуки, будто рычание, смешанное, может, с тончайшими переливами воды по камням, или со звоном огромной комариной тучи, стоящей на месте в воздухе, или еще с чем-то похожим, перебивающим даже чириканье всех птиц в округе. А потом низкий, грубоватый голос снова стал чуть громче и разборчивее, и тогда рыцарю с оруженосцем стало понятно — куда следует идти.
Они пошли, уже не обращая внимания на следы, которых Крепа по прозвищу Скала оставила в этом подлеске достаточно, чтобы их и слепой заметил. И оказались… Это была не поляна, а лишь лесная прогалина, в центре которой на невысоком, чуть больше муравьиной кучи, возвышении стоял один, невероятный, шириной ничуть не меньше хорошего стола, пень. Вот на этом пне сидела, широко расставив ноги, циклопа.
Руки у нее были странным образом прижаты к туловищу, одна — к боку, одна за спиной, а на лице ее лежала на удивление чистая, белая, как самое свежее полотно, повязка. Но это была все же не ткань, а кора какого-то дерева, из тех, в которое циклопа с ходу врезалась, когда входила в лес. Она сидела и ревела так, что даже птицы поблизости поумолкли:
— Все, дальше не пойду. Вы меня специально на деревья наталкиваете.
Вот тогда рыцарь с Датыром и увидели гномов. Они действительно были размером не больше фута. А двое из них, выступающие на каких-то почти ходульках, в длинных, похожих на халаты балахонах, стояли в стороне, и у них ничего не было в крошечных руках. Это были, без сомнения, вожди. Все остальные сновали вокруг и не выпускали копья размером чуть больше хорошей лучины.
Но на концах каждой из этих лучин даже в полусумраке леса поблескивало костяное, а то и металлическое, гладко отполированное жало.
И все они гомонили. Ни один из этих мальцов не мог молчать, они просто не закрывали рта, даже команд каких-нибудь, если у них и были командиры, кроме тех двух на ходульках, они слушать не желали. Было их, пожалуй, побольше сотни, хотя и тут не могло быть полной уверенности, потому что двигались эти маломерки настолько быстро, что рыцарь при всей своей выучке должен был поднять темп восприятия, чтобы уследить хотя бы за некоторыми из них. Они буквально размазывались в воздухе, они делались почти невидимыми, только не так, как тархи, а иначе, за счет своей необычности и быстроты.
— Мы не на-талки-ваем! — вдруг, отступив чуть назад, закричал писклявым, едва слышным в общем гомоне гномов один из вождей. Он отчетливо пытался говорить едва не по слогам, а сила его голоса была такова, что остальные, как ни удивительно, оглянулись на него с уважением.
И вот тогда кто-то из них заметил рыцаря, обалдело стоящего на краю прогалины, и оруженосца, откровенно потешающегося над всем увиденным. Он едва не приседал от смеха, хотя звуков по-прежнему никаких не издавал, оказалось, он умел смеяться беззвучно.
Кто-то из гномов что-то проорал, но так, что его бы и летучая мышь не услышала, это был даже не запредельный для нормального уха писк, это было едва ли не ведьмовство какое-то. Сказывали, что от таких звуков собаки иногда теряют сознание или убегают сломя голову.
Вся толпа маломерков тут же замерла, и каждый из них выставил копье в сторону Сухрома с Датыром.
— А ведь они собираются с нами воевать! — негромко прокомментировал оруженосец. — В храбрости им не откажешь.
— Кто вы такие? — выступил вперед тот же самый, громкий в длинной хламидке, на смешных ходулях, пробуя казаться решительным.
— Я — командир циклопы, — отозвался рыцарь. — А вот вы что за народец такой?
— Мы — не народец, мы — народ! — закричал на него, со звуком чуть громче шуршания тяжелого платья женщины, вождь гномов. — И ты должен нам поклониться, мы не потерпим грубости от какого-то переростка!
— Ррсступились бы вы лучше, маломерки, — со смехом отозвался Датыр, спокойно, будто ничего опасного и не было, шагнул вперед, толпа гномов расступилась перед его огромными ногами, будто вода. А оруженосец неуловимым движением дернул кинжал, потом что-то сделал и уже засунул его в ножны.
Крепа вздохнула, да так тяжело и протяжно, что задрожали верхушки близких кустов. Затем она сделала движение плечами, еще одно, и… вытащила из-за спины руку. Сорвала с глаза повязку и огляделась. Пощурилась, поморгала, посмотрела на Сухрома уже ясно и спокойно. Он заметил это спокойствие, видимо, она ничуть не волновалась из-за этого странного приключения.
— Я заснула, а эти… воспользовались, господин рыцарь. — Она освободила рывком вторую руку и подняла, удерживая пальцами что-то совсем тонкое и невидимое. — Надо же, тонкое — не разглядеть, а крепкое какое… Кажется, они извели на меня все свои нитки, какие у них в племени только имелись.
— Это не нитки, — продолжал усердствовать между рыцарем, оруженосцем и освободившейся циклопой вождь гномов, крутясь на месте, как юла. — Это прочнейшие канаты из паутины гигантских пауков! Они еще и сплетены особым образом, мы ими до пяти душ поднимаем, когда проверяем на прочность.
— Ну да, ваших душ, — отозвался Датыр. — А с ней-то пришлось повозиться.
Внезапно в голову Сухрому пришла какая-то мысль. Он спросил, пристально глядя на разговорчивого вождя мелкого лесного племени:
— Ты скажи мне, вождь, зачем она вам понадобилась? Ведь не просто так вы ее решили украсть?
— Не просто, — подтвердил отважный гном на ходулях.
— Она нам нужна, чтобы изгнать племя гре'талсов с наших малиновых полян, а потом… Потом бы мы ее отпустили, если бы она… — И он вдруг застеснялся.
— Они хотели меня еще своей богиней сделать, — угрюмо, уже отчетливо раздражаясь при мысли, что с ней справились, пусть на время, такие вот незначительные существа, пробурчала Крепа, неожиданно с сильным, незнакомым акцентом. И снова вздохнула. — Эх, вот всегда я попадаю в такенные сит'ации, прям не знаю, че делать? Видно, судьбина такая.
— Да, мы бы тебя и богиней признали, — заверещал гном. — Потом, когда бы ненавистные гре'талсы удрали бы, задрав хвосты.
Его дружно поддержало прочее воинство, многие из которых, не чувствуя опасности, и на огромный пень уже взобрались, и кто-то даже пытался заползти к Крепе на колени. Они ее совершенно не боялись, в отличие от рыцаря, — к тому ни один из гномов не подходил. А некоторые даже целились в него из крошечных луков. Впрочем, недооценивать даже такие луки рыцарь не собирался и поднес ко лбу ладонь, чтобы, в случае, если кто-то выстрелит, успеть закрыться, рассказ оруженосца про боязнь циклопов потерять зрение, определенно, произвел на него впечатление. Ну и помимо того, предосторожность была все же не лишней, мало ли что, нервы у этих лесных недомерков, по крайней мере у некоторых из них, явно были не в порядке.
— Ладно, пошли, — приказал циклопе рыцарь. — Ты же не хочешь остаться с этими… Кроме того, тебе нужно одеться как положено.
— И дубинку свою вернуть, — добавил Датыр.
— А вот дубину ее мы… Мы спрятали, — закричал в отчаянии гномий вождь. Но тут же повернулся к Крепе, которая так и не вставала почему-то, наоборот, она определенно попробовала стать меньше, незаметнее и подняла руки, закрывая грудь. — До поры до времени, о богиня наша… Мы же понимаем, тебе бы пришлось сражаться с грозными и ужасными…
— Слушай, — перебил его оруженосец Датыр. — А почему бы вам, если уж эти самые… талсы, или как их там, вам надоедают… Почему бы вам не сговориться с тархами. Они же тут, рядом, всего-то реку переплыть.
— Ты имеешь в виду племя крылатых, что живут на другой стороне Великой Реки? — переспросил его вождь. — Они нас не послушают, не согласятся стать наемниками, даже если бы мы им заплатили. Они гнусный, торговый, а не воинский народец… Мы их презираем.
Он еще что-то говорил, когда Крепа вдруг сорвалась с места и рванула прочь, к месту, куда гномы оттащили ее боевую дубину. Вот это было правильно, пусть стыдливость циклопы никак и не вязалась с ее силой и размерами, но позаботиться об оружии следовало раньше, чем об одежде. Вот только как она это сделала, как определила направление?.. Разве что она, как сказывали в иных сказках, умела читать мысли, даже у этих малоросликов?
— Стой! — громче обычного, почти оглушительно, с его, гномьей точки зрения, заорал вождь. — Ты куда?.. Ты чего, богиня?.. — Он оглянулся. — А мы как же?
Циклопа, хоть и по-прежнему смущалась из-за всего происходящего, все же затормозила и оглянулась. И рявкнула так, что у рыцаря едва уши не заложило:
— Вы?.. Я вам как богиня ваша несостоявшаяся приказываю — раз-зойдись!
И побежала дальше, но теперь рыцарь не сомневался, она отыщет свою дубину, приоденется и будет ждать их у речки. Наверняка будет по-прежнему смущенной, нелепой, как и вся эта история. Но если ее успокоить, как следует покормить, налить стаканчик, как обычному солдату, все станет нормально. Сухром тоже повернулся и зашагал в сторону реки и уже через кусты услышал рассудительный голос Датыра:
— Ну вот, вождь, видишь, богиня велела… Значит, исполняй. А о том, чтобы поднанять тархов, ты все-таки подумай, совет-то — неплох.
А о том, чтобы поднанять тархов, ты все-таки подумай, совет-то — неплох.
И вдруг в сознании рыцаря Сухрома совершенно не к месту, неожиданно для него, да и без какой-либо связи с этой историей, с этим приключением, в которое угодила Крепа, определенно сложилось… понимание того, куда нужно лететь.
Теперь он знал направление, будто бы его нарисовали стрелочкой на всей той огромной карте этой части мира, которую он, как оказалось, незаметно для себя представлял. И направление это должно было привести его туда, где он точнее и яснее увидит, что делать дальше, кого еще найдет, исполняя приказ Госпожи. В том, что так и будет, он теперь не сомневался, хотя эта его догадка и была… хм… в высшей степени неожиданной.
3 У Плахта почти весь день было отличное настроение. Несмотря на то что, как его еще пару дней назад и предупреждали, пожаловало высокое начальство: командиры, какие и в армию-то приезжают, только чтобы потом перед дамами хвастаться собственной храбростью, чтобы нацепить себе какие-нибудь цацки за удаль и беспримерную мудрость в выборе стратегии, приведшей к успеху, к победе над грозным и непобедимым прежде врагом… Хотя, если подумать, какой же это враг, если, по сути, из того же племени — Плахт знал это совершенно точно, как и все вообще знали.
И герцог, и маршал-интендант, и главный советник двора его светлости, гнуснейший тип, интриган и самая вредная для армии персона, были роллами, или в просторечье свиномордыми. Так же как роллами были и те, с кем ему, Плахту по прозвищу Суровый, предстояло воевать. Но те роллы в отличие от герцогских были лесные, дикие, не обученные в колледжах разных, они не строили дома в пять этажей, не умели долго и нудно читать стихи древних поэтов о любви, вызывая сладострастное похрюкивание у женщин, не пользовались ложкой или вилкой, а лакали, как и полагалось свиномордым, из лохани.
Но иногда Плахт признавался себе, что те, кто сидел сейчас в лесу и в единственном городе диких роллов, в Колышне, которую они выстроили с таким трудом, обрекая сотни и тысячи работяг на изнурение и бесконечную усталость, нравились ему больше, чем цивилизованные. Выглядели они в своих лесах как-то счастливее. Разумеется, если не считать пленных, те-то всегда одинаково выглядят — потому что ждут унижений, которые бывают похуже смерти, наверное.
— Зеркало принеси, — приказал Плахт своему денщику Несваю, странному парню, который по-настоящему был ему предан. — Хочу посмотреть, правильно ли бороду заплел?
— Господин, да я же старался…
— Вот и следует проверить, что у тебя после стараний получилось.
«Он считает меня вредным», — подумал Плахт, посмотрев мельком, как Несвай лезет куда-то в самый темный угол палатки, где за тюками с одеждой и сундуками с прочим добром можно было отыскать зеркало настоящей гноллской работы — почти в четыре ладони лист изумительно полированного самородного серебра с самой небольшой примесью бронзы. Такие зеркала отражали даже малые признаки цвета на лице и не превращали его в лик покойника, чем иногда грешили даже самые лучшие серебряные.
— Все-то тебе, господин, самому проверять обязательно, другим-то уж и не доверяешь, все сам да сам… — ворчал Несвай, но зеркало все же принес.
Подержал его перед Плахтом, морща свою подвижную, необычную даже для этих краев, мордочку. По сути, он был карликовым эльфом, и уши у него были остроугольные и какие-то зеленоватые, и золотую серьгу в левом ухе он носил совершенно на эльфичий манер, и волосы так же назад зачесывал, вот только чувствовалась в нем немалая примесь и ролличьей крови, что-то свиномордое было, нос задран чуть не ноздрями вперед, и складки кожи на переносье совершенно как у всех местных.
Плахт попробовал вспомнить, когда и как попал в эти земли, в страну, где главным племенем, основной, ведущей расой были именно роллы.
Плахт попробовал вспомнить, когда и как попал в эти земли, в страну, где главным племенем, основной, ведущей расой были именно роллы. Наверное, еще молоденьким капитаном тогда служил, или даже ранее, поручиком нанялся в какую-то частную армию лет с полета тому назад… Он даже командиров тех забыл, кто когда-то им помыкал, как и каждым молодым офицериком из чужих, из пришлых карликов, каким Плахт по природе своей был и будет до скончания времен… Слава Пресветлым Богам, не ролл какой-нибудь, пусть даже и служить приходится на их коренных землях, в их странах, и воевать в основном с ними же.
Бороду Несвай и впрямь заплел знатно, в три косички, что было совсем не много для того положения, которое Плахт фактически занимал. Может, стоило подумать уже, чтобы заплетать себе в бороде четыре косицы, да вот беда, все равно же этого не поймет тут никто, бороды у роллов почти не растут, так только, редкими клочьями щетины выступают на подбородке… Да и официального назначения на пост Главнокомандующего от его пресветлости герцога Плахт еще не получил, лишь армией командует, хотя для чужака и такая карьера в этих краях считается неслыханно успешной.
— Секиру подай не ту, что обычно, а парадную.
У него было две секиры, одна боевая, двулезвийная, хотя и несимметричная, заднее лезвие больше походило на клюв чекана, чтобы доспехи пробивать, но в крайности и рубить им было возможно, потому что от него отходила вверх и вперед еще третья рубящая кромка, и таким образом оказывался задник у секиры чуть шире, чем полагалось быть чекану. А была еще одна, до смешного похожая на обычный, вульгарнейший топор, только обушок был луковкой, как фигурный набалдашник у булавы, предположим, и в лезвие были вделаны крошечные, с маковое зернышко, алмазики. Было их более трех тысяч, это Плахт знал точно, он получил ее еще от старого герцога, а не этого, что сейчас-то правил, за завоевание столицы, когда старый правитель еще только на трон садился. Вот умели в старину быть благодарными, не то что ныне… И в оконечность рукояти, изукрашенной темным серебром, был вделан большой, чуть не с лесной орех, топаз, не дорогой, не густого цвета, а легонький, почти прозрачный, высвечивающий синеву воды или блеск неба под лучами солнца.
Секира была неудобной, неправильно сбалансированной, такой махать — только кулаки себе выворачивать, но начальство требует парадности, приходилось подчиняться.
— Все, пошли, — решился наконец-то Плахт. — Ты будь поблизости, даже там, в шатре у герцога, — мало ли что?
— А если он почнет о тайных планах рассуждать? — с испугом спросил Несвай.
— Ничего, скажу, что я хоть и формально, но хозяин лагеря, следовательно, слуга мне нужен, чтобы подать вина, к примеру, или…
— У герцога своих слуг… не сосчитать прибыло, — отозвался упрямый Несвай.
— Ты слушай, что тебе говорят-то, и не спорь, — прикрикнул Плахт, и оба они вышли из палатки.
У входа стоял, как и положено, какой-то капрал с протазаном и прямым мечом на боку. Ничего в нем не было парадного, но это — и хорошо, решил Плахт, в парады мы еще наиграемся, перед герцогом-то, после победы.
Они пошли по лагерю, устроенному, как обычно делали роллы, в лесу. Высокие деревья шумели над головой, и солнце пробивалось через их листву с трудом. Кустов подлеска оставалось здесь уже маловато, их то ли вырубили, то ли съели… Сборная же армия была у Плахта на этот раз, не до армейских рационов было, кто умел и хотел, тот и простой травой, как обычные жвачные, подкармливался, подножным, так сказать, кормом. У некоторых народов это даже чем-то вроде как заботой о здоровье считалось.
Ближе всех к его палатке, в самом лесу, расположились кочевники из племени Разноцветных, по сути — цыгане, смуглые, как на подбор, со множеством девиц самого разного пошиба, которые носили к тому же и цветастые юбки.
От них, кажется, и пошло прозвание племени. Девиц этих Плахт не одобрял, но иначе Разноцветных было не завлечь на войну, потому что даже самому последнему солдату из них разрешалось жениться, а не только маркитантками обходиться, если уж пришла на такие забавы охота… И путешествовали они преимущественно в возках, в кибитках, в фургончиках, которые волокли мулы или лошаки, лишь иногда — ослы. А вот коней у них, как правило, не было.
Хотя, может, коней у них свели или выкупили кентавры, чей лагерь располагался на опушке перед рекой, где все брали воду и где без надобности болтаться было нельзя, Плахт там специально посты выставил. То есть набрать воды, предположим, для стирки или для помывки — это пожалуйста, но чтобы просто так залезать в реку и бултыхаться — этого уже нельзя, иначе воды на всех не хватит, а ему только эпидемии не хватало… Раньше, когда Плахт только вводил в армии такие порядки, на него косились, ругались солдатским злым словом, зато теперь, хвала Пресветлым, привыкли, уже не спорят, не протестуют, даже не косятся.
В лагере кентавров, разбросанном перед лесом на лугу, пахло навозом, терпким конским потом, свежескошенным сеном и какими-то цветами. Что это были за цветы, что за причина заставляла кентаврих, которые по всем статьям тоже были неплохими солдатами и служили наравне со своими мужьями, таскать какие-то корзины, где они высаживали и затем очень старательно выращивали эти пахучие растения, Плахт не знал. Слышал, правда, что с этими цветами, южными, нуждающимися в постоянной заботе, была связана кентаврская любовная магия, что-то вроде того, чтобы придавать мужчинам особую силу или нечто в этом роде… Вот только всем другим, и Плахту Суровому особенно, этот запах ни о чем не говорил и ничего в нем не вызывал, кроме раздражения. Но с обычаями других народов спорить не приходилось.
— Где герцогские палатки? — спросил он скорее себя, чем Несвая.
— А оне-т тамочки, выше по течению реки расположились, — не понял его настроения денщик и влез с ответом. — Чтобы, значит, вода была свежее для их высокородных герцогских нужд.
Плахт посмотрел не выше, а ниже по течению реки. Там, среди светлых валунов, белесыми пятнами проступающих на зеленом покрывале травы, устроились циклопы. Их было немного, чуть более тридцати, но бойцы они были знатные. К тому же, если подумать, три десятка циклопов — таким могла похвастаться не каждая армия, обычно эти одноглазые такими отрядами не собирались, не могли ужиться или просто не желали, чтобы ими кто-либо посторонний командовал, давно было известно — у циклопов всегда должен быть свой командир, и другого они не хотят.
Сходить, что ли, к ним, подумал Плахт, изобразить начальственную заботу о подчиненных, поспрашивать что и как?.. Он не очень любил циклопов, как и все низкорослики, но, с другой стороны, — они были настоящими воинами, бойцами, и это перевешивало прочее. Они говорили, что думали, без всяких интриг и лукавства. И дрались как черти, преимущественно на расстоянии, но и в ближнем, рукопашном бою бывали не промах…
Нет, все же придется спешить на совет, что устраивал герцог, а значит, идти нужно в другую сторону. Мысль о предстоящем совете вызывала раздражение, поэтому Плахт снова напустился на Несвая, хотя тот был ни в чем не виноват:
— А остальные роллы, армейские, наверное, вокруг герцогских палаток расположились?
— А где же им еще быть-то, господин? — удивился денщик. — Вестимо, там и обретаются, только ближе к лесу.
— Ладно, пошли, — приказал командующий всей армии Плахт по прозвищу Суровый и уже решительно, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, зашагал вверх по течению реки, к палаткам, над которыми на высоких шестах на ветру весело трепыхались разнообразные флажки и вымпелы высокородного начальства, командиров, раздери их поперек и вдоль Нечистый.
Герцогский отрядец, впрочем, стоял отдельно от прочих роллов, даже от реки словно бы отгородился невысоким холмом. А может, герцог опасался, что дикие его свиномордые сородичи могут ударить из того леска, что находился на другом берегу, и он окажется на самом острие удара… Хотя такого быть не могло, разъезды кентавров были разосланы чуть не по всей округе, считай, не менее чем лиг на пять, а местами, в сторону этого лесного города Колышны, и еще дальше. Не мог никакой существенный отряд проскользнуть мимо них и не мог оказаться так близко, чтобы атаковать основной лагерь. Но этого герцогу было уже никак не объяснить.
Суровый еще разок посмотрел, как расположились высокородные, и неспешно прошел выставленные посты кентавров пополам с цивилизованными роллами к вагенбургу, составленному из обозов начальства. Разумеется, его пропустили. Плахта не просто хорошо знали, но и почитали на солдатский манер… Да и наказать он мог, если бы захотел, пожалуй, любого из этих, кто вокруг герцога крутится, включая офицеров. Но вот на Несвая какая-то молоденькая кентавриха, с копьями в обеих руках и с отличным доспехом от груди до мощного и холеного лошадиного тела, все же накинулась. Попросту выставила копья и свела брови в единую линию, как в бою.
— Этот — со мной, — кинул ей Плахт.
Кентавриха уступила не сразу, рассмотрела Несвая пристальным и жестким взглядом своих темных глаз и лишь потом нехотя отошла, позволяя денщику командующего пройти. Несвай поспешил за Плахтом, поневоле оглядываясь на чрезмерно решительную кобылу.
— Не могу я к ним привыкнуть, господин, уж очень здоровые…
— Ты бы их в бою увидел, — отозвался Плахт через плечо, — ночей бы не спал от ужаса.
Перед самой палаткой герцога — превосходной, шатровой, в которой, вероятно, не два и даже не три отделения имелись, — Плахта все же остановил Постук. Как его дальше звали, сам Суровый не знал. Называл его всегда Постуком, кентавром, на котором герцог еще в бытность наследником разъезжал. Сейчас-то, заняв трон отца, он Постука использовал скорее как слугу и советника, ходили слухи, что парень этот уж очень умным оказался для кентавра, заметно расчетливее и красноречивее иных роллов.
— Герцог звал тебя к заходу, командующий, — низким, намеренно медлительным тоном, чтобы было понятнее, проговорил Постук. — А ты опоздал.
— Не слишком много времени прошло с захода, господин Постук, — чуть заметно поклонился Плахт — все же полагалось быть вежливым на всякий случай, могло пригодиться. — К тому же дела задержали, необходимость принимать офицеров…
И зачем эта ложь, тут же подумал Плахт, ведь наверняка они знают, кто к нему в палатку приходит, кто и что именно докладывает, но допустить, чтобы какой-то Постук, подседельный некогда кентавр, ставил ему на вид — такого тоже делать было нельзя.
— Ладно, проходи, командующий, герцог сам тебе выговорит, если захочет, за то, что ты не поторопился на его вызов. — Постук пропустил Плахта и Несвая, а затем, чуть пригнув голову, и сам вошел.
Внутри, по всему было видно, готовился не армейский совет, а почти обыденная развеселая гулянка с выпивкой, в которой уже многие из офицеров приняли куда как заметное участие. Но герцог Сурового увидел, махнул рукой, подзывая.
— А-ага, Плахт, прибыл, командующий… Мы вот тебя заждались. И ведь не начинали без тебя, все думали — кто же будет докладывать, если тебя нет?
— Господин герцог Дрон Дего ди Калуж, господин мой, приветствую тебя, как всегда, с искренней почтительностью и всеполной преданностью. — Плахт склонился в поклоне, уже строго адресованном герцогу.
А сам герцог был уже пьянее, чем хотелось бы. Но делать нечего, пришлось и раскланиваться, и косить глазами на тех, кто тут еще около герцога толпился.
— Плахт склонился в поклоне, уже строго адресованном герцогу.
А сам герцог был уже пьянее, чем хотелось бы. Но делать нечего, пришлось и раскланиваться, и косить глазами на тех, кто тут еще около герцога толпился. На своих офицеров Плахт внимания почти не обратил, так — лишь отметил, потому что знать это все же следовало. А вот на господина интендант-маршала Белама ди Ара и на господина главного советника Констана Порога внимание обратить пришлось, тем более что хоть и не весьма охотно, но они тоже поклонились. Хоть и наморщили свои поросячьи рожи в странной смеси дружеской улыбки и заметного неудовольствия тем, что у них в армии некто из такой вот малозначительной расы занимает столь серьезное положение.
Спор о старшинстве рас считался у них, у роллов, едва ли не главным философским вопросом современности. Необходимость его решения не раз и не два подчеркивалась еще и старым герцогом, а новый так вообще полагал за главное условие его господства на всех окрестных землях. Впрочем, споры эти происходили, главным образом, внутри сообщества роллов, ни лесные эльфы, некогда тут обитавшие, ни лесные, редчайшие по нынешним временам карлики-в них не вдавались. Потому что переспорить роллов с их убежденностью в старшинстве, во многом куда как сомнительном согласно древним рукописям, — а следовательно, в необходимости признавать их господство по праву большей близости к Богам, еще никому не удалось и, наверное, не получится никогда.
Тем более, что армию они создали действенную, не без его, кстати, Плахта, участия.
— Господа офицеры, — веско уронил маршал-интендант, широким жестом приглашая всех присутствующих к столу, на котором уже были разложены в несколько слоев карты окрестных мест.
Офицеры, кто поопытнее, тут же отставили свои кубки, стаканы, бокальчики и подошли к столу. А вот те, кто был помельче и чинами, и опытом, не скрывая некоего разочарования, собираться не спешили, как не спешили и стаканы свои отставить, справедливо рассудив, что за спинами более старших офицеров их руки будут не видны герцогу. А прихлебывать винцо, тем более такое славное, привезенное герцогом, можно было не шумно, а потихоньку, не булькая, не глотая с таким звоном, что у иных благородный напиток в глотке отзывался, будто они бубенцы проглатывали.
— Слушаем тебя, Плахт, — коротко, но значительно приказал главный советник, и Суровый склонился над картами.
Перевернул одну, как обычно, чтобы север был вверху, а нижняя кромка обозначала юг, откуда они наступали. И герцогу так было удобнее. Плахт все же сомневался, что герцог умеет читать карты, если они лежат неправильно.
— Вот здесь, господин, — он коротко взглянул на герцога, не выпускающего свой стакан из рук, короткопалых, изнеженных, поросших рыжим волосом, и лишь затем оглядев остальных, — и господа, находится противник.
— Варвары, — отозвался интендант-маршал, — называй их, командующий, как привычно при дворе называть.
— Варвары закрывают нам кратчайшую и самую удобную для обозов дорогу к их Колышне. Их сейчас немало, пожалуй, под десять тысяч солдат разного рода и разной степени обученности.
— Что значит — разного рода? — спросил герцог и заметно покачнулся.
— Они вооружены, мой господин, не весьма разумно. Слишком многие прихватили с собой, что оказалось под рукой — боевые дубинки, палицы, кистени… Мечников из них примерно тысячи три, не больше, и это — наша удача. Кроме того, следует отметить, что у них всего-то тысячи полторы лучников, потому что лучник — это, как правило, вольный крестьянин, в армию они идут лишь по своему разумению, и, по сведениям наших разведчиков, а также перебежчиков, многие из вольных решили выждать, чтобы потом присоединиться к победителю.
— Ага, — кивнул герцог, — чувствуют, значит, что победа будет за нами.
— Ага, — кивнул герцог, — чувствуют, значит, что победа будет за нами.
— Не совсем так, светлейший, они, как было сказано, выжидают. Если нам не удастся одержать победу, они встанут на сторону твоих врагов и проявят к тебе и твоему войску несомненную враждебность.
В воздухе повисло сумрачное, темноватое какое-то молчание. Так что слышно стало, как кто-то за палаткой зовет какого-то капрала. Только тогда Плахт осознал, что он противоречил самому герцогу, а этого ни по этикету, ни по его служебному положению делать было нельзя. Но слова уже вылетели, и были они правдивыми… Возможно, кто-то из благородных роллов здесь и подумал, что неплохо бы его одернуть, в какой-нибудь манере сделать замечание… Вот только объективные обстоятельства не позволяли.
Плахт сделал вид, что сам ничего не заметил, лишь чуть быстрее заговорил:
— А вот под твоим, господин герцог, командованием всего шесть тысяч солдат, и это следует иметь в виду. Правда, они более дисциплинированы, обучены и получше вооружены… Так что силы у нас, можно считать, равны.
— Я давненько не получал списочный состав всех тех, кто тут собрался. — Герцог изволил сделать не очень твердый жест, будто бы указывая на всех тех, кто оказался за пределами его палатки.
— Поясни, Плахт, — суховато и твердо приказал маршал-интендант.
— По состоянию на сегодняшнее утро, у нас не менее тысячи кочевников из племени Разноцветных.
— Ну эти… — буркнул главный советник, начиная что-то записывать в небольшую книжицу, которую мгновенно выудил откуда-то, как заправский писарь.
— Спору нет, отличные пращники и умеют строить требюшеты, но следует признать также, что в прямом бою, при лобовом столкновении они неустойчивы, — продолжил Плахт, будто ничего более важного, чем отчетливо и ясно изложить состав армии, на свете не существует. В этом, возможно, и было его спасение, его значение, его возможность исполнять долг, пусть и допуская мелкие огрехи в этикете. — Есть еще немного циклопов, те здорово кидают камни и строят насыпи к стенам крепостей, но… они непослушны, — объяснил Суровый. — Правда, сейчас для их отряда удалось найти достаточно твердого и дельного командира… — Он сделал вид, что обегает присутствующих офицеров глазами, командира-циклопа он, конечно, тут не обнаружил. Ну да ничего, он потом может и собственный совет, помельче да потолковее, в своей палатке собрать, пусть это и будет еще одной неучтивостью по отношению к герцогу. — У нас имеется несомненное преимущество, господин герцог, в том, что у нас порядка полутора тысяч кентавров, это отличные бойцы, всецело тебе преданные…
— Кентавры могут все, пресветлый, — раздался сзади низкий, утробный голос Постука. Вот он-то тут был и, как выяснилось, ловил каждое слово из доклада командующего.
— Остальные три с половиной тысячи — это роллы, большей частью выходцы из коренных твоих владений, — собрался было продолжить Плахт, но теперь у него из этого почти ничего не вышло.
Собравшиеся, будто бы только и ожидали, когда кто-то вот так веско прервет его, и заговорили хором. Это было неправильно, но поделать было уже ничего нельзя. Лишь когда поднял руку маршал-интендант, все как-то стали затихать. А маршал спросил, глядя в упор, будто обвиняя в чем-то Плахта:
— И где же ты, командующий, собираешься атаковать противника?
Плахт набрал побольше воздуха, чтобы снова все детально и подробно изложить, но герцог уже отвернулся от него. Своим высоким голоском, уже куда заметнее, чем в начале совета, покачиваясь, он произнес:
— Если тебе, командующий Плахт Суровый, удастся этот городок одолеть, то быть тебе виконтом-управляющим на этих землях… И даже где-нибудь еще тебе поместье найдется, чтобы ты не думал, что благодарность герцогов Дего ди Калуж не имеет никакой цены.
Среди собравшихся подвыпивших офицеров послышались смешки, которые, не встретив неодобрения, переросли в хохот, вероятно, это была шутка, некий вариант светлейшего остроумия. Плахт тоже, удивляясь себе, выдавил улыбку.
Пришлось, ко всему прочему, еще и благодарить… Ему не удалось рассыпаться в любезностях, он не был этому в достаточной мере обучен, но кое-что все же из себя выдавил, а дальше… Дальше все пошло, как происходило в этом шатре до его появления. Офицеры подходили к столику с напитками, не обращая внимания на тех, кто еще оставался у стола с картами.
Вот так Плахту пришлось закруглиться со своим докладом. Он даже не успел высказать свои просьбы пополнить армию хотя бы немного и улучшить снабжение, и вообще… Он уже решил сказать об этом герцогу приватно, но тоже не сумел. Потому что около него вдруг, как из-под земли, вырос маршал-интендант. Он смотрел на Плахта так жестко, будто бы не советоваться с ним предполагал, а пытать по обвинению в измене, не меньше.
— Герцогу нужна быстрая победа, Плахт, — прорычал он. — Победа решит, быть ли тебе генералом, либо… Впрочем, об ином тебе лучше не догадываться.
Плахт снова поклонился, будто бы он настолько уважает слово герцога, что не может не выразить своего почтения, и собрался ответить, но Белама это нисколько не интересовало. Он, выказывая свое пренебрежение к Плахту, отвернулся, сделал вид, что заметил главного советника, который о чем-то довольно лениво переговаривался с Постуком, и вскричал:
— Констан, тебе бы следовало посоветовать светлейшему, чтобы он приказал уже и знамена победные шить… Представляешь, как будет здорово, когда мы этот город одолеем и сразу же развесим свои вымпелы!
— Да, Разноцветным это очень понравится, — буркнул Плахт и отошел подальше от стола с картами. Его роль на сегодня была, по всей видимости, исполнена.
Хотя получить поместье, которое можно передавать по наследству и управлять, добиваясь дохода в свои, а не армейские сундуки, было бы, конечно, здорово. Кто же с этим будет спорить?
4 Леса на этом широком, раскидистом плато были реденькие, невысокие, какие-то обветренные и почти лишенные подлеска. И грунт был твердый, допускающий лишь нечастые ручьи, бегущие между глинистых берегов, вдоль которых росла трава, доходящая до брюха коней, по сути, место оказалось очень удобным для боя, как решил Плахт, хотя ничего об этом никому не сказал. Армию он развернул фронтом к противнику, настаивая, чтобы она шла вперед тремя колоннами, расстояние между которыми не превышало полчаса ходу для каждого из отрядов. В этом редколесье такое было возможно, хотя и топать приходилось не по дороге, а пробивая пути по зарослям.
Обозам армейцев он разрешил тащиться сзади как вздумается, но отрядил им охрану, чтобы неожиданный удар не оказался для противника успешным. А вот что происходило с невероятно громоздким обозом герцога и его приближенных, командующего вовсе не интересовало. Он даже был бы рад, если бы весь этот неуклюжий караван с дорогим скарбом отстал наконец и на него не приходилось бы тратить слишком много внимания.
Впрочем, из неуклюжести герцогского обоза Суровый сумел извлечь выгоду, он не гнал армию, а заставлял ее идти неторопливо, в чем получил одобрение маршала-интенданта Белама. Того-то как раз весьма заботило, чтобы гвардейцы герцога и слуги все же прибывали к месту бивака основных сил и предоставляли повелителю и всем его прихлебателям хоть какое-то подобие комфорта и уюта.
На четвертый день кентавры доложили, что армия лесных роллов находится в четверти дневного перехода, вот тогда-то Плахт и решился. Собственно, он давно задумал этот трюк, потому что когда-то в юности, которая у него, как ему самому начинало казаться, пролетела неожиданно быстро и незаметно, вычитал о нем в древних учебниках стратегии и давно хотел использовать.
Хотел применить, попробовать и посмотреть, что получится и как именно получится.
Он предложил чуть не всей коннице во главе с Постуком, которому офицеры этого подразделения все чаще и все явственнее подчинялись, почти в открытую игнорируя строевых командиров, которыми командовал Плахт, выдвинуться… на удобную якобы для общего наблюдения возвышенность. Она была не очень велика, с крутыми склонами, так что атаковать ее врагам было бы трудновато.
Там Постуку было приказано приостановиться и подождать… Это был трюк с выдвинутым якобы малосильным отрядом, слабым и не очень защищенным подразделением, которое провоцировало противника на атаку с целью отщипнуть и уничтожить частичку общих герцогских сил.
А тем временем остальные отряды армии Плахт за этой возвышенностью выстраивал для большого сражения. Конечно, опытные и много послужившие офицеры понимали, что и как он делает, и втихомолку, без всяких внешних проявлений, его одобряли. А вот герцог со своими избранными сослуживцами… Со своим штабом, если это так можно было определить, ничего не поняли, даже не разобрались в том, что из этого должно произойти, и почему-то решили рвануть вперед. А это было уже нежелательно.
Плахту едва удалось догнать его пресветлость герцога на своей колясочке, на которой командующий привык перемещаться, потому что не любил скакать верхом. Он вообще не любил лошадей, и это было всем известно, по лагерю даже байки ходили, мол, когда карлик забирается на коня, ему кажется, что он едет на слоне — и падать высоко, и ног не хватает, чтобы этим конем управлять… На самом деле что-то подобное действительно имело место быть.
А вот в неширокой колясочке, в которую были запряжены всего-то два некрупных пони и которой неизменно правил верный Несвай, можно было и расположиться с удобством, и соснуть немного, если приходила к тому охота, и покушать можно было на специальном откидном столике… А если требовалось, то можно было и пригласить к себе в коляску кого-нибудь и поговорить, почти не опасаясь, что разговор кто-либо подслушает. В общем, коляска имела массу преимуществ по сравнению с верховой-то ездой.
Вот как Плахт, еще в бытность молодым офицером, обходился без нее, он и сам теперь сказать не мог, просто не представлял себе, как справлялся, совершая многомильные переходы верхом, и не уставал почти… Хотя, если подумать, наверняка уставал, вусмерть уставал, вот только молод был, а потому и восстанавливался быстро, и незаметно для себя поутру почти всегда приходил в норму.
На этой-то колясочке Плахт по прозвищу Суровый и догнал герцогский кортеж, когда они решили было двинуться в сторону ушедших вперед кентавров.
— Государь, — предложил он, с вежливым поклоном, — прошу не побрезговать, а расположиться у меня, в моем экипаже. Я имею что-то тебе сообщить, в чем мне нужно твое одобрение… И позволение.
Герцог спешился, с некоторой неохотой залез в экипаж Плахта, а тот — рад стараться — принялся расписывать ему армию противника, согласно данным разведки, чуть не поротно, что требовало немалого времени. Собственно, этого командующий и добивался, герцог был в безопасности и не мог сдуру, вырвавшись вперед и ничего не соображая, испортить Плахту план боя.
Герцог, не понимая, зачем ему Плахт это все рассказывает, начал нервничать все сильнее, а потом и вовсе разозлился, но время Суровый рассчитал верно. Как раз в момент, когда терпение герцога иссякло, между деревьями впереди идущей уже по заметному подъему на выбранный холм армии замелькали кентавры. Они двигались споро, сильно, развернутым строем… И отступали. Герцог привстал в коляске, глядя в свою новомодную подзорную трубу, сделанную восточными умельцами, попробовал разобрать, что происходит… Ничего не увидел, конечно, а что увидел — того не понял.
— Командующий, что это?
— Сражение, светлейший, начинается.
Герцог привстал в коляске, глядя в свою новомодную подзорную трубу, сделанную восточными умельцами, попробовал разобрать, что происходит… Ничего не увидел, конечно, а что увидел — того не понял.
— Командующий, что это?
— Сражение, светлейший, начинается. — Плахт для верности еще разок осмотрел окружающие его колонны солдат. — На встречных направлениях.
— Какое, к чертям, сражение, Плахт, если мои кентавры пятятся?
— Верно, пресветлый, пятятся, и должны пятиться, чтобы… чтобы противник их атаковал. — Вот тогда-то он и попробовал объяснить: — Заметив это отступление, противник обязательно попробует атаковать, а так как его порядки растянуты, они будут подходить к месту сражения постепенно, таким образом, государь, их десять тысяч бойцов, даже если они все и получат приказ вступить в драку, обернутся для реального-то боя тысяч в пять, а то и меньше. И когда мы с ними расправимся, подойдут следующие тысячи три, но наши собранные в кулак войска и с ними расправятся… Все будет хорошо, государь, сегодня ввечеру мы будем праздновать первую победу. Если Боги позволят, мы варваров сегодня до половины уничтожим или рассеем.
— Я буду праздновать победу, — немного неуверенно, но довольно высокомерно поправил своего командующего герцог Дрон Дего, и Плахту осталось с этим только согласиться.
Хотя позже он об этом немного подумал и пришел к выводу, что он-то, офицер и служака, не умел говорить об армии иначе как «мы», подразумевая и коллективные усилия, и множественность исполнения долга, обязательно в нормальной армии присутствующих. А вот герцог, похоже, никогда, даже подразумевая свои владения, не думал обо всех разом, не понимал этой множественности, потому и требовал, чтобы победу признали за ним, хотя его-то личный вклад в нее был до смешного жалок и незначителен.
Вот тогда, подозвав к себе адъютантов, Плахт стал отдавать приказы, а герцог благоразумно остался в его коляске, никуда и ни во что более не решаясь соваться. Тем более что этот лесной бой был в общем-то не очень ясен и самому командующему, вязким он получился, не очень правильным, каким-то на редкость кровавым, с обилием разных мелких неожиданностей.
Сначала стало известно, что часть кентавров не последовала за офицерами, которых Плахт специально инструктировал, чтобы они не устраивали глубоких рейдов на противника, а поскакали за Постуком. Тот ушел вбок, куда-то к северу, и связь с ним оказалась потеряна. Потом, через пару часов отчаянной рубки, когда уже все части армии Плахта стали пусть медленно, но заметно продвигаться вперед, как он и хотел, стало известно, что некоторый отдельный отряд хорошо выученных диких роллов занял круговую оборону на обширной поляне и не позволяет окружившим его частям действовать в выбранном Плахтом направлении. Пришлось передвигать поперек основного фронта циклопов и часть Разноцветных, чтобы они своими пращами с неугомонным отрядом диких все же расправились.
И уже совсем под вечер, когда и с левого фланга, и с правого пришли известия, что все хорошо, по всем статьям одержана победа, Плахту доложили, что какой-то из отрядов все тех же Разноцветных принялся грабить обоз противника и остановил наступление, потому что тем же самым решили заняться и остальные, забыв о бое, не обращая внимания на то, что окончательная победа еще не одержана…
В общем, как в каждом крупном бою, все прошло не совсем так, как Плахт планировал, но в основном у него все получилось. Отступающие дикие роллы смешали подходящие им же на выручку части своей армии. Грамотное управление их войсками — если оно вообще было, в чем Плахт сомневался, — было утеряно, и едва стало смеркаться, как противник побежал по всему фронту. Плахт попробовал было организовать их преследование кентаврами, но невесть откуда вынырнувший Постук со своим почти полдня отсутствовавшим отрядом так измотался, так запыхался, что преследование получилось весьма кратким, едва на четыре-пять лиг, не больше, и, собственно, преследованием эту пробежку назвать было нельзя.
Но все же враг, потеряв до половины своих сил, отступил, да и пленных все те же кентавры притащили с собой чуть не полторы тыщи душ, и ими теперь — хочешь не хочешь — приходилось заниматься. Чем Плахт, с ведома герцога и со всем своим удовольствием, и предложил озаботиться индендант-маршалу Беламу.
Признаться, в этот момент герцог к нему, к Плахту, действительно благоволил, усадил на победном пиршестве рядом с собой, даже пару раз здравицу предложил за него, что все прочие офицеры, разумеется, с удовольствием поддержали. Еще он всерьез говорил о том, что воевать Суровый умеет куда лучше, чем кто бы то ни было из его окружения, и даже пару раз, когда главный советник двора его пресветлости как-то не очень вежливо ответил Плахту, тут же прилюдно советника своего одернул. Это было приятно.
Но вот что было не очень хорошо, так это мнение, которое почему-то у герцога засело в голове, что они уже выиграли чуть не всю войну, и теперь остается только сорвать город лесных, диких роллов, словно зрелое яблоко с ветки. А это было не так. И даже вовсе — не так.
Потому что армия диких далеко не ушла, и оказалась, как Плахт убедился во время лесного сражения, слишком многочисленной, чтобы вот так просто, после первого же боя рассеяться. Конечно, ситуацию еще осложняло то, что Плахт не сумел добить отступающих или забрать в плен измотанных солдат противника в большем количестве, после чего они восстановиться бы не сумели вовсе.
А на той стороне, у диких, определенно были вполне разумные, можно даже сказать, с хорошей выучкой офицеры, или вожди, словом — те, кому основная масса солдат привыкла подчиняться. И вот на месте этих самых офицеров сам бы Плахт эти разрозненные силы собрал воедино и попробовал бы из них снова сколотить армию. А раз так Плахту казалось, значит, так они и поступали, должны были поступить.
В таком случае выходило, что противник вовсе не до конца разбит, что его армия, пусть и потерявшая чуть не половину своих, все же представляла реальную, ощутимую угрозу. И находилась сейчас на южном фланге победоносной армии герцога. Они еще могли ударить, если бы захотели, и с этим приходилось считаться.
Получалось так, что город, который войска Плахта должны были забрать, стоял всего-то в паре переходов где-то впереди, в долине, как указывали карты. Но недобитая армия диких эффективно прикрывала его, пусть и оказавшись сбоку, на склонах этой долины… С этим следовало что-то делать.
Плахт, когда немного протрезвел после всех победных попоек, которые теперь бесконечно устраивал герцог, над этим призадумался. И вот тогда-то, как это у него случалось и прежде, а может, и всегда было ему присуще, еще с первых лет службы в войсках, он придумал, что следует делать… План был очень простым, но почему-то Суровый не сомневался, что он окажется действенным, что только так и следует поступить.
Фокус был в том, чтобы… ничего не делать. Чтобы просто сохранять свою превосходную позицию, занимая одну из вершин треугольника, образованного его атакующими силами, считая второй вершиной — полуразбитую армию диких, а третьей — уже город Колышну. В общем, следовало занимать это положение и ждать… Именно в этом ожидании, в неторопливости маневра, если это можно было назвать маневром, и заключался возможный выигрыш, потому что… Во-первых, рассуждал про себя Плахт, дикие на себе почувствовали, как воюют его войска, как работает машина войны под его, Плахта, управлением. А во-вторых, у противника было немало таких, кто не стремился во что бы то ни стало отстоять этот клятый город, положить жизнь за тех, кто в этом городе оставался. А значит…
Вот что будет дальше, Плахт пока только догадывался, но был уверен, что не ошибается. Он вообще редко ошибался, знал эту свою особенность, и пользовался ею, как герцог, к примеру, привык пользоваться своей подзорной трубой.
Он вообще редко ошибался, знал эту свою особенность, и пользовался ею, как герцог, к примеру, привык пользоваться своей подзорной трубой.
Сейчас Суровый был уверен, что выходить к городу — нежелательно. Не стоило рисковать и маршировать к нему напрямую. Не следовало оставлять у себя за спиной весь тот недобитый сброд, пусть не весьма дисциплинированный, но вполне возможно — не растерявший боевой дух и воинскую решительность.
Нужно было выждать, когда остатки этого настроения у противника испарятся, развеются, растают, как утренний туманчик под солнцем.
Следует признать, что это оказалось непросто. Плахта на большом совете, снова устроенном в палатке герцога, не поняли, даже не дали договорить… Все эти великосветские оболтусы в больших чинах, званиях и с титулами полагали, что только решительность и непосредственность действий способна привести к победе, тем более к такой победе, которая случится под командованием, а вернее сказать — при участии самого пресветлого герцога. И ждать чего-то они вовсе не были намерены, они стремились к успеху, к несомненному, окончательному и победоносному завершению войны.
Так, например, маршал-интендант кричал на том совете:
— Плахт, ты, конечно, воин знатный и знаменитый, с тобой все привыкли тут считаться, и даже уважают тебя, но… Победа же — вот, рядышком, нужно только сделать последнее усилие… А ты почему-то утратил волю к этой победе.
Или главный советник Констан Порог тоже заявил, когда герцог, морща лоб и потирая натертый в седле зад, спросил его мнение:
— Противник отступает, он вовсе не так силен, как мы полагали вначале… А это значит, что решительностью своей мы еще больше его испугаем, еще больше отодвинем в сторону, и следует наступать, идти дальше, на город, и взять Колышну эту наконец!
Такие речи можно было бы произносить каким-нибудь капралам или сержантам. Даже вдумчивые сотники, центурионы и уж тем более офицеры в капитанском ранге если бы так вот рассуждали, то продемонстрировали бы непонимание ситуации, и Плахт мог бы кое-кого из них за это отчитать… Но в герцогской палатке их приняли на ура, даже кто-то потом, когда все снова, привычно уже расположились за столом, чтобы бражничать, провозгласил за удаль советника какой-то глупый тост… В общем, Плахт остался в одиночестве со своим мнением.
Вот тогда-то, уйдя с вечеринки пораньше, он в своей палатке задумался уже всерьез. Он не очень-то знал, как именно ему следует поступить. То ли поговорить с герцогом наедине, попытаться снова объяснять ему ситуацию, то ли… попросту обмануть его, ну почти обмануть.
А поутру, совершая обход, он придрался к тому, что некоторые из его солдат, по обыденной солдатской привычке, не продристались в кустах как следует, пожаловались на плохую жратву и в итоге… объявил их больными. А это требовало и последующих приказов, например, о введении в лагере карантина. Пусть на самом-то деле его можно было и не вводить, но Плахт сделал свой выбор. Он взвесил ситуацию и принял в своих ночных раздумьях этот вариант действий.
По сути, он герцога обманывал, но делал это со спокойной совестью, потому что светлейшего следовало притормозить, остановить его мальчишескую порывистость и провернуть все так, чтобы не платить за его воинскую незрелость и глупость его подручных кровью простых солдат.
Весть о возможной холере распространилась среди солдат быстро. Тем более, что на краю лагеря уже создавалась организованная карантинная зона… И перед обедом к нему, к Плахту в палатку, ввалился сам герцог, в блестящем стальном нагруднике с какими-то завитушками, перевязанный по узкой талии полковничьим шарфом, хотя никто ему этот чин, насколько Плахт помнил, не присваивал, и с узким, длинным мечом на изукрашенной драгоценным шитьем перевязи. За ним следовали Постук и маршал.
За ним следовали Постук и маршал.
— Что я слышал, командующий? — спросил герцог, развалясь в самом удобном, отнюдь не карличьем кресле Плахта перед небольшой и низкой, походной жаровней, вытягивая ноги в блестящих сапогах и принимая стаканчик вина из рук услужливого Несвая. — У нас холера?
— Государь, это ни в коей мере не изменит наши планы. Это лишь… потребует более взвешенных действий.
— Солдаты всегда болеют, но… — начал было маршал, но его уже не слушали.
— Что ты собираешься делать? — спросил герцог, отхлебывая вино и морщась, даже не потому, что вино было нехорошо, а потому что после вчерашнего ему бы и небесный нектар показался вонючей микстурой.
— …война всегда была уделом лишь сильных мужчин, а не слабаков, — упавшим тоном завершил интендант-маршал.
— Я считаю, пресветлый, что мои солдаты — не слабаки, они это доказали, одержав победу над превосходящим противником, — ровно отозвался Плахт.
— Это — правда, Суровый. — Герцог обратил взгляд своих поросячьих глазок на маршала, и тот стушевался окончательно. — Вот только, знаешь, это очень не вовремя. Я так хотел посмотреть на лесной город, который скоро будет моим… Ведь ты знаешь, командующий, еще мой отец хотел его присоединить к коренным своим владениям, но лишь мне это стало по силам.
Плахт мельком бросил взгляд на Постука. Теперь следовало как-то подключить к разговору и его, тем более что уж у него-то, у полузверя, было очень точное ощущение болезни у кого бы то ни было, и, следовательно, если кто-то и мог раскрыть его, Плахта, обман, так вот именно этот тип — приближенный к герцогу кентавр.
— Можно было бы пройти к городу частью наших сил, оставив обозы и больных и всех прочих, сопровождающих армию, здесь, на возвышенности. Но вокруг еще бродят стаи диких роллов, светлейший, разъезды кентавров докладывают, что они все еще нападают на некоторые из наших отрядов.
— Это бывает, — нехотя согласился Постук, перебирая передними копытами. — Драки кое-где происходят, они держат нас под наблюдением, господин мой.
Герцог допил вино, выплеснул его остатки себе под ноги и встал.
— Значит, разъединять армию мы не станем, и даже не пойдем на город немедля… Это — приказ, Плахт, ты его слышал, и его следует исполнить.
— Я сделаю все, как ты приказал, государь. — Плахт, который все время оставался на ногах, низко поклонился.
Они простояли почти на том же месте, где и произошло сражение, выигранное армией герцога, еще с неделю. А потом вдруг стало известно, что отряды диких роллов растворились где-то в дальних лесах. Даже значительные разъезды, сотни в две-три кентавров, которых Плахт направил в сторону, где мог бы обнаружиться противник, не находили ничего, кроме обычной грязи, которую оставляет армия на биваках: кострища, шалаши из веток, какие-то тряпки, могилы, остатки плохо приготовленной и протухшей пищи или того, что от нее осталось после…
Вот тогда-то он и повел свою армию вперед, снова неспешно, внимательно и осторожно. Но уже не тремя потоками, а одним — мощным, неудержимым эшелоном, который невозможно было остановить. Признаться, в этот момент в армии, особенно среди офицеров, сам Плахт не раз и не два заставал довольно жаркие споры, суть которых сводилась к следующему: стоило ли выжидать, чтобы дикие роллы частично ушли, не проще ли было подойти к городу сразу после победы, чтобы обложить его и взять в тесную осаду.
И тут мнения существенно расходились, как заметил Плахт, у которого, конечно, как у каждого действительно хорошего командира, имелись те, кто доносил ему о настроениях среди солдат, кто почти откровенно наушничал, хотя сам командующий их к тому и не понуждал, ну почти не понуждал, лишь расспрашивал, установив иногда доверительный тон в разговорах.
И расходились мнения, как он выяснил, не столько из-за различий в расах его разношерстной армии, сколько из-за возраста офицеров и прочих служак. Молодежь, склонная к прямым и несложным действиям, почти поголовно осуждала его за медлительность и перестраховку. Зато пожилые солдаты и офицеры были согласны с ним, с командующим армией Плахтом Суровым, в том, что лишние жертвы и потери не нужны, что их следует избегать даже ценой некоторой внешней нерешительности.
Суть спора была в том, что если бы они сразу обложили город, тогда те части из недобитой армии диких не сумели бы к городу отойти и составить в нем гарнизон куда более многочисленный и сильный, чем получалось теперь. Следовательно, ныне, когда они могут город атаковать, брать его придется с гораздо большим трудом и возможными потерями, которые окажутся не меньшими, а даже большими, чем если бы нападать на город сразу, но и отбиваться от армии диких роллов, стоящей вне города. Доля справедливости в этом мнении действительно имелась. Вот только прямая атака была бы сложна, оставляя слишком много инициативы и преимуществ противнику. Теперь же Суровый этого избежал и не сомневался в том, что все сделал правильно. Он не дал диким никаких возможностей поступать по-своему, не бросил ничего на волю слепого случая, который на войне, как всегда, мог бы сыграть слишком заметную, если вовсе не решающую, роль.
Вот тогда-то они вышли наконец к городу диких роллов, к Колышне. Это было довольно крупное поселение, дававшее кров и работу тысячам тридцати свиномордых, как Плахт на глазок определил, расположенное в центре долины, неподалеку от места впадения в большую реку, которая эту долину и образовала, еще одной речки, лишь немногим уже, чем основной поток.
Стоя на естественном мысу, образованном неспокойными, даже бурными потоками, Колышна была окружена стеной, плотно и тяжело сбитой из тысячелетних дубов и вековых лиственниц, такие стены могли стоять бесконечно, если их не разрушить, предположим, огнем. Высота стен была локтей в десять, куда выше, чем строились стены даже вокруг городов цивилизованных роллов.
Объезжая город на этот раз верхом, разглядывая квадратные, частые и сильные башни, вглядываясь в разные отрезки стен, выбирая направление возможного основного штурма, Плахт понял, что не может сразу же, с ходу, придумать, что делать с этим городом. Против этого города нужна была правильная осада, со всеми ее компонентами — зигзагообразными апрошами, лестницами, постоянным обстрелом требюшетами и, конечно, с постоянным давлением на горожан, дабы внушить им идею, что сопротивление бесполезно.
На большом совете у герцога предложений разных было множество, от немедленного штурма до тесной осады, с блокадой подвоза в Колышну любого обеспечения. Кто-то даже предложил затопить город, хотя бы частично, что было в принципе возможно, учитывая его низовое расположение и характер обеих местных рек.
А потом, уже в конце совещания, герцог Дрон вдруг оповестил всех, что он от армии вынужден отъехать, чтобы вернуться в столицу, где его ждут иные, важные и сложные дела. Это было неожиданно, потому что всем армейским, как обычно и бывает с любыми исполнителями, всегда представлялось, что более важного дела, чем то, которым они занимаются, быть не может. В общем-то об этом стоило хорошенько подумать, но сам Плахт чрезмерно глубоко вдаваться не стал, у него была задача, которую он намеревался решить хорошо и быстро.
Герцог уехал со своими гвардейцами, тремя сотнями кентавров и значительной частью обоза уже на следующее утро. С ним же из лагеря убрался и интендант-маршал, а за ними последовал и главный советник. Впрочем, последний оставил Плахту одного из своих соглядатаев, молоденького, но весьма благородного по происхождению чиновничка, который, как и сам советник Констан Порог, все записывал и, кажется, даже по нужде ходил, не выпуская из рук переносной чернильницы, ловко сшитой книжицы из чистых листов бумаги и деревянного пенальчика с очинёнными перьями.
И уже к полудню этого дня Плахт по прозвищу Суровый ощутил, насколько же хорошо в отсутствие начальства, без всех этих высокородных, которые мнили себя большими знатоками войны и военного дела только на том основании, что далекие их предки дослужились до заметных чинов.
Отдавая необходимые приказы об устройстве армии в этом долговременном лагере, устанавливая порядок и расположение охранительных постов, распределяя команды для проведения осадных работ и высылая разъезды кентавров по разным направлениям, Суровый почувствовал вдруг, как легко и спокойно стало у него на душе и в мыслях. Это спокойствие установилось, пожалуй, впервые за долгие месяцы кампании, как оказалось, сложной не столько из-за силы противника, сколько из-за постоянных наездов в лагерь герцога и его приближенных, как военных, так и штатских, занимающихся неизвестно какими делами, мешающих и раздражающих, но отнюдь не способных оказать помощь.
Да, это было здорово, это было — лучше всего. В таком настроении, передающемся от командующего Плахта Сурового через офицеров к солдатам, штурм Колышны начинал казаться делом обыденным и вовсе не трудным.
5 «Раскат» шел над лесом гораздо медленнее, чем прежде, как если бы пополнения экипажа не было и новых возможностей, новых силенок на кораблике не прибавилось. Вероятно, капитан Виль учил новых матросов, а значит, не так уж они были и хороши, хотя Сухром и сам видел, насколько внимательно тот подбирал себе подчиненных. А может, фокус был не только в пополнении, но и в том, что капитан пробовал рассмотреть что-то впереди.
Рыцарь твердо знал, что они идут в правильном направлении, что они не ошибаются, поскольку синева наливалась все более многозначными, тяжелыми, густыми отсветами, вариациями, переходами от одной степени голубизны в другую, он даже не подозревал, что одна какая-то краска может вызывать у него такое впечатление разноцветности, едва ли не пестроты.
Он сидел на палубе, неподалеку от него расположился Датыр, а возле оруженосца, своей странной, но и выразительной, в некотором роде, конечно, физиономией к борту, чтобы смотреть на проплывающие внизу ландшафты, возлежала в довольно свободной позе Крепа по прозвищу Скала. Она что-то негромко, так что только оруженосец и слышал ее, бурчала, может, комментировала виды, что перед ней раскрывались, а может, что-то объясняла своему — теперь рыцарь мог признать это в полной мере — товарищу.
Они оба, Датыр и Крепа, подружились после того, как ее отбили у гномов, Сухрома даже немного ревность брала, но вот мешать этой почти дружбе он не собирался, это могло в будущем обеспечить им какие-то преимущества, о которых сейчас было рано гадать.
Так вот, рассматривая накатывающие волны близкой уже цели их путешествия, пусть и временной, но все же такой настоятельной и обязательной, как синяя искра, Сухром все же прислушался, о чем талдычила Крепа.
— Тут у них стычка какая-то происходила, я чувствую.
— Креп, а Креп, ты как такие штуки чувствуешь-то? — спросил Датыр, старательно вычищая меч Сухрома. Его собственные клинки лежали рядышком, но их очередь еще не настала.
— Ежели я присмотрюсь, то много чего могу распознать, — отозвалась циклопа рассеянно. — А особливо хорошо у меня про битвы и про смерть получается. — Она вздохнула. — Научилась на службе, чего уж там… Вижу-то смерть поблизости.
— Ну-ну, — почти одобрительно промычал оруженосец. — А вот если умрет скоро кто-нибудь, ты это в нем тоже усмотришь?
— Не знаю сейчас, давно не пробовала… — Крепа призадумалась, даже на бок перевалилась. — Надо бы испытать, ты как думаешь?
Сухром еще разок подивился, что его обычно такой малоразговорчивый оруженосец с этой вот циклопой, с этой Крепой Скалой ведет себя, будто добродушный дедушка на деревенской завалинке.
— Надо бы испытать, ты как думаешь?
Сухром еще разок подивился, что его обычно такой малоразговорчивый оруженосец с этой вот циклопой, с этой Крепой Скалой ведет себя, будто добродушный дедушка на деревенской завалинке. Как-то он уж очень заметно стал к Крепе относиться покровительственно и ласково, и бывает же такое? Может, она ему нравилась?
Сухром чуть пересел на своей восточной кошме.
Капитан Виль передавал румпель их кораблика шкиперу Луаду. Более молодой Луад выполнял процедуры по приему управления со всей тщательностью, а вот Виль думал уже о чем-то другом, это было видно, к тому же и хмурился как-то по-особенному, и под ноги себе смотрел чаще, чем по сторонам. Но взгляд рыцаря он заметил и подошел.
— Тут армия, сэр, и война идет нешуточная. Не то чтобы две деревни передрались, а по-серьезному… — Он вздохнул, его крылья за плечами, уже старческие, неспособные удерживать его в воздухе дольше считанных мгновений, дрогнули. — Нужно принять меры, чтобы на нас поменьше внимания обращали.
— Это как? — не понял рыцарь.
— А Госпожа меня научила, — неопределенно отозвался капитан летучего кораблика. — И вот я подумал, если тут война, тогда… Видишь ли, господин рыцарь, когда воюют, то сначала почему-то всегда в драку лезут и лишь потом разбираются, что да зачем? Чувство опасности так действует… — Он еще немного помолчал. — Лучше бы нас не заметили.
— Как же ты это сделаешь, капитан Виль?
Ни словом не отозвавшись, капитан ушел в свою каюту, но скоро появился снова. Теперь у него в руках был небольшой, обернутый парусиной сверток. Он вышел на бак кораблика, вгляделся вперед и весьма подозрительно, как крестьянин, который на ярмарке удачно продал привезенные товары и теперь побаивается, чтобы местные, рыночные воришки его этой прибыли не лишили, вгляделся в мирно чистившего уже свой меч Датыра и в Крепу, которая по-прежнему смотрела на леса и горы, на облака и на клонившееся к закату солнце. Но у рыцаря почему-то возникало впечатление, что циклопа очень внимательно, пусть и не поворачивая голову, наблюдала за тем, что делает Виль. Буквально — ни одного его движения не упускала, за малейшими его жестами следила, а может быть, и не только за жестами, но и внутреннее настроение угадывала. Рыцарь знал, что она это умеет.
Капитан еще раз вздохнул, чувствовалось, что ему не нравится то, чем предстояло заняться, вот только другого выхода он себе не представлял. Он уселся по-восточному, как и рыцарь, на доски в самой передней оконечности «Раската», развернул парусину. В ней прятался небольшой ящичек, изукрашенный какими-то орнаментами.
После того как капитан немного посидел спокойно, чуть ли не лениво растекаясь, будто ему не предстояло ничего более сложного, чем выпить крепкого восточного чаю, он раскрыл шкатулку и вытащил листок бумаги. А за ней из ящика появился… стеклянный шар на сложной, витой подставке с серебряными листочками. Шар этот капитан поставил так, что его стало не видно с того места, где сидел рыцарь. Пришлось вставать, чтобы подойти.
Датыр тоже начал вставать, но рыцарь жестом остановил его. Если уж Виль был так ревниво-осторожен, то не стоило мешать ему, не следовало возбуждать у него какие-либо опасения своим слишком пристальным вниманием. Потом рыцарь снова уселся на палубу, но так, чтобы капитан не сразу понял, как внимательно рыцарь за ним следит, даже если обернется.
А капитан Виль принялся читать что-то по бумажке и иногда проводить руками над шаром, что-то с ним делая. Это было похоже на колдовство, вот только рыцарь никогда прежде не видел, чтобы заклинание читали по шпаргалке, а не наизусть, и настолько явно побаивались того, что должно было из-за этого волхвования случиться. Ему хотелось или смеяться, или хоть чем-то капитана Виля подбодрить.
Ему хотелось или смеяться, или хоть чем-то капитана Виля подбодрить. Но подбадривать тоже не стоило, как и отвлекать старательно волшебствующего птицоида.
Капитан сбился, сердито оглянулся, но он был теперь настолько поглощен своим делом, что и не заметил, что рыцарь пересел, что Крепа странным образом подалась к нему плечом и бедром, обтянутым кожаным ее килтом, и даже не заметил испытующий взгляд Датыра, который и чистить оружие бросил.
Тогда Виль начал все сначала, на этот раз у него получилось лучше. Правда, довольно скоро на них нашло облако, или они в него вошли, следуя, возможно, какому-то приказанию, которое капитан Виль дал Луаду, когда вручал ему управление кораблем. Теперь весла-крылья, которые мерно поскрипывали по бортам «Раската», при каждом своем взмахе создавали плавные и почти красивые, как морские раковины, вихри вокруг себя, которые из-за тумана сделались видимыми.
Дышать стало легче, облако оказалось не просто чистым, но почти вкусным, хотя одежда напитывалась сыростью.
— Вот, — решил капитан Виль, — теперь, по идее, нас снизу увидеть не смогут.
— Нас и так не увидят, — осторожно сказал Датыр, — мы же в облаках плывем.
— Но перед высадкой-то мы из облаков выйдем, — отозвался капитан и, довольный тем, что все закончилось, стал подниматься, чтобы унести волшебный шар под палубу.
— Капитан, — твердо заговорил рыцарь, — мы должны будем высадиться уже скоро, в этом ты прав. Вот только я хотел бы еще просить… Не мог бы ты сделать так, чтобы на нас и после, когда мы сойдем с твоего кораблика, поменьше обращали внимания. Ведь магия, которую ты тут учинил, может, наверное, и это… Тебя такому трюку Госпожа, часом, не обучила?
Капитан набычился и смотрел теперь на рыцаря едва ли не зло, но все же, решил Сухром, он более расстроен, чем сердит. Для верности он добавил:
— Давай, капитан, не упрямься, попробуй и этот фокус. Ничего с тобой страшного не случится, если попробуешь.
— Нужно было сразу сказать, — отозвался Виль, но послушно снова поставил магический шар перед собой и принялся водить над ним руками и вычитывать слова заклинания, скосив глаз на бумагу с текстом и даже какими-то рисунками.
— Ничего не выйдет у него, — прошептал Датыр, поднявшись на ноги и наклонившись к самому уху рыцаря. — Он же не маг, он даже знахарства обычного не знает.
— Госпожа ему не просто так передала и этот шар, и текст заклятия, — отозвался рыцарь тоже шепотом. — Может, она так все тут устроила, чтобы даже такой неуч в магии, как наш Виль, мог сотворить что-нибудь действенное?
— Ладно, — согласился тогда Датыр, — вот спустимся, тогда и поймем, чего стоит его колдовство.
Прошло совсем немного времени, не дольше часа, как они обнаружили внизу лесную дорогу, разбитую, истоптанную, грязную, которая заметной коричневатой и сырой линией пролегала между деревьев и уходила на восток. По ней тащились какие-то телеги, возы, попадались даже большие фуры на колесах, сбитых для прочности из цельных досок, образующих сплошной деревянный круг.
По виду этих обозов и солдат, которые вокруг них суетились, несложно было догадаться, что «Раскат» действительно подлетает к армии, ведущей войну, сражающейся и уже испытавшей на себе силу противника. А затем в вечереющем воздухе разлился заметный отблеск… Первой, как часто в последнее время получалось, его заметила циклопа.
— Город вон там, — сказала она отрывисто. — И лагерь довольно приличного войска… Кажется, город в осаде, а значит… — Она еще разок оценила то, что было видно ее внутреннему взгляду. — Штурм уже скоро состоится, осажденные готовятся к погибели.
Рыцарь Сухром тоже смотрел вперед во все глаза. Ему важно было теперь точно определить, нужно ли ему влетать в этот город или следовало добраться до лагеря осаждающих, чтобы найти того, кто ему нужен. Он даже вытянулся вперед, схватившись за поручень корабельного ограждения, напряженный, будто боец в поединке.
И тогда он увидел… Увидел и даже сначала своим глазам не поверил.
Из центра лагеря осаждающих, из всей скопившейся под стенами странного лесного городка армии, вверх поднимался немыслимо плотный столб голубого света… Будто бы небо, по которому тащился «Раскат» на своем баллоне и крылышках, и землю, где, как на дне глубокого и темнеющего уже озера, как придонные рыбы находились люди, их дома, оружие и прочий разный скарб, связала видимая вибрирующая струна. И теперь, когда Сухром ее заметил, она зазвучала, даже загудела, наливаясь энергией и силой, оказывая на него, на рыцаря Бело-Черного Ордена, тяжелое, густое давление.
Сухром мельком оглядел открывшийся лагерь осаждающих, это было, как обычно на войне, совершенно невообразимое скопление всего, что люди привыкли держать при себе, и в то же время все это было грязным, серым, вызывающим впечатление едва ли не болезни и гниения, от чего нормальному человеку, конечно, захотелось бы поскорее отвернуться. Сухром обратился к капитану Вилю, который снова появился на палубе:
— Капитан, высади-ка нас вон в тех деревьях, они растут плотнее, чем в другом месте, да и подлесок там гуще… Может, если ты хорошо наколдовал, осаждающие не соберутся толпой у твоего кораблика.
Виль кивнул и пробурчал, будто ветер просвистел в снастях — одновременно и высоким, тарховским голосом, но и низким, обветренным, привыкшим перекрывать ненастную погоду:
— Сперва нужно проверить, сэр рыцарь, как у меня колдовство получилось. Пройдем над лагерем осаждающих и посмотрим, станут ли в нас стрелять… — Он неопределенно хмыкнул. — А если все же нас обнаружат, боюсь, рыцарь, придется высаживать тебя с друзьями где-нибудь в полудесятке лиг… Я же кораблем рисковать не могу, сам понимаешь. Ну да ничего, место ты определил, доберешься как-нибудь.
— Проверяй, капитан, но поскорее, мне хотелось бы до темноты еще в лагере оказаться. И лучше бы у тебя с колдовством все получилось… Знаешь ли, солдаты ночью недоверчивы, а посты, если они тут не совсем лопухи, обычно удваивают…
— Понимаю, — кивнул Виль и поднялся на мостик к румпелю, который по-прежнему держал Луад.
Корабль пошел над самым городом. До крыш домов, сбившихся словно стадо барашков, увидевших волка и приготовившихся к тому, что теперь им придется куда как худо, оставалось всего-то две сотни локтей, не увидеть его было невозможно. Но жители города, название которого Сухром еще не знал, не обратили на «Раскат» никакого внимания. Даже солдаты, выставленные на стенах для того, чтобы следить за всем, что вокруг происходит, не подняли голову на эдакое для них диво. Никто из них не выстрелил в путешественников из арбалета тяжелым болтом, не стал показывать рукой, подзывать товарищей и командиров, чтобы точно узнать, что теперь, при появлении непонятных летунов, делать.
А значит, колдовство Виля сработало, он сумел сделать так, что их не замечали. Сколько это могло продолжаться, Сухром не знал и почему-то был уверен, что сам Виль тоже не знает. А потому следовало торопиться, причем изо всех сил.
Рыцарь быстро, даже не на все пряжки, застегнул на себе легкие нагрудный и наспинный доспехи, достал шлем, перепоясался мечом и прихватил пару легких дротиков, а потом едва не бегом снова бросился на палубу. Датыр тоже облачился в свою кольчужку поверх стеганого колета, вот только обошелся без дротиков, зато за спину закинул лук в чехле и колчан с дюжиной стрел, как успел заметить рыцарь, из лучших, лишь недавно отточенных и на удивление прямых, без изъяна.
Когда стало понятно, что они готовы, к ним медленно, но решительно подошла Крепа. На этот раз она не катилась по палубе, не ползла, а именно — подошла, головой задевая ткань баллона.
— Сэр рыцарь, я — с вами.
Сухром посмотрел на Датыра, тот чуть улыбнулся:
— Она нам поможет, сэр.
— Но тебе придется спуститься по канату, будто ты обезьяна с южных островов — легко и быстро, тебе понятно?
— Я не обезьяна, — не поняла сравнения циклопа. Она еще что-то хотела сказать, но Датыр поднял руку, и она умолкла, поняла — спорить сейчас не время.
«Раскат», по-прежнему не замеченный никем из тех, кто топтался по земле, завис, как и приказал рыцарь, над самой плотной купой деревьев, где вроде бы было не слишком много солдат, хотя рыцарь с внутренним содроганием уже начал догадываться, почему так получилось, как вышло, что среди многолюдного и плотно сбитого армейского лагеря оказалась вдруг эта рощица… Когда с борта были сброшены канаты и Сухром заскользил вниз, запах подтвердил догадку. Это было отхожее место для тех, кто не хотел светить голым задом, справляя естественную нужду.
Рыцарь еще и в самую гущу ветвей попал, когда спускался, пришлось расталкивать их ногами, а когда ветви расступились, он сумел добраться до древесного ствола. А потом и вовсе спрыгнул вниз… оказавшись в такой куче ужасающе пахнущих экскрементов, что его чуть наизнанку не вывернуло. Удивляясь своей брезгливости, так некстати проявившейся, он выбрался из разнообразного навоза и с сожалением понял, что теперь ему придется, если их сразу же не арестуют, искать хотя бы лужу, чтобы очиститься. Но сейчас, первым делом, следовало рассмотреть, как обстоит дело у остальных.
У оруженосца все было, конечно, нормально. Датыр спустился по своему канату, словно капля дождя скользнула по тонкой травинке — мягко, без малейшего напряжения и очень разумно. Ему удалось даже не вляпаться в дерьмо, что Сухрома несказанно удивило. А вот циклопа спускалась тяжеловато, потому что по-прежнему побаивалась высоты, а то, что она к ней привыкла за время полета, как выяснилось, не вполне правда. Еще она вдруг стала более брезгливой, чем даже рыцарь или Датыр, она просто не могла решиться ступить в этот… Не могла ступить на землю, сплошь заваленную испражнениями, и болталась на толстенном канате, который, правда, в ее лапищах выглядел тоненькой бечевой, выбирая место почище, отталкиваясь от деревьев, которые проломила своим весом, будто это были не крепкие ветки, а слабый пук гнилого сена.
— Быстрее, — сказал ей рыцарь, но циклопа его не слышала.
Зато сама решилась и все же спрыгнула на землю, задрав голову, будто бы это могло хоть немного защитить ее от запаха. И все же через пару минут она тоже стояла около рыцаря и, почти как он незадолго до этого, рассматривала свои испачканные почти по щиколотку мягкие и легкие сапожки.
Не сказав ни слова, они пошли но тропе, которая была проложена среди этой изгаженной лесной травы. Видимо, тут и находился главный подход к общелагерной уборной, и потому по тропе же можно было идти, не пачкаясь на каждом шагу… Разумеется, если глядеть внимательно и выбирать место, прежде чем поставить ногу.
Глубокую лужу, вода в которой тоже подозрительно воняла, они нашли, как только очутились на опушке. Видно, в ней пытались хоть чуть-чуть отмыть свои башмаки или сапоги и все прочие, кто выходил из леска. Сломав ветку с уже здорово ободранного куста и используя ее вместо терки, рыцарь привел себя в относительный порядок и тогда проговорил, поправляя сбившийся на боку меч:
— Теперь глядите в оба, первая встреча должна нам подсказать, удалось ли Вилю и нас сделать малозаметными.
— Что значит — в оба? — спросила Крепа. Когда она немного обмыла свои сапожки, к ней вернулась ее обычная добродушная любознательность.
— Что значит — в оба? — спросила Крепа. Когда она немного обмыла свои сапожки, к ней вернулась ее обычная добродушная любознательность. Вот только отвечать ей на вопрос ни рыцарь, ни оруженосец не торопились, понадеялись, что сама догадается.
6 Лагерь был устроен с умом, даже с некоторым солдатским лоском: отряды, сформированные по принципу землячеств, единства расы, находились пусть на небольшом, но заметном расстоянии от других таких же, и незримые границы между их территориями никто без нужды не нарушал. Табор Разноцветных был вообще выведен из сугубо армейских расположений, а офицерские палатки стояли вокруг того самого шатра, из которого вверх поднимался луч синего цвета, и охранялись дисциплинированно и тщательно, совсем не так, как у диких-то племен бывало.
Сухром постоял на взгорке, осматривая лагерь. Датыр спросил его:
— Все же я не понимаю, господин мой, почему ты решил, что именно в ту палатку нам нужно попасть? В ней же, как говорят постовые, сам генерал Плахт по прозвищу Суровый постой держит.
Имя генерала, как он сразу стал называть командующего армией, и даже то, что он в этой палатке обитает, оруженосец выяснил, потому что успел переговорить с двумя-тремя какими-то встретившимися им латниками из местной породы бесоватых, как их обычно называли в землях Госпожи. Тут же у них было другое самоназвание, они величали себя роллами, что было правильно, если припомнить древние языки, а согласно им эти создания имели слишком короткие ножки и потому словно бы катились, а не шли, подобно всем прочим смертным.
Еще их иногда называли фавнами, но от привычных древних фавнов, какими их описывали в старых манускриптах и изображали на шпалерах, они отличались слишком поросячьим строением носа и чрезмерно короткими пальцами с корявыми, на взгляд рыцаря, когтями. Пожалуй, играть на лютнях такими пальцами было трудновато, зато оружие роллы держали вполне уверенно и крепко, поэтому в целом это воинство стоило уважать, тем более под управлением опытного и умелого генерала.
Тому, что путешественники вполне спокойно могли ходить по лагерю и никто не начал задавать им вопросы, мол, кто они такие и откуда, — помимо колдовства, сотворенного капитаном Вил ем, — могло быть еще две причины. Во-первых, с ними был Сухром, и хотя видом своим он сильно отличался от прочих офицеров, ясно было, что он — в чинах, а значит, лишний раз спросить — вполне могло означать, что нарвешься на какую-нибудь неприятность. А во-вторых, лагерь был все-таки слишком велик, чтобы каждый знал всех, да и плоховато многие из этих местных могли различать прочие расы и виды, другие для них казались на одно лицо, что называется, а потому уверенности, что не ошибешься, если начнешь кого-то из чужаков расспрашивать, все же не было. К тому же и ходили Сухром с Датыром и Крепой независимо, уверенно, даже несколько вызывающе ходили, потому что очень уж заметно отличались своим вооружением, кроме Крепы, может быть, а значит, и это было — в их пользу.
— Как-то слишком все просто и легко складывается, господин, — полуутвердительно высказался Датыр по этому поводу, но рыцарь ему не ответил, он и сам это видел, но также понимал, что все это — до поры до времени.
Если у оруженосца вид был немного любопытно-нахальный, то вот Крепа держалась со странной смесью отстраненности от всего, что она могла бы увидеть или почувствовать, и в то же время была загадочной, будто бы что-то про себя решала, пыталась разобраться в некоторой довольно непростой проблеме, вот только никому о ней не собиралась пока рассказывать, и даже условия этой задачи решила не объяснять. Да и рыцарь ее о неожиданной задумчивости не спрашивал, он надеялся, что со временем циклопа сама расскажет.
— М-да, все тут, как всегда в армиях бывает, — наконец вынес свой вердикт рыцарь. Снова посмотрел на офицерские палатки, чуть прищурился и приказал твердым тоном: — Однако следует делом заняться… Нужно местные разговоры послушать, иначе мы тут долго проваландаемся.
Палатка, где обычно обедали офицеры, кто был при деньгах, и где напивались остальные, нашлась довольно быстро. Как во всех подобных заведениях, тут не обращали внимания на новые лица, но вот младших чинов определенно не любили. Стоило только Сухрому со своими сопровождающими расположиться за небрежно вырубленным из целой лесины столом, как к нему подошел какой-то из энсинов с бледным от перепоя видом и почти решительно заявил:
— Господин, и-их… не знаю твоего имени… И-их-х, тут положено быть только офицерам, как… ихкхр… — Он икал так противно, что Сухром поморщился.
— Эти — со мной и будут ужинать здесь, юноша, — резковато пролаял он.
В кабаке, устроенном под полотняным грязноватым от сажи с факелов и сальных свечей пологом, стало чуть тише. Потом гомон восстановился, это означало, что инцидент исчерпан. Энсин исчез так же неожиданно и незаметно, как и появился, к рыцарю подскочил расторопный, потный от беготни половой.
— Вообще-то циклопы в другом месте закусывают, у нас даже и нет для них ничего особенного, господин… — зачастил он.
— Ничего, она вытерпит, — отозвался Сухром, рассеянно оглядываясь. — Ты вот что, парень, ты побольше вина принеси, да получше, чтобы не икать, как тот офицеришка.
— И рыбки поесть не мешало бы, — прогудела Крепа, и даже через ее непонятные настроения стало видно, как она внутренне рада, что ее не попросили, предположим, подождать у палатки, пока командир и его оруженосец будут ужинать. — Лучше посвежее, — добавила она с некоторым сомнением, — недавно выловленной.
— Запеченной рыбы нету, госпожа циклопа, но вот слабовяленой — сколько угодно, — отозвался половой. — Токма она ж не недавно выловленная…
— Да я о том же тебе и говорю, — отозвалась Крепа. — Посвежее, а вяленая она там или как-то иначе приготовлена — дело другое.
Она даже порозовела немного оттого, что ей ответили так уважительно. Чтобы все было решено поскорее, Датыр, только что устроившийся на лавке, поднялся и отвел полового в сторону, будто бы для заказа требовалось соблюдать секретность… Но это подействовало, скоро на их стол стали приносить кувшины с вином и многие деревянные доски с ужином, всего набралось столько, что на столе едва уместилось.
Датыр принялся за еду с пылом, которого от него трудно было ожидать, обычно он ел лишь после того, как наедался Сухром, но сейчас было не до этикета. Да и не хотел по-настоящему рыцарь ужинать, ему нужно было другое. Он все время оглядывался по сторонам, пока не заметил трех офицеров — двух поручиков из роллов и одного капитана из племени с какой-то диковинной смесью лесных, зеленокожих эльфов и все тех же неизбежных тут фавнов. Все трое сидели над единственным, уже давненько опустевшим кувшинчиком вина и делали вид, что кружки у них по-прежнему полны.
— Датыр, — приказал рыцарь, — отнеси вон тем господам один из наших кувшинов.
Он выбрал, впрочем, не самый большой, потому что ему нужно было, чтобы и это вино у трех выпивох побыстрее закончилось. Так и вышло, офицеры приняли неожиданный подарок с энтузиазмом, подняли свои наполненные кружки в знак благодарности, а затем управились с этой выпивкой так, что Датыр и до половины не успел наесться. А вот Крепа только взяла свой обычный темп жевать местную речную рыбешку под какую-то зелень с неважнецки выпеченным хлебом, когда за ее плечом, чуть покачиваясь, появился тот капитан, которого рыцарь приказал оруженосцу угостить.
— Капитан Лев, — представился подошедший. — С кем имею честь?
— Рыцарь Бело-Черного Ордена Сухром од-Фасх Переим, — представился рыцарь. — А это мои спутники, оруженосец Датыр и Крепа по прозвищу Скала.
— С кем имею честь?
— Рыцарь Бело-Черного Ордена Сухром од-Фасх Переим, — представился рыцарь. — А это мои спутники, оруженосец Датыр и Крепа по прозвищу Скала.
— Рад… Разрешишь присесть, сэр рыцарь? — И капитан вполне уверенно уселся, сразу же потянувшись за кувшином, чтобы плеснуть винца в принесенную с собой глиняную кружку. — Это, если позволишь, для продолжения разговора.
Сухром кивнул, пытаясь не слишком выдавать свою заинтересованность в капитане.
— Из странных краев ты к нам попал, рыцарь, — проговорил Лев, ополовинивая новую порцию выпивки. — Ужинаешь с подчиненными за одним столом… Знаешь ли, тут так не принято.
— В походе — случается, капитан. Давно ли служишь с генералом?
— С нашим-то командующим Плахтом? Всю жизнь, почитай, служу. А генералом Сурового еще не называют. Этот чин, как приманку, наш милорд вроде морковки у него перед носом держит. Хотя, говорят, что вот возьмем мы Колышну эту, Плахт из командующего станет бароном. И вроде бы поместье ему обещано.
— Щедро герцог обещал, — высказался Сухром, поддакивать капитану все же было необходимо.
— Обещать все мы щедры, вот получит ли Суровый обещанное?
— А что, господин, есть сомнения? — вполне уместно спросила Крепа, хотя и продолжала жевать, так что даже волосы ее, обычно затянутые в пучок на затылке, прядями упали на лоб и на ее огромный глаз. Впрочем, ела она, в отличие от многих других циклопов, по-девчоночьи аккуратно, приятно было смотреть.
Капитан покосился на нее, потом налил себе еще вина. Его прежние собутыльники следили за ним с завистью и заметным вожделением.
— С чего он начинал, не знаешь? — спросил теперь Сухром. И решил перейти на совсем дружеский тон, а вдруг капитана настолько развезло уже, что он и не заметит, насколько разговор этот выглядит неловко и фальшиво? — Ведь должен помнить, раз всю жизнь в армии.
Капитан грустно шмыгнул носом.
— Чего уж там, рыцарь, помню, даже хорошо помню… Он же из семьи довольно почтенной, зажиточной, вот и учился на денежки своего папаши. Тот, сказывают, не скаредничал, и Плахт наш пошел даже в какой-то колледж, рассказывают, где-то на Западе… Вот только никто не знает где и в какой, ну да это неважно. Здесь он появился уже в качестве военного инженера, строил мосты и прочее… — Капитан потянулся себе еще налить. Сухром сделал незаметный знак Датыру, тот спохватился, помог капитану, что тот принял благосклонно.
Затем, Лев помахал рукой, призывая своих поручиков, а когда те невнятно, с сильным простонародным местным выговором представились и тоже уселись за стол, впрочем, подальше от рыцаря, капитан принялся с пьяненькой проникновенностью продолжать так удачно, по его мнению, складывающуюся беседу:
— Видишь ли, сэр рыцарь, Плахт частенько участвовал в совещаниях разных, и со временем все больше стали к его советам прислушиваться. Оказалось, что планы и схемы действий, принятые по его подсказкам, всегда срабатывают. А когда что-то проваливалось, он умел объяснить, почему то или иное — не получалось. Тогда отец нашего нынешнего герцога это отметил и назначил Плахта сначала командиром батальона, потом сразу приказал принять бригадку.
Сухром продолжал жевать мясо в терпком соусе с хлебом и прихлебывать вино. Он задумался и не заметил, что в упор, довольно жестко, почти оценивающе разглядывает обоих поручиков. Один из роллов был явно из бедноватой семьи, пожалуй что, был он нежеланным сыном и даже не слишком обучен грамоте, что полагалось бы каждому, кто носит офицерский шарф. А вот второй был из другого теста, что-то в нем было скользкое, темные глазки его бегали, и очень уж он неаккуратно пил, порой заливая себе грудь вином.
Если бы такой тип попал под его, Сухрома, командование, он бы не стал ему слишком доверять.
— И бригада Плахта, представляешь, рыцарь, трижды отлично показала себя в боях. Ты только подумай, сэр рыцарь, трижды его отмечали в приказах старого-то нашего герцога, а потом еще и наградное оружие ему досталось. Это было под… — Капитан стал перечислять давно отгремевшие кампании и места, где он, без сомнения, и сам был, может быть, еще в чине энсина или даже вовсе — каким-нибудь юнкером сопливым, которому не то что командиров, даже сержантов приходилось слушать и их распоряжения исполнять.
Вот тогда-то в разговор вмешался тот самый скользкий ролл, который Сухрому не понравился. Надо признать, что он оказался тоже рассказчиком вполне осведомленным.
— Дело-то в том, сэр рыцарь, что наш командующий Плахт появлялся именно там и тогда, когда это было необходимо. Ему даже разрешили самому формировать состав, что в нашей-то армии дело неслыханное. — Этот поручик был пожилым, полинялым каким-то, но напивался он с охотой и внутренней, утробной радостью подлинного армейца. — Обычно-то нам новобранцев присылают по разнарядкам, а вот Плахту приходилось отдавать ни много ни мало ветеранов из других батальонов, самый костяк подразделений… А потом он со своей бригадой разгромил какой-то совсем уж элитный отряд противника из соседних с герцогством земель, не помню точно…
— Под Суремой это было, — веско провозгласил капитан. — Тебя там еще не было, парень. Зато там был я… Понимаешь, рыцарь, он очень уж ловко напал на них на марше, когда суремчане скрытно передвигались где-то у черта на рогах, чтобы оказаться у нас на фланге. Как он это высчитал, сам Плахт потом так доходчиво объяснил старому герцогу, что тот… Тогда-то его и сделали сначала командиром корпуса, а потом и всю армию подчинили. Сейчас к нему ездят, чтобы просто посоветоваться.
— Да чего там — посоветоваться… — вмешался второй поручик, он выглядел пьяней своих товарищей, но был и сдержанней, чем они. — Все, что он предлагает и рекомендует, исполняют, и никак по-другому… У наших-то вражин, что в городе засели, и поговорка есть — мол, приехал Плахт, будет наступление. И сколько раз его пробовали сманить в другую армию, несколько раз даже пробовали убить… Не выходит, он всегда настороже против противника.
— Это — да, — согласился капитан, теперь он без стеснения наливал себе винцо и решительно подтянул доску с остатками сухой рыбы, оставшейся после Крепы. — Умен наш Плахт, даром что из карликов, а поди ж ты… И удачлив, и смел не по росту. Предлагаю — за его здоровье и благополучие!
Он даже поднялся, чтобы провозгласить свою здравицу на весь кабак, его поддержали, некоторые даже пили стоя, этот приступ верности командиру почти однозначно указал, что трезвую и взвешенную информацию о командующем Плахте теперь получить будет затруднительно. Первой, кажется, это заметила Крепа. Она поднялась и глазом своим показала Сухрому, что следовало бы отойти в сторонку.
Рыцарь пошел за ней, она к нему наклонилась и одними губами проговорила:
— По-прежнему думаешь, что нам Плахт нужен, командир?
— Почти уверен, Скала.
— Тогда нужно здесь поскорее заканчивать и искать циклопов. Они где-то у речки расположились, я чувствую, и сейчас самое время с ними у костра посидеть. Вот только следует для них тоже угощения какого-нибудь прихватить.
Рыцарь взвесил такую возможность, не удержался, спросил все же:
— А зачем?
Циклопа ответа на вопрос не знала, но по-прежнему была уверена, что без разговоров с циклопами не обойтись. Тогда Сухром принял решение: он отправится с ней к циклопам, а в походном кабачке оставит Датыра, который к тому же должен был заплатить за ужин.
Известие, что с ней отправится и Сухром, Крепу немного взволновало, а может, ввело в сомнение, она протянула, неуверенно помаргивая глазом:
— Зачем же, сэр, это-ть и не нужно вовсе… Я сама.
— Ты сама уже ходила купаться в городе тархов, или забыла? — прирявкнул на нее рыцарь, и Крепа покорилась.
7 Объяснив Датыру, что они скоро вернутся, рыцарь со Скалой отправились разыскивать циклопов. Крепа так уверенно шла в вечерних сумерках, будто болталась по этому лагерю не одну неделю, а может, она просто шла на запах реки. Циклопы стояли лагерем чуть ближе к стенам осажденного города на длинной, сухой каменистой отмели, жгли какие-то ветки и сидели кружком, будто тихие демоны. Даже огонь в их костре, поднимаясь весьма высоко, все равно казался грустным и неярким.
Крепу приняли с радостью, тем более что она притащила два кувшина какого-то вина, не того, которым только что в кабачке угощались, а смолистого и темного, будто бы с добавлением дегтя, и половину зажаренного барана. Мясо барана, когда рыцарь его попробовал, было очень сухим, жестким и почти сырым, но циклопам угощение пришлось по вкусу. А вино растеклось по всем кружкам в единое мигание циклопьего глаза… И обстановка сразу установилась верная — спокойная и почти дружеская.
После расспросов, которые на Крепу обрушили циклопы, стало понятно, что они с ней решили считаться. Во-первых, она была солдатом, опытнейшим бойцом и известной в их, циклопьей среде личностью. Даже тут, довольно далеко от южных земель, нашлись те, кто о ней что-то да слышал. А во-вторых, вино и барашек определенно сделали свое дело, они настраивали на разговор, либо, в крайнем случае, на высказывания. И служивые одноглазы в общем-то с этим не медлили.
Один из циклопов, здоровенный, грубый даже для этого племени мужичина, с тяжелой дубиной, которую он держал все время под рукой или на колене, чтобы постоянно ощущать ее тяжесть, гулко рыкнул, что пусть их тут мало, зато они — самый главный, ударный отряд командующего Плахта. Другой парень, помоложе и с тугой повязкой на плече, заявил, что служил с Крепой где-то раньше, но она его не помнила, он был тогда либо слишком юн, либо слишком уж незначительной в их компании персоной.
Вот этот перевязанный и стал Крепе объяснять, что служить в герцогской армии непросто — и голодновато бывает, и холод каждую зиму с северным ветром задувает. Зато рыбы много, правда речной, и командование, в общем, солдат бережет. Крепа определенно напиваться не собиралась, лишь прикладывалась к кружке, которую ей выдали, чтобы и она без дела не сидела, но глотала мелко и осторожно.
— Жаль, скоро служба эта может кончиться, — неожиданно высказался один из немолодых, кряжистый и чуть более осторожный в поведении циклоп, который так зарос не часто встречаемой у этого племени бородой, что и лица его в свете костра было не разобрать.
— Отчего же? — спросила Крепа своим ясным, как выяснилось, для циклопы, почти прозрачным и певучим голоском. Лишь если не слышать никогда других одноглазых, можно было подумать, что она и резковата, и грубовата в произношении.
— Уж как за ним, за Плахтом, приглядываем, а все одно… Кажись, убьют его скоро, — пояснил бородатый.
— Ты что-нибудь знаешь определенное? — спросил рыцарь.
— А ты кто такой? — нахмурился бородатый, он, оказывается, рыцаря почему-то не замечал раньше.
— Это мой командир, Обам, — пояснила Крепа. Оказывается, она запомнила имена всех, кого поила, и если непривычные, похожие на клички, обозначения циклопов рыцарю показывались невнятными, пролетали мимо уха, то циклопа все замечала и все учитывала. — И то, что я с ним, должно быть принято.
— Ну раз так… А он — не выдаст?
— Кому интересно, о чем мы тут разговоры ведем? — переспросил перевязанный юноша.
И тут же добавил: — Я тоже замечал, интриги плести Плахт не умеет, и всякие герцогские его считают за тугодума… Завидуют, конечно, но это еще не беда. Хуже другое — считают, что армию он слишком уж себе подчинил. Ведь даже офицерье не герцога слушает, когда он в армию приезжает, а его, Плахта нашего.
— За это — не убивают, — возразила Крепа. Рыцарь сказал:
— А кто еще в лагере так же, как вы, думает?
— Никто, кроме наших, кто тут сидит… Ну ты теперь еще знаешь, раз уж Крепа за тебя заступилась, — нехотя отозвался тот циклоп, который даже за дружеским костром сидел с боевой дубиной на колене.
Вот тогда кто-то и завел иную речь, явно уходя от нежелательного разговора:
— Это хорошо, Скала, что ты к нам прибилась. Вот город возьмем, там добычи, говорят, навалом. Небось потому и пришла, что о нашем Суровом прослышала да о том, что мы скоро с хабаром будем?
Но Крепа не дала сбить себя с толку.
— Так что же, его в спину ударят?
— Зачем ударять, — рассудительно отозвался Обам, — на войне ведь… Можно и подставить, для умельцев из дворцовых — это раз плюнуть. А свиномордые из Колышны уж церемониться не станут, всего-то один раз пырнуть мечом или хотя б кинжальчиком… Не, больше об том говорить не станем, Скала. И так слишком разболтались.
Разговор потек в сторону воспоминаний, стали выяснять какие-то родословные разных семей из их циклопьего племени, потом кто-то рассказал, какое у них, на юге, чудесно-теплое море, и сколько оно дает отличной рыбки, и как ее готовить, кто-то припомнил какую-то давнюю стычку с лестригонами и стал чуть не по именам перечислять вождей. А еще кто-то, подвыпив, забормотал что-то вроде заунывного марша, который если и можно было сыграть, тогда только на волынке. Хотя рыцарь вроде бы слышал, что волынок у циклопов не водится, это был инструмент северных горцев, хотя… Кто же их, циклопов, по-настоящему знает-то?
Теперь уже рыцарь отвел Крепу в сторонку.
— Так, Скала, — сказал он ей твердо, — тут мы узнали, что нам нужно. Теперь следует поглядеть на командующего Плахта.
Крепа, чуть наклонившись к рыцарю, опять спросила в упор:
— Ты уверен, что именно он нам нужен? Вишь ли, сэр, — она каким-то неуловимым образом набралась у тех циклопов, с которыми они сидели, простонародного или дально-южного, из ее родных мест, произношения, — сманить-то командира из армии в канун большой победы… Это, доложу я тебе, дело потруднее, чем сдвинуть гору, будет… Это… — Дальше она не знала, как продолжать, выяснилось, за ужин и на посиделках с соплеменниками она все же немного перебрала с выпивкой.
Рыцарь и сам это понимал, но… Что ему-то было делать в такой ситуации?
— Нет, не уверен, но может — он самый и нужен. Пошли.
Пока они возвращались, Крепа объяснила рыцарю, что циклопы за отсутствием второго глаза вообще очень точно и хорошо, куда лучше других племен и народов, чувствуют происходящее.
— Бывает, что видим мы, сэр рыцарь, то, что от других скрыто. В том, что наши поняли — над ним, над Плахтом Суровым, какая-то смертная тень нависла, — в этом как раз ничего удивительного нет.
— А ты эту опасность… почувствуешь? Заметишь, как ты говоришь, эту смертную тень, если приглядишься?
— Было бы у меня побольше времени, я бы тебе подсказала, может, и вернее, чем эти. — Она мотнула своей головищей в темноту, откуда еще пробивался костер, разожженный остальными циклопами. — А вот так сразу?.. Может, и почувствую, но ручаться за верность — не могу.
— Ты должна, Скала, — приказал рыцарь строго. — Это очень важно.
. Может, и почувствую, но ручаться за верность — не могу.
— Ты должна, Скала, — приказал рыцарь строго. — Это очень важно. — Он помолчал, пока они шли между снующими солдатами и палатками лагеря, разбитого уже не над рекой, а в лесу. — Понимаешь, нужно, чтобы он, если нам нужен именно он, пошел с нами по собственному разумению, согласившись добровольно. Но у Плахта — очень уж успешная тут карьера наметилась, бароном его хотят сделать, имение ему обещано… Как его переманить — даже не знаю… — Рыцарь остановился, зайдя перед циклопой. — Но вот если его непременно убьют, тут уж не до имений и титулов. Тут уж спасаться нужно, понимаешь?
— Да что ты, рыцарь, все — понимаешь да понимаешь? — чуть раздраженно отозвалась Скала. Она уже думала о чем-то другом, не о том, что втолковывал ей Сухром. — Понимаю я, может, еще яснее, чем ты… — И опомнилась, добавила: — Чем ты, сэр рыцарь и командир.
Они зашли в кабачок за Датыром, который к этому времени… нет, надраться с капитаном и двумя поручиками он не успел, но был все же пьянее, чем Сухрому хотелось. И теперь с этим уже ничего невозможно было поделать. Когда они расплатились, оставив все недоеденное и недопитое своим случайным собутыльникам, и пошли к палатке командующего, впавший в несвойственное ему многоговорение Датыр вдруг заворчал, как все тут дорого:
— Не-эт, сэр рыцарь, господин мой, хотя б и много мы потратили, но ведь… Ведь тут лагерь, сэр, цены поболе, чем в столицах здешних. Тут же, господин, как на войне всегда и всюду — маркитанты за неделю годичное жалованье солдата себе отбивают, и никто с них за то налоги не дерет…
В общем, в другой ситуации рыцарь отослал бы оруженосца спать, вот только такой возможности у них не было.
Тогда-то на них и навалился один из патрулей, которые, как выяснилось, выходили на обходы лишь в темное время суток. Высокий и какой-то заметно недокормленный офицер с тремя копейщиками пристал к рыцарю — кто они, откуда и куда, собственно, идут. Сухром не стал ничего выдумывать, а, поблескивая своими орочьими глазищами, представился по полной форме и предложил проводить его к командующему. Офицерик этого сделать не смог или не захотел, а передал всю малопонятную для него троицу какому-то капитану, который оказался неподалеку. Вот тот уже, выслушав снова Бело-Черного рыцаря, спросил прямо:
— Так у тебя что же, сэр рыцарь, к нему послание имеется?
— А если и так, капитан?
— Не выйдет, к нашему Суровому теперь просто так кого попало не пускают.
— Мы — не кто попало, разве ты не видишь? — мягко так осведомился у него Датыр.
— Нет, я вот что думаю, нужно тебя с подчиненными твоими запереть у нас в землянке, там что-то вроде гауптвахты устроено…
— А потом, капитан, не исключено, когда выяснится, что ты и полномочия свои превысил, и нам помешал, тебя начальство вздует, и еще как прилично вздует… Даже жаль тебя немного.
— А ты не грози, сэр рыцарь, много тут всяких с угрозами-то бродит, да вот только непонятно зачем.
— Я же сказал тебе, к Плахту нам нужно. — Рыцарь помолчал, вглядываясь в патрульного капитана, пробуя угадать, что следует сказать, чтобы он сделал то, что им нужно — отвел к Суровому, и не иначе. — Сам посуди, капитан, если отведешь к командующему, ничего тебе за это не будет, все на нас свалить можно, а если не выполнишь, тогда с тобой уже другой разговор выйдет. Неужто это не понятно?
— Да зачем тебе к нему, рыцарь? — Капитан еще разок осмотрел всех этих свалившихся на него неизвестно откуда пришлых бродяг. Впрочем, следовало признать, на бродяг они были мало похожи. Но ведь и на наемников, вдруг воспылавших желанием вступить в победоносную армию, они тоже не походили… В отчаянии он спросил уже почти как подчиненный: — И потом, что же, к нему и вот этих вести, что с тобой?
— Лучше будет, если и они со мной пойдут, — рассеянно отозвался рыцарь, и это, кажется, все дело и решило.
— А до утра подождать?..
— Никак невозможно, капитан.
Их отвели, перед шатром, впрочем, отобрали оружие, даже обыскали на предмет, если кто-то из них прятал тайный клинок или что-либо смертоносное, могущее послужить оружием. Ничего не нашли, кроме кошеля с монетами, но его отбирать не стали, хотя и сам Сухром, да и Датыр, могли бы воспользоваться им, при необходимости, как весьма удобным подручным средством для убийства, их обоих этому когда-то учили, и навыков этих они, конечно, не утратили.
В палатке у Плахта горело не менее чем с полдюжины факелов и было светло, будто днем, и очень тепло, даже душновато, насколько в палатке вообще могло быть душно. Вокруг небольшой жаровни, перед которой восседал в своем походном креслице командующий, стояли с полдюжины офицеров, слушали Сурового, и кое-кто даже отваживался высказывать свое мнение. Разговор шел о том, как вести пандус к стенам города, чтобы потом по нему забросить в Колышну атакующие войска.
— Пандус этот, конечно, потребует немало сил, — говорил Плахт. — Но с другой стороны, сделать его можно будет просто, если побольше щитов наколотить и мокрыми шкурами обложить, чтобы их стрелы увязали и чтобы они не подожгли щиты эти, предположим, горящим маслом.
— Все равно будут пробовать поджечь, — сказал кто-то из офицеров в ранге майора.
— Будут, но щиты можно и оттаскивать в таких случаях, а им на смену выставлять новые. Кроме того, я сомневаюсь, что у них надолго теперь, после поражения в лесной драке, духу для сопротивления хватит. Понимаешь, майор, — обратился он к отозвавшемуся на его речи офицеру, — пандус имеет то преимущество, что осажденным его приближение и его эффективность кажутся необоримыми, мнится, что остановить его невозможно…
— Они могут надстроить стены в том месте, где, по их мнению, пандус в стены упрется, — сказал другой офицер.
— И это верно. Но строить-то они из чего будут? — отвечал Плахт. — Ну разберут пару соседних домов, ну сколотят из них надставку над стенами, но это будет хлипкая защита, гниловатая или сухая, вот ее-то уже мы, в свою очередь, попробуем сжечь. Или тараном проломить, когда пандус до верхушки стены построим и на него оный таран втащим.
— А вдруг они действительно сильную надстройку выставят, с деревом они обращаться умеют, и плотников у них в городе — куда как достаточно…
— Командующий Плахт! — позвал капитан, приведший Сухрома, Датыра и Крепу, которая как ни пригибала голову, а все равно чуть не вполуприсяде должна была в эту палатку втащить свое большое тело. — Эти вот… К тебе потребовали отвести.
— Кто такие? — спросил Плахт, чуть глянув на пришедших.
— Неведомо, — отозвался капитан. — Этот вот говорит, что он — рыцарь какого-то Ордена, это — его оруженосец, а циклопа…
— Их что же, не могли расспросить как следует?
— Сказали, только тебе отвечать должны… — Капитан уже и не рад был, что послушал рыцаря, но деваться было некуда. — И еще вот что… Неожиданно они в лагере появились, как разъезды и посты наши миновали — непонятно. Вроде бы все на местах стояли и обязаны были их заметить, если бы они прямиком попробовали в лагерь войти…
— Ладно, — тряхнул бородой Плахт. — А посты ты теперь для верности еще разок обойди, посмотри, не спят ли где, или в кости игру затеяли, тогда им, конечно, не до пришлых разных… — И командующий Плахт по прозвищу Суровый взглянул на тех, кого к нему привели.
Был он, пожалуй, даже чуть меньше росточком, чем обычные карлики здесь, на юге, бывают. Но кряжистый и чуть горбатенький, что частенько в его племени случается.
Был он, пожалуй, даже чуть меньше росточком, чем обычные карлики здесь, на юге, бывают. Но кряжистый и чуть горбатенький, что частенько в его племени случается. Глаза имел круглые, очень большие, чем-то похожие на совиные, и моргал так же медленно. А вот за бородой он ухаживал — любо-дорого было посмотреть, разумеется, тем, кто понимает. Она была расчесана и заплетена в три косицы, и по вискам, над левой и правой скулами волосы уже стали немного седеть, что придавало всей этой растительности вид благообразный и значительный.
— Нуте-с, господа пришлые, — начал Плах, — зачем пожаловали?
— Нужно поговорить, господин Плахт, — ответил рыцарь. — И лучше бы без свидетелей.
— Даже так? — усмехнулся Суровый. Но голос его никакого веселья не выдавал. — А вот это — уже вряд ли, солдат.
Рыцарь поежился, как-то так получалось, что он вдруг даже через одежду, через все эти слои ткани и кожи стал ощущать, как медальон, который был у него на груди, стал горячим и колючим — требовал, чтобы его достали, только доставать его Сухром не спешил.
А может, подумалось ему, медальон как-либо оказывает на Плахта свое воздействие, пробует помочь ему, рыцарю Бело-Черного Ордена, и хотя ощущать эту активность магического знака Госпожи было не, совсем приятно, его реакция внушала определенные надежды, что все правильно, что они нашли того, кого медальон сам же для себя и выбрал.
— Ты не все еще понимаешь, Плахт, — строго сказал тогда Сухром. — Я могу тебе все объяснить, но лучше будет, чтобы… Лучше, чтобы эти-то все ушли. Плахт нахмурился:
— Рыцарь, — если ты предпочитаешь, чтобы тебя называли так, а не иначе, — я вас всех могу повесить как шпионов. Я многое могу… Поэтому, если есть у тебя что-то, что мне знать будет интересно, тогда — говори.
— Мы за тобой пришли издалека, — сказал рыцарь, решив, что, пожалуй, дальше уговаривать Плахта выслать всех офицеров из палатки будет уже неразумно, а может, и вовсе плохо окончиться. — Нам нужно, чтобы ты поехал с нами.
Кто-то из офицеров рассмеялся, кто-то нахмурился, кто-то попробовал что-то сказать… В общем, в палатке на краткий миг установился гвалт и шум, слишком уж неожиданно прозвучали слова рыцаря. Но следует заметить, что один из малых чиновников, из тех, что подчинялись главному советнику его светлости и кого оставили, чтобы он присутствовал на всех совещаниях вроде этого и все записывал, не растерялся и продолжал невозмутимо писать. Это-то Плахт заметил в первую очередь:
— Ты этого не пиши, советник, это так… Дурость одна, и ничего больше, не стоит отвлекаться в своих донесениях на всяких полоумных. — Он повернулся к Сухрому, даже кресло немного довернул, чтобы удобнее было на него смотреть. — А вот знаешь ли, рыцарь, у меня уже есть служба. И есть дело, которое следует сделать.
— Здесь ты командир маленькой банды, — отозвался рыцарь, не заметив, какой ропот поднялся среди присутствующих после его слов. — А сейчас я предлагаю тебе приключение… Ты увидишь и грандиозные армии, и невиданные прежде сражения.
— Ты меня вербуешь? — несколько даже оторопел Плахт.
— Да, и мне нужно, чтобы ты согласился.
— Как же ты этого добьешься?
— Послушай, рыцарь, если ты впрямь рыцарь, ты оскорбляешь тех… — заговорил один из офицеров из переднего ряда.
— Дело, у него есть дело, и он слуга своего дела, — заговорил другой либо с возмущением, либо от растерянности.
— То, в чем тебе предлагается участвовать, — твердо, будто выбивал каждое слово, каждый знак на твердом камне, хотя и не громко, проговорил рыцарь Сухром, — важнее, чем этот мелкий городок… Эта Колышна.
— Колышна должна быть покорена, — сердито ответил Плахт, но чувствовалось, что он думает, даже брови свел над своим крупным носом в одну полоску. — Таков приказ герцога, и не тебе судить… — Все прочие, кто хотел бы высказаться, умолкли и смотрели сейчас на командующего, который все вернее наливался именно суровостью, неприступностью и жесткостью. В общем, становилось понятно, почему ему дали такое прозвище в армии. — А все прочее и неизвестно где — меня не интересуют. Я здесь… — Он вздохнул. — Глупый разговор у нас получается.
И все же Сухром вдруг почти зримо увидел, что Плахт ощущает давление медальона, который теперь едва ли не горел на груди рыцаря. Эта маленькая, но могущественная магическая штучка будто бы протянула к нему, командующему герцогской армией, какое-то свое жало, и впивалась в его карличье тельце, в его сознание, и что-то вбрасывала, как жалящая оса убивает свою жертву, втыкая в нее свое жало и привнося с ним парализующий жертву яд.
Внезапно заговорил Датыр, своим не очень сильным, хрипловатым голосом он произнес:
— А ты и впрямь силен, Плахт Суровый. На мелочах не ухватишь, верно? — И он ему, Плахту, едва ли не подмигнул.
Вот это действительно было как-то глуповато, но положение спасла Крепа.
— А ведь тебя скоро тут убьют, ты знаешь это, Плахт? Или хотя бы догадываешься?
— Ч-чего? — не понял командующий.
Он оглядел всех вконец уже остолбеневших офицеров, каждый из которых не ведал, бежать ли ему отсюда либо хвататься за оружие и рубить этих вот пришлых… Либо попросту тащить незнакомцев к провостам, чтобы те из них выбивали все, что им известно о непонятном заговоре против Плахта… А то и примерно наказали. Вот только никто все же рубить или хватать путешественников не торопился, за рукояти мечей или кинжалов — это да, движение такое было, но дальше никак это не развивалось, все по-прежнему ждали, что решит Суровый.
— Что ты об этом знаешь, циклоп?
— Циклопа я, женщина, если ты не против, командующий, — почти вежливо прорычала Крепа. И добавила: — Пока ничего, но над тобой тень смерти. И это будет очень скоро.
— Серьезно? — Плах еще не отказался от деланой иронии в голосе. Но затем спросил сухо: — Что нужно, чтобы вы поймали наемников… из Колышны?
— Я не уверена, что это с той стороны, — отозвалась Крепа.
— Та-ак. — Теперь Плахт поднялся из своего креслица, нашел глазами верного Несвая. — Давайте-ка и впрямь поговорим с глазу на глаз.
Несвай понял, стал мягко, как всегда, как и положено мелкому прислужнику, выталкивать офицеров из палатки, приговаривая:
— Там, тамо-от, снаружи подождите маленько… Это недолго будет, быстренько все и завершится туточки… Тогда я позову, позову же, сказал.
Когда они остались вчетвером, вернее, впятером, считая Несвая, денщик тут же кинулся к небольшому резному столику где-то за ширмой, где, наверное, стояла кровать командующего Плахта. Очень скоро, почти мгновенно, он вынес оттуда четыре оловянных походных пузатых стаканчика, в которых плескалась выпивка.
Первый он подал Плахту, который снова уселся в кресло и внимательно, без тени тепла в глазах, изучал рыцаря.
— Почему ты решил, что эта угроза настолько серьезна, чтобы меня известить, сэр рыцарь?
— Сухром мое имя, командующий.
— Да, рыцарь Сухром… В чем, собственно, твое дело заключается?
Сухром взял в руки предложенный Несваем стакан, вздохнул, отхлебнул, поморщился, потому что в нем оказалось довольно невыразительное пиво, которое он не слишком жаловал, и проговорил, возведя глаза к пологу палатки:
— Я не знаю, Плахт.
Может, при дворе решили, что ты обладаешь слишком большой властью над армией, то есть можешь использовать ее в своих, и только в своих, интересах. Возможно, герцог вообще решил избавиться от всех нероллов в своих владениях, кто занимает сколько-нибудь ответственные посты… А может, про тебя при дворе что-то наговорили, и от тебя теперь хотят избавиться, что является целью какой-то непростой интриги…
— То есть ты не знаешь ничего определенного?
— Я знаю вот что — даже циклопы, что служат у тебя здесь, видят, что тебе грозит смерть. — Сухром мельком посмотрел на Крепу, вот ей-то пиво очень понравилось. Она даже пробовала привлечь внимание Несвая, чтобы он ей еще налил. — Это же видит и моя циклопа, у них, знаешь ли, есть такой дар… И прошу учесть, командующий, они, то есть циклопы, не ошибаются.
— Может быть, им, при дворе, не хочется, чтобы я разрушал город, а его, если он не сдастся, придется, ох придется ведь… отдать на три дня армии. Все мои, даже и офицеры многие, на это рассчитывают, потому и служат, потому и слушаются еще, хотя нам давненько не платили… — думал вслух Плахт, оказывается, была у него такая привычка, достаточно укорененная, чтобы проявиться даже сейчас, во время этого разговора, и даже с собеседниками, которым вроде бы доверять не следовало. — Или нет, за это убивают необязательно, можно было бы и прямым приказом обойтись, тут что-то еще… Может, герцог полагает, что я планирую измену, и тогда… Да, тогда может получиться, что многие наемники последуют за мной, перейдут на сторону диких роллов, и война станет затяжной и очень, очень дорогой.
— За это уже убивают, и даже куда как более заметных генералов, — проговорил Сухром.
Плахт поднялся на ноги, его пиво расплескалось по дешевому ковру на полу палатки, стаканчик покатался туда-сюда, выплескивая пену.
— Ты нарушаешь все мои планы, рыцарь.
— Я спасаю тебе жизнь, — отозвался Сухром.
— А может, тебя подослали из Колышны и ты выбрал такой вот дурацкий способ затянуть осаду? Или вовсе избежать приступа?
— М-да, — согласился Сухром, — но звучит все это не очень убедительно. — Он вздохнул, отставил свой стаканчик прямо на карты, что лежали на столе сбоку от Плахта. — Думаю, без ловушки, которую следует расставить на тех, кто собирается с тобой расправиться, не обойтись. Иначе ты мне по-настоящему не поверишь.
— А ты бы сам на моем месте поверил? — спросил Плахт.
— Давай сделаем вот что, — стал предлагать рыцарь. — Ты вот прямо сейчас выйдешь к своим подчиненным и скажешь, что получил некие очень серьезные сведения, которые изменяют все условия и прежде полученные приказы. После того как все видели нас, прибывших к тебе, этому поверят. И сами же придумают что-нибудь… — Рыцарь огляделся. — Еще ты скажешь, что уже поутру ты всем отдашь новые приказы, которые… существенно изменят характер и ситуацию во всей этой вашей здешней кампании.
Плахт подумал, склонив голову.
— То есть я прикажу завтра же с утра собрать офицерский совет в полном составе, и якобы мы там поговорим? А после будто бы я сделаю некие распоряжения?.. И что же это за ловушка такая, сэр рыцарь?
— Это значит, что сегодня же ночью тебя попробуют убить, чтобы завтра поутру никто ничего не узнал, — сказала Крепа своим густым, грудным голосом.
— Ну да, допустим… — согласился командующий. — Рыцарь, но что это даст?
— А еще нужно сделать вот что… — заговорил Сухром.
И пока он говорил, и без того круглые глаза у Плахта стали еще круглее, зато в них появилась искра смеха, проблеск удивления и азарта.
— Рыцарь, но что это даст?
— А еще нужно сделать вот что… — заговорил Сухром.
И пока он говорил, и без того круглые глаза у Плахта стали еще круглее, зато в них появилась искра смеха, проблеск удивления и азарта. Под конец, когда все мелочи были договорены, он признался:
— Не знаю, рыцарь, что из этого выйдет, и выйдет ли вообще хоть что-то, но кажется, вас не зря прислали ко мне Боги. Ни о чем подобном я не слышал, хотя… Признаю, это может сработать.
— Да, — серьезно, без тени веселья сказал и рыцарь, — для всех нас было бы лучше, если бы сработало. И в первую голову — для тебя, господин командующий Плахт по прозвищу Суровый.
8 Костерок горел странно, пламя, голубоватое в середине и чуть не свекольного цвета на концах танцующих, подвижных своих лепестков, стремилось вверх, к темному небу над головой, иногда выбрасывая искры, но невысоко. Сухром сидел на пеньке с мечом в ножнах на коленях, с радостью ощущая себя в полной форме — ему вернули оружие. Иногда он находил рукой кинжал, это тоже внушало спокойствие и уверенность, хотя дело, которое им предстояло, было непростым и даже немного опасным.
А впрочем, ему-то, скорее всего, опасность не грозила, хотя вон даже — костер горел иначе, чем полагалось бы, а ведь сложен был Датыром из честных, пусть и сырых поленьев и хвороста. Что это значило, рыцарь не понимал, поэтому посмотрел на сидящих чуть сбоку оруженосца и Крепу. Циклопа казалась задумчивой, даже рассеянной, ее огромный выпуклый глаз блестел в бликах пламени редчайшей драгоценностью. А вот оруженосец был настороже, держал себя почти как рыцарь — внешне мягко, но внутри — строго и собранно, внутри у него чуть не стальной стержень можно было определить, разумеется, если понимать, что и как происходит.
Сухром усмехнулся своему сходству в поведении с оруженосцем, все же Орден накладывал на своих солдат неизгладимую печать, как ни тривиально это было бы утверждать. Но это было и почти в любой ситуации оставалось заметно. Вот как для рыцаря сейчас было заметно состояние Датыра. Оруженосец почувствовал его взгляд, поднял голову.
— Что-то есть, господин?
— А ты ничего не чувствуешь?
Оруженосец чуть помолчал, внутренне, ощущениями опытного бойца проверил обстановку вокруг.
— Пока ничего.
— Я тоже, — вздохнул Сухром. — Может, они позже, перед рассветом, придут?
— Убийца придет раньше, — уронила Крепа своим едва ли не громовым шепотом, уж лучше бы она и не пыталась шептать.
Рыцарь огляделся. Около палатки Плахта стояли двое стражников в кирасах с алебардами, про них командующий сказал, что им можно верить. Еще он на шестах перед палаткой приказал засветить целых четыре факела, так что эти двое были видны чуть не всей округе. Это было хорошо, пусть видит тот, кто… Вот кем эти убийцы могут оказаться, рыцарь не знал.
Он вообще не очень-то был уверен, что их ловушка имела смысл, как не представлял себе, к чему приведет их попытка, их доказательство того, что Плахту, карлику с бородой в три косички, лучше будет пуститься в дорогу с ним, с рыцарем, согласно приказу Госпожи. Вполне могло получиться, что ничего не произойдет, и тогда назавтра вся троица предстанет перед Плахтом какими-то врунами, бесчестными дурачками или даже, стыдно сказать, самозванцами, от которых нет никакого проку и которых лучше всего выгнать, отодрав предварительно кнутом, чтобы другим неповадно было интриги устраивать… В общем, получиться могло по-разному.
О том, что завтра будет большой совет, с участием командиров всех сколько-нибудь значимых отрядов, из которых состояла армия, где все и решится, где станет ясно, как поступят с городом и осажденными в нем жителями и солдатами армии противника, знали уже все.
Да что там — все! Последние армейские собаки — и те знали и растрезвонили, вероятно, на всю округу. Пожалуй, что и в городе осажденном, в Колышне этой, тоже знали — кто-нибудь из подкупленных солдат или из хорошо оплаченных маркитантов, вероятно, уже донес городским. А там, поди, тоже гадали — что это может значить и какие из этого следует делать выводы?.. Хотя выводов-то как раз никаких делать не следовало, потому что, скорее всего, и совета никакого не будет, да и не нужен он… Все прояснится гораздо раньше, в этом рыцарь был уверен.
Со стороны офицерских палаток через листву еще не вырубленных кустов пробивались лучи других костерков и факелов. Они высвечивали тугие на вид клочья ночного тумана, которые почему-то между этими кустиками плавали. Это тоже казалось не совсем обычным, ведь тумана настоящего не было, но все же какая-то хмарь над травой тут и там ходила мягкими, едва заметными облачками… Для тех, кто должен был на Плахта напасть, это было, пожалуй, хорошо. Рыцарь подумал, что следовало командующему подсказать, чтобы костры эти жгли всю ночь напролет, но… Он ведь выгнал их, когда последние, какие-то самые осторожные приказы своему Несваю отдавал, так что неизвестно еще — может, он и об этом подумал, и костры эти жгли действительно с умом.
Солдатские палатки стояли гораздо дальше и более открыто, к ним между теми же кустами вели тропинки, будто косицей создавая небольшой просвет, шириной в несколько десятков шагов. Там тоже все было тихо и покойно. Свет костров в той стороне уже пригас, бойцы затихли, лишь кое-где на стволах и купах чуть более высоких, чем кусты, деревьев гуляли странные отсветы. Вот оттуда, решил Сухром, и нужно бы подбираться… тому, кто задумал недоброе для Плахта.
Тем более что и расстояние подходило как нельзя лучше, всего-то шагов шестьдесят — восемьдесят, в темноте точно не определишь. Но это неважно, для хорошего стрелка такое расстояние не помеха, выстрелить или даже умело пробраться, чтобы пустить в ход кинжал, — плевое дело.
— Крепа, ты как полагаешь, будут стрелять или холодным оружием все совершится? — Скала не отозвалась, раздумывала. Тогда рыцарь снова спросил: — Ты вообще чувствуешь, что будет?.. Как смерть над Плахтом увидела?
— Не я одна увидела-то, — буркнула Крепа, недовольная тем, что ей еще и разговаривать приходится. — Все наши-то первее, чем я, увидели, сэр рыцарь.
— А что ты еще видишь? — спросил Датыр.
— Я иногда… далеко вижу, если что-то живое где-то шевелится, — отозвалась циклопа. — Вот только лучше, чтобы других живых вокруг было поменьше, а то в таком лагере, как тут, ничего почти и не заметно, все равно что один солнечный зайчик на фоне… Ну как по воде, освещенной солнышком, выискивать среди других бликов, он и незаметен останется, понимаешь?
— Чего ж тут не понять?.. — хмыкнул Датыр.
Снова пала тишина, на этот раз она показалась более глубокой, чем до их такого необязательного разговора. Рыцарь решил, что может даже немного и подремать, легонько, в четверть глаза, как говорили те, кому приходилось часто и подолгу стоять на посту. Это умение приходило к каждому, и, в общем, ничего зазорного в том не было, потому что стоило где-то рядом мышке пробежать или филину в ночном воздухе прочертить своей полет, как хороший солдат всегда это почувствует и при необходимости проснется.
Вдруг Крепа кивнула рыцарю. Глаз ее уже не блестел, она поправила капюшон своего плаща, только нижнюю часть лица теперь и было видно.
— Кто-то крадется, — сказала она на этот раз без голоса, одними губами, — осматривается… — Она помолчала. — Видит Плахта, но неясно, ткань его шатра все же плотная… Даже четыре факела не вполне ее просвечивают.
С того места, где они сидели, ничего в палатке видно не было, даже если сосредоточиться.
С того места, где они сидели, ничего в палатке видно не было, даже если сосредоточиться. Понятным был только полог на входе и дымовой клапан вверху, вблизи главного шеста, от которого в разные стороны расходились растяжки. А все остальное темным силуэтом рисовалось на фоне чуть более освещенных деревьев.
— Следи за врагом, — приказал Сухром и понял, что мог бы этого не говорить.
— Проверяется, — все так же беззвучно отозвалась Крепа, — раздумывает, не спросить ли у постовых, мол, как Плахт, один ли?
— Один он, никого более там нет, — проворчал Датыр, будто собирался спорить с тем, кто был теперь врагом. — То есть не считая его денщика.
— Крепа, ты узнаешь… врага, если после как-нибудь увидишь?
— Нет, — мотнула головой Крепа. — Это же как изнутри, из себя смотреть… А ведь себя-то никто не видит как следует.
Тишина стала едва ли не звенящей.
— Враг отходит, — уронила Крепа наконец, — прячется в темноте.
Они еще посидели, затаив дыхание, наконец Сухром не выдержал. Поднялся, обошел палатку, постоял, чтобы глаза привыкли после кострового пламени к темноте, и тогда, вглядываясь в тени, что смутно виднелись за тканью, увидел все, как и хотел. Плахт все сделал правильно, недаром инженер. Вот его силуэт поднялся из-за стола с картами и какими-то чертежами, тень, которую он отбрасывал на ткань шатра, была не слишком отчетливой, но определенно он накинул плащ от сырости и ночной промозглости, поэтому подробности в его контуре не читались.
Рыцарь оглянулся, сзади росли кусты… Ничего в них не было особенного, лишь клочья странного тумана. А может, как раз и в тумане не было ничего необычного, все же неподалеку протекала река, и могла она вот этой нежаркой, даже холодной летней ночью выбрасывать такой-то туманчик на берега, тем более что и горы были уже неподалеку. Да и костров вокруг горело, может, с тысячу штук, и они поднимали гарь, копоть и дым… Который тоже необязательно должен был подниматься в темное, звездное небо.
Рыцарь пошел назад, к костерку, возле которого сидела Крепа и, как казалось, задремавший Датыр. Плахт в своей палатке как поднялся от стола, так и принялся расхаживать, вот он подошел к центральному столбу, на котором в державке висел факел, выдернул его и снова пошел к своему столу… В этот миг он был виден, будто никакой палатки и не было, — факел его горел очень ярко…
Фьють — раздался низкий, тугой и очень явственный звук в воздухе.
Сухром только-только вышел из-за края палатки, оба стражника смотрели на него во все глаза, и все трое стояли как окаменевшие. Один из стражников даже голову втянул в плечи от этого звука. Вот тогда все и ожило.
Крепа вскочила на ноги чуть позже, чем Датыр, который уже бежал к палатке командующего герцогской армией. А рыцарь тоже сорвался с места, проскочил между стражниками — хотя они попытались его удержать, но не сумели. Все пятеро ввалились к Плахту, и на миг показалось, что тут слишком жарко и слишком светло.
Стражники остолбенели от удивления. Перед столом, на котором лежали карты и прочие документы, находилось что-то невиданное, что-то на жердочках, будто бы плащ, и даже определенно плащ… Но он еще не перестал странно колыхаться, как на слабом ветру, а под ним лежал… сам командующий Плахт. И чуть не в обнимку с ним в неудобной позе, придерживая все те же жердочки, ворочался денщик…
— Ну и ну, — не поднимаясь на ноги, произнес Плахт.
Он, не отрываясь, смотрел на тяжелую арбалетную стрелу, которая пробила ткань шатровой палатки и воткнулась в стойку посередине всего сооружения.
— Да, господин командующий, — вдруг своим негромким и простонародным голоском проговорчал Несвай, — ровнехонько бы в твою грудь ударила.
Плахт внимательно поглядел на Сухрома. Тот усмехнулся.
Вот тогда Плахт засвистел, и все мигом изменилось. Откуда-то, даже непонятно — почему так быстро и стремительно, появились офицеры, некоторых из них Сухром уже видел, когда впервые с командующим разговаривал, один из них был тем самым дежурным капитаном, который размышлял, стоит ли отводить путешественников к командиру… У многих были в руках мечи, двое были с боевыми топорами, кто-то вооружен боевой дубинкой, и все они были раздеты, то есть одеты не по форме.
Тот из них, что вечером допрашивал Сухрома, попытался было его схватить и лишь после этого догадался — если остальные этого не делают, значит, он тоже набросился не на того, на кого следует.
— Командующий, — чуть дрогнувшим голосом произнес кто-то из капитанов, — мы ждем приказа…
— Какой же тут приказ может быть? — спокойно удивился Плахт. — Окружение вокруг лагеря вряд ли выпустит хоть кого-то, его же заранее расставили… А значит, построить всех, кто есть в лагере, кто находится в этом периметре, на берегу речки. Принесите факелов побольше. И проследите, чтобы и те, кто был в оцеплении, не удрали… Я скоро буду. Да, и еще — приведите себя в порядок, господа, негоже перед подчиненными в таком несуразном виде предстать. — Он отыскал глазами Сухрома. — Ты останься, рыцарь, со своими.
— Он не мог стрелять, — отозвался один из стражников, отчетливо было видно, что он сгорает от стыда, — это же надо, при его дежурстве на командующего было совершено несомненное покушение. Которое чуть было не окончилось… так удачно для того, кто хотел командующего убить. — Когда стрела в воздухе просвистела, мы его со Жбаном видели, у него в руках ничего не было.
— Ты, Жбан, и ты, сержант, выйдите, — отозвался Плахт. — Я не сержусь на вас, как стояли перед палаткой, так и стойте впредь, смена же еще не пришла…
— Тут не то что смена, а целый лагерь, почитай, сбежался.
— Я сказал — стоять на посту у палатки.
Оба стражника отдали честь, махнув рукой от груди к командиру, так когда-то обозначали подчиненность легионеры Второй империи, и вышли. Плахт снова изучающе посмотрел на рыцаря, взглянул на стрелу, кивнул Несваю.
— Принеси нам выпить чего-нибудь, — приказал отрывисто. Прошелся к своему креслицу, сел. — Как думаешь, второй раз он выстрелить сумеет? А то, может, я зря тут сижу?
— Вокруг уже полно солдат, кто-нибудь увидит, если еще разок попробует, — ответил Сухром. — Да и много нас тут, уже не разберешь толком, в кого целить… Нет, больше стрелять не будет.
Плахт принял из рук Несвая стаканчик, заглянул в него, крепко выпил, лишь тогда стало заметно, что у него подрагивают пальцы.
— Надо же, сколько раз бывал в боях на волосок от смерти и боялся, кажется, меньше, чем сейчас… — Он поднял голову. — Ты был прав, рыцарь. Если не привел, разумеется, еще кого-то, кто это все и устроил… Так как — привел еще одного… Покусителя, например?
— Нет, даю тебе честное слово рыцаря, — спокойно отозвался Сухром.
Плахт уже чуть спокойнее, чем минуту назад, посмотрел налицо Датыра, вгляделся в Крепу, кивнул.
— Вижу, и ты честен, и лица твоих подчиненных… Они бы вернее тебя выдали, чем ты сам, сэр рыцарь. Ну да это я — так, на всякий случай, я вообще-то в твоей искренности и раньше не сомневался. К тому же, если я тебе для чего-то важного нужен, ты бы не стал рисковать моей жизнью, доказывая… то, что хотел доказать.
— Здорово устроено, — Крепа подошла к удивительной конструкции. — Когда господин рыцарь рассказал, я-то не поняла, что получится.
— Когда господин рыцарь рассказал, я-то не поняла, что получится. А оно вон как. — Она удивляясь покачала головой, указывая на не слишком длинный дорожный плащ Плахта, который все еще висел на каких-то распорках, стоящих теперь на крестообразной подставке. От тех палочек, что изображали руки, вниз отходили другие планки, соединенные веревочками и обрывками ткани разными хитрыми способами. В середине плаща, сразу под его, так сказать, плечами, виднелась дыра. — А это чтобы всякие жесты совершать?
— И что же это была бы за ловушка, если бы я все время сидел в одной позе? — отозвался Плахт.
— Разумно, — похвалила Крепа. — А ты, значит, под ней лежал со своим Несваем и поочередно всем этим… действовал?
— Нет, управляли мы не поочередно, а одновременно. Знаешь, как сложно даже в четыре руки изображать всяческие наклоны и прочие движения?
Крепа осторожно тронула вылепленную из воска и связанную из веточек грубую болванку на верху основного, вертикального шеста, несомненно изображавшую многодумную командирскую голову. На ней даже был ночной колпак командующего.
Плахт ухмыльнулся, а потом требовательным движением протянул к Несваю стаканчик, тот стоял наготове, все понял и наполнил его.
— Ладно, рыцарь, во всем ты прав оказался. Теперь дальше… Что можно сказать о стреле?
Крепа подошла к не слишком толстому шесту, болт пробил его насквозь, кончик острия, маслянисто поблескивая, вышел с другой стороны, расщепив дерево. Удар был невероятной силы, впрочем, для тяжелого, трехсотфунтового, предположим, арбалета это было неудивительно. Рыцарь в своей жизни видел, как такой вот болт выбивает воина в полном латном снаряжении, которое фунтов под семьдесят весит, даже из высокого рыцарского седла.
— Ха, — сказал Крепа неожиданно, — а ведь наконечник напитали ядом, и еще… — Она наклонилась вперед, разглядывая стрелу сбоку своим единственным глазом. — Да, точно… Еще на него, на этот вот болт, наложено довольно сильное и весьма… смертоносное заклятие. Тебя пытался убить кто-то, кто с этим заклятием жил бок о бок немалое время, может, даже не один день.
— И что это значит? — поинтересовался Плахт, было видно, что в своем образовании он не сумел или не успел постигнуть основы магии.
А рыцарь даже заулыбался от облегчения. Он обернулся к Датыру, тот хлопнул себя по боку.
— А значит это, что он, покуситель, у нас в руках. От него теперь будет так смердеть магией, что любой дурачок-новобранец из наших это почувствует, — пояснила Крепа.
— Ты так радуешься, потому что стрелял кто-то не из твоего племени? — осторожно переспросил Плахт. Потом понял, поправился. — Впрочем, нет, из ваших циклопов, если бы кто-то задумал меня убить, наверняка бросил бы камень, рукой или из пращи… Да, из пращи — вернее.
Рыцарю, Датыру и Крепе пришлось недолго постоять перед палаткой, пока командующий с помощью своего Несвая приводил себя в относительный, как он выразился, порядок, и пока они вот так стояли, летняя короткая ночь стала подходить к концу. Солнце высветило верхушки не слишком далеких всхолмлений, за которыми угадывались уже и настоящие острые, обрывистые и резкие очертания горных пиков.
Сухром удивился про себя, когда они подлетали к этому месту, он почему-то их не увидел, наверное, голова его была занята другим, а теперь, когда все стало чуть более определенно, хотя и не до конца, он думал именно о том, как эти горы осветятся этим утром… Странно все же устроено сознание солдата.
Плахт Суровый вышел, и Крепа беззвучно свистнула. Командующий теперь выглядел… величественно, в нагрудном доспехе, с недлинной, но широкой шпагой на бедре, в плаще, все в том же, с пробитой спиной, и шагал он вовсе не как добрый и уже поживший карлик, а как сильный, уверенный в себе и в своих подчиненных офицер, давно уже обладающий правом приказывать солдатам и отлично понимающий — его указания будут исполнены неукоснительно.
Они зашагали с обоими стражниками, Жбаном и сержантом, к реке. В светлеющем с каждым мигом воздухе тот самый ночной, неровный, местами прозрачный туман рассеивался, как наваждение уходит от ясного понимания всего происходящего… Они вышли из лесу, армия уже построилась тылом к реке, и стояли подразделения настолько правильными шеренгами, что Сухром подумал мельком, а не зря Плахта, инженера по образованию, поставили прививать этим солдатам дисциплину. Если уж он умел приводить в порядок какие-нибудь механизмы, то и в живых-то представителей разных пород и видов почти так же сумел вложить необходимость единства и слитности действий.
Как только Плахт подошел к строю, к нему кинулся какой-то ролл с шарфом вокруг пояса, желая что-то доложить. Командующий отмахнулся от него, сразу же пошел дальше. К нему снова кто-то попытался подойти, но Плахт опять отмахнулся, и офицеру пришлось вернуться на свое место перед строем. Командующий вот так походил туда-сюда, затем резковато обернулся, повертел головой, вглядываясь в лица солдат, прищурился — почему-то это было видно с расстояния более двух десятков шагов, что теперь отделяли его от рыцаря с его компанией и двумя солдатами, застывшими рядом, будто они теперь держали Сухрома под стражей.
Плахт на ходу подозвал… Нет, не капитана, а кого-то рангом повыше. В ясном и сыром воздухе, в котором факелы теперь горели лишь как воспоминание о прошедшей ночи, раздался его вопрос:
— Никто из лагеря не удрал, майор?
— Ни у кого не было такой возможности. Солдаты стояли в двадцати шагах один от другого. В кустах — еще чаще.
— Хорошо, значит, он — здесь. — Кто?
— Покуситель, — неохотно промычал Плахт и подошел к путешественникам. — Ну премудрая Крепа, покажи нам, кто стрелял?
Он и Крепа пошли вдоль фронта роллов, рыцарь с Датыром и обоими стражниками остались на месте. Роллов оказалось больше всех прочих, их шеренга протянулась гораздо далее половины всего построения. Сухром решил, что тут были и те, кого поставили в оцепление, ведь Плахт и их не забыл, когда отдавал свои приказы, может, чтобы проверить лишний раз, а возможно, чтобы сразу допросить, если что-то покажется ему необычным.
После роллов не очень ровной, но все же вполне заметной группой стояли циклопы, некоторые из них встретили Крепу узнающим взглядом, некоторые, наоборот, как и положено в строю, выглядели истуканами. За одноглазыми не слишком строгим рядом вытянулись кентавры.
Рыцарь по широкой дуге, на расстоянии чуть не в сотню шагов от строя, чтобы кому-то не возомнилось, что он тоже имеет право обойти и рассмотреть его, прошел за Крепой, которая возвышалась над Плахтом чуть не в четыре его карликовых роста. Но даже при таком контрасте ни у кого не возникало сомнений, кто из них главный и кто командует.
У кентавров Крепа подобралась, и дубинку, которую до этого мирно несла на локте левой своей ручищи, перевела в нормальный боевой хват перед собой.
Прежде рыцарю почти не доводилось видеть кентавров. Это были сильные звери, торсы некоторых из них были так же могучи, как у лестригонов, а еще от них вокруг распространялась странная аура, будто они были не простыми смертными, как остальные существа Нижнемирья, а какими-то магическими созданиями, вроде демоников. И несмотря на сильный лошадиный запах, который Сухром почувствовал даже на том расстоянии, на каком находился от них, он увидел, что лица кентавров, почти человечьи, правда, более крупные и непонятные в своей мимике, светятся умом, явственной уверенностью и силой…
Вдруг Крепа остановилась около одного из них. Это был чуть более крупный кентавр, чем прочие, и даже каким-то очень выверенным глазом офицера Сухром заметил, что, хотя расстояние между плечами и телами этих созданий было таким же, как и по остальному строю, этого солдата все прочие сторонились.
Это был чуть более крупный кентавр, чем прочие, и даже каким-то очень выверенным глазом офицера Сухром заметил, что, хотя расстояние между плечами и телами этих созданий было таким же, как и по остальному строю, этого солдата все прочие сторонились. Тогда циплопа произнесла своим чудным, грудным голосом:
— Стрелял этот.
— Что? — не понял майор, который следовал за Плахтом.
Зато кентавр все очень даже понял, он попробовал дернуться, в его руке появился кентаврий кинжал, больше похожий на темной стали мачете, но… Крепа уже повисла на его руке, да и остальные кентавры, что находились рядом, не сплоховали. Завязалась схватка.
Плахт отошел от дерущихся на несколько шагов и спокойно, почти равнодушно смотрел, что из всего этого получится.
В свалку вдруг ввязались орки, их была чуть ли не целая дюжина, наверное, стояли поблизости, но так, что их и видно не было. А может, они расположились за общим строем, ближе к реке… Вот орки-то и справились с указанным Крепой кентавром. Рыцарь решил, что теперь пора подойти ближе.
А обвиненного уже прижали к земле, задние ноги его удерживало чуть не с полдюжины кентавров, и голову ему заломили, так что плечи и шея захрустели от выверенных и сильных захватов. Вдруг шерсть с него, нависающая неопрятными прядями на лицо, на плечи и даже на спину, стала сползать, кто-то догадался ее вовсе сорвать…
Плахт сделал шаг вперед.
— Постук, ты ли это?
— И что, если я? — отозвался сдавленно и хрипло удерживаемый многими руками и телами кентавр.
— Что ты тут делаешь? — спросил Плахт. — Ты же ни на шаг от герцога обычно не отходишь? А он…
— Подслеживаю, Плахт, за тобой, за офицерьем твоим, за армией… По приказу герцога подслеживаю.
Откуда-то сбоку около Плахта появился еще один из кентавров, тоже с офицерским шарфом, огромными складками и воланами навернутым вокруг его человеческого туловища. Он наклонился к командующему и зашептал так, что его и роллы, стоящие за циклопами, наверное, услышали:
— Это новенький, командир. Мне его по приказу всучили, не знаю точно, от кого приказ исходил, но откуда-то с самого верха.
Плахт кивнул, принимая к сведению это непрошеное пояснение.
— Где его вещи? Если он — простой солдат, то должны быть и пожитки.
Капитан кентавров засуетился, какие-то другие его подчиненные куда-то унеслись с дробным лошадиным топотом, потом так же с топотом какой-то молоденький энсин из них же, из кентавров, притащил размером раза в три больше обычного солдатский сидор из грубой кожи.
Капитан кентавров склонился над ним и молча стал доставать какие-то вещи. С того места, где он стоял, Сухром не мог ничего увидеть. Как вдруг…
Крепа подошла к капитану и осторожно, двумя пальчиками вытащила у него из рук небольшой, замшевый, как издалека разглядел рыцарь, кошель. Вот только был он чрезмерно длинным и узким.
И уже из этого чехла она, еще более осторожно, чуть не затаив дыхание, достала… Две арбалетные стрелы, которые едва не светились в этом утреннем, уже светлом воздухе от напитавшей их магии.
— Ха, — сказала Крепа очень ясно и отчетливо, — а колчан-то из шкуры дикого бизона… Известно же, что он яд не пропускает, зато магия из него сочится, как из сита, парень… Тебя ведь Постуком зовут, как я понимаю… Нужно было, Постук, магию-то наводить перед самым покушением, тогда бы тебя труднее засечь было.
— Циклопа… одноглазая, колдовское отродье, — прошипел Постук в ответ.
— Или следовало колчан-то из яковой кожи с горных ледяных вершин делать, тогда бы на тебе и следов магии было меньше, и яд почти так же удержался… В общем, сплоховал ты, Постук.
— А что же ты не выкинул стрелы, недородок? — спросил вдруг капитан кентавров.
— А вдруг бы он промахнулся, как на самом-то деле и не попал? — разумно объяснила ему Крепа. — Вот и не выбросил, рассчитывал вторично стрелять.
Постук обмяк, к тому же ему в его попытках вырваться все же изрядно досталось, ни кентавры, что схватили его вначале, ни тем более орки с ним особо не церемонились. Он даже встряхивался, пробуя сбросить боль и униженность. Но руки ему орки все же удерживали по-прежнему, и, хотя ноги его теперь твердо упирались в землю, вырваться все равно не удалось бы. К тому же и арбалетчиков вокруг было немало, не добежал бы он ни до речки, ни до леска с лагерем, даже если бы оказался вдруг резвее восточных аргамаков.
— Верно, Крепа, — согласился с доводом циклопы Плахт.
— А мне все равно ничего не будет, — вдруг взрыкнул Постук. — Мне это герцогом обещано, пусть и промахнулся я.
Крепа Скала мягко так, почти по-девичьи, но и внимательно посмотрела на командующего у себя где-то под ногами. Теперь не казалось, что она будет ему, Плахту Суровому, командующему герцогской армией, подчиняться везде, во всем и всегда.
— Плахт, так ведь герцог ему и приказал тебя застрелить.
Плахт словно бы очнулся в этот момент, выпрямился, насколько позволял ему рост, и махнул ей рукой:
— Пошли, Крепа, а вы… — Он обернулся и еще разок осмотрел всю живописную группу кентавров, орков и прочих подошедших офицеров. — Вы делайте с этим что хотите.
Они шли в палатку к Плахту быстро и молча, будто все понимали, что именно произошло. А ведь на самом-то деле не очень и понимали. Хотя теперь, Сухром был в этом уверен, очень многое в их отношениях изменилось. И главное, изменилось отношение командующего Сурового к этой армии, к герцогу и в его убежденности, что он возьмет Колышну, станет бароном и владетелем какого-то там поместья.
В палатке все: сам Плахт, рыцарь Сухром, Крепа Скала и оруженосец Датыр — расположились просто и непринужденно, будто и впрямь все домой вернулись, и некоторое время сидели и пили поднесенное денщиком вино молча. Верный Несвай откуда-то все уже знал.
— Все же я не понимаю, — проговорил наконец Плахт. — Я же служил честно, без затей, без интриг и прочей придворной придури… Может, ты объяснишь, рыцарь?
— Что тут объяснять? — отозвался Сухром. — Командиров армейских, кого солдаты по-настоящему слушают и подчиняются не только из-за денег, и прежде убивали, потому что такие опасны для любой власти, а особенно — для дурной и не слишком благополучной… — Он помолчал. — И хотя я тут не очень долго, но успел заметить… В армии тебя любят по-настоящему. Как думаешь, как бы на твое убийство отреагировали солдаты?
— Да они разнесли бы город… — высказалась Крепа.
— Ты, Скала, хоть и чувствуешь магию, но… — Рыцарь посмотрел на нее с неодобрением. — Они бы стали гадать, спорить, сомневаться, но главное — многие решили бы, что следует разбегаться. Тем более что такую штуку, как приказ самого герцога, скорее всего, Постук этот скрывать бы не стал.
— Он и сейчас не скрывал… — мерно уронил Датыр. — Но ведь город, Колышну эту, они бы в таком случае — не взяли.
— А если герцог с городскими старшинами уже обо всем договорились? — спросил Сухром. — Я не знаю наверное, но если они, городские эти, решили все же перейти под руку герцога, вот только просили, чтобы не было ни погромов, ни грабежей… А ты, — он указал своим стаканчиком с вином на командующего, — определенно говорил, что армия только и ждет, чтобы до добра, что в этом городе накопилось, добраться?.
. Получается, что перед герцогом возникла дилемма, а именно — что более ценно: Плахт, которого и так могут убить и которого он, по всей видимости, не очень-то жалует, или город со всеми его обитателями, хозяйством и окрестными землями? Да еще армия, которой платить нужно, вот только нечем платить… И у которой только одна цель — этот самый город грабануть, как водится…
— Значит, я для герцога никакой ценности не представляю? — Плахт стал печальным. Медленно поднял голову. — Я бы мог, наверное, другого господина найти, с тем чтобы предложить свою службу, хотя… Верность свою сразу же, после всего, что тут случилось, предложил бы с большой осторожностью. Но со временем…
— Ага, — брякнул Датыр, — и добрая половина этой армии, разозленной на твоего герцога, перейдет с тобой, и чтобы новый прокорм найти, и чтобы с этим своим должником посчитаться… Да после этого только дурак бы дал за нынешнего местного герцога хотя бы ломаный медяк.
— Верно, — согласился Сухром. — Пожалуй, если бы ты нашел нового для себя суверена где-то поблизости, надежды на долговременное правление и тем более династию у местного герцога не особо просматриваются. А вот арбалетная стрела с ядом и магической отравой — и верное, и дешевое средство… Куда более дешевое, чем плата всей армии за победную войну.
— Ладно, рыцарь, — почти прорычал тогда Плахт. — Давай медальон, посмотрим, что и как с ним получится?
Рыцарь достал из внутреннего кармана своего колета мешочек, потом еще один поменьше, из которого выкатил на ладонь медальон с синим камнем. Плахт взял медальончик осторожно, так как понимал — эта штука может изменить всю его жизнь, и изменит…
Прямо здесь, в этот самый момент. Изменит все, к чему он, Плахт Суровый, привык, что приучен был делать и что полагал исполнять верно и достойно. Он покрутил темный кусочек железа с тусклыми серебряными насечками и с синим топазом в пальцах, вскинул голову.
— Я хочу взять с собой Несвая. — Он жестко посмотрел на Сухрома. — Иначе и пытаться не стану…
Рыцарь думал недолго.
— В этом можно пойти тебе навстречу.
— Полагаю, что так, — кивнул Плахт. — А где же цепочка для него?
— Ты просто приложи на грудь, — подсказала Крепа. — Если ты — тот, кто нам нужен, само все получится.
Медальон в жесткой, немного короткопалой руке карлика исчез за бородой, заплетенной в три косички, а потом… На лице Сурового появилось выражение удивления и даже растерянности, которое было просто понять, если вспомнить, какие он переживает ощущения. Потом он вытащил из-под бороды руку:
— Он в меня… погрузился, кажется.
— Так и должно быть, — кивнула Крепа.
Плахт диковато взглянул на нее, потом в глазах его появилась обычная раздумчивая уверенность. Он поднялся, вытащил из рук Несвая кувшин, самостоятельно плеснул себе в стакан вина.
— Что-то я сегодня много пью, и ведь не пиво даже… — Он повернулся к рыцарю. — Так, с этим решено. А как мы уберемся теперь из лагеря?
— Тебе долго собираться?
— Своих вещей у меня немного, — отозвался бывший командующий армии Плахт по прозвищу Суровый, — но нужно выставить кого-нибудь из честных офицеров у армейской кассы. Чтобы эти дурни из дворца не отговорились перед служивыми тем, что это я с монетами, как последний воришка, сбежал.
— Надеешься вернуться? — поинтересовался рыцарь.
— Этот герцог — не один в своем роду. Есть еще, кому может пригодиться… Плахт командующий.
— Ну-ну, может, ты и прав.
— Стратег, — выдохнул Датыр.
Есть еще, кому может пригодиться… Плахт командующий.
— Ну-ну, может, ты и прав.
— Стратег, — выдохнул Датыр. — Даже сейчас все планирует наперед.
— И в общем-то безошибочно согласилась с ним Крепа.
Часть III. Оле-лех покров. Фиолетовый холод шаманства
1 Леса лежали на этой земле сплошным покровом, и дорог через них почти не осталось. Ехать приходилось по таким колдобинам и по таким узким тропам, что кусты попадали под колеса. Но кусты были преодолимы, хуже бывало, когда на пути оказывались поваленные деревья… Впрочем, и через них карета переваливала, пусть и трещала так, словно должна была вот-вот развалиться. А ведь бывали еще и деревья, которые очень низко росли над дорогой, пару раз такие вот ветви приходилось срубать, и были другие, толстенные, мощные, будто колонны храма, которые росли так тесно, что карета едва между ними протискивалась, цепляя колесами.
Да и кони страдали… Как Франкенштейну удавалось управлять ими и заставлять их проходить между деревьями, не царапая в кровь бока, не ломая упряжь, Оле-Лех даже не пытался гадать.
Но все-таки дороги тут еще были, день на пятый после того, как рыцарь и его спутники оказались в этих тяжелых хвойных сумрачных лесах, карета неожиданно выехала на какой-то тракт. Это была странная дорога, проходящая под сводами деревьев, словно бы кривоватый, неровный замковый коридор, сплошь забранный вверху непробиваемыми сводами из листьев, хвои и ветвей… Но Франкенштейн обрадовался и припустил коней вскачь, как привык. А потом опять все завершилось уже сплошной стеной леса, тракт расходился в разные стороны тропинками, по которым мог пробраться только верховой.
Возница остановил карету, путники вышли, воспользовавшись случаем. Оле-Лех походил вдоль деревьев, потрогал грубые шершавые стволы, измазался в какой-то смоле и вернулся к Тальде. Оруженосец стоял и смотрел вверх, хотя через остроконечные верхушки огромных лиственниц небо было едва различимо. Свет весьма реденько падал между этими деревьями на землю и был таким же зеленым, таким же вялым, как и само небо. Бывший профессор географии Шомского университета и почетный член еще трех научных Обществ Сиверс из кареты не вылез. Он лишь высунулся по пояс и оглядывался с весьма странным выражением, в котором веселость смешивалась с отчаянием.
Оле-Лех без труда догадался — он подумывает о том, что им теперь придется вернуться, вот только возвращаться было нельзя, попросту невозможно.
Потому что низкая басовая струна, прежде раздражавшая рыцаря, но приведшая его к Сиверсу, звучала теперь где-то впереди на огромном расстоянии, очень издалека — это уж он, рыцарь Бело-Черного Ордена Госпожи, понимать научился. Она отчетливо призывала его к себе, требуя, чтобы путь продолжался именно через весь этот невероятный лес.
— Я даже и не думал, что такие чащобы бывают, — высказался Тальда.
— Тут еще и не такие могут оказаться, — выкрикнул из кареты Сиверс- Согласно описаниям великого путешественника Антона Вчерского…
— Помолчите-ка, — попросил рыцарь, но знал, что срывается из-за собственной растерянности и неумения придумать, что же им теперь делать.
Внезапно Тальда как-то слишком уж пристально посмотрел на возницу.
— Франкенштейн наш говорит, что такие деревья сломить не сумеет. Они слишком крепкие и к тому же живые.
— Что это значит? — удивился профессор.
— Конечно, живые, — согласился рыцарь.
— Они не поддадутся и могут убить лошадей, — туманно перевел Тальда слова возницы, который для рыцаря казался не то чтобы молчащим, но даже головы своей, в шрамах и каких-то швах, к ним не поворачивал.
— Ладно, попробуем ехать вдоль этого леса по кустам, — решил Оле-Лех, — кусты-то карета подмять сумеет, наверное… Может быть, куда-нибудь да выйдем.
Не может же дорога здесь кончаться просто так.
— Очень даже может, — сказал Сиверс- Я же пытался рассказать, об этом многие уже писали — тут только верхом, а потом, бывает, еще и на носильщиках приходится…
Они поехали вдоль живого непробиваемого леса по кустам, иные из которых были повыше двадцати футов высотой, но карета Госпожи Джарсин Наблюдательницы, выделенная Оле-Леху оказалась прекрасно приспособлена, чтобы прокладывать себе путь даже там, где этого пути, собственно, не имелось. Она сминала кусты, ломала их, и хотя кони от этой постоянной и трудной работы заметно уставали, все же шли…
Под вечер этого дня путешественники выехали к небольшой и извилистой лесной речке. Впрочем, скорее, это был ручей, как и все подобные лесные потоки, обглодавший свое ложе до каменистых россыпей. Вот по нему и поехали, вода едва доходила до ступиц колес. На этих камнях любой другой экипаж сломался бы на первой же сотне шагов. И лишь карета Госпожи как-то держалась, хотя и было непонятно, как это у обычной с виду конструкции выходит.
На следующий день, ближе к полудню, они оказались перед небольшой, очень непривычного вида деревней. Здесь, как и водилось в такого рода поселениях, имелся общий выгон для скота, на который их Франкенштейн с заметным облегчением выкатил экипаж из ручья, и тогда они смогли осмотреться по-настоящему.
Деревня выглядела жутковато и как-то неправильно — дома были разбросаны без какого-либо подобия защитного круга, что в общем-то являлось нормой для более южных поселений. И главным образом, как заметили путешественники, в ней обитали на удивление низкорослые и темноватые орки. Была еще пара ребятишек с примесью крови эльфов, но они держались особняком и говорили совсем иначе, чем прочие местные. В их речи звучало больше гласных, а гортанные звуки, свойственные северным лесным орочьим племенам, они и вовсе проглатывали.
К удаче путешественников, в деревне нашлась небольшая фактория, довольно странное сооружение из плохо, неровно рубленных досок, между которыми владелец не удосужился даже набить лесного мха. Торговцем оказался эльф, что рыцаря немало удивило, поскольку это племя торговлей почти никогда не занималось, даже в самых диких местах отдавало подобное занятие карликам либо простонародным смешениям карликов с орками. Зато он пусть и с чудовищным выговором, но говорил на вполне понятном языке, на котором привыкли говорить все подданные Госпожи Верхнего мира.
— Чего, господа путешественники, пожелают? — спросил он вместо приветствия и хмыкнул так, будто сомневался, что ему заплатят за товары.
Оле-Лех даже потрогал свой кошелек у пояса и лишь после этого вспомнил, что сменил его на кинжал, а кошель привычно отдал Тальде.
Оруженосец смерил владельца фактории суровым взглядом, но на того это никакого впечатления не произвело. Пришлось Тальде ходить между мешков с мукой, между мешочков поменьше с разными крупами, между окороков с сильным можжевеловым запахом, между вяленым мясом северных оленей, между связками разных полузасохших трав, среди которых также было немало лука, чеснока, плавающей в маринадах репы, многими способами приготовленных грибов в небольших кадушечках, разных моченых ягод от клюквы и голубики до… непонятных зеленоватых, похожих по вкусу на соленые огурцы. Эти ягоды владелец магазина особенно рекомендовал употреблять к местной водке. Не составляло труда догадаться, что все это разнообразие и являлось главным украшением стола у любого из местных жителей.
В итоге накупили действительно всего вдоволь. И все же Тальда был по-прежнему чем-то недоволен. Рыцарь спросил его:
— Ты тут, почитай, полугодовую выручку этому торговцу сделал, а все же еще что-то высматриваешь… Чего тебе нужно-то?
— Я не о продуктах думаю, сахиб… Вот выдержит ли карета? — Тальда вздохнул.
— А с другой стороны, нельзя же не взять всего, да побольше, может, последняя возможность подвернулась запастись впрок всем, что нужно.
На это сугубо хозяйственное замечание рыцарю ответить было нечего, да он и не собирался спорить. Знал, что в таких житейских обстоятельствах его негр-полуорк гораздо лучше разбирается.
Но все же, когда Тальда и взявшийся ему помогать профессор Сиверс стали сносить все накупленное в карету, рыцарь решил за ними последить. Нет, конечно же ему помнилось, что в какой-то момент карета вдруг делалась гораздо более емкой, имеющей какие-то потайные места, некое малозаметное пространство, вполне пригодное для того, чтобы напихать туда короба с грибами либо кувшины с этими солено-мочеными ягодами, но он все же был не уверен.
И как выяснилось, зря. Потому что в конце концов в карету удалось впихнуть такую весомую и объемистую поклажу, которая и на хорошей телеге не уместилась бы. Лишь тогда Тальда стал глядеть веселее, и стало ясно, что его покупательский запал несколько поубавился… Но лишь до той поры, пока вдруг не принялся разглядывать в упор помалкивающего для рыцаря, как всегда, их возницу-франкенштейна. После некоторого беззвучного диалога он повернулся к Оле-Леху:
— Сахиб, он говорит, что коням будет тяжело.
— По этим дорогам нам все равно разогнаться не получится, придется тащиться едва-едва. А значит, карета должна выдержать, для того она и скроена.
— Если мы в ту сторону двинем, — профессор Сиверс посмотрел на север, где небо было чуть более светлым, даже по ночам, — может быть, впереди еще и тундра начнется… Ну если мы в высокие широты заберемся, — не очень понятно объяснил он.
— Если понадобится, мы и до тундры доедем, — высказал свое мнение Оле-Лех, хотя еще и не знал, как это может у них получиться.
Но каким-то странным образом он уже осознавал, почти предчувствовал, что они не то что до тундры, но и по ней, может быть, не одну сотню миль должны будут отмахать.
Вот так, миновав, возможно, последнее встреченное ими в этой местности поселение, путешественники двинулись дальше. К счастью, оказалось, что Сиверс не только даром болтался под ногами. Он каким-то образом сумел расспросить местных диковатых орков о дороге. И вечером при свете фонаря, когда путешественники пробовали незнакомые на вкус и странно пахнущие недавно купленные кушанья, он проговорил с набитым ртом:
— Аборигены сказали, сэр рыцарь, что они ездят лишь зимой, когда река льдом покрывается.
— Где же тут они столько льда находят, чтобы по нему кататься? — спросил Тальда недоверчиво. — Неужто в этом ручье?
— Зачем же? — отозвался профессор. — Неподалеку, милях в пятидесяти или чуть больше, на восток от деревни этой, протекает одна из великих северных рек. Я ее довольно хорошо представляю… — Он смутился. — По карте, разумеется.
— А как они до реки добираются? — поинтересовался рыцарь. — Неужто только верхами?
— Нет, верхами они даже по тайге не пробуют, только на своих двоих. А вот до реки вполне, по их представлениям, наезженная дорога ведет. Кстати, там же, на берегу реки, они покупают все, что приходит от совсем уж лесных племен или от далеких северных… гм… жителей.
— У них есть еще и лесные жители? — подивился Тальда. — А как же тогда этих, кого мы проехали, называть?
Рыцарь посмотрел на профессора с любопытством.
— А ты вознице нашему как-либо пробовал объяснить про этот разведанный путь?
— А чего ему объяснять-то, сэр рыцарь? Он и сам стоял неподалеку, пока мы разговаривали, и мне показалось, он все понял.
— Тебе показалось? — несколько неопределенно почти передразнил Сиверса Тальда.
— Тебе показалось? — несколько неопределенно почти передразнил Сиверса Тальда. — Вот если бы ты…
— Да погоди ты болтать. — Рыцарь перевел взгляд на оруженосца. — Значит, не ты Франкенштейну поручил путь выбрать? Значит, он сам, после разговора нашего Сиверса с местными, все решил?
— Я, сахиб, ничего ему не советовал, не указывал и даже не рекомендовал, — строго, будто бы рапортуя, проговорил оруженосец. — Я думал, ты ему приказал, какого пути держаться.
— М-да, интересно, — подивился рыцарь, — он что же, надеется по берегу реки проехать? Или по мелководью? Не понимаю…
— Мелководья у здешних рек почти и не бывает, — снова принялся выгружать свои знания Сиверс- Плотность почвы и весенние разливы… — Он все же придумал, как объяснить: — Полноводность рек тут прорубает для них русла глубокие, с обрывистыми и крайне неверными берегами.
Разумеется, никакого успокоения это замечание не добавляло, но возница, кажется, знал, что делает. На него путешественники и решили понадеяться, все равно ведь ничего другого не оставалось.
До реки добирались под вечер следующего дня. Это было странно для коней Госпожи, способных без остановки вымахивать до трехсот лиг за сутки, но вот — все же случилось. Наверное, дорога оказалась слишком уж тяжкой, да и нагрузили карету изрядно, недаром Франкенштейн попробовал негодовать… А у самой реки стало понятно, что дальше на север по берегам они не продвинутся. Берега этой действительно широкой реки были крутыми, резкими и к тому же сплошь заросли таким плотным кустарником, перевитым еще и странно выглядевшими ползучими и стелющимися по земле растениями, что прорубаться через них пришлось бы, вероятно, только с помощью палашей. Даже замечательная во многих отношениях карета, в которой они путешествовали, изготовленная с помощью высокой и, вероятно, довольно сложной магии, не могла бы этот путь проделать.
На берегу они расположились на ночь. Это была страшненькая ночь. Да и ночь ли?.. Небо над путешественниками до конца так и не потемнело, звезды на нем светились настолько редко, что становилось непонятно, — те ли это звезды, которые они привыкли видеть над собой? Это вполне могли оказаться уже другие какие-нибудь звезды, по крайней мере, созвездия Оле-Лех над собой не узнавал. Он даже подумал было обратиться к профессору, тот должен был в силу своей учености знать об этом побольше рыцаря, но нарушать спокойствие неторопливо обустраиваемого лагеря ему не захотелось.
Карета стояла на пригорке, боком к реке, которая чуть мутновато и темно несла свои воды к Северному океану. Лес начинался так близко от них, что, когда Тальда устроил в ямке большой костер, некоторые ветви стали колыхаться от теплого дыма. Возница, к удивлению рыцаря, тоже принял участие в хозяйственном обустройстве. Он вытащил, поблескивая своими темными большими глазами, какой-то незнакомый бочонок из кареты, достал мешок со свежей, недавно купленной едой и даже притащил толстое бревно на плече к огню, чтобы его пассажирам было удобнее расположиться.
Так же странно повел себя и профессор Сиверс, он вытащил из своего мешка, который рыцарь разрешил взять ему в дорогу, блокнот, забранный в толстый плотный переплет, непонятного вида деревянную палочку, к которой был привязан сухой скрипучий грифель, и принялся что-то писать, время от времени недовольно поглядывая то на небо над собой, то на блики костра. Впрочем, света ему должно было хватать, потому что оруженосец действительно перестарался, и огонь поднялся чуть ли не на два роста Франкенштейна.
Оруженосец, задумавший сварить похлебку из полусырой, купленной в деревне рыбы, оторвался от своего занятия, подошел к рыцарю и, оглядываясь на возницу, спросил у Оле-Леха, старательно понизив голос:
— Он говорит, что нас видно издалека, если ты прикажешь, я, пожалуй, пригашу костер, сделаю поменьше.
— Пусть так останется, — буркнул Оле-Лех. — Разбойников тут, наверное, нет, а те, кто нас увидит, и сами побоятся на нас нападать.
— Как сказать, — неопределенно отозвался оруженосец, — не зря же Франкенштейн наш так ерепенится?
Рыцарь не заметил, чтобы возница как-то ерепенился, по его мнению, Франкенштейн куда больше, чем костром, увлекался съестными припасами и, конечно, содержимым той бочечки, которую вытащил из кареты. Кажется, он тайком подливал себе в кружку несколько раз, по крайней мере, Оле-Лех, отошедший к кромке воды, отчетливо уловил неожиданный и душистый запах выпивки в воздухе.
Черные кони Госпожи неопределенно топтались сначала у опушки, потом один из них зашел по колено в воду и стал шумно пить, взбаламучивая воду копытами. Может быть, он топтал там что-то невидимое для других. А потом все четыре коня, вдруг заревев, умчались в чащу. Франкенштейн, как ни был занят с вытащенным из кареты бочонком, бросился за ними.
— Куда это он? — поинтересовался Оле-Лех у Тальды.
Но темнокожий орк не мог ответить на этот вопрос и лишь пожал плечами.
Потом наступила самая густая, по местным меркам, тьма. Звезд стало лишь чуть больше, но на севере они совсем пропали, и оттуда на путешественников снисходил какой-то призрачный свет, от которого становилось не легче, а, наоборот, еще тяжелее. Оле-Лех сидел на бревне и поглядывал на Сиверса сбоку от себя. Профессор неловко вытянул ноги к огню и продолжал чиркать в своем блокноте, хотя один его сапог начинал уже дымиться.
Тальда, не стесняясь, отодвинул профессора от огня и стал разливать уху по мискам, добавив к ней сухари, которые доставал из полотняного мешка, который Оле-Лех почему-то никак не мог вспомнить — где они его купили, откуда у них взялись сухари?.. В конце концов, решив, что оруженосец раздобыл сухари на последней фактории в непонятной деревеньке, рыцарь принялся за получившееся варево Тальды, но довольно скоро отставил свою миску — уха вышла и не наваристой, и здорово пересоленной. Оруженосец пробормотал:
— Нужно было наловить тут свежей рыбки. Тогда у меня бы ушица получше получилась.
Оле-Лех вспомнил, что Тальда происходил откуда-то с берегов теплых южных морей, где ловить рыбу начинали сызмальства и без нее плохо представляли себе обычный стол.
Франкенштейн появился из темноты внезапно, почти бесшумно, так что Оле-Лех непроизвольно схватился за кинжал. Но возница, не обращая внимания на остальных путников, уселся перед огнем, стал огромными кусками запихивать себе в рот все то, что не доели остальные. Он ел долго, и лишь когда насытился и поднял голову, рыцарь с удивлением увидел, что Франкенштейн выглядит не совсем… нормально.
Обычно-то он бывал твердым, резковатым, чуждым, но все же уверенным и спокойным. Иногда даже веселым, когда пускал коней вскачь и ему удавалось удерживать их бешеный бег навстречу бьющему ему в грудь и в лицо ветру.
А сейчас он казался испуганным. Только это могло хоть как-то объяснить его неуверенные движения, подрагивающие губы и общее едва ли не виноватое выражение. К тому же он оглядывался в сторону леса, словно ожидал нападения.
— Чего он? — снова спросил Оле-Лех своего оруженосца.
Тальда мельком взглянул, как Франкенштейн наливает себе выпивку, и отозвался:
— Он чего-то ждет, по-моему. Только не понимаю, чего именно?
Они помолчали, перед костром это было особенно приятно. Рыцарь спросил лениво:
— А что это он пьет? Я все приглядываюсь, ничего сообразить не могу. Это же — не наш бренди?
— Господин, он самолично для себя, для согрева, прикупил в деревне бочонок водки… Нужно теперь следить за ним, не упился бы до бесчувствия, — вздохнул Тальда. — Только не знаю, когда его следует останавливать?
— А ты тоже водки местной прикупил?
— Разумеется, — рассеянно кивнул оруженосец, причмокивая над ухой, которая уже подостыла, а потому, по мнению рыцаря, издавать такие-то звуки, в общем, было необязательно.
— Только не знаю, когда его следует останавливать?
— А ты тоже водки местной прикупил?
— Разумеется, — рассеянно кивнул оруженосец, причмокивая над ухой, которая уже подостыла, а потому, по мнению рыцаря, издавать такие-то звуки, в общем, было необязательно. — Купил почти все, что у него, у того полуэльфа, нашлось. Мне профессор, да и сам торговец, объяснили, что там, на севере, это лучше денег будет.
Рыцарь попробовал осмыслить это утверждение. Профессор поднял голову:
— Может, тут все же есть разбойники? Хотя я не слышал, чтобы в этих северных лесах они водились… Им нужны наезженные дороги или хотя бы зажиточные деревеньки, иначе они с голоду пропадут.
— Деревенька тут есть, — неопределенно отозвался Тальда. — Одну мы как раз вчера миновали…
— Эта деревенька сама какими угодно разбойниками подкормится, — ответил рыцарь. — Вот от них-то, от этих лесных полуорков, или кем они там себя считают, и можно ждать нападения.
— Тоже — вряд ли, — отозвался профессор. — Они не напали на нас, когда мы к ним заявились, чего же теперь им за нами гнаться?
Наевшись, путешественники улеглись. Оле-Леху сначала было жестковато, и к тому же он почему-то за все дни, когда вынужден был дремать от случая к случаю в карете, отвык от звездного неба. Зато Тальда захрапел почти сразу, и, как ни удивительно, Сивере тоже уснул легко и спокойно. Франкенштейн по-прежнему сидел, прихлебывая свою водку, которую рыцарь все-таки заставил его развести хотя бы наполовину водой, смотрел в огонь немигающими своими мертвыми глазами. Рыцарь, иногда просыпаясь, видел его силуэт в плаще, видел блики огня на его испещренной чудовищными шрамами роже, но вполне отдавал себе отчет, что не понимает это существо и даже не хочет его понимать.
Кони появились под утро, когда путешественники еще толком и не поднялись, лишь Франкенштейн отчего-то возился у кареты, но зачем это было нужно и что он там делал, никто даже не пробовал гадать.
Они выглядели отяжелевшими и грузными. На мордах у них запеклась кровь, причем было ее так много, что кровавые пятна оказались даже на конских боках, будто бы магические звери участвовали в беспощадной, смертельной битве. У одного с морды все еще свисали какие-то кровавые ошметки. Не составляло труда догадаться, что ночью эта зверюга, этот чудовищный конь загрыз и сожрал что-то, что еще вечером бегало и было живым.
Кони подошли к вознице сами, причем один из них, тот, что был измазан кровью на боку больше прочих, определенно попытался передним копытом Франкенштейна пристукнуть. Но тот привык с ними управляться, справился и на этот раз, недолго думая огрел коня какой-то дубиной, причем рыцарь, помнивший, как эти звери проломили ворота замка Титуф, решил, что это черное четырехногое чудовище вряд ли и почувствовало удар. Тем не менее коварный конь отстал от Франкенштейна, и тогда возница принялся их купать.
В общем-то им это не понравилось, вероятно, вода была слишком холодной. Но когда путешественники, скудно позавтракав и выпив немного привычного бренди, а отнюдь не водки, пусть та и понравилась их вознице, стали складывать свои припасы в карету, Тальда вдруг заволновался.
— Сахиб, — сказал он, и голос его необычайно громко разнесся по этой тихой и пустынной поляне над берегом северной реки, — они требуют себе по кружке бренди.
— Ты что, и с конями научился разговаривать? Тальда хмыкнул.
— Франкенштейн наш так говорит, а он знает, что делает.
— Что ж тут знать? — вмешался Сиверс- Дороги вперед нет, река льдом не покрыта…
Но Тальда всех удивил:
— Насколько я понимаю, для коней это — не проблема.
— Как так? — не понял профессор.
— Как так? — не понял профессор.
— Они потащат карету вплавь.
— Не понимаю, — нахмурился рыцарь. — То, что они необычные звери, я знал. Но чтобы они могли превращаться в рыбин и плавать в воде?..
— Все могут плавать в воде, — сказал темнокожий Тальда.
— Это верно, — согласился профессор, — некоторые путешественники встречали плывущих оленей в озерах, когда и берегов-то не видно. Видите ли, помимо чистой географии приходится читать и справочники по фауне различных мест…
Пока они так рассуждали, Франкенштейн не стал ждать их решения, твердыми пальцами взял свой бочонок, светлой струей очень щедро налил себе едва не полную кружку, а потом напоил чуть разбавленной водкой коней, которые вначале пофыркали, должно быть привыкнув к более приятному бренди, но и этим угощением, в конце концов, удовольствовались, даже не пожелали заканчивать свой выпивон и подчинились, лишь когда возница решительно бочоночек спрятал. Теперь можно было, как ни казалось это удивительным еще вчера вечером, пускаться дальше в путь.
Когда путешественники забрались в карету, оруженосец пояснил:
— Возница сказал, они так обожрались, чтобы в воде плыть подольше. Он почему-то считает, что впереди нас чуть не на сотню лиг ждут одни леса.
— Леса по берегам этой реки, если я правильно помню карту, тянутся не на сотню миль, — высказался Сиверс- А почти… бесконечно.
— Ладно, посмотрим, что из этого получится, — только и кивнул Оле-Лех.
А получилось все неплохо. Когда карета была запряжена, когда они уложили вещи и сами забрались внутрь, возница вдруг издал какое-то почти членораздельное рычание, и экипаж, бодро скатившись с пригорка, на котором простоял всю ночь, заехал в воду. Первая пара коней уже зашла в темные струи, но силенок стащить карету с вязкого илистого берега в воду у них не хватило. Тогда вторая пара лошадей подналегла, толкая передних, возница снова странно зарычал, карета дернулась, накренилась и вдруг… поплыла.
Рыцарь смотрел, не отрываясь, в переднее окошко кареты, хотя ему и мешал сырой, толстый и тяжелый плащ возницы, но кое-что он видел — течение развернуло переднюю пару коней, они оказались чуть сбоку от направления, выбранного Франкенштейном, а сама карета, покачавшись туда-сюда, так уверенно и мягко утвердилась на водной поверхности, что становилось ясно: плыть она может если не бесконечно, что предрекал Сиверс, то уж точно — до вечера, когда можно будет выбраться на берег для привала и отдыха, и для ужина, конечно.
Так этот день и длился. Под прозрачным северным небом они плыли по широченной реке, которая была мутноватой лишь у берегов, ближе к середине становясь светлой, как и небо над ней. Вода плескалась в двух-трех ладонях ниже пола кареты и бросала блики в окна из тонкого, чуть мутноватого стекла, и они играли на потолке кареты, будто бы там роились крупные веселые светляки. Иногда какие-то волны били в дверцы, но каким-то образом вода не просачивалась внутрь, лишь редкие капли пробивались через эту преграду, хотя и их со временем собралось довольно много.
— Что же нам теперь, и воду вычерпывать придется? — напряженным голосом, но вежливо поинтересовался тогда профессор Сиверс.
— Надо будет — так придется, — рассеянно отозвался оруженосец.
Рыцарь по-прежнему смотрел в переднее оконце, пытался увидеть черных коней, и временами ему это удавалось. Они, вытянув шеи вперед, бойко плыли по течению, все дальше на север.
— Сколько они смогут продержаться в этой воде, не замерзая? — спросил он уже к вечеру, обращаясь то ли к оруженосцу, то ли к Сиверсу.
— Если они как следует подкрепились и работают изо всех сил, тогда… Может, они и не мерзнут вовсе, — отозвался Сиверс.
— Если они как следует подкрепились и работают изо всех сил, тогда… Может, они и не мерзнут вовсе, — отозвался Сиверс.
И стал говорить, как на самом деле он восхищен способностью кареты двигаться по этой реке. Тальда слушал его от скуки, и лишь когда он начинал чрезмерно поддакивать, рыцарь чуть хмурился, давая понять, что не стоит слишком явно насмехаться над ученым. Тот действительно оказался знающим человеком, пусть никогда и не покидал надолго стены своего города и университета.
— Это все чрезвычайно интересно, профессор, — наконец не выдержал Тальда, но сарказм в его тоне мог заметить только Оле-Лех, который знал темнокожего оруженосца уже не одно десятилетие. — Но вот ты скажи по возможности, если знаешь, конечно… Куда эта река нас приведет?
— По возможности, — передразнил его профессор, но тут же стал серьезнее, одернул камзол на груди, — я не очень хорошо помню эту реку… Кажется, впадает она в ледовый океан.
— Это-то понятно, — прервал его неугомонный Тальда, — а вот точнее — кто там обитает, какие там промыслы у местных жителей?.. Или там уже одни ледяные драконы живут?
— Ледяных драконов не бывает, — тут же отозвался профессор, — это все сказки. А живут там согласно новейшим исследованиям и теориям…
Он стал излагать свои теории, даже что-то пытался рисовать пальцами в воздухе, но рыцарь уснул. Карета так плавно и мерно покачивалась, что возникало странное желание, чтобы она даже вечером не причаливала к берегу… Почему-то хотелось, чтобы кони и ночью плыли по реке. Хотя это было, конечно, невозможно, им следовало подкрепиться и согреться, чтобы на следующий день продолжать этот невероятный заплыв.
Но как выяснилось, желание Оле-Леха, непонятно почему и зачем возникшее, почти исполнимо. Он проснулся уже глубокой ночью, как стало понятно по чуть потемневшему небу. Его спутники мирно подремывали каждый в своем углу, а карета все так же покачивалась на гладких речных волнах, лишь возница зачем-то зажег впереди фонарь, хотя это было странно, ведь он видел в темноте гораздо более густой, чем та, что стояла сейчас над рекой. Это настолько заинтересовало Оле-Леха, что он толкнул в плечо Тальду.
— Что случилось? — спросил оруженосец, нащупывая меч и кинжал одновременно, хотя при этом и зевнул рефлекторно. — Откуда этот свет?
— Спроси и попробуй разобрать его ответ, — приказал ему рыцарь.
Тальда, высунувшись в окошко, послушно передал вопрос рыцаря вознице, а потом, вернувшись на свое сиденье, замер, сосредоточился, напряженно вслушиваясь во что-то и вглядываясь в серо-сизую хмарь северной ночи, чуть клубящуюся легким туманом. Молчал он довольно долго, а потом посмотрел на рыцаря и странно скривил губы.
— Франкенштейн наш говорит, что причаливать к берегу невозможно, коням его придется потрудиться. По берегу шастают снарки.
— Кто это такие? Или — что это такое? Оле-Лех вообще не очень хорошо сейчас понимал, что происходит. Звук отдаленной басовой струны стал слишком резким и слишком тяжелым для него, это сбивало внимание и не позволяло как следует ориентироваться, даже разговаривать со своим оруженосцем мешало.
— Снарки довольно любопытные звери, — неожиданно, не открывая глаз, сказал профессор. — Они считались некоторое время мифическими, но видите, все же существуют. — Он открыл глаза и с жаром ученого, напавшего на любопытную тему, чуть наклонился к рыцарю. — Это полуразумные лесные волки, покрытые бурой и серой шерстью. Кто-то говорил, что они помесь медведей и волков, но сейчас господствует мнение, что они случайный продукт каких-то магических экспериментов, если, разумеется, верить в магию.
— Ты не веришь в магию? — пробурчал Тальда.
— Ты не веришь в магию? — пробурчал Тальда.
— Кто же верит по-настоящему в магию? — удивился Сиверс- Верить человеку стоит только в технологию либо…
Он оборвал себя, чуть растерянно вгляделся в оруженосца, в его негритянское орочье лицо с высокими скулами, с огромной, выдающейся вперед нижней челюстью, и закончил, делая вид, что договорил все, что собирался.
— Магия — дисциплина весьма гипотетическая, вот.
Рыцарь усмехнулся про себя, но не стал спорить со странным и чрезмерно категоричным мнением профессора. Он попытался рассмотреть, что творилось по берегам реки, и скоро увидел, как левый обрез воды выступил из клочьев тумана и медленно уплыл назад. Там явно что-то происходило, там действительно могли быть пресловутые снарки или что-то еще, чего даже Франкенштейн опасался, запалив себе в поддержку дорожный фонарь.
Они вынуждены были плыть, не выбираясь на берег, три дня и две ночи. Конечно, без кормежки кони в этой воде, вполне в согласии с пояснением Сиверса, продержаться не могли, тогда возница предложил через Тальду их подкармливать. Это оказалось любопытным трюком.
По совету Франкенштейна оруженосец прикупил на фактории в последней деревне пару бочонков полусырых, на взгляд рыцаря, довольно жирных окороков, пересыпанных солью, будто морская солонина, и с таким терпким запахом, что, когда Тальда вытащил их из общей кучи запасов, у профессора стали слезиться глаза. Эти куски оруженосец разделочным тесаком, больше всего похожим на мачете, на полу разрубал на части, чтобы они пролезали в узкое переднее окно, стекло которого отодвигалось в сторону, и передавал их вознице.
А тот уже, как-то сообразуясь со своим пониманием этих коней, бросал их в воду прямо перед мордой того зверя, который нуждался в кормежке, и кони выхватывали угощение прямо из воды своими зубищами… которыми были способны раздирать не то что это мясо, но и охотиться, пожалуй, почище иных волков. Вот только как подпаивать коней водкой, Франкенштейн не сумел придумать. По словам возницы, переданным все тем же странно понимающим его Тальдой, он хотел бы этого, вот только побаивался, если подплывет к ним с кружкой, они не столько выпивкой займутся, сколько попробуют его самого прихватить…
— Он что же, собирается в воду спрыгивать? — подивился такому предложению Сиверс.
— Он говорит, это для него не очень сложно, он холода почти не чувствует, — комментировал предложение возницы Тальда. — Тем более что плыть-то ему почти и не придется, он же будет держаться за упряжь…
— Цирковой номер, да и только, — сказал на это рыцарь. И решил: — Пусть кони пока в трезвости остаются. Такие эксперименты устраивать я не позволю.
Так они продержались на плаву все это время… И лишь к исходу третьего дня, когда кони уже окончательно утомились, несмотря на почти постоянное подкармливание, пришлось-таки выбраться на берег.
К счастью, места здесь стали уже вовсе другими. Двигаясь на север по течению реки, карета оставила за собой не одну сотню лиг. Лес здесь превратился в невысокий кустарник, среди которого преобладали странноватые деревца с белыми, разбросанными широко по земле, тонкими и на редкость прочными, будто шнуры, ветвями.
Горели они плохо, оказавшись чрезмерно сырыми, но все же стоянку путешественники устроили удобную. Ночью их никто не потревожил, хотя Оле-Лех и приказал Тальде бодрствовать. Пару раз он просыпался и подходил к оруженосцу, который бродил вокруг их стоянки, чтобы не ослеплять себя соседством с костром. Это была тщетная предосторожность, в этой местности никто из опасных хищников уже не обитал.
Оле-Лех постоял возле Тальды, вглядываясь в туманную и уже заметно морозную мглу над рекой, будто невесомым поводом уводящим ее, как коня, дальше на север.
— Как думаешь, скоро мы попадем, куда нам нужно? — спросил он задумчиво.
— А куда нам нужно, сахиб? — удивился оруженосец.
— Да, это верно, знать бы еще, куда нам нужно, — согласился рыцарь.
— Ничего, сахиб, дальше будет еще хуже, — вдруг решил поддержать своего господина Тальда. — Я с профессором немного поговорил давеча, он сказал, что скоро вообще тундра начнется.
— Тундра — это когда холод и сплошная сырость? — спросил Оле-Лех, чтобы разговор поддержать.
— Он сказал, что не только сырость, сахиб, он сказал, что еще — ледяные озера, тучи разных перелетных птиц и чудовищные комары с гнусом… Проехать по ней, по тундре, будет труднее, чем нам доставалось в лесу.
— И что же нам остается?.. Раз так, значит, пусть будет, — решил Оле-Лех.
— Верно, сахиб, — кивнул оруженосец. — Поживем — увидим, каково это — чтоб хуже, чем по лесу без дороги переться… М-да, господин мой, что еще остается?
2 Ехать через ползучие полудеревья-полукусты было действительно невозможно. Хуже, чем тащиться по камням неглубокого ручья. С камня можно было съехать, и даже если удар получался чувствительный, колесо освобождалось и могло катиться дальше. А вот карликовые деревья опутывали колеса намертво, приходилось выбираться из кареты и разрубать неподатливые, жесткие, как просмоленные веревки, растения. Лучше всего для этого подошел тот самый странный нож, похожий на мачете, который возница в конце концов и вовсе забрал себе.
Сначала Франкенштейн пробовал двигаться вдоль реки по берегу, но уже спустя пару часов даже карета Госпожи стала так угрожающе трещать чуть не всеми своими деталями, что возница остановился. Тальда поднял голову, чтобы получше услышать, что он хочет объяснить своим пассажирам. Оле-Лех уже в который раз подивился странности этих безмолвных переговоров и выжидательно посмотрел на оруженосца.
— Он говорит, что придется плыть по реке дальше. Вот только кони не хотят в воду входить, слишком вода стылая.
Оле-Лех пожал плечами и сделал вид, что это не его забота. Возница снова выбрал пологий спуск к воде и принялся нахлестывать коней, кажется впервые после бегства из замка Титуф. Но все же ему пришлось повозиться, прежде чем кони вошли в реку и карета снова оказалась на плаву.
На этот раз, как ни удивительно, воды просачивалось намного больше. Чем это можно было объяснить, Оле-Лех не знал. Он просто достал один из кожаных походных черпаков, которые валялись под задней лавкой кареты, и велел сначала Тальде, а потом Сиверсу эту воду по возможности вычерпывать.
Сиверс работал медленно, лениво и больше расплескивал воду из черпака, чем выливал в боковое окошко, поднятое для этой операции. Зато теперь под ногами собиралось не больше полудюйма воды, и это было, как показалось рыцарю, терпимо. Тальда работал лучше, более сноровисто и ловко, хотя чувствовалось, что ему не нравится, что и теперь им приходилось плыть по реке.
— Придется кому-то и по ночам теперь не спать, сахиб, — объяснил он свое неудовольствие. — А то, не ровен час, утонем, и кони с Франкенштейном не спасут.
— Пожалуй, — согласился с ним рыцарь.
Сиверс при этом довольно хитро посмотрел на рыцаря, безмолвно спрашивая, будет ли Оле-Лех помогать им? Рыцарь понял это почти приглашение, но решил, что его спутники и сами справятся.
Четверо суток пришлось им качаться на волнах, и рыцарь этому немало удивился. Во-первых, снарки, которые могли обитать только в лесах, остались позади, и, следовательно, если бы они вечерами выбирались на берег для небольшого роздыха, это не грозило бы неприятностями. А во-вторых, течение реки, даже на его не слишком внимательный взгляд, стало более плавным, медленным.
А во-вторых, течение реки, даже на его не слишком внимательный взгляд, стало более плавным, медленным. И, следовательно, коням приходилось больше работать, чтобы тащить в воде за собой не слишком-то приспособленный для плавания экипаж.
Вероятно, Франкенштейн решил все же не выбираться на берег, как со временем понял Оле-Лех, чтобы не заставлять коней в третий раз входить в воду. Почему-то в третий раз это могло не получиться даже у него.
И все же больше четырех дней двигаться по реке они не смогли. Устали кони, у них стала кончаться еда, и даже вода теперь уже сочилась через дверцы почти непрерывно. Кому-то из троих путешественников проходилось вычерпывать ее постоянно, и все равно воды плескалось под ногами уже больше двух дюймов. Иногда приходилось браться за ковши вдвоем, но слишком узкое окошко не позволяло работать в таком режиме долго и споро, а потому в конце концов пришлось согласиться, чтобы черпаком орудовал только кто-то один из путешественников, зато в ускоренном темпе.
Это занятие раздражало Тальду, к тому же Сиверс каким-то образом ухитрился так сбить и намозолить руки, что пришлось и рыцарю помогать им. Но он этому даже обрадовался, потому что чрезмерно долгое сидение в этой тесной коробочке теперь мешало ему. Он заметил вот что: если слишком долго вслушиваться в звук, доносящийся спереди, откуда-то из безбрежных далей все более широко расстилающейся тундры, то воспринимался он острее, доходил до болезненного гула, который уже из головы перетекал в грудь, мешая дышать, сбивая с ритма сердце, раскалывая голову… А вот работа помогала отвлечься, и тогда эти ощущения делались почти терпимыми.
На берегу, куда наконец выкатилась карета, кустарника уже не было, зато обнаружилось множество разных мхов, вырастающих почти до колена обычному человеку. Рыцаря это порадовало, но обеспокоило Тальду, который вдруг начал жаловаться, что они не догадались заготовить нормальных дров для костра, пока еще были в лесах.
— Ты пойми, сахиб, дерево бы и карету на плаву удерживало, — объяснил он Оле-Леху.
— Лучше бы нам какие-нибудь кожаные мешки воздухом надуть, — неожиданно вмешался в разговор профессор, — и привязать к колесам… Впрочем, — он задумчиво обозрел их черный с серебром экипаж, — она и так неплохо справилась. А касательно мешков — лошадям бы тогда пришлось, пожалуй, больше воды расталкивать…
После ночевки, когда они почти до конца доели все, что заготовили в безымянном селении лесных орков, и покормили как сумели лошадей, двинулись дальше.
Как ни щедро Тальда наливал водку вознице и коням в то утро, было заметно, насколько они утомились и шли теперь шагом. Франкенштейн вынужден был смириться с тем, что они не несутся безостановочным галопом, натягивая вожжи и почти вырывая его огромные полумертвые, но сильные руки из плеч.
Утром следующего дня, когда карета не слишком быстро, раскачиваясь даже больше, чем на лесной дороге или на волнах реки, тащилась по безоглядной ледяной тундре, неожиданно все изменилось, будто бы отрезанное ножом. Вот только что они ехали среди обычных мхов и обычной земли, под обычным здесь серовато-белесым небом и вдруг…
Оле-Лех даже зажал глаза ладонями — так ударил в него нестерпимый фиолетовый свет. Или тяжелая насыщенная фиолетовая краска, мигом сделавшая мир вокруг чужим и незнакомым. Сразу же звук стал слабее, но Оле-Лех все равно ощущал его и даже сумел точнее определить, откуда он приходил к нему. Это было чуть левее, как сказал бы моряк — румба на полтора восточнее. Рыцарь не преминул указать новое направление Тальде, который принялся кричать вознице, что следует чуть довернуть, что в конце концов Франкенштейн и сделал, хотя особенности всхолмленной тундры заставляли карету почти все время двигаться не по прямой, а петляя. Так возница выбирал более удобный и для экипажа, и для его коней путь.
Они ехали еще два дня, а потом случилось вот что. Экипаж поднялся на какую-то странную складку, сбитую из крупных валунов и спрессованных камешков поменьше. Это была морена, оставшаяся после издавна прошедшего здесь ледника. И с высоты морены, высотой всего-то локтей в пятнадцать, не более, открылась новая равнина, на которой паслось невероятное по численности оленье стадо. Это были полудикие северные олени, которые, опустив головы с рогами, выискивали какой-то мох.
И черные кони неожиданно рванулись вперед, они бились так сильно, что Франкенштейну снова пришлось рычать на них, впрочем, без особого успеха.
Версты через две Франкенштейн остановил карету, соскочил с облучка и принялся коней распрягать. Оле-Лех вышел и стал смотреть на Франкенштейна, не понимая его действий. Он даже попробовал вслух объяснить вознице свое недоумение, но ни к какому результату это не привело. Он не понимал это странное, мертво-созданное существо, следовательно, не было ничего удивительного в том, что и Франкенштейн не слишком разбирался в речах рыцаря.
Распряженные кони вырвались, будто тяжелые стрелы из осадного скорпиона, и набросились на оленей, словно стая волков. Они нападали, забивали мирно жующих животных своими сильными передними копытами, рвали еще теплую плоть, сочащееся кровью мясо и тут же бросались дальше, догоняя без труда других оленей, забивая их, будто ненасытные хищники… Хорошо, что все это происходило на значительном расстоянии от рыцаря, но и издалека от этого зрелища его начинало мутить.
Зато кони повеселели, они отчетливо насытились и, может быть, впервые с того вечера, когда втащили карету в реку, решили, что не зря их заставили так много работать. Впрочем, вернулось только двое коней, а передняя пара умчалась так далеко, что Франкенштейн вынужден был забраться на крышу кареты, чтобы увидеть их.
Хозяйственный Тальда времени тоже не терял, он достал свой мясницкий нож и отправился вырезать из убитых оленей куски посвежее, чтобы устроить ужин. Сиверсу он тоном, не терпящим возражений, приказал найти хоть какой-нибудь сухой травы, а лучше — местных ползучих березок, чтобы разложить костер. Но Сиверс с этим заданием, разумеется, не справился. Сколько он ни бродил по округе, а принес только три небольшие охапки высушенных ползучих деревьев.
Костер тем не менее получился, вот только оставался каким-то медленным, дымным, совсем не жарким. Зато дым его помог развеять мошкару, которая стала собираться вокруг, как вода стекает в углубление. Не прошло и часа, в течение которого путешественники пробовали оборудовать стоянку, как над ними вилась уже целая туча огромных комаров и мелкого отвратительного гнуса, который разъедал веки, губы и, к удивлению рыцаря, даже пытался отгрызть Франкенштейну его полумертвый, темный нос.
Когда наступила здешняя малопонятная и неприятная ночь, убежавшие кони вернулись. К тому времени Тальда сумел приготовить из свежей оленины настоящее жаркое. Причем его оказалось так много и оно было настолько жирным, что профессор, который, к всеобщему удивлению, съел больше всех, уступив, пожалуй, только вознице, почувствовал себя дурно. Его тошнило, и он не знал, что с этим поделать.
Тальда приготовил ему четверть кружки местной водки с солью, утверждая, что это немудреное средство обязательно поможет, и профессор его послушал. К его же бедствию, потому что уже спустя пару минут его снова выворачивало, да так сильно, что он даже ослабел. Пришлось ему заваривать крепчайший южный чай, а чтобы он совсем не умер от голода, подкормить еще и сухарями, которых, к удивлению рыцаря, нашлось достаточно, вот только в них уже появился прелый, горьковатый привкус. Конечно, он не мог сказать, где Тальда хранил их, возможно, в одном из тех невидимых, но явственно ощущаемых мест в карете, которые значительно увеличивали ее вместимость и объем. Но в общем-то ему и не хотелось это знать.
Кони внезапно забились, Оле-Лех едва успел положить руку на навершие кинжала, а Франкенштейн уже вскочил на ноги и, странно расставив руки, словно пытался обхватить всех своих четырех коней разом, бросился к ним.
Кони внезапно забились, Оле-Лех едва успел положить руку на навершие кинжала, а Франкенштейн уже вскочил на ноги и, странно расставив руки, словно пытался обхватить всех своих четырех коней разом, бросился к ним. Тальда тоже поднялся на ноги, но вместо слабенького кинжала у него в руках был тот самый мясницкий нож, которым он разделывал туши забитых конями оленей.
Лишь профессор Сиверс ничего не понял и сонно, подслеповато моргал своими слабыми глазами, водил головой из стороны в сторону… А на их костер из прозрачной северной хмари, которая заменяла ночь, надвигалась какая-то фигура.
Это был человек, конечно человек, но выглядел он весьма необычно, и даже в темноте было видно, насколько он отличается от тех существ, к которым Оле-Лех привык.
У него были высокие скулы, раскосые, маленькие глаза, которые сидели в глубоких, казавшихся в этом сумеречном свете черными глазницах. Еще у него была жиденькая борода, странно торчащая во все стороны на щеках, но на подбородке свисающая длинной, похожей на сосульку косицей. Одет он был в легкую кожаную рубашку, опускающуюся ниже колен, а на поясе, стягивающем его живот, болтался охотничий нож в кожаных ножнах.
Шел он бесшумно. Рыцарь попытался разобрать в окружающем полусумраке, во что обут незнакомец, но ничего не понял, кроме того, что абориген весьма странно ставил ноги носками внутрь, и потому казалось, что он на каждом шагу проверяет перед собой землю, на которую собирается ступить. Возможно, эта походка была выработана долгими годами хождения по неверным болотам или по некрепкому льду или же вообще помогала не проваливаться зимними ночами в острый на кромках наст, зализанный здешними солеными океаническими ветрами.
Незнакомец протягивал вперед руки. В них ничего не было. И он пытался изобразить своим на удивление малоподвижным, словно вырезанным изо льда темноватым лицом улыбку. Лучше бы он этого не делал, потому что зубы у него были черными, они даже на не очень чистой его коже выделялись грязноватой полосой.
Он что-то лопотал, в голосе его смешались и деланное радушие, желание умиротворить всполошившихся путешественников с далекого юга, и нотки откровенного заискивания, и визгливые требовательные интонации, которые настоятельно призывали прислушаться к нему и понять его. Вот только понять его было мудрено, ни одного знакомого слова никто из путешественников не мог разобрать.
В конце концов Оле-Лех повернулся к профессору и взглядом спросил его — может ли он служить в данном случае переводчиком. Сиверс пожал плечами и даже раздраженно взмахнул рукой, обозначая этим, что рыцарь от него слишком многого требует.
И вдруг оруженосец вполне добродушно проговорил своим чрезмерно высоким голоском:
— Его Франкенштейн наш понимает. Сейчас я соображу… — Он помолчал, склонив по-птичьи голову набок. — Он говорит, а Франкенштейн переводит, что этот местный требует заплатить за оленей, которых загрызли наши кони.
— Ничего себе? — удивился Сиверс.
Рыцарь призадумался. Он не мог сообразить, что требуется этому охотнику. Отдавать что-то из вещей или предлагать незнакомому оленьему пастуху оружие он не собирался.
— И что мы можем ему отдать? — спросил он наконец.
Тальда встряхнулся, сбрасывая напряжение, вероятно возникшее у него, когда он пытался одновременно вслушиваться и в слова северянина, и в тот, возможно, очень невнятный перевод, который издалека, от коней, которых он пробовал успокоить, беззвучно передавал ему Франкенштейн.
— Вообще-то я думаю, деньги вполне сгодятся, сахиб.
— Деньги? Как ты думаешь, сколько наши лошадки сгрызли у него оленей?
— Эти местные обошли, как они утверждают, — после некоторого молчания отозвался оруженосец, — чуть не все свое пасущееся стадо.
Насчитали восемь забитых оленей, а раненых не сумели догнать… Они же тут, как Франкенштейн говорит, полудикие… — Тальда посмотрел на рыцаря, как обычно смотрел на него, ожидая приказа или подсказки. — Я думаю, что больше они загрызли, сахиб, но восемь местные обнаружили, и с этим придется считаться.
— Восемь оленей, — прикинул вслух Оле-Лех. — Возможно, девять. Ссориться нам с ними сейчас не с руки. Может потребоваться их помощь. Будем считать, что трех золотых за всех этих рогатых будет довольно.
— Я понял, — кивнул оруженосец и отправился к карете.
А олений пастух как стоял, так и остался стоять, лишь руки опустил. Рыцарь вгляделся в него и вдруг понял, даже в этих бликах неверного слабого костра из сырого мха и ползучих северных кустарников, что северянин разглядывает карету. И вот тут с рыцарем Бело-Черного Ордена Берты Созидательницы случилось форменное раздвоение сознания. Он оставался, конечно, рыцарем, понимал все происходящее вокруг и трезво оценивал ситуацию, но одновременно будто бы кто-то неведомый стал нашептывать ему ощущения северного дикаря. Он до самого донышка своего сознания, своих знаний и представлений о мире понимал изумление, которое у пастуха вызывала их карета. Он смотрел на нее так, будто это было нечто неподвластное человеческому разуму, нечто спустившееся прямо с небес, нечто едва ли не божественное и, быть может, ужасное, опасное, откровенно пугающее его.
Рыцарь хмыкнул, но потом посерьезнел… Ему не понравилось чрезмерно сильное понимание эмоций, мыслей и настроений северного пастуха. Над этим стоило подумать, но не сейчас, конечно, разбираться в этом придется потом, решил про себя Оле-Лех.
Тальда вернулся, и на далеко вытянутой вперед ладошке его поблескивали три золотых маркета. Это были деньги, которые они согласились заплатить за ущерб, причиненный конями стаду северных оленей. При этом оруженосец по возможности мягким и умиротворяющим голосом бормотал:
— Ты спокойно, парень, стой, не дергайся лишний раз, нам ссориться — не с руки, как сахиб говорит. Вот тебе деньги, и будем считать, что мы в расчете…
Договорить, впрочем, он не успел, потому что, едва он подошел, северянин резко ударил по ладони Тальды снизу, и монеты, блеснув в свете костра, разлетелись в разные стороны.
— Ты чего? — оторопел Тальда и застыл на месте. Оле-Лех заметил, что его правая рука уже лежала на поясном кинжале и, кажется, оруженосец был готов вступить в настоящую схватку. Впрочем, схватки бы, конечно, не получилось, потому что выучка оруженосца Ордена обеспечила бы ему быструю и несомненную победу.
Тальда казался даже заинтересованным такой реакцией пастуха, постоял несколько мгновений и, не поворачиваясь к северянину спиной, сделал несколько шагов назад, потом повернул голову к вознице.
— Он говорит, а тот переводит, — махнул в сторону Франкенштейна оруженосец, — что деньги у нас не настоящие. За них мало дают, сахиб.
— Так что же?.. Они золота никогда не видели и не знают его цены?
— Такое вполне может быть, — неожиданно подал голос профессор, — многие путешественники говорят, что у них даже оружия настоящего нет, у них есть только охотничье снаряжение. — Он подумал, вглядываясь в пастуха. — Вполне возможно, что они и денег не знают, они тут не в ходу, — пояснил он свою мысль для пущей убедительности.
— Тогда чего же он хочет? — начал уже раздражаться Оле-Лех.
Впрочем, раздражение это было, в значительной степени, вызвано вовсе не поведением северянина, а тем, что внимание рыцаря никак не могло отлепиться от этого человека, вернуться к Оле-Леху в полном объеме. Он не мог стать тем прежним осторожным, спокойным и уверенным в себе рыцарем, каким являлся. Его раздвоение сознания все длилось и никак не прекращалось.
Его раздвоение сознания все длилось и никак не прекращалось.
Тальда снова неожиданно повысил свой голос, подражая непонятным интонациям северного пастуха, заговорил:
— Он говорит, что раз мы с юга, то у нас должна быть горючая вода, которую пьют для радости.
— Ого, он бренди захотел, — сообразил Оле-Лех. — Стоп, бренди у нас у самих из-за лошадок осталось немного, попробуем предложить ему водку… Тальда, выдай ему пару кружек.
— Парой кружек тут не обойтись, сахиб, — отозвался Тальда уже своим нормальным голосом, — у него где-то там, в темноте, сидят приятели, наблюдают за нами.
— Сколько их? — быстро спросил рыцарь, по привычке пытаясь оценить ситуацию, которая таила в себе вероятную опасность.
— Я думаю, еще четверо таких же, а может, и побольше, кто же их считал, сахиб, — отозвался Тальда.
— У нас есть один из бурдюков, налей туда, сколько сам считаешь нужным. — И, подчеркивая свое неучастие в дальнейших переговорах, рыцарь уселся с профессором перед костром.
Дальше все получилось довольно быстро, несмотря на ночную хмарь и комаров.
Тальда пожалел бурдюк, но вытащил один из глиняных кувшинов, в котором когда-то хранились незнакомые засоленные ягоды. Зелено-черные, эти ягоды были давно съедены, поэтому оруженосец небрежно сполоснул кувшин в ручье и щедро налил в него «горючей воды» до половины, не меньше.
Получив кувшин с выпивкой, пастух забормотал что-то, попробовал несколько раз поклониться, правда, поклоны эти были совершенно необычны, незнакомы и рыцарю показались какими-то танцевальными движениями, а не знаком вежливого прощания.
Когда северянин ушел достаточно далеко, чтобы раствориться на фоне темной болотистой, напитанной влагой, холодной земли, оттуда послышались восклицания, явно ему уже не принадлежащие, вероятно издаваемые его сородичами. Тальда зажег фонарь с кареты и принялся ползать, пытаясь отыскать монеты.
Рыцарь посмотрел на него с пониманием, но думал не о Тальде и потерянных деньгах. Почему-то эта вспышка понимания оленьего пастуха далась ему слишком тяжело, она измотала его, как хорошая работа с тяжелыми мечами в тренировочном зале, или тренировка с тяжестями, или долгая езда на норовистой лошади.
Он даже оцепенел настолько, что забывал смахивать комаров с лица до тех пор, пока один из них не впился ему жалом в веко. Рыцарь подскочил от неожиданности, выругался так, что, пожалуй, небеса над ним покраснели, и отправился спать в карету. Комаров в экипаже было меньше, чем у костра, а кроме того, там возникало ощущение теплой безопасности. Или, может быть, в карете на самом деле было теплее, чем снаружи, потому что со стороны невидимой теперь реки начинал дуть настойчивый, набирающий силу ветерок.
Поутру все стало чуть более понятно. Тальда сообщил Оле-Леху, что он нашел только две монеты, а третью то ли затоптал в грязь, то ли она провалилась в мох так глубоко, что найти ее не было никакой возможности.
Они снова позавтракали свежей олениной, только на этот раз Тальда готовил ее так тщательно, будто бы собирался угостить ею не иначе как кого-то из высших офицеров Ордена, не ниже магистра. Профессор Сиверс при этом крутился около костра и пробовал помогать оруженосцу, что, впрочем, не встречало со стороны Тальды никакого понимания. Он явно решил не допустить, чтобы профессор, еще раз наевшись этого жирного незнакомого мяса, почувствовал себя муторно. В этом был знак дружеского участия и неравнодушия, в общем-то не слишком свойственного Тальде, но проявившегося в полной мере на этот раз.
Франкенштейн позаботился о своих конях. Он вычистил их немного, по крайней мере, рыцарь заметил, что шкуры у них блестят, глаза сверкают, а когда лошадки весело встряхиваются, их длинные гривы разметываются красивыми волнами.
Вероятно, они радовались тому, что им больше не придется плыть по тяжелой, угрюмой, холодной северной реке, а можно будет двигаться хоть и по грязноватой, заросшей мхом и кустами, неровной, складчатой тундре, но все же по твердой поверхности.
Перед тем как они отправились в путь, Тальда подошел к рыцарю и с поклоном, отданным весьма небрежно, едва ли не мельком, попросил:
— Нельзя ли?.. Франкенштейн просит по кружке бренди для каждого из коней. Он говорит, что тут слишком холодно, к тому же кони страдают от гнуса.
— Тальда, бренди уже, пожалуй, следует приберегать, — сказал Оле-Лех. — Водка не подойдет?
— Тем не менее он просил бренди. — Довольно неожиданно оруженосец решил спорить. Возможно, помимо участия к профессору он начинал так же относиться и к вознице.
— Ладно, выдай им по кружке и попробуй обойтись хотя бы полукружкой для самого возницы. Я не хочу, чтобы он напился и свалил нас в какую-нибудь канаву, — согласился рыцарь.
— Тут нет канав, — сказал Сиверс, который все еще сидел перед огнем, пробуя усвоить съеденное мясо, запивая его крепким черным чаем.
— Нет канав — так найдутся другие препятствия, — почти вступился за рыцаря оруженосец и, заметно повеселев, отправился выполнять поручение.
Они тронулись по тундре уже не вдоль реки, а в сторону от нее. Водная лента отходила от них теперь все дальше на восток. Ехать было довольно тяжело, потому что карета раскачивалась куда сильнее, чем хотелось бы, несколько раз профессор даже ударился как-то плашмя о стенку. А у рыцаря неожиданно заныла старая рана у левой лопатки, полученная много лет назад. С этой раной такое бывало, порой она болела холодными или сырыми ночами, но чтобы она проявилась, когда рыцарь бодрствовал, такого прежде не случалось.
Тальда, по всей видимости, подавая бренди вознице и его коням, сам приложился к кружке, потому что все время норовил подремать. Но он толком-то и не спал ночью, стерег сон своего господина и профессора, поэтому ему-то подремать было в самый раз.
Как уже бывало прежде, соскучившись от безделья, Сиверс достал свой непонятный блокнот и принялся в нем что-то писать, а потом странно чертить, время от времени задумчиво поглядывая в окошко, за которым совсем не быстро для этого экипажа и черных коней Госпожи проплывали реденькие местные карликовые деревья, валуны, северный мох и просторы тундры.
Оле-Лех тоже не знал, чем занять себя. Конечно, ему следовало бы подумать о том, что произошло между ним и оленьим пастухом прошедшей ночью, но неожиданно испугался этого, потому что снова мог впасть в неприятное оцепенение рассудка и ощущений. Наконец с некоторой настойчивостью он спросил Сиверса:
— Ты что там пишешь, профессор?
— Так, — неопределенно хмыкнул Сиверс, — пробую нарисовать ночного гостя, который заявился к нам… Только не очень-то выходит, наверное, слишком давно не рисовал.
— Ты же карты рисуешь, должен и картинки уметь чиркать, — высказался рыцарь.
— С картинками сложнее, — отозвался Сиверс- В них нужна достоверность или хоть бы намек на нее.
— Ну давай пробуй, — отозвался рыцарь и тоже, по примеру оруженосца, пристроился поспать.
Но отдохнуть ему не очень-то удалось. Потому что сон, спустившийся на него, оказался крайне неприятным и на редкость головоломным.
А снилось Оле-Леху, что он, его верный Тальда, и этот не слишком понятный в близком соседстве профессор географии Шомского университета вдруг очутились в черной карете Госпожи уже не в тундре, широко расстилающейся во все стороны, а в самом настоящем открытом и бурном море. Их кони превратились в огромных черных дельфинов, которые, неровно поднимая спины, тащили карету в брызгах воды и клочьях пены вперед в мутную серебристо-сизую, отливающую к тому же заметным фиолетом даль.
А Франкенштейн обратился из возницы, к которому рыцарь успел привыкнуть, в некое морское демоническое существо, возможно, в мифического тритона, который не столько правил дельфинами, сколько командовал ими, вздымая к бурному фиолетовому небу огромную раковину, и трубил в нее так, что даже у путешественников в карете закладывало уши.
И от всего этого Сиверс начал паниковать, с невнятными визгами метался от одного окошка их кареты к другому, а Тальда никак не мог с ним справиться, не мог заставить его сидеть спокойно и терпеливо сносить все, что выпало на их долю…
Сон оборвался неожиданно, и как иногда с такими неприятными снами бывает — хорошо, что оборвался. Уж очень он был мучительным и липким. Оле-Лех поднял голову. Карета все так же переваливалась с одной кочки на другую, все так же тряслась и проваливалась в промоины, образованные здешними ручьями, и по-прежнему катила все по той же безбрежной, бескрайней тундре. Но даже этот сон рыцаря освежил.
К тому же во сне к нему пришла уверенность, что путешествие их скоро окончится, может быть, даже этим днем, а может быть, следующим…
Теперь Оле-Лех, рыцарь Бело-Черного Ордена, знал это твердо. Как твердо был уверен, что они тут найдут того, на ком следовало проверить фиолетовый медальон Госпожи. Кого придется взять с собой в дальнейшее путешествие.
3 Ехать все же пришлось гораздо дольше, чем ожидал Оле-Лех. Они тащились и тащились по бесконечной равнине, почти не замечая здешнего неразличимого времени суток, где ночь становилась все более похожа на день, а день своей хмарью и длительностью мало чем отличался от обычных предночных сумерек.
Оле-Леху это напомнило Верхний мир. Там так же трудно было иногда отделаться от представления о слишком тягучем времени, трудно было улавливать различие между днем и ночью, а иногда — и вспоминать даже недавнее прошлое. Но там Оле-Леху служба с ее распорядком помогала избавляться от усталости после тренировок, и к тому же там, в гарнизонах Госпожи, всегда можно было узнать время по часам.
Здесь же ничего подобного не было. И рыцарь, пожалуй, впервые пожалел, что у него нет одного из тех хитроумных приборчиков, о которых он только слышал, да и многие слышали, по которым можно было бы довольно точно узнавать, который теперь час. Впервые Оле-Лех задумался, каково приходится путешественникам в плавании на кораблях, когда не видно ни солнца, ни звезд над собой и нет ни малейшего впечатления о проделанном пути.
С внутренней усмешкой он решил, что похож сейчас на оглушенную рыбину, так же мало понимает происходящее, нацелив все чувства на звук, приходящий к нему откуда-то спереди, с того направления, куда ехала их карета. Зато, как с радостью убедился рыцарь, источник этого звучания, место его происхождения — существенно приблизилось, сделалось явным и едва ли не звонким. Собственно, по его ощущениям они были уже совсем рядом с целью своего похода.
Тальда легче переносил этот отрезок пути. Он даже пробовал развлекать рыцаря различными байками о службе, чего в условиях раздельного обитания слуг и рыцарей в Верхнем мире гарнизонов Госпожи конечно же никогда не бывало. Но рассказы эти оказались странным образом похожи между собой… В них, главным образом, фигурировали не очень умные командиры и какой-нибудь ловкий подчиненный, обыкновенный солдат, которому удавалось отбрить офицера либо сержанта, который к этому солдату слишком придирался. В общем, это было скучно. Наконец Тальда и сам это понял и прекратил свою болтовню, хотя, как заметил Оле-Лех, профессора Сиверса его рассказы заинтересовали, он даже пытался поддерживать эти разговоры, но, заметив раздражение рыцаря, тоже умолк.
Что было хуже всего, так это неожиданно наступивший голод, сначала легкий, едва заметный, но потом, когда кончилось приготовленное оруженосцем впрок мясо местных оленей, стало не до смеха. Путешественники попробовали было обойтись сухарями, вяленой рыбой и окаменевшим сыром, но скоро выяснилось, что и эти припасы странным образом поубавились.
Путешественники попробовали было обойтись сухарями, вяленой рыбой и окаменевшим сыром, но скоро выяснилось, что и эти припасы странным образом поубавились. После расспросов рыцаря Тальда в конце концов признался:
— Сахиб, так ведь коням тоже приходилось давать нашей снеди. А есть они горазды…
— Они работают больше, — поддакнул Сиверс, пытаясь помочь оруженосцу избежать гнева рыцаря.
Но Оле-Лех и сам все прекрасно понимал, поэтому принял сложившуюся ситуацию как данность.
Путешествие по тундре длилось не менее недели.
Про себя Оле-Лех даже подивился тому, что он так отчетливо представлял себе конец пути, когда они только-только вышли на пастбище северных оленей. Возможно, причиной тому было слишком явственное ощущение сигнала, призывающего его к себе, который на этой равнине не встречал никаких препятствий, переносясь через многие десятки лиг. И оттого казался излишне резким, а следовательно, близким.
Вероятно, это был все-таки самый трудный отрезок их путешествия. Прежде они могли отвлечься, разглядывая в окна меняющиеся пейзажи. Теперь, оставшись без этого пусть и скудного развлечения, чувствовали себя так, будто время для них остановилось.
Но и этому пришел конец. Однажды ночью, когда хмарь чуть-чуть сгустилась над ними, а фиолетовость стала менее заметной или более привычной, неожиданно на них накатил такой вал иного, более свежего и соленого воздуха, что даже Франкенштейну стало понятно, что они приблизились к океану. Это должно было случиться, об этом они не раз между собой разговаривали, и профессор Сиверс даже пробовал строить какие-то прогнозы, конечно, почти наверняка ошибочные и неудачные… И тем не менее стало неожиданностью.
Ветер, помимо своего соленого запаха и ощущения еще большего, чем тундра, простора, принес холод, в воздухе закружились сначала редкие, потом все более плотные снеговые заряды, и к утру путешественники по-настоящему продрогли. Причем настолько, что даже дрянная водка из деревенской фактории не могла их спасти. После изысканного, тщательно и умело приготовленного бренди, которым они развлекались до сих пор, это пойло показалось отвратительным, жутким и вызывало боль в желудке, но бренди уже осталось настолько мало, что его приходилось беречь.
Пожалуй, только на возницу и на его коней переход с бренди на водку не произвел никакого впечатления, все эти существа зараз выдували по целых три кружки, а уж как они делились между собой, как разбавляли и разбавляли ли — оставалось таинством, в которое, конечно, никто из путешественников не хотел вникать. И все же даже с водкой не все было хорошо, Тальда известил рыцаря:
— Ее осталось-то у нас всего три бочонка, сахиб. Если дело так дальше пойдет и холод не отступит, то нам на обратный путь не хватит.
— Холод не отступит, — буркнул Сиверс, кутаясь в свой дорожный плащ с меховым капюшоном, с которым теперь не расставался.
На следующий день они выехали в места уже вполне обитаемые. Сначала, конечно, стали видны бесчисленные стада оленей. Скоро этих рогатых зверей стало так много, что карета вынуждена была их едва ли не расталкивать… Но некоторое время спустя олени стали разбегаться, потому что кони, плохо слушающие теперь возницу, то и дело норовили вырваться из упряжи и наброситься на такую близкую, но пока что недоступную для них добычу. Зато это обещало окончание голода и, пожалуй, было очень кстати.
Все же и эта часть пути затянулась едва ли не на целый день, и лишь когда рассвет накатил второй раз, впереди показались дымы. Их было много, и обозначать они могли только стойбище местных жителей, а с учетом того, что Оле-Лех указывал направление не наобум, а повинуясь басовому звуковому сигналу, несомненно, это было то самое место, куда они направлялись, куда должны были попасть.
Скоро они увидели и людей.
Скоро они увидели и людей. Северяне эти не проявили чрезмерного любопытства к карете и путешественникам, добравшимся к ним таким странным, невиданным здесь прежде способом. Людей было немного, но их присутствие следовало считать хорошим признаком, еще одним свидетельством близкого большого стойбища.
Так, по крайней мере, думал Оле-Лех, и об этом вполне удовлетворенно бурчал Сиверс, но вот когда они выехали на небольшой взгорок и увидели наконец это стойбище, выяснилось, что значит по местным масштабам — большое поселение… Не более пяти или шести десятков конических переносных жилищ, между которыми виднелось совсем немного аборигенов. По меркам Верхнего мира это была даже не деревня, а так — выселки из какого-нибудь рода, которые сбились в кучку, чтобы сообща сопротивляться удручающему ощущению неприютности, возникающему от безлюдья окружающего мира.
Когда карета подъехала ближе, ей навстречу выбежали собаки, галдящая орда ребятишек и небольшая стайка женщин. Все они были одеты в уже виденные на оленьем пастухе длинные кожаные рубахи, только у здешних имелись еще и капюшоны, которые иногда были пришиты к этим рубахам, а иногда представляли собой что-то вроде накидки, опускающейся до груди или до пояса. Кони Госпожи без труда разогнали псов, а миновав ребятишек, въехали на главную «площадь» стойбища. Здесь Франкенштейн едва ли не с утробным рычанием остановил коней, сполз с облучка и самолично распахнул дверцу кареты, чего прежде никогда не делал.
Никто из путешественников не мог бы объяснить, почему они не сделали попытки выйти из экипажа самостоятельно. Возможной причиной было ощущение неожиданного разочарования, вызванного этим скоплением жилищ северян. Или они настолько засиделись, что самые простые движения требовали от них намека, помощи, некоторого разгона.
Зато когда путешественники вышли, стало понятно, что теперь ни собаки, ни женщины, ни даже бесчисленная ребятня не рвутся подойти и узнать, зачем они проделали такой длинный путь и прибыли к ним. Это было удивительно еще и потому, что, по мнению Оле-Леха, любопытство к любым приезжим здесь должно было корениться во всех бесчисленных поколениях местных обитателей.
И лишь спустя некоторое время, в течение которого рыцарь со своим верным Тальдой, с профессором и даже возница топтались на месте, не желая отходить от кареты и на десяток шагов, стало понятно, чем это было вызвано. Вперед вышли трое мужчин, причем все они были вооружены рыболовными гарпунами. Сиверс правильно вспомнил меткое замечание какого-то прежнего путешественника по этому краю — у местных не было оружия для боя.
Зато потом все пошло просто и легко. Один из подошедших к ним мужчин, поглядев на дорогое оружие нежданных гостей, их странную по местным представлениям одежду и чуть было не попав под копыта одного из черных коней, которые, даже будучи запряженными, пытались лягаться, произнес невнятные слова, более похожие на нечленораздельное рычание, чем на осмысленную речь. А не получив и намека на ответ, тем не менее провел гостей и даже Франкенштейна в большое коническое сооружение, которое закрывалось кожаным пологом. Это было одно из местных жилищ, никем почему-то не занятое. И в нем рыцарю и остальным путешественникам предстояло теперь жить. Это их проводник сумел объяснить жестами и невнятными словами довольно определенно.
Освоившись помаленьку в предложенной яранге, как назвал этот кожаный конус профессор Сиверс, разложив кое-какие вещички, которые Тальда выволок из кареты, рыцарь приободрился. Он даже помог Тальде разжечь огонь и объяснил Франкенштейну, что тому придется не просто стреножить коней Госпожи, которые были способны, кажется, разорвать любые путы, пытаясь добраться до вожделенного мяса оленей, а и остаться рядом с ними в карете, хотя погреться у огня он конечно же мог бы приходить в ярангу. Вот только после этого объяснения, потребовавшего от рыцаря немалых трудов, сам Оле-Лех долго еще раздумывал — а нужно ли Франкенштейну у огня греться, если он беспрерывно клянчил водку, а холод переносил легко и почти незаметно для остальных?
За обустройством сколько-нибудь удобного места обитания путешественники не заметили, как миновал следующий день.
Вот только после этого объяснения, потребовавшего от рыцаря немалых трудов, сам Оле-Лех долго еще раздумывал — а нужно ли Франкенштейну у огня греться, если он беспрерывно клянчил водку, а холод переносил легко и почти незаметно для остальных?
За обустройством сколько-нибудь удобного места обитания путешественники не заметили, как миновал следующий день. За это время они действительно раздобыли местной еды, вполне достаточно, чтобы накормить досыта черных коней, хотя бы до такой степени, чтобы они не норовили все время напасть на оленьи стада, пасущиеся вокруг.
Расстаться с частью одежды все же пришлось, иначе бы местные, скорее всего, не кормили бы нежданных пришельцев. Но сделать это было легко, потому что в том месте, где оказалась команда рыцаря Оле-Леха, и с теми погодами, которые преимущественно стояли над этим сумрачным, холодным берегом Северного океана, можно было без труда отдать множество носильных вещей, которые здесь южанам не подходили. Зато отлично подошли местным жителям, которым понравились и мягкие ткани, и аккуратные вышивки, и легкая одежда других климатических условий.
Рыцарь даже удивился тому, как ловко эту торговлю развернул его оруженосец. Выглядело это довольно необычно. К Тальде подошла стайка женщин и довольно бесцеремонно принялась дергать его за рукава, а некоторые даже похлопывали по спине, потому что были чуть не на две головы пониже рослого негроидного орка. Тогда он, делая круглые глаза и изображая мимикой непонимание, увел их в ярангу, которую выделили путешественникам, и долго с этими женщинами торговался, размахивая в воздухе руками, причем женщинам это нравилось, они смеялись и уходили с выменянной одеждой, оживленно переговариваясь между собой на непонятном, незнакомом языке.
Торговля была успешной еще и потому, что это растопило лед между пришельцами и северянами. Женщины, детишки, а за ними и все остальные перестали бояться сначала оруженосца, профессора, а потом, пожалуй, и рыцаря. Только к черным коням и Франкенштейну они подходить опасались, держались от них подальше и все время, когда оказывались вне своих жилищ, краем глаза нет-нет да поглядывали на возницу, который подчеркнуто держался у своих коней и кареты, чтобы не произошло какого-нибудь инцидента, выполняя к тому же распоряжение рыцаря.
Из троих путешественников больше всего это устроило профессора. Он вообще стал возбужденно носиться по округе со своим блокнотом, делая рисунки и что-то записывая на ходу, и лишь поздним вечером, когда следовало укладываться спать, подлаживаясь под распорядок жизни племени, принялся ворчать, что мало взял с собой бумаги и грифель его слишком быстро растрачивается.
— Нужно будет как-нибудь заехать, сахиб, — обратился он к рыцарю, подчеркивая обращением, заимствованным у Тальды, свою просьбу, — в какой-нибудь город, где можно будет пополнить эти мои запасы.
— Еще неизвестно, как мы отсюда выберемся, — ответил рыцарь, но тон его оставался вполне мирным. Он помнил о своем обещании обеспечить профессора картой северных земель, а то, чем он сейчас сам занимался, облегчало его обещание.
Сам рыцарь тоже побродил в одиночестве по становищу, приглядываясь, как живут эти люди. Главным занятием у всех местных была выделка кож. Причем самых разных, иногда довольно любопытных — нерпичьих и моржовых, оленьих и песцовых, попадались даже шкуры огромных тундровых волков. Вот их-то женщины выделывали особенно тщательно, возможно отдавая этим должное охотникам, которые их добыли.
На второй день профессор отыскал рыцаря, который сидел на берегу моря и смотрел, как мужчины племени из каких-то странных нитей довольно хитроумными устройствами, вырезанными из кости светло-желтого цвета, плели сеть. Дело было непростым, работали северяне тщательно, иногда даже готовую часть длинного, в сотню шагов, невода кто-либо из умудренных опытом рыбаков принимался распускать и переделывать заново.
Но все же сеть эта получалась, по мнению рыцаря, вполне отвечающей своему назначению. Пожалуй, она могла выдержать даже крупную рыбину, каких в мире Госпожи в Верхнем мире не водилось, и каких Оле-Лех никогда прежде не видел.
Профессор уселся на выброшенную волнами моря корягу шагах в пяти от рыцаря и заговорил:
— Господин рыцарь, все же без разговоров с местными, пожалуй, нам не обойтись. Уж очень мне хочется их о многом расспросить.
— О чем? — спросил Оле-Лех, не отрывая взгляд от мирно работающих рыбаков.
Он заметил, что чуть в стороне пара каких-то безбородых юношей начали другую, более сложную работу. Они связывали жилами животных какие-то легкие сухие палки, создавая каркас, по всей видимости, будущей лодки, которую еще следовало обтянуть кожей и как следует пропитать жиром, чтобы она не пропускала воду. Но даже глядя на эту работу, Оле-Лех про себя удивлялся, как в этакой пусть и большой, но все же отчаянно хлипкой скорлупке можно будет пуститься в вечно неспокойный и холодный океан.
— Я подходил к Тальде, оруженосцу твоему, — сказал Сиверс кислым тоном и так посмотрел на Оле-Леха, будто бы тот никогда прежде не встречал своего оруженосца и не знал его имени. Рыцарь изобразил вежливое любопытство, и профессор продолжил: — Он отказался мне помочь, рыцарь. Он сказал, что не может заставить возницу переводить, если тот сам не захочет.
— Значит, это — правда.
— Но ведь тебе тоже придется с ними договариваться, — почти в отчаянии воскликнул Сиверс- Неужели мы не можем найти кого-нибудь, кто бы послужил переводчиком?
— Вот и найди, — сказал рыцарь и удивительным образом почти сразу понял, что это удачное решение. — Сам найди того, кто сумеет и для тебя, и для меня переводить разные переговоры.
— Да как же я найду? — вознегодовал профессор. — Мне к ним и близко подойти-то не удается, не то что твоему Тальде.
— Тальда нравится женщинам, — пояснил Оле-Лех. — Кроме того, он хозяйственный, а это всех, кто занимается схожими делами, успокаивает, ты сам это видел.
— Я-то видел, — все так же кисло согласился профессор. — Вот только у меня такой способности нет.
— Это не способность, — внутренне усмехнувшись, отозвался рыцарь, желая завершить разговор. — Это подлинный дар, если хочешь знать… Даже талант.
Сиверс еще немного посидел, бурча про себя какие-то объяснения, которых рыцарь уже не слушал, а потом поднялся и ушел в сторону большой яранги вождя племени. То, что именно в той яранге обитал вождь, они выяснили довольно скоро, вот только дым из нее не вился, никто в нее не входил и никто не выходил. Возможно, вождь был в отъезде, и, следовательно, переговоры вести было не с кем. Эти люди, живущие на краю земли суровой и не всегда простой жизнью, привыкли ждать подходящего случая. Ожидание было таким образом встроено в их характер, что они даже не замечали его и считали самым естественным состоянием. Вероятно, поэтому и путешественникам приходилось ждать, хотя это и не входило в планы рыцаря.
К невероятному удивлению Тальды, да и Оле-Леха, к вечеру Сиверс тем не менее нашел переводчика. Когда рыцарь с оруженосцем уже развели вечерний костер в центре яранги, чтобы сварить побольше мяса, кожаный полог откинулся, и между неровными краями шкур показался Сиверс, который напористо тащил за собой невысокую женщину в обычной для местных кожаной рубашке. Голова ее была опущена, лица было не разобрать. В ее волосах проблескивала седина, и от нее пахло такой жуткой смесью запахов дыма, рыбы и немытого тела, что даже Тальда постарался сначала держаться от нее подальше. А рыцарь про себя решил, что, вероятно, так должна пахнуть старость у местных обитателей. Он тоже попробовал переместиться таким образом, чтобы сидеть через костер от приведенной женщины.
Он тоже попробовал переместиться таким образом, чтобы сидеть через костер от приведенной женщины.
— Она знает много слов по-нашему, — бодро заявил Сиверс.
Он усадил женщину перед огнем, сходил в угол, достал кружку и налил в нее черного южного чая. Вероятно, он считал, что этой экзотикой расположит к себе гостью.
Женщина наконец-то подняла голову. У нее было странное лицо с высокими скулами и чуть менее раскосые, чем у остальных северян, глаза, которые даже в неярком свете пламени поблескивали яркими зелеными искрами. Зеленые глаза были диковинкой у местных жителей.
Присмотревшись к ней, рыцарь понял, в чем дело. Она была полукровка, кто-то из ее родни был эльфом, причем северным зеленокожим эльфом, у которых, как сказывали, иногда кожа к старости делается чешуйчатой.
Приняв с несколько высокомерным видом кружку чая, хлебнув его, женщина вдруг замотала своей головой, так что волосы ее колыхнулись из стороны в сторону.
— Не-а, — протяжно и гортанно, с какими-то тяжелыми пощелкиваниями языком, глотая гласные, она стала говорить. — Не для того я хотеть. Мне горючая вода надоть. У меня все будут спрашивать, как меня гостили здесь… Плохо вам, если нет горючая вода.
— Тальда, налей ей в чай побольше водки, — приказал Оле-Лех.
Получив новое питье, женщина подуспокоилась и с интересом стала рассматривать мужчин перед собою. Наибольшее любопытство у нее, как нетрудно догадаться, вызывал рыцарь. Но она и на оруженосца поглядывала, причем в ее глазах, Оле-Лех мог бы за это поручиться, время от времени светился озорной смех. Возможно, она недоумевала, как такой крепкий и сильный мужчина может взять на себя занятия, которые обычно в их племени исполняли женщины: готовил еду, подавал питье и следил, чтобы все было спокойно и мирно. Она определенно втайне над ним посмеивалась. Но сейчас это было неплохо, так они вернее и точнее выстроят отношения, решил рыцарь.
— Откуда ты знаешь наш язык? — начал он, решив, что время для игры в переглядки прошло.
— Мать была зеленая кожа, — отозвалась женщина, отставила даже кружку и провела для наглядности ладонью по своей руке, задрав рукав до локтя. — Зеленая кожа, понимаешь?
— Понимаю, и как же она сюда попала?
— Не все помнить, — сказала переводчица. — Много зим назад было, умерла уже.
В глазах ее, когда она говорила о смерти матери, не было ни жалости, ни скорби, и никаких прочих чувств вообще. Смерть в этом трудном для выживания мире была настолько обыденной и естественной, что выражать эмоции в связи с ней, кажется, считалось неразумным.
— Почему ты помнишь язык, если мать забыла? — удивился Тальда и для наглядности протянул вперед руку ладонью вверх, изображая глазами удивление. Он не хотел, чтобы вопрос его остался не до конца понятым.
— Язык помню, меня вождь звать, когда люди, живущие не у моря, приезжать с товаром. С вещами, которые мы у них менять, — сказала женщина.
— Так к вам сюда и купцы заезжают?
— Как без того? — Она усмехнулась.
— Ладно, тогда вот что, женщина, — решил взять быка за рога рыцарь. — Нам нужен один человек в вашем племени… — Неожиданно он испугался, решив, что слово «племя» может северянке не понравиться. — Человек в вашем сообществе.
— Кто? — спросила женщина без всякого интереса в голосе.
— В том-то и дело, что я не знаю, кто-то, на кого покажет наш амулет. Он говорит, что следует делать.
Оле-Лех и сам не заметил, как перешел на несложные, просто сконструированные фразы. Говорил самыми ясными словами, причем произносил их громко, тщательно артикулируя каждый звук.
— Тот, кто тебе нужен, знает, что ты здесь? — спросила рыцаря женщина.
— Тот, кто тебе нужен, знает, что ты здесь? — спросила рыцаря женщина.
— Нет, — отозвался рыцарь и взглянул, словно ожидая поддержки, на оруженосца. Он не представлял, как еще пояснить этой женщине причину, приведшую их сюда, на берег моря, в это племя.
— Как ты найдешь? — спросила женщина. Делать было нечего. Оле-Лех достал фиолетовый амулет, повертел его в пальцах, пытаясь понять, не подскажет ли он правильные слова и действия вот прямо сейчас, в этой душной и дымной яранге во время разговора с этой странной полусеверянкой-полуэльфийкой.
Женщина чуть наклонилась через огонь, взяла из рук рыцаря амулет, положила его на ладонь, потом потерла, зачем-то подышала, приложила ко лбу. Лицо ее было совершенно бесстрастным, глаза она опустила вниз, но как было всем видно, смотрит не на уголья, не на пламя перед собой. Глаза ее в этот момент смотрели куда-то внутрь, возможно, так глубоко и так далеко, как этим незнакомым с местным шаманством южанам было даже неведомо.
Наконец женщина очнулась от своего короткого транса, вернула амулет, впервые за весь разговор чуть улыбнулась. Зубы у нее неожиданно оказались довольно крепкие, хотя и стертые, как мельком заметил рыцарь.
— Что ж ты зубами делаешь? — спросил рыцарь, пробуя перевести разговор в житейское русло и добраться до решения, которое женщина, возможно, для себя уже приняла.
— Я знаю, господин рыцарь, — неожиданно вмешался Сиверс- Они зубами пережевывают кожу, пока та не делается совсем как наша самая нежная лайка. Об этом во многих трактатах написано, я даже думаю, что это занятие для всех женщин племени без исключения — с юности и до старости. Для всех, — профессор для убедительности поднял вверх палец, — у кого есть зубы, конечно.
Женщина внимательно смотрела на профессора, пока тот давал свое пояснение.
— Да, — сказала она наконец и кивнула. — У нас так делать приходится. — Неожиданно она составила непростую фразу грамотно и даже чисто произнесла ее, может, часто слышала и запомнила как следует.
— Кого ты из племени приведешь к нам, чтобы мы проверили его амулетом? — спросил рыцарь.
Женщина усмехнулась, на этот раз бегло и немного презрительно. Она определенно не привыкла давать советы мужчинам, и ее позабавил этот вопрос путешественника с юга, одного из людей, живущих не у моря, как она сама выразилась, возможно дословно переводя обозначение всех чужеземцев, принятое среди северян.
— Думаю, ты говорить шаман наш. — Взгляд женщины уже затуманился, она допила чай, потому что усердно прихлебывала его после того, как Тальда разбавил его спиртным. Не вставая, она протянула кружку оруженосцу и сделала выразительный жест, будто что-то наливала в нее.
— Калабаха хотеть еще.
— Ого, тебя зовут Калабаха? — обрадовался Тальда. — Необычное имя… То есть для мест, откуда мы приехали.
Его самого забавляло, как женщины северного племени неожиданно прониклись к нему дружеским доверием. Он взял кружку, отошел в темный уголок яранги, созданный небрежно сваленными вещами из кареты и некоторыми запасами еды, добытыми у местных. Снова налил, на этот раз чуть поменьше, чем прежде, вернулся и протянул кружку женщине, которая приняла ее с заметным беспокойством, но и с удовольствием.
Она снова припала к ней, и неожиданно глаза ее сделались неподвижными. Она о чем-то усердно думала. Перестала пить, вытерла тыльной стороной ладони губы и твердо сказала:
— Позовешь шамана, он скажет, как быть. Я говорить за него, ты же без языка.
— Как это — без языка? — не понял рыцарь.
— Это означает, что ты не знаешь здешнего языка, господин рыцарь, — вежливо в четверть тона пояснил профессор Сиверс.
— Действительно не знаю… — согласился рыцарь. — Ты лучше вот что — расскажи мне, что за шаман у вас? Он действительно может подсказать, кто должен с нами поехать далеко на юг?
— Того не знаю, — отозвалась женщина ровным тоном.
Она немало выпила, ее тщедушное тельце расслабилось, обмякло под тяжелой кожаной рубахой, лицо приняло сонное выражение.
— Тогда, — решил рыцарь, — сходи к нему, скажи, чтобы он к нам явился.
— Я — нет, — вдруг заупрямилась женщина. — Ты скажи внутренним голосом, что должен видеть его. Он и появится.
— Он же не понимает по-нашему, — вмешался Тальда.
— Поймет, как бы ты ни говорил.
— Он настолько сильный? — удивился Сиверс- Никогда прежде не видел настоящих шаманов, — повернулся он к рыцарю. — Любопытно было бы посмотреть.
— Я могу попробовать позвать его, — согласился Оле-Лех, — но лучше, чтобы ты послала кого-нибудь, если не хочешь идти сама. Пошли мальчишку или девчонку к нему… Я заплачу, хотя бы вот этой… горючей водой.
— Детей к нему нельзя, — твердо решила женщина, поднялась на ноги и уже одним махом допила остатки доставшегося ей угощения.
На глазах у нее выступили слезы, но по лицу гуляла широкая улыбка. Она считала, что сполна получила гонорар, причитающийся ей за помощь чужеземцам.
Потом она залопотала что-то по-своему, и не составляло труда догадаться, что таким образом она обозначает конец всем разговорам, по крайней мере — на этот раз.
Ночь для рыцаря прошла довольно беспокойно. Он не знал, не мог себе даже представить, как согласно предложению Калабахи вызвать к себе шамана.
К тому же в шаманизм он не очень-то верил. Это было что-то иное, чем те установления и порядки веры, к которым он привык. Это было малообъяснимое и непостижимое представление о вере. А скорее всего, его вовсе не следовало в себя впускать, чтобы не заразиться каким-нибудь сложным и неизлечимым обычными магическими средствами душевным расстройством.
Но делать было нечего, и поутру после сытного, как всегда чрезмерно, мясного завтрака он оделся поплотнее и пошел на берег моря, но уже не на ту галечную косу, где местные рыбаки плели сети, а двое юношей пытались собрать новую лодку. Он ушел подальше от стойбища, долго стоял на берегу, всматриваясь в волнующееся море, у него даже заболели глаза, зато неожиданно для себя он вдруг далеко на горизонте, там, где кромка воды почти незаметно перетекала в небосвод, увидел льдины. Они не блестели по-настоящему в сумеречном свете здешнего дня, но все-таки заметно выделялись на свинцовом, глубоком уже море светлой и яркой полоской.
После этого рыцарь честно попытался думать о том, что ему нужен некто, кого следует назвать шаманом. Это было непросто. Потому что Оле-Лех не привык по-настоящему к медитациям и потому, что вот так думать о чем бы то ни было, чего он не знает, не может даже представить себе хотя бы приблизительно, было для него слишком головоломной задачей. А думать пришлось долго, времени он, конечно, в этом состоянии не ощущал, но, когда возвращался, посмотрел на всех прочих и решил, что прошло, должно быть, часа два, не меньше.
От этого необычного для себя занятия рыцарь устал. У него снова появилось ощущение измотанности, какое бывает только после тяжелой работы в тренировочном зале, и снова заболела рана под левой лопаткой. Он был бы даже не против уснуть. Но спать днем он тоже не привык и потому промаялся весь день в странной полудреме, как и прежде расхаживая вдоль моря, приглядываясь к работе местных жителей. И вот какая штука получилась, по-видимому, его состояние было для всех настолько очевидным, что ни Сиверс, ни Тальда за весь день не подошли к нему ни разу, и никто из местных тоже не обратился к нему ни единым словом.
Зато вечером, к вящему удивлению рыцаря, к ним в палатку снова пришла та же женщина, назвавшая себя Калабахой. Она деловито уселась перед огнем и достала на этот раз свою кружечку, чуть поменьше, чем та, из которой ее угощали прошлым вечером, сделанную из твердой кожи. Тальда бросил вопросительный взгляд на рыцаря, но тот был в своем тупом оцепенении и не знал, как следует поступить. Тогда оруженосец решил сам на этот раз угостить гостью, налил ей кружку доверху и стал расспрашивать о шамане. В чем Оле-Лех накануне потерпел неудачу.
Женщина выпила, и снова лицо ее слегка порозовело, она разговорилась.
— Все просто, — сказала она, принимая уже знакомое всем бесстрастно-спокойное, едва ли не ледяное выражение. — У нас есть старый шаман. Есть молодой шаман. Всего столько шаман. — Она подняла руку, выставив два пальца вверх.
— Я понимаю, понимаю, — увещевательно произнес своим высоким голосом Тальда. Для верности даже покивал.
И отхлебнул немного чая из своей кружки. Впрочем, чай его, как почудилось рыцарю, тоже был щедро сдобрен порцией спиртного.
— Молодой шаман уже готов камлать. И лечить… И все-все делать… — заявила женщина. — Совсем готов, все может. В других родах детей из женщин доставал. Даже охотникам раны… — Глагола она не нашла, но показала, как вокруг руки обматывает воображаемую повязку.
— И это понимаю, — закивал Тальда, улыбнувшись и показав свои великолепные белые клыки. — Она говорит, сахиб, что он и роды может принимать, и раны лечит.
— Но столько шаман для племя — много, — продолжала женщина свое нелегкое повествование, едва продираясь через дебри разговорного людского языка. — Нужно старый шаман убить. — Для верности она зажала свою кружку коленями и показала, как будто бы двумя руками втыкает воображаемый гарпун во что-то лежащее перед ней на земле.
— Убивать старого шамана? — удивился Сиверс- Зачем? Пусть живет себе, у него, вероятно, достаточно заслуг, чтобы пользоваться уважением племени и чтобы его кормили, пока он не умрет сам.
— Сам шаман не умрет долго, — развела руками женщина, потом опустила голову, схватила кружку и, нервным движением убирая свои длинные волосы с губ, выпила. Тальда снова налил ей свежую порцию, чтобы она не вздумала прекращать пояснения.
— Нельзя так, — сказала женщина. — Шаман всегда должен убитый.
— Ничего себе нравы, — поразился Сиверс- Жестоко живут, с нами — не сравнить… А я-то думал, что… Только у нас профессоров выгоняют, если они больше не нужны.
— Да уж, как есть, — отозвался Тальда.
— Шаман живет, пока есть дело, — продолжала женщина уже слегка заплетающимся языком. — Бывает, если два рода — близко по берегу, старый уходит в новый другой род, если у тех шаман слабый.
— То есть его отпускают, и он в новом стойбище может жить дальше? — на всякий случай переспросил Сиверс, что-то усиленно записывая в своем блокноте.
— Так, — согласилась женщина. — Но наш старый никому сейчас не нужен. — Она развела руками, словно хотела обхватить весь морской берег за шкурами яранги, в которой они сидели.
— У всех есть шаман, много шаман вокруг. Он не нужен. — Она снова взяла кружку и уже с интонациями явной убежденности, которая должна была, по ее мнению, передаться слушателям, закончила: — Скоро убьют старый шаман.
— Чем же он нам поможет, если его убьют? — спросил рыцарь. Но вопрос был глуповатым, по всей видимости, он еще пребывал в своем плотном и крепком коконе усталости, никак не мог вернуться к нормальному состоянию. Поэтому он внутренне собрался и попытался принять в разговоре участие.
Поэтому он внутренне собрался и попытался принять в разговоре участие. — Ты лучше вот что скажи, — обратился рыцарь к женщине, — если он найдет кого-то, кто нам нужен, этот человек пойдет с нами? Человек, выбранный амулетом, послушает приказ шамана отправиться с нами в поход на юг?
— Приказ? — не поняла женщина.
— Распоряжение, повеление, требование что-то очень важное исполнить, — пояснил нетерпеливо рыцарь.
— Я — не знать. Шаман будет думать, много думать, после решит, — объяснила она и, как и вчера, залопотала, прикончив свою выпивку, на местном языке, что означало, что она собирается уходить.
Она действительно ушла довольно скоро, а Оле-Лех, как ни был он погружен в непонятное состояние умственного и душевного бессилия, попробовал поразмыслить над ее словами, но ничего не придумал. И на следующий день, немного восстановившись после сна, он для верности вторично отправился на берег моря и попытался внутренне вызывать кого-то, требовать к себе, просить явиться перед ним, чтобы завершить это непростое дело, завершить посещение этого диковатого племени северян и наконец продолжить путешествие. На этот раз, без сомнения, в сторону юга…
Эта вторичная медитация или вызывание сказалась на нем еще хуже. Он уже не дождался вечера и проспал остаток дня и почти всю ночь.
Тальда даже немного обеспокоился. Он напоил рыцаря крепчайшим черным чаем, попытался накормить его, но Оле-Лех не мог почему-то ни есть, ни пить. Он был едва ли не болен, хотя назвать причину своей болезни или понять ее происхождение не мог. Да и вряд ли кто-либо вообще мог бы разобраться в этом.
А вот на следующий день произошла вовсе удивительная вещь.
Оле-Лех сидел перед костром в яранге. Он заметил, если в пламя бросить сухой местный мох, а не плавник, который выносило на берег море, то дым становится более едким и разгоняет комаров. Особенно в таком закрытом помещении, каким и было местное жилище. А от комаров он в этом своем болезненном состоянии страдал более всего почему-то, они даже не кусали его, они его просто грызли и терзали, как ему начинало казаться временами.
И вдруг к нему выбежал Сиверс. Он был возбужден, размахивал руками и говорил что-то, да так быстро, что Оле-Лех сначала и не понял ничего. Он потребовал:
— Тихо, Сиверс, спокойно… И медленно.
— Господин рыцарь, они появились, у тебя получилось.
Оле-Лех нехотя, совсем не так, как подобает воину, с трудом поднялся на ноги и пошел за Сиверсом. Они вышли на край стойбища, и тогда Оле-Лех увидел.
Это была настоящая процессия. В окружающем фиолетовом мареве, которое почему-то этим днем сделалось более заметным, чем обычно, Оле-Лех различил три фигуры. Впереди выступал невысокий, сгорбленный старичок, который едва переставлял ноги. За ним шагал высокий, показавшийся рыцарю молодым, мускулистым и весьма решительным, юноша с черными волосами, забранными в длинную косицу, которой он с удовольствием потряхивал на ходу. А за юношей, отставая на пару шагов, семенил мальчишка, который тащил огромный заплечный мешок, согнувшись под его тяжестью, едва поспевая за взрослыми. Если бы старый шаман был хоть чуть крепче и мог идти быстрее, мальчишка с таким грузом, несомненно, отстал бы, и тогда не исключено, что его хорошенько поколотили бы. Таковы уж были местные нравы, Оле-Лех в этом нисколько не сомневался, как не сомневался в том, что научился чрезмерно точно и тонко для обыкновенного воина понимать происходящее вокруг. Не исключено, что теперь ему придется от этого отучаться, то есть тренировать себя, чтобы не замечать этого… Но после, потом, когда приказание Госпожи будет исполнено.
Итак, это был шаман, его подручный, скорее всего молодой шаман, и какой-то их прислужник. А направлялись они сюда, без сомнения повинуясь вызову, который Оле-Лех дважды, как ему самому показалось, обратил в пустынное море или к этим низким северным сизо-фиолетовым небесам или просто расплескал по всей окружающей тундре.
А направлялись они сюда, без сомнения повинуясь вызову, который Оле-Лех дважды, как ему самому показалось, обратил в пустынное море или к этим низким северным сизо-фиолетовым небесам или просто расплескал по всей окружающей тундре.
Его услышали и поняли, и сейчас ему следовало выяснить наконец-то, ради кого он приехал сюда. Выяснить, кого выбрал фиолетовый медальон Госпожи, и сделать все возможное, чтобы этот выбранный северный человек отправился с ним в дальнейший поход.
4 Вечер этого дня проходил довольно странно. Племя собралось и устроило праздник, женщины голосили заунывную песню, сначала совсем молодые, а потом и более зрелые охотники принялись танцевать вокруг костра. Это было бы похоже на настоящее веселье, если бы Оле-Лех не чувствовал напряжения, которое удивительным образом возрастало над стоянкой этих людей, едва ли не проникало в каждую ярангу, захватывало каждого из северян и растекалось по тундре, даже уходило ощутимым, едва ли не видимым в сумерках клином в близкое море.
Он побродил среди веселящихся людей и отправился к Франкенштейну. Но тот, может быть из-за нежданного праздника, а может, потому, что вообще привык за последние дни держаться подальше от местных, ушел так далеко в тундру, что и искать его было бесполезно. Рыцарь только чувствовал, что он где-то неподалеку в прозрачной хмари северной ночи топчется и пытается, как обычно, удерживать своих коней, чтобы те не набросились на оленей. Делал он это, по всей видимости, успешно, потому что к Оле-Леху никто больше не подходил с требованием возместить ущерб.
В этом странном состоянии неявного напряжения и набирающей обороты гульбы, устроенной местными, он вернулся в свою ярангу, и как выяснилось — не зря. Не прошло и нескольких минут после его возвращения, как откинулся полог, и в жилище проник Тальда.
— Что ж ты, сахиб, в темноте сидишь? — удивился он. — Давай я огонь разожгу.
— Ты тоже чувствуешь? — спросил его рыцарь.
— Что именно, сэр?
— Что-то сегодня произойдет.
— Может, и произойдет, да пора уж, сколько можно здесь болтаться? — Оруженосец был раздражен, хотя и скрывал это за искусственно-деловитым тоном.
Едва разгорелся их костер и над ярангой поднялся дым, к ним присоединился Сиверс. По своему обыкновению, он не выпускал из рук тетрадочку, но лицо у него было в целом недовольное. Усевшись так, чтобы огонь освещал страницы, на которых он по инерции продолжал что-то рисовать, бывший профессор Шомского университета принялся ворчать:
— Надо же, дикари какие, не пускают меня поближе, не дают нарисовать их. А ведь это интересно, я тут любопытные образцы северных торжественных одежд заметил и очень своеобычные украшения…
Потом стало совсем скучно. До путешественников, то усиливаясь, то затихая, доносились звуки непривычной музыки и странного низкого горлового пения, временами настолько резкого, что приходилось удивляться, как человеческое горло оказывалось на него способно. Кроме того, в ярангу слетелась туча комаров, то и дело кто-то из сидящих троих мужчин звонко хлопал себя по лицу и по рукам, пытаясь избавиться от кровососов.
Оле-Лех думал о том, что в этом скоплении народу он не сумеет безошибочно определить, кто же им нужен из этого стойбища для фиолетового амулета. Он вытащил его из мешочка, повертел в пальцах, камень светился в бликах огня, но даже если его удавалось отвести в сторону, он и в темноте горел отчетливой фиолетовой искрой, кажущейся еще более яркой в этом неверном полумраке, наполненном дымом.
Полог яранги неожиданно снова откинулся, внутрь проскользнули сначала высокий и сильный юноша, сопровождавший старого шамана, затем сам шаман, а потом и вождь племени. Оле-Лех этому почти не удивился. Он был погружен в свои мысли, а кроме того, это появление местных соответствовало напряжению, которое одолевало его весь вечер.
Он был погружен в свои мысли, а кроме того, это появление местных соответствовало напряжению, которое одолевало его весь вечер. За вождем беззвучно, словно тень, вошла и Калабаха. Она улыбалась, нетрудно было догадаться, что она довольна отведенной ей ролью переводчицы, участвующей во всех переговорах, несомненно важной персоной.
Тальда рассадил гостей на местный манер вокруг огня, спиной к дальней от входа стене. Это был знак уважения, почтения, дружелюбия. Оле-Лех понял это, хотя никто ему этого не объяснял, так уж выходило, что он стал проникаться обычаями северян. А сам послушно сел бочком к вождю, но развернувшись к шаману.
Лицо у старика-шамана было мелкое, птичье, темно-желтое, почти коричневое и сморщенное настолько, что даже глаза превратились в узкие щелочки под косматыми, но совершенно бесцветными бровями. Кажется, он все же посматривал вокруг, потому что время от времени кивал молча, словно соглашался со своими мыслями либо ожидал чего-то. А то и понукал каким-то образом молодого подручного и Калабаху, а может быть, даже Тальду.
Когда гости расселись, оруженосец достал все четыре кружки, которые у них были, три вручил своим гостям, не забыв и молодого шамана, а четвертую, с подчеркнутым поклоном, передал рыцарю. В ней уже плескалось янтарное, замечательно пахнущее бренди, такое знакомое и в то же время совсем чужое в этом непривычном окружении на краю земли у Северного ледового океана. Рыцарь сделал глоток, бренди показалось ему мягким, едва ли не нежным, вкуснее ничего на свете Оле-Лех прежде не пробовал. Гостям выпивка понравилась еще больше. Они осушили свои кружки едва ли не быстрее, чем Сиверс, взявшийся помогать оруженосцу, успел подбросить в пламя свежего мха, веток и лучин.
Пришлось Тальде снова наполнять кружки. А Оле-Лех с каким-то даже внутренним негодованием подумал, что здесь, на севере, ничего не решается без выпивки и очень трудно предположить — хорошо это либо плохо. А может, вполне уместно, если принять во внимание всепроникающую сырость, комаров, едкий дым и суровое иногда дыхание близкого океана.
Выпив свою кружку так же торопливо, как и прежде, молодой шаман вернул ее оруженосцу и сделал жест, чтобы он на этот раз отдал ее Калабахе. Женщина вполне по-свойски расположилась, даже немного неприлично, как посчитал рыцарь, раскинула ноги, сидя перед огнем, и с удовольствием смотрела на собравшихся.
— Что происходит? — спросил ее Оле-Лех.
— Говорить надоть, — задумчиво, подыскивая слова и пробуя их на слух, ответила северянка.
— О чем говорить? — спросил рыцарь. Он так же, как и она, переходил на простые односложные фразы, к которым, на удивление, уже привык тут.
В его вопросе было немало лукавства, потому что со своими словами он разжал кулак и чуть вытянул руку с медальоном, но недалеко, чтобы никто из гостей не подумал, что им предлагают знак Госпожи в подарок.
Сначала он направил руку к вождю, почему-то надеясь, что медальон может избрать именно этого крепкого, жилистого, сухого, очень подвижного северянина в простой одежде, в которой ничто не выдавало его статус. К тому же рыцарь видел его, он был одним из тех, кто на берегу моря среди прочих рыбаков плел сеть и кого издалека Оле-Лех принял за юношу. Камень не отреагировал на это движение Оле-Леха. Тогда он, чуть приподняв руку, направил ладонь в сторону молодого шамана. Он не заметил, как и сам создал ментальное усилие, словно бы направил невидимую волшебную стрелу из своих глаз, из своего сознания к этому коренастому молодцу, чуть разлаписто стоящему сбоку от древнего старичка.
Но камень словно бы погас при этом движении, по крайней мере, как Оле-Лех ни пытался покрутить им в воздухе, как ни пробовал поймать хоть малейший отблеск пламени на темно-фиолетовом камешке, оправленном в золото и потемневшую от времени бронзу с чуть более светлыми прожилками, может быть, серебра, а может быть, и белого золота, ничего ему увидеть в медальоне не удалось.
Тогда с чувством едва ли не обреченности он посмотрел на сморщенного старика, с удовольствием прихлебывающего бренди из кружки и рассматривающего глазами-щелочками пламя у своих ног. По лбу старичка ползли сразу три огромных комара, но древний шаман не обращал на них внимания. Как не обращал внимания и на возникшую у него на щеке крупную каплю то ли пота, то ли какой-то другой влаги, пробирающуюся в его реденькую, слабую, белесую бороденку.
И вот тогда-то камень неожиданно загорелся ясным и даже веселым блеском, будто именно это и следовало сделать с самого начала, будто этого камень и ожидал уже давным-давно и наконец-то дождался.
Оле-Лех от удивления даже откинулся назад, он не понимал, что происходит, он не мог представить себе, что это дряхлое и явно отживающее свое существо, росточком едва ли больше длины тяжелого двуручного меча, оказалось тем самым человеком, ради которого они совершили этот трудный, необычный и на редкость далекий вояж. Но это было так, камень играл своими переливами, когда Оле-Лех указывал медальоном на старого шамана.
Вождь поправил волосы, спадающие ему на лицо, странно приподнял подбородок, так, что даже жилистая его шея напряглась, что-то стал произносить резковатым, чрезмерно громким голосом. Калабаха поперхнулась, но тут же послушно отставила кружку, словно бы не доверяла себе и могла даже при таком важном деле, как перевод речи их предводителя чужеземцам, не удержаться и продолжать.
— Вождь спросил — это подарок?
— Нет, никакой это не подарок, — отозвался рыцарь и поскорее стал прятать медальон в замшевый мешок, а потом и в карман своего колета, под наброшенным на плечи длинным плащом. — Это останется при мне, — добавил он на всякий случай. — Пока я не найду того, кто мне нужен.
Вождь продолжал говорить, Калабаха снова перевела очень коротко, определенно упуская едва ли не две трети сказанного на другом языке:
— Тогда зачем ты доставай это перед нами?
— На то были причины, — нехотя отозвался рыцарь. — Будет нужно, ты узнаешь об этом, а может быть, и не узнаешь вовсе.
Калабаха, поспешно передав слова рыцаря вождю, с чувством выполненного долга приникла к кружке. Сделала гулкий глоток и объяснила реакцию вождя:
— Грустно.
Но Оле-Лех никакой грусти теперь не ощущал, он был удивлен, даже ошеломлен немного, пожалуй, раздосадован, но теперь он точно знал, что ему следует делать. Повинуясь своей догадке, он вытянул палец и указал на шамана.
— Вот этот человек должен поехать с нами на юг, — сказал он. — Этот человек нужен для важной работы, которая должна быть сделана.
Старичок-шаман вскинулся, теперь глаза у него были открыты широко, он окинул троих путешественников перед собой одним молниеносным взглядом, хмыкнул что-то неразборчивое и снова, опустив голову, уставился на огонь. Вождь отреагировал иначе, он удовлетворенно кивнул и разразился речью, которую даже дисциплинированная Калабаха совсем не пробовала переводить, а затем выразительно протянул опустошенную кружку Оле-Леху. Лишь тогда, сообразив, что делает что-то не то, сунул ее слегка оторопевшему от такой бесцеремонности Тальде.
Затем вождь стал задумчиво смотреть, как дым от костра вытекает в сделанное в макушке яранги отверстие, казалось, он может сидеть так очень долго, и бесконечно много времени уйдет, прежде чем он объяснит, какие же мысли бродят в его многомудрой, многоопытной голове.
Наверное, именно это заставило рыцаря решиться. Удивляясь самому себе, он принялся подробно объяснять старому шаману, что он получит, если отправится с ними на юг. Калабаха переводила, время от времени довольно внимательно посматривая на вождя, который тоже слушал, рассматривая дым над ними, но уже и склонив голову в сторону женщины. По его малоподвижному лицу ничего невозможно было понять, но рыцарь не сомневался, что он не пропускает ни единого слова.
По его малоподвижному лицу ничего невозможно было понять, но рыцарь не сомневался, что он не пропускает ни единого слова.
А сам Оле-Лех все говорил, пытаясь убедить шамана, предлагал деньги и выпивку, красивые одежды и железное оружие. Но вот насколько сам шаман понимал его, он тоже не мог угадать. Каким-то образом его умение проникать в мысли, ощущения, эмоции людей или прочих смертных сейчас давало явный сбой. Он словно бы наткнулся на непреодолимую, твердую, на редкость крепкую стену, и сколько ни приводил аргументов, сколько ни пробовал найти все более и более соблазнительный вариант награды для старого шамана, никакого ощутимого результата это не давало. Старик сидел, будто обратился в деревянную колоду, лишь однажды жестом потребовав от Тальды, чтобы бренди в его кружке не убывало.
Когда Оле-Лех закончил свои уговоры, с отчаянием сознавая их неудачу, все, кто находился в яранге, некоторое время молчали. Что очень устраивало Калабаху. Она подалась к шаману, даже доверительно наклонила к нему голову и быстро переводила, по-прежнему бесстыдно согревая свои ноги в каких-то тонких шароварчиках, подняв кожаную рубашку выше коленей.
— Кажется, переговоры зашли в тупик, — проговорил Сиверс- Нужно было еще про карту спросить.
Но вот об этом разговаривать сейчас Оле-Лех не хотел. Да и Тальда поддержал своего господина:
— Хватит тебе талдычить об этой карте, профессор, будто ничего важнее на свете нет. Видишь же — уговорить старика не получается.
— Видеть-то я вижу, вот только обещание, которое вы мне дали, тоже не следует забывать, — отозвался Сиверс.
Должно быть, это легкое препирательство произвело на гостей впечатление окончательной неудачи. Быстро допив все, что оставалось у них в кружках, они поднялись в том же порядке, в каком входили в ярангу. Сначала к двери отправился молодой шаман, за ним старик, затем поднялся вождь, а за ними засеменила Калабаха. Но она оглядывалась и хитренько улыбалась, а впрочем, это могла быть гримаска, некое непроизвольное сокращение мускулов подвыпившей женщины. Оле-Лех не знал, что об этом и думать, и решил, что не стоит придавать поведению Калабахи чрезмерного значения. Тем более что гости вышли, толком и не попрощавшись. И это было хуже всего.
Следующее утро выдалось не слишком хорошим.
Оле-Лех видел, что неудача в переговорах предыдущим вечером повлияла на настроение всей команды. Даже Сиверс, обычно не теряющий исследовательского азарта, ходил понурым и не прикасался к своему блокнотику, куда обычно зарисовывал и записывал свои впечатления. Тальда так вообще ушел в такие далекие от стойбища пространства, что у рыцаря мелькнуло сомнение, успеет ли он вернуться к вечеру. Тогда он тоже отправился бродить по тундре.
Она была хмурой, как всегда, но невысокое солнце все же проглядывало в разрывах между клочьями облаков, низко спустившихся с небес. И небо сделалось уже не таким однозначным, как в первые дни, когда Оле-Лех заметил этот свет, лежащий на всем окружающем мире. Оно приняло темно-красный, а местами бурый оттенок, и фиолетовость проглядывала лишь размытыми пятнами, которые и замечались глазом не сразу, лишь после долгого, напряженного вглядывания в общий цвет этого дня.
Это удивительным образом так обострило его зрение, что, возвращаясь, Оле-Лех без труда на расстоянии многих лиг с небольшого пригорка заметил тундрового волка. О том, что волки могут подходить так близко к поселению людей, промышляющих охотой и потому представляющих для зверя несомненную опасность, он прежде не догадывался. Вид этого дикого, показавшегося ему огромным зверя поразил рыцаря, он разглядывал его довольно долго. Волк ходил по тундре сложными зигзагами или даже кругами, низко опустив голову, вынюхивая что-то в зарослях карликовых местных растений и мха, а потом неожиданно начинал играть, едва ли не по-кошачьи подбрасывал что-то в воздух, ловил зубами, и Оле-Лех с удивлением понял, что знает, чем занимается волк.
Зверь мышковал, добывал себе пропитание. Встреча с хищником подбодрила рыцаря, он решил, что ничего еще не кончено и выход из ситуации им еще только предстоит найти.
В общем, так и оказалось. Не успел Оле-Лех вернуться в ярангу, как следом явился и Тальда. Чернокожий орк запыхался, вероятно, от долгого и трудного бега и был чем-то удручен, но послушно принялся разводить огонь и готовить обед, хотя бы и с видом крайнего неудовольствия всем на свете. Даже на рыцаря он поглядывал искоса, будто замышлял недоброе.
— Ты чего такой? — спросил его рыцарь.
— Кони наши больше не выдерживают, — отозвался Тальда. — Если сегодня-завтра не отправимся в путь, как Франкенштейн сказал, то удержать их будет уже невозможно. Он делает все, что может, но уже не уверен в своих силах, сахиб, понимаешь?
Оле-Лех предполагал, что переговоры с шаманом и вождем племени могут продлиться еще довольно долго. Но проблему с черными конями Госпожи или с возницей, которому надоело оставаться на этом месте, тоже требовалось решать. Вот тогда-то рыцарь и стал раздумывать, не стоит ли ему найти другого обладателя фиолетовой искры, по сути, определить новое направление для их путешествия, заданное фиолетовым камнем в медальоне Госпожи, вот только как это сделать, и что для этого нужно, и вообще — возможно ли это в принципе, разумеется, не знал.
Оле-Лех достал медальон, попробовал разглядеть его под разными углами, в разном освещении, но камень выглядел тускло, ни одна искорка, ни один блик не соскальзывал с его полукруглой полированной поверхности.
А потом к ним, должно быть заметив дым от кострища, разведенного Тальдой, явился Сиверс. Он весь этот день провел на берегу моря, пытаясь уразуметь, каким образом северяне, не имея серьезных инструментов, изготавливали свои каяки. Он взахлеб рассказывал об этом, даже что-то объяснял о креплении продольных и поперечных планок, на которые натягивались шкуры морских зайцев, как говорили местные — лахтаков, но его никто не слушал.
Неожиданно для себя Оле-Лех понял, что то напряжение, которое он так явственно ощущал предыдущим вечером, возникло снова и разливается все заметнее вокруг их жилища. А дальше произошла совсем удивительная штука. В ярангу быстро бочком протиснулись сначала вождь, затем Калабаха. И тут же, оказавшись внутри, женщина, неудобно согнувшись, выглянула наружу, словно ей было важно знать, не подглядывал ли кто за ними, остался ли этот их визит к южным путешественникам незамеченным для соплеменников?
Сегодня было уже не до церемоний, это стало понятно по тому, как уверенно вождь прошел на свое вчерашнее место, уселся и изобразил двумя ладонями кружку, из которой его следовало теперь угостить… понятно чем, вот только не совсем понятно — зачем? Тальда все понял, налил ему и переводчице изрядную порцию спиртного, не забыв, впрочем, и себя, и лишь после этого с вполне подобающей внешней учтивостью предложил кружку с выпивкой и рыцарю.
А Оле-Лех тоже уселся на свое место и постарался сидеть так же малоподвижно, как местные, убрав с лица все мимолетные выражения, даже глаза попытался прищурить, подобно тому как вчера это делал шаман. Он смотрел на огонь, стараясь не следить за вождем, но того это не смущало. Он, выпив почти половину, принялся что-то весьма бойко, пожалуй даже проглатывая некоторые слова, торопливо объяснять. Калабаха приложилась к кружке, но послушно повернулась к Оле-Леху и, по-прежнему с трудом подбирая слова, стала переводить.
— Ты забирай старика, — сказала она своим хрипловатым, временами совсем не женским голосом. — Молодой останется для рода. Он все же не совсем… — Вероятно, тут ей не хватило слов, и она принялась с отчаянием сначала размахивать руками, потом обратилась за советом к выпивке, лишь после этого, широким жестом утерев губы, продолжила: — Но шаманы всегда так — постарей, поумней, сделайся настоящим хранителем духов предков.
На этом ее словарный запас временно иссяк. Тальда, впрочем, не зевал, и новое угощение вождь с Калабахой приняли с должной благосклонностью.
Вождь продолжал что-то объяснять, Калабахе стало трудно за ним поспевать, она о чем-то его переспрашивала, а предводитель племени вдруг стал от этого отчетливо сомневаться в своих же словах, стал переспрашивать переводчицу, оглядываться, словно пытался по внутреннему виду яранги определить, насколько богаты гости, и заговорил уже по-другому, обозначая жестами сначала небольшой какой-то предмет, а потом стал указывать, вероятно, количество чего-то, поднимая руки все выше, пока они не взлетели выше его головы.
— Торгуется он, сахиб, — сказал Тальда. — Боится продешевить, по всему видно.
— Похоже, что так, — согласился Оле-Лех.
— Тогда перебивать надо, а то он дойдет до вовсе невозможной цены, — высказался и Сиверс.
Совет был к месту. Оле-Лех требовательно посмотрел на Калабаху и спросил, тщательно модулируя приказные интонации:
— Ты можешь сообщить мнение вождя, женщина? Калабаха дрогнула, мельком взглянула на рыцаря и тут же стала объяснять:
— Вы давать за шаман настоящих деньги. — Она неуверенно задумалась, глядя в огонь. — Монеты желтый, как пламя от древес. Мы знаем, у вас быть. Ты давал раньше за олешек пораненных и… — Она сделала сложное движение, будто умерла прямо сейчас и тут, сидя на шкурах в яранге. — Вы давать другим, из иного рода. Те не поняли, не знали, не видели их пред тем, но монеты были хороший.
— Все правильно, — кивнул рыцарь. — Продолжай.
— И много-много горючей воды.
Чтобы пояснить этот оборот, Калабаха развела руки так, словно попыталась обхватить если не океан, плещущийся неподалеку, то уж, по крайней мере, значительное и глубокое озеро.
Оле-Лех подавил улыбку, кивнул и снова попытался оставаться невыразительным, едва ли не камнеподобным. Тальда наклонился к нему из-за спины.
— Бренди на них жалко, сагиб, да и мало его уже… А водки три бочонка только и осталось, но один — непременно для коней предназначить и для возницы нашего… На обратную дорогу. Они же без нее скучают и недовольство выказывают. Он прямо сегодня об этом говорил.
Оле-Лех снова непроизвольно кивнул. А Калабаха продолжила:
— Если так платить — тогда забирай шамана. Он с вами уйдет на юг. Нет, погоди… — Переводчица вслушалась в слова вождя, переспросила еще что-то и принялась еще перечислять: — Еще давай много рубашек ваших, чистых… Еще одежду с плеч, в которой ты ходить.
А вождь продолжал свою горячую и настойчивую речь, из которой путешественники, конечно, не понимали ни слова. Он даже размахивать стал несколько иначе, уже не поднимал руки, а разводил в разные стороны, словно бы мир вокруг теперь каким-то образом мог принадлежать ему или его стойбищу.
— Они нас так совсем разденут, сахиб, — тихонько произнес Тальда. — Ишь, им наши дорожные плащи понравились! Да и рубах чистых у нас не осталось.
— Она имеет в виду, что наши рубашки для них чистыми кажутся, — высказал свое мнение профессор.
Рыцарь с сомнением осмотрел их ярангу. Одежду они за время путешествия пару раз отдавали служанкам для стирки в некоторых тавернах, но все же назвать их носильные вещи чистыми — для этого нужна была большая смелость. А может, Сиверс был прав, их рубашки и все прочее могло местным, у которых купание и стирка из-за погодных условий явно были не в чести, показаться едва ли не первозданно-свежими, в любом случае обеспечивающими защиту — пусть и временную — от блох и других ночных паразитов, которыми кишели спальные шкуры и меха северян.
Калабаха наконец сообразила, что ей следует и эту речь хотя бы частично переводить.
Калабаха наконец сообразила, что ей следует и эту речь хотя бы частично переводить.
— Он говорит, если денег, желтых монет будет много, он сможет кормить всласть все племя. — Она чуть лукаво улыбнулась. — Не одну зиму. А через зим столько… — Она вытянула растопыренную ладошку с пятью грязными пальцами, подумала и добавила еще два пальца другой руки, обозначая, вероятно, цифру семь. — Через столько зим племя станет большим, охотники и мальчики приведут соседних, других живущих на берегу — и там, и там, и там дальше…
Она снова отчаянно завертела руками, да так, что выпивка плеснулась у нее из кружки, что переводчица, впрочем, быстро исправила, сделав несколько таких крупных глотков, что у нее от крепкой водки даже слезы на глаза навернулись. Но когда она их вытерла, наравне с озорством во взгляде у нее читалось выражение хитрости и какой-то слегка сальной удовлетворенности.
— Тогда все станут слушать Волтыска, все подчинятся Волтыску, — заключила она, добавив что-то на своем языке.
Это странное слово — Волтыск — в речи вождя рыцарь уже слышал. Вождь произносил его важно, торжественно, визгливо возвышая голос, обращая на него особое внимание. Но понял его Оле-Лех только теперь.
— Волтыск — так зовут вождя? — спросил он Калабаху.
— Так, — закивала Калабаха с преувеличенной подвижностью.
— Значит, Волтыск решил свою племенную империю устроить? — удивился Сиверс.
Оле-Лех кинул на него грозный взгляд, и профессор отступил на пару шагов. Его вмешательство сейчас было не просто лишним, оно могло все испортить.
— Это уже не нашего ума дело, — пояснил профессору Тальда.
— Понимаю. — Рыцарь снова принял сосредоточенный и переговорный, по местным представлениям, вид. — Но мне показалось, старый шаман не очень-то хочет с нами уезжать… — начал было Оле-Лех. Но понял, что говорить следует проще. — Он не хотел ехать вчера, — добавил он, строго глядя в глаза Волтыску.
Вождь снова быстро заговорил. Калабаха принялась переводить:
— Будет просто. — Она усмехнулась, нетрудно было по этой улыбке представить, какой она была в девчоночьи годы. — Бубен отнять нельзя. Но Волтыск, — она для верности толкнула без всякого почтения локтем вождя в бок для большего понимания, о ком она говорит, будто поленилась указывать на него пальцем перед этими туповатыми южными приезжими, — скажет трем старухам, коих не жалко, — добавила она, чуть нахмурившись от напряженного выбора трудных для нее слов, — они пойдут к шаману отбирать у него бубен. Если это получится, бубен вернут. Но он все сам поймет, — закончила она, разглаживая свою длинную кожаную рубаху на коленях, удовлетворившись сделанным переводом, вероятно, сложной по местным представлениям интриги.
— Кстати, — спросил Оле-Лех, — как зовут шамана? Как его имя или прозвище хотя бы?
— Димок. — Калабаха для верности покивала. Оле-Лех немного подумал.
— А почему нужно посылать трех старых женщин?
— Меньше нельзя, — с готовностью пояснила Калабаха, глянув на Волтыска.
А вождь сидел, с удовольствием греясь у огня, по его виду можно было догадаться, что он свое предложение сделал и теперь терпеливо ждет ответа.
— С двумя может справиться, ведь есть у него и молодой шаман, тот может послушать Димка, — продолжала объяснять Калабаха. — Молодому скажут, чтобы он не помогал, но он может и помогать старый… Он странный, молодой наш, может вспомнить верность старику… Димок, вот.
— Что же, если будет три старухи, он не станет ему помогать? — спросил Оле-Лех, выгадывая время, чтобы все же уразуметь предложенную вождем ситуацию получше.
— Молодому скажут, чтобы он не помогал, но он может и помогать старый… Он странный, молодой наш, может вспомнить верность старику… Димок, вот.
— Что же, если будет три старухи, он не станет ему помогать? — спросил Оле-Лех, выгадывая время, чтобы все же уразуметь предложенную вождем ситуацию получше.
Калабаха повернулась к вождю, стала что-то ему быстро говорить, тот принялся отвечать, голоса этих двух северных людей странным образом сплелись, и, хотя ни один из них не останавливал свою речь, каким-то образом они быстро поняли друг друга и, без сомнений, договорились.
— Я плохо объясняй, — снова перешла на внятную речь женщина. — Пойдут три старых, и Димок их проклянет. Проклятие будет страшным. — Калабаха даже сделала круглые глаза, пытаясь изобразить лицом весь ужас, который упадет на трех несчастных старушенций, выбранных вождем для нападения на шамана. — Но заклятие упадет на трех поровну, значит, они не умрут сразу, — продолжала свои сложные пояснения Калабаха, теперь уже неуверенно поглядывая на вождя. — С ними на время нельзя будет есть рядом, нельзя жить, нельзя говорить будет. Все станет — нельзя.
— А их родственники? — спросил Тальда, явно заинтересовавшись.
— Даже родные не будут говорить, — объяснила Калабаха. — Но их отведут дальше по краю моря, поставят большую ярангу, там они останутся надолго. Пока заклятие не… — Она сделала неопределенный жест, потирая пальцы, как в южных более цивилизованных странах купцы обычно потирают пальцами, обозначая монету. Здесь этот жест значил совсем другое, но не составляло труда догадаться, что он обозначает что-то невещественное, растворившееся, пропавшее или чрезмерно мелкое.
— Понятно, — кивнул Оле-Лех. — Пока заклятие не исчезнет.
— Их будут кормить. — Теперь Калабаха посмотрела на путешественников с гордостью. Этим она хотела обозначить, что не совсем же они, здешние северяне, дикари и вовсе не лишены гуманности в обращении со своими старухами. — Еще их… рисовать, ну… мазать по лицам, — сказала Калабаха и стала водить пальцами по своим скулам так, словно бы размазывала какую-то краску.
— Понятно, они их разрисуют, — сказал Сиверс, — так у первобытных народов пытаются отвести духов, чтобы те не догадались, кому им следует мстить, на кого нападать впоследствии.
— Да погоди ты, — сказал Тальда и повернулся к переводчице, одновременно слегка поклонившись вождю. Ему было интересно.
Калабаха поняла, что внимание путешественников снова обратилось на нее, и продолжила:
— Еще молодой шаман даст много амулет. — Она вдруг расстегнула на груди рубашку, вытащила целую гроздь свисающих у нее между грудей каких-то мешочков, узелков, странно вырезанных брелоков из кости, даже одну темную монетку, подвешенную на черный шнурок, и для убедительности потрясла всем этим богатством в воздухе. — Амулет, много. — Убедившись по взглядам, которыми обменялись путешественники, что они поняли ее, Калабаха досказала: — Их потом уйдут в тундру, чтобы копать. — Она призадумалась. — Или далеко в море, чтобы бросить там, где рыбы давно не бывает. А то рыба — испугается и уйдет, куда наши люд… Мужчины туда вовек не догребут, чтобы сеть кидай.
Она снова повернулась к вождю, чтобы выяснить в точности, что же сделают с амулетами, которые должны были ослабить проклятия шамана Димка, но их переговоры на этот раз были недолгими.
— Их еще жечь пламенем. — Она даже указала на огонь, обозначая, что, скорее всего, некоторые из амулетов ни закапывать, ни бросать в море, что может по местным представлениям отвести рыбные косяки, которыми племя привычно кормилось, не годится.
А самым верным, по мнению вождя, будет необходимость эти проклятые амулеты сжечь. — Затем ты давай, — Калабаха теперь в упор смотрела на рыцаря, — давай, — она призадумалась, это была сложная задача для ее искусства переводчицы, — два раза как пальцы двух рук денег, — сказала она наконец и даже дважды показала Оле-Леху растопыренные свои ладошки, обозначая цифру двадцать. — Только не малый, а большой, за который много малых дают…
— Ого, сэр, они на наши бертали намекают, за которые… — Тальда чуть усмехнулся, — мелкие маркеты или дукаты дают. Ловкие нам северяне попались.
— Двадцать монет золотом, — объяснил для верности Сиверс- Недешево они ценят шамана, я удивлен их торговой хваткой.
А дальше Калабаха стала объяснять, предварительно потребовав себе еще водки, что на эти двадцать больших монет они смогут купить много муки, железных гарпунов и даже табаку, который, как выяснилось, местные очень уважают. Калабаха еще что-то объясняла Тальде, но рыцарь уже не слушал. Мельком пожалев, что он не догадался притащить с собой мешок табаку или запастись им в безымянной деревушке, которую они оставили на юге, перед тем как проплыли в карете по реке, он стал на свой почти офицерский лад представлять, удастся ли эта операция вождю. И пришел к выводу, что это вполне возможно.
— Да как же вы у купцов все это, тобой названное, купите? — спросил Оле-Лех, продолжая думать о своем. — Где у вас тут купцы?
— О-о, они прознали уже, что вы к нам прибывай, — объяснила со странным смешком Калабаха. — Сами придут… по морю. Всего привезут, у нас праздник будет… — Она бы еще рассказала, что у них в становище произойдет, по ее представлениям, когда они получат деньги, но теперь уже вождь, в свою очередь, толкнул ее кулаком в бок.
Калабаха умолкла. Волтыск смотрел во все глаза на рыцаря. А Оле-Лех соображал, пытаясь вынести из всего услышанного точное и однозначное мнение… Впрочем, сейчас важно было не его мнение. Сейчас важно было выбрать правильную тактику — или торговаться по поводу двадцати золотых берталей, или согласиться на предложенную цену.
С тем он и поглядел на вождя и пришел к решению, что торговаться, по всей видимости, эти диковатые и простые, хотя и не вполне простые, как оказалось, люди все же умеют. Поэтому, во избежание каких-либо сложностей, а главное — чтобы не тратить понапрасну время и не заставлять Франкенштейна еще дольше болтаться где-то в тундре, в общем, следовало принять их цену… Разумеется, выражая огорчение по поводу столь высокой стоимости их помощи, хотя, вероятно, это было уже необязательно.
Перед тем как уйти после удачных переговоров, вождь Волтыск еще попытался напомнить, что в цену входит также и горючая вода, это волновало его заметнее, чем даже золото. Но и это скоро завершилось, гостей выпроводили.
После их ухода Оле-Лех сказал Тальде с профессором:
— М-да, кто бы мог подумать еще утром, что… нам удастся договориться? Кто бы подумал?.. А теперь — мы поедем на юг с Димком. — Он немного подумал. — Только бы у них получился этот трюк со старухами… Тогда так — завтра днем прикупим у них побольше еды в дорогу, и… Отправимся дальше наконец-то.
— Да уж пора бы, сахиб, — сказал Тальда, и, конечно, это была чистая правда.
5 Солнце склонилось к западу, но между ним и блеклым океаном оставалась еще широкая полоса сизых туч. Оле-Лех вместе с Калабахой стоял на холме и смотрел, как в тундру три старухи уводили шамана. В одной руке он держал бубен, в другой сжимал посох, на который опирался при каждом шаге. Со стороны было не видно, понимает ли он, зачем его уводят, и идет ли сам, или его все-таки поддерживают, а может быть, и подталкивают в спину.
Шагах в двадцати от них стоял вождь племени Волтыск, рядом с ним, величественно выпрямившись, возвышался молодой шаман. Они не разговаривали, лишь иногда Волтыск что-то бурчал, не поворачивая головы, уголками своих узких губ, эту манеру рыцарь уже заметил у него во время памятных переговоров в яранге. Молодой шаман тоже иногда взрыкивал, совсем уж нечленораздельно, это были скорее междометия, чем слова, пусть даже и на незнакомом здешнем грубом языке.
Оле-Лех посмотрел на Калабаху. Та прижимала к груди свои кулачки, но с извечной женской чуткостью поймала этот взгляд, повернулась к рыцарю и попробовала улыбнуться, лишь тогда стало окончательно ясно, как сильно она волнуется.
— Ты говорила, они его далеко поведут, — сказал рыцарь. — А теперь видно, что совсем далеко он уйти не сумеет.
— Сейчас как получится, — отозвалась Калабаха и так дернула головой, что ее темные, сальные волосы закрыли лицо, будто она накинула вуаль. Разговаривать сейчас она не собиралась.
Оле-Лех посмотрел в другую сторону, на восток. С этого места стоянка племени была скрыта моренными валами, будто бы продолжающими волны Северного океана. Как объяснил профессор Сиверс, их образовали ледники, покрывавшие эту землю многие тысячи лет назад. За ними были видны дымы над ярангами, а там и сям из-за них выглядывали жители этого северного стойбища. Они тоже хотели подглядеть и понять, что происходит, но не решались подойти ближе, даже ребятишки и бесконечные собаки, к которым Оле-Лех за последние дни стал привыкать, держались осторожно и пытались оставаться малозаметными.
Рыцарь посмотрел на юг, в далекую тундру, из которой должна была появиться карета с Франкенштейном на козлах и верным Тальдой. Вместе с ним он отправил на поиски кареты и Сиверса. Тальда сказал, что вдвоем им будет проще найти экипаж, их верное средство передвижения, вот только почему он так решил, рыцарю было все же непонятно. На этой плоской равнине видно было на многие лиги вокруг, и найти такой крупный объект, как их карета, было в общем-то несложно.
Неожиданно одна из старух сильно толкнула шамана Димка, и стало ясно, что эта четверка людей устроила какую-то возню, толкотню, причем Димка за старушенциями в темных кожаных рубахах было уже не разглядеть.
— Скоро они пойдут назад, — сказал рыцарь сам себе, а может быть, обращаясь к Калабахе. — А экипажа все нет.
Она не ответила, снова мотнула головой и сделала несколько шагов к молодому шаману с вождем, но почти тут же вернулась. Возможно, вождь сделал ей какой-то знак, или она по взгляду начальника всего племени догадалась, что ей лучше оставаться возле Оле-Леха.
А потом что-то непонятное произошло в воздухе. То ли невидимая прежде белесая туча набежала, то ли сизоватые облака, которые висели между океаном и солнцем, вдруг резко придвинулись к берегу, но возникла какая-то хмарь, и сырая пелена сделала невозможным никакой обзор вокруг. Видно стало не дальше считанных десятков шагов. Даже стойбище с любопытствующими жителями сделалось невидимым, исчезло, будто его и не было никогда. А уж троицу старух с шаманом этот туман и вовсе растворил в неизвестности.
Оле-Лех проверил меч на поясе, зачем-то вытащил и повертел в пальцах кинжал. На блестящую сталь тут же осела мелкая влага, словно пыль, он вытер клинок о рукав и сунул в ножны.
— Нож, — указала пальцем Калабаха, неожиданно вступив в разговор, и дальше произнесла едва ли не тираду.
Понять ее было невозможно, она говорила по-своему. Видимо, напряжение, снедавшее эту женщину, проявилось в этом монологе.
— Верно, — кивнул Оле-Лех, будто понял, о чем речь. — Хороший кинжал, но ты его ни за что не получишь.
Калабаха пожала плечами, снова поднесла сжатые в кулаки руки к груди, выпрямилась и стала смотреть в ту сторону, откуда должны были появиться женщины и Димок.
Помимо тумана установилась какая-то непонятная тишина. Рыцарь уже знал эту тишину, он заметил ее раньше, когда они еще только приближались к этому северному берегу с обитающими тут людьми. Это была особая тишина, когда не удавалось почему-то разобрать даже звона комариных туч или хруста мелких камешков под ногами. Даже шелест ползучих деревьев под ветром на взгорках в такие моменты становился неслышимым. Или можно было наступить на местное карликовое дерево, потоптаться по нему, но оно не трещало, не шуршало реденькими листьями, а лишь беззвучно сливалось со мхом.
Они стояли уже довольно долго. Туман, накрывший их, сделался плотнее, молодой шаман с Волтыском превратились в неясные тени, казалось, еще чуть-чуть — и даже их будет не разглядеть.
Внезапно в этой тишине где-то бесконечно далеко, как показалось Оле-Леху, послышался странный звук. Некий разливистый и очень заметный в этой притихшей стылой и сырой хмари перезвон, перестук, пощелкивание чего-то звонкого, словно бы гигантская птица хлопала крыльями.
Когда Оле-Лех понял, чем вызваны эти странные звуки, он улыбнулся. Так могла шуметь в этих краях только одна вещь на свете, к ним, каким-то удивительным образом выбрав правильное направление в тумане, приближалась черная карета Госпожи, в которую были запряжены четыре черные чудесные лошади, ведомые ни на кого не похожим возницей — Франкенштейном. Это было здорово, это было просто замечательно! Тальда, как всегда, справился с порученным делом, отыскал в безбрежной тундре их экипаж и возвращался сейчас на нем с победным грохотом, который показался рыцарю более торжественным, чем звон фанфар во время большого турнирного состязания.
Звук становился все громче, все заметнее. Туман будто бы раздвинулся в разные стороны, когда из низинки, над которой стояли Оле-Лех с Калабахой, вождем и молодым шаманом, вдруг выкатила черная, ни на что не похожая тень, превратившаяся в десятке шагов от них в карету с четверкой горячих коней, бьющих копытами в землю с такой силой, словно пытались расплескать ее, как воду.
Но вожжи натянулись, Франкенштейн привстал на козлах, упираясь ногами в планку перед облучком, карета качнулась и остановилась. Дверца ее раскрылась, и выскочил Тальда. Он был возбужден скачкой, а может быть, долгим поиском или просто не хотел опоздать к тому моменту, когда их карета будет нужна рыцарю.
— Сахиб, мы нашли ее. Не простое это оказалось дело, надо признать, но мы нашли ее. Даже успели заскочить в ярангу и погрузиться… То есть, сахиб, не очень-то многое нам и досталось уже, местные-то, — он оглянулся в сторону стойбища, — уже изрядно порастаскали наши вещички. Почти ничего и не осталось, только вот его, — он мотнул головой в сторону Сиверса, — записки да какие-то выменянные им шкуры.
А профессор, который тоже вылез из кареты, блаженно улыбнулся, потому что был доволен тем, что все так благополучно обернулось, и они успели. А может, он был доволен, что его драгоценное барахло местные при разграблении — ну почти — их яранги не тронули.
— Да уж, получилось неплохо, — сказал он. — А вначале думал — просто невозможно все успеть сделать…
— Ты продуктами запасся во время погрузки, как я тебе приказывал? — спросил рыцарь.
— А как же, сахиб? Едва мы поняли, что там, в деревне, нам и грузить-то почти ничего не оставили… эти вот, я сразу же еду стал у них требовать. — Он неожиданно улыбнулся еще шире. — Надо признать, они не поскупились, сахиб. Уж не знаю, неделю или две нам назад по тундре тащиться, но от голода мы теперь не умрем. Так что можем в любой миг отправиться в дорогу.
— В любой миг, — рыцарь был по-прежнему задумчив, пусть и сам не совсем понимал свое состояние, — мы можем… отправиться. Хорошо, да, просто отлично.
Хорошо, да, просто отлично.
Тальда уже пытался чутьем опытного солдата определить, что вокруг происходит, и безошибочно повернулся в сторону, куда ушел шаман с тремя старухами. А профессор подскочил к рыцарю и даже дернул его за рукав. Подобной фамильярности он прежде не допускал, но тут счел ее возможной. Он по-прежнему улыбался, хотел еще что-то рассказать… И лишь спустя некоторое время понял, что радоваться рановато. Что все самое главное еще предстоит…
Впрочем, это немного привело рыцаря в чувство. Он приказал ворчливым тоном:
— Тальда, вытаскивай водку, отсчитай деньги, вообще займись хозяйством. Они скоро появятся вон оттуда… Я хотел бы сразу же уехать, раз все готово.
— Будет исполнено, сахиб, — поклонился оруженосец.
Почти по-свойски, но в то же время и покровительственно, как сержант новобранцу, он положил руку на плечо профессору и повел его с собой выгружать из кареты выкуп за шамана.
Теперь, по крайней мере, Оле-Леху было на что смотреть — на Сиверса, который откуда-то вытаскивал два бочоночка с водкой, разные мешки и что-то еще, что полагалось отдать северянам… И на Тальду, который оттаскивал все это шагов на пять от кареты и сваливал неопрятной кучей. И на Франкенштейна, который с трудом удерживал разгоряченных коней. Черные звери хотели скакать дальше, нестись вперед, а не топтаться на месте, так что эта работа даже отменно сильному вознице стоила немалого труда.
Вот тогда-то из тумана, сгустившегося еще больше, появился Димок. Он был один…
Вернее, так рыцарю показалось. Спустя пару минут он увидел старых женщин, которые за Димком неотступно следовали. Одна несла бубен, удерживая его перед собой, словно бы щит. Другая волочила за конец прямо по камням и мху посох шамана, а третья держала перед собой, отставив подальше, кожаный мешок с лямкой, которая иногда попадала ей под ноги.
Димок постоял в низинке, шагах в пятидесяти от рыцаря и Калабахи, стал подниматься к ним по пологому склону. Снова остановился, поглядел по сторонам и опустил голову так низко, что сделался будто бы в два раза меньше ростом. Затем он вскинул руки и стал что-то полупеть-полупричитать, иногда выговаривая резко слова, иногда сливая их в какой-то продолжительный непотребный визг.
Калабаха сначала отпрянула, потом спряталась за рыцаря, будто бы он должен от чего-то неимоверно грозного и страшного ее защитить. Молодой шаман приблизился к ним, по крайней мере, стал виден более отчетливо. Он все так же стоял, выпрямившись изо всех сил, стараясь даже казаться повыше, удерживая у себя на животе, на груди большой светлый бубен. А вот вождя видно не стало, может быть, он отошел подальше или вовсе спрятался, защищаясь от чего-то, что насылал на них шаман.
Впрочем, причитал Димок не очень долго. Опустив руки, невнятно продолжая что-то бормотать, пошел дальше, пока не остановился шагах в пяти перед рыцарем.
Оле-Лех еще раз поразился его невысокому росточку, его нескладной, почти нечеловеческой фигуре, его унылому виду, растрепанным волосам. А когда шаман поднял голову, стало видно, что одна губа у него разодрана, причем царапина кровоточила, под глазом набухал синяк, а на лбу наливалась преогромная шишка. Это был удар камнем, не иначе.
— Все будет хорошо, старик, — сказал рыцарь, хотя понимал, что Димок вряд ли понимает. — Все будет куда лучше, чем тебе сейчас представляется.
Шаман даже не посмотрел на него, плечи у него подрагивали. Тогда Оле-Лех полез во внутренний карман камзола, вытащил свой большой кожаный мешок, из него маленький мешочек с фиолетовым камнем. Он достал его уверенно, потому что даже сквозь замшу чувствовал сырыми из-за тумана пальцами, насколько медальон Госпожи стал горячим.
Он взвесил его на ладони, подошел к шаману. Он не знал, следует ли ему действовать резко и повелительно или более учтиво, но все получилось как-то само собой.
Он не знал, следует ли ему действовать резко и повелительно или более учтиво, но все получилось как-то само собой. Калабаха подскочила к Димку и двумя грязными своими ручонками очень резким, грубым движением распахнула шаману ворот. Под кожаной рубахой на сморщенной шее Димка оказалось навешано множество разных амулетов, бус, кожаных шнурков, свитых и переплетенных в какой-то один, непонятный узел.
Тогда рыцарь вытянул руку и приложил медальон к впадине под шеей шамана. И все получилось, как прежде, как рыцарь уже видел однажды. Медальон словно бы обрел свое природное естественное место, повисел без видимой поддержки несколько долгих мгновений и вдруг стал растворяться, стал утопать в не вполне чистой, коричневатой коже северного человека. Он уходил все глубже и при этом наливался светом, блеском, словно бы его освещал очень точный и яркий лучик… Или сам камень освещал все вокруг. Затем он исчез.
А на рыцаря вдруг обрушился резкий порыв ветра, и снова, как уже бывало, зазвенела тяжелым звуком басовая струна, будто бы весь мир стал единым музыкальным инструментом и на нем решил заиграть невидимый, неведомый, но от этого не менее сильный, могучий бог.
Когда Оле-Лех отошел от этого звука и посмотрел на шамана, то заметил кое-что удивительное. В непритязательных, чуждых, неприятных даже по человечьим представлениям чертах лица этого северянина вдруг проступило властное, жесткое и, как показалось Оле-Леху, злое выражение.
И снова на них накатила эта ужасная непонятная тишина. Даже кони словно бы перестали биться в своих упряжках, даже шуршание одежды всех этих собравшихся вместе людей сделалось беззвучным, даже отдаленный шум моря под едва пробивающимся через туман блеклым северным солнцем стал не слышен.
— Все, теперь если он с нами не поедет, что делать, чтобы вернуть этот медальон, я не знаю, — твердо сказал Оле-Лех.
— Хуже другое, сахиб, — отозвался Тальда. — Не помер бы старик от волнения, вот тогда действительно трудно будет придумать, что делать.
— Надо отвести его в карету, — сказал рыцарь, но сам не поднял даже руку, чтобы указать Димку, чего от него ждут.
А старый шаман как стоял, так и остался стоять, лишь раздвинул ниспадающие на лоб волосы, рассеянно потер разодранный до крови рот и принялся стягивать с себя три-четыре кожаных шнурка, прежде висевших у него на шее. У него это не очень-то получалось. Калабаха попробовала ему помочь, но он оттолкнул ее так сердито, что она едва не упала.
Димок стащил свои амулеты, потом разорвал нитку каких-то бус, которые просыпались частично ему за пазуху, частично на мох под ногами, старательно распутал всю эту мешанину своих амулетов, вытащил лишь один простенький кожаный шнурок, снова натянул его на себя, безучастно бросив остальные.
В этих нервных движениях шамана был какой-то смысл, но догадаться о нем было невозможно не только Оле-Леху. Пожалуй, смысла этих действий не понимали даже сородичи, с которыми Димок прожил всю свою долгую по местным меркам жизнь.
Что делать дальше, неожиданно догадалась все та же незаменимая Калабаха. Она подбежала к Тальде, пошарила без всякого стеснения в куче добра, вытащенного из кареты, достала простую железную армейскую кружку. Требовательно протянула ее Тальде, тот уразумел ее требование. Кивнул, вытащил пробку из прежде непочатого бочонка с водкой, щедро плеснул.
Эту кружку осторожно, будто затухающий огонь на ладонях, Калабаха поднесла Димку. Шаман принял ее, даже не взглянув на женщину. Принялся пить. Его кадык задвигался вверх-вниз, рыцарь отвел глаза: смотреть на пьющего Димка было неприятно. Что-то мешало рыцарю, быть может, недавнее впечатление от того холодного взгляда, с которым он столкнулся, когда медальон Госпожи растворился на груди этого северного человека.
А затем кружка бессильно выпала из пальцев шамана, покатилась по мху, расплескивая остатки выпивки, ее тут же подхватила Калабаха, но было уже поздно, ей водки не досталось.
Хотя, может быть, женщина и не собиралась пить после Димка, только что извергавшего страшные проклятия… Возможно, ей нужна была именно кружка.
Шаман стал медленно оседать, и по взгляду его маленьких, теперь уже совсем неясных, но по-прежнему холодных и сильных глаз Оле-Лех догадался, что он опьянел. Это к лучшему, решил он.
— Тащите его, — приказал он Тальде.
Тот согласно кивнул, сделал несколько шагов к шаману, чтобы подхватить его, но резко повернулся на месте. Всего в трех шагах от него стояли молодой шаман северного племени и вождь Волтыск. Вождь требовательно протянул руку.
— Сиверс, возьми старика, — приказал Оле-Лех. — А ты, — он посмотрел на Тальду, — отсчитай двадцать берталей.
Сиверс, конечно, опоздал, когда он склонился над старым шаманом, тот уже опустился на мох и камни, свернувшись калачиком, определенно намереваясь то ли уснуть, то ли согреться. А может быть, наоборот, совсем замерзнуть…
Поднять его Сиверсу не хватило ни сил, ни смелости, он не знал, что делать с этим сжавшимся в комочек стариком. Но это было не страшно, это вполне можно было переждать.
Тальда снова нырнул в карету, а когда вылез оттуда, у него на ладони тускло отсвечивало старое золото. Он принялся перекладывать монету за монетой в ладонь вождя, но вдруг случилось нечто малопонятное… Монет на ладони Волтыска оказалось девятнадцать, и северянин поднял удивленные глаза на оруженосца.
Рыцарь наблюдал за действием своего оруженосца, но все равно не уследил, как и когда и кто именно стащил один из золотых кружков. Это было невозможно сделать, а все-таки произошло… В том, что еще в карете честнейший Тальда отсчитал именно двадцать требуемых берталей, рыцарь не сомневался ни на мгновение.
Тогда Калабаха, которая с железной кружкой так и оставалась где-то сзади, словно волчица прыгнула вперед, каким-то невероятным образом заставила вождя согнуться так, что лицо мужчины почти уткнулось ей в грудь, а затем, нимало не стесняясь, придерживая в чуть отставленной руке драгоценную железную кружку, пальцем другой руки полезла вождю в рот. Рыцарь не верил своим глазам, он даже не знал, что следует сказать на это и стоит ли говорить хоть что-то? И не знал, стоит ли над этим смеяться?
Тем не менее Калабаха была права, потому что, без всякого стеснения пошарив за щекой у вождя, вынула мокрую монету и с торжеством взмахнула ею, так что слюна разлетелась тягучей белесой нитью.
— Ай да женщина, — одобрительно проговорил Тальда и хлопнул Калабаху по плечу.
А та, мельком взглянув на Оле-Леха, положила недостающий золотой в руку своего вождя и после этого, чуть отступив, уже знакомым жестом прижала кулачки к груди.
— Тальда, придется налить ей за верность, — едва сдерживая смех от всего произошедшего, приказал рыцарь.
— Да я бы ей и наш бочонок с бренди выделил, — уже смеясь в голос, отозвался оруженосец, — только ведь упьется до чертиков… Пусть там и немного уже осталось… Так как, сахиб?
— Раз надумал, значит, отдавай. — Рыцарь перестал смеяться.
Подошел к куче выгруженного из кареты добра, обвел это плавным жестом рук и сделал движение, словно бы толкнул все имущество к вождю. Затем дошагал до поникшего старого шамана. Тальда быстро, но не без некоторой торжественности всучил Калабахе еще один бочонок, бормоча что-то, затем едва не бегом бросился к рыцарю и шаману. Склонился над старичком, легко, будто ребенка, поднял его, Сиверс тоже вдруг оказался рядом, нелепо попытался придерживать болтающиеся ноги Димка, но это было уже лишнее.
Тальда втащил старика в карету, за ними нырнул профессор, рыцарь последний раз обернулся и посмотрел на северян, стоящих теперь одной сплоченной группой.
Они глядели на карету во все глаза, как и те пастухи, которых путешественники встретили в тундре, когда только выбрались из реки.
Тальда втащил старика в карету, за ними нырнул профессор, рыцарь последний раз обернулся и посмотрел на северян, стоящих теперь одной сплоченной группой.
Они глядели на карету во все глаза, как и те пастухи, которых путешественники встретили в тундре, когда только выбрались из реки. Их раскосые незнакомые глаза отливали странным мерцающим светом, возможно чем-то неуловимо похожим на свет здешнего небесного сияния, или на цвет вечно покрытого льдинами моря, или на свет северного и такого неприглядного, тяжелого, низкого солнца.
Оле-Лех с достоинством, словно находился на официальном приеме, поклонился, забрался наконец-то в карету. И прежде чем захлопнуть дверцу, крикнул Франкенштейну:
— Поехали наконец, трогай, вперед на юг!
И вдруг все как-то неуловимо сдвинулось. Стало ясно — что-то еще происходит. Профессор Сиверс вдруг едва не столкнул Оле-Леха с каретной ступеньки, на которой тот стоял, и принялся орать:
— А вещи? Вещи-то шаманские?.. Может, он без них бесполезным будет?
Тогда Оле-Лех понял, что они забыли весьма важную деталь. Он выскочил из кареты. К счастью, возница не успел пустить своих коней вскачь, а, склонившись, поглядывал со своего насеста, терпеливо ожидая, пока хлопнет дверца.
— Подожди-ка, — приказал ему рыцарь. — Опростоволосился я…
Три старухи, которые притащили вещи шамана, как встали, так и стояли в сторонке, будто растворились в этой хмари, будто превратились в валуны или невидимые обычным глазом тени… Оле-Лех повернулся к ним и сделал нетерпеливый жест.
— Давайте быстрее.
Те поняли, что приказ относится к ним, и необычно, словно и не шли, а летели по воздуху, посеменили к карете, каждая швырнула в открытую дверь то, что было у них в руках. Бубен, посох и объемистый кожаный мешок с длинной петлей.
Рыцарь посторонился, чтобы они не задели его. Он теперь каким-то образом ощущал отверженность этих старух, не потому, что знал, что им предстоит жить отдельно от племени, и не потому, что верил в проклятия, которые наверняка наслал на них старый Димок. Как он позже объяснил себе, его обдал запах этих женщин, их немытых тел, их старого, грязного одиночества…
Но может быть, все было иначе, и рыцаря поразили тщательно сделанные, чудовищные рисунки непонятными красками на лицах женщин и одновременно их живые, яркие человеческие глаза, словно бы прорывающие мертвую, ссушенную кожу их разрисованных лиц… Эти лица потом несколько раз пригрезились Оле-Леху, прежде чем он сумел стряхнуть и забыть это наваждение.
Избавившись от вещей шамана, старухи отступили, и только тогда Оле-Лех забрался в карету по-настоящему.
— Теперь можно ехать, — сказал он.
Услышав звук хлопнувшей дверцы, Франкенштейн диковато и утробно что-то зарычал, потом в воздухе залихватски хлопнул бич, карета резко накренилась, вильнула и стала набирать ход. А рыцарь не успел сесть, и рывок свалил его на профессора. Как оказалось, за последние дни Оле-Лех забыл это покачивание кареты, забыл скрипы, стуки и грохот движения и теперь узнавал словно бы заново.
Это было, пожалуй, приятно, как встреча со старым другом. Рыцарь уселся удобнее, оглядел спящего фиолетового шамана, верного Тальду, который, придерживая Димка, словно бы какой-то тюк, незыблемо сидел на переднем сиденье, посмотрел на профессора, который пытался оправить плащ и расположиться поудобнее рядом с Оле-Лехом на заднем сиденье… Поправив меч и кинжал, рыцарь с довольной улыбкой произнес:
— Ну все, теперь можно считать, мы с этим справились.
Экипаж набрал ход, они снова, как когда-то, летели вперед, и кони несли карету с ощутимой даже им, пассажирам, силой. Когда-то они также неслись по лесным дорогам, но по тундре передвигались более осторожно, медленнее… Но застоявшиеся кони спешили так, что даже вознице, кажется, чтобы не вывалить пассажиров в какую-нибудь промоину, оставалось лишь положиться на слепое везение…
Вдруг шаман одернул свою не очень складно висевшую на его тощем тельце кожаную хламиду, сел прямо, поднял морщинистое, неспокойное, темноватое лицо и посмотрел на рыцаря в упор.
В холодном свете, который едва протискивается в узкие окошки кареты, его глаза приняли вдруг удивительное выражение, по-прежнему жесткое и давящее, будто бы шаман был опытнейшим бойцом, который вышел против заведомо слабого противника и намеревается расправиться с ним самым беспощадным образом.
А затем дрожь прошла по его телу, у старика даже шея вытянулась, обычное человеческое существо не могло так двигаться. Димок раскрыл рот и диким, незнакомым голосом с чудовищным выговором, но вполне внятно вдруг произнес:
— Зря ты это сделал.
Так мог бы говорить чуждый дух, вселившийся в этого северного шамана, некий призрак, обретший нежданно способность произносить слышимые смертным слова.
Рыцарь тряхнул головой, отгоняя наваждение, снова посмотрел на шамана. Лицо того было уже спокойным, снова сонным и пьяненьким, и никакая сила не сквозила через него, словно через окно, в этот мир из неимоверных глубин миров потусторонних, о которых простому рыцарю не суждено даже догадываться.
— Он сказал или мне послышалось? — спросил Оле-Лех оруженосца.
Но ответа не потребовалось, Тальда вдруг ощерил свои орочьи клыки, но при этом сделался грязно-серым, а не темным по-негритянски, как обычно.
Заметив вопросительный взгляд своего господина, оруженосец отозвался, хотя губы его тряслись, а глаза непонятным образом закатывались, так что зрачков было не видно… Все же он произнес:
— Это мы еще посмотрим.
И Оле-Лех, рыцарь Бело-Черного Ордена Берты Созидательницы, ныне принадлежащего и подчиненного Госпоже Джарсин, с ним внутренне согласился. Хотя вслух ничего не произнес.