Душа

Автор: Эльза Триоле

Жанр: Классика

Год: 1967 год

,

Эльза Триоле. Душа

Нейлоновый век — 3

I. Потайной ящик Парижа

«Дракула — дурак», «Ай да Дракула!», «Дракула — бабник». Вдоль всего коридора, насквозь прорезавшего дом, эти надписи повторялись, как

повторяется в метро реклама аперитива Дюбонне. Коридор был длинный, коленчатый, тускло освещенный электрическими лампочками без абажура,

бросавшими розоватый отблеск на грязные стены; обитые клеенкой двери никогда не отпирались, будто существовали лишь для декорации, но на каждой

был небрежно выведен черной краской номер. Впрочем, одна дверь все таки открывалась, дверь в квартиру Петраччи, которая находилась за последним

поворотом коридора, там, где он выводил во двор колодец. И хотя никто не знал, при чем тут Дракула и не являются ли надписи на стенах коридора

просто рекламой ему, слово это так примелькалось, что именем Дракулы даже окрестили автомат для продажи жевательной резинки — последнее

изобретение Луиджи Петраччи, на которое он недавно взял патент. Когда жена Луиджи Натали разливала гостям вино, она обычно приговаривала:

«Ничего, Дракула угощает…»
Дом имел два фасада: один выходил на улицу П. под № 3, другой — на улицу Р. под № 36. Так обширны и глубоки были недра этого здания, что,

несмотря на два фасада, дневному свету никак не удавалось пронизать его из конца в конец — из улицы П. в улицу Р. Поэтому и пришлось устроить в

самой середине двор колодец. Фантазер архитектор, столкнувшись с множеством неразрешимых проблем, прибег к этому спасительному коридору, вдоль

стен которого неизвестно чья праздная рука начертала имя Дракулы, столь же таинственного, как Фантомас. Кроме упомянутого двора колодца, свет

проникал в нутро этого расползшегося в ширину дома еще из другого источника, но на него, бог весть почему, имела права лишь небольшая квартира

Петраччи, помещавшаяся в нижнем этаже и выходившая окнами в большой сад, скрытый от взоров прохожих, не имевший ни со стороны улицы П., ни со

стороны улицы Р. ни калитки, ни ворот, ни надписей вроде: «Запрещается ставить машины, только проезд». Потайные ящики Парижа…
К Петраччи попадали с улицы П., то есть с фасада дома № 3, но для этого требовалось пройти по коридору имени Дракулы; можно было попасть к ним

также с фасада дома № 36 по улице Р., куда выходили две пыльные витрины лавки мастерской Луиджи. Улица П. была широкая, спокойная; построенные в

начале века дома, где жили люди с достатком, не обезобразила коммерция. Прохожие здесь попадались редко, а стоявшие вдоль тротуара длинной

вереницей машины мирно дремали день и ночь, как баржи на канале, ожидавшие, когда волею судеб откроется шлюз. Дом под № 3, который со стороны

коридора Дракулы выходил во двор колодец, куда сбегали черные лестницы, имел также парадный вход, с ковром, лифтом, большим тускловатым

зеркалом, а в нише стояла обнаженная дева, чуть склонившаяся вперед и деликатно прикрывавшая ладонью гипсовую грудь.
Улица Р., узкая и шумная, насчитывала за собой века. Облезлые старые особняки давно пришли в ветхость, кренились под тяжестью вывесок, пестрели

изразцами молочной, бистро, мясной лавки, торговавшей кониной. Во дворах разошедшиеся от времени замшелые плиты, наружные деревянные лестницы,

пристройки, застекленные, матовые от пыли люки над подвалами; ящики из под товаров, отбросы и тюки — все это молчаливо скрывало воспоминания о

прошлом… На тротуарах улицы Р. между лотками с фруктами и овощами играли мальчишки… По улице проходили хозяйки с кошелками, рабочие с сумками,

грозно рычали такси и грузовики, еле тащившиеся, чуть не касаясь боками лотков, чуть не сшибая с них помидоры и бифштексы.

Дом № 36 — плоский и

серый, со множеством квартир и с магазином Луиджи Петраччи в нижнем этаже — казался на этом фоне вполне современной постройкой. Сам Луиджи

родился в соседнем доме № 34, где в глубине двора по прежнему помещалась «Фирма Петраччи, основанная в 1850 году», выпускавшая заводные игрушки.

Когда Луиджи снял помещение в доме № 36 с просторным подвалом и квартиркой позади магазина, ему как то не приходило в голову, что можно

пользоваться двумя выходами (в квартиру попадали через магазин или через коридор Дракулы), и, однако, именно наличие двух выходов помогло Натали

в 1941 году скрыться: она вошла в магазин и, следуя за служащим Луиджи, которому успела шепнуть только одно слово: «Гестапо», прошла никем не

замеченная через дверь, тогда еще замаскированную, в квартиру, выходившую в коридор Дракулы и на улицу П. Натали схватили потом, но не здесь.

После Освобождения ей захотелось взглянуть на это странное место, которое она видела лишь мельком, место, которому она тогда была обязана своим

спасением. Она вышла из концлагеря, изменилась до неузнаваемости. Однако Луиджи узнал ее, он на всю жизнь запомнил ее мимолетное появление.

Только на сей раз Натали не торопилась: так она отсюда и не ушла. В то время, в 1945 году, она еще не была тучной.

II. Подобно саду за окном

А тучной она стала потом. Натали Петраччи почти не выходила из дому, передвигалась с трудом, и друзья и знакомые, наведывавшиеся к ней, были

уверены, что застанут ее дома, что она никуда не денется, как Луксорский обелиск с площади Согласия. Улица Р., которая, так сказать, была

свидетельницей появления Луиджи Петраччи на свет божий, почти совсем не знала госпожу Петраччи, так как в тех редких случаях, когда Натали

выходила из дому, она предпочитала пользоваться коридором Дракулы: машине было легче остановиться на улице П. перед домом № 3, чем на вечно

загруженной улице Р., где вообще невозможно было подъехать к нужному вам дому. Зато со служанкой Петраччи — Мишеттой — была накоротке вся улица

Р. Мишетта ходила сюда за покупками, потому что со стороны Дракулы лавок не было, там была настоящая пустыня. Вот уже пятнадцать лет, как

Мишетта, щуплая брюнетка с бельмом на глазу, сновала по улице Р., и именно благодаря ей госпожа Петраччи приобрела всеобщее уважение — хоть и

инвалид, а трудится с утра до вечера и хорошо зарабатывает.
Когда бы Мишетта ни открыла вам дверь со стороны Дракулы, вы непременно обнаружили бы Натали перед рисовальной доской. На ней широкое

бесформенное платье, как у таитянской королевы Помарэ, на покатых плечах лежит шаль, не скрывая длинной мощной шеи, похожей на горлышко бутылки

Перрье; гладкие блестящие волосы, причесанные на прямой пробор, собраны в тяжелый узел на затылке, и во время разговора она то и дело вынимает

из пучка маленький гребетлок и проводит им по волосам, как бы подчеркивая то или иное слово, — такая уж у нее привычка. Лицо у нее красивое,

правильное и даже двойной подбородок не портит чистой линии овала. Если в комнату входит кто нибудь из завсегдатаев или друзей, она поднимет от

рисунка глаза, протянет не глядя руку, постучит в стену кухни за спиной и, когда Мишетта заглянет в дверь, скажет: «Мишетта, кофе…» И, возможно,

вам придется чуточку подождать, пока Натали, отложив перо, разогнет спину и улыбнется.
Натали Петраччи работает для газет. Ей заказывают рассказы в картинках, она делает текст и рисунки. Работает она также и для мастерской

Петраччи; это она создает новые образцы кукол, осликов, зайчиков, собак и кошек, это по ее моделям сделана амазонка на лошади, крокодил… это она

готовит макеты для движущихся фигур в рождественских витринах.

Работает она также и для мастерской

Петраччи; это она создает новые образцы кукол, осликов, зайчиков, собак и кошек, это по ее моделям сделана амазонка на лошади, крокодил… это она

готовит макеты для движущихся фигур в рождественских витринах. А затем мастерская Петраччи налаживает серийный выпуск игрушек, иногда даже со

звуком и светом, вдыхает в них жизнь, снабжая движущим механизмом или электрической батарейкой. Для них двоих, для Натали и Луиджи, денег вполне

хватало бы, если бы все не поглощали новые работы и изыскания Луиджи. Изобретения — они обходятся дорого!
Луиджи имеет множество патентов, начиная с пробки наливалки и кончая приборами для самолетов. Крупные заводы обращаются к нему как к

непревзойденному мастеру с просьбой выполнить опытный образец новой детали, что не приносит Луиджи ни особых денег, ни славы, а лишь ту радость,

какую дает изобретателю удачное решение. Однако подлинная его страсть — это автоматы, малые и большие; он прямо таки родился с этой страстью к

автоматам. Он руководит мастерской, где еще отец его начал изготовлять заводные игрушки и выпускал их небольшими партиями; кроме того, в подвале

у него есть собственная мастерская, где он работает над новыми механизмами и занимается починкой старых. Лавка и подвал забиты механическими

биллиардами, различными автоматами, испорченными juke boxes , терпеливо ждущими своей очереди. Есть там также редчайшие вещи, допотопные

автоматы, которые доверяют Луиджи, потому что, пожалуй, один он во всем Париже способен возродить к жизни деликатные старинные механизмы. Для

этого у него хватает таланта, необходимых знаний, а так же и терпения, а терпение порождается его страстью к автоматам.
Странный он человек, этот Луиджи Петраччи, он даже никогда в технической школе не учился и не там приобрел свое умение. Механика — это у него

врожденное, любовь к ней он всосал с молоком матери. Старая улица Р. знала Луиджи с первого дня его рождения: ведь он появился на свет божий в

глубине двора дома № 34, где его дед, слесарь, выходец с Корсики, открыл мастерскую. Старожилы еще помнят, как Луиджи с ранцем за плечами бегал

в городскую школу и ухитрялся на ходу стянуть с лотка яблоко или морковку… Помнят они также, как семья Петраччи гордилась Луиджи, когда он

смастерил первый автомат для владельца мелочной лавки — маленькую луну, покачивающую головой справа налево… Помнят они также Луиджи юношу, в

двубортном пиджаке, доходившем до половины его округлых бедер… На их глазах он отправился в семнадцатом году на фронт, на их глазах госпожа

Петраччи мать, славная женщина, заливалась слезами, на их глазах Луиджи вернулся с войны с орденами и ранениями. Он был тогда еще очень молод,

но успел наскочить на мину, и тут наступило перемирие. Он совсем оправился от ран и как раз в это время покинул улицу Р., и лишь изредка у

мастерской отца останавливался его автомобиль. Никто не знал, откуда у него такая куча денег… Видели только, как из машины выходил низкорослый

Луиджи в шляпе на густых кудрях, в перчатках, словом — щеголь немыслимый. Вот в эту пору он и приобрел для мастерской новые станки и снял по

соседству магазин с подвалом и квартирой, годами пустовавшие. Когда его мать скончалась, Луиджи устроил ей такие пышные похороны, каких на улице

Р. никогда и не видывали. Но когда умер его отец, по общим предположениям сын был где то в Америке. И грустно было видеть, как ушел в лучший мир

старик Петраччи, а сын даже не закрыл ему глаза. Фирмой, основанной в 1850 году, управлял служащий, нанятый Луиджи, находилась она в состоянии

мирной дремоты, когда словно вихрь появился сам Луиджи — и тут же снова исчез.

«Скачки» — уверяли одни, «женщины» — уверяли другие, «дела» —

уверяли третьи… Корсиканцы, они друг за друга горой стоят. Потом в один прекрасный день, задолго до войны 40 го года, он снова вернулся и уже

никуда больше не уезжал. Теперь Луиджи Петраччи вечно сидел в своем магазинчике за пыльной витриной в серой куртке, с пролысиной, идущей ото лба

к макушке, и в очках с толстыми стеклами, скрывавшими глаза. Магазин быстро наполнился всеми этими биллиардами и другими увечными механизмами,

ожидающими ремонта. Его клиенты были в общем то странные типы, или слишком хорошо, или слишком плохо одетые, но, в конце концов, Луиджи Петраччи

чинил механизмы и не интересовался их владельцами. Ведь ветеринар лечит любых кошек и собак, чьи бы они ни были. То же самое с людьми. Моральный

облик клиентов не касался бизнеса Луиджи. Впрочем, у него были также вполне добропорядочные клиенты, важные господа и даже дамы, кавалеры ордена

Почетного легиона и все такое прочее…
В сущности, на улице Р. осталось не так уж много свидетелей жизненного пути Луиджи Петраччи. Одни умерли, другие переехали. Но вовсе не

обязательно знать, кто и когда выстроил старый дом, известно только, что он стоял на месте еще до того, как открылась механическая прачечная

«Прессинг», еще до того, как переоборудовали бистро, теперь оно ярко, до рези в глазах освещено неоном, там завели электрический биллиард и

только что установили телевизор. А молодые обитатели улицы Р., так те даже не помнили, когда именно появились Натали и Мишетта, хотя было это

после сорок пятого года.
Вот уже пятнадцать лет Луиджи и Натали жили вместе. Одной ляжки Натали вполне хватило бы, чтобы выкроить из нее щуплого Луиджи. Но оба любили

друг друга и такими, какие они есть. Будь Натали безногая или прокаженная, Луиджи все равно бы ее любил. Он преданно ухаживал за ней, словно

желая вымолить прощение за всех тех, кто не знал страданий. А в глазах Натали Луиджи был бальзамом для ее ран, родником в ее пустыне. И их союз

был потаенным, подобно тому саду за окном, подобно их спальне, куда имела право входить одна лишь Мишетта.

III. Проклятый игрок

Между клиентами, посещавшими магазин Луиджи, и квартирой за магазином, где царила Натали, существовала непроницаемая перегородка. Гости Натали

не имели права ходить к ней через магазин Луиджи, а клиентам Луиджи не полагалось ходить через квартиру. И если вам не открывали со стороны

коридора Дракулы, не стоило и обращаться к Луиджи и объяснять ему, что звонок у двери не работает. «Постучите еще раз, — говорил Луиджи, — ничем

не могу вам помочь…» А это просто означало, что Натали никого не желает видеть, что у нее много работы или что она не в настроении.
А ведь поначалу Фи Фи был лишь постоянным клиентом магазина и только потому, что выдался на редкость суматошный и жаркий день, Луиджи провел его

коридорчиком за лавкой в их квартиру.
— Натали, — сказал Луиджи, — это наш старый клиент, друзья зовут его просто Фи Фи… У него сломался биллиард, и ему не терпится получить его

обратно, пускай посидит с тобой, на улице жара несусветная, а в магазине полно народу! Я зайду за ним попозже, когда установлю, что такое

стряслось с его биллиардом.
— Мишетта, — кликнула Натали, — дай закусить… Садитесь в кресло, Фи Фи…
Фи Фи сел в кресло, а Натали, не обращая внимания на неожиданного гостя, продолжала работать. Фи Фи огляделся. Комната была обжита до последнего

уголка, на столе бумага для рисования, был еще стол, овальный, старое кресло, обитое коричневой тканью, диван и повсюду книги, на стенах, на

эмалированной печурке, на полу… Корзина для бумаг полна доверху… Солнечный луч скользнул по волосам Натали, нацелился на Ларусса, стоявшего на

вращающейся этажерке… Эта особа, жена Луиджи, видимо, не собирается вступать с ним в беседу.

Фи Фи огляделся. Комната была обжита до последнего

уголка, на столе бумага для рисования, был еще стол, овальный, старое кресло, обитое коричневой тканью, диван и повсюду книги, на стенах, на

эмалированной печурке, на полу… Корзина для бумаг полна доверху… Солнечный луч скользнул по волосам Натали, нацелился на Ларусса, стоявшего на

вращающейся этажерке… Эта особа, жена Луиджи, видимо, не собирается вступать с ним в беседу. Ну ладно, подождем, благо здесь прохладно. Дама

внушительных размеров… глыбина… Нелегко, должно быть, солнцу заглядывать сюда, в нижний этаж, особенно из за огромных деревьев, растущих под

окном. Странный сад в самом сердце Парижа, среди его камней и макадама. Замурованные деревья… темно зеленые тона. Фи Фи встал с кресла, подошел

к окну… Удивительно, до чего тихо в этой комнате. А сад то большой. Напротив флигель с закрытыми ставнями, крыльцо, каменные ступеньки

спускаются прямо в некошеную траву… Должно быть, никто никогда не выходит на это крыльцо. Фи Фи снова уселся. Голова Натали с блестящими

гладкими волосами была по прежнему наклонена над рисунком… Тяжелый узел лежал на мощной шее. Наконец она подняла голову, показала свой гладкий

лоб, ясный и бледный, как репа, долго пролежавшая в подвале. Вытащила из пучка гребешок и пригладила свои и без того гладкие волосы движением,

очевидно уже давно вошедшим в привычку.
— Луиджи мне говорил о вас, — сказала она. — Если не ошибаюсь, вы летчик и вернулись откуда то, где идет война… А что вы сейчас делаете?
— Подыхаю с тоски…
Натали понимающе покачала головой:
— Это из за войны вы такой стали?
— Думаю, скорее из за того, что больше не воюю. Мирная жизнь — это такая преснятина.
Вошла Мишетта с подносом и поставила его на низенький столик возле Натали. Натали налила кофе. Под шалью п рукавом угадывались очертания ее

руки, очевидно толстой, как ляжка, зато пальцы были длинные, хорошей формы и ловкие.
— Ясно, — проговорила она, протягивая Фи Фи чашку кофе, — если Луиджи в порядке исключения приводит ко мне человека, то уж обязательно подонка.
Фи Фп поставил на столик чашку.
— Мадам!
— Это уж как вам будет угодно…
Фи Фи не поднялся с кресла, не ушел, он снова взял чашку. В конце концов, пусть его здесь считают отбросом человечества — ему все равно, сидеть

ли рядом с этой махиной или еще где нибудь… Но коль скоро она себе позволяет… он тоже задаст ей вопрос, хотя такие непозволительные вопросы

женщинам не задают.
— А как вы, мадам, ухитрились стать такой? — он обвел пальцем в воздухе силуэт Натали, но не мог удержаться и добавил: — Лицо у вас красивое.
— Вот как? — Натали поставила круглый локоть на край стола, подперла ладонью подбородок и задумчиво произнесла: — Представьте себе, как то была

я в министерстве, ну, как бывшая узница концлагеря… и проходила по коридору, а в конце коридора висело огромное зеркало. Вот я и подумала что за

великанша идет навстречу? И даже оглянулась… чтобы посмотреть на нее. А оказалось — в коридоре я одна, и великанша эта — я! Просто я себя не

узнала…
Фи Фи не смеялся.
— А раньше я была тоненькая… словом, в самый раз. Но в лагере боши проделали со мной разные вещи…
— Проделали с вами… — повторил Фи Фи и стряхнул с сигареты пепел.
— Да, миленький мой почетный бандит… А какой чудак прозвал вас Фи Фи? Вот уж вы не Фи Фи…
Фи Фи хмуро объяснил, жуя каждое слово, как кончик потухшей сигареты:
— Ф.

Ф. И. — Фи Фи… Тогда я был моложе. И еще не превратился в труп… Холодный и липкий на ощупь… Миленький бандит это еще куда ни шло. Но

почетный… не слишком ли много чести?
— Ну ну, ладно…
Воцарилось молчание.
— Странно все таки, — начал Фи Фи без улыбки.
— Что странно?
— Эта встреча в министерском зеркале.
Натали поставила чашку, окунула кисточку в тушь и начала расписывать фон рисунка.
— А потом дошло до теперешних размеров, — проговорила она, внимательно приглядываясь к движениям собственной руки. — Луиджи таскал меня по

врачам. Но, надо полагать, там мне сделали нечто радикальное…
Фи Фи раздул шею так, что чуть было не лопнул воротничок сорочки из белого шелка, и ощерил свои еще целые зубы:
— Научные гадости гаже всех прочих…
— Война способствует развитию науки, — откликнулась Натали, глядя на него поверх рисунка. — Может быть, поэтому вы скучаете без нее? А?
— Сжальтесь, мадам…
Не спрашивая разрешения хозяйки, Фи Фи налил себе еще чашку кофе и вдруг начал говорить, говорить…
— Вы только подумайте, мадам, с тех пор как я уже не летчик… И бог свидетель, что не по своей вине я перестал летать. С тех пор как у меня в

Индокитае произошли неприятности с начальством и я ушел из армии, за что только я не брался! Служил в банке, был актером, был представителем

одной книжной фирмы, сотрудничал в газете… Играл на бирже… От одного бюро путешествий ездил в Португалию, Бразилию и Канаду. Меня легко берут на

работу, я на первый взгляд парень подходящий, никак не подумаешь, что у меня червь в душе… Должно быть, я слишком сладкий плод. Я не люблю ни

спорта, ни искусства, ни коммерции, ни любви… И дохну от скуки! Ведь нашли же вакцину против туберкулеза и полиомиелита… Да и против скуки

изобретают сильные средства… радио, кино, спорт… Но, должно быть, они вроде дезинсекционных средств: вместе с паразитами убивают насекомых,

которые созданы природой, чтобы бороться с этими паразитами. В конечном счете неизвестно чего от них больше — вреда или пользы. Лучший способ не

скучать — это все таки приключение, но для этого требуется отвага… А меня это больше не прельщает. Словом, скучно до одури.
Натали вздохнула.
— Плохи ваши дела… А я ничего предложить не могу. Разве что пастушью свирель. Пастух, скучающий с глазу на глаз со своими овечками, — в этом

есть какой то элемент развлечения. Нет? Мечты? Тоже нет? Тогда уж и сама не знаю…
Тут Натали чихнула. В их квартире было прохладно, и как то не верилось, что Париж весь размяк и размок от невыносимой жары. Натали чихнула еще

раз… потом второй, третий — раз десять подряд. Чихала она, как кошка, — негромко, деликатно, быстро. Фи Фи, не сдержавшись, рассмеялся… Между

двумя ап чхи Натали попыталась объяснить.
— Дело не в этом… — проговорила она со слезами на глазах, сжимая в руке носовой платок, — но, когда я вот так чихаю, значит, где нибудь началась

буря…
— Где?
Фи Фи корчился от смеха.
— Не важно где, в Японии или в Ницце.
Мишетта приоткрыла дверь:
— Подать горячего кофе? Да? Опять тебя, бедняжка, разобрало! Я принесла соленого масла, тетка мне из Бретани прислала.
Она ушла и прикрыла за собой дверь.
— Почему это прелестное дитя с вами на «ты» и почему при такой физиономии оно зовется Мишеттой?
Натали, чуть успокоившись, вытерла мокрые глаза:
— Потому, что ее из за меня пытали и она ничего не сказала, и потому, что во всем французском языке нет такого нежного слова, какое могло бы

определить ее суть.

Мишетта снова просунула в полуоткрытую дверь свое похожее на размалеванный череп лицо.
— Я иду за покупками, Натали, пусть мсье откроет в случае чего…
Фи Фи поднялся, чтобы налить горячего кофе хозяйке.
— Сколько сахара? Молока надо?
— Два куска… А молока побольше. Сделайте мне тартинку и себе тоже…
Было это восемь лет назад. С тех пор они хорошо узнали друг друга.

IV. Игры азартные и игры, требующие ловкости рук

Сегодня, как и восемь лет назад, над парижскими Улицами навис гнетущий зной. Фи Фи, устроившись все и том же коричневом кресле, наслаждался

прохладой, царившей в квартире Петраччи. В сад, правда, заглядывало желтое солнце, зато в комнате стоял сероватый полумрак. Натали отложила

перо; она ждала, когда совсем стемнеет, чтобы зажечь лампу, потому что нет ничего более противоестественного, чем электрический свет при

последних отблесках дня. В сумерках эта квартира в нижнем этаже парижского дома казалась еще более потаенной, чем чемодан с двойным дном. Фи Фи

только что вернулся из очередной поездки.
— По прежнему там, напротив, ни души? — спросил он, кивнув подбородком в сторону сада, где стоял флигель с закрытыми ставнями и каменным

крыльцом.
— Никого… Ну что? Как ездилось?
— Да так, ничего…
— Обедать останетесь?
— Если я вас не стесню…
— Мишетта!
Натали постучала в стенку у себя за спиной. Мишетта просунула в дверь голову.
— Мишетта, поставь прибор для Фи Фи и предупреди Луиджи, что скоро обед. — Мишетта молча закрыла дверь. — Сейчас приходится предупреждать его

заранее, иногда мы его по три раза зовем. Он теперь задумал что то совсем неслыханное… просто революция в технике, если получится.
Фи Фи не спросил, над чем работает Луиджи.
Когда Луиджи вошел, Фи Фи с Натали уже кончали суп. Натали обедала за своим столом, чтобы не менять места; ходить она могла, но не любила, чтобы

посторонние видели ее на ногах, в движении… Луиджи сел за овальный столик рядом с Фи Фи, так, чтобы не очутиться спиной к Натали. Серую куртку

он снял и остался в костюме, чуть обтрепанном, чуть залоснившемся. Не бродяга, не кочевник, нет, и все таки по его виду чувствовалось, что он

как то очень слабо связан с этими местами, где прожил всю свою жизнь. Он где то витал, был ко всему глух, слеп, нем…
— Эй! — окликнула его Натали. — Проснись!
Луиджи вздрогнул и улыбнулся жене.
— Откуда явился, Фи Фи? — спросил он. Ему, видимо, пришлось сделать над собой усилие, чтобы заметить, что в комнате есть еще люди.
— От своих стариков… Они совсем одряхлели, вот я и решил в последний раз попытаться пожить у нас в усадьбе. Но, поверьте, это хуже ссылки.
— Да что ты… — проговорил Луиджи, будто услышал эти слова в первый, а не в сотый раз.
Фи Фи имел невыносимую привычку повторяться.
— Видели бы вы меня в их старом домике в нашей Дордони! Комфорта там не ищи… Заросшие дорожки, под косогором ручей, где я в свое время играл с

двоюродными братьями в индейцев… Ну и тоска меня взяла! Все всплыло в памяти. Детство и отрочество, амбары фермеров, девушки… Но особенно

послевоенные годы. Я чуть не спятил.
Помолчали. Натали и Луиджи предпочитали не вызывать Фи Фи на разговоры об этом времени: они уже знали все наизусть. Сейчас он им скажет, что

сюрпризы, которые не спеша преподносит вам природа, тупое ее равнодушие, так же ему противны, как руки собственной матери и взгляд собственного

отца. Что он очень скоро стал позором для семьи, пробыв недолгое время в ее героях.

Сейчас он им скажет, что

сюрпризы, которые не спеша преподносит вам природа, тупое ее равнодушие, так же ему противны, как руки собственной матери и взгляд собственного

отца. Что он очень скоро стал позором для семьи, пробыв недолгое время в ее героях. И что он предпочтет, что угодно, лишь бы не жить там.
— Зря я туда ездил, надеялся — вдруг я изменился, а на поверку то же самое. Только пережевывал, как вол, прошлое. Это уже не передышка во

времени, а полный застой. Одни лишь картины прошлого, а вот для будущего — ничего, ровно ничего. Просто невообразимо… Не могу же я осесть без

дела на собственной земле и к тому же навсегда. Понятно, так продолжаться не могло, тем более что я, по видимому, надоел моим любящим родителям,

действовал им на нервы. Впрочем, я их вполне понимаю…
Натали деликатно обсасывала цыплячью косточку.
— Вы напоминаете мне Жан Поля Гийома …
— Почему это? Не вижу ни малейшего сходства. Во первых, он не сидел на мели… А если вы добавите ко всем моим радостям, что я еще влип, когда

сбывал американский электрический биллиард у Феликса…
— Что ты говоришь? Влип? — Луиджи вздрогнул, как человек, внезапно разбуженный ото сна. — У Феликса, на площади Республики?
— Да… Вообрази, полиция у Феликса! Что тут было!… Этим господам понадобилось проверить лицензии на ввоз. Что они очумели, что ли?
— Скажите на милость… — Натали пригладила гребешком свои и без того гладкие волосы.
Они не расслышали звонка, но, надо думать, Мишетта открыла, потому что дверь вдруг с грохотом распахнулась, будто на нее налегли с той стороны

плечом, и в комнату ворвался новый гость.
— Только ничего не говорите, Натали! Я ее закрою, сейчас закрою! Целую ручку! Ага, подонок рода человеческого уже здесь! Привет, Фи Фи! Добрый

вечер, господин Петраччи!
— Добрый вечер, Лебрен. — Луиджи поднялся, швырнул салфетку на стол. — Я увожу с собой Фи Фи, дообедаем завтра.
Фи Фи безропотно встал и поплелся за Луиджи.
— Дракула — дурак! Эй, Фи Фи! — крикнул ему вслед тот, кого звали Лебрен.
Луиджи прикрыл за собой дверь, ведущую в коридорчик. «Да, бывают дураки», — сказал он. В магазине уже были опущены железные жалюзи, Фи Фи

наткнулся на биллиард, больно ударился и застыл на месте, ожидая, когда Луиджи зажжет в подвале свет. Зажег… светлый прямоугольник двери,

ступеньки…
Лампа с противовесом освещала только верстак, на котором поблескивали какие то металлические предметы, а все остальное помещение было погружено

в темноту. Лишь с трудом можно было разглядеть сводчатый потолок, нагромождение мебели. Луиджи подтянул лампу, и на столе, стоявшем возле

верстака, появилась рука в натуральную величину и нога, согнутая в колене, как будто на столе сидел человек, нога в штанине, обутая в черный

полуботинок на шнурках…
— Разреши, я зажгу другую лампу, — сказал Фи Фи, — а то это логово автоматов действует мне на печенку.
Под сводом вспыхнула лампочка, тусклая, грязная. Ящики, сундуки, кофры, этажерки… все битком набито какими то вещами самого неопределенного

назначения. Позади вырисовывались голые кирпичные стены. Автоматы в зависимости от размеров стояли — побольше на полу, поменьше на полках,

идущих вдоль стен, самые маленькие — на столиках и этажерках. Фи Фи уже давным давно пригляделся к коллекции Луиджи, но в присутствии этих

человекообразных роботов с блаженной улыбкой на устах, готовых подобно бегунам сорваться по судейскому свистку с места, при виде всех этих

неподвижных фигур с пружинными мускулами ему почему то становилось не по себе… Там, в темноте, огромный клоун в костюме, расшитом блестками,

висит на трапеции, готовясь сделать кульбит… Фокусник с бородкой, во фраке, склоняется над лежащей навзничь декольтированной дамой в тюлевом

платье, которая по его приказанию станет парить в воздухе… «Кокетка» ждет лишь знака, чтобы вынуть из пудреницы пуховку и поднести ее к своему

крошечному носику, вертя слева направо головой перед ручным зеркальцем.

… В заднем углу у стены притаился некий таинственный персонаж выше

человеческого роста. Зовется он «Игрок в шахматы» — турок в тюрбане сидит за ящиком, на крышке которого намалевана шахматная доска… А сколько

еще других, больших и малых! Луиджи, сидя в качалке с порванным плетеным сиденьем, рядом с большим деревянным столом, где красовалась группа

крошечных музыкантов и крошечных балерин в пачках, сам покачивался, словно заводной… Фи Фи попытался отшутиться:
— К чему вся эта таинственность, о Коппелиус, ты бы отлично мог отлаять меня и при них…
— Нет, не мог! Неужели ты хочешь, чтобы весь Париж был в курсе наших дел? Так, что ли? Мне нужны деньги на лечение Натали и на работу, которую я

как раз начал… А ты, ты поставил все под удар. А что будет, если меня заставят заплатить штраф?
— Да я в жизни не скажу, что взял эти биллиарды у тебя! Пойми, Луиджи!
— Можно узнать это и без тебя, напасть на след не так уж трудно…
Фи Фи, пристроившись на краешке садового стола, рассеянно крутил ключ, приводивший в движение оркестр, расположенный на ящике. Раздались

приглушенные вздохи, и крошечные музыканты зашевелились — кто двигал рукой, кто качал головой, — а балерины в пачках завертелись на месте под

тоненькие механические звуки музыки, не осмеливавшейся стать мелодией.
— Послушай, Луиджи! — сказал Фи Фи. — Со мной еще похуже штука случилась…
Балерины вертелись все медленнее и медленнее, совершая свои последние пируэты перед тем, как замереть. Качалка Луиджи тоже окаменела.
— Ну? — спросил он.
Балерины застыли, оркестр смолк.
— С теми биллиардами, которые я пристроил в Марселе… Кажется, я не имел на это права… Знаешь бармена из «Колибри», улица Жан Мермоз? Он сегодня

разбудил меня чуть свет, даже десяти не было… По его словам, какой то тип прибыл вчера из Марселя специально, чтобы меня разыскать… Придется

платить штраф три миллиона за то, что я продал биллиарды в кафе, которые закреплены, черт знает, за кем они закреплены… По моему, за каким то

крупным дельцом… А как я мог знать, что они не свободны в своих действиях, эти самые кафе, ведь хозяева ни словом не обмолвились. Надо думать,

им выгоднее было иметь дело со мной. Три миллиона штрафа, да еще аппараты конфискуют… Твои аппараты, Луиджи.
Луиджи словно застыл. Даже глаза его застыли. Как восковые. Точно он из Паноптикума. Наконец он спросил:
— Кто он?
— Корсиканец.
Луиджи прикрыл глаза, и качалка снова пришла в движение.
— Тебе повезло, сопляк, — пробормотал он. — Корсиканец мне всем обязан. И он человек чести. Передай тому парню, который тебя ищет, что это дело

связано с Луиджи Петраччи…
Фи Фи нервно присел на плетеное кресло, шаткое и скрипучее.
— А ты уверен, что зря не скомпрометируешь себя в этой истории?
— Уверен?… Ни в чем я не уверен… Просто попытаюсь. Если Корсиканец не пожелает мне помочь и прицепится к нашим биллиардам… они нас повсюду

найдут, где бы мы ни были… Раз шпики уже пущены по следу, они будут действовать.
Под Фи Фи трещало и скрипело плетеное кресло.
— Если только одни шпики, тебе бояться нечего, ты просто механик, и никаких дел с таможней у тебя нет.
Луиджи поднялся с качалки.
— Не смеши ты меня. Я дал тебе аппараты без лицензии на импорт. Ты обделал дельце… Сорок пять тысяч на полу не валяются… Но у тебя нет опыта, я

обязан был это помнить. В конце концов тайная поставка биллиардов не в пустыне Сахаре совершается.

Если Корсиканец не пожелает мне помочь и прицепится к нашим биллиардам… они нас повсюду

найдут, где бы мы ни были… Раз шпики уже пущены по следу, они будут действовать.
Под Фи Фи трещало и скрипело плетеное кресло.
— Если только одни шпики, тебе бояться нечего, ты просто механик, и никаких дел с таможней у тебя нет.
Луиджи поднялся с качалки.
— Не смеши ты меня. Я дал тебе аппараты без лицензии на импорт. Ты обделал дельце… Сорок пять тысяч на полу не валяются… Но у тебя нет опыта, я

обязан был это помнить. В конце концов тайная поставка биллиардов не в пустыне Сахаре совершается. Любой мальчишка, посещающий бар, опытнее

тебя. И ты еще залез в угодья Корсиканца! Легкомыслие…
Луиджи, казалось, успокоился. Он подошел к верстаку и направил свет лампы, как луч прожектора, на автомат величиной всего сантиметров в

пятьдесят, со склоненной головой, с задранными на голову юбками, обнаруживавшими ржавый, давно вышедший из строя механизм. Луиджи деликатно

тронул пальцем шайбу, пружины… Фи Фи поднял к нему несчастные глаза.
— Легкомыслие… — повторил Луиджи, когда первое его слово уже растворилось в тишине. — Самое точное твое определение — ты легкомыслен. И это в

твои то годы! Сколько ты денег потерял! Почему ты вечно только теряешь? Правда, тебе не везет… Но подумай, какие могут быть неприятности, да еще

эти три миллиона штрафа!
В дверь постучали.
— Дракула — дурак! — крикнул черноволосый тип, по имени Лебрен. — Господин Петраччи, вас зовет Натали. Она беспокоится, не знаю почему, но

беспокоится.
— Идем! — Луиджи открыл дверь. — Иди вперед, Фи Фи. — Он выключил свет.
Натали, сидевшая перед рисовальной доской, подняла голову, взглянула на них. Луиджи положил руку рядом с ее рукой.
— Все образуется, — сказал он.
— Хорошо.
Натали опустила глаза на свой рисунок.
— Я себе налью, — заявил Лебрен, наливая кофе (вот уж действительно красивый парень), — а то Дракула опорожнит весь кофейник. Хочешь кофе,

Жанина?
Теперь в комнате оказалась некая Жанина, которая, вся красная от смущения, сидела на самом краешке кресла. Фи Фи метнул в ее сторону быстрый

взгляд и, хотя душа его не лежала сейчас к таким вещам, все же подумал, что Жанина очень миленький автоматик и он не прочь поднять ее юбчонку,

чтобы завести механизм.
— Господин Петраччи, — заявил Лебрен, — Натали отказалась от заказа. Компания «Миб» хочет, чтобы все их витрины были украшены автоматами, на

которых стояла бы подпись Натали Петраччи. А Натали послала их подальше. Директор «Миба» мой личный друг, вот он и попросил меня

походатайствовать за него…
Натали отложила перо, разогнула спину и несколько раз подряд провела гребешком по волосам.
— Я уже вам сказала, Лебрен, сейчас у меня медовый месяц с «Игроком в шахматы». Я делаю иллюстрированную серию. Вы посмотрите только, сколько

книг… А когда я подумаю, что сам автомат тут же рядом… Мысль о нем не покидает меня ни днем, ни ночью. Возможно, сейчас сюда заглянет Клод, он

великий скульптор, но кушать ему хочется, как и прочим смертным. Он вам сделает в тысячу раз лучше, чем я.
— Хозяин «Миба» требует автоматов, подписанных «Натали Петраччи», плевать ему на всех великих скульпторов мира. Заметьте, Натали, я занят

пересадкой костных тканей и, если меня будут отвлекать посторонними вещами, брошу все к чертовой матери… Ой, что я такое говорю! Натали, он

жаждет вашей подписи!
— Тогда пусть ждет своей очереди.

Сейчас я увлекаюсь «Игроком». Уже уходите, Фи Фи?
— Да… Ты мне позвонишь, Луиджи?
Фи Фи вышел в длинный коридор Дракулы. У каждого из этих людей своя страсть… и пересадки костной ткани, и изобретения, и исследования… «Ай да

Драку ла!» — машинально прочел он на грязной стене, освещенной розоватым светом электрической лампочки. Он ускорил шаги. «Дракула — бабник». Фи

Фи спешил: ему хотелось напиться.

V. Детские игры

Итак, в доме № 3 по улице П. были большие квартиры для жильцов «свободных профессий» — ковры на лестницах, лифт, на каждой лестничной площадке

только одна дверь, да еще двойная, черный ход; а тот же самый дом со стороны улицы Р. имел всего один единственный вход, помещавшийся между

магазином Луиджи Петраччи и красильней. Деревянная лестница, никаких ковров, три двери на каждой площадке и самые разномастные жильцы. Квартира

семейства Луазель была точно такая же, как и все прочие: перегородок много, места мало. Семья состояла из госпожи Луазель, матери, ее сына Рене,

его жены Денизы (супруги работали на радио) и их четырех детей, в порядке появления на сцену: Оливье, Миньоны (Маргарита), Кристо (Кристоф) и

Малыша (Поль Луи Амеде — в честь покойного дедушки). «Давно пора, — говаривал Рене Луазель, — давно пора повесить на дверях дощечку с надписью

«укомплектовано и никаких прибавлений».
С тех пор как Малыш стал ходить без посторонней помощи, самые упоительные часы он проводил на улице вместе со своими сверстниками; ребята

облюбовали для игр двор, примыкавший к мастерской Петраччи, откуда их никто не гнал. Малыш первый из Луазелей проник в лавку Луиджи, а потом

увязался за Мишеттой и попал к Натали. Кристо пришел за ним и остался посмотреть, как Натали рисует… Было это год назад, и с тех пор Кристоф

стал одним из самых усердных посетителей квартиры в нижнем этаже. Кристо был вдвое старше Малыша — пять и десять лет — и поэтому уже не гонял с

ребятами, ходил в городскую школу на углу улицы Р., в ту самую, где когда то учился Луиджи, — все четверги и воскресенья, каждую свободную

минуту проводил у Натали. Он ей не мешал, интересовался всем, чем интересовалась она, наблюдал, как она набрасывает эскизы для иллюстрированных

серий, читал вместе с ней исторические книги, смотрел картинки.
Ныне все их помыслы занимал «Игрок в шахматы». Тот самый «Игрок», о котором говорилось во всех этих книгах, где были помещены его изображения, и

который, грязный, облезлый, сидел у Луиджи в подвале. С тех пор как Натали начала изучать материалы, связанные с «Игроком», чтобы изобразить в

рисунках его историю, Кристо ходил смотреть на него каждый божий день. Он и сейчас пришел на него посмотреть, но дверь в подвал оказалась

запертой. Луиджи куда то ушел и унес с собой ключ.
Пристроившись у стола, Кристо, прихлебывая шоколад, разглядывал рисунки Натали и молчал. Натали, занятая рисованием, вдруг заметила, что он

молчит.
— Что ты сегодня такой мрачный, Кристо?
— Нервничаю, — пояснил Кристо, — у нас в доме целая драма. Ненавижу, когда ругаются. Просто сил никаких нет.
Кристо разглядывал «рисунок № 3», изображавший внутренность ящика, за которым сидел «Шахматист».
— Не люблю, когда орут… — продолжал он. — Миньона сцепилась с бабусей. Мама заступилась за Миньону, Оливье — за бабушку. А тут еще явился папа…

Сначала он захохотал и крикнул: «Всех в кутузку!», но никто не смеялся, тогда он решил их рассудить.

А тут еще явился папа…

Сначала он захохотал и крикнул: «Всех в кутузку!», но никто не смеялся, тогда он решил их рассудить. Ха ха! Ему же и попало! Зачем он только

лезет в их дела, я вот никогда не лезу. Не люблю я, когда ему попадает.
У Кристо от носа к подбородку шли две тоненькие морщинки. Веки были коричневые, будто сквозь их прозрачную пленку просвечивал темно каштановый

зрачок, нежная кожа голубоватого оттенка, словно парижское снятое молоко. Посадка головы и шея были как у лошади, закусившей удила, подбородок

квадратный — настоящий шахматный конь. Под рубашкой ходили острые лопатки, коленки, икры, все было такое худенькое, такое тоненькое — сплошные

кости, маленькие руки тоже казались бескровными. Натали покачала головой.
— А ты витамины не забываешь принимать? Ну, молодец… Надо тебе на каникулы уехать.
Она снова взялась за рисунок. Но через минуту спохватилась и уточнила:
— Но, насколько я могу судить по твоим рассказам, Миньона не поругалась с бабусей, а обругала бабусю.
— Верно. Ты знаешь, бабуся не хочет, чтобы она ходила наверх к этим Менарам. — Кристо показал пальцем на потолок. — С этого то и началось.

Миньона все равно пошла, а бабуся начала плакать и сказала, что она принесет нам сверху ребеночка! А, оказывается, Миньона еще не ушла, она все

слышала, открыла дверь и как закричит, что, если на то пошло, она сделает все, чтобы принести нам ребеночка. А отца у него не будет, потому что

плевать ей на отца, ей главное, чтобы ребенок был только ее.
Натали захлопнула книгу, которую листала, рассеянно вслушиваясь в слова Кристо.
— Тут пришла мама и как начнет кричать: «Несчастная девочка! А любовь? Значит, тебе все равно, есть любовь или нет?» Знаешь ведь какая мама.

Потом явился папа и сразу осадил Миньону. «А кто, интересно, будет кормить твоего младенца?» А Миньона как ему отрежет: «Ты, — говорит, — ты сам

будешь его кормить, пока я не кончу учебу, а зато когда ты будешь старый, больной, я тебя буду кормить. Неужели же, — говорит, — ты хочешь

лишить меня счастья иметь ребенка из за каких то паршивых денег, из за нескольких тысяч франков?»
Кристо поднялся со стула и конец истории досказал стоя.
— Ты очень хорошо рассказал.
Кристо снова сел, допил шоколад, отнес чашку на овальный столик, смел с большого стола крошки.
— Здесь теперь чисто, дай мне Эдгара По… — Натали положила перед ним томик. — Расскажи мне все с самого начала, ну расскажи, Натали!… Ты ведь

все до конца прочла. Что ты будешь делать?
— Пока я еще обдумываю… Помолчи.
Кристо замолчал. Он тоже думал об этом турке, который сидит в подвале Луиджи, прислонившись спиной к стене. Задвинут он в самый темный угол,

перед ним ящик, а на ящике нарисована шахматная доска. Он куда больше Кристо… Грязный, пыльный, а на голове тюрбан… И вот внезапно этот турок,

этот безликий персонаж, входит в жизнь, обрастает историей, становится чуть ли не самым главным, занимает собой весь стол Натали, заполняет все,

кичится своей тайной… Наталп рассказывала Кристо о том, как отец Луиджи купил турка на аукционе.
— Натали, а что такое аукцион?
— Опять ты за свое, я тебе уже объясняла…
— Ладно, ладно… Ну а потом?
— Потом у Луиджи не было ни гроша и он решил продать турка в «Музей искусств и ремесел». Если бы это оказался настоящий «Игрок в шахматы», за

него дали бы кучу денег. По так как всем известно, что Луиджи может смастерить любой автомат, его могли заподозрить, что турок не настоящий, а

Луиджи не переносит, когда его подозревают.

— Ты неправильно сказала… Не Луиджи бы заподозрили, а автомат.
Натали внимательно посмотрела на Кристо.
— Что то ты слишком мудрено говоришь…
— Мудрено? А что такое «мудрено»? Я тебе говорю, я заподозрил бы автомат, что он нехороший, а не Луиджи, раз он выдает его за хороший.
— Ты хочешь сказать, решили бы, что Луиджи ошибся?
— Пожалуй… Заподозрили бы автомат, что он нехороший…
— А Луиджи, что он сам его сделал?
— Почему Луиджи? Мог и кто нибудь другой сделать.
— Ох, замучил! Из тебя наверняка адвокат выйдет или иезуит.
В дверь магазина постучали, и слышно было, как за дверью топчутся, свистят…
— Кристо! — крикнул за дверью Малыш. — Кристо! Натали!
— Поди отопри ему, — сказала Натали. — Почему ты так орешь, Малыш? Прямо разбойник какой то! Должно быть, нашалил? Уйми своих собак, а то они

все здесь вверх дном перевернут.
— Собаки! — крикнул Малыш. — Собаки! Тубо!
Но утихомирить бурю удалось только Кристо. Он поправил половички, придвинул стулья к столу… Два черных пуделя улеглись, уткнув морды в вытянутые

лапы, лишь кончики хвостов нервно подрагивали, видимо, собаки с трудом сдерживались, чтобы не вскочить. Малыш, встав коленями на стул, налил

себе минеральной воды. Малыша вечно мучит жажда, это всем известно. На нем был передничек, который, казалось, вот вот лопнет по швам, и слишком

коротенькие штанишки, не закрывавшие пухлых ляжек, а там, ниже, были круглые коленки и пара икр с выступавшими, как два яблочка, мускулами. Щеки

у него были румяные и горячие даже на вид, глаза блестящие, черные, как спелые вишни.
— Что ты такое натворил? — повторила Натали. — А ну, признавайся!
Малыш слез со стула, подобрал свое оружие — какие то деревяшки, железки — встал в позицию и выбросил вперед обе руки:
— Как я его двину! Как он упадет! А потом пиф паф! Он встал, а нога у него деревянная!
— Вот уж врун, в первый раз такого вруна вижу! — заметил Кристо.
— Пиф паф! — кричал Малыш, пропустив мимо ушей замечание Кристо. — Он встал, а у него обе ноги деревянные!…
Потом Малыш крикнул:
— Прощай, Натали! — и бросился к дверям. Оба пуделя, лежавшие с притворно равнодушным видом, поскакали за ним следом, волоча за собой поводки…
— Он меня уморит! — проговорила Натали, вытирая мокрые от смеха глаза. — Поди все таки посмотри, что он там такое натворил…
Но Кристо не волновали злоключения брата, и он преспокойно уселся на прежнее место к столу Натали. Малыш был сильнее его и хитрее. И вечно что

нибудь выдумывал! Бабуся плакала, папа хохотал, а мама огорчалась, так как он все время врет. Мама говорила даже, что надо показать Малыша

врачу, но ей никак не удавалось выкроить свободную минуту.
— «Поднялся, а нога деревянная!» Надо же выдумать!
— Ну, — скептически протянул Кристо, — он сегодня у нас отличился, потому так и носится… Натали, можно еще один бисквит? Спасибо… Вчера вечером

папа принес из ячейки листовки, а сегодня утром не мог их найти. Мы весь дом обшарили. Малыш вернулся из детского садика, а бабушка его

спрашивает: «Не видел ли ты листовок, они лежали здесь на буфете?…» А Малыш как закричит: «Я, — говорит, — их унес и роздал в садике!…»
Сегодня во вторую половину дня Натали и так уж плохо работалось, а теперь она встревожилась… Что это еще за листовки? У твоего папы не будет из

за них неприятностей? Да нет, папа сказал, что половина работы уже сделана, но пусть Малыш не трогает его вещей, ведь папа без разрешения его

вещей не берет… Бабуся плакала и сказала, что со всеми этими листовками, ячейками и со всем прочил! мы в тюрьму попадем; мама заперлась в

спальне и там хохотала, а папа пошел к своим за другими листовками.

Хорошо еще, что Оливье, этого пижона, не было дома… Тогда было бы дело.
Но теперь Кристо срочно потребовалось узнать, нарисует ли Натали «Шахматиста», играющего в шахматы с Екатериной II? Конечно. А что сделал бы

Оливье, если бы узнал, что Малыш роздал листовки в садике? Сам не знаю! Разве можно что нибудь знать с этим чернорубашечником! Кристо, так

некрасиво говорить. Твой брат вовсе не чернорубашечник!… Можно подумать, что ты его ненавидишь!
Кристо положил локти на стол, не удостоив Натали ответа… Ему хотелось знать, когда Натали по настоящему начнет рисовать «Игрока». Только не

завтра, сначала надо закончить подготовительные работы.
— Если я когда нибудь заболею, ты к нам придешь, Натали, в прочтешь мне все, что написала, от начала до конца?
Мишетта просунула голову в дверь: пускай Кристо идет и утихомирит детвору, а то они уже настоящую войну затеяли. Кристо поцеловал Натали. «Как

не хочется уходить…» Он неслышно закрыл за собой дверь, потом снова появился на пороге. «В следующий раз ты мне расскажешь, да, Натали?»

VI. Кто теряет, тот выигрывает

Луиджи наконец позвонил Фи Фи. Только условился о встрече: удобнее всего, если они позавтракают вместе.
Все шло благополучно, с Корсиканцем тоже все уладилось как нельзя лучше, до того хорошо, что если бы даже Фи Фи заплатил три миллиона штрафа,

ему бы вернули деньги. Хозяин подал им тушеное рагу из зайца в густом темно коричневом соусе, и аппетитный пар приятно щекотал ноздри… Фи Фи

расцвел, даже щеки у него порозовели, а обычно лицо у него было как у трупа. Содержатели кафе внесут деньги, чтобы покрыть штраф. В прежние

времена поломали бы все эти биллиарды, чтобы его проучить. Теперь народ пошел покультурнее, и, кроме того, Фи Фи даже не из чужой шайки, а

просто сопляк…
— Хорош сопляк, Луиджи, мне уже сорок два!
— С чем тебя и поздравляю.
Луиджи воспользовался случаем, чтобы преподать Фи Фи урок. Фи Фи скоро сможет жить на ренту, аппараты приносят регулярный доход, значит, сиди

себе и поплевывай в потолок… Люди развлекаются, а ты, ты денежки гребешь. Дело куда более надежное, чем скаковые лошади, кому и знать об этом,

как не Луиджи. Пусть Фи Фи угомонится, сейчас, когда Корсиканец пошел с ними на мировую, и все будет в порядке, раз электрические биллиарды пока

в ходу, а если публика их разлюбит, подыщем что нибудь еще… Слава богу, голова пока варит. Луиджи с видом знатока отхлебнул глоток вина; он был

великий гастроном, а Натали с Мишеттой его совсем избаловали.
— Все это очень мило, я тебе бесконечно признателен, — сказал Фи Фи, — и я отлично понимаю, как мне повезло. Но, пойми же и ты меня, хоть ты

меня пойми, не создан я для того, чтобы жить на ренту. Через неделю мне все осточертеет. Стоит мне пожить спокойно, я сам начинаю искать

неприятностей.
Луиджи поднял стакан, поглядел на свет… Сейчас Фи Фи начнет свои нескончаемые жалобы. Вот если бы Фи Фи засадили в тюрьму, там бы ему

действительно жизнь осточертела! Пусть ка спросит у Натали, которая до отправки в немецкий лагерь хлебнула горя во французской одиночке. А ведь

Натали — она в себе самой силы черпает, а вот Фи Фи один в четырех стенах непременно рехнется.
— И что же у тебя на примете для будущих неприятностей? — спросил Луиджи.
— Женщина…
Луиджи поставил стакан. Это что то новенькое! Фи Фи, конечно, бабник, как и все прочие. Он ходок по женской части, но головы никогда не терял.

Значит, что то изменилось.
— Ну, раз так, дело плохо.

А ведь

Натали — она в себе самой силы черпает, а вот Фи Фи один в четырех стенах непременно рехнется.
— И что же у тебя на примете для будущих неприятностей? — спросил Луиджи.
— Женщина…
Луиджи поставил стакан. Это что то новенькое! Фи Фи, конечно, бабник, как и все прочие. Он ходок по женской части, но головы никогда не терял.

Значит, что то изменилось.
— Ну, раз так, дело плохо.
Да, дело плохо, так плохо, что Луиджи даже не может себе представить. Фи Фи рассказал, как встретил ее в «Колибри» на улице Жан Мермоз, этим

было все сказано. И вовсе не какая нибудь потаскушка, которая шатается по барам, а вполне современная женщина, которая умеет себя поставить. Не

ее выбирают, а она сама выбирает себе мужчин. Значит, очень красивая? Красивая? Да нет, не особенно… Но как раз такая, какие сейчас требуются…

Высокая, бледная… Губы без помады, веки намазаны синим, ресницы длиннейшие, накладные… Прекрасные каштановые волосы, встрепанные… Грудь как у

слонихи… Известно ли Луиджи, что у слонихи прелестная розовая грудь?
— Ну, животный мир для меня… Все, что не относится к механизмам…
— Талия такая, — продолжал Фи Фи, — что если бы стянуть пояс чуть потуже, ее перерезало бы пополам: налево торс с бюстом, а все прочее направо.

— Вот она какая, значит, есть надежда, что она отучит его скучать? Ну, это еще неизвестно… Во первых, ему нравится заниматься с ней любовью,

конечно не африканские страсти, но все таки очень приятно, а главное, все происходит весьма аккуратненько. Вечерами она являлась в «Колибри»…

вокруг нее вечно мужчины, немного пили, немного танцевали, немного играли в покер с барменом… Когда Фи Фи ее уводил, остальные роптали, а ему

было лестно, не больше того. Он не желает, чтобы его пырнули ножом в бок…
Луиджи и Фи Фи сидели одни в зале на втором этаже. На столе в застывшем соусе плавали кусочки зайца… Влажные стены, искусственные цветы грязных

тонов, словом, раздолье мухам. Фи Фи слишком много съел, слишком много выпил, и радость по поводу счастливого окончания дела с биллиардами уже

успела улетучиться. Нет, десерта не надо. Они выпили кофе… Фи Фи захотел во что бы то ни стало уплатить по счету. Нет уж, позволь, нет уж, ты

меня так выручил!…
Они дошли до большого кафе на Бульварах. На этом пятачке обычная толпа имела почему то весьма подозрительный вид… Молодые люди, в расстегнутых

чуть ли не до пупа рубашках, в джинсах — и это в самом центре Парижа, — чересчур морщинистые дамы, мужчины ростом и телосложением с платяной

шкаф, с такими лучше не встречаться в темном переулке, простодушные туристы… На Фи Фи оборачивались, очевидно, из за бритого черепа принимали

его за Уилля Бриннера. В животе у него начались рези, не надо было есть рагу… «Гарсон, бутылку Виши»… Но почему эта женщина должна принести ему

неприятности? Потому что она опасная особа… именно опасная… Поначалу он платил, и даже наличными. Потом, когда очутился на мели, сказал ей:

«Только не сегодня, сижу без гроша…» Все таки она утащила его с собой, потом так и пошло, впрочем, иначе и быть не могло, так как Фи Фи это

вообще не по карману. Такие певицы с собственной машиной и шикарной квартирой вовсе не стремятся перейти к вам на содержание, все равно одного

мужчины на это не хватит. Просто с ума сойти, сколько они зарабатывают! Я не говорю, что у Линды куча денег, но только потому, что она

картежница, а то бы… откровенно говоря, ничего в ней особенного нет, в сущности, она такая же, как и все особы, которые ловят клиентов,

разъезжая на машине, моторизованные шлюхи… Когда вы садитесь в машину такой девушки, получается, что у ней над вами перевес.

Не будет же

неимущая девчонка сидеть за рулем собственного «ягуара» или «мерседеса». Мужчина чувствует себя отчасти избранником… У таких, как Линда, во

всяком случае у самой Линды, квартиру обставлял специальный декоратор: мебель или в стиле Луи Филиппа или английское красное дерево… широкие

диваны, проигрыватель, а ванная комната таких размеров, что в ней можно ночевать… Что ей, скажите на милость, при таком образе жизни какие то

жалкие десять тысяч франков…
— Итак, по моему, с этой стороны неприятностей не предвидится, — заметил Луиджи. — Ты что же, любовник Линды, так сказать, по ее сердечной

склонности?
— Сердечной? Не смеши меня, пожалуйста. У Линды сердца и рентгеном не обнаружишь… Врожденный недостаток!
Он приводил своих приятелей к Линде. Лучше посидеть у девушки в комфортабельной квартире — надо, конечно, принести свое виски, — чем торчать в

«Колибри». Приятели привели своих приятелей. Вокруг Линды всегда куча народа. И подружки у нее тоже есть. Настоящий бордель. Но только бордель,

ничего противозаконного: ни наркотиков, ни торговли живым товаром. Но Линда афиширует их отношения, обращается с ним как с хозяином дома.

Почему? В один прекрасный день она обвинит его в сводничестве или в каком нибудь другом грехе… Луиджи никак не мог взять в толк: если Фи Фи не

влюблен и раз у него такие мрачные предчувствия, почему бы ему заблаговременно не смыться? Смыться? Хорошо, он смоется, а куда ему прикажете

идти? Некуда ему идти, и вечера пустые.
Луиджи посмотрел на часы.
— Ну, ладно, — сказал он, — мне удалось, и на мое и на твое счастье, выручить тебя. Как бы то ни было, я сократил бы свои визиты к Линде. Я

предпочитаю располагать собой и своим временем н не взваливать на других заботу о моих развлечениях… Гарсон!
Гарсон тащил тяжелый поднос с мороженым, он даже вспотел и оставался глух ко всем призывам. Вообще официанты почему то всегда обслуживают не

вас, а ваших соседей.
— Тюрьма? Ты опять о тюрьме мечтаешь? Прямо мания какая то!
Фи Фи старался поймать взгляд гарсона. Но тот проскользнул мимо, как кошка, и уже принимал заказ у других клиентов, где то в дальнем углу

террасы.
— Уезжай куда нибудь, Фи Фи, — посоветовал Луиджи. — Денежных затруднений у тебя не будет, я имею в виду доходы от биллиардов.
— Всегда у меня будут денежные затруднения. И особенно сейчас, когда я с Линдой… Я и без нее то ухитрился чуть не в петлю угодить…
Гарсон все не подходил, и Фи Фи опять завел свои жалобы: если человек жил так, как жил он, то есть с мыслью, что каждая минута может стать

последней минутой… когда человек потерял счет таким последним минутам, нелегко привыкать к существованию, где перед тобой целая жизнь… Перед

смертью человек себе ни в чем не отказывает, а он слишком долго жил так, словно должен был умереть с минуты на минуту… Не ходить к Линде из

соображений осторожности, причем не известно еще, правильны ли эти соображения… Болтаться без толку и скучать еще сильнее, чем у нее, там хоть

бывают хорошенькие девушки и парни вроде него, то есть такие, которые созданы совсем не для того, чем вынуждены заниматься, скандалы, риск,

драки, сегодня живешь, а завтра нет тебя — вот их стихия… А они пытаются разыгрывать из себя коммивояжеров или банковских служащих!
Луиджи страдал. Он торопился, а главное, уже слышал эти сетования тысячу раз. Он с нетерпением поглядывал на кряжистый торс Фи Фи, на его

короткую сильную шею, ловко схваченную воротничком белой шелковой сорочки, на его пестренький пиджак… Этот круглый, наголо обритый череп,

расплющенный как у боксера нос, губы, открывающие десны, великолепные квадратные зубы… Он снова посмотрел на часы, и, когда гарсон с равнодушной

миной опять попытался прошмыгнуть стороной, он крикнул ему вслед:
— А ну, стойте! Я хочу заплатить!
У входа в метро Фи Фи пожал руку Луиджи, еще раз поблагодарил его и вдруг сконфуженно добавил: «Скажи, ты не мог бы свести меня с Корсиканцем?»

Луиджи не ответил и исчез в метро.

Он торопился, а главное, уже слышал эти сетования тысячу раз. Он с нетерпением поглядывал на кряжистый торс Фи Фи, на его

короткую сильную шею, ловко схваченную воротничком белой шелковой сорочки, на его пестренький пиджак… Этот круглый, наголо обритый череп,

расплющенный как у боксера нос, губы, открывающие десны, великолепные квадратные зубы… Он снова посмотрел на часы, и, когда гарсон с равнодушной

миной опять попытался прошмыгнуть стороной, он крикнул ему вслед:
— А ну, стойте! Я хочу заплатить!
У входа в метро Фи Фи пожал руку Луиджи, еще раз поблагодарил его и вдруг сконфуженно добавил: «Скажи, ты не мог бы свести меня с Корсиканцем?»

Луиджи не ответил и исчез в метро.

VII. Честная мистификация

«Первоначально «Игрока в шахматы» смастерили не с целью обычной мистификации, приносящей доход, а чтобы спасти от казни доблестного борца за

независимость польского народа. Один польский дворянин, некто Вронский, которому раздробило обе бедренные кости во время восстания рижского

гарнизона в 1776 году (четыре года спустя после раздела Польши), укрылся в Риге у русского врача Орлова. Орлову пришлось отнять Вронскому обе

ноги тут же, у себя дома. Случилось так, что друг доктора, некий барон Вольфганг фон Кемпелен, приехал к доктору как раз в то время, когда он

прятал у себя Вронского. Кемпелен был мадьяр, механик, родился он в 1734 году в Петербурге и славился по всей Германии своими научными трудами.

Он был принят при дворе австрийской императрицы Марии Терезы и, будучи искусным шахматистом, не раз игрывал с нею в шахматы. Для того чтобы

вывезти Вронского из Риги, Кемпелен задумал построить лжеавтомат «Игрока в шахматы», которому суждено было впоследствии привлекать к себе

всеобщее любопытство в течение полувека…»
Натали прекратила чтение.
— Вот тут я и запуталась, — призналась она. — Одни уверяют, что автомат был сделан в 1769 году. А Робер Гуден называет 1776 год. Словом, слушай

дальше. Не кусай губы, Кристо! «Кемпелен демонстрирует свой чудо автомат в Туле, в Витебске, в Смоленске, в Санкт Петербурге, где автомат играет

в шахматы с самой Екатериной II и выигрывает партию к великой досаде императрицы, которая даже пытается сплутовать… Затем Кемпелен продает

автомат некоему господину Отону. Тот возит его по всем крупным городам Европы; в Париже он демонстрировался в 1783 и 1784 годах. После смерти

господина Отона «Игрок в шахматы» попадает к механику Леонарду Мельцелю из Регенсбурга. В 1808 году Мель цель сконструировал огромный механизм,

который назвал «пангармоникум», состоявший из набора различных музыкальных автоматов. Несколько раз он пытался также создать говорящий

человекоподобный автомат, следуя Кемпелену, которому в 1778 году удалось соорудить автомат, внятно произносивший несколько слов. (Описание его

дано в рукописи, озаглавленной «Механизм человеческой речи», Вена, 1791 г.) Мельцель везет «Игрока» в Америку. Эдгар По, присутствовавший на

одном из сеансов, дает объяснение этому феномену в своей новелле «Игрок в шахматы». Согласно одной записи Бодлера автомат погиб в Филадельфии во

время пожара. Но, если верить Роберу Гудену, это сообщение не соответствует действительности: наследники Мельцеля, по видимому, уступили

«Игрока» врачу из Бельвилля, который, по утверждениям одних, звался Круазье, других — Корнье; в его доме «Игрок», надо полагать, находился

вплоть до 1884 года. Механик Пьер Мари Эдмон Петраччи купил «Игрока в шахматы» на аукционе в 1904 году, будучи твердо уверен, что это

действительно тот самый автомат, который соорудил Кемпелен ради спасения польского дворянина.

Механик Пьер Мари Эдмон Петраччи купил «Игрока в шахматы» на аукционе в 1904 году, будучи твердо уверен, что это

действительно тот самый автомат, который соорудил Кемпелен ради спасения польского дворянина. Автомат перешел по наследству к его сыну Луиджи

Петраччи и находится у него и по сей день…»
Натали отложила тетрадь.
— Вот и все сведения, которые мне удалось извлечь из множества более или менее серьезных трудов.
— Пойду погляжу на него еще раз.
Когда Кристо вернулся после довольно долгого пребывания в подвале, он был бледен, глаза у него блуждали и, не обратив внимания на чашку

шоколада, которую тем временем принесла Мишетта, он уселся рядом с Натали.
— Значит, все они мошенничали? Скажи, Натали? Это не настоящий автомат? Правда, не настоящий? Он не умеет играть в шахматы? А Луиджи пробовал?
— Надеюсь, ты его не трогал? Тюрбан и бурнус того и гляди рассыплются в прах. Автомат ведь не думает, значит, все они мошенничали: Кемпелен,

Отон, Мель цель, словом, все… Можно и не заглядывая внутрь понять, что они мошенничали. Ведь автомат не думает… Пока еще не думает. Предположим,

что история польского патриота соответствует действительности и что в турка спрятали Вронского, чтобы вывезти его из Риги… Это вполне возможно,

не забудь, что Вронский был безногий, то есть меньше человеческого роста, он легко мог поместиться внутри турка, верно ведь? Не знаю, выдумала

ли я сама или, может быть, где нибудь прочла, что Вронский был прекрасный шахматист. Во время болезни он часто играл в шахматы с доктором

Орловым. Может быть, тогда то им и пришла в голову эта мысль… История шахматной партии с Екатериной II, согласно рассказу Гудена, тоже

доказывает, что на самом деле играл с ней Вронский: польский патриот должен был люто ненавидеть Екатерину, которая назначила крупную награду за

его голову, и вот он победил русскую царицу в ее же собственном дворце в Петербурге! Но ты только вообрази, как же был прославлен этот «Игрок»,

если сама великая Екатерина милостиво изъявила желание его видеть и сыграть с ним партию! Шоколад стынет, Кристо… Не буду тебе рассказывать,

сколько потов сошло с Кемпелена, когда Екатерина начала партию… Ведь Вронский не желал ей поддаваться, а Екатерина была неважной шахматисткой,

но даже мысли не допускала, что кто то посмеет у нее выиграть, потому то она и смошенничала!
Кристо негодующе застонал: «Ай ай ай» — и обхватил голову руками.
— Тогда турок яростно стукнул рукой и поставил на место фигуру, которую незаметно передвинула императрица! Кемпелен чуть не умер с перепугу…

Императрица в злобе вернула фигуру на прежнее место. Она не желала, чтобы пошел слух, будто она жулит… Тут турок скинул с доски все фигуры. А

знаешь, как им трудно было выбраться из дворца… Потому, что Екатерина вбила себе в голову купить автомат! Словом, эту диковину «Игрока» создали

хитрость, ловкость Кемпелена, а также ум и отвага Вронского пли их обоих. Вронский, вероятно, играл в шахматы так же хорошо, как современный

чемпион мира, ну, скажем, Ботвинник или как он там сейчас зовется… К тому же у него была необычайно сильная воля. В те времена анестезирующих

средств еще не изобрели, и доктор Орлов оперировал его без наркоза… Ампутировал обе ноги! Он напоил пациента, и все… А Вронский ему кричал:

«Режьте смелее! Не бойтесь!» Это я вычитала у Гудена.
Кристо, которого тоже оперировали — вырезали миндалины, — сжался в комок… Лично он не проявил такой отваги.

Кристо, которого тоже оперировали — вырезали миндалины, — сжался в комок… Лично он не проявил такой отваги. Когда Мишетта прошла через комнату

открыть дверь со стороны коридора Дракулы, оба вздрогнули, как застигнутые врасплох влюбленные.
Пришел рассыльный из газеты за рисунками, и одновременно явился Лебрен с дамой, не с той, что в последний раз, а совсем с другой. Он вечно их

менял. Началась суматоха, рассыльный ждал, стоя посреди комнаты, Лебрен пытался представить свою приятельницу, которая тоже стояла и

оглядывалась с видом репортера. Кристо тем временем незаметно улизнул домой. Мишетта искала рисунки в папках. «В синей! Я же тебе говорю, в

синей!» — и Натали все быстрее и быстрее проводила гребешком по волосам, стараясь навести Мишетту на след, куда могли засунуть рисунки… Конечно,

как раз в эту минуту зазвонил телефон.
Кристо уже не было, Мишетта наконец обнаружила нужную папку, рассыльный удалился, телефон переключили на магазин… Но лицо Натали не расцвело

обычной улыбкой. Она даже не предложила Лебрену и его подружке кофе и так явно ждала, когда незваные гости уйдут, что Лебрен сам начал торопить

Беатрису попрощаться с хозяйкой. Неужели она забыла, что нынче они приглашены на обед к друзьям, а ей еще надо переодеться… Да, да, мадемуазель

де Кавайяк только что прибыла из Лондона и едва успела забросить свой чемодан в гостиницу. Она работает в Лондоне, где создано бюро пропаганды

французского туризма: замки Луары, места исторических сражений, «звук и свет». Впрочем, в годы оккупации Беатриса жила в Лондоне и совершала

поездки в Алжир и в оккупированную Францию. Лебрен пытался в ходе разговора повыгоднее подать Беатрису, и, видя, что ему не удается

заинтересовать своим рассказом Натали, громоздил и громоздил подробности в надежде, что хозяйка дома будет покорена. С сорок третьего года

Беатриса де Кавайяк работала секретарем у генерала М…Энергичная и бесстрашная, она была незаменима во время важных совещаний, умела наладить

связи с командующими армией, властями повсюду, сначала в Лондоне, а позже даже в оккупированной Германии. Все, кто хотел видеть генерала, должны

были пройти через Беатрису! О нет, не через тюремные врата, просто очаровательный маленький привратник! Воображаю ее в военной форме, в пилотке,

сидящей набекрень на каштановых кудрях, и при всем том может вести грузовик круглые сутки… Десятки раз она пересекала канал на моторке, на

паруснике… Натали молчала как каменная. Наконец за гостями закрылась дверь.
Должно быть, Лебрен проводил Беатрису только до такси, потому что он тут же вернулся, сконфуженный и встревоженный. Что случилось?
— Чтобы никаких АФАТ у меня в доме…
Лебрен даже забыл закурить сигарету.
— А почему, Натали?
Натали быстро провела по волосам гребешком… Что это ему вздумалось таскать к ней людей без предупреждения, налетом, ни с того ни с сего… При чем

тут туризм? Она, Натали, слава богу, не парижская знаменитость, не Вогезская площадь… Очевидно, он просто хотел показать этой особе

«экзотическое местечко»? Луиджи коллекционирует редкие автоматы, а он — знакомства. Он — само воплощение снобизма, но запомните раз навсегда:

снобизм здесь неуместен, у них просто укромный уголок в обыкновенном парижском доме, где живет тучная женщина, и требует она только одного,

чтобы ее оставили в покое… Если вы, Лебрен, хотите состоять в числе моих близких друзей, в числе завсегдатаев этого «скромного места для

избранных», потрудитесь, сделайте милость, избавить меня от подобных налетов.

Он, очевидно, решил, что Сопротивление… Ну разве можно быть таким

глупцом! Чисто солдатская выдержка плюс прекрасное воспитание девицы из старинной католической семьи… Женщина с головой порхает себе между

монастырем и Диором… Все при ней — и генеральские звезды, и красивый парень, и терновый венец… Можете держать ее при себе со всей ее родословной

породистой кобылы и героическими идеями… Лебрен машинально зажег сигарету и опустился в кресло.
— Разве, по вашему, она не красавица?!
— Послушайте, миленький мой, мне с ней не спать… А если вы с ней еще не спите, то советую поторопиться! Или поставьте ее в холодильник… И потом,

вы отлично знаете, что здесь не курят. Идите курить в переднюю.
Лебрен громко расхохотался, погасил сигарету, скрестил ноги и еще глубже уселся в кресло. Сидя, он казался очень красивым, не видно было, что он

коротконогий.
— Если уж на то пошло, — начал он не спеша (точно таким же голосом и так же степенно говорил он в микрофон, когда сотрудники радио приходили к

нему в госпиталь с просьбой рассказать о его работах по пересадке костной ткани), — если уж на то пошло, я отдаю ей все преимущества перед Фи

Фи. Она тоже вышла из войны, как выходят из университета или политехнического института. Ваш Фи Фи окончательно увяз в дерьме, будь он даже

первейшим асом, героем и т. д. и т. п., тогда как Беатриса… если даже она с сумасшедшинкой, все таки она полезное, деятельное существо. Она

представляет все лучшее, что есть в крупной буржуазии, так сказать аристократию, вынужденную взяться за живое дело. А ведь это не так то уж

плохо. Разве нет?
Натали наводила порядок на своем столе, разбирала книги, тетради, листки, сложила их стопкой… Карандаши в стаканчик, резинки в вазочку, закрыла

пузырек с тушью…
— И оборотистая на редкость, — ворчала она, не слушая Лебрена, — со всеми знакома, получает десятки приглашений на каникулы… Занимается зимним

спортом, появляется в обществе знаменитостей.
— Оказывается, вы отлично знаете светские обычаи, госпожа Петраччп!
Неужели рассердился? Натали натянула на плечи шаль.
— До войны, милый мой Лебрен, мне не было и тридцати… У меня был муж, была дочка… Я ведь не такая уж старая, просто толщина меня старит, но в

свое время я тоже пожила, и неплохо… А теперь можете идти.
Лебрен, уже поднявшийся было с кресла, снова сел.
— В чем дело? — спросила Натали.
— Натали, — Лебрен глядел на нее внимательно, настойчиво, умно. — Натали, почему вы хотите лишить меня своей дружбы? Вы меня третируете, гоните

прочь… А ведь вы отлично знаете, что никакие АФАТ в мире… — Он низко наклонился и взял левую руку Натали, лежавшую на коленях, поцеловал ее: —

Ведь вы, вы — Натали… Ухожу… Можно, зайти завтра?
Натали улыбнулась. У нее было красивое лицо, правильный овал, даже двойной подбородок лишь слегка портил линию этого овала.

VIII. Детство

Обычно летом, в августе, «Фирма Петраччи, основанная в 1850 году», закрывалась. Натали вместе с Луиджи и Мишеттой уезжала на Юг, где ей достался

в наследство от дяди деревенский дом с питомником для разведения тутового шелкопряда, но и питомник с полками, и все прочее обзаведение было

брошено на произвол судьбы… С детских лет у Натали остался в ушах этот характерный шорох папиросной бумаги. Это копошились шелкопряды, пожирая

листья шелковицы, которыми их кормили. Теперь питомник превратился просто в огромную нежилую комнату, где ровно ничего не происходило.

Это копошились шелкопряды, пожирая

листья шелковицы, которыми их кормили. Теперь питомник превратился просто в огромную нежилую комнату, где ровно ничего не происходило. Покойный

дядя называл яички шелковичных червей «гренами». Покупал он грены у Пертюса и перепродавал их унциями. Занимался он также коконами и забирал их

у крестьян, которым предварительно продавал грены. Когда наступало время сбора, дядя оказывался полным хозяином положения, ибо за его спиной

вырисовывался силуэт всемогущего Лизилиоля, того самого, чья подпись стояла на банковских билетах и с кем таинственными узами был связан дядя.

Имя Лизилиоль внушало крестьянам непоколебимое доверие. Здесь то и жила Натали в летнее время с самого раннего детства, она любила питомник,

любила дядю; впрочем, она предпочитала жить у кого угодно, лишь бы не в их домике у железнодорожного переезда, где она родилась, у кого угодно,

лишь бы не там, где поезда с грохотом надвигались на нее, будто начиналось светопреставление. В питомнике только и слышно было ласковое

шелестение папиросной бумаги, а вокруг все было совсем такое же, как у них возле железнодорожных путей; это был ее край — отары овец, стада

быков, табуны лошадей и смелые объездчики. Мать Натали была стрелочницей, отец — путевым обходчиком. Родители отправили Натали в Париж чуть ли

не девочкой, п она стала парижанкой, хотя первым ее возлюбленным был провансальский объездчик.
Как они проводили лето, что делали там Луиджи, Натали и Мишетта, никто из друзей не знал. Просто исчезали в слепящем свете солнца, жили целый

месяц среди восхитительного шелковистого одиночества. Загоревшая дочерна Мишетта поддерживала связь с внешним миром — приносила хлеб, мясо, воду

и вино. В знакомом с детства пейзаже Натали с первого взгляда обнаруживала свое место, оставленную после себя вмятину. Обнаруживала в соседнем

карьере, в этом необъятном ослепительно белом храме, первые свои рисунки периода примитивизма в ее творчестве, выцарапанные гвоздем на мягком

белом рыхлом камне. Обнаруживала там, где небо сливается с землей, темные неподвижные силуэты быков и необъезженных лошадей, выгравированных на

необъятном лазоревом фоне, крохотные силуэты, не больше тех глиняных фигурок, что лепят в Провансе к Рождеству. Иной раз она дивилась, как могла

она приноровиться к их парижской квартирке между улицей П. и Р., где весь кругозор замкнут, ограничен глухими стенами сада. Быть может, родимый

ветер сумеет вымести весь тот яд, что она носит в себе? Но каникулы проходили слишком быстро, и приходилось уезжать, прежде чем дыханию ветра

удавалось пробиться сквозь пласты жира.

Сразу же по возвращении Натали узнала от Мишетты, что семья Луазелей тоже вернулась в Париж и что Малыш заболел свинкой. Натали уселась на свое

обычное место перед доской для рисования и попыталась вновь взяться за наброски «Игрока». Аккуратно сложенные листки бумаги, стопки книг,

карандаши и кисточки, торчавшие букетом из стаканчика… Зазвонил телефон. Парижская жизнь вступала в свои права… Госпожа Луазель… Она попросила

разрешения зайти к Натали.
Дамы не были знакомы и знали друг о друге лишь по отрывочным рассказам Кристо и Малыша. Мишетта, которая не раз видела, как по улице Р.

торопливо шагает госпожа Луазель, уверяла, что она настоящая красавица, впрочем, и о господине Луазеле она говорила, что он тоже красавец.
Высокая, хорошо сложенная женщина; трудно поверить, что она — мать четырех детей. Глаза — как у Кристо. кожа век такая тонкая, что, кажется,

зрачок просвечивает сквозь эту прозрачную пленку и придает ей коричневый оттенок.

Если бы госпожа Луазель не находилась в таком затруднительном

положении, она ни за что на свете не решилась бы… Но Малыш схватил свинку… Миньону и Оливье отправили к дяде Фердинану, а что делать с Кристо?

Этот сам заявил — отдайте меня жить к Натали, ради бога простите, к госпоже Петраччи… Уже давно Дениза Луазель мечтала познакомиться с госпожой

Петраччи; Кристо говорит о ней с утра до вечера, для него она высший авторитет… Прямой долг матери знать друзей своего ребенка, но у нее

никогда, никогда нет времени. Просто ужас! Это радио заедает всю нашу жизнь… Дениза Луазель вела собственные передачи, а там еще интервью,

поездки… она, конечно знает понаслышке госпожу Петраччи, видела ее иллюстрации — какой талант! — много слышала о ней от прислуги, от местных

торговцев… Она давно мечтала лично познакомиться с госпожой Петраччи… а теперь она, в сущности, совершенно посторонний человек, является к ней

просить об услуге, если говорить откровенно, попросту нелепой…
— Понимаю, — Натали провела гребешком по своим гладко причесанным волосам. — Вот только я думаю, куда мы его положим… Здесь настоящий проходной

двор, вечно народ, засиживаются допоздна. Разве что на старом диване в подвальном этаже с автоматами — иного выхода нет. Правда, для

впечатлительного ребенка оставаться одному на ночь в помещении со сводчатым потолком, со всеми этими автоматами… Я лично их боюсь!
— Да что вы? — госпожа Луазель рассмеялась, очевидно вспомнив все, что пришлось пережить госпоже Петраччи… И еще уверяет, что боится автоматов

собственного мужа! — У нас, — произнесла она вслух, — только один Оливье нервной конституции, а у всех остальных нервы крепкие. Пошли в отца. Я

то ужасно нервная, и Оливье в меня, но только он один.
Натали постучала в стенку:
— Мишетта, кофе…
Итак, вопрос был улажен, Кристо поживет у Натали? его мать все благодарила и благодарила… Она торопилась, но все таки посидела еще немного.

Дениза Луазель была хохотушка, живая, романтическая особа… Должно быть, ей цены нет в ее родной стихии — на радио. Натали разлила кофе.
— Кофе чудесный! Но я всю ночь глаз не сомкну. — Госпожа Луазель поставила чашку. — Пожалуй, это и к лучшему с больным Малышом… А тут еще не

будет Кристо! Без ребятишек в доме… Я вечно говорю о них, как о маленьких, хотя Оливье уже семнадцать, а Миньоне пятнадцать… Так тихо будет,

тоскливо… Сейчас Кристо тоже у дяди Фердинана. Пора за ним ехать. У дяди нет ни жены, ни детей, ни собак, ни кошек, и все таки нельзя навязывать

ему троих… До чего же я вам признательна, мадам, безумно признательна… Как только Оливье узнал, что дома свинка, он без оглядки умчался прочь,

он уверен, что свинка отрицательно действует на мужскую потенцию. Он только об этом и думает! Вообще то он пока еще девственник. Даже Миньона

говорит: «Господи, хоть бы ты скорее потерял свою невинность и перестал нам морочить голову!» Вы только вообразите себе, каково все это

выслушивать моей свекрови…
Кристо говорил совсем как его мать, многословно, быстро, представлял персонажей в лицах, настоящий театр…
— Он вбил себе в голову, что девушки над ним насмехаются. Он прав — они действительно особы вредные… Послушать их, так в пятнадцать лет они уже

со всем светом переспали! А на самом то деле они невинны, абсолютно невинны. Все происходит так же, как и в наше время, как во все времена,

молодые девушки влюбляются, некоторые живут с мужчинами, другие не живут, это уж вопрос темперамента, но как бы то ни было, все они без

исключения черт знает что про себя выдумывают.

Единственная разница та, что в наши дни девушка скрывала, если у нее был любовник, а теперь

уверяет, что у нее их дюжина. И то и другое ложь! Молодые девушки — отъявленные лгуньи… Миньона тоже невесть что на себя наговаривает, а я

случайно видела, как она залепила пощечину одному господину — хлоп по щеке, хлоп по другой… Пятнадцать лет…
Время шло. Госпожа Луазель уже не смеялась. Она говорила об Оливье. Он просто одержим своей девственностью, вся семья стала одержимая, только об

этом и говорят. Бабуся выходит из за стола, до того эти разговоры ее возмущают, запирается в своей комнате и плачет. Современное воспитание…

дружба, товарищество, полная естественность и откровенность… Словом, говорят обо всем.
— Вы без всякой свинки превратите вашего Оливье в импотента, — серьезно заметила Натали. — Пока вы смотрите на воду, стоящую на огне, она

никогда не закипит.
Верно… Дениза задумчиво разглядывала своп красивые руки, на пальце только обручальное кольцо. У них в семье еще и политические разногласия — муж

коммунист, сама она сочувствующая, а Оливье придерживается противоположных взглядов… «Молодая нация»… Совсем свихнулся. Не хочется мне быть

чересчур строгой к собственным детям.
По щеке Денизы скатилась слеза. Она вытащила носовой платочек.
— Странные у нас дети, мадам… Малыш такой отчаянный врун, что страшно становится. На прошлой неделе он стянул у меня из сумочки пять тысяч

франков. Я буквально их обыскалась, для нас пять тысяч — большая сумма… Так я и не нашла денег, и не случайно — оказывается, Малыш угощал на

нашей улице всех ребятишек! А ему и пяти еще нет. Вам повезло, что у вас нет детей.
— В таком случае отдайте мне Кристо, а? Вот видите!
— Ну, Кристо! — Лицо Денизы посветлело. — Удивительное создание, но не подумайте, что это легкий ребенок… Он может обходиться без посторонней

помощи, точен, как швейцарские часы… Не знаю, кем он себя сейчас воображает, но еще недавно был космонавтом. Я просто счастлива, что он так

охотно й вам идет. А главное, не стесняйтесь! Спрашивайте с него, пусть не сидит без дела, он все умеет — и по хозяйству, и на кухне, в чем надо

подсобит… Вы и представить себе не можете, до чего он полезен в доме! Он все умеет, это настоящий гений домоводства… Сейчас я позвоню дяде

Фердинану, скажу, чтобы он отправил к вам Кристо. Не думаю, чтобы дядя был в восторге от того, что ему навязали ребят… но ничего не поделаешь,

пускай хоть на что то сгодится. Зачем остался холостяком?! Были бы у него свои хлопоты, своя семья и не докучали бы ему чужие дети.
Совсем как Кристо, те же неожиданные повороты мысли. Мать ужасно на него походила, только чаще, чем он, смеялась.

IX. Пещера андроидов

Через час явился сам Кристо, таща чемоданчик, а через руку у него был перекинут толстый свитер цвета бордо. Госпожа Луазель мать — она же

бабуся, — очевидно, купила оптом не меньше тонны такой шерсти и навязала для всех своих внучат различные изделия бордового цвета — свитера,

носки, шарфы, перчатки, теплые шапочки… Из кармана Кристо вытащил зубную щетку, кусочек мыла, а из картонного чемоданчика — пижаму, две пары

маленьких трусиков, две коротенькие рубашки, две пары носков и томик Жюля Верна.
— Я взял одного Жюля Верна… Подумал, что теперь ты расскажешь мне про «Игрока» все с начала до конца, ведь из за каникул ты за него еще не

бралась. Спать я буду в подвале? Это мама мне сказала, она не велит бояться автоматов, особенно ночью, я должен быть храбрым, потому что у

Малыша свинка.

— Я взял одного Жюля Верна… Подумал, что теперь ты расскажешь мне про «Игрока» все с начала до конца, ведь из за каникул ты за него еще не

бралась. Спать я буду в подвале? Это мама мне сказала, она не велит бояться автоматов, особенно ночью, я должен быть храбрым, потому что у

Малыша свинка. Не понимаю, причем тут свинка.
— Ну, ясно же… Твоя мама имела в виду, что, раз Малыш заболел свинкой, это неприятно для всех — и для самого Малыша, и для мамы, и для всей

вашей семьи… Мама боялась, что ты будешь мне мешать, но раз у Малыша свинка и другого выхода нет, ей пришлось отослать тебя к нам. Заметь, что

мне твое присутствие не помешает, и я очень рада, что ты у нас поживешь… Но твоя мама считает, что ты должен быть храбрым мальчиком и не

причинять нам хлопот, раз у Малыша свинка, и ей, хочешь не хочешь, пришлось поместить тебя у нас…
Кристо внимательно слушал Натали, но, когда она кончила, пожал худенькими плечами.
— И вовсе это не потому, что у Малыша свинка. Глупости какие.
Натали прервала спор, поднявшись с места. Никогда еще Кристо не видел, как она встает, передвигается… Если бы кони Марлп понеслись вдруг

галопом, если бы одноножка Вандомская колонна начала вдруг прыгать вдоль улицы Кастильон, Кристо, пожалуй, не так удивился бы. В движениях

Натали было что то гармоничное, будто скользил по водам корабль, покидающий док; высокая, широкая в своем платье, как у королевы Помарэ, она,

покачиваясь, легко шла по узкому коридору, ведущему в магазин.
Под самым потолком горела лампа с противовесом, ярко освещавшая только верстак Луиджи, в углах подвала залегли резкие тени. Мишетта сняла с

продавленного дивана валявшиеся на нем вещи. И тут оказалось, что на сундуке стоит крошечная японочка с раскрытым веером в руке, а другой рукой

она подносит к розовому своему личику маску… Раньше Кристо ее никогда не видел. Устраивая для Кристо ложе, Мишетта бесцеремонно отодвинула в

сторону клоуна и фокусника с его летающей дамой… «Игрок в шахматы» находился на своем обычном месте; он сидел спиной к стене, положив левую руку

на подушечку, лежавшую возле намалеванной на ящике шахматной доски, и, мягко округлив в локте правую руку, смотрел прямо перед собой

единственным глазом, так как другой его глаз провалился внутрь черепа. Краска на его щеках и на ящике потрескалась, облупилась, побурела от

грязи, ткань тюрбана и накинутого на плечи бурнуса посеклась, насквозь пропиталась пылью… Старый, ветхий турок.
— Скажи, Натали, а когда он играл с императрицей, он не был такой облезлый?
— Надо думать… Все стареют, и турки тоже.
— Императрица ведь была красивая, она не стала бы играть с таким уродом, да?
Мишетта окликнула Кристо, чтобы он помог ей расстелить на диване простыни.
— Зайди с другой стороны, тащи хорошенько… Какие только глупости лезут ему в голову… Твоя императрица ходила в шляпке, как старуха английская

королева, носила на шее жемчуга, а шея у нее была морщинистая, будто у цыпленка, а корону небось стащила с кого нибудь, и даже вместе с

волосами… Отпусти немного конец, а то простыня криво лежит, сползет ночью…
Кристо не стал спорить с Мишеттой. На картинках Екатерина II была вроде Натали, она тоже была, толстая — откуда же у нее тогда цыплячья шея? — и

не могла она носить на голове шляпку и корону одновременно, и потом императрицы сами ни с кем не дерутся и не вырывают волос. Ладно, он

промолчит, не будет спорить, сейчас ему не до того. Сейчас главное то, что Малыш болен свинкой, а сам он переехал к Натали… Все это до того

выводило Кристо из равновесия, что сквозь еще не совсем сошедший летний загар на щеках проступили два розовых пятна.

Юркий и быстрый, словно

ящерица, он скользил среди разрозненной мебели и самых удивительных вещей. Кроме японочки, здесь оказалось несколько электрических биллиардов, а

рядом с турком — пианино с треугольным отверстием там, где полагается быть пюпитру, на который обычно ставят ноты… В треугольнике — валик

перфорированной бумаги.
— Значит, вот кто снял у меня помещение? Здорово! — Это сказал Луиджи. — Иди сюда, я покажу тебе, как играет пианола — juke box нашей юности.

Никак не соберусь ее починить; а пока я просто ткну ее в спину, и она заиграет.
Послышался грудной протяжный хрип, и бумажный валик в треугольном отверстии начал вращаться, по клавишам пробежали невидимые руки — раздалась

музыка, вычерчиваемая на клавиатуре, как строчка машинописного текста на листе бумаги. Длинные и короткие строчки, знаки восклицания,

звукоподражания… Звуки отскакивали от голых кирпичных стен, как пинг понговые мячики, терзали барабанные перепонки своим нескончаемым хрипом и

бульканьем… Исполнялось что то бравурное, гаммы пробегали из одного конца клавиатуры в другой, аккорды выжимали сразу несколько клавиш, трель

билась между черными и белыми клавишами. Мишетта застыла, обеими руками прижав к груди подушку, на которую собиралась натянуть наволочку.

Натали, сидевшая в дырявой качалке, раскачивалась в такт мелодии. Луиджи перебирал на столе какие то бумажки. Пианола фальшивила, хрипела, но

Кристо зачарованно смотрел на клавиатуру, по которой бегали невидимые пальцы. Потом валик замедлил ход, клавиши снова стали неподвижными и

пианола замолкла. Мишетта натянула на подушку наволочку.
— Вот и все, на что способна теперь эта несчастная старушка… — Луиджи отложил в сторону свои бумаги. — Сейчас в твою честь я заведу juke box, я

его как раз починил. Если соскучишься ночью, можешь его завести. Смотри, вот жетон, бросишь его сюда, отсюда получишь обратно и заводи снова.
Потоки музыки, целое море лазури и золота затопили подвал с его полутенями, блестящего клоуна, декольте летающей дамы, атласное кимоно новой

японочки, зеркальце хорошенькой «кокетки», гризетку у окошка, драгоценные камни, парчу, стальные инструменты на верстаке, черный и плоский

подводный пик — Мишетту, доброго гнома Луиджи, колыхающуюся как волны Натали… В потоке бескрайних волн плавал, нырял Кристо, маленький морской

конек, маленькая морская лошадка, похожий на шахматного коня, которого хранил в своем ящике старый турок. В juke box погасли огни, музыка

прекратилась. Праздник кончился.
— А теперь за дело… — Луиджи уткнулся в свои бумажки.
— Можешь здесь поиграть, только не разговаривай с Луиджи. — Натали поднялась с качалки. — Можешь даже пошуметь, ты ему не помешаешь. Он уже

забыл, что ты здесь… А теперь, когда твое ложе готово, Мишетта пойдет сделает завтрак. А я ухожу к своему турку, я с приезда к нему еще не

прикасалась. За завтраком увидимся, Кристо…
Натали в сопровождении Мишетты проплыла к двери, оставив Кристо среди автоматов и музыки, а спиной к нему сидел добрый, очень добрый гном.

X. Роковые игры

Если бы Кристо не поселился в подземном погребе кладовой у Петраччи, он не проводил бы ночей один в обществе автоматов, механических биллиардов,

разнообразных аппаратов, музыкальных ящиков и всякой всячины: отверток, клещей, английских ключей, ламп, электрических проводов и батареек,

кусков стекла, обрезков материи, толя, ваты, картона, бечевок, проволоки, золотой и серебряной фольги, кукольных голов в париках и без париков,

рук и ног из папье маше и фарфора… Один в четырех стенах… Никогда в жизни он еще не бывал один, ни днем, ни ночью.

Спал он дома в одной комнате

с Малышом и Миньоной, Миньона помещалась за ширмой. И вот он один, и все в полном его распоряжении — и пространство подвала, и тишина… Глубокий,

огромный, темный даже днем подвал — на уровне тротуара приходились только четвертушки окон — приобретал ночами иные размеры… Блестки, тюль,

атлас начинали сверкать, как на театральных подмостках; клоуны, музыканты, танцовщицы, полишинели, обезьяны, птички принимали нарочито

театральные позы… Кристо не боялся; это же куклы, такие же глупенькие, как куклы Миньоны, с той лишь разницей, что искусные люди научили их

делать несколько движений, вот они и повторяют их без конца. Кристо снова и снова заводил игрушки, включал электрические автоматы, но повторение

все одних и тех же жестов, улыбок, взглядов, вся эта застывшая иллюзия вскоре привела его в странное и возбужденное состояние духа. Первые дни

после водворения у Петраччи он ходил бледный и нервный.
— Слишком много ты возишься с автоматами, — догадалась Натали, которую нельзя было провести, — пари держу, что ты их целые ночи напролет

заводишь.
— Иногда, — признался Кристо. — Они меня раздражают.
— Тогда потрудись их не трогать, балбес ты этакий, — рассердился Луиджи.
Но когда Луиджи начал чинить хоровод танцовщиц, каждая величиной с детскую ладошку, все на свете померкло в глазах Кристо. С этих то крошечных

танцовщиц, которые кружились сначала в одну сторону, а потом в другую под звуки тоненькой музыки, готовой, казалось, оборваться в любую минуту,

все и пошло — Кристо пристрастился к механизмам. Все прочее отступило на задний план, и остались лишь винтики и пружинки, а главное — их

загадочное взаимодействие, то, как они сцеплены, связаны, как они вращаются, как движутся вперед, потом назад, раскачиваются. С двумя

танцовщицами из шести что то не ладилось, они не желали слушаться завода… Сидя у стола, Луиджи исследовал механизм, старался обнаружить

сносившуюся или заржавевшую деталь, заменял новой, которую раскапывал среди завала на верстаке, подпиливал, смазывал, подвинчивал, подтягивал.

Проходили часы — короче самой короткой секунды. Когда танцовщицы плавно закружились все разом и музыка заиграла так, что не пропадало ни одной

нотки, Кристо очнулся и обнаружил, что сидит на своей табуретке.
— Завтра мы их почистим и подкрасим… Что это у тебя такой странный вид? Ты здоров? Ого, уже восемь часов! Ты еще не ел, должно быть от этого…
Ни тот, ни другой даже не заметили Мишетты, хотя она дважды заглядывала в подвал.
Кристо жил в царстве поделок — то смотрел, как работает Луиджи, то играл один, что то мастерил, что то строил… Иной раз спрашивал у Луиджи

совета, напряженно слушал его, переносясь в другой мир, будто читал заманчивую книгу, забывая о собственном существовании, не чувствуя

собственного тела. Он не приставал к Луиджи, догадывался, когда тому хочется поработать спокойно, и устроил себе в подвале на садовом столе

собственный уголок. Не усложнил он и жизни Мишетты, сам стелил за собой постель, помогал ей накрывать на стол, любил заглянуть в мастерские

Петраччи, помещавшиеся во дворе дома № 34, и являлся к Натали, как и прежде, с визитом, пока в столовую еще не набились обычные гости. Мать

Кристо звонила каждый день, и каждый день, остановись на минутку другую у окна магазина, посылала сынишке через стекло витрины воздушные поцелуи

и улыбки. Случалось, она держала на поводке двух пуделей; которые визжали, лаяли и натягивали сворку. Приходила также и бабуся, госпожа Луазель

старшая, пожелать Кристо через стекло доброго утра — видеть внука и не слышать, не иметь возможности поцеловать его было выше ее сил.

Мать

Кристо звонила каждый день, и каждый день, остановись на минутку другую у окна магазина, посылала сынишке через стекло витрины воздушные поцелуи

и улыбки. Случалось, она держала на поводке двух пуделей; которые визжали, лаяли и натягивали сворку. Приходила также и бабуся, госпожа Луазель

старшая, пожелать Кристо через стекло доброго утра — видеть внука и не слышать, не иметь возможности поцеловать его было выше ее сил. Бабуся

вытаскивала носовой платок и поспешно удалялась. Господин Луазель рано утром, проезжая на своей малолитражке, гудел, махал рукой «здрасьте,

здрасьте» и катил дальше.
Потом Лундяш высылал Кристо из магазина. Клиенты любили поговорить с хозяином приватно, да и сам Луиджи не так уж горел желанием отвечать на

многочисленные вопросы мальчугана. Владельцы игорных автоматов, люди не всегда… Тем более что Кристо уже изложил свою точку зрения на азартные

игры: должен существовать способ, позволяющий исчислить все случаи… и наверняка выигрывать. Луиджи отрезал: случай не поддается исчислению,

главное, не болтайся ты здесь. К тому же все аппараты для азартных игр во Франции запрещены, заруби себе это на носу. Сейчас разрешены только

игры, требующие ловкости, скажем электрический биллиард… II давай ка лучше поговорим о чем нибудь другом… Почему на клиенте была розовая

рубашка? Откуда же я знаю! Не заметил я его перстня. Не заметил, что у него противная физиономия. Слушай, поговорим о чем нибудь другом, а?… Иди

куда хочешь, только не торчи в магазине! Да, да, можешь заглянуть в мастерские.

Этой милости Кристо удостоился только благодаря чрезвычайным обстоятельствам, в которых он очутился. Кристо подымался по расшатанной лестнице,

которая брала начало на мощеном дворе дома № 32 и вела прямо в первую мастерскую, самую большую, с машинами. Рабочие встречали его улыбкой.

Кристо знал их всех в лицо, но здесь, у станков, они были какие то совсем другие. Когда Кристо пришел сюда в первый раз, с машинами его

познакомил низенький старичок, по имени Андре. Среди всех этих токарных. станков, электропаяльников, сверлильных станков с целым набором

различных сверл, пил для дерева Кристо сразу выделил большие ножницы для резания металла: они были похожи на полузакрытый глаз, который в этой

безобидной мастерской высматривал его, Кристо, своим палаческим взглядом. «Вот бы ими маникюр сделать!» — сказал Кристо, для верности пряча руки

за спину, а Андре покачал головой: «Смотри, не трогай!» И с тех пор всякий раз, когда Кристо проходил по огромной мастерской и чувствовал на

себе взгляд этого по восточному подмалеванного черной тушью глаза, он поспешно опускал веки. Когда ножницы работали и концы их широко

раздвигались, они уже не походили на глаз и послушно резали металлические полосы, которые им подсовывали.
Затем Андре подвел Кристо к молодому рабочему и сказал: «Побудь с Марселем, сынок, он тебе объяснит что к чему» — и вернулся к своим ножницам.

Кристо, стоя рядом с Марселем, ждал, но тот, видно, ничего не собирался объяснять. Он склонился над маленьким голым человечком, установленным на

подставке, с круглым, тоже голым, без парика, черепом, с повисшими в суставах ножками. Металлические проволочки соединяли ручки и ножки человека

со спрятанным в цоколе механизмом. Наконец Кристо не выдержал:
— Что это такое? Как он движется?
— Кулачковый вал, — ответил Марсель, показывая на находящийся внутри вал, на который были нанизаны детали различных конфигураций, и включил

механизм: вал начал вращаться, и человечек согнул руку в локте, поднял ее, повернул голову налево, повернул ее направо.

Все его жесты были до

странности похожи на жесты живого человека, подражание здесь достигало совершенства.
— Как же он движется? — Кристо даже рот раскрыл от удивления.
— Вал вращается… движение через проволоку сообщается кукле. От этих кулачков зависит движение куклы и продолжительность завода. Вот я и

определяю конфигурацию этих кулачков.
— А проволока? Ее видно.
— Куклы же одетые, дурачок! Это пастух.
Марсель изъяснялся телеграфным стилем и ничего не объяснял, но он был молодой, п Кристо в его обществе не чувствовал смущения. Потом Марсель

повел Кристо в соседнее помещение поменьше размером, где находилась инструментальная. Тыча пальцем, он объявлял без передышки: «Токарный станок…

сверлильный станок… тиски…», как будто Кристо мог что нибудь понять. Отсюда он провел Кристо в неуютный коридорчик, где под ногами расходились

доски пола, а стены, некогда побеленные известкой, облупились и на них висели железные листы, связки металлических деталей. «Исторический

музей», — сказал Марсель и снял с гвоздя большое проволочное кольцо, на котором вместо ключей болтались кусочки металла. «Внутренности

автоматов, — пояснил он. — Здесь образцы механизмов каждого автомата, выпущенные фирмой Петраччи». И он снова надел на гвоздь проволочное

кольцо.
Коридор вел в темную, тускло освещенную комнату. «Картонажная, — объяснил Марсель. — Побудь здесь, а потом приходи ко мне. У меня под лестницей

есть свой чуланчик».
— Значит, пришел учиться? — Мастер картонажного Цеха оказался брюзгой. — Только предупреждаю, у меня ничему не научишься… Там, где американцы

делают в два приема все три операции, я трачу несколько часов. Беру бумагу и вклеиваю в полую часть гипсовой маски лист за листом… Муляж

делается по модели госпожи Петраччи… Лист за листом, пока наконец не получится, скажем, картонное туловище собаки. А американцы выливают в форму

особый состав и дают ему затвердеть. Картонажные работы вручную! А они там в два приема производят три операции… Ну и гады! А главное, поди

узнай, с чем они работают… Говорят, что то вроде каучука… Даже господину Луиджи, а уж на что он ловок, не удалось ничего узнать. Вот за той

дверью, сынок, находится швейная мастерская. Иди туда. Когда тебе надоест, работницы покажут, где выход…
В швейной мастерской Кристо с первого же дня встретили улыбками, так его забаловали, что он полюбил сюда ходить. Ласковее всех с ним обращалась

длинная Мари, и Кристо преимущественно держался поблизости от нее. Мастерская, загроможденная, как чулан. С потолка местами осыпалась

штукатурка, обнажив массивные коричневые балки, оконные стекла до того грязные, что вполне можно было обходиться без занавесок. Все здесь было

колченогое — табуретки, стулья с продавленными сиденьями, была даже хромоножка Сели, самая молоденькая из пяти работниц, которая всегда

припасала для Кристо конфетку. Прочно стоял на ногах только стол, занимавший почти всю комнату, тяжелый, громоздкий, широкий, незыблемый.

Работницы сидели вокруг этого стола, заваленного скелетиками игрушек, показывавших свои металлические внутренности, куклами без платьиц,

медвежатами и кошками без шкурки. Обрезки материи, кусочки кроличьего меха валялись прямо среди игрушек; в центре стола на спиртовке варился

клей. Стены почти сплошь, сверху донизу, были увешаны пакетами, где хранились лекала, по которым работницы выкраивали куклам платья, будто для

живого человека.

Стены почти сплошь, сверху донизу, были увешаны пакетами, где хранились лекала, по которым работницы выкраивали куклам платья, будто для

живого человека. Тут же красовались портреты кинозвезд, приколотые к стене прямо булавками, и репродукции с известных картин, бог весть как сюда

попавшие. Работницы одевали на медвежат, зайчиков, кошек меховые рукавчики, меховые штанишки, обтягивали мехом спинку и животик, затем сшивали

все вместе и подключали каждую уже одетую игрушку к находившемуся посреди стола штепселю: одевая игрушку, недолго и повредить механизм, а

механизм штука деликатная. Маленькие игрушки, полностью экипированные и готовые к отправке, ждали очереди на полках, большие — прямо на полу с

рассохшимися досками. Иногда поступал заказ на нестандартно большую вещь, которую делали в единственном экземпляре, скажем, слона величиной с

Кристо. Кристо увидел слона, только когда его покрасили и поставили сушить рядом с костюмерной. Когда слон подымал хобот, оттуда начинала бить

тоненькая струйка воды, струйка попадала в зайчика, сидевшего напротив, и зайчик открывал зонтик! Кристо хохотал, как будто его щекотали, а

когда он хохотал, то становился ужасно похож на свою маму. Слона, пускавшего струйку воды, и зайчика с зонтиком быстро отправили заказчику, так

что Кристо они еще не успели надоесть. Иначе со слоном произошло бы то же самое, что и со всеми прочими игрушками: увидев новый автомат, Кристо

поначалу хохотал и веселился, но вскоре эти без устали повторявшиеся движения начинали действовать ему на нервы и он становился просто

невыносимым. Луиджи подарил ему несколько старых заводных игрушек. Кристо разбирал, а потом собирал их и стал гораздо спокойнее, узнав, что у

них там в животе и почему они движутся, он теперь более снисходительно относился к этим несчастным болванчикам, которые только и умеют, что

повторять какой нибудь один трюк. Но механик, создавший механизм, вызвавший к жизни все эти жесты и трюки, был человек хитроумный, и из уважения

к механику Кристо забывал о смехотворно нелепых жестах заводных игрушек.

XI. Рождение замысла

После Луиджи самым большим авторитетом в области механики и предметом постоянного восхищения Кристо был молодой рабочий Марсель, который

пригласил его к себе в чуланчик под деревянной лестницей во дворе. Луиджи отдал в собственность Марселя для его личных работ этот чуланчик,

считая, как и Кристо, что Марсель человек исключительных способностей. Кристо повадился ходить в чуланчик каждый божий день. Марсель объяснял не

так хорошо, как Луиджи; некоторые вещи казались ему настолько простыми, что Кристо никак не удавалось заставить его понять, что он, Кристо,

ничего не понимает. Марсель мастерил разные забавные штучки, которые затем продавал на Бульварах, чтобы подработать. Но как ему удавалось

уговаривать покупателей, раз он от силы произносил одно слово в час, был вроде немой? Недаром же его в мастерских прозвали Марсель Великий

Немой. Когда они сидели в чуланчике вдвоем, Кристо — болтун от природы, так же как и его мать, — говорил еще больше, чем обычно, а Марсель тем

временем молча трудился над крошечным пожарным, который лез вверх по проволоке: для этого требовалось тихонько потягивать одной рукой кольцо на

конце веревки, которую держали вертикально в другой руке; при каждом легком подергивании пожарный маленькими скачками передвигался вверх по

веревке. Так как Марсель изготовлял пожарных дюжинами, Кристо, приглядевшись к работе, научился пропускать проволочки в отверстия на ногах и

руках пожарного, вырезанного из легкого металла, но никак не мог взять в толк, почему пожарный соглашается лезть вверх.

Кое какие секреты

Марселя были столь очевидны, что вам оставалось только воскликнуть: «Ну, ясно! Как это я не додумался!» Другие были хитроумнее, но Марсель

ничего не объяснял, а только говорил: «Разбери и посмотри сам». А потом: «Собери и сам посмотри!»
Марсель недавно пришел из армии и с виду был настоящий деревенский парень, который вдруг нежданно негаданно очутился в Париже. Но на самом же

деле Париж не был загадкой для этого сына Монмартра. Сам того не желая, Марсель вводил людей в заблуждение — хоть этот рослый парень и казался

вялым и неуклюжим, был звездой и гордостью своей футбольной команды. И Луиджи, узнав Марселя поближе, устраивал так, чтобы при заключении

торговых сделок, при подписании всяких документов Марсель находился с ним рядом, у того было непогрешимое чутье, позволявшее безошибочно

разгадывать козни противной стороны. И наконец он был превосходный шахматист, и именно с ним Кристо сыграл свою первую партию в шахматы.
В сущности, загадочное молчание Марселя Великого Немого пошло на пользу Кристо не меньше, чем объяснения Луиджи. Разбирая и собирая маленьких

пожарных — Кристо уносил их к себе в подвал и, дрожа от нетерпения, ломал над ними голову, — он наконец докопался. В один незабываемый день он

притащил Марселю пожарного, которого сам собрал из частей и который ловко, лез вверх по веревочке. Марсель поздравил его улыбкой — возможно,

именно с такой улыбкой на лице он продавал своих пожарных, заменяя обычные разглагольствования торговцев, — и проговорил: «Хорошо!» Эта похвала

до такой степени разожгла любовь Кристо к Марселю, что он решил поверить ему самую тайную свою мечту, хотя дружба их длилась неполных три

недели.
— Если я сумею, Марсель, я сделаю автомат, который будет повторять одни и те же движения ради чего то…
Марсель подождал продолжения и, не дождавшись, заметил:
— Неясно.
— Что же тут неясного! Он будет повторять все одно и то же, чтобы что то сказать…
— А что? «Пейте минеральную воду»?
— Да нет, — завопил Кристо и от нетерпения попытался даже обежать чуланчик, где невозможно было повернуться. — Как ты не понимаешь! Просто на

нервы действуешь! Что нибудь хорошее, по настоящему хорошее… — Кристо забрался на высокий табурет и вдруг, вспыхнув, выпалил: — Знаешь, я сделаю

картину… Красивую красивую… Как у Луиджи в подвале, только еще красивее. Помнишь, у него есть картина с настоящими часами на колокольне? А я

сделаю картину, где будут не только часы, которые ходят…
Марсель подумал с минуту, потом заявил:
— Неясно.
Кристо страдал по настоящему.
— Когда ты мне ничего не объясняешь, я ведь не говорю тебе: «неясно, неясно»! Я сам мучаюсь! Сам стараюсь понять!
— Понимать то еще нечего.
— Да как же так! Например, я сделаю Натали…
— Ага! — буркнул Марсель.
— …а кругом нее всех ее гостей. И Натали всех кормит. Что, не красиво, а?
— Красиво.
— Все гости будут нарисованы, а рука Натали будет выходить из картины, будет двигаться, раскладывать всем еду…
— Ну, это недалеко от часов ушло.
— Ты так думаешь? — Кристо совсем упал духом. — Что же ты тогда предлагаешь?
— Ничего.
— Значит, тебе не нравится? Ты не хочешь вместе со мной сделать живую картину?
— Хочу. Не думал, что придется с тобой вместе делать, а вообще хочу.
— Ой!
Марсель вытащил из ящика лист белого картона, положил его на конторку, которую каким то чудом занесло в чулан.

— Ой!
Марсель вытащил из ящика лист белого картона, положил его на конторку, которую каким то чудом занесло в чулан.
— Рисуй все, как видишь.
— Мне слишком высоко.
Марсель придвинул к конторке табуретку, Кристо уселся на нее, словно у стойки бара, и под деревянной лестницей воцарилось молчание. Оба

работали.
Когда Кристо протянул свой рисунок Марселю, тот, мельком взглянув на него, сказал:
— Если бы я умел играть на рояле, уж я бы играл хорошо…
Опять Марсель говорил загадками, а Кристо приходилось их разгадывать! Однако на сей раз Марсель соизволил объяснить:
— Если бы ты умел рисовать, ты рисовал бы гораздо лучше тех, кто умеет рисовать. Не расстраивайся. Еще научишься. Только не торопись. Рисуй

каждый божий день. Думай хорошенько. В следующем году можно будет сделать Натали подарок ко дню рождения — механическую картину. Или через два

года. Или через три.

XII. Чтобы в один прекрасный день ты вспомнил

Естественно, что день Кристо при таких обстоятельствах был загружен до отказа. Когда наступало время обеда, он уже окончательно выдыхался,

потому что успевал побывать в мастерской, в подвале, где он ночевал, помочь по хозяйству Мишетте и посидеть с Натали.
В этот вечер посторонних не было, и Натали села обедать за овальный стол вместе с Луиджи и Кристо. Кристо устало рухнул на стул, он совсем

выбился из сил.
— Ты что? — осведомилась Натали. — Не болен ли?
— Слишком уж много дел, я ничего не успеваю.
— А ты не суетись, — посоветовал Луиджи, — видишь, я же все делаю без суеты… Не будешь суетиться — выиграешь время.
Натали разливала суп.
— Не могу, — признался Кристо. — Мне хочется все сделать побыстрее, и, едва я начну, мне уже хочется знать, как все получится.
Луиджи обмакнул в суп кусок хлеба.
— Мне это понятно. Есть люди, которые, еще не приступив к делу, хотят, чтобы все уже было готово. Так не годится. Надо уметь наслаждаться всем,

что делаешь, каждой минутой работы…
— А ты наслаждаешься, а? — Кристо застыл с поднятой ложкой, потом поспешно стал хлебать суп. — Наслаждаюсь, наслаждаюсь… — замурлыкал он.
Луиджи покачал головой.
— Ты посмотри только, как ты ешь! Торопишься, захлебываешься! Я еще и есть то не начинал, а ты уже кончил. Я, как видишь, стараюсь продлить

удовольствие. Значит, я прав.
— Нет! — крикнул Кристо. — Натали даст мне вторую тарелку супа!
Натали налила Кристо вторую тарелку супа.
— Молодец, сумел за себя постоять… — Натали принялась за третью тарелку супа. — В некоторых случаях не грех и поторопиться.
— Только не в нашем ремесле… Когда я говорю в нашем, я имею в виду и Кристо и себя… В нашем ремесле требуется терпение часовщика. В сущности, мы

те же часовщики. Первая штука, которую я смастерил еще мальчиком, была луна, снабженная часовым механизмом. Она умела качать головой, всходила

на небо, следуя движениям часовой стрелки… — Луиджи взял со стола салфетку, повязал ее вокруг шеи. — Для мальчишки это было неплохо, но не

сложнее обычного метронома. Автомат — вот что действительно интересно. Берешь движение живого существа, собаки или, скажем, человека, разлагаешь

его на части, а потом восстанавливаешь по кусочкам. Для каждого движения свой кулачковый вал, важен плавный переход от одного кулачка к другому.

Конструктор автоматов обязан уметь наблюдать жизнь как художник, как поэт. Когда я делал своего знаменитого «Весельчака», который хохочет от

радости, потому что избавился от мозолей, так вот я целые дни торчал перед зеркалом и хохотал… Смотри ка…
Луиджи отложил ложку, отодвинул стул и начал беззвучно хохотать, живот и плечи у него тряслись, голову он медленно поворачивал слева направо,

откидывал назад… Когда все вволю насмеялись, Луиджи взялся за суп.

В дверях показалась Мишетта.
— Пока вы тут веселитесь, — неодобрительно заметила она, — соломка пересушится, так и знайте.
Она принесла бифштекс с соломкой.
— Ух, — выдохнул Кристо, — до чего вкусно!
— Смотри, не подавись, не спеши зря. — Луиджи аккуратно и тщательно разрезал свой бифштекс — Жаль такой вкуснятиной давиться. Когда речь идет об

автомате, которому требуется придать вид человека, словом о роботе, то модель всегда под рукой. А вот меня как то попросили сделать скорпиона! И

чтобы он был как настоящий. Для фильма. Не могли же они в самом деле снимать живого скорпиона. Ты только вообрази! Пришлось ходить в «Музей

естественной истории, изучать скорпионов. Наше ремесло требует знаний, терпения, хитроумия…
— И страсти… — добавила Натали. Она деликатно кончиками пальцев брала с тарелки тоненькие ломтики жареной картошки и тем же деликатным движением

отправляла их в рот. Кристо, положив локти на стол, забыв о том, что жаркое стынет, забыв о хороших манерах, задумчиво смотрел на Натали.

Заметив его взгляд, Натали не донесла соломку до рта.
— Что с тобой, Кристо?
— Я представил тебя в виде автомата… — Кристо живо убрал локти со стола и продекламировал: — «Растительный жир Вита незаменим для теста и для

жаренья».
— У тебя начинает вырабатываться глаз, — одобрил Луиджи, — из тебя выйдет человек! А сейчас я открою тебе, Кристо, одну важную тайну. Запомни,

что я тебе скажу… Я работаю над созданием искусственной руки, вернее, кибернетического протеза. На эту мысль меня натолкнули исследования,

проводившиеся в связи с появлением сверхскоростных самолетов, где рефлекс у летчика должен возникать одновременно с мыслью, а не следовать за

ней. Жест рефлекс, отставший даже на одну секунду от мысли, может оказаться пагубным, принимая в расчет скорость самолета или ракеты. Мысль

должна непосредственно воздействовать на то, на что она должна воздействовать, минуя, скажем, руку. Если требуется повернуть рычаг, надо

добиться, чтобы рычаг отвечал непосредственно мозгу, без вмешательства руки. А если так, если мы считаем возможным добиться непосредственного

приказа мозга, тогда почему яге мозг не может столь же успешно управлять искусственной рукой, как и рычагом? Значит, все дело в том, чтобы

сделать протез восприимчивым к известным электрическим волнам, вырабатываемым нашим мозгом. А говорю я тебе все это для того, чтобы в один

прекрасный день ты вспомнил, как был маленьким мальчиком, а я делился с тобой своими безумными планами… Вот Натали сказала, что наше ремесло

требует страсти, и это совершенно правильно. Не будь этого, я бы давно все бросил.
Луиджи отхлебнул красного вина.
— Может статься, — продолжал он, вынув из пачки сигарету, но так и не закурив ее, — может статься, что нас обгонят хирурги… Возможно, они найдут

способ пересаживать руку трупа человеку с ампутированной рукой… Откровенно говоря, я думаю даже, что искусственные конечности отжили свой век, и

безрукие и безногие люди нашего поколения, те, кому сейчас, скажем, лет тридцать, будут последними обладателями протезов; в следующем поколении

у калек будут руки и ноги, которые путем пересадки приживутся к культе.
Кристо забыл о бифштексе.
— А где найдут одинаковые руки? Значит, одна рука будет вон какая длинная, а вторая коротенькая? Одна рука моя, а другая Натали?
— Очень уж ты требовательный! И то хорошо. В наши дни ампутированную кисть или даже руку выше локтя восполняют протезом.

Кристо забыл о бифштексе.
— А где найдут одинаковые руки? Значит, одна рука будет вон какая длинная, а вторая коротенькая? Одна рука моя, а другая Натали?
— Очень уж ты требовательный! И то хорошо. В наши дни ампутированную кисть или даже руку выше локтя восполняют протезом. Человек уменьшается в

объеме на пять процентов, пусть даже на пятнадцать, в общем по разному бывает… Зато он может сам одеваться, есть самостоятельно, выполнять

различные работы. Не воображай, что он утратил трудоспособность на пятьдесят процентов. Но когда он теряет обе руки до плеча, это уже мертвый

человек… Ни один искусственный протез в этих условиях держаться не будет. В таких случаях пересадка — единственное спасение. Пусть ему хоть что

то пересадят, даже без кисти, хоть что нибудь, понимаешь… Ну, что нибудь вроде рук, какие нибудь отростки, что ли, лишь бы он мог ими взять

любой предмет. Кристо молча царапал вилкой тарелку.
— Не нравится мне это, — сказал он, не поднимая глаз.
Луиджи вдруг почувствовал себя виноватым и поспешно добавил:
— Сейчас период поисков. Все ищут. Это всегда так: идут все дальше и дальше в одном каком нибудь направлении и вдруг — бац! — сворачивают с

пути; без конца совершенствуют керосиновую лампу, она горит все ярче и лучше. И на тебе, хватит! Сдавай ее в музей! Поворот — изобрели другую

лампу — электрическую! Раньше автоматы приводились в движение водой, песком, пружинами, противовесами и вдруг — бац! — появился электрический

мотор и электромагнит… Потом — бац! — и уже электроника, фотоэлемент. С незапамятных времен маги и механики пытались воспроизвести человеческий

голос, мастерили говорящие головы! А теперь — бац! — изобрели проигрыватель, магнитофон… Человек пойдет все дальше и дальше, он будет все больше

совершенствовать механизмы по своему образу и подобию и этим докажет силу своей мысли.
Мишетта просунула в дверь голову:
— Луиджи, тебя ждут в магазине…
Луиджи зажег сигарету.
— Продолжение в следующем номере… Я и так опоздал.
Он поспешно вышел из столовой. Кристо мечтательно подталкивал пальцем к ложечке вареный персик, скользкий и увертливый.
— Кристо, очнись!… Уж поверьте, домой он вернется не в себе. — Мишетта убрала со стола тарелки, принесла кофейник. — Где это видано, забивать

такими вещами голову ребенку, да еще в таком возрасте…
— Правильно… — Оказывается, Кристо вполне разделял мнение Мишетты. — Папа ни за что не хотел мне объяснять, как работает радио и телевизор. Но

потому не хотел, что сам не особенно хорошо знает. Он только в своих аппаратах понимает… А есть на свете люди, которые все, все знают, скажи,

Натали? Господин Мерсье много знает… это папин товарищ, он работает в исследовательском институте. Мне так хотелось бы все знать… Тогда через

десять лет я мог бы помочь Луиджи сделать искусственную руку.
— Поторопись. Вспомни о несчастных случаях, о войнах…
Оказывается, Кристо и не задумывался об этой стороне вопроса. Он горестно ойкнул. Сколько людей ждут искусственной руки, а он еще нетверд в

орфографии, делает ошибки в причастиях… Он уже готов был заявить Натали, что отказывается от своего намерения, но вовремя спохватился. В конце

концов ему только десять лет… Но время, проведенное под кровом Петраччи, неслось со скоростью ракеты. Ему осталось жить у Натали всего несколько

дней.

XIII. Тайна их сердец

Натали торопилась, с минуты на минуту должен был явиться рассыльный.

XIII. Тайна их сердец

Натали торопилась, с минуты на минуту должен был явиться рассыльный. А она уже потеряла уйму времени с этой АФАТ… Да, да, с этой самой Беатрисой

де Кавайяк, которую к ней как то привел Лебрен. Странно… Почему это Беатрисе, у которой куча друзей и знакомых, понадобилось просить совета и

помощи в своих любовных делах именно у нее, у Натали! У нее, которая уже давным давно перестала быть женщиной, превратилась в глыбу мяса, хотя

на самом то деле Натали всего сорок пять лет. В тринадцать лет — первая любовь, в пятнадцать — первый любовник, в восемнадцать — замужем, в

двадцать — уже разводка, а ее бывший супруг укатил в Америку и увез с собой их дочку. К 1940 году она уже шесть лет жила одна. При виде

теперешней Натали трудно себе представить ее прошлую жизнь, где было столько мужчин. Правда, даже когда это прошлое было еще настоящим, все

равно в это как то не верилось. Конечно, Натали не сходилась с первым встречным, да и «к ней так просто не подступишься», как говаривал ее

первый муж. В 1942 году война и оккупация привели ее сначала в тюрьму, а потом в лагерь; к концу 1960 года она уже пятнадцать лет была госпожой

Петраччи.
Теперь она просто тучная женщина и, возможно, выше всех земных страстей. Но можно было обмануть всех, кроме Луиджи. Луиджи, тот знал. Они были

связаны глубочайшими узами, тайной их сердец. Счастье имеет тысячу обличий, оно может прийти к старикам, калекам, чудовищам, тучным. Надо только

уметь его распознать… Впрочем, что такое счастье? Поищите в вашей собственной жизни, и вы обнаружите лишь краткие минуты озарения… Снова

встретились с любимым, что то удалось, прошла неотвязная боль… Счастье — оно как взрыв, оно однодневка, это блюдо, которое подчас долго готовят

и быстро съедают, но никогда счастье не бывает длительным, устойчивым чувством. Счастье относительно, оно познается лишь в сравнении…
Натали внимательно выслушала рассказ Беатрисы. Раз Мишетта, эта дурочка, отперла дверь и Натали попала в осаду, приходится слушать непрошеную

гостью… А Беатрисе ничего больше и не требовалось. В конце концов человеческое есть в каждом существе, у каждого своя ахиллесова пята.

Оказывается, эта самая из бюро туризма жила с одним русским, а русские, как известно, люди сложные. Красотка Беатриса, почти не намазанная, с

покрасневшими веками… Пришла она потому, что уверена — госпожа Петраччи ее поймет. Есть люди, которых вы стесняетесь, но есть и такие, в чьем

присутствии вы имеете право быть несчастной, обманутой, брошенной, больной, глупой, грязной… Василий говорил, что на Западе таких людей мало. Он

говорил, что на Западе человек старается не выделяться… Здесь стыдятся своей эксцентричности, предпочитают жить двойной жизнью. Былые

эксцентричности Монпарнаса и нынешнего Сен Жермен де Пре — все это надуманное, наносное. Русские не скрывают своей природной эксцентричности и

тем озадачивают Запад. А ведь среди французов не меньше людей со странностями, чем среди русских… Только французы скрывают, ужасно скрывают это

и стараются притворяться такими же, как и все. Василий говорил, что достаточно почитать хотя бы Сименона: в будничном необычного не меньше, чем

в самых фантастических обстоятельствах… Банальность мелкого чиновника судейского ведомства лишь кажущаяся, он банален, если так можно

выразиться, только в силу своих служебных функций, но достаточно поскрести хоть немножко, и вы обнаружите необычайное в банальном. В жизни нет

второстепенных эпизодических персонажей, которые играли бы роль «винтиков»… Василий работал шофером такси, но он не был ни эпизодическим, ни

второстепенным.

В жизни нет

второстепенных эпизодических персонажей, которые играли бы роль «винтиков»… Василий работал шофером такси, но он не был ни эпизодическим, ни

второстепенным. Культурный, красивый, даже несмотря на возраст, необычайный… Что же намеревается делать Беатриса? Выйти за своего Василия? Но он

женат, он отец и даже дедушка… Не разрешит ли Натали как нибудь привести его сюда? Наконец она соблаговолила уйти.
Натали хотела кликнуть Мишетту, чтобы та открыла окно. Духи у Беатрисы были слишком крепкие, только тот, от кого дурно пахнет, может душиться

так сильно. Но тут же она подумала, что это неделикатно в отношении Беатрисы, у нее было такое чувство, будто она должна хранить ее тайну,

поэтому Натали встала и сама открыла окно.
До обеда она проработала спокойно. Когда рассыльный ушел, Мишетта получила приказ не отпирать на звонки со стороны коридора Дракулы. В восемь

часов явился Кристо накрыть на стол. Он ни разу не допустил, чтобы накрывала Мишетта. Впрочем, и дома у них было то же самое: дома всем

приходилось накрывать по очереди. Папа не хочет жить в хлеву, а так как у них тесно, нужно все время следить за чистотой, а то действительно

будет настоящий хлев. Мама ужасно за собой следит, прямо ужасно; она говорит, что кокетливая женщина должна за собой следить, и все женщины у

них в доме кокетки, и бабуся первая… Все уверяют, что ей никак не дашь ее лет…
— Верно, — успел подтвердить Луиджи, как только Кристо замолчал, чтобы перевести дух. — Я видел ее из окна… Ни одного седого волоса… И так прямо

держится.
— У нее склад ума старинный.
Натали с Луиджи с трудом сдержались, чтобы не улыбнуться.
— Папа тысячу раз это говорил. А что такое склад ума?
— Ну, образ мыслей, система мышления…
— Система? Значит, это механизм…
Кристо задумался… Из мечтаний его вывело слово «коммунист».
— Мой папа коммунист… А мы политикой не интересуемся. Только папа и Малыш занимаются политикой.
— Малыш занимается политикой?
— Малыш, правда, совсем еще маленький… Но он интересуется политикой. Еще до каникул, когда на радио была забастовка, Малыш вернулся домой и

говорит: «А учительница в нашем садике коммунистка». Папа был дома из за забастовки и спросил Малыша: «Откуда ты знаешь?» Малыш объяснил:

«Только учительница не пришла сегодня на работу…» Потому что, когда началась забастовка на радио, папа сказал: «Плохо, если на работу не придут

одни коммунисты…» Но ни один человек не явился. Словом, Малыш просто глупостей наболтал. Он ничего не понимает, но интересуется…
— А другие нет?
— Оливье все время говорит о политике, но только затем, чтобы раздражать папу с мамой. Они одно говорят, а он нарочно говорит другое. Ужасная

скотина этот Оливье
— Кристо!
Кристо замолчал. Только когда подали сыр, он заметил:
— А вы лучше едите, чем у нас дома. Почему я не могу говорить, что Оливье скотина?
— Потому, что он твой брат.
— Ну и что?
Натали энергично провела гребешком по своим волосам.
— Видишь ли, семья это одно целое, члены одной семьи помогают друг другу, любят друг друга… Почему твоя мама сразу обратилась к дяде Фердинану с

просьбой, хотя, возможно, для него не так уж приятно было ее выполнить? Потому, что он ваш дядя.
— Правда, — согласился Кристо, — я ужасно люблю маму… Но будь у меня мама, как у Жан Пьера, я бы ничуть ее не любил; и такого папы, как у меня,

ни у кого пет, значит… Но если у меня такой брат, как Оливье, такой скот… почему я должен его любить?
— Ты ведь можешь ошибаться… И если даже, предположим, ты прав, Оливье еще молодой, он еще сто раз переменится.

— Когда переменится, тогда и полюблю.
— Что ты хочешь, яблоко или апельсин? А может, и то и другое?
— И то и другое… А не много будет? Мама не велела мне объедаться.
Кристо уселся в кресло со своим Жюль Верном, которого он знал наизусть, но тут же задремал. Луиджи взял его на руки и отнес вниз на диван.

Кристо был такой легкий, что даже страшно становилось.

XIV. Невинность

Голос Денизы Луазель звучал как то странно… даже по телефону чувствовалось, что нос у нее заложен, она всхлипывала, сморкалась…
— Ну, как Кристо? Госпожа Петраччи, у нас столько всего случилось. И как на грех, когда дети должны вернуться домой… У Малыша коклюш! Да, да,

коклюш! Ума не приложу, где он ухитрился его схватить, ведь мы его не выпускали… Можете вы еще подержать у себя Кристо? Благослови вас бог… А

потом, я вот еще что хочу сказать… Да, да, я простужена… Натали! Оливье исчез! Его уже нет три дня и три ночи… Я с ума схожу от беспокойства…

Даже не знаю, сообщать в полицию или нет… Отец говорит, просто сбежал и преспокойно вернется, но если бы вы только видели, как Рене расстроен!

Сбежал! Но пусть даже просто сбежал… Оливье еще ребенок, его могли втянуть бог знает во что, он может попасть в любую историю…
— О боже мой! — только и сказала Натали и не могла сказать ничего другого, кроме этого «о боже мой!», потому что ничего другого не надумала.
— Мы уже обошли всех его приятелей, никто ничего не знает или, может, они просто врут, мальчишки стоят друг за друга и своего не выдадут…

Госпожа Петраччи, я с ума схожу! Три дня и три ночи! Может быть, он утонул… может, он попал под машину… может, его убили… Он уже в морге… нас

вызовут, чтобы опознать… А может, его заманил какой нибудь старый развратник… На свое горе он очарователен. И ему только семнадцать… Прощайте,

госпожа Петраччи! Спасибо, большое спасибо! У Малыша кризис. Я даже на радио сегодня не пошла, сижу и жду. Ах, эти мальчишки!
— Ну, за Кристо вам волноваться нечего.
— Возможно! Впрочем, ничего еще не известно. А Малыш и сейчас просто чудовище! Теперь вот еще коклюш схватил! До свидания, госпожа Петраччи,

бесконечно вам благодарна. Да! Да! Только не говорите ничего Кристо про Оливье, он хоть и благоразумный мальчуган, зато нервы у него никуда не

годятся. Спасибо, спасибо!
Она повесила трубку. Натали, не шевелясь, сидела у своей доски. Ей представились точно такие же ужасы, что и госпоже Луазель. Этот Оливье…

«Ужасная скотина». Что же с ним стряслось? В воображении она перебрала все могущие произойти несчастные случаи. Семнадцать лет, ну, конечно, еще

ребенок… Она поймала себя на том, что тоже чего то ждет и с особой остротой ощутила, что отрезана от всего света — без газет, без радио. Это

Луиджи вбил себе в голову, что Натали вредны газеты и радио, до того он за нее боялся, боялся, как отразится на ней любая новость. Он считал,

что после всего пережитого она стала сверхчувствительной, тогда как на самом деле именно по этим же причинам она стала сверхравнодушной. Это они

надумали вместе с доктором, и она из за равнодушия не стала протестовать. А сегодня ей так необходимо было радио, чтобы узнать… Возможно, по

радио объявят… Сидеть здесь в четырех стенах, которые не пропускают ни звука из того, что творится наруже, у живых людей. Просто каземат какой

то, необитаемый остров. Вдруг раздался телефонный звонок.
— Госпожа Петраччи? Говорит Оливье Луазель…
Боясь спугнуть птичку, Натали удержала готовое сорваться с губ восклицание.

Просто каземат какой

то, необитаемый остров. Вдруг раздался телефонный звонок.
— Госпожа Петраччи? Говорит Оливье Луазель…
Боясь спугнуть птичку, Натали удержала готовое сорваться с губ восклицание.
— Слушаю… Добрый день, Оливье.
— Могу я поговорить с Кристо?
— Кристо нет дома… Почему бы вам не зайти сюда и не повидаться с ним?
— Хорошо… Спасибо за приглашение, мадам… Если только я вам не слишком помешаю…
— Ничуть не помешаете! Напротив, я очень рада, что Кристо повидается с кем нибудь из родных… Когда вы можете прийти? Сегодня? Завтра?
— Сегодня… А в котором часу Кристо вернется?
— Думаю, вы его наверняка застанете в пять часов.
— Значит, приду в шесть… Благодарю вас, мадам… Алло! Алло! Можно пройти через Дракулу? Мне так ближе…
Ему, видите ли, так ближе! Просто боится встретить кого нибудь из родных… Натали сидела в нерешительности. Нет, не будет она звонить Денизе

Луазель, ничего пусть поволнуется еще лишний час. Главное узнать, что у этого мальчугана на уме. Иной раз посторонний человек добьется успеха

там, где домашние терпят неудачу. Натали нервно кликнула Мишетту, велела купить ветчины, сварить лишнюю тарелку супу.
— И виски, Мишетта, купи виски, — крикнула она ей вслед. — И немедленно сделай сэндвичи!
Мишетта с порога тревожно взглянула на хозяйку.
— А что это такое затевается?
— Не твое дело. Что тебе только в голову взбрело? Виски для Луиджи, будто ты не знаешь, он иногда любит выпить рюмочку…
Когда Натали объявила Кристо, что его придет навестить старший брат, мальчик не поверил:
— Ты все это выдумала… то есть я хотел сказать, нарочно говоришь, Натали.
— Брат хочет с тобой повидаться, ведь вы давно не встречались…
— Нет уж, дудки… Должно быть, ему что нибудь нужно, вот только что, не знаю.
Оливье явился на десять минут раньше назначенного срока, Кристо сразу же спросил его в упор: «Чего тебе нужно?», а когда Оливье ответил: «Да

ничего в сущности не нужно», Кристо настороженно замолчал, но чувствовалось, что он ждет продолжения. Натали так быстро и энергично начала

водить гребешком по волосам, что казалось, будто она расчесывает кожу на голове.
— Что вы хотите, Оливье, чаю или виски?
— Спасибо, ничего не хочу… Впрочем, с вашего разрешения выпью немножко виски…
Вид у него был измученный. Рубашка несвежая, сильный загар на безбородом лице, уже не детском, но еще и не взрослом, волосы золотисто рыжие,

чересчур длинные на затылке и как бы рифленые после мокрого гребешка… Обтрепанные, слишком плотно обтягивающие брюки, подчеркивали полудетскую

худобу ног. Он походил па тех юношей, что «голосуют» где нибудь на обочине шоссе, опасные и многообещающие юноши… Смотрите на меня, я само

приключение! Я молод, я могу выкинуть любое! Я тот, каким вы уже больше не будете, каким вы никогда и не были!… Свою курточку он повесил на

спинку стула, но она под тяжестью транзистора, оттягивающего карман, все соскальзывала, и Оливье уже в третий раз подымал ее с полу.
— Новый? — осведомился Кристо, сразу приметивший транзистор, краешек которого чуть выглядывал из кармана. — Где ты его взял? Он хороший?
Кровь окрасила оранжево смуглые гладкие щеки Оливье.
— А ты по прежнему лезешь со своими вопросами? Он вам не слишком мешает, мадам?
— Ничуть не мешает… А я вот люблю, когда он задает мне вопросы. По преимуществу нескромные.
Натали перешла в наступление.

По преимуществу нескромные.
Натали перешла в наступление. Оливье расхохотался, и кровь окрасила в оранжевый цвет также и его шею.
— Ну и терпеливы же вы, мадам! Я перед вами преклоняюсь!
Мишетта принесла виски, мороженое, сэндвичи, фруктовый сок, поставила поднос на овальный стол за спиной Оливье и остановилась, опустив руки,

чтобы на него посмотреть.
— Что тебе, Мишетта? — Натали уже взялась было за гребешок.
— Да так, интересно… — Мишетта, видимо, и не собиралась уходить. — Помню, как он маленький по улицам носился… А с тех пор, смотрите, какой

вымахал, видать спортсмен!
— Именно, спортсмен… — Оливье подмигнул в сторону Мишетты.
— Мишетта, у тебя молоко убежит… Мишетта, ты меня слышишь?
Мишетта вышла из комнаты.
— Поухаживайте сами за собой… фруктовый сок для Кристо. А мне виски, только разбавьте как следует.
Оливье явно обрадовался этой просьбе, позволявшей ему собраться с духом, старательно смешал виски с водой, выбрал себе самый большой сэндвич.

Потом сел на место и, жуя сэндвич, светским тоном осведомился:
— Ну как, Малышу лучше?
Кристо перестал болтать ногой.
— Как же, лучше! А тебе, видно, хуже.
Оливье оторвался от сэндвича, и тревога, как раньше волна крови, залила ему лицо.
— Что там еще такое?
— Разве мама тебе не говорила, у него коклюш.
Оливье усиленно зажевал.
— Этот младенец сплошное бедствие… Я не мог позвонить. Просто под рукой не было телефона. Коклюш! Когда же мы сможем вернуться под родительский

кров? Какой карантин при коклюше?
— Могли бы позвонить отсюда, — подсказала Натали.
Оливье бросил на нее недоверчиво умоляющий взгляд, проглотил последний кусок, покосился на сэндвичи и, не устояв перед соблазном, взял еще один…
— Это не к спеху, — проговорил он с набитым ртом, — раз теперь я в курсе дела. А когда домой?
— Не знаю, — отозвался Кристо, — мне и здесь хорошо, я не спешу!
— Вот и заводи после этого ребятишек, — Оливье налил себе еще виски.
— Скажи, ты, видно, здорово проголодался и давно не пил? Дядя Фердинан тебя что, не кормит?
— Я ездил на экскурсию… — Оливье все таки опустил глаза.
— Куда? С кем?
Натали не приходилось делать никаких усилий, чтобы выпытать у Оливье правду. Допрос за нее вел Кристо.
— Опять ты лезешь, Кристо…
— А Миньона?
— Что Миньона?
— Что Миньона делает?
— В последний раз, когда я ее видел, ревела, не щадя своих прекрасных глаз, оплакивая свою судьбу и мои пороки. А впрочем, все хорошо. Дядя

Фердинан, чтобы ее утешить, каждый день покупает ей всякие безделушки, косыночки и бикини…
— Он нам ее совсем испортит!… А ты знаешь, что папа получил свои десять процентов?
— Н нет! А сколько это?
— Примерно десять тысяч…
— На шестерых… не густо получается… Рисковать своим положением из за десяти тысяч франков! Да мне одному в день такая сумма требуется!
— Папа лучше тебя знает… — Очевидно, Кристо не нашел другого, более веского аргумента. Потом, подумав, добавил: — Знаешь, сколько килограммов

картошки можно купить на десять тысяч?
— Человек не одной картошкой жив. — Оливье говорил вяло, язык у него заплетался, от еды и алкоголя его совсем разморило. Он вытащил из кармана

золотые часики на браслетке, взглянул на циферблат.
Кристо так и подскочил от возбуждения.
— Часы! Кто тебе их подарил? Дядя Фердинан? Ой, какие потрясные! Почему ты их носишь в кармане?
Оливье попытался отобрать у Кристо часы, но слишком раскис…
— Швейцарские! — не унимался Кристо.

Кристо так и подскочил от возбуждения.
— Часы! Кто тебе их подарил? Дядя Фердинан? Ой, какие потрясные! Почему ты их носишь в кармане?
Оливье попытался отобрать у Кристо часы, но слишком раскис…
— Швейцарские! — не унимался Кристо. — Лонжин! Знаешь, Натали, мы недавно с Луиджи видели одну даму, такую тоненькую, ужасно тоненькую, и Луиджи

сказал: «Эти дамы, как сверхплоские часы, неизвестно, где у них помещается механизм»… Можно, Оливье, я их открою?
— Не смей трогать! — Оливье вскочил со стула, он стряхнул с себя дремоту и грозно приказал: — А ну ка, отдай!
Возбуждение Кристо разом упало. Он положил часы на стол и, еле сдерживая слезы, бросился к двери… Натали поднялась и, колыхаясь на ходу, вышла

за ним, оставив Оливье одного. Кристо уже успел скрыться в подвале. Войдя в магазин, Натали набрала номер телефона Луазелей.
— Мадам, Оливье у меня… Чувствует себя превосходно. Говорит, что был на экскурсии. Больше ничего не знаю… Да вы не расстраивайтесь… Думаю, что

он сыт по горло этой самой «экскурсией». Вы в полицию не звонили? Ну и слава богу… Это во всех случаях неприятно, а главное, не знаешь, на кого

нарвешься, тем более что все может еще оказаться вполне безобидным. Да, он у меня… Не знаю. По моему, очень голоден и хочет спать. Если не

пожелает остаться здесь, попытаюсь отправить его к дяде Фердинану… Слава богу, цел и невредим, а там видно будет! Верно верно, настоящее

несчастье иметь такого очаровательного сына! Но главное не расстраивайтесь. Очарование быстро проходит!
Когда Натали вернулась, Оливье уже спал в кресле… Длинное юношеское тело, тонкие ноги вытянуты, плечи плотно прижаты к спинке кресла, лицо

повернуто в профиль, подбородок касается плеча. Натали глядела на спящего Оливье… Она как то даже растерялась… Очарование пройдет… и что тогда

останется у этого мальчика за душой, что есть у него, кроме расцвета молодости? Пока еще он привлекает к себе все сердца, все ему дано, а как он

жалок… Она взялась за работу. Они были вдвоем с Оливье, Кристо куда то исчез.

«Вы работаете на публику… по крайней мере у меня сложилось такое впечатление», — говорила она Оливье уже под вечер, когда его разбудил звон

посуды. Мишетта пришла накрывать на стол, н он вскочил как встрепанный, пошел помыл на кухне руки, привел себя в порядок, засунул сорочку в

джинсы, пригладил волосы… «На мой взгляд, вы настоящая шлюха», — сказала она еще.
В нерушимой тишине квартирки, забившейся под толщу огромного парижского дома, в самый нижний его этаж, Оливье слушал и с любопытством глядел на

эту тучную особу, о которой ему говорили и мать, и Кристо, в даже Малыш. Нет, это не просто сто двадцать килограммов, которые впору показывать

на ярмарке, это некое божество, тайно водруженное в этом капище причудливой архитектуры, куда сходятся на поклонение верующие… Должно быть,

грудь у нее в несколько ярусов. Божество это говорило о нем, а эта тема интересовала Оливье больше всего на свете.
— А почему бы мне и не быть шлюхой? — с вызовом спросил он. — Разве быть шлюхой так уж плохо?
— Не терплю всеядности… — Натали аккуратно вытерла перо и откинула голову, чтобы лучше видеть свой рисунок. — Я из гордых.
— Значит, по вашему мнению, сексапильная кинозвезда — это просто шлюха?
— Да будет вам известно, молодой человек, что женщина, нравящаяся мужчинам, еще не шлюха. Шлюхой называется женщина, которая старается

понравиться во что бы то ни стало, потому что от этого зависит ее материальное благосостояние.

При чем тут кинозвезда! Не смешите, ей богу.
Натали отложила перо, чтобы нахохотаться вволю, хотя взгляд ее был серьезен, а уголки рта презрительно вздернуты.
— Те игры, в которые тебя понуждают играть… в твоей «экскурсии», обойдутся тебе чересчур дорого… по моему, дружище, ты влип…
Натали сказала это просто так, наобум, но оказалось, что ее догадка вполне отвечает истинному положению дел.
— Верно! Я влип…
И вдруг из горла Оливье вырвалось хриплое рыдание… Натали натянула шаль на плечи… Теперь он говорил, говорил, слова лились на нее ливнем… Все,

все вокруг него, даже Миньона, требуют, чтобы он наконец потерял свою невинность, чтобы больше о ней разговоров не было. Легко сказать! Девчонки

утверждают, что они уже через все прошли, голову тебе морочат или говорят — нет, увольте, для начала мне требуется кто нибудь поопытнее, вот

научишься, тогда и приходи… Ну, скажите, где же выход, и чем дальше, тем становится все труднее, потому что все это знают, и вы думаете очень

весело, когда вас спрашивают: «Как, ты все еще себя блюдешь?»
— А сами то, подумаешь, какие опытные! — Натали пожала плечами.
Да, очень возможно… Возможно, они просто бахвалятся! Особенно девчонки, они такого вам нарасскажут! Не Дани, он действительно супермужчина, он

без лишних слов переходит к делу. От него не услышишь грязных разговоров о девчонках, никогда, ни об одной. Если он открывает рот и начинает

говорить на эту тему, то лишь для того, чтобы сообщить о своих рекордах! Дани скоро исполнится двадцать. Правда, он еще не сдал на баккалавра,

зато все, буквально все знают, что он гениален, чертовски гениален!
— А как это можно узнать?
— Ну, достаточно на него взглянуть. А что он лентяй, так не он первый. Лев Толстой тоже был лентяй.
— Ах вот как! — Натали не могла опомниться от изумления. — А пока что в скверную историю, насколько я понимаю, тебя втянул этот самый гений?
— Да еще в какую! Он пришел за мной к дяде Фердинану, предложил пойти повеселиться, сказал, что там будет вся бражка, что обязательно придет

девчонка, которая в меня влюблена и только ждет знака с моей стороны. Все, мол, уже подготовлено. Терять мне было нечего, ну, я и согласился. А

вот насчет того, что все подготовлено, это верно, только что подготовили то.
Натали, не подымая глаз, вертела в пальцах перо. «Пустите детей приходить ко мне».
— Ну, мы явились… народу полно… Квартира — настоящий антикварный магазин… Будто попал к скупщику краденых церковных ценностей, тут и деревянные

статуи, и золоченые подсвечники. А публика — не то певчие, не то девицы. Знаете, такой промежуточный тип, полустарлетка, полушлюшка. Все,

конечно, танцевали. Сначала быстро, истом все медленнее… я имею в виду парочки, и когда какая нибудь пара начинала под рок н рол танцевать слоу,

все понимали, в чем тут дело… Мы прямо со смеху помирали! И никакой влюбленной в меня девчонки не оказалось… Жара! Буфет сногсшибательный! Когда

знаешь, сколько стоит бутылка виски… а их тут стояли горы, словно лимонаду… Если мне попадается хорошая партнерша, я уж ничем не интересуюсь, я

люблю танцевать «боп». Там была одна брюнеточка, я ее все время приглашал, и она, казалось, была довольна. Если бы я только не берег себя для

девчонки, что в меня влюблена… И вдруг подходит Дани и говорит, что старик, который нас пригласил, хочет, мол, с тобой познакомиться. Я подумал,

что будет невежливо отказаться, оставил свою брюнеточку и пошел с Дани.

Я подумал,

что будет невежливо отказаться, оставил свою брюнеточку и пошел с Дани. Ну и библиотека, книг больше, чем в любом книжном магазине, и ковры, и

статуи… После грохота — тишина… Дани представил меня какому то типу. Тот сжал мне руку и не выпускает…
Тут последовало столько многоточий зараз, что Натали подняла голову и начала приглаживать гребешком волосы… Как на грех Кристо открыл дверь,

тихонечко, тихонечко… Вот уж действительно не вовремя! «Раз он проснулся, будем обедать?» Натали отрицательно покачала головой, и Кристо прикрыл

дверь.
— А что дальше? — Натали подтянула сползавшую с плеч шаль. — Вы туда еще несколько раз ходили?
Оливье поднялся с кресла, он стоял, расставив ноги, засунув руки в карманы.
— Да… госпожа Петраччи, должен сказать вам одну вещь, только поклянитесь, что вы не скажете папе с мамой. Три дня назад полиция нагрянула к

этому типу… И меня сцапали со всеми вместе… Я ничего не сказал! Клянусь, никого не выдал! А тот субъект, который меня допрашивал, дал мне

пощечину, госпожа Петраччи! И еще кричал: «Это тебе будет наука! А то отец, может, и не решится тебя отлупить. Ну ладно, все останется между

нами… Только смотри, в следующий раз не попадайся! Мотай отсюда!» Я и смотался… Бежал сломя голову… Только я не знал, куда мне идти. Меня

продержали две ночи, я боялся возвращаться к дяде Фердинану, он наверняка сообщил нашим… Так я и пробродил целый день, спал в подворотне, а

возвратиться не посмел. Утром я позвонил тому прохиндею… ну, словом, тому типу… И что он, по вашему, сделал! Обложил меня! Орал в трубку —

доносчик, трус, шпик! Это ты, говорит, сволочь, нас выдал…
Оливье как подкошенный упал ничком на пол, обхватил руками голову. От рыданий содрогались плечи, спина, все его тело, казалось, исходило

слезами… Натали поднялась, пересела в кресло поближе, нагнулась, положила его голову себе на колени…
— Сволочь этот твой прохиндей! — гневно произнесла она. — Тот, кто может заподозрить в таких вещах другого, сам первый способен на подлость. Но

чего ты, в сущности, от него ждал? А с твоей мамой, сынок, я сама все улажу. Дяде Фердинану тоже можно будет рассказать какую нибудь историю.

Словом, беру все на себя, не беспокойся зря. Подымайся ка…
Натали поплыла к дверям: «Мишетта!» Потом Натали с Оливье стали вполголоса держать совет.
— Мы пообедаем одни, а Кристо отправим с Луиджи в кино… Я скажу, что ты был болен… Ну, хотя бы свинкой, что ли. А чего бы тебе хотелось, малыш?

Хочешь омлета с вареньем? Переночуешь здесь на диване… Я позвоню твоей маме из магазина, не хочется при тебе лгать.
Бессильно откинув голову на спинку кресла, Оливье стонал, еле шевеля побелевшими губами.
— Главное, чтобы папа… — Оливье в отчаянии перекатил по спинке кресла голову слева направо, потом вдруг вскочил на ноги. — Так бы и убил! Уж

лучше шпики, чем эта скотина, шпик — он и есть шпик… А этот все про красоту да про красоту своими паршивыми губами, гнусными своими губищами…

Если у папы будет из за него неприятность, я эту сволочь убью.
— Ты несовершеннолетний, но ты не новорожденный младенец. Теперь уже поздно облаивать этого господина. Пойду позвоню… Ах да, совсем забыла,

какова роль твоего супермужчины во всей этой истории?
— Дани? Нас забрали вместе… С тех пор я его не видел. Меня отправили к несовершеннолетним.
— Так вот, ты подожди меня здесь, а я пойду в магазин и позвоню.

Не возражаешь пожить немного в деревне?
— Все равно, мне терять нечего.
«Так бы и влепила тебе пощечину, как тот полицейский комиссар», — подумала Натали, а вслух проговорила:
— Терять тебе нечего, а выиграть ты можешь. Тебе повезло: у Малыша коклюш. А тем временем все как нибудь утрясется. Сядь, ты и сидя вырастешь.

Сейчас пойду похлопочу о твоем отъезде.
В этот вечер Мишетта никому не отпирала со стороны коридора Дракулы. Натали быстро пообедала вдвоем с Оливье. Они условились, что он уедет

завтра спозаранку к друзьям Натали в семью одного учителя, в глушь. Проживет он там два три дня, за это время успеет собраться с мыслями, а

когда вернется, что нибудь расскажем родным. Натали снова отправилась в магазин — надо было организовать отъезд Оливье.

XV. Тупик автоматов

Оливье ночевал на диване в столовой. В девять часов утра на улице П. со стороны коридора Дракулы его уже ждала машина: учитель, старинный

приятель Натали, ее товарищ еще со времен Сопротивления, заехал за Оливье. Натали не отпустила Оливье по железной дороге: а вдруг ему взбредет в

голову пересесть в другой поезд, с таким шалопаем лучше не рисковать.
Кристо не явился утром, он пришел попозже. На второй завтрак они как обычно собирались втроем. «Оливье в деревне», — пояснила Натали. Во время

завтрака дважды звонил телефон. «Хорошо, хорошо… — говорила Натали. — Благодарю вас. Значит, вы позвоните мне вечерком». Она почти не замечала

присутствия Кристо.
Весь день Кристо находился в странно возбужденном состоянии, он стремительно вбегал, сразу же убегал, и все это внезапно, шумно… Он ни о чем не

спрашивал. Раз его не посвящают в семейные дела, раз его считают чужим, младенцем… Он и сам не желает к ним лезть, тем более что.они явно не

намерены ему ничего рассказывать. Он не заикался ни о появлении своего брата, ни об его исчезновении. Все эти телефонные звонки, переговоры,

шушуканье, молчание… Вместе с этим злополучным Оливье в дом Петраччи вошла тайна. Когда случается что нибудь серьезное, Кристо, видите ли,

лишний. Сидя один в подвале, Кристо даже ничего не мастерил — сердце не лежало. Попытался поиграть в водолаза, надел на голову дуршлаг,

обмотался куском рифленого картона, спрыгнул со шкафа в морскую пучину и стал собирать то, что уцелело после кораблекрушения… драгоценные камни,

человеческие черепа, золотые монеты — по ним можно установить время катастрофы и страну, которой принадлежал затонувший парусник… Но на душе у

него было тошно и тяжело, и тяжел был скафандр водолаза.
— Кристо! — окликнул его с порога Луиджи. — Кристо, мама на улице, она хочет тебя видеть…
Кристо лихорадочно сорвал с себя картон, швырнул дуршлаг на пол и бросился в лавку. За стеклом улыбалась госпожа Луазель, держа на поводке двух

пуделей. Почему мама здесь, а не на работе? Счастливый и встревоженный Кристо махал ей рукой, а мама говорила, говорила — зачем она говорит,

ведь знает же, все равно ничего не слышно — пудели натягивали поводки, лаяли, метались, так как их настоящий хозяин, Кристо, отделенный от них

стеклом, был недосягаем.
Когда какой то покупатель открыл дверь, пудели дружно рванулись, и госпожа Луазель от неожиданности упустила поводок. Псы бросились к Кристо со

всей силой своей любви и нервного возбуждения, прыгали, лизали ему лицо, кружились в тесном магазинчике, тоненько повизгивали, басисто рыкали,

дышали шумно, одышливо, а носы у них были горячие. Наконец Трюфф, потеряв всякий стыд, прижался к Кристо и сделал по маленькому прямо на ногу

мальчика.

Наконец Трюфф, потеряв всякий стыд, прижался к Кристо и сделал по маленькому прямо на ногу

мальчика. Пат застыл, уткнув морду в правое колено Кристо, а Трюфф уткнулся в левое.
— Н да! — удивленно протянул покупатель.
Луиджи поднял перевернутую табуретку и подтащил к двери половичок, отлетевший в суматохе. Кристо гладил, ласкал своих пуделей, а их родное тепло

шло прямо к сердцу, глазам, и по лицу его потекли горячие хорошие слезы… А за стеклом мама энергично взмахивала рукой и губы ее шевелились

быстро быстро…
— Ну идите… — Кристо подобрал с полу поводок. — Вы их выведите, Луиджи, не могут же они здесь оставаться. А то мама нервничает.
Луиджи взял поводок, и пудели, хмуро опустив голову, поплелись за ним. Пока Луидяш разговаривал на улице с Денизой Луазель, собаки угрюмо сидели

на тротуаре и даже не оглянулись на Кристо. Дениза Луазель посылала сыну воздушные поцелуи, показывала на свои часики — пора уходить.
Кристо бросился к Натали… Он успел утереть слезы, только щеки у него горели да дышал он прерывисто.
— Ты что, бежал? — спросила Натали, не подымая от работы глаз.
— Нет… Пат и Трюфф вырвались от мамы, они приходили со мной поздороваться.
— Ой ой ой! Должно быть, мама ужасно волновалась, ведь на них могли быть микробы.
— Да, мама болтала, болтала… прямо, кино!
— Не болтала, а говорила. Сколько раз тебе повторять! Болтают просто так, а говорят с кем нибудь.
— Ну, тараторила… — Кристо не желал сдаваться.
— Тебе, зайчик, домой хочется, а? Соскучился без мамы? — Натали привлекла Кристо к себе, словно под крыло спрятала. — Потерпи немножко,

маленький… Завтра я возьмусь за «Игрока» и ты мне будешь помогать.
Кристо прижался к Натали, сунул голову под ее длинную шаль, в темноту, и его обдало любимым запахом гренков и роз. Может, все таки она любит

его, хоть немножечко, хоть совсем совсем немножечко. А эта скотина Оливье, этот проклятый Оливье…
До обеда он болтался без дела, ел мало, словно с отвращением. «Беги скорей, зайчик, к нашему турку, по моему, ты что то не в своей тарелке».

Натали поцеловала Кристо в макушку, там, где коротко остриженные волосы закручивались спиралью.
На следующее утро Кристо, как и всегда, спозаранку позавтракал один на кухне и уплетал все подряд с необыкновенным аппетитом. Перед уходом на

рынок Мишетта сварила ему кофе. Натали вставала поздно и до второго завтрака ничего не ела. Луиджи, поднимавшийся первым, на заре, работал

сначала в пустой мастерской, а когда собирались рабочие, отправлялся в соседнее кафе и там заказывал себе завтрак по вкусу.
Когда Мишетта вернулась с рынка, она застала Кристо за мытьем вчерашней посуды. Противно ее мыть: пепел, окурки, всюду они их суют… Нынче утром

Кристо был на редкость деятельным.
— Миньона не любит мыть посуду, — сказал он. — И она еще в куклы играет… Ну, скажи сама, правда, ужасно глупо?
Мишетта выгружала из кошелки провизию: картошку, телятину.
— А что особенного, все девочки такие.
Кристо стоял на своем.
— Нет, она просто отсталая. Ей ведь уже пятнадцать! А в пятнадцать лет можно настоящим живым младенцем обзавестись. Ой, обжегся!
Он закрыл кран с горячей водой. Мишетта убирала тарелки, вытерла ножи и вилки.
— Вы только послушайте, что теперешние дети говорят! Живым младенцем обзавестись! Да что ты понимаешь то?
— Все понимаю. Ничего особенного нет. Я видел, как Малыш родился. А знаешь, сколько раз наша кошка рожала?
Мишетта закудахтала. По утрам пряди ее черных тусклых волос еще держались на положенном им месте с помощью заколок, безжалостно воткнутых в

пучок.

По утрам пряди ее черных тусклых волос еще держались на положенном им месте с помощью заколок, безжалостно воткнутых в

пучок. Через час другой все это сооружение развалится, и Мишетта будет ходить растрепой.
— А знаешь, ты утром не такая уродливая, — заметил Кристо.
Мишетта поставила перед ним тазик с водой, пора было чистить картошку.
— Хорошенький комплимент!
— А что? — Кристо чистил картошку с удивительным проворством. — Нарезать их соломкой или как?
Мишетта залюбовалась Кристо.
— Ничего не скажешь, рукастый парень, — одобрила она.
Кидая аккуратно очищенные белые картофелины в воду, Кристо нравоучительно изрек:
— В многодетной семье каждый должен что нибудь делать… Папа говорит: «почти многодетная». Нас ведь всего четверо.
— Четверо то четверо, а каждому пару обуви купи… Дети, дружок, это накладно…
— Пусть накладно, зато они живые. А я вот ненавижу кукол. Все за них надо делать. Сам задаешь вопрос, сам отвечаешь. До чего глупо!…

«Здравствуйте, мадам! — Как вы поживаете, мадам? — А вы, мадам?» Наша Миньона как заладит свое, будто других слов и не знает. Я однажды к ней

подхожу и говорю: «Здравствуйте, мадам, спасибо, ничего, мадам!», хватаю одну куклу и — бац! — бросаю в окошко.
— Будь ты моим сыном, схлопотал бы ты у меня!
— Миньона и сама умеет драться, мы не ябеды… Она как прижмет меня к стенке, как схватит за уши, как стукнет об стену, раз, два!
— Да что ты! — Мишетта расставляла на полке посуду.
— Я же тебе говорю… А когда она меня отдубасила, отпустила и спрашивает: «С чего это ты вдруг моих кукол за окно швыряешь?» — «Во первых, —

говорю я ей, — не кукол, а только одну куклу». — Кристо упивался собственным рассказом и даже картошку перестал чистить. — «А во вторых, — это я

ей говорю, — не могу я выносить, что ты вечно твердишь им одно и то же». А знаешь, что она ответила: «Раз они не могут сами говорить, я должна

делать это за них!» — «Как тебе не надоест, — говорю я ей, я даже крикнул: — Значит, у тебя нет ни на грош воображения, ты все время говоришь

одно и то же, твои несчастные куклы такие же дуры, как и ты»… Ясно, она отвечает: «Они и должны на меня походить, раз я все за них сама делаю. А

что ты мне прикажешь делать, Щепка?» Надо сказать, когда Миньона на меня сердится, она Меня Щепкой зовет. Правда, подходит?
— Чисти картошку… А ты пошел на улицу за куклой Миньоны?
— Конечно. Ясно, пошел. «Миньона, — это я ей говорю, — хочешь, я устрою дом для твоих кукол, а пока я строю, тебе не придется водить их друг к

другу в гости». Ну, сказано — сделано…
— Да чисти картошку то…
— Ладно, милочка.
Кристо занялся картошкой.
— Ну, сделал я им дом, вот это дом! Надо тебе сказать, Миньона любит только совсем маленьких куколок, их у нее тринадцать штук. Даже папа

сказал, что дом замечательный, а мама прямо обомлела. А бабуся сказала: «Гениальный ребенок». Взял я большой кусок картона, вот такой, — широко

разведя руки (в правой нож, в левой картофелина), Кристо показал, какой величины он взял лист картона. — Вырезал бритвой окна, двери, очень

аккуратно получилось… Сделал перегородку. А потом поставил на ночной столик, а внизу у него полочка… Значит, получилось три этажа: полочка —

нижний, а еще два наверху.

Потом я меблировал весь дом… Даже пианино куклам сделал! Ну, словом, все все! Гардины, стулья, ковры… Все все… А

знаешь, очень весело было. Надо было найти, из чего что делать. Черная глянцевитая бумага для пианино… Старые носовые платки для гардин… Из них

я и простыни выкроил. А к стульям приделал ножки из спичек, а чтоб они держались, приклеил их сургучом. И картины на стенах не просто, а в

рамках. Пикассо. Так красиво красиво получилось. Белое и красное. И еще диван. И радиоприемник, и телевизор!
Кристо замолчал, и спирали картофельной кожуры падали из под его ножа все быстрее и быстрее.
— Да не спеши ты так, — сказала Мишетта, садясь напротив Кристо, — все болтаешь, болтаешь… Дай ка мне несколько картофелин. Пожалуй, сделаю я

нынче тушеную. Ну что, Миньона довольна была домом?
— Да. — Кристо не подымал от работы глаз, он вдруг замкнулся, погрустнел. — Только все оказалось зря. Нельзя же до бесконечности мебель делать,

и без того все этажи были битком набиты… Я еще сделал стиральную машину и под конец даже холодильник. Из такой хорошенькой белой пластмассовой

коробочки — там витамины лежали — их Миньона принимала, потому что она у нас бледненькая. Коробочек то много, я, конечно, высыпал все витамины в

кучу, чтобы найти самую подходящую, а бабуся подняла крик, говорит, теперь все смешалось, он, говорит, нас всех перетравит; ну, тогда я решил

спустить витамины в уборную… а наши опять недовольны были. Тогда я сказал, что не желаю больше играть, а пусть Миньона сама устраивает все как

хочет.
— И правильно сделал… Она для этого достаточно взрослая.
— Самого страшного я тебе еще не рассказал! — Кристо собрал очистки на газету, завернул их, чтобы потом выбросить на помойку. — И сейчас,

слышишь, и сейчас Миньона твердит, как попка: «Здравствуйте, мадам! Как поживаете, мадам?» У нее есть целый дом, кухня, спальня, знаешь, какую

туда многодетную семью можно разместить, а она только свои «мадам» и твердит, идиотка паршивая! — Нехорошо так говорить, Кристо!…
— Верно. Не нужно так говорить. Я обещал маме.
— Не понимаю все таки, — задумчиво произнесла Мишетта, укладывая ломтики картошки в глиняную гусятницу, — чего ты хочешь от несчастной Миньоны?

Что ей еще говорить? Ведь вот и автоматы Луиджи всегда делают одно и то же.
— Верно. — Кристо побагровел и с силой сжал кулаки. — Видеть их не могу.
Мишетта пожала плечами.
— Ну и глупыш, ну и глупыш ты… Они же деревяшки.
Оттолкнув табуретку, Кристо выбежал из кухни. В большой комнате никого не было. Кристо взял со стола иллюстрированный журнал, нашел кроссворд и

принялся за работу, суча ногами.
Вошла Мишетта с подносом, на котором стояли чистые чашки.
— Стой прямо, Кристо… А потом беги ка ты отсюда, Натали звонила, она сейчас выйдет. Пускай она сначала устроится, а если ты ей понадобишься, я

тебя кликну.

Когда Мишетта позвала Кристо, Натали уже сидела за столом и листала книжки.
— Садись ка рядом и давай работать. Начнем мы с Риги. Если помнишь, доблестный польский патриот Вронский был ранен в городе Риге, сражаясь

против русской императрицы. — Натали очинила карандаш, разложила перед собой листки бумаги. — Рига принадлежит России с 1710 года. Основан город

был в 1201 году ливонским епископом и походил на средневековый немецкий город… Был окружен рвами и укреплениями… Улицы были такие узкие, что две

кареты с трудом могли разъехаться.

Плавучий деревянный мост соединял центр города с предместьем Митавой… Самый красивый вид открывался с моста…

А ну, давай попробуем.
Натали взялась за карандаш.
— Вот панорама, ратуша… церковь рыцарского ордена, старинный замок Великих магистров Тевтонского ордена. Видишь, какой высокий, остроконечный.

Вот река. — Разговаривая с Кристо, Натали набрасывала карандашом рисунки. — Надо тебе сказать, что в те времена Рига имела большой флот, были

там и торговые и военные суда, плававшие по всему Балтийскому морю… Рига вела торговлю солью, сельдями…
Одна, две, три панорамы города… Так… Потом выберем лучшую… А сейчас перейдем к самой битве… Натали молча набросала рисунок… Вот так… Хорошо…
— Раненый Вронский, — продолжала она, — укрылся в сточной канаве, шедшей вдоль улицы… Значит, три рисунка.
Кристо, склонившись над столом, следил за каждым движением ее руки.
— Четыре, — сказала Натали… — Пустая площадь, ночь. Вронский пытается постучать в дверь доктора Орлова. Он лежит на плитах тротуара, не может

подняться Тянет руку к дверям, дотянуться ему трудно… А что, если пририсовать в окошке голову старой экономки Орлова, она выглянула посмотреть,

кто стучит? Можно даже приоткрыть дверь, пусть из нее выходит сам доктор… Пятый: Вронский лежит на столе в одной нижней рубашке, ноги у него

голые, а над ним нагнулся доктор. «Не бойтесь, режьте по живому», — кричит Вронский. В глубине комнаты видна кровать. Подожди ка, давай задернем

занавески на окнах. Так лучше? А?
— Нарисуй рядом сапоги… Он же сапоги снял…
— Орлову пришлось их разрезать перед операцией: ведь у Вронского были раздроблены обе ноги.
— Ну и что ж! Знаешь, как красиво будет — рядом сапоги со шпорами. А здесь пусть будет таз и кувшин. Должен же доктор мыть руки.
Этим утром они успели добраться до создания «Игрока в шахматы». Уже появилась фигура самого турка, он сидит позади своего ящика, а барон фон

Кемпелен и доктор Орлов глядят на него, потирая от удовольствия руки, и смеются. Императрица Екатерина II посулила награду за голову Вронского,

а его вывезут из Риги внутри автомата. На следующей картинке будет изображен механизм и вся внутренность ящика… Натали положила карандаш. Тут не

мешает хорошенько подумать вот над каким вопросом: следует ли с самого начала — и в рисунках и в тексте — открывать читателю, что автомат был

лжеавтоматом? Что Вронский проскользнет сначала в ящик, а уже из пего в полое тело турка и что именно он будет играть за автомат в шахматы? Или

открыть тайну турка только в конце выпуска? Да, но ведь она уже нарисовала Кемпелена и Орлова, которые радуются, что смогут вывезти Вронского из

Риги, спрятав его в автомат. Кристо высказался за то, чтобы Натали на каждом рисунке изображала внутри автомата силуэт Вронского пунктиром, за

исключением тех случаев, когда он дает публичный сеанс шахматной игры…
— То есть когда на него смотрят? Значит, как раз тогда Вронского не показывать?
— Да… Ведь автомат для того и сделан, чтобы не видно было.
— Ты прав. Думаю, придется сделать, кроме отдельных выпусков, целую книгу. С цветными рисунками… Ходили слухи, что турок играл также с

Наполеоном!
— А в самом конце ты нарисуешь турка в подвале у Луиджи?
— И тебя рядом!
— А ты не можешь начать рисовать с конца? Сначала подвал, потом — как отец Луиджи купил турка на аукционе, потом — турок в мастерской, в

Бельвилле.

— Нет, дружок! Вечно тебе хочется начинать с конца… У меня воображение самое нормальное, а не шиворот навыворот.
Луиджи не вернулся к завтраку, они вдвоем перекусили наспех, Натали сразу же взялась за работу, и так продолжалось три дня подряд, в течение

которых Кристо не отходил от нее ни на шаг. Его с трудом прогоняли погулять, причем дальше мастерских он уходить не рисковал, и то, взяв с

Натали слово, что, когда она опять возьмется за «Игрока», его сразу кликнут. Почти все эскизы были готовы, оставалось лишь выбрать лучшие,

отсеять ненужные, добавить кое что новое. Ведь это были лишь первые наброски, и, как в каждом первом наброске, здесь многого не хватало и было

много лишнего.

XVI. Супермужчина (I)

В этот же день, часов в пять, Мишетта сообщила Натали, что ее вызывают по магазинному телефону.
— Да, — сказала Натали в трубку, — да, да. Ну, как ты, благополучно? Да, да… Я бы на твоем месте… Раз ты уже в Париже… Хорошо, приходите оба…
Она повесила трубку.
— На сегодня хватит, даже спина заныла, — она потянулась, — поди побегай, Кристо, а я займусь своими делами.
Кристо открыл было рот, чтобы возразить, но ничего не сказал и, насупившись, вышел прочь.
Оливье позвонил у дверей со стороны Дракулы. Должно быть, он говорил из ближайшего автомата. С ним был Дани, супермужчина.
Дани щеголял в невысоких сапожках, голенища доходили лишь до половины икр, а выше — вельветовые брюки. Темно синий джемпер с засученными

рукавами, а вокруг шеи шелковый платок, кончики которого засунуты за вырез. Плечи как у грузчика, ноги длинные… Узенькая черная бородка

аккуратно окаймляла подбородок и впалые щеки. Из за этой бородки губы казались основной деталью лица. Глаза маленькие, очень черные, лоб низкий.

Даже на Лазурном берегу на него бы оборачивались. Оливье рядом с ним казался хрупким, светлым, бесцветным, глупеньким. Дани поцеловал у Натали

руку, прислонился к книжной полке, скрестив руки и ноги. Мишетта принесла виски.
— Спасибо, мадам, я не пью… И не курю тоже.
Оливье кинул на Натали взгляд, явно говоривший знай, мол, наших!
— Оливье сообщил мне, что вы ему помогли… в той злополучной истории… Никогда не прощу себе, что из за меня ему чуть не пришлось столь неудачно

вступить в жизнь… На самом деле ему неслыханно повезло! Если бы тогда он не нарвался на полицейского, у которого как раз в тот день были другие

заботы, он бы влип самым идиотским образом. Во всяком случае, его бы не выпустили… он встретился бы в тюрьме или в исправительном заведении с

отъявленными мерзавцами и погиб… Буквально погиб бы.
— Золотые слова, дорогой мсье. Но, если не ошибаюсь, именно вы привели Оливье в ту роскошную квартиру, где творятся столь неблаговидные дела…
Сама не зная почему, Натали говорила не своим обычным, а каким то слишком торжественным голосом, словно для того, чтобы попасть в тон басу,

тихонько журчавшему у книжной полки.
— Я рассчитывал оказать Оливье услугу… Пора, давно пора покончить с этой манией невинности, а то и впрямь дело может кончиться импотенцией.

Хозяин роскошной квартиры — человек в высшей степени культурный, воспитанный. Наш дурачок Оливье, видимо, воспламенил его воображение, а раз он

согласился принять в дар часы — правда, прелестная вещичка, вы видели, мадам? — хозяин вправе был решить, что Оливье смекнул, в чем дело.

Понятия невинности для таких господ не существует. Ну скажите, мог ли я предвидеть, что все обернется именно так? Вечеринка была самая

банальная, даже родители присутствовали, все было в высшей степени благопристойно, вполне в рамках допустимого… Кстати сказать, когда в тот

вечер нагрянула полиция, в гостиных было полно народу, ни одного человека не задержали, ничего подозрительного не обнаружили.

Забрали только

мальчиков, которые находились в задних комнатах…
— А вы? Как вам удалось выпутаться?
— С трудом, мадам, с огромным трудом… Меня арестовали. И, поверьте, допрашивали с пристрастием. Потом, конечно, выпустили… Зато родители

выставили меня из дому; они, мои родители, люди в высшей степени приличные. Я еще несовершеннолетний, мне нет двадцати одного года. Единственно,

кто бы мне помог, — это хозяева той прекрасной квартиры. Но я не любитель подобных Штучек… Хочешь — не хочешь, придется поступить на военную

службу… Иду воевать!… Забавно!
Натали провела гребешком по волосам, натянула шаль на свои покатые плечи.
— На вашем месте я бы не стала этого делать.
— А почему, в сущности? Я просто не стану дожидаться призыва, все равно рано или поздно меня возьмут в армию.
— Я бы лично не пошла.
— Интересно, как бы вам это удалось, мадам?
— Не знаю… Вот я гляжу на вас и думаю, что выгодны лишь на то, чтобы убивать или быть убитым… На вашем месте я бы дезертировала, пошла бы в

ярмарочные силачи, в грузчики, словом, куда нибудь да пошла. Ведь не я, а вы молоды и здоровы…
— Простите, не понимаю. Значит, мадам, вы проповедуете анархизм? А по мне, куда более элегантно стать дисциплинированным солдатом и

путешествовать на казенный счет. Жаркие страны издавна меня влекут.
— Значит, убивать для вас — пустяки?
— Еще не пробовал, мадам. Потом вовсе не обязательно убивать. Возможно, меня убьют. В том, конечно, случае, если мне будет предоставлен выбор.
Дани пододвинул стул, уселся на него верхом, упер подбородок в спинку.
— Я, мадам, подобно Эдгару По, неисправимый поэт. А для поэта все на свете лишь чернозем: война, вечеринки, извращенные господа, вся эта

развратная сволочь, девчонки и те, которые плачут, и те, которые не плачут, бродяги и молодые шансонье, рвущиеся к успеху, мода, капиталисты и

пролетариат, мировые рекорды и внутренний мир, ракеты и спортсмены космических масштабов… Общие места, протертые до дыр, и модернизм, древний,

как Иегова… все это для поэта лишь чернозем. Новое слово не изобретают, оно не плод игры ума, оно рождается спонтанно… от того пли иного

скрещивания, от того или иного вида любви, от тех или иных нарушений канонов, от неосознанного. И нет на свете, мадам, ничего более

естественного и более неукротимого, нежели гений, с этим нельзя справиться… Как с сексуальным влечением… Пусть монахи умерщвляют плоть, пусть

бичуют себя — их мучит, ими владеет желание… Война, болезнь, голод могут бичевать гения, но одолеть его не могут. И если ему вырвут язык, он

будет глаголить жестами, если ему выколют глаза, он будет продвигаться вперед ощупью… Я не имею права разбрасываться ради хлеба насущного, а в

полку я хоть буду сыт. Я прошу одного: лишь бы не перерезали нить моей мысли.
— Любопытно, — сказала Натали. — Мне хотелось бы знать, что именно вы собираетесь сказать людям?
— Мне есть что сказать. Придет день, и я скажу. Я чувствую, как во мне бродят, как поднимаются во мне соки. В один прекрасный день я заговорю. Я

вслушиваюсь в себя! Я знаю, что день этот придет. Я себя не жалею, мадам, я не ищу ни благосостояния, ни славы, не боюсь ни жары, ни холода, ни

вшей, ни малярии, ни небытия… Боюсь лишь единственной вещи на свете: боюсь утратить то, что есть во мне. То, что жизнестойко. Я неуязвим, что

мне перемены температуры, политика, любовь, дружба, боль, философия, религия и все прочие доктрины…
— А к чему вы собственно клоните? — Натали обмакнула перо в тушь.

Я себя не жалею, мадам, я не ищу ни благосостояния, ни славы, не боюсь ни жары, ни холода, ни

вшей, ни малярии, ни небытия… Боюсь лишь единственной вещи на свете: боюсь утратить то, что есть во мне. То, что жизнестойко. Я неуязвим, что

мне перемены температуры, политика, любовь, дружба, боль, философия, религия и все прочие доктрины…
— А к чему вы собственно клоните? — Натали обмакнула перо в тушь. — И когда, по вашему, произойдет это счастливое событие… словом, когда проявит

себя то, что вы носите в себе?
Дани облокотился на рабочий стол Натали.
— Простите за нескромность, чем вы сейчас заняты, мадам?
— Делаю иллюстрированную серию…
— А а, «Игрок в шахматы»… Если не ошибаюсь, речь идет об автомате. Прелестная история. Робер Гуден такого насочинял. Восхитительный лгун! Если,

конечно, вынуть из цилиндра цветок или голубку — значит лгать. Человек, который фокусничал во всем и всегда. Он, этот Робер Гуден, больше сделал

для «Игрока в шахматы», чем Эдгар По: он создал, а По развенчал. Не дело поэта развенчивать иллюзии. Я за Гудена, против По.
— В ту эпоху, когда По писал своего «Игрока в шахматы», это была не иллюзия, а мошенничество.
— Иллюзия, мошенничество… К чему было пытаться разоблачать мистификации? Ведь сам По как поэт, только и делал, что мистифицировал самого себя и

других. А алкоголь разве не мистификация? Мистификация относится к истине так же, как бриллиант к искусственному алмазу.
— Скорее наоборот…
— Для того, чтобы найти истину, надо лгать. «Игрока» сделали для того, чтобы спасти жизнь человеку, лжеавтомат помог этому загнанному человеку

выставить в смешном виде русскую императрицу… Где же тут мошенничество? По моему, это проявление истины и юмора.
— Послушайте, Дани, — Натали начала уже раздражаться, — возможно, Робер Гуден выдумал от начала до конца всю эту историю с польским патриотом,

во всяком случае, Эдгар По не мог ее знать, он скончался до того, как она была написана Гуденом. В таком случае, о чем же вы говорите?
— О предвосхищении! Этот лжеавтомат был возвышающим мошенничеством. Явилась кибернетика и подтвердила, что он может быть подлинным…
Он вдруг замолк, и Натали, взявшаяся уже за работу, подняла глаза: она встретила робкий взгляд и увидела нового Дани с неопределенно открытым

ртом над черной и вполне определенной бородкой, встревоженного, растерявшегося Дани.
— А как вы думаете, мадам, в двадцать лет уже поздно учиться на иллюзиониста?
Натали от удивления даже онемела.
— Может быть, — продолжал Дани. Он встал, отодвинул стул и зашагал по комнате. — Может быть, поэзия откроется мне в престидижитаторстве?
— Все может быть, — согласилась Натали. — Но каким образом вы так хорошо изучили труд Робера Гудена? Эдгар По, это еще понятно, но Гуден?
— Он все на свете прочел, — заметил сидевший в углу Оливье, о присутствии которого забыли и Натали и Дани.
— Точно! Я прочел целые километры книг. Тут границ не существует, и по мере того, как продвигаешься вперед, горизонт уходит от тебя все дальше и

дальше. Таким образом, я особо заинтересовался франко русскими связями в период царствования Екатерины II. Вольтер… Дидро… Рюльер… И любовные

истории императрицы. Понятовский, ее переписка с будущим королем Польши… Ее любовные связи, ее слабость к красивым рослым мужчинам… У вас,

мадам, есть определенное сходство с этой великой государыней…
Натали отложила перо.
— Вы начинаете дерзить, мсье… Екатерина II принадлежала к числу тех, кто шлет других на каторгу, а я из тех, кого туда посылают.

— Вы начинаете дерзить, мсье… Екатерина II принадлежала к числу тех, кто шлет других на каторгу, а я из тех, кого туда посылают.
— О мадам, не представляю себе вас на каторге…
— Дани, — плачущим голосом заметил Оливье, — не завирайся, ты же знаешь, госпожа Петраччи была в немецких концлагерях…
— Есть завихрение в завирании! Вы были в немецких концлагерях, мадам, были в этом аду? Есть в этом слове что то железное… Железо на руках, на

ногах. Я видел адский номер, вытатуированный на вашей руке и ничего не понял. В наказание нынче же вечером лишу себя сладкого. Пусть не удастся

мне ни один трюк иллюзиониста. А сейчас открою одну тайну: Оливье мне рассказывал о вас, об автоматах господина Петраччи, об «Игроке»… Ну, я и

решил прежде чем явиться к вам, кое что подчитать… Лично мне принадлежит только точка зрения на всю эту историю…
— Неужели ты это сделал, Дани? — Оливье говорил грустным, жалобным голосом. — Но ведь все равно ты прочел все книги?
— Все, голубок, все до единой. Плоть слаба… Труд необъятен… Когда человек преисполнен преисподней книг… Они терзают вас иллюзиями и обещаниями,

тревожат мысль, кровь, мускулы, а затем бросают на полпути — выпутывайтесь, мол, сами, — это и вода, и хлеб во всей их недосягаемости для

голодного и жаждущего. Люди сами изобрели этот ад, что и доказывает существование человечества. Без этого ада оно бы не существовало. Чтобы

продолжать существовать, человечество должно творить, творить без удержу.
Натали рисовала, но подымая головы. Опасный тип обнял Оливье за плечи:
— С вашего разрешения мы уходим, мадам.
У Натали чуть было не вырвалось: «Кончили свой номер?» Но она прикусила язык: не следует его злить, хотя бы ради Оливье. И вежливо проговорила:
— Не забудьте, что вы избранный, мсье… Попытайтесь не идти на войну и заглядывайте ко мне.
Дани улыбнулся своими бритыми губами, поцеловал у Натали руку и вышел, подталкивая перед собой Оливье.

XVII. Коллекционер автоматов

Кристо без толку слонялся по лавке. Почему зовут лавкой то, что никак на лавку не похоже, где даже продавать нечего… Старый письменный стол,

ящики для картотеки, электрические биллиарды, стоящие тесно в ряд в ожидании ремонта. Звонок раздавался и в кухне, и в лавке. Если Луиджи не

было на месте, Мишетта выходила посмотреть, кто пришел.
Стоя перед починенным биллиардом, Кристо лениво гонял маленький шарик, Луиджи в серой куртке перебирал на столе какие то бумаги. Открылась

дверь, звоночек зазвонил и уже не переставал звонить: клиент остановился на пороге.
— Входите, мсье, и закройте дверь, — сердито заметил Луиджи.
Клиент вошел. Был он длинный, узкоплечий, бледнолицый, в темном костюме, с маленькой головкой, покрытой редкими белобрысыми волосами. Он

приблизился к прилавку.
— Господин Петраччи? Счастлив с вами познакомиться. Я доктор Вакье.
Луиджи поднялся, улыбнулся, подвинул доктору стул. Он много слышал о докторе Вакье, коллекционере автоматов, о великом любителе и великом

знатоке. Доктору хотелось бы, чтобы господин Петраччи пришел к нему домой поглядеть коллекцию, во первых, ему приятно показать ее человеку

сведущему, а во вторых, было бы неплохо, чтобы господин Петраччи как специалист осмотрел два три автомата. Кроме того, не может ли господин

Петраччи посоветовать ему, где приобрести какую нибудь действительно редкую, интересную вещь, которая могла бы обогатить его коллекцию. Луиджи

задумался. У антикваров множество разных таких безделок, но, очевидно, все, что продается в магазинах, доктору уже известно.

Правда, у одной

пожилой дамы… Есть у нее один из экземпляров знаменитого швейцарского писца, подлинное чудо XVIII века: восхитительная куколка сидит перед

деревянным столиком… Он дважды отряхивает перо и пишет целую фразу… Это мальчуган, босоногий, в атласных штанах, отделанных кружевами. Изобрел

его бесспорно Дроз, но кто выполнил — неизвестно. Прелестная вещица. Да, но не стоит сразу наседать на эту даму, она еще фантастичнее, чем ее

автоматы. Никому не известно, что она может выкинуть.
Кристо сидел на табуретке за биллиардами и слушал: они говорили о редчайших экземплярах, которые им довелось видеть на случайных распродажах, в

провинции, на рынках. Сходные страсти роднят людей теснее, чем узы крови. Луиджи и доктор наперебой рассказывали о своих находках, понимали друг

друга, как влюбленные, с полуслова.
— Я, — говорил Луиджи, — я с рожденья окружен всяким инструментом. Меня, в сущности, ничему не учили, просто набрался всего сам, жил среди

этого. Гайки, пружины, механизмы я знал наперечет, как пастух свое стадо. Первый автомат я смастерил для владельца мелочной лавчонки на углу, и

он поставил его в витрину в качестве рекламы пасты для чистки посуды… А было мне тогда десять лет. Я прославился на весь наш квартал!
Доктор неодобрительно покачивал головой: значит, уже тогда превращали автоматы в предмет торга, заставляли их служить рекламным целям! И тут же

разговор принял еще более страстный характер. Доктор принадлежал к числу тех пуристов, для которых автомат ценен сам по себе, он должен радовать

глаз, он вне корысти… Конструктор автоматов ищет эффектного, впечатляющего жеста. От маленького швейцарского писца никакой пользы не было. Он

лишь косвенно демонстрировал человеческую изобретательность, а ведь в наши дни эти произведения искусства считаются забавными пустячками! Луиджи

не соглашался с доктором, никак не соглашался. Искусство эволюционирует, как и все на свете, почему же автоматы должны оставаться неизменными?…

Я имею в виду не механизм, не только техническую сторону, а самый смысл вещи… По моему мнению, добавил Луиджи, всякая вещь, которой дает жизнь

человеческий мозг, это еще одна веха на пути в будущее… Бог создал человека, человек по своему подобию создал бездушного робота, в один

прекрасный день кибернетика даст ему Душу…
Широко взмахивая своими черными рукавами, доктор запротестовал: то то и есть! Автомат теряет душу, когда его ставят на службу чему либо.

Соблаговолите сказать, господин Петраччи, способен ли автомат для продажи угля, который даже умеет давать сдачу, способен ли этот автомат в

конечном счете обзавестись душой? Да нет, доктор, если этот автомат был бы сделан наподобие человека, возможно, вы отнеслись бы к нему иначе, а

пользы от него было бы не меньше. Мне только что звонили с завода, где создают, между прочим, автоматы для продажи яиц, которые мы экспортируем

в Африку. Так вот они спросили меня, не могу ли я воспроизвести крик курицы… в нашем деле все зовется криком — и мычание, и кудахтанье, и лай, и

блеяние… Негры и так уж говорят: «Машина снесла яйцо!» А если она к тому же будет кудахтать?… Не знаю, понравилась бы им машина еще больше, если

бы ей придали вид курицы. Возможно. Но мы не так наивны, как туземцы. И все таки, любопытное дело, мы видим прекрасное лишь в том, что имеет

сходство с уже знакомым нам предметом… Доктор мрачно возражал: нет и нет! Никогда ему не будет но душе ни абстрактная живопись, ни бензоколонки

ЭССО, ни автомат для продажи угля и даже яиц! Он лично обожает таможенника Руссо, уличных живописцев.

Он любит подражание жизни, когда оно

выполнено руками мастера, бескорыстное подражание… Но, доктор, неужели автомат лишается своей прелести лишь потому, что его создают на заказ, с

заранее заданным по требованию заказчика жестом? По заказу или без, создатель машинистки, которая стучит на машинке и поворачивает голову,

заглядывая в текст, столь же искусно подражает жизни, как подражали ей автоматы Вокансона или Дроза. Эта машинисточка на полпути между

совершенно бесполезным писцом и автоматом, продающим уголь.
Голоса стали громче, Луиджи, даже Луиджи разгорячился… Видите ли, доктор, прогресс так или иначе неизбежен… Покончено с магией, с загадочными

механизмами. Прежние автоматы притворялись живыми; а теперь человек старается дать им подлинное бытие, другими словами, сделать так, чтобы они

соответственно реагировали на внешние импульсы… Возьмите хотя бы черепаху Грея Уолтера, она движется, обходит препятствия — и все это без

моторов, без пружин, без всяких трюков. А ведь меньше двух столетий отделяют нас от Вокансона с его знаменитой уткой, снабженной хитроумным

механизмом — утка якобы переваривала пищу… Где они, все эти маги, отвечающие на вопросы публики, лжеигроки в шахматы. Сколько ухищрений, сколько

знаний — и все для того, чтобы обмануть людей!… Если бы швейцарский писец оказался случайно в горящем доме, он, будучи раз заведен, продолжал бы

свои движения, пока огонь не подобрался бы к его механизму и не вывел бы его из строя. Сейчас человек пытается создать автомат, который сам бы

сумел уберечься от пламени… Вот где она, новая магия, загадочное действие механизма! А имеет ли это отношение к искусству? Безусловно имеет! Это

стимул для человеческого воображения, новое возбуждающее средство… Только не подумайте, что я хочу приуменьшить значение старых автоматов.

Ничуть не больше, чем фресок пли Ренуара… Искусство, оно не изнашивается от времени, никогда не стареет… Но автомат связан с техникой… Вот вы,

доктор, например, носите почему то ручные часы, а не часы луковицу в жилетном кармане. У нас сейчас живет десятилетний мальчуган, вы бы только

посмотрели, какие чувства вызывают в нем автоматы! Дай ему волю, он бы все их от злости переломал. Я попытался понять, чем именно объясняется

такая неприязнь. Возможно, он чувствует, что здесь тупик, он называет это дуростью автоматов.
Кристо выбрался из за электрического биллиарда и кинулся в подвал. Луиджи окликнул: «Кристо, Кристо!» Никакого ответа… Угораздило же Луиджи

заговорить о Кристо, он совсем забыл, что мальчуган здесь, понятно, он застеснялся, когда упомянули его имя… Продолжайте, господин Петраччи. А о

чем я бишь говорил? Ах да, наш маленький Кристо впадает прямо в отчаяние, потому что автоматы повторяют все одни и те же жесты, и кричит: «Ну, а

дальше что? Ну, а дальше?» Видите ли, доктор, я рожден среди инструмента, и если я сделал шаг вперед, если я применил вместо пружин

электрическую батарею, то Кристо сделает еще один шаг и заменит батареи электроникой, кибернетикой. Вы интересуетесь кибернетикой, доктор?
Доктор кибернетикой интересовался. Но пройдут еще годы и годы, господин Петраччи, прежде чем она сможет удовлетворить запросы вашего мальчугана…

Кибернетика делает умные машины, но ум этот пригоден лишь для выполнения какой нибудь одной функции, совсем так же, как и наш прежний автомат

выполнял лишь одно движение. Я хочу сказать, что вычислительная машина, как бы ни была она сложна, может только считать, а белья вашего не

выстирает… Согласен, одна функция — это уже не так плохо… Но я как раз думаю о вашем мальчугане: он всегда будет ощущать границу, предел,

натыкаться на стену… Словом, то самое чувство, которое мы получаем от пластинки или фильма, если они позволяют нам услышать или увидеть того,

кого уже нет в живых.

Я хочу сказать, что вычислительная машина, как бы ни была она сложна, может только считать, а белья вашего не

выстирает… Согласен, одна функция — это уже не так плохо… Но я как раз думаю о вашем мальчугане: он всегда будет ощущать границу, предел,

натыкаться на стену… Словом, то самое чувство, которое мы получаем от пластинки или фильма, если они позволяют нам услышать или увидеть того,

кого уже нет в живых. Вот он здесь, перед нами, вот его голос, его улыбка, его жесты, и в нашей воле заставить его повторять их без конца. Вот и

все. Но это лишь подобие, этого не существует…
Доктор говорил с таким пафосом, что Луиджи не осмелился возразить… Воцарилось молчание… Но они уже так продвинулись по пути дружбы, что Луиджи

внезапно доверил доктору свои самые сокровенные чаяния:
— Представьте себе, доктор, протез… Управляемый непосредственно мозгом… Повинующийся информации, передаваемой мозгом, как передает он информацию

настоящей руке. Хочешь — и рука сгибается в локте, хочешь — и ты ее вытягиваешь, берешь какой нибудь предмет…
— Смелая мечта…
— Не такая уж смелая, ведь каких нибудь тридцать лет назад телевидение тоже было мечтой…
Короче, увлеченный беседой, доктор совсем забыл о подлинной цели своего визита: ему хотелось бы посмотреть «Игрока». Его уверяли, будто это

настоящий лжеавтомат Кемпелена… Луиджи сразу замкнулся в себе: да, да, это верно, у него есть вещь, которую приписывают Кемпелену. И пропорции

его соответствуют многочисленным описаниям автомата. Ящик сто двадцать сантиметров на восемьдесят, на крышке нарисована шахматная доска, а внизу

отделение для шахматных фигур. Турок сидит перед ящиком, он немного больше натуральной величины… правая рука лежит на ящике. Играл он левой.

Механизм полностью пришел в негодность, заржавел, поломан, не осталось ни одной целой детали. Утеряна трубка, которую турок, очевидно, держал в

правой руке. Так или иначе, настоящий это автомат или поддельный, Луиджи не собирается с ним расставаться. Продать его как подлинный он не имеет

права, автомат в таком случае стоил бы целое состояние… а гарантировать его подлинность он тоже не может; не может он также продать его как

копию, так как считает его настоящим… Впрочем, во всех случаях он не намерен его продавать и никогда не продаст. Ведь он не та пожилая дама с

фантазиями… Но если доктор хочет поглядеть, он с удовольствием покажет ему турка.
Они спустились в подвальное помещение и обнаружили там Кристо. Сидя под лампой с зеленым абажуром, бросавшей резкий свет, мальчик раскачивался в

качалке… И все, что здесь было способно двигаться, двигалось под треньканье музыки и негромкие всхлипы механизмов: Кристо завел все ручные

автоматы, а электрические включил в сеть. При неверном свете лампы в огромном подвале со сводчатым потолком все эти застывшие улыбки клоунов,

пухлощеких кукол, обезьянок скрипачей, китайцев жонглеров, балерин в пачках и музыкантов… все эти театральные улыбки, запечатленные в воске, в

папье маше, в фарфоре, сопровождались дергающимся, каким то запинающимся движением рук, ног, всего тела… Кристо тоже раскачивался, как автомат,

но не улыбался. Луиджи в серой куртке и долговязый, тощий, бледнолицый доктор в черной паре тоже, казалось, принадлежат к миру этих подобий.
— А ну, Кристо, останови ка всю эту механику!
Кристо соскочил с качалки и пошел выключать электрические автоматы, а заводные все еще продолжали доделывать свои номера. Доктор Вакье с

просиявшим лицом оглядел подвал, сразу же обнаружил «Игрока» и уже не спускал с него глаз.

Старый турок сидел, чуть откинувшись назад, опустив глаза на шахматную доску, нарисованную прямо на крышке, опершись правой рукой на правую

сторону ящика, а левая согнутая в локте рука висела над шахматным полем. Вид у него был неприятный, жуликоватый, особенно из за отсутствия

одного глаза и висячих черных усов, грубо намалеванных на посеревшем от времени лице. Бурнус, некогда зеленый, и тюрбан посеклись и разлезлись

от ветхости.
Луиджи открыл дверцы ящика.
— Я даже пыль с него не обметаю, боюсь, что шелк совсем рассыплется. Поэтому он у нас в самом неприглядном виде. Вот посмотрите ящик — он

действительно сто двадцать на восемьдесят сантиметров. Два отделения, слева — меньшее с простой дверкой, а справа — большое с двустворчатой, как

в кухонном шкафу. В меньшем отделении, надо полагать, помещался механизм. Все заржавело, погнулось, доброй половины деталей не хватает, но

фальшивый механизм сохранился. За двустворчатой Дверью совершенно пусто, есть только, как видите, полочка… Внизу, под дверью, ящик для шахмат,

они тоже почти все пропали. А теперь поглядим сзади… Кристо, иди сюда, помоги мне, а вы, доктор, чуточку подвиньтесь.
С помощью Кристо Луиджи подтащил турка вперед, и они стали осматривать его со спины.
— Видите, как раз позади механизма есть еще одна дверка. А теперь, Кристо, подними бурнус и держи… На уровне поясницы дверца и еще одна — у

левой ляжки. Возможно, механизм, приводивший в движение тело, помещался в туловище… вот все, что от него осталось. Поглядим еще раз спереди. Все

открыто, дверцы и ящик. Кемпелен сначала запирает ящик… Человек, спрятанный в узкой части автомата за механизмом, спиной к перегородке, может

протянуть ноги в глубь ящика. Кемпелен заводит фальшивый механизм, который грохочет, потом закрывает все дверцы. Человек, извиваясь, как уж,

проползает нз меньшего отделения в большее, в корпус турка… возможно, всовывает свою руку в левую руку турка или же в свою очередь заводит какой

нибудь механизм…
Доктор, присев на корточки, рассматривал внутренность турка.
— Любопытно, — приговаривал он, — очень любопытно. Торс несколько больше натуральной величины. И все же трудно себе представить, чтобы человек,

находясь в таком неестественном положении, мог не только играть в шахматы, но еще и выигрывать. Он непременно задохнулся бы внутри. Очень, очень

любопытно.
В дверь вдруг забарабанили.
— Что там еще? — раздраженно крикнул Луиджи.
— Хозяин! Господин Петраччи! Беда!
Луиджи бросился к двери, за ним доктор, а за доктором Кристо. Держась за косяк, рабочий, задыхаясь, проговорил:
— Андре… попал рукой в ножницы… У него голова закружилась… начисто отрезало!
Все трое бросились бежать, и Кристо за ними. Луиджи обернулся и крикнул: «А ну, вернись!», крикнул таким голосом, что Кристо сразу остановился.

И вернулся обратно.

XVIII. Изобретатели

В доме чувствовалась беда. У старого Андре закружилась голова, и он упал прямо на ножницы. Руку ему отрезало ровно ровно, как режут в булочной

хлеб. Нарочно не выдумаешь. К счастью, у Луиджи находился доктор Вакье, и Андре тотчас отвезли к нему в клинику. Кристо, очевидно, не совсем

понял, что произошло, и, однако, сказал Луиджи: «Поторопись с протезом, ведь Андре ждет». Забавный мальчуган!
Каждый день, возвращаясь из мастерских в свой чуланчик, Марсель заставал там Кристо. Чтобы скоротать ожидание, мальчик занимался починкой часов,

которые сначала сам разобрал, а потом собрал — часы даже стали ходить, — но, как только Марсель появлялся на пороге, тут же начинался разговор о

протезе.

Чтобы скоротать ожидание, мальчик занимался починкой часов,

которые сначала сам разобрал, а потом собрал — часы даже стали ходить, — но, как только Марсель появлялся на пороге, тут же начинался разговор о

протезе. Дело в том, что Марсель не соглашался с Луиджи насчет кибернетического протеза; а Кристо не желал расставаться с мечтой Луиджи. Прежде

чем зайти к себе в чуланчик, Марсель мыл руки, приглаживал гребнем волосы; работа в мастерской уже позади, теперь можно заняться другими делами,

мастерить разные безделушки для собственного удовольствия и чтобы подработать. И когда он, отдыхая, курил сигарету, Кристо возобновлял атаки:
— Когда Луиджи был маленьким, он прочел у Жюль Верна: все, что человек может себе вообразить, он может и сделать… Значит, и кибернетическую

руку.
— Сколько ни бейся, рот на макушке не приделаешь. Бесполезно.
— Значит, по твоему, бесполезно, чтобы у Андре была рука и чтобы она двигалась, как настоящая, даже когда он о ней думать не будет?
— Вредно. Мускулы его культи атрофируются.
— А Луиджи говорит, что это неправда, они будут действовать, как обычно.
— А ты говорил Луиджи, что я не согласен?
— Конечно, говорил.
— Так почему он со мной прямо не поспорит? Электрический импульс, подаваемый мозгом, имеет, возможно, всего один милливольт. Сколько же

потребуется реле, чтобы привести в действие мотор, заключенный в протезе?
— Не понимаю.
— Ладно, сейчас объясню. Предположим, ты звонишь по телефону из Женевы, слышимость будет плохая — чтобы ты хорошо слышал, нужны усилители. Чтобы

усилить и трансформировать импульс мозга, тоже понадобятся усилители. А они получатся громоздкие, тяжелые и дорогие. Том временем мускулы будут

бездействовать. Выйдет ерунда. Сама то идея превосходная, ничего не скажешь, а результат — никакой.
Кристо уныло плелся в магазин и ждал Луиджи. Если, по его мнению, наступал благоприятный момент для разговора, он начинал:
— Марсель считает, что кибернетическая рука — идея замечательная, а получится все равно ерунда. Из за реле…
— Вот как?
Луиджи, казалось, не желал вступать в спор, но под конец сдавался.
— Слушай ка… Вопрос сводится к следующему: что заставляет двигаться настоящую руку? Механическая энергия, заключенная в мускулах. А откуда

берется эта механическая энергия? Из энергии химической, даваемой кровообращением, и в мускулах эта химическая энергия превращается в энергию

механическую. А откуда берется химическая энергия? Из пищи, поглощаемой человеком. Чудесно. В искусственной руке нет ни мускулов, ни

кровообращения. Словом, ничего нет. Поэтому нужно, чтобы механическая энергия, благодаря которой движется искусственная рука, получала бы эту

энергию каким либо иным путем. Мускулы заменяют моторчиком или несколькими моторчиками. Пищу заменяют гальваническим элементом. А теперь, если

тебе угодно, назовем реле усилителями. Так оно проще. Вот здесь то и заключается первая ошибка Марселя: он утверждает, что усилитель громоздок,

тяжел и дорого стоит. Не спорю, он действительно стоит дорого, по крайней мере сейчас, в самом начале опытов, но вовсе он не громоздкий и не

тяжелый. Можно сделать его величиной в кубический миллиметр. Слышишь, в один кубический миллиметр!… Итак, нерв, передатчик мозгового импульса,

будет подключен к усилителю, и импульс, выходя из него, сможет включать или выключать маленький моторчик. Для того чтобы искусственная рука

двигалась, как настоящая, нужно добавить усилители, а отсутствующие мускулы заменить моторчиком. Потребуется, очевидно, на каждое движение по

моторчику.

В этом случае искусственная рука будет повиноваться мозгу, как настоящая.
— И без двигателя?
— Как без двигателя? Раз потребуется механическая энергия, надо, чтобы она откуда нибудь бралась. В один прекрасный день, вероятно, можно будет

снабдить искусственную руку атомным микромотором, тогда отпадет надобность в его питании.
— Мне хочется, чтобы ты сделал протез без двигателя. Из какого нибудь чувствительного материала, чтобы он сам сжимался и разжимался от любой

мысли.
— Ну, это уже из области фантазии. Мы еще не научились читать мысли, отличать одну мысль от другой с помощью энцефалограммы, а тебе уж подавай

импульсы, чтобы совершать то то или то то действие? Брось!
— Ладно, — говорил Марсель, которому Кристо передал слова Луиджи, — мне результаты его опытов не известны. А на свои опыты у меня денег не

хватает. Впрочем, мне это и ни к чему. Я свои штуки обдумываю в голове, когда еду в метро или в автобусе: живу то я далеко.
— А как ты тогда узнаешь, будет оно двигаться или нет?
— Когда я представлю себе все полностью, я делаю. И расчеты всегда оказываются правильными.
— Да а, но ведь пожарный — это не кибернетический протез…
Даже невозмутимый Марсель досадливо поморщился при этих словах.
— В прошлом году я запатентовал машину для домашнего хозяйства, которая состоит из сорока деталей.
— Смотрите, какой мошенник, ведь скрыл от меня, — улыбнулся Луиджи, когда Кристо передал ему историю с патентом Марселя. — Я за него очень рад.

Когда у человека есть мозг, он всегда сумеет им воспользоваться. Марсель построил свою машину, как глухой Бетховен писал свои симфонии, то есть

на чистом воображении. Даже не имея возможности проверить, соответствует ли это его замыслу. Но если Марсель думает, что у меня есть средства на

проведение опытов… Да ведь я душу дьяволу продал, а доходов особых не получил! Я, конечно, шучу…
На сердце Кристо было неспокойно. Два таких великих человека, как Луиджи и Марсель, несогласны между собой. А пока что у Андре нет руки. Кристо

думал только об Андре, только о руке Андре, он не желал мириться с мыслью, что это непоправимо, что это окончательно. Ему хотелось верить

Луиджи, но в ушах звучал приговор Марселя. «Ерунда, — говорил Марсель, — ерунда!» А у Андре руки все нет…

Натали работалось плохо… Часто она сидела с отсутствующим лицом, словно потерянная, опершись на рисовальную доску… Потом снова бралась за

работу, будто хотела сказать: «Я просто немножко устала, имею же я право уставать, как и все люди…» Гости скорее раздражало ее, чем развлекали.

Однако при виде явившегося к ним Фи Фи Натали удовлетворенно улыбнулась: он где то пропадал с самой весны. Фи Фи неподвижно сидел в кресле и

тоже улыбался Натали, морща верхнюю губу, еще более желто восковой, чем обычно, но заметно округлившийся за время их разлуки.
— Как здесь тихо… Прямо как в могиле…
Где то за темным садом пробили часы.
— Сегодня северный ветер. Сейчас действительно спокойно, в это время сюда никто не заходит.
— Спокойно, — повторил Фи Фи. — А помните, как давно, давным давно, целая вечность с тех пор прошла — кстати, вы по прежнему вызываете своим

чиханьем бурю на море? — помните, давно давно вы меня спросили: почему именно Фи Фи? Сидели с вами здесь, как сегодня. Но тогда был день и

стояла ужасная жара. Я вам объяснил: Ф. Ф. И. — Фи Фи! Тогда я был еще живым человеком. А теперь Фи Фи мне как нельзя лучше подходит: вот и все,

что осталось от человека.

Чуточку волос да ногти… Именно то, что требуется для Линды.
— Значит, пророческое имя…
Оба замолчали, каждый ушел в свои мысли. В их молчании было что то гнетущее. Фи Фи, который поначалу сидел в кресле очень прямо, вдруг обмяк,

привалился к спинке, уронил руки.
— Натали, — его глухой голос бился о завесу тишины, — я сижу по уши в дерьме…
— Переночуйте у нас, хорошо?
Фи Фи ответил не сразу… Молчание становилось все более тяжелым. Благодаря своеобразному явлению осмоса Натали почувствовала, как по всему ее

телу расходятся волны тоски, слабеют руки, ноги…
— Переночевать… Вы всегда знаете, Натали, что человеку нужно. Иметь ночлег, когда тебя травят. Спасибо, Натали. Я уже совсем было собрался

ночевать под мостом. Мост не несет ответственности за людей, что находят приют под его сводами.
Натали отложила перо и провела гребешком по волосам.
— Я столь же мало ответственна, как мост, — проговорила она. — Люди уходят, люди приходят. Можете переночевать в кресле, если постель вас почему

либо пугает.
— Меня все пугает… Раньше я убивал, не неся за то ответственности, со специального разрешения. Убивал врагов… Но на Елисейских полях войны, по

моему, вроде бы нет. Убивать надо тайком… если не хочешь расплачиваться. А кто этого хочет?
— Бедняга вы, — прошептала Натали. — Ах, беда, беда…
— Беда, беда, — повторил за нею Фи Фи.
Именно это слово подходило к нему больше всех прочих слов. Бедняга… не пренебрежительное, а жестокое слово. Беда, беда… в данном случае он не

делал различия… ему всегда было дано право убивать. А вот когда с тебя потом спрашивают за убийство, тут уж игра не стоит свеч. Тут уж невольно

задумаешься… До чего мерзко! О таких вещах не говорят, коль скоро они сделаны… И один бог знает, сколько еще их будут жевать и пережевывать. До

мелочей. С малейшими подробностями… И все ложь. Во всех газетах. С него потребуют объяснений… Он ничего не скажет, потому что ему противно. Он

попросит одного — чтобы его оставили в покое. Чтобы отрубили ему голову без всех этих историй. Раз уж им дано такое право.
— Не только право, но и долг…
И тут Натали сделала нечто ни с чем не сообразное, она поднялась со стула в присутствии постороннего человека… Сначала оперлась обеими руками о

край стола. Встав со стула, она еще колыхалась с секунду на месте, потом, отодвинув кресло, подошла к шкафу.
— Такие люди, как вы, — проговорила она, склонившись над диваном, расстилая простыни, натягивая на подушку наволочку, поправляя одеяло, — такие

люди, как вы, больше не нужны. Их можно или уничтожить, или ждать, когда они умрут естественной смертью. Уже изобрели ДДТ, но что изобрести,

чтобы избавиться от таких людей, как вы? Перевоспитывать я вас не берусь, вы слишком стары… — Натали энергично кулаком засовывала подушку в

наволочку. Она говорила, говорила, словно желая оглушить самое себя. — Все ваши инстинкты извращены… У вас рефлексы не человека, а зверя. А

человек, похожий на зверя, не может быть счастливым… Нельзя насиловать природу. Она тоже не поддается, она как машина. Если ее насиловать, она

сразу сломается. Все части машины подогнаны, это же не подушка. Вы просто машина, нельзя жить, не имея души… Автомат похож на человека, но он не

человек… Вы тоже похожи на человека, но вы не человек.
Она все говорила, говорила и колыхалась, как волна под легким бризом. Заполнила собой всю комнату, мерно покачивалась, словно бы и не замечая

это живое существо, выброшенное на песчаную отмель, и голос ее временами крепчал, рокотал, в нем слышались всплески моря.

Она все говорила, говорила и колыхалась, как волна под легким бризом. Заполнила собой всю комнату, мерно покачивалась, словно бы и не замечая

это живое существо, выброшенное на песчаную отмель, и голос ее временами крепчал, рокотал, в нем слышались всплески моря. Она не выбирала слов,

и обломку кораблекрушения становилось легче, когда он слушал, что он всего лишь обломок кораблекрушения, что он никуда не годен. Даже хуже чем

не годен. Если хоть от чего то ему могло стать легче… Легче, когда твое горе разделяют. Натали не строила на его счет никаких иллюзий, и это

было величайшим благом, она приютила его у себя, зная, что произошло. Приютила столь же естественно, как приходят на помощь автомобилисту,

потерпевшему в пути аварию. Даже если авария эта произошла из за его же преступной неосторожности и по его вине убиты, искалечены люди. Потом

можно будет выяснить меру его виновности, а сейчас надо убрать трупы, отвезти раненых в больницу, предупредить жандармов…
Трупы… жандармы… преступление…
— Прямо уголовный роман, — вздохнул Фи Фи.
Натали села и зажала между колен старенькую кофейную мельницу.
— Я сварю тебе кофе, раз ты от кофе засыпаешь. А спать ты должен, не выношу людей, которые терзаются, так уж будь добр, спи… Люди, лишенные

совести, не смыкают глаз из страха перед полицией. Мне здесь лунатики ни к чему.
Натали включила электрический чайник и снова уселась в кресло.
— Когда вода закипит, зальешь ею кофе в ситечке, а кофейник поставишь на край печурки…
Фи Фи незаметно потянулся, подавил зевок. Натали взялась за рисование. Пробили часы за садом. «Успокоилось море», — замурлыкала Натали,

склонившись над рисовальной доской… Вода еще не успела закипеть, а Фи Фи уже заснул прямо в кресле. Заснул, как принято говорить, свинцовым

сном. Натали пришлось самой залить кипяток в кофейник, после чего она выпила несколько чашек. Она то от кофе не засыпала. В час ночи Луиджи

застал ее еще за рисовальной доской. Фи Фи одетый спал на диване…
— А этот что здесь делает?
— Он кого то убил. Возможно, Линду… Или кого нибудь из ее поклонников.
Луиджи молча воздел к небу руки. А так как Натали не произнесла ни слова, он бурно зашептал:
— Убийство — это не коклюш… Я всегда знал, что этот тип подведет нас под монастырь. Почему он остался здесь на ночь?
— Я его оставила.
Луиджи замолчал и с минуту глядел на работавшую Натали.
— Ну, хватит, — наконец проговорил он, — сегодня ты достаточно потрудилась. Ты же сказала, дойдешь только до № 8, и дошла… Вставай, пойдем…
Натали отложила кисточку и улыбнулась Луиджи юной, нежной улыбкой. Он помог ей подняться, распахнул дверь. В комнате остался только Фи Фи, кусок

свинца на свежих чистых простынях. Он их запачкает, сомнет. Чужеродное тело в этой славной, приятно натопленной комнате, где в воздухе стоял

аромат кофе и от стола, усеянного крошками резинки, шел запах свежих чернил, запах раздумья, которое водит рукой человека, подсказывает ему

решения, находки, творит.

XIX. Разведка

Если бы даже Натали не была целиком поглощена Фи Фи, все равно она не услышала бы, что происходило в подвальном помещении. Хотя Кристо строго

настрого запретили закрывать двери, ведущие из подвала в квартиру, он поднялся среди ночи — было около трех часов — и закрыл все двери. Как

только он зажег свет, автоматы сразу выступили из тьмы во всем своем ночном театральном великолепии. Кристо в мятой пижаме выглядел куда более

буднично, чем они.

А они, автоматы, были на редкость пригожие, с торжественной улыбкой на губах и, казалось, ждали, как оркестранты, лишь взмаха

дирижерской палочки… А там подымется занавес…
— Раз вы сами хотите, пожалуйста!…
Переходя от автомата к автомату, Кристо завел их все подряд. Потом включил те, что приводились в движение электричеством.
— Алле, гоп!…
Весь подвал наполнился движением, негромким скрежетом, пискливой музыкой. Кристо огляделся: они были такие же обманщики, как всегда, —

неподвижные, хотя и двигались, все одинаковые, все притворялы. Кристо уселся в качалку и произнес небольшую речь:
— Я вас презираю. Все вы мои рабы — и больше ничего! На вашем месте мне было бы стыдно торчать вот так и подчиняться чужой прихоти. Ну,

попробуй, повернись хоть раз в другую сторону, болван!
Особенно Кристо злился на расшитого блестками клоуна акробата, ростом почти с него самого. Клоун не собирался вертеться в другую сторону, он,

как обычно, приподнявшись на своих негнущихся руках, перекувыркивался через перекладину. Потом начинал все снова, глядя прямо перед собой, с

самодовольной улыбкой на бело розовой физиономии, а его черные брови походили на две перевернутые скобки.
— Эх ты! Ничего то от тебя не добьешься…
Кристо даже мутило от отвращения; столь же страстно он ненавидел маленькую славную оловянную крестьяночку, которая держала под правой рукой

собачку, а под левой — кошку. Она стояла у циферблата стенных часов и, когда секундная стрелка передвигалась на следующее деление, собака и

кошка одновременно высовывали красный язык. С чувством некоторого снисхождения Кристо относился к птичке в клетке, которая прыгала на жердочке,

вертела головой и очень мило щебетала. А также и к «Кокетке», большой кукле в платье из серой тафты с кружевцами у запястий и шеи, с упавшим из

прически на плечо локоном… В одной руке она держала пудреницу, другой вынимала из пудреницы пуховку, проводила ею по лицу, поворачивая головку

справа налево, хлопая длинными черными ресницами. Откровенно говоря, «Кокетка» вообще очень нравилась Кристо, более того, была его тайным

идеалом женской красоты. Она пудрилась и пудрилась… Иллюзионист во фраке, подымавший на воздух лежащую женщину, стоял рядом с турком.

Манипуляции его были столь сложны, столько времени требовалось ему, чтобы произвести серию взаимосвязанных жестов, что Кристо всегда надеялся,

что, может, он хоть раз повторит их в иной последовательности, хоть что нибудь да изменит… Но ничто не менялось. Кристо мечтательно покачивался

в качалке. Пускай нынче ночью они стараются его раздразнить, нынче ночью они нужны ему лишь как сообщники. В подвальном помещении трепетала

жизнь, а вокруг, казалось, все было недвижно, все молчало. Стены были толстые, темнота какая то особенно густая.
Кристо поднялся с качалки и встал против турка. С того самого дня, когда Луиджи демонстрировал автомат доктору Вакье, турок так и стоял поодаль

от стены, тюрбан косо сидел на откинутой назад голове, и, потому что голова была откинута, особенно хорошо был виден белок единственного

уцелевшего глаза, темный провал другого и ноздри облупившегося продавленного носа… Черные усы уходили под подбородок… Пропыленные складки

бурнуса, накинутого на плечи, падали до земли… Руки, казалось, хотели заключить в объятия весь мир. Кристо шагнул к турку и открыл дверцу,

ведущую в меньшее отделение ящика, позади ложного механизма. Он решил сам во всем удостовериться, залезть в ящик и посмотреть, мог ли там

спрятаться человек и каким образом… При одной мысли, что сейчас он проникнет в самую сердцевину тайны, проделает все те движения, благодаря

которым был хитроумно осуществлен этот величайший из всех подлогов Старого и Нового Света, Кристо приходил в несказанное волнение.

Он уже

вообразил себя Вронским, обе ноги у него будто тоже ампутированы, и он сел на пол спиной к открытой дверце. Потом, упершись руками в подставку,

которая находилась на высоте двадцати сантиметров над полом, он приподнялся и скользнул внутрь: сначала задом, а потом, подтянув коленки к

подбородку, повернулся и попал в меньшее отделение ящика. По левую его руку осталась открытая дверца, а по правую находился механизм, скрывающий

от зрителя сидящего внутри человека. Кристо попытался вытянуть ноги, и это ему удалось без помех. Но если бы двустворчатая дверь оставалась

открытой, публика могла увидеть ноги… Правда, у Вронского ног не было, ну, а все последующие игроки?! Хотя внизу находился ящичек для шахматных

фигур, попробуй просунь туда ноги… Кристо размышлял, стараясь не шевелиться, чтобы не поцарапаться о поломанные металлические части. Лицо у него

было все в пыли, в паутине… Должно быть, вывалял всю пижаму! Ладно, терять больше нечего, дело сделано, чуть грязнее пли чище — какая разница…

Когда по его голой ноге пробежал паук — штанина пижамы задралась до половины икры, — он резко дернулся и ударился головой о перегородку. Потом,

передвигаясь на ягодицах, Кристо проник в большое отделение: именно отсюда ему надо было протиснуться в тело турка. Плечом, головой, рукой он

старался обнаружить лаз и ничего не обнаружил.
То ли потому, что он так развозился, то ли потому, что неосторожно тряхнул ящик, только дверь, через которую он проник внутрь, вдруг

захлопнулась, он услышал короткий стук, как будто защелкнулась дверца мышеловки, и сразу же настала непроглядная тьма. Отведя обе руки назад,

Кристо вслепую водил ими по стенке, нажимал на нее. Безрезультатно. Тогда он попытался, пятясь задом, выбраться обратно в меньшее отделение, но

застрял… Гробница поглотила первый его крик, приглушила, не выпустила наружу. Кристо отчаянно завопил: голос его разбивался о перегородки. Он

застыл, онемев от ужаса. Осмелевшие пауки бегали уже по всему его телу. А в подвале кружились автоматы с тоненьким «дзинь» или с хриплыми «др…

др», доносившимися сюда в ящик через равные промежутки. Кристо вслушивался. Кровь, как бешеная, стучала в груди, в ушах, в горле… Он снова начал

ощупывать перегородки, некогда обтянутые тканью, которая уже давно порвалась, отклеилась, свисала клочьями: ничто не поддавалось — ни

двустворчатая дверь по правую его руку, ни потолок, где должно было быть отверстие, раз через него, как говорили, Вронский проскальзывал в тело

турка… Возможно, это все таки не настоящий «Игрок в шахматы»? Кристо мужественно пытался плечами, головой, обнаружить это отверстие: если ему

удастся пролезть в турка, он преспокойно выберется через дверцу, находящуюся на уровне бедра автомата. Кто то больно ужалил его в руку. В порыве

безнадежного отчаяния он уперся ногами в перегородку и толкнул ее изо всех сил: безрезультатно! Прочный, ох, до чего же прочный этот турок! Тут

он начал метаться как безумный, толкался вправо и влево, снова попытался кричать, чуть не задохся… Доски гроба смыкались все теснее… Кристо

теперь уже не шевелился. Он выбился из сил. В подвале один за другим останавливались автоматы… Двигались лишь те, которые работали от

электрической сети. Теперь там стояла тишина, почти такая же непроницаемая, как переборки ящика. И еще Кристо отделяло от спальни Натали и

Луиджи три закрытые двери. Стены в подвале толстые. Кристо не шевелился… Грудь сдавило, в голове гудело. Темнота перед его глазами окрасилась в

кровавый цвет.

Теперь там стояла тишина, почти такая же непроницаемая, как переборки ящика. И еще Кристо отделяло от спальни Натали и

Луиджи три закрытые двери. Стены в подвале толстые. Кристо не шевелился… Грудь сдавило, в голове гудело. Темнота перед его глазами окрасилась в

кровавый цвет. Он предпринял последнюю попытку выбраться, пятясь задом, в меньшее отделение, через которое проник в ящик. Он так судорожно

дергался, что вдруг ему это удалось! Сжавшись как эмбрион, весь расцарапавшись о ржавые поломанные колесики и рычаги, он повернулся с таким

расчетом, чтобы за спиной у него очутилась захлопнувшаяся дверца и из последних оставшихся сил нажал на нее… Раздался треск, и Кристо выпал из

дверцы, которая вдруг открылась. Он застонал и потерял сознание.

Луиджи, который обычно вставал раньше всех и сразу же спускался в подвальное помещение, где мастерил протез с батарейкой для Андре, ужасно

удивился, обнаружив, что все двери закрыты и что подвал не только ярко освещен, но и кишит электрической жизнью автоматов. Мальчуган, должно

быть, включил их, а сам заснул. Луиджи позвал: «Кристо!» Молчание. Он подошел к дивану: никого. «Кристо!» Луиджи выключил автоматы, и они

застыли… «Кристо!» Он тревожно огляделся и отправился на поиски.
Кристо он обнаружил позади «Игрока в шахматы», нижняя половина его тела застряла в ящике, а верхняя лежала на полу, вокруг головы расползлась

лужица крови, пижама была разорвана в клочья. Луиджи рухнул на колени рядом с Кристо, снова окликнул его, ощупал со всех сторон: мальчик дышал,

он был жив, но весь горел! Луиджи вскочил на ноги, чуть было не опрокинув этого болвана клоуна, которого Кристо молил перевернуться в обратную

сторону, — клоун издал стон и перевернулся в обратную сторону, — бросился к телефону вызвать врача… Какого? Вакье жил на другом конце Парижа…

Найти доктора в пять часов утра! Наконец он все таки отыскал одного врача из их квартала, которого раза два вызывал к Натали.
Вместе с проснувшейся Натали они перенесли Кристо на диван. Натали промывала раны и синяки, щедро украшавшие худенькое мальчишеское тело, и

плакала. В нескольких местах кожа на черепе оказалась сорванной, волосы слиплись от крови. Теперь с губ Кристо срывались жалобные стоны, он

бормотал что то невнятное… Натали одела на него чистую пижаму, подоткнула одеяло… Кристо весь горел, но казалось, он спит, во всяком случае,

глаза у него были закрыты. А доктор как на грех все не идет… Луиджи вышел его встречать на порог магазина. Натали присела у изголовья Кристо.

Автоматы улыбались, глупые, неподвижные, наивные и неправдоподобные.
— Что он хотел сделать? — доктор перебинтовал голову Кристо, и получился тюрбан, как у турка, «Игрока в шахматы». Никто не ответил на этот

вопрос. Доктор кипятил шприц.
— Что ты хотел сделать, дружок?
Кристо лежал с широко открытыми глазами — он снова закрыл глаза.
Его оставили с подоспевшей Мишеттой. С перепуганной Мишеттой. Да, Натали, Фи Фи ушел… Вернее, сбежал потихоньку через коридор Дракулы. Простыни

она уже убрала.
В магазине доктор, усевшись за письменный стол Луиджи, выписывал рецепт. Он посоветовал дня два продержать мальчика в постели… Раны несерьезные,

в сущности, просто глубокие царапины, но мальчуган перенес сильное нервное потрясение, не следует оставлять его одного, ребенок, видно, с

фантазиями. И к тому же этот подвал, автоматы… обстановка, надо признаться, способствующая… Но что такое он мог натворить?
— Обстановка… — возразил Луиджи, — да мальчуган знает здесь все назубок! Для него здесь тайн нету… Автоматов он ничуть не боится, слишком он их

презирает! А сделать он хотел вот что: сам проверить подлинность одного автомата.

Не знаю, что доказывает его опыт: то ли история эта фальшивая,

то ли автомат фальшивый.
— Ничего не понимаю… Вы, господин Луиджи, таинственны и загадочны, как настоящий колдун! Меня в этом подвале замучили бы кошмары.
Натали, еще бледная от пережитого волнения, увела доктора к себе. (И верно, Фи Фи уже и след простыл.)
— Кофе? А может, рюмочку аперитива…
— В девять часов утра, мадам? Я, конечно, знаю, что обо мне такая слава ходит, но все же… Ну, если уж вы так настаиваете…
Доктор, не видевший Натали больше года, нашел, что она еще располнела, значит, она не лечится?… Да, сначала она потеряла несколько кило, но

потом снова набрала прежний вес. Видите ли, будет в ней на двадцать кило больше или меньше, она не собирается отравлять себе жизнь, ее уже

пытались перевести на лагерный режим! Когда она сидит на диете, ей делается ужасно тоскливо, жизнь прекрасна лишь тогда, когда можешь хорошо

поесть… Послушайте, мадам, но при таком режиме ваше сердце, предупреждаю, не выдержит. Ну и что ж? Вот если бы доктор мог обещать ей, что она

станет худенькой, тогда пожалуйста, она бы слепо слушалась всех его советов! Любые муки перенесла бы, но раз это невозможно — мы ведь с вами

знаем, что невозможно?… — она не желает лишать себя радостей жизни из за каких то пустяков с сердцем… Впрочем, в смысле здоровья ее беспокоит

иное…
— А что именно, госпожа Петраччи?
Натали ответила не сразу:
— Да так, ничего… Поговорим лучше о чем нибудь другом… Нужно позвонить матери мальчика, сообщить ей о происшествии. Ремесло родителей, доктор,

становится день ото дня все труднее, дети так нас обогнали, что мы их уже не можем понять. В мое время это ремесло тоже не было синекурой, но

согласитесь, дистанция между автомобилем и ракетой куда больше, чем между фиакром и автомобилем… У Кристо есть младший брат, зовут его Малыш,

ему всего пять лет; его мать как то передала мне свой разговор с ним, она ему сказала: «Перестань возиться с телевизором, ты его разобьешь и

сделаешь себе больно». Так знаете, что он ответил: «Не беспокойся, я его отсоединил от сети». И это в пять лет, доктор. Я не утверждаю, что он

знает, что к чему, но он уже знает достаточно много и понимает, откуда может грозить опасность…
— Да, — согласился доктор, и на его усталом угреватом опухшем лице вдруг появилось робко сконфуженное выражение, — и меня тоже здорово обогнали.

Мои сорванцы плюют на все, оба провалились на экзамене.
— Все всегда проваливались, доктор, а потом все налаживалось.
— Верно, — согласился доктор, — редко приходится слышать, что мой, мол, выдержал. Обычно говорят провалился. Но ведь есть же такие, которые не

проваливаются!
— Чем они очаровательнее, тем чаще они проваливаются. Налить вам, доктор? Только самую чуточку…
— Видите, какая вы, госпожа Петраччи! Меня больные ждут. Ухожу, вернее, убегаю. Если что нибудь случится, позвоните мне, а если нет, я сам

завтра загляну…
Оставшись одна, Натали склонилась над рисовальной доской. Турок, десятки раз рисованный и перерисованный, вдруг посмотрел на нее с каким то

странным выражением: что то появилось в нем скрытое, фальшивое… Рассеянно водя пером, Натали расписывала ящик затейливыми завитушками. Турок,

помимо своей воли, стал предтечей. Лживый, сверхлживый автомат Кемпелена. Но люди сумеют сделать подлинными все эти жульничества и чудеса… Надо

бы позвонить матери Кристо, на их улице слухи распространяются чересчур быстро, нехорошо будет, если госпожа Луазель узнает от чужих, что с

мальчуганом что то случилось…
Дениза сразу же разволновалась… Нет, это уж чересчур! Как, что? Она не поняла всю эту историю с турком, с «Игроком в шахматы»… Кристо заперся в

ящике и не мог оттуда выйти? В каком ящике? Ах, все это не важно, главное, что он оттуда выбрался! Чего только этим детям не приходит в голову!

Натали пыталась ее успокоить… Все таки у госпожи Луазель теперь одной заботой меньше — Оливье прочно осел у дяди Фердинана… Нет, нет, не

говорите о нем как о главаре банды, мадам! Если он и выходит погулять с юношами, которые обычно толкутся у электрических биллиардов в угловом

кафе, все равно он не главарь банды, не будем ничего преувеличивать… Сейчас речь идет о Кристо! Быть здесь, рядом, и не иметь возможности

немедленно примчаться к вам, посмотреть на него, обнять! Но, слава богу, скоро конец… Еще только три дня! Госпожа Петраччи, Натали, обнимаю вас…

В голосе госпожи Луазель прозвучали слезы.

Турок,

помимо своей воли, стал предтечей. Лживый, сверхлживый автомат Кемпелена. Но люди сумеют сделать подлинными все эти жульничества и чудеса… Надо

бы позвонить матери Кристо, на их улице слухи распространяются чересчур быстро, нехорошо будет, если госпожа Луазель узнает от чужих, что с

мальчуганом что то случилось…
Дениза сразу же разволновалась… Нет, это уж чересчур! Как, что? Она не поняла всю эту историю с турком, с «Игроком в шахматы»… Кристо заперся в

ящике и не мог оттуда выйти? В каком ящике? Ах, все это не важно, главное, что он оттуда выбрался! Чего только этим детям не приходит в голову!

Натали пыталась ее успокоить… Все таки у госпожи Луазель теперь одной заботой меньше — Оливье прочно осел у дяди Фердинана… Нет, нет, не

говорите о нем как о главаре банды, мадам! Если он и выходит погулять с юношами, которые обычно толкутся у электрических биллиардов в угловом

кафе, все равно он не главарь банды, не будем ничего преувеличивать… Сейчас речь идет о Кристо! Быть здесь, рядом, и не иметь возможности

немедленно примчаться к вам, посмотреть на него, обнять! Но, слава богу, скоро конец… Еще только три дня! Госпожа Петраччи, Натали, обнимаю вас…

В голосе госпожи Луазель прозвучали слезы. Дорогая, дорогая моя Натали… Я жду вашего звонка… О, Малышу уже совсем хорошо, он не унывает. Вчера

вечером она обнаружила в кармашке его пижамы вырезанный из газеты снимок: Брижит Бардо! Она спросила: «Почему у тебя в кармане Брижит Бардо?», и

Малыш ответил: «Она такая хорошенькая!» Передайте, пожалуйста, Кристо, что мы все его целуем… Пат и Трюфф тоже. Малыш дает им жизни! Ему скучно,

вот он и возится с собаками целый день… Натали снова взялась за рисование… Потом бросила перо и, положив руку на грудь, долго сидела не

шевелясь.

XX. Человеческие отношения

Странно и грустно было жить без Кристо. Они держали его у себя, когда опасность заражения уже давно миновала, и оба были счастливы, что могли

хоть таким образом облегчить госпоже Луазель уход за Малышом, который стал окончательно невыносим. Правда Кристо наведывался к ним каждый день,

но надо было нагонять упущенное в школе, помогать по хозяйству, так что у него минуты свободной не оставалось! Он целовал Натали и убегал…

Ужасно было грустно.
Фи Фи больше не появлялся. Первое время после его исчезновения Натали даже велела приносить ей газеты и внимательно их все проглядывала, боясь

наткнуться на имя Фи Фи. Но в газетах ничего не было, не было ничего похожего. Славу богу, слава богу! Может, Фи Фи все это выдумал, налгал? Так

или иначе ни одно из упоминавшихся в газете убийств не наводило на подозрения. В течение некоторого времени Натали еще продолжала проглядывать

газеты, вернее, пробегала рубрику происшествий, где могло появиться сообщение о преступлении (читать все прочее она воздерживалась, раз обещала

Луиджи этого не делать)… Потом велела Мишетте не покупать больше газет.
После отъезда Кристо время будто распылилось. Бывают периоды, когда переживаешь каждое мгновение во всех подробностях, когда все идет крупным

планом, бывают такие периоды, когда все незабываемо, когда все до краев наполнено смыслом, где нет ничего второстепенного, все рано или поздно

будет иметь свои последствия. И это вовсе не значит, что жизнь течет медленнее, что само время остановилось, напротив, оно проносится быстро,

чудовищно быстро, зато оно весомо, не распыляется. Так было, когда Кристо жил у Натали: его присутствие как бы придавало всякой вещи три

измерения, даже придавало четвертое, никому не известное, феерическое.

Так было, когда Кристо жил у Натали: его присутствие как бы придавало всякой вещи три

измерения, даже придавало четвертое, никому не известное, феерическое. Да, бывают такие периоды. И бывают иные, когда время распыляется. Бывает

так, что дни, месяцы, целые сезоны безнадежно теряются, как рассыпавшиеся странички толстой рукописи: страница 156, а за ней сразу 163, 250,

невозможно ни найти недостающие страницы, ни восстановить их. Исчезли, стерлись в памяти. Натали уже не знала, где и что она, все, казалось,

повторяется, как жесты автоматов — зима, лето… Она не находила целые комплекты дней, ночей, а ведь они были, эти дни и ночи. Луиджи работал, она

работала, окунала кисточку в тушь, читала книги, рассыльный приходил за рисунками, Мишетта пекла бриошь, звонил телефон, звонили у подъезда…

Обычные посетители заходили как обычно. Лебрен теперь являлся с блондиночкой, непростительно юной. Доктор Вакье проводил у Натали два три вечера

в неделю. Беатриса, красавица из АФАТ, частенько приходила поговорить о своем русском, которого ей еще не удалось залучить к Натали… И скульптор

Клод, которому Луиджи изредка заказывал модели автоматов… И учитель с женой, друзья еще по Сопротивлению, которые приютили у себя Оливье после

его побега… Потом в один прекрасный день появился новый гость, которого прозвали «банкиром», хотя банкиром он вовсе не был, а такое прозвище ему

дали потому, что у него была куча денег. Его дочери после автомобильной аварии ампутировали ногу, и он, прослышав, что некто Петраччи творит

чудеса в области протезов, пришел узнать, так ли это. С тех пор он то и дело забегал к Луиджи поговорить о протезах и готов был пойти на любые

расходы, лишь бы тот мог продолжать свои опыты… А с Натали он говорил о своем ужасном несчастье. «Склад для чужих бед, вот что я такое», —

думала Натали и иной раз обвиняла себя в бесчувственности, уж не жиры ли заглушали в ней голос сердца?… От каникул нынешнего года, потонувших в

зыби дней и ночей, память не удержала ровно ничего. Как и всегда, она провела этот месяц вместе с Луиджи и Мишеттой в бывшем питомнике

шелковичных червей, и в глазах Натали эти каникулы слились со всеми предыдущими. Только глядя на Кристо, она осознавала, как бежит время:

мальчик менялся на глазах. Дядя Фердинан увез его с собой в их поместье, где то в департаменте Йонна, увез одного только Кристо (о прочих детях

Луазелей, а особенно об Оливье, он и слышать не хотел, после того как Дениза во время болезни Малыша поручила ему Оливье и сверх того еще

Миньону). Странный субъект этот Дядя Фердинан, старый холостяк, которого ужасно тяготило присутствие детей. Поэтому то он быстренько укатил на

Лазурный берег, оставив Кристо одного в старом промозглом доме. Надо сказать, что лил дождь, а для людей, склонных к ревматизму, не особенно

рекомендуется жить в таком помещении. Дом был окружен огромными деревьями, с которых непрерывно капало, и сам походил на старое, никому не

интересное, унесенное ветром письмо, чернила уже слиняли, и никто не собирался его подбирать. Дядя прожил здесь неделю и все время твердил

Кристо, как в его годы собрал детекторный радиоприемник, что не произвело на Кристо никакого впечатления, даже, наоборот, именно из за этих

рассказов он отнес годы дядиного детства чуть ли не к каменному веку. Вели они также беседы о суевериях, антиклерикализме, антимилитаризме, но

дождь все лил и лил; тут дядя не выдержал, сел в машину и укатил искать тепла и солнца. Он, конечно, мог бы прихватить с собой и Кристо, но что

скажет мать Кристо, дядина племянница Дениза? За ребенком он поручил присматривать жене садовника.

Оставшись один, Кристо, как саранча зерно, начал жадно пожирать все, что только было в доме печатного. Опьянев от чтения, он надевал резиновые

сапоги, плащ и шел в соседний поселок к книготорговцу библиотекарю, и тот, томясь от неизбывной скуки, охотно давал мальчику дельные советы.

Когда через месяц вернулся дядя, загорелый и веселый, он обнаружил Кристо хоть и размокшего от дождей, зато успевшего проглотить невообразимое

количество самых различных книг.
Кристо был по прежнему худенький, бледненький, но сильно вырос и выражение его лица изменилось. Изменился и его лексикон, в чем повинны были

книги, прочитанные в огромном количестве. Когда Кристо был рядом, Натали снова начинала отличать один день от другого, но видела она Кристо

теперь редко. Он перешел в шестой класс и свободное время охотнее проводил с Марселем или Луиджи, чем с Натали, хотя по прежнему питал к ней

самую горячую привязанность. Но общие интересы связывали его с Марселем и Луиджи. Являясь к Петраччи, он первым делом спускался в подвал, где

Луиджи трудился над электрическим протезом для Андре, над «рукой Андре», как они говорили. Дело подвигалось плохо, Андре по сей день носил, а

вернее, не носил, временный протез, а опыты с электрорукой приносили только одни разочарования: похоже было, что Андре вообще никогда не

привыкнет к протезу, каким бы прекрасным он ни был. Луиджи всячески совершенствовал свой протез: он поместил батарейку и моторчик в предплечье,

чтобы можно было от мускулов и сигналов культи заставить их действовать.
С того времени, когда Кристо жил у Петраччи, Луиджи расширил свое хозяйство, обзавелся новыми механизмами, у него теперь был генератор

импульсов, небольшие примитивные электронные установки, старенький осциллограф… С Луиджи часто работал инженер электронщик: самому Луиджи не

хватало знаний, чтобы делать сложные расчеты, снимать показания осциллографа; хотя он работал над электрическим протезом, все его помыслы были

заняты кибернетической рукой.
Нынче вечером все не ладилось. Луиджи был не в ударе, вещи не желали слушаться, исчезали прямо из под носа, ломались, падали на стол… Даже

ладони взмокли… уж не грипп ли начинается? Луиджи отошел от стола и сел в старую продырявленную качалку, а Кристо взгромоздился на табуретку.

Кибернетическая рука… Кибернетическая рука… Вокруг них стояла глубокая могильная тишина, какая бывает только в подвалах.
— Все таки живой человек лучше, — сказал Кристо, вернее, повторил свои собственные слова, после которых и наступило долгое молчание, — ведь это

он изобретает искусственную руку и все машины тоже. А машина человека не изобретет.
Обычно Луиджи охотно выслушивал болтовню Кристо, но сегодня вечером — нет… Все было слишком сложно.
— Не в этом дело, — вяло проговорил он, покачиваясь в качалке. Очки он снял и закрыл глаза. Когда Луиджи откачивался назад, тень и свет лампы

попеременно пробегали по лицу мальчика. Вокруг них залегла улыбчатая неподвижность автоматов, как и всегда находящихся в ожидании чего то: уж не

ждут ли они принца из сказки, поцелуй которого все оживит, все приведет в движение.
— Машина бесконечно расширяет физические и умственные возможности человека, — продолжал Луиджи, с отвращением выговаривая слова.
— Но ведь ты, ты любишь «руку Андре», а «рука Андре» к тебе никаких чувств не питает.
Луиджи приоткрыл один глаз и посмотрел на Кристо, но без очков увидел лишь нечто расплывчатое, медузообразное, плавающее в тумане.
— Уже до чувств договорился? Сейчас пытаются наделить машины памятью, мозгом, а тебе уже и чувства подавай.

— Уже до чувств договорился? Сейчас пытаются наделить машины памятью, мозгом, а тебе уже и чувства подавай. Хотя в сущности почему бы и нет?

Круг знаний человека непрестанно растет, и в принципе ему нет пределов. Если человеку удастся в один прекрасный день создать по своему подобию

искусственного человека, возможно, этот искусственный человек будет наделен также и чувствами.
— Значит, ты думаешь, что можно сделать искусственную Натали?
— Что ты хочешь этим сказать?
Луиджи надел очки, и Кристо сразу приобрел полагающийся ему вид: бледненький, худощавый мальчуган в коротких штанишках и в курточке на молнии.
— Она с каждым обращается так, как нужно…
— Верно… Это и называется человеческими отношениями. Каковы то будут отношения между кибернетическими системами, вот где загвоздка, дружок…

Натали от природы отрегулирована так, что действует, как людям нужно: кого пожалеет, кого подбодрит, кому и пощечину даст. Но, возможно, все эти

чувства исчезнут, а тому другому потребуется термическая температура или неотложный ответ на тот или иной вопрос, как знать…
— Это я себе представляю… Вот, например, говорят про машину: столько то лошадиных сил, но делают то ее не в виде лошади. Ведь никто в автомобиль

не впрягает четверку карусельных лошадей, чтобы казалось, будто они его тащат. Искусственный человек вовсе не будет походить на настоящего

человека, он не будет андроидом. Верно, Луиджи? Ведь пользы в этом никакой нет. Поэтому точно так же, когда говорят, что бог создал нас по

своему образу и подобию, это вовсе не значит, что бог просто бородатый господин…
— Тут ты совершенно прав… Когда я говорю, что искусственный человек будет создан по нашему подобию, я имею в виду вот что: создавая его, человек

будет вдохновляться самим собой, законами функционирования нашего организма, в отношении мозга, системы сигнализации и т. д. и т. п. Вовсе я не

утверждаю, что искусственный человек будет походить на нас, как, скажем, ты похож на свою маму.
— Это уже лучше, — одобрил Кристо, — но еще недостаточно хорошо. Мы то живые, а он нет…
Луиджи без труда представил себе Кристо у грифельной доски, экзаменующего студентов… Должно быть, будет он очень высокий и худой, будет небрежно

завязывать галстук и скажет студенту, как сказал сейчас Луиджи: «Это уже лучше, но еще недостаточно хорошо». Луиджи улыбнулся этому неожиданному

видению: Кристо — профессор Сорбонны! — а вслух проговорил:
— Уже теперь в кибернетических машинах используют вещества, напоминающие органические соединения.
— А по твоему, это позволит уменьшить размеры машин или нет?
— Стараются, ищут… Чем крупнее части машины, тем медленнее они работают и потребляют больше электроэнергии. А когда дело идет о сокращении

расходов, человек становится чертовски изобретательным. Не исключено, что новые вещества откроют новые возможности… Наши машины уже достаточно

умны, но все же еще ограниченны и грубы. Ты, к примеру, можешь создать машину, которая способна доказать тебе теорему, но ей потребуется

несколько часов там, где человеческому мозгу вообще не требуется времени, чтобы дать немедленное объяснение.
— Ага!
Разговор иссяк, и оба сидели молча в компании всех этих допотопных игрушек, тупых роботов, которые безостановочно делают все одно и то же, стоит

только их завести или включить в электрическую сеть.
— Это я себе представляю, — заговорил Кристо. — Роботы будут иметь мощность во столько то лошадиных сил, электронный мозг, микроскопы вместо

глаз, ладно, ну а чувства? Если у них в животе будет магнитофон, они даже говорить смогут, но ведь прежде придется записать на пленку то, что им

надо говорить…
— Почему же? Не исключена возможность, что пленка будет чувствительна к тому, что происходит в самой кибернетической системе.

Реакция на звук,

на свет… Нет ничего невозможного. Может быть, это будет не настоящая речь, но все таки речь. Ничего нет невозможного. Средства общения между

живыми существами — не обязательно речь, даже не обязательно звук…
— Если это будет через тысячу лет, это все равно что никогда… — Кристо потер глаза, — в последнее время у него появилась скверная привычка

тереть глаза, когда его что нибудь целиком поглощало, словно ему хотелось яснее все разглядеть.
— Дядя Фердинан, — продолжал он, — очень старый, ему уже лет сорок. Он не верит ни в бога, ни в черта, все у него в голове смешалось и

гороскопы… и Жанна д'Арк… и призраки… и летающие блюдца… и гадалки с картами… и телепатия… Он считает, что очень умный. А он глупый, потому что

старый. Если не умеешь чего объяснить, вовсе не значит, что нужно высмеивать. Думать надо. «Игрок в шахматы» был поддельный автомат, а теперь

строят настоящие…
— Да… не совсем так. Машина уже умеет разыгрывать дебюты и эндшпили, но… миттельшпиль… В миттельшпиле чересчур много возможных комбинаций,

астрономическое количество комбинации… Такую информацию машины еще не научились перерабатывать. Но ты прав: нет дыма без огня… Дым — это мечта,

огонь — это реальность, которую следует открыть. Ты прав: легенды, сказки, мошенничество, ложь… все реализуется.
Кристо встал и потянулся, он не то отгонял от себя сон, не то просто заламывал в отчаянии руки.
— Я думаю… все сумеют объяснить… только одно меня всегда сбивает — бесконечность.
— А ты о ней не думай. Занимайся тем, что имеет пределы. И это уже немало, тут есть над чем подумать.
Но не в характере Кристо было «не думать об этом». Он мог жить, только «думая об этом», как живут с хронической болезнью. Слишком он был гордый,

чтобы уходить от трудностей, он учился их преодолевать, владеть собой. Любо было смотреть, как он грызет удила, бьет копытом о землю,

приплясывая на месте, и все таки продолжает трудиться над тем, что начал. К примеру, трудиться над живой картиной, над картиной, которую он

задумал преподнести Натали. Он ломал себе голову, прибегал со своими проектами к Марселю, брался так, брался этак… Да ему и не нужен был

Марсель, чтобы понять, что ничего не получается. Самые терпеливые давно бы все бросили, но Кристо скрипел от досады зубами и снова брался за

дело.
«Как он вырос, — подумал Луиджи, — теперь я, пожалуй, не смог бы донести его на руках, как в ту ночь, когда он лежал без чувств возле «Игрока».

Он поднялся с качалки.
— Ну беги, а то вдруг Натали одна.

XXI. Фантом

Натали действительно была одна, и ей было грустно: от нее только что ушла Мари, жена Андре, и разговор получился нелегкий. Андре по прежнему

сходит с ума, он никак не может привыкнуть, что ему отхватило руку: глядит на пустой рукав и плачет. Никакими силами его не заставишь носить

протез. Напрасно старалась Мари его урезонить, твердила, что пора уже привыкнуть, смириться со своим положением… Тут уж ничего не поделаешь. Все

бесполезно. Но он никак не может взять в толк, что руки нет, руки он не видит, а чувствует ее, словно она есть, словно она его дразнит, врет

ему. Он уж сам не знает, чему верить — глазам или тому, что чувствует. Словом, просто с ума сходит…
Луиджи сердито оттолкнул кресло.
— Я же им сотни раз говорил: все инвалиды ощущают отрезанную руку или ногу, это вовсе не бред, не безумие… Это обычное явление.

Но он никак не может взять в толк, что руки нет, руки он не видит, а чувствует ее, словно она есть, словно она его дразнит, врет

ему. Он уж сам не знает, чему верить — глазам или тому, что чувствует. Словом, просто с ума сходит…
Луиджи сердито оттолкнул кресло.
— Я же им сотни раз говорил: все инвалиды ощущают отрезанную руку или ногу, это вовсе не бред, не безумие… Это обычное явление.
— Да, конечно, — согласилась Натали, — но Мари понять этого не может, она пытается вразумить Андре, доказывает ему, что он все сочиняет… А он

вопит, что врет не он, а врет рука! Он чувствует ее, даже когда ему не больно. Он, мол, знает, что сейчас ее повернул, положил так или этак… А

Мари от этого сама обезумела.
— Обезумела, — Луиджи, который было сел, снова поднялся. — Ей богу, не знаю, что бы я твоей Мари сделал! Она нам всю работу на нет сводит…
— Верно! — Кристо рассердился на Мари не меньше Луиджи. — Ведь Луиджи дал им специальную брошюру о явлении фантома. Ты видела, Натали?
Натали встала на защиту жены Андре. Действительно легко потерять голову, когда Андре показывает на пустое место и уверяет, что у него ломит

большой палец… Болит на расстоянии, фактически в пустом пространстве! Мари и смеется и плачет.
— По моему, ты сама тоже не особенно хорошо понимаешь! — Луиджи рассердился на Натали! Такого еще не бывало… — Инвалид чувствует отрезанную руку

или ногу так, будто они все еще существуют, будто они на месте, это всем известно, это вовсе не выдумка, а факт, проверенный веками. Ничего

инвалиды не сочиняют, они говорят истинную правду! И вовсе не обязательно чувствовать боль, скажем, в отрезанной руке, чтобы ощущать ее как

часть собственного тела. А почему? — Луиджи овладел собой, он говорил теперь спокойно. — Такой большой ученый, как Рене Лериш, предполагает, что

ощущение это вызывается периферическим раздражением нервов культи, оно то и порождает руку фантом. Но существует иная гипотеза, более, я бы

сказал, волнующая: мы якобы ощущаем свое тело изнутри так, словно оно отделено от пространства чертой, ощущаем, если хочешь, свой силуэт… Такова

гипотеза «телесной схемы». Пока наш организм цел, телесная схема, какой мы видим ее извне, и такая, какой мы ощущаем ее изнутри, фактически

идентичны. Но когда у нас отняли, скажем, руку, тогда то, что мы видим глазами, и то, что мы ощущаем изнутри, не совпадает. Объективно рука

ампутирована, субъективно — она по прежнему является частью нашего тела. Объективно — материя исчезла, субъективно — она существует, упорно

продолжает быть. Для одних телесная схема, вернее, чувство места, занимаемого нашим телом в пространстве, — свойство врожденное; для других —

она результат нашего жизненного опыта.
Луиджи замолчал, и Кристо тут же поспешил выразить свое мнение:
— Это результат нашего опыта, ведь мы растем, верно? Если мы хотим все чувствовать как оно есть но правде, тогда ощущение своих пределов должно

все время меняться, верно? Десять лет назад я кончался вот здесь. — Кристо показал на свои коленки, — а через десять лет я буду уже вон где, —

Кристо вскинул вверх руку — Человек должен иметь опыт, чтобы вести себя правильно, в соответствии с тем местом, которое он занимает в

пространстве, и не делать слишком широких или слишком мелких движений. Как для того, чтобы вести грузовик или же малолитражку.
— Возможно… Не забывай, что все это область гипотез. Не подумай ради бога, что телесная схема — это абсолютная истина.

Возможно, это просто

философское понятие. Однако в патологических случаях, как, например, в случае ампутации руки, схема становится материальной. Тут как бы вступают

в соревнование материя субъективная и материя объективная… недоступные нам взаимоотношения между телом и неуловимой душой. Leibseeleproblem …

Возможно, нам удастся решить ее на искусственном человеке. Решить, еще не совсем поняв…
— Вот было бы хорошо, — заметил Кристо. — Теоретически это можно сделать, а практически воспроизвести миллиарды клеток нашего мозга…
— У меня болит рука, — прервала его Натали, — как у тебя с протезом Андре? Ты должен завтра непременно зайти к Андре, ему худо. Даже у меня

разболелась его рука фантом, нет правда, мне больно.
Луиджи улыбнулся Натали.
— Обязательно зайду. Мне никак не удается снять шум электрического моторчика в протезе… Еле еле, а все таки слышно. Зато я получил из Америки

перчатку — что то сказочное! Из кожи, ей богу, из настоящей кожи…
— Зайди к ним, Луиджи. Не знаю, что они там оба вытворяют… Они друг друга с ума сведут. Мари твердит Андре, конечно ради его спокойствия, что

его рука, рука фантом, с каждым днем уменьшается и скоро от нее останется только культя.
Луиджи поднял стул и с грохотом швырнул его об пол.
— Ух, эта женщина! — на сей раз разразилась настоящая гроза. — Я с ней бог знает что сделаю! Тоже нашлась умница! Сотни раз я ей говорил, пусть

не сует нос не в свое дело! Андре должен ощущать свою ампутированную руку, как будто она существует по прежнему… — Луиджи овладел собой и

заговорил поучительным тоном: — Пойми меня хорошенько, Натали, при таком положении искусственная рука никогда не сможет стать рукой фантомом и

полностью заменить ампутированную. Андре не будет ощущать ее как свою, настоящую, как часть собственного тела. Как только он почувствует, что

рука его кончается на уровне культи, он на всю жизнь останется калекой, уже нельзя будет добиться полного восстановления, то есть вернуть ему

чувство полноценности, что он как все. Если он перестанет ощущать свою руку фантом, придется обучать его этому ощущению заново, с таким

расчетом, чтобы сокращение мускулов в культе находилось в соответствии с движениями руки фантома.
Натали и Кристо сидели молча. Луиджи так редко выходил из себя… Впрочем, оно и понятно, он с утра до ночи трудится, чтобы помочь Андре, а за

спиной у него разрушают весь его труд. Луиджи снова взорвался:
— А во всем виноваты наши идиотские представления о здравом смысле… Плевать я хотел на здравый смысл!… Иду к ним немедленно!
— Подожди ка, — сказала Натали, — я сегодня закончила свою серию… А Мишетта испекла бриошь в честь слова «конец». Мишетта!
Натали отложила кисточку, выпрямилась, постучала за спиной в стенку, появилась Мишетта с бриошью и кофе. Кристо оживился… Не известно, то ли при

виде бриоши, то ли в голове у него созрел новый план?
— Раз ты кончила, Натали, сделай новую серию рисунков об искусственной руке. Начинать надо с пирата Барбароссы… Как он потерял в схватке руку и

как ему сделали новую… У Луиджи в книге есть картинки… И рассказать о руке Геца фон Берлихенгена… Ему кузнец в 1509 году выковал руку н скрыл в

ладони механизм. А потом парижский слесарь сделал железную перчатку. А потом ты расскажешь о том, что делали в XIX веке. Можешь выдумать

историю… Будто один господин идет на охоту, все равно какой господин, происходит несчастный случай, и тогда хирург дантист из Берлина Баллиф,

смастерил ему руку, совсем как живую.

Первую такую руку. А кончить надо ножницами, и Андре, и электрическим протезом Луиджи. О том, как он

использовал мускульную силу культи, чтобы пустить в ход электрический моторчик и привести в движение пальцы.
— Ну, ну, не будем преувеличивать! Я простой механик, ремесленник… — сурово охладил пыл мальчика Луиджи, — иногда мне удается кое что изобрести,

но прототип электрической руки был уже выполнен в 1940 году в Берлинской богадельне, и с тех пор их там делают сотнями, да и во Франции тоже.

Мне хотелось бы, как вы знаете, — тут Луиджи потупил глаза и понизил голос, — сделать более совершенную электрическую руку, управляемую мозгом.

Натали кашлянула.
— Ох, до чего же у меня болит рука, до чего болит! — она поднялась. — Твоя мама звонила, Кристо, ты, кажется, пообещал ей присмотреть за

Малышом, все ваши куда то уходят вечером…
— Всегда, когда что нибудь интересное, обязательно я им нужен. Иду!
И Кристо убежал, безропотный и взбешенный, унося два куска бриоши — Малышу и себе.
Натали прошлась по комнате, заполняя всю ее мягким колыханием тела, разлетающейся одеждой. Потом сердито проговорила:
— Почему то взрослые вечно донимают вас своими делами… Даже не интересуются, помешали вам или нет. А у Кристо исключительная память! Даты,

имена… Как по твоему? Не слишком ли о многом ты с ним говоришь, а?
Луиджи взялся за кофе.
— С Кристо никогда ничего не бывает слишком. У него предрасположение к метафизическим страхам, а я считаю, что лучше заменить эту метафизику

конкретными медицинскими сведениями. Медицина поначалу действует успокоительно. Он роется в моих книгах…
— Такая уж у него привычка. Когда он жил у нас, он читал подряд все, что попадалось под руку: и Александра Дюма, и поваренные книги…
— Ну, если только поваренные, это еще полбеды. А вот вчера он меня спросил: что такое деперсонализация?
— А что это такое?
— Так вот… это когда человек теряет ощущение своего тела… будто тело принадлежит не ему или превратилось в труп. Поэтому то я счел более

разумным сказать Кристо, что это субъективное чувство в отношении парализованной руки или ноги, которая объективно является частью нашего тела…

Это его заинтересовало, и теперь он бредит субъективностью в связи с рукой фантомом… Таким образом я смягчил действие яда, а то он, видите ли,

принялся уже рассуждать о деперсонализации.
— Эти нынешние дети… Со дня сотворения мира твердят: нет больше детей. Ты заметил, каким языком он говорит? Ученый, да и только. А как вырос!
Да, Луиджи заметил.

XXII. Супермужчина (2)

А когда Натали не видела Кристо, ее снова окутывал густой туман, и она даже не пыталась из него выбраться. Люди и вещи вокруг нее казались

бесплотными и, как только она приближалась к ним, таяли прямо на глазах… Поэтому то и она жила словно потерпевшая кораблекрушение, и, как ни

странно это покажется, именно Дани вызвал у Натали такую вспышку гнева, что она невольно отметила этот час на циферблате своей жизни.
Супермужчина появился как то под вечер. Он по светски склонился перед Натали, поцеловал ей руку.
— Я вернулся в ваш дом, в эту пещеру, в вашу обитель, мадам… Оливье как то приводил меня сюда, но я никак не мог выдумать подходящий предлог,

чтобы вновь с вами увидеться. Но вот я перед вами, и я взволнован. Именно здесь, у вас, та мертвая точка, где замирает движение, конечная

остановка! Эталоны всех чувств хранятся, мадам, в вашем шкафу на полках вместе с простынями. С их помощью вы без труда находите всему свою меру…

У вас так хорошо…
Дани взял стул, подтащил его к печке.

С их помощью вы без труда находите всему свою меру…

У вас так хорошо…
Дани взял стул, подтащил его к печке.
— Что вы пришли мне поведать? — Натали, чуть встревожившись, отложила перо. — Надеюсь, никого еще не убили? Кстати, о простынях — я не в

состоянии вытаскивать их всякий раз, когда человеку не по себе, у меня их просто не хватит…
— Я никого не убил, я влюблен…
— Что ж, чудесно… — Натали снова взялась за перо.
— …влюблен в дитя. Влюблен в ее детство. Любви все нипочем. В том, что зовется прогрессом, есть беспорядок, кривая его ассимиляции показывает

высокую температуру, небывалые взлеты и падения… А любви все нипочем. Но если говорить о прогрессе… Что такое неассимплированный или плохо

ассимилированный прогресс? Имеется горстка людей, которые устремляются ввысь, а все остальные трюхают позади. Когда и где отставшие нагонят

передовых? В сфере потребления? Одни открывают принцип телевидения, другие довольствуются тем, что смотрят по телевидению идиотские картины.
— Мое поколение, — сказала Натали, — может лишь констатировать и потреблять, мы живем фантастическими отсветами науки… Но вот вы, молодые…
— Крохотный человеческий мозг молодых столь же не способен охватить целое, как и мозг старшего поколения. Мы живем в эпоху все большей и большей

специализации. В медицине лечат теперь человека по кубическим сантиметрам… глаза, нос, зубы, мозг, кожу, волосы… Как будто наш организм не

единое целое. Как будто мир не единое целое. Я решил поступить на медицинский факультет.
— Значит, с карьерой фокусника уже покончено?
Дани нахмурился, озабоченно наморщил лоб: очевидно, он начисто позабыл о своей мечте стать фокусником. Поэтому он и пропустил вопрос Натали мимо

ушей.
— Один врач уже не способен теперь лечить человека в целом. Никто не в силах объять то, что происходит в мире… А ведь каждый наш жест вызывает

неисчислимую череду последствий. Узкая специализация безусловно разделит человечество куда резче, нежели классы при капитализме…

Взаимозависимость в процессе общего развития факт неоспоримый…
Говорил он еще долго, много. Натали рассеянно слушала… Дани ее раздражал. И она вдруг прервала его.
— Одно меня в вас удивляет — это полнейшее отсутствие уважения к тому, что было сделано в минувшие века, к тем условиям, в каких это делалось.

Неужели вы жертва бескультурья?
— Нет!… Я просто жертва специализации…
— А в какой именно области?
— В поэзии!
— Поэзия — это сфера универсального.
— В наши дни универсальности больше не существует… — Дани печально покачал головой, — Тут уж старайся не старайся. Я перестал систематически

работать. Пусть все идет, как идет. Гора необходимых знаний все растет. Вот вам частный пример: мне пришлось на уроках истории учить на одну

войну больше, чем вам, на ту самую, которую вы пережили, которая оставила на вас своп рубцы… Для меня имена ваших героев — это просто названия

улиц. Такие люди, как Этьен д'Орв, Гп Моке, значат для меня не больше, чем для вас Леопольд Робер или полковник Молль. Несчастные малыши: через

какую нибудь сотню лет им столько придется всего запоминать, чтобы получить диплом об окончании школы! Правда, память будет играть все меньшую и

меньшую роль, коль скоро вычислительные и прочие машины станут выполнять за человека всю умственную гимнастику, и мозг его постепенно

атрофируется, равно как и ноги… Эти последние заменит автомобиль…
— Мишетта! — кликнула Натали.

— Дай кофе и торт…
Ей не хотелось вступать в спор с этим шалопаем.
— Чудесно! — Дани со всеми удобствами расположился за овальным столом. — Вот они, наиболее гармонические плоды цивилизации…
Мишетта с грохотом поставила на стол блюдечки и чашки, Дани и Натали молчали. За окном в сумерках, которые уже переходили в ночной мрак, деревья

судорожно взмахивали голыми ветвями.
— Налить?
Натали сказала: «Налей». Мишетта налила кофе, нарезала торт и ушла на кухню, притворив за собой дверь. Дани с нескрываемым удовольствием пил

обжигающе горячий кофе. Только сейчас он начал понемногу согреваться… Хотя на сей раз он щеголял в черных брюках, залоснившихся на заду, и в

толстом черном пуловере под самую шею, он, очевидно, изрядно продрог, добираясь до Натали…
— Вчера, вернее, сегодня ночью, вспоминали о вас, мадам.
— Вот как, и где?
— В ночном кафе… А говорил человек, который боготворит вас.
Натали пошевелилась на стуле, будто ей стало неловко в собственной коже.
— Сосед по столу, — продолжал Дани, — оплатил наш счет. Мы были с Оливье и еще одним парнем… Весьма солидный господин, сидел он в одиночестве…

По моему, педагог. Перед ним на столике лежала газета с вашей иллюстрированной серией. С этого и началось. Правда, забавно?
Натали не ответила.
Дани пустился в объяснения. «Старики» нередко заговаривают с ними, с молодежью, в кафе, к примеру в ночном заведении на Сен Жермен де Пре. Дани

считается непревзойденным мастером завязывать такие беседы и слово за слово вызвать в «старике» желание доставить своим молодым и в большинстве

случаев безденежным сотрапезникам удовольствие: для этого достаточно открыть журнал, хотя бы «Нувель ревю франсэз», — рекомендуется не

показывать обложку — так любопытнее! — и начать царапать что нибудь, что по виду напоминало бы стихи, говорить с каким то третьестепенным

статистом через голову жертвы, намеченной для психологического опыта… Лишь в редких случаях не завязывается разговор, и обычно все кончается

тем, что вам говорят: «Да бросьте, я заплачу…» Дани уверял, что никогда он не доходит до того, чтобы прямо и открыто просить денег: так недолго

и разочаровать стариков, отнять у них пресловутую иллюзию опытности, радость дышать воздухом юности. Случается — их удается купить, но бывает

кое кто начинает злиться и посылает нас подальше.
Натали взяла себе второй кусок торта и не предложила Дани.
Старик, который заплатил за них в кафе, заплатил за настоящий ужин, тип неглупый и забавный. Два или три раза он осаживал Оливье… После того

злополучного приключения Оливье как то удивительно действует всем на нервы. Под конец старик ему сказал: «Вы просто юный болван, и в этом нет

ничего необычного, я сам когда то был таким же… И было это не так уж давно… в то время дама, которая делает иллюстрированные серии, была самой

пленительной женщиной на свете»… Тогда, понятно, Оливье пришел в волнение и сказал, что он знает эту даму, и Дани тоже сказал, что знает ее; тут

уж пришел в волнение старик.
Натали, казалось, слушала только из вежливости. Никакого вопроса она не задала.
— Вам неинтересно? А нас это просто захватило… Натали промолчала.
— Старик сообщил нам, что вы были больше, чем красавица, вы были неземной красоты! Он вас знал по мастерской на Монпарнасе, вы сидели с ним

рядом и рисовали с гипса и живой натуры… Это была мастерская одного крупного художника, влюбленного в вас, и все ученики тоже были в вас

влюблены.

И в один прекрасный день, когда натурщица не пришла, вы позировали обнаженная, просто решили оказать услугу товарищам и заработать

несколько франков… Правда это или нет? Но жить вы ни с кем не желали. А потом вдруг начали жить со всеми подряд… а затем у вас была настоящая

большая любовь, но он умер — говорят, он был гениальным художником, — тогда вы пустились во все тяжкие, были на содержании. Затем вы исчезли,

пошли слухи, что вы вышли замуж и родили ребенка. И все боготворили вас, до того вы были соблазнительны и милы…
— Аминь, — сказала Натали, — вот как творится история. Если уж вы так любопытны от природы и вам так хочется знать мою биографию с первых дней

младенчества, добавьте к полученным вами сведениям еще и другие, на этот раз подлинные. Моя мать была стрелочницей, а отец работал путевым

обходчиком, и родилась я в доме у железнодорожного переезда неподалеку от Эг Морта. Надо вам сказать, что в ту пору железнодорожные шлагбаумы

открывались как обыкновенные ворота, даже были на петлях… Приходилось открывать и потом закрывать четыре створки, а сходились они неплотно… Как

то раз моя мать пошла открыть барьер крестьянину, который вел двух лошадей. Послышался гул приближающегося поезда, одна лошадь испугалась н

выскочила на рельсы через эти плохо прикрытые створки. Ее раздавило. Мать так перепугалась, что тут же родила. Вот как я появилась на свет: из

за катастрофы.
— А потом? — спросил Дани, так как Натали замолчала.
— Потом… потом я росла у железнодорожных путей. Они были черные, покрыты щебенкой. Между шпалами не росло ни травинки, а рельсы бежали далеко

далеко, до самого горизонта. Когда слышалось пыхтение поезда и когда он проходил мимо, я начинала реветь и утыкалась в мамин подол. Все

окутывало черным дымом, все пахло углем, и всякий раз я думала, что наступает конец света. Мне до сих пор это снится…
— А потом?
Натали натянула на плечи шаль, концами которой играл сквозняк, и ворчливо спросила:
— Что вы хотите? Чтобы я рассказала вам всю свою жизнь?
Дани опустил маленькие черные глазки и выдержал паузу.
— Явно не везет, — проговорил он. — Вы не хотите… Она не хочет. А недавно я схлопотал по морде, прямо на улице.
— Это еще что за выдумки? — Натали подняла на Дани недоверчивый взгляд.
— На Фобур Сент Онорэ… Напротив обувного магазина «Седрик» я сделал неприличное предложение одной старой мегере…
— То есть?
— Все получилось ужасно. Положение у меня было неважное, потому это и пришло мне в голову. Несколько часов подряд я шатался по улицам. Шел я с

Елисейских полей, точнее от Дрега, где я поссорился с парнями из за автомобильной аварии… я был свидетелем и, по видимому, сказал не то, что

следовало, и подвел их со страховкой. Они меня заранее научили, что говорить, а я все перепутал; а они сказали, что я нарочно это сделал, потому

что нельзя же быть таким круглым идиотом… Я уже решил, что они меня пришьют! Я обозлился и сдрейфил, да, сдрейфил, уж не прогневайтесь, мадам…

Вы представления не имеете, на что способны такие типчики… Я убежал и бродил всю ночь, боялся возвратиться домой. К утру я совсем изголодался, а

денег не было ни гроша… После бессонной ночи еще больше есть хочется, ведь правда?… Тогда я и подумал, а почему бы не попытать счастья в

качестве альфонса? Для мужчины это не так то легко; если я, скажем, пристану к молодой женщине, пусть даже некрасивой, она непременно решит, что

я ею прельстился, и если согласится — что мне тогда делать? Значит, надо выбрать достаточно старую п уродливую, словом, такую, которая не будет

строить себе иллюзий…
— Что вы говорите? Что он такое говорит…
Дани продолжал:
— Я устроился у витрины и стал ждать.

Разные проходили, но я считал, что все это товар неподходящий. Наконец появляется… Ну прямо жандарм в

юбке… Огромные башмаки, черная фетровая шляпа, черное пальто, сама краснорожая, в прыщах, в очках… Я иду за ней, шепчу ей в ухо: «Не доставит ли

вам удовольствие провести время в обществе молодого человека, мадам?» Она не сразу поняла, что это я к ней обращаюсь… А потом спрашивает: «Что,

что, мсье? Что вам надо?» Ну, я начал объяснять, предлагал ей и то и это… Она остановилась да как заорет при всем честном народе! Сначала орала:

«Паршивый мальчишка! Вот она, современная молодежь!… Сейчас позову полицейского!» Но я и в ус не дую, думаю про себя, если я брошусь бежать,

люди решат, что я ее, старуху, обокрал. Она все больше расходится, а в руках у нее был зонтик, так она меня этим зонтиком как хватит по морде! А

зонтик большой, мужской. Я стою, не шевелюсь, ничего не говорю, позволяю бить себя по морде, в душе то я надеялся, что меня примут за ее

непокорного внука. Люди уже начали собираться, но тут бабка, слава богу, отчалила… У меня хватило духа остаться на месте, и я стал глазеть на

обувь в витрине…
— Что это вы такое говорите? — повторила Натали. — Что за язык… Вы лжете или нет?
Дани вытянул шею и указал не слишком чистым ногтем на свежую царапину, украшавшую его скулу.
— Зонтик, — кратко пояснил он.
Лицо Натали передернулось.
— Убирайтесь, — голос ее прерывался, — идите разыгрывать альфонса в другое место.
— Нет, — возразил Дани, — я устал и мне некуда идти.
— А ну, катись отсюда!
Натали приподнялась, и Дани, пряча ухмылку в узкой черной бородке, с любопытством глядел, как перед ним встает этот вдруг оживший монумент.

Однако при первом шаге Натали он отступил.
— Я пошутил, мадам… — выдавил он с трудом.
— Катись отсюда!
Дани отступил еще на шаг, но в последнюю минуту оправился и стал выписывать ногами круги, размахивая зажатым в руке шарфом, словно шляпой со

страусовыми перьями. Толкнув дверь спиной, он исчез со словами: «Мое почтение, мадам!»
— Паршивый мальчишка, — вздохнула Натали, совсем как та дама с Фобур Сент Онорэ, и застучала в стену: — Мишетта!
Мишетта просунула голову в дверь.
— Чего это ты расстучалась? Слава богу, не глухая!
— Кофе!
— Кофе перед тобой!
— Свежего…
Мишетта хлопнула дверью.
— Мишетта! — завопила Натали, и Мишетта снова вбежала в комнату. — Пить…
И вдруг потеряла голос.
Мишетта, обезумев от страха, налила ей стакан воды, и руки у нее ходуном ходили.
— Что с тобой, Натали, да что это с тобой? Ты больна? Позвать Луиджи? Позвать доктора?
— Молчи, да помолчи же… Пойду лягу.
Мишетта помогла ей дойти до спальни, открыла дверь.
— Можешь идти, Мишетта, милая…
Мишетта бросилась в магазин… Луиджи там не оказалось. Она обзвонила все мастерские… Господи, где же у нее голова! Луиджи повел Кристо в

Паноптикум, ведь сегодня четверг. А вдруг Натали умрет… Она вернулась в квартиру, бесшумно приоткрыла дверь спальни… Натали, казалось, спала,

дышала ровно. Мишетта пошла к себе на кухню и разрыдалась.

XXIII. Душа в Паноптикуме

Натали не спала. Она притворилась, что спит, перед Мишеттой. Ей хотелось побыть в одиночестве. Одной рукой она придерживала нечто расплывчатое,

что некогда было ее грудью — округлой, полной, нежной и крепкой… Она ощупывала свою грудь.

Она обзвонила все мастерские… Господи, где же у нее голова! Луиджи повел Кристо в

Паноптикум, ведь сегодня четверг. А вдруг Натали умрет… Она вернулась в квартиру, бесшумно приоткрыла дверь спальни… Натали, казалось, спала,

дышала ровно. Мишетта пошла к себе на кухню и разрыдалась.

XXIII. Душа в Паноптикуме

Натали не спала. Она притворилась, что спит, перед Мишеттой. Ей хотелось побыть в одиночестве. Одной рукой она придерживала нечто расплывчатое,

что некогда было ее грудью — округлой, полной, нежной и крепкой… Она ощупывала свою грудь. Она знала. Ну ладно… Перед лицом несчастья человек

всегда одинок. Свое горе не доверишь даже тому, кого любишь. Луиджи все равно успеет узнать, а другие почувствуют страх и отвращение. Болезнь —

это неаппетитно. У нее, Натали, которая на всех производит впечатление вечно занятой женщины, у которой минуты нет свободной, на самом деле с

лихвой хватает времени почувствовать, что происходит в ее теле, в артериях, в сердце. Она не вслушивалась, но слышала: здесь стучит, давит,

пухнет, напрягается… И невозможно отвлечься от этого… И невозможно к этому привыкнуть. Это как шум: Натали не могла уснуть, когда до нее

доносился грохот Парижа или когда тихонько капала вода из неплотно привернутого крана, не могла ни отвлечься мыслью от этого шума, ни привыкнуть

к нему. Она слышала слабый шорох смерти, внедрявшейся в ее тело. Ах, хватит уж заделывать бреши, лечить то одно, то другое в ее несчастном,

тучном, искалеченном, усталом теле. Все люди двигались, чем то увлекались, что то предпринимали. А вот ей пришлось выйти из хоровода, выпустив

ее, Руки снова сцепились, хоровод вновь закружился, а она осталась сидеть в сторонке, а теперь уж скоро и… лежать…
А ведь она еще не старуха, подремывающая на стуле… Но ей уже был понятен этот отсутствующий взгляд стариков, отстраненных от жизни, которой

живут все прочие. И только одни они, эти старики, понимают друг друга. В семейном альбоме своих воспоминаний одна лишь она распознавала лица.

Особенно свое. Когда она пыталась листать альбом перед чужими, они лишь улыбались, дивились, возможно жалели… Глупцы, ведь это неминуемо

приходит ко всем, разве что перестаешь жить еще до этого. Но воспоминания подобны вашему нутру. Это только свое, одному вам принадлежащее.

Неприятное для других, необходимое для вас. Каждому свое! Со всем своим самым сокровенным!
Натали тихонько застонала… неужели сейчас она несчастнее, чем была в лагере? Даже теперь иной раз совсем по глупому вспыхивает прежний пламень.

Она вспомнила о Кики, о пуделе, который был у нее давно, очень давно. У Кики был рак желудка, но он еще бегал… Случалось даже, что, выследив

крота, он рыл землю с прежним пылом, но сил у Кики оставалось мало, он тут же отходил прочь и рыть его заставлял просто инстинкт… Он отходил,

ложился и лежал неподвижно на месте, потом вдруг начинал подавать хозяйке лапу: раз, два, десять раз… Чтобы выразить свои чувства или чтобы

показать, какой он умник? Или чтобы она знала, что он еще здесь? Уж не стала ли сама она вроде Кики и тоже роет землю, почуяв крота?… А на самом

деле у нее совсем нет сил. Она только притворяется, подает лапу Луиджи, Мишетте, десять, сто раз подряд… И чувствует, должно быть, то же самое,

что Кики: «Я еще здесь, я вас люблю, если можете, сделайте что нибудь для меня… Вы же всегда все для меня делали, вы мне всегда помогали… Я верю

в вас! Что бы ни было, я вам признательна!»
Слезы катились по чуть, отекшим щекам Натали.

Когда она оставалась одна, она, случалось, плакала. Так хорошо время от времени иметь право на

слезы, не быть обязанной беспрерывно притворяться. Право видеть все без прикрас, право глядеть смерти прямо в глаза. Хотя так ли уж важно это

право… Действительно так ли велика разница между небытием как таковым и сознательным небытием? Она плакала вовсе не из жалости к себе: ей просто

казалось, что со слезами жизнь уходит мягче, легче, слезы как бы увлажняют тропу, по которой покинет ее жизнь. Бедная, бедная жизнь… Она питала

нежность к жизни, к ее уродствам, к ее красивости, к ее красоте… Но что поделаешь?
Не отнимая ладони от груди, Натали повернулась на бок… В такие минуты, как сейчас, ей бы хотелось ускорить смерть. Если придется чудовищно

мучиться, болеть… И не к чему советоваться с врачом, она и без него отлично знает, что у нее. Грудь… Бедный Луиджи, бедная Мишетта! Но если она

ни о чем не жалеет, так почему же, почуяв влажные запахи земли в саду, она плачет… О, это просто рефлекс, повинуясь которому их Кики скреб

лапами землю. А потом не останется даже рефлекса, и она будет ждать, ждать, уже стиснутая льдами… Будет ждать, когда этому придет конец.

Физические страдания подгоняют время.
Этот дрянной мальчишка… Ложь… Ложь… в облике человека, в облике этого грязного шалопая. Цинизм… Она тоже была молода… Любовь… Много любви. Горы

любви, великолепной, как настоящие горы, как снежные цепи гор, какой пейзаж, какие пейзажи, скалы и ущелья, долины, альпийские луга, орлы,

эдельвейсы, розовые зори, клубящийся у ног туман, пухлые тучи, лазурное небо, звезды под рукой, колдовское зелье, свежесть молока… «Не доставит

ли вам удовольствие общество молодого человека, мадам?» Ах, каким все стало чудовищным, неумолимым. Гнусный лагерь, без тени надежды, мразь,

берущая верх. У нее отобрали дочку, отобрали у нее Кристо… Ох, эта жизнь, изблюю тебя из уст своих! Луиджи, Луиджи…
В дверь кто то поскребся. Она не пошевелилась… Мишетта и Луиджи пошептались на пороге: «Спит» — и вышли на цыпочках. Натали приподнялась,

взглянула на часы. Сегодня четверг, значит, Кристо у них обедает. После завтрака Луиджи водил его в Паноптикум. Натали встала с постели.

Когда Луиджи с Кристо поднялись из подвального помещения, где вместе возились над автоматом, который недавно принесли в починку, Натали уже

сидела на своем обычном месте. Мишетта накрывала на стол… Кристо вихрем ворвался в столовую.
— А мы были в Паноптикуме, Натали…
— Сними курточку, поди помой руки, а потом расскажешь…
Есть Кристо не хотелось, он объелся мороженого в кафе на Больших бульварах и конфет, которыми Луиджи пичкал его всю дорогу… Первым делом он

рассказал о кривом зеркале, которое стоит сразу при входе в музей. Входишь в коридор, длинный, длинный, длинный, а в конце зеркала — прямо

обхохочешься! «Посмотри, Натали, вот какой я в зеркалах получался!» Кристо встал посреди комнаты: он поднимался на носки, втягивая щеки,

присаживался на корточки, округляя руки, надувая щеки… Мишетта с суповой мясной остановилась в дверях посмотреть на Кристо. И все хохотали.
Кристо с блестящими от волнения глазами уселся за стол.
— Скажи, тебе там понравилось?
Кристо задумался. Ему хотелось найти наиболее точные слова, чтобы рассказать о музее бедняжке Натали, которая не выходит из дому.
— Они не двигаются… Еще хуже, чем куклы Миньоны. Там даже Миньоны нет, чтобы за них говорить! Просто торчат и ничего не делают.

Луиджи, почему

им не вставят в рот пластинку? Они тогда вроде бы говорили…
— Потому что об этом никто не подумал…
— Скажи им непременно, ладно? Они просто из раскрашенного воска, представь себе, просто из воска, Натали, а ведь теперь все делают из

пластмассы! Луиджи, почему их не сделали из пластмассы?
— А почему ты решил, что они не из пластмассы?
— Мне показалось… Не знаю. Там есть Брижит Бардо, каноник Кир, Жан Кокто… Они тоже ничего не говорят, они вот какие… Тише! Молчите!
Кристо поднялся и среди всеобщего молчания начал принимать различные позы…
— Не знаю, убирают в музее или нет, — сказал он, садясь, — верно, не убирают, они страх какие пыльные. Как будто им сто лет. Мне больше

понравились Марат и Наполеон. Они не такие старые.
— Значит, по твоему, Брижит Бардо старше Наполеона?
— Наполеон но старый, это история, И ванна, где сидит голый Марат, и кругом кровь — это тоже история, значит не старое… А ихняя Брижит Бардо,

она как автомат, электрический автомат, только она даже не автомат! Луиджи, почему они не двигаются? Это же просто стыдно!
Луиджи утвердительно кивнул головой:
— Ты прав. В 1882 году, в год создания Паноптикума, он был как бы газетой в лицах, заменял нашу теперешнюю кинохронику. А сейчас это просто

устарелое заведение, которое напоминает волшебный фонарь. Однако заметь, он не лишен известной прелести: раньше в музей ходили из за его, так

сказать, актуальности, а теперь ходят из за его живописности… Лично я с тобой согласен, мне он не по душе… Манекены, изображающие прежних или

живых знаменитостей, похожи на могильные плиты. Кажется, будто все отступило куда то в глубь времен, в пыльную тишину. Это просто неудачное

подражание!
— Если бы они хоть двигались! — настаивал Кристо.
— Короче, успеха музей у вас не имел, — заключила Натали.
— Нет, мне было очень интересно…
Кристо не мог допустить мысли, чтобы такой чудесный день считался неудачным. Но честность взяла верх. Поэтому он добавил:
— Но как то не по себе было… Про автомат знаешь, что у него внутри, и все понятно. А те стоят себе, и ничего непонятно. Может, у них душа есть?
— Что ты такое говоришь, Кристо? Не пугай меня! — Однако голос Натали звучал одобряюще спокойно. — Душа? Искусственная?… Они даже двигаться не

умеют, им даже не догадались вложить в живот пластинку… С души не начинают.
— А что такое душа?
Натали ответила не сразу, положила себе крему.
— Ты сам об этом только что говорил… Сказал: «Может, у них есть душа?», не зная, что она такое. И все люди не знают, не только ты.
Луиджи не вмешивался в разговор. Кристо начал было говорить еще что то, но тут раздался телефонный звонок: госпожа Луазель сказала, что пора

Кристо возвращаться домой.

XXIV. Душа?

Натали приветливо встретила Беатрису с ее русским другом, шофером такси. Вот уже два года Беатриса приходила к Натали поговорить о нем, плакала,

когда дела шли хуже, чем обычно, отчаивалась, но только сейчас ей впервые удалось залучить его сюда. Натали работала, предусмотрительно

воздвигнув между рисовальной доской и гостями стопку книг: когда у тебя заняты руки, чувствуешь себя как то свободнее, можешь говорить или

молчать и никто на тебя не будет в обиде. Русский был одет, как обычно одеваются шоферы такси или рассыльные, развозящие по домам товары: в

двубортной серой куртке, каскетку держал под мышкой. Беатриса в строгом английском костюме с меховым воротником и в кольцах была прелестна, как

классическая влюбленная.

Беатриса в строгом английском костюме с меховым воротником и в кольцах была прелестна, как

классическая влюбленная. Когда она сняла жакет, Натали в который раз восхитилась изящной линией ее груди, бедер, плеч. Настоящая красавица.

Русский не глядел в ее сторону.
Был он среднего роста, хорошо сложен, с белокурыми, уже сильно поседевшими волосами, и глаза его — серые чуть чуть воспаленные — сразу

привлекали к себе внимание. А черные ресницы походили на открытые ножницы для резки металла, подчеркивая прорезь глаз.
— Раздевайтесь, мсье, у нас жарко…
Он снял куртку и — нате вам! — вдруг стал ослепительно шикарным. Темно синяя пара, хоть сейчас на званый обед. Холеные руки. Должно быть, кто

нибудь возится за него с машиной.
— Разрешите закурить? Простите, сам вижу, что нельзя…
Ни малейшего иностранного акцента, пожалуй, только слишком четко произносит слова. Он застенчиво улыбнулся и спрятал портсигар в карман.
— Не очень будете мучиться? А то можно выйти покурить в переднюю.
— Спасибо, мадам… Какое у вас чудовищно страшное клеймо на руке, поверьте, это с моей стороны не просто нескромность, а искреннее волнение… Что

происходит с родом человеческим? Простите, что сразу взялся за подобные, если так можно выразиться, кардинальные вопросы.
— Я о вас здесь столько наговорила, Василий, что, по моему, вы вполне можете не извиняться.
— Очевидно, это означает, что госпожа Петраччи ждет от меня бог знает чего, не так ли, Беатриса?
Натали отложила карандаш, поправила шаль, опустила на колени руки.
— Вы пришли, мсье, вовремя, и рассуждения о роде человеческом — это как раз то, что мне требуется сегодня. Вы сами видите, даже карандаш из рук

валится. Вялость. В компании с родом человеческим все таки веселее.
— Хорошо, если бы так, — Василий вытащил портсигар и поспешно засунул его обратно в карман. — Если бы мы до этого доросли… Сейчас готовятся еще

больше затруднить общение между людьми, сейчас убивают душу человеческую.
— Каким же образом?
Василий подвинул стул к креслу Натали, нагнулся и произнес заговорщическим тоном:
— Готовя нам мир без страданий. Хотят устранить из нашей жизни всякое страдание. О, до чего же я не верю, что это даст нам счастье!
Натали не удержалась, взорвалась: как он может говорить такие вещи, видя клеймо на ее руке? Физические страдания, страдания нравственные, душа,

с которой совлечены все покровы, душа, обнаженная до костей… Только там она узнала человеческую душу! Душа становится необъятно огромной, уходит

даже за линию горизонта.
— Но мы говорим одно н то же, мадам!
Глаза Василия, светло серые, чуть рачьи, вдруг вспыхнули, он воздел руки к небесам. Именно через страдания Натали познала всю необъятность души…

Именно благодаря страданиям душа становится такой, какую можно принести в дар человечеству. А нам сейчас готовят мир без страданий, но что

станется с душой, с той, какую Натали видела во всей ее наготе? Что станется с душой, если ей не придется больше проходить сквозь огонь, воду и

медные трубы? Натали, вытащив из пучка гребешок, пригладила волосы — нельзя так сразу наваливаться на человека с этакими идеями… особенно, если

они трогают вас за живое… Вы же сами сказали, что с родом человеческим вам будет веселее. Только не на таких условиях, мсье. Род человеческий

более разумен, чем вы полагаете, мадам, он создал миф о человеке, прошедшем через все пытки, через все страдания. Сумма всего человеческого

опыта создала это существо, этот миф, и человечеству достало разума взять себе в качестве бога самого несчастного из людей.

Когда люди

перестанут даже понимать смысл этого выбора, в том мире, где страдания отойдут в область прошлого…
— Натали! — Беатриса нагнулась, раздавив о край овального стола свои груди. — Когда слушаешь Василия, правда, невозможно представить себе, что

он неверующий?
Василий, сидевший рядом с Натали, повернулся к Беатрисе спиной.
— При чем тут это… — Он вздохнул. — Не знаю, кто внушил Беатрисе, что на мне почиет благодать, но только она верит в это! Сейчас я скажу вам

самое главное, мадам…
И он продолжал заговорщическим тоном, словно исповедуясь Натали… Самое главное — это то, что мир без страданий немыслим. Люди пытаются найти

анестезию для души подобно тому, как уже найдена анестезия для тела. Но он оптимист: не найдут! Натали стукнула кулаком по столу… Неужели он

верит в это? Верит, что страдания усовершенствуют душу, если пользоваться его словарем? Может быть, он верит, что страдания способствуют

усовершенствованию душ уголовников? Ничего подобного, если хотите знать! Когда речь идет о тех, кто… ну, скажем о тех, кто страдает за других…

тогда он, возможно, и прав. Как раз они то… Возможно, они выходят из ада с очищенной душой. Но кому это нужно?… Теперь Натали уже стукнула

кулаком по колену Василия. Все то, что вы сказали о сыне божьем, — истинная правда, человечество наградило его всеми возможными страданиями,

ничего не забыло… Даже дало познать самую страшную из мук — быть преданным.
Оба говорили разом, Василий тыкал пальцем в сторону Натали: как она не желает понять, что они говорят одно и то же! Одно и то же? Да, да, именно

одно и то же… Человек страдает, отдает свою жизнь ради блага других, своих братьев… верит, что это их благо, верит столь крепко, что готов

принести какую угодно жертву… Ценой самых горших своих страданий он во что бы то ни стало хочет избавить нас от страдания. Несчастный! Как будто

можно что то предвидеть! Когда больному дают лекарство, надеясь его вылечить, организм ведет себя самым непредвиденным образом. Наиболее,

казалось бы, подходящее лекарство подчас приносит вред, вы вылечите одну болезнь, зато наживете новую, иной раз куда более серьезную, чем та,

которую хотели побороть… Если перейти к сфере духовной — это применимо и к доктринам. Последствия той пли иной доктрины, той или иной религии

трудно предвидеть. Ватикан — это порождение христианства…
Беатриса спрятала лицо в ладони.
— Ничего, ничего, Беатриса…
Василий оттолкнул стул, поднялся, похлопал Беатрису по плечу, поправил манжеты…
— Мадам, — он встал, склонил голову и поглядел на Натали своими светлыми глазами, казавшимися подкрашенными из за ножницеобразных ресниц, —

поверьте, я смущен! Вел себя, как типичная карикатура на русского… Гоните меня! Кофе у вас, мадам, восхитительный, а гостеприимство ваше

напомнило мне былые времена, мою родину… Позволить иностранцу ни с того ни с сего… Мы, русские, со своими нескончаемыми разговорами на

философские темы… Простите великодушно!
— А почему, собственно, кончать их раньше времени? Я лично за нескончаемые разговоры… По крайней мере сегодня. Оставайтесь оба у нас обедать…
Такси Василия стояло со стороны Дракулы. Пусть пойдет подымет черный флажок и возвращается. Натали стукнула в стену, вошла Мишетта, ей было дано

срочное поручение — сходить на площадь, у итальянца закрывают поздно… Василий отправился к такси вместе с Беатрисой, и вернулись они с двумя

бутылками шампанского и с бутылкой водки.

Как то само собой получилось, что обычный вечер вдруг превратился в праздник. Быть может, они дали себе волю и поверили иллюзиям? Беатрисе

представилось, будто Василий ее любит, Натали — будто она худенькая и здоровая, Василию… Но никто не знал его достаточно хорошо, чтобы понять,

какие именно иллюзии его устраивают… Они говорили, говорили… Слова сплетались клубком, наслаивались друг на друга, переходили в монолог,

сливались в общий хор, голоса то повышались, то понижались до шепота. Счастье, счастье… вот что не давало им покоя. Мишетта может уйти, они сами

уберут. Василий — в углу дивана, Беатриса с ним рядом… Бродяга с язвами на ногах, который возит в детской коляске подобранные на помойке

объедки, уверяет, что он счастлив! Все может быть… Необходима какая то исходная точка, отталкиваясь от которой можно начинать разговор о

доступном счастье… Что за ужасный пример и к тому же неверный! Вы меня просто не поняли! Из угла дивана Василий умоляюще воздел руки… Я вовсе не

говорю, что для того, чтобы быть счастливым, надо обязательно стать бродягой… Напротив, я говорю, что я заодно с теми, кто желает блага ближним,

в том числе и материального блага, понимаете и материального тоже! Если вы помните, я делал упор на анестезии души, на тех непредвидимых

последствиях, к которым может привести лечение даже на самой научной базе ради блага человека. Вы скажете: хотя бы стараются! Но Натали

возражала: он говорит о человеке, как об автомате! Вещь, неодушевленный предмет, создается, следуя той или иной теории, но создает то ее

человек. И исправляет допущенные им ошибки столько раз, сколько потребуется. В конце концов ему удается сочетать теорию с практикой, он посылает

ракеты на Луну, все глубже постигает сущность вещей. Труднее всего познать, постичь живое существо, а из живых существ — человеческое существо.

Потому что у человека есть душа…
— Есть душа! Значит, мы согласны! Я же говорю вам, Наташа, я всегда буду с теми, кто желает делать добро, всегда. Пускай подчас это желание

трудно выполнимо, пускай люди, которым желаешь добра, по прежнему останутся моральными уродами со всеми своими исконными пороками… нельзя же

только по этой причине делать зло в парадоксальной надежде, что зло, мол, приведет их к добру… Ну, все выпили, нам пора. Наташа…
Василий поднялся с дивана. Беатриса тоже поднялась. Натали вздрогнула: пора… Уже за полночь. Как поздно возвращается Луиджи! Она останется одна.

Это так же мучительно, как нырнуть в холодную воду.
— Прощайте, Василий… Заходите. Кстати, а что такое душа?
Василий развел руки жестом бессильного недоумения, но тут заговорила Беатриса, хотя никто этого не ждал.
— Душа — это то, что страдает в нас, то, что дает нам радость.
Она замолкла. На пороге стоял Луиджи, интересно, давно ли он тут?
— Душа — это стержень человека, — предложил он свое толкование, — где сходятся все провода, управляющие нашими поступками.
— Как я рада, что ты вернулся. Весь вечер мы проговорили о душе, но никто не знает, что это такое. Василии уверяет, что нам готовят жизнь без

страданий, пытаются анестезировать нашу душу.
Луиджи покосился на пустые бутылки.
— Да а, — протянул он, — вижу, что вы тут всерьез анестезировали душу. Метод старый, оправданный. Когда что нибудь не ладится, напиваются.
— Что не ладится? Кто напивается?
— Хотят устранить причины, из за которых все не ладится. — Василия не удивило появление этого домашнего гнома, и он тут же втянул его в

разговор.

— Василия не удивило появление этого домашнего гнома, и он тут же втянул его в

разговор.
— Быть может, сумеют устранить несчастную любовь? — Это опять произнесла Беатриса.
— И ее тоже! И ее тоже!
— А как же это сделают? С помощью приворотного зелья?
— Пет, нет! Никаких ядов.
Теперь они говорили все четверо разом, и никто не слушал другого… Людей переделают, их душу будут анестезировать столь удачно, что она станет

непроницаемой для любви… Уж лучше страдать от любви, чем вообще жить без любви… Получается порочный круг… Без страданий нет души, без души нет

страдания. Ничего, найдут что нибудь, не застрянут на полпути. Пожалуйста, часть пути уже пройдена: мадемуазель Кавайяк говорит о приворотном

зелье, а наш друг, которого я не имею чести знать, о том, что человека переделают…
Василий поднялся, щелкнул каблуками без шпор.
— Василий… У меня такая сложная фамилия, что я прошу называть меня по имени. Пора все таки уходить, у нас, у русских, говорят: «Не бойся гостя

сидячего, а бойся стоячего». До чего не хочется расставаться с Натали…
— Такая уж она у нас есть… — Луиджи уставился на Натали толстыми стеклами своих очков, словно вбиравших в себя электрический свет.

XXV. Распыленное время становится весомым

Время как бы шло по кругу. И каждый круг был по своему порочен. Проходили часы, дни, месяцы; люди заглядывали, снова возвращались. Наступил

черед Василия, этой туманности. Натали и Луиджи сидели одни, она, откинувшись на спинку кресла, а он, рядом на стуле, и держа ее руки. Стояла

плотная ночная тишина, и ветер за окнами временами с треском сотрясал ее, словно выбивая ковер.
— Вы не очень устали, может, мне уйти? — спросил Василий. — Спасибо! Если бы вы только знали, что творится на улице. Я целый день за рулем… К

вечеру голова распухла, словно над ухом звонил колокол двенадцать часов подряд… Но стоило мне подумать о вас, Наташа, и в шесть часов вечера,

сидя в такси на площади Согласия, я вдруг погрузился в тишину…
Да, он с удовольствием выпьет рюмочку, живет он в предместье, слишком далеко, чтобы заезжать туда днем, приходится есть когда и где попало. Жена

целые дни проводит в ожидании, ждет его и двух сыновей. Оба они студенты. Такие же, как и вся молодежь, не хуже, не лучше. Живут как живется. С

наигранным легкомыслием. Теперь все они делают такой вид. А что там внутри — одному богу ведомо. Они принадлежат к тем двум тысячам студентов —

двум из сорока тысяч, которые ходят по кафе. Время от времени сдают экзамены.
— У меня дочь в Соединенных Штатах, — сказала Натали, — и вот я часто думаю, какие они там, молодые девушки…
— Неужели вы верите, что они иные, чем здесь? У молодых существует своя международная мода, они еще больше, чем взрослые, похожи в этом

отношении на баранов…
Луиджи, держа в руке рюмку, мечтательно произнес:
— Если вы говорите о модах на одежду, на различные экстравагантности — то это всегда было. Я бы сказал даже, что у натур исключительных фантазия

в области моды гораздо богаче, чем у прочих. В свое время я, например, ограничивался каскеткой несколько необычного фасона, но был у меня

дружок, так он щеголял в клетчатых панталонах, а прическу носил прямо умопомрачительную. А сейчас он один из наших виднейших физиков… У молодых

нет средств, вот они и отыгрываются на прическах, на бородках…
— Когда моя матушка видит джинсы, она просто из себя выходит, — заметил Василий.

— Правда, ей ужо за восемьдесят… Вот вы, мсье, занимаетесь

механизмами, не бывали ли вы когда нибудь в кафе, где есть электрические биллиарды?
Натали и Луиджи расхохотались.
— Я что нибудь не то сказал? Ну все равно, заметили ли вы, какая атмосфера царит в этих кафе с биллиардами? Все молчат из за телевизора, только

один он шумит, и никто его не слушает, лишь время от времени раздается: «Нажимай на ручку», «Особая зажглась» — и снова ничего. Тоска берет.
У Луиджи была своя точка зрения на биллиард. Но он не изложил ее.
Вечер шел по заведенному порядку: Мишетта, накрытый стол… то и дело исчезал Василий, ходивший курить в переднюю, потом он появлялся, говорил что

то… Время шло по кругу, кусало себя за хвост. Василий долго жаловался на своих сыновей. Они не внушают ему доверия… Хотят быть свободными и

независимыми, а сами преспокойно едят его хлеб. Но все это только нагоняет на них тоску… Были когда то в России гусары, которые, зарядив

пистолет одной пулей и повернув барабан, приставляли себе дуло к виску и нажимали курок, вроде Джеймса Дина. Им хватает воли рисковать жизнью,

но не жить… У них, к великому счастью, есть мать, а не будь ее, я бы давно их турнул, пусть выпутываются сами, если им уж так дорога их

независимость…
— Вы меня удивляете, Василий!
Он извинился, он, конечно, истерзан, как и все родители, но удивлять Натали, о нет, только не это! Вы редкостная женщина, Наташа, редкостная!

Ничто вас не удивляет: ни безумье, ни глупость, ни человекоубийство по неосторожности, ни поддельные чеки, ни умершая любовь. Натали не желала,

чтобы о ней говорили, она не сюжет для беседы, вернемся лучше к детям… Да, да… Василий налил себе коньяку… Почему в семье любовь обязательно

должна идти от старшего к младшему, от отца к сыну, а не от сына к отцу? У всех родителей несчастная любовь к собственным детям! А они, дети,

слишком уверены в родительских чувствах, они знают, что могут позволить себе любое, злоупотребляют своим положением… Подумайте ка хорошенько!

Вспомните! Ведь совершенно то же самое было с вашими родителями и вами…
Луиджи незаметно убрал бутылку коньяку, поданного к кофе: этот Василий просто напросто пьянчуга, вот и все. Когда он был у них в первый раз,

этого как то не заметили, все тогда пили, получился вроде бы праздник…
Доктор Вакье пришел позднее. И сразу оценил положение: Василий был пьян, но держался хорошо и поносил молодежь. Для доктора Натали припасла

бутылку его любимого красного вина. Своими белыми руками, такими же белыми, как рукава рубашки, тесно обхватывавшие кисть, доктор держал стакан

вина, словно кубок с кровью. «Кто вам стирает?» — спросила Натали. О, у него есть старый слуга, мастер на все руки, хотя, пожалуй, нет, стирает,

очевидно, экономка… А что касается молодежи, так вот молодые ничуть не интересуют доктора, его интересуют лишь мужчины и женщины, уже

выдержавшие искус жизни. Посулы… Одни посулы… Не люблю я шоколадные бомбы с сюрпризом. Но кто же говорит о детях, господин Петраччи, я говорю о

юношах. Дети — трогательные, нежные, забавные, умные создания… Я говорю о юношах в шестнадцать двадцать лет… Жестокие, циничные, дерзкие, ломаки

несчастные, карьеристы, жулики, конформисты даже в своем антиконформизме. Признайтесь, Василий, вы не ожидали, что у вас найдется такой

сторонник? А может быть, мы переборщили? Да что вы! Что вы! Я согласен, тысячу раз согласен… Они все какие то неистовые! Но неистовые лентяи!
— Скажите, доктор, как же вы уживаетесь с вашими экстернами?
На бледном лице доктора, венчавшем длинное, тощее тело в торжественно темной паре, промелькнула насмешливая ухмылка.

Уживается неплохо… если

брать их не скопом, а поодиночке… Главная беда, да, да, главная беда в том, что их политические убеждения — вещь чисто случайная, хотя сама

молодежь верит в их железную незыблемость… затем волей все того же случая их воззрения меняются, но пока что им дорогой ценой приходится

расплачиваться за эти убеждения переходного периода. Впрочем, экстерны — это уже не мальчишки… Доктор стоял за зрелый возраст, с которого

начинается сознательная жизнь, творчество, подлинный труд, когда человек обязан следовать правилам игры…
Внезапно накал разговора остыл. Возможно, Василий заметил, что ему больше не наливают. Он не стал настаивать, но помрачнел и продолжал спорить

лишь ради проформы… само собой разумеется, все эти неучи не любят читать, им подавай кинофильмы, в которых они черпают свой идеал жизни… жизни,

базирующейся на чувствах, а не на мысли… Им требуется в жизни нечто реально осязаемое. Василий проглотил подряд несколько чашек кофе, потом

вдруг встал и церемонно откланялся.
— Бедная Беатриса! — вздохнула Натали. — Я так и думала…
Наступило молчание, и, когда в комнату ворвался Лебрен — он не входил, а именно врывался, и дверь еще долго вздрагивала на петлях, как крышка на

кипящей кастрюле, — вокруг Натали уже царил обычный покой. Луиджи с доктором спустились в подвал посмотреть на новый, очень любопытный автомат —

последнее приобретение Луиджи.
— Один? — спросила Натали, когда Лебрен уселся в кресло, и даже оглянулась на дверь. — А где же ваши дамы?
Лицо Лебрена болезненно сморщилось, словно ногу ему свела судорога. Мишетта убирала со стола. Против обыкновения Лебрен не стал помогать ей, а

вышел покурить в переднюю. Когда он вернулся, Натали уже взялась за работу, Мишетта вытирала овальный стол. Как только за ней закрылась дверь,

Лебрен взорвался:
— Будь что будет, Натали, тем хуже… Луиджи тысячи раз запрещал нам, и он тысячи раз прав… Но, принимая в расчет все обстоятельства…
Натали ждала, не опуская руки с зажатым в пальцах пером. Небритые щеки Лебрена покрывала синеватая щетина, пальцы пожелтели от табака, сорочка

несвежая.
— Я пережил ужасную ночь, хотя, кажется, всего нагляделся. Гитлер не похвалялся тем, что добивает раненых; конечно, он это делал, но, когда его

в этом обвиняли, отрицал… А тут похваляются. Нет, жить стало невозможно…
— Да что случилось? О чем вы говорите? — Натали положила перо, на ее лбу выступили розовые пятна. — Какие раненые? Алжирцы? Потрудитесь

объяснить…
— Да, алжирцы… И это в самом Париже, где жизнь идет своим обычным чередом, будто ничего и не случалось…
Он уже завелся, он излагал факты, комментировал их; очевидно забыв запрет Луиджи, не скрывал всех этих ужасов. Ах, бог ты мой… Натали

зашевелилась в кресле, будто вокруг нее поднялся вихрь. Она натянула шаль на плечи, обхватила голову руками, словно боялась, что ветром

растреплет ей волосы, даже придержала подол юбки.
— Вы вне подозрения, — говорил Лебрен, — и ваша квартира для этого самая подходящая…
Да, да… Она оперлась ладонями на край стола, будто собиралась встать… Ей хотелось знать, помогают ли им. Да, помогают, в конце концов,

существует профессиональный долг. А если об этом узнают? Н да… Не думаю… Нет, не думаю… Им устроили побег, но тайком, никто не желает, чтобы его

прикончили или выбросили с работы. Впрочем, достаточно доноса, придут искать в госпиталь, и вся налаженная система побегов провалится… Боже мой,

если бы Луиджи знал, что я тут делаю, он бы мне голову отвинтил… Да бросьте, Лебрен, ребячиться… так как же поступим?
Лебрен начал объяснять Натали, как они рассчитывают поступить.

Да, помогают, в конце концов,

существует профессиональный долг. А если об этом узнают? Н да… Не думаю… Нет, не думаю… Им устроили побег, но тайком, никто не желает, чтобы его

прикончили или выбросили с работы. Впрочем, достаточно доноса, придут искать в госпиталь, и вся налаженная система побегов провалится… Боже мой,

если бы Луиджи знал, что я тут делаю, он бы мне голову отвинтил… Да бросьте, Лебрен, ребячиться… так как же поступим?
Лебрен начал объяснять Натали, как они рассчитывают поступить.
Когда Луиджи с доктором вернулись из подвала, они застали Натали в одиночестве, она сидела, склонившись над рисунком: услышав их шаги, Лебрен

улизнул в переднюю покурить… Они болтали об автомате, очень любопытный автомат. Натали слушала, и, когда она вдруг спросила: «А ты не мог бы

сделать полицейского, избивающего алжирца?» — Луиджи сразу замолчал, словно ему не хватило воздуха.
— Ну вот, — сказал доктор Вакье, — в единственный дом, где ни о чем таком не говорили, и туда проникла зараза.
Вернулся Лебрен, сел, взялся за коньяк. Луиджи уставился на него сквозь очки с толстыми стеклами, но Лебрен даже бровью не повел.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Луиджи, когда они с Натали остались вдвоем. — Кто тебе сказал, что Рене Луазеля избили?
— Никто, — ответила Натали и не солгала. — А как он себя чувствует?
— Да в сущности ничего серьезного. Ему наложили швы на голову… Ничего страшного. Но так как убили восемь человек, ему еще повезло. Это, конечно,

Лебрен рассказал тебе о демонстрации и о том, что случилось у метро Шаронн?
Натали промолчала. Лебрен действительно рассказывал ей также и о демонстрации, но ни словом не обмолвился о Рене Луазеле, впрочем, и сама Натали

не знала отца Кристо.
— Раз уж ты в курсе дела, — продолжал Луиджи, — знаешь, что произошло с Оливье?
— Ничего не знаю. — ответила Натали и опять не солгала.
Ну так вот, с Оливье произошло следующее: он тоже был на демонстрации со своей подружкой, и, когда полиция начала стрелять, они толкнули дверь

какого то парадного и поднялись по лестнице… Но, услышав погоню, позвонили в первую попавшуюся дверь, и их впустили. Впустили пожилые супруги,

сочувствовавшие демонстрантам. Они приютили Оливье с подружкой, держали их у себя, пока все не утихло… Зря от меня все скрывают, ты же сам

видишь, что такие истории придают мне сил. Значит, Оливье наконец стал человеком? Натали потребовала, чтобы ей отныне давали газеты, да, да, не

возражай, иначе она им покажет. И радио тоже будет слушать.
— Посоветуемся с врачом.
— Пошли своего врача знаешь куда…
Все чудо их отношений заключалось в том, что они умели никогда не разлучаться, и, когда один, сделав движение, мог вот вот оторваться от

другого, этот другой следовал за ним. Когда Луиджи понял, что Натали все равно поступит так, как ее просил Лебрен, он последовал за ней без

споров, будто обо всем этом было условлено и с ним тоже, а не только с Натали. Он сам не занимался непосредственно этими попавшими в беду

незнакомцами с курчавой шевелюрой и забинтованными руками или ногами, которых той же ночью привез на машине Лебрен. Они бесшумно, не зажигая

света, проскользнули по коридору Дракулы и исчезли в их квартире… Оставались они там всего несколько часов, на заре за ними пришла другая

машина. Натали не показывалась. На огне стоял большой кофейник, и Лебрен сам ходил на кухню за супом. Тут Луиджи и дал ему денег; понятно,

Лебрен не отказался.
Когда на следующий день Кристо пришел к Натали, он только и говорил, что о полицейских, которые чуть не пробили папе череп, об Оливье и Клодине.

Когда на следующий день Кристо пришел к Натали, он только и говорил, что о полицейских, которые чуть не пробили папе череп, об Оливье и Клодине.

XXVI. Большой бук

Окна все так же выходили на пустынный сад, где хозяйничали лишь времена года. В последнее время Лебрен к Натали никого не приводил: ему

почудилось, будто неподалеку от коридора Дракулы шатается какой то незнакомец, все ходит и ходит. Возможно, это была чистая фантазия, но Лебрен

слишком боялся за Натали, больше боялся за нее, чем за тех, кого он к ней приводил, больше, чем за самого себя. Натали ни о чем его не

расспрашивала, работала, как всегда. Грохот взрывов не проникал сквозь толстые стены, все было на редкость спокойно, и Натали даже не

запротестовала, когда Луиджи унес прочь приемник: она и без того узнала слишком много и без труда представляла себе дальнейшее. Натали,

пригвожденная к креслу, была подобна дереву, которое шевелит ветвями, но не может оторваться от земли, а если уж рухнет, то рухнет сразу. Иной

раз Натали начинала раскачиваться без слова, без стона. И листки бумаги взлетали со стола, подхваченные тем же вихрем, и падали на пол. Луиджи

пережидал грозу, разве грозу переспоришь? Сидя рядом с Натали, он ждал. И всякий раз, когда на нее накатывало, в ушах Луиджи звучали все одни и

те же слова: «Мсье, большой бук рухнул!…» Произошло это в его бывшем поместье под Парижем, как то грозовой ночью… Он слышал слова лесничего,

будто в рупор; под аккомпанемент громовых раскатов и в блеске молний они звучали трагически, как фраза Шекспира, были чреваты чудовищным

смыслом. Луиджи глядел на раскачивающуюся в кресле Натали и слышал: «Большой бук рухнул!» Когда гроза прошла, он не узнал привычного пейзажа:

свалился великан бук — и все кругом переменилось. Бук лежал еще живой, еще свежий, серебристо зеленый, покрыв собой, своими разбросанными в

беспорядке гигантскими ветвями все окружающее пространство, безжалостно подмяв соседние деревья, кусты, молодую поросль, цветы… его верхушка,

его листва, дружившая лишь с небом да с птицами, стала теперь доступна рукам, топору, пиле. Десятку лесорубов потребовалось несколько дней,

чтобы расчленить на части этого кита; ствол переломился на уровне двух метров над землей, его аккуратно спилили, и образовалась круглая

деревянная площадка, окруженная толстыми, как слоновьи ноги, корнями, все вместе походило на гигантского спрута, судорожно вцепившегося в землю.

Позже на этой деревянной площадке воздвигли беседку со скамьей и столом, для того чтобы Натали могла посидеть там, отдохнуть или почитать. Но

Натали ни разу не пожелала посетить поместье Луиджи; она снималась с места лишь для того, чтобы отправиться на Юг, в бывший шелководческий

питомник. Тогда Луиджи продал поместье, и остался в его памяти лишь голос лесничего: «Мсье, большой бук рухнул!…» Но чаще всего Натали казалась

спокойной, даже перестала интересоваться газетами, радио. Главными поставщиками новостей были теперь Кристо и Малыш. Малыш еще вырос и окреп, он

почти догнал Кристо, хотя тот был старше на пять лет. Первые месяцы после его болезни опасались, что он так и останется чахлым, одно время он

даже стал походить на Кристо, но быстро набрался сил, снова превратился в крепыша. Он ходил в городскую школу и, подобно всем ребятишкам с их

улицы, играл только с петардами. И как раз его в один прекрасный день какой то разъяренный прохожий втащил в магазин Луиджи.
— Это ваш молодчик?
Луиджи молча взял ревущего в голос «молодчика» под свое крылышко.
— Ну и что? — спросил он.

— Ну и что? — спросил он.
Прохожий, господин в приличном тергалевом костюме, был вне себя от негодования.
— Я нарочно наблюдал за вашим внуком, мсье. Он носился по тротуару, поглядывал направо и налево, кинул свой ранец в сточную канаву… да, да, в

сточную… на этой улице Р., где сплошная грязь! А сам потихоньку готовился взорвать петарду! Надеялся, что его никто не видит! Когда он заметил,

что я на него гляжу, он мне улыбнулся, заговорщически улыбнулся, словно хотел сказать: «Сейчас увидишь! Вот будет потеха!» Сорванец! Когда

петарда взорвалась и прохожие вздрогнули, он начал хохотать, прямо корчился от смеха! А я, мсье, не смеялся… Сейчас, когда нервы у всех

натянуты, пугать людей для собственной забавы, это же… Так вот и вырастают будущие оасовцы! Он, видите ли, в оасовцев играет! Берет пример с

этих бандитов! И сам убийцей станет!
— Грязный шпик! — завопил Малыш. — Я не оасовец!
Луиджи с трудом удерживал Малыша, который хотел броситься на обидчика, вырывался и вопил во все горло. Тот в свою очередь тоже разошелся.
— Будь он моим сыном, он бы у меня здорово схлопотал. Вот, мсье, петарды, которые я у него отнял. Если вы сами не способны уследить за этим

сорванцом, отдайте его в исправительный дом.
Луиджи расхохотался, представив себе малолетних правонарушителей, но Малыш от страха даже реветь перестал. Прежде чем с грохотом захлопнуть

дверь, господин в тергалевом костюме крикнул с порога:
— Начинают с петард, а кончают бомбами!
Мишетта, хорошенько почистив Малыша и утерев ему нос, отвела мальчика к Натали. Чай был уже подан.
— Играй во что нибудь другое, милый, — посоветовала Натали, — тот господин совершенно прав, только глупо было с его стороны так кричать…
— Грязный шпик!
Малыш явно повторялся.
— Но, знаешь, от твоих петард у меня голова болит.
— У тебя? — недоверчиво переспросил Малыш. — Ты даже бомб не слышишь… Здесь ничего не слышно, хоть весь Париж взорвись.
— Если ты еще раз подложишь петарду, — сказал, входя, Кристо, — мы будем звать тебя Каналь и Оливье тебя отдубасит…
— Я не Каналь! — завопил Малыш.
В дверь постучали, и Оливье крикнул с порога:
— Молчать! А то получишь!
Малыш подскочил не хуже петарды.
— Мама! Папа!…
И с ревом бросился прочь.
— Уж очень вы к нему привязываетесь, — недовольно проговорила Натали. — Возьми кексу, Оливье, он свежий. Мишетта сегодня постаралась на славу.
Оливье налил стакан чаю, съел два куска кекса и лишь тогда бросил, как бы мимоходом:
— Знаете, до чего дошло, Натали… Папа получает угрожающие письма: они хотят меня похитить…
Натали всплеснула руками: «Боже мой!»
— Да, представьте, хотят… Папа не желает обращаться в полицию, он ей не доверяет. И он сказал, что я сам достаточно взрослый, чтобы не попасть в

ловушку… и что мне надо быть настороже.
Кристо стоял, упершись локтями в стол и согнувшись чуть ли не пополам, и глядел на брата с таким же вниманием, с каким читал книги, в этой

излюбленной своей позе.
— Кое кто из товарищей вызвался охранять наш дом, — продолжал Оливье, — но это трудно, все заняты. К тому же у нас на лестнице постоянно народ,

нельзя же ходить следом за каждым. А потом люди сердятся: «Вам то какое дело, куда я иду?» Бабусе мы ничего не сказали, она и так еле жива от

страха, каждые десять минут выходит на площадку посмотреть, не подложили ли бомбу… Мама все время звонит с радио, спрашивает, не взорвали ли

нас, цел ли я и невредим… Нет, это не жизнь!
— Хочешь пожить у нас?
— Нет, спасибо, вы очень добры… Если разрешите, лучше я буду заглядывать к вам от случая к случаю… Так труднее будет меня выследить… Ну, теперь

я спокоен.

Оливье говорил так, словно получать угрожающие письма было делом самым обычным. Но Натали поняла, что все это лишь наигрыш… Черты лица у него

обострились, под глазами залегли тени. Их, этих мальчуганов, совсем с ума сведут! Натали внимательно поглядела на Кристо.
— А ты, Кристо?… Что ты об этом думаешь?
— Ничего не думаю. Я занят. У меня времени нет.
Оливье криво, но любезно улыбнулся.
— Мсье живет вне времени и пространства! И он совершенно прав… Сначала мы решили делать вид, что ничего не произошло, никому не рассказывать, а

потом изменили тактику: всем так опостылели бомбы, что нам помогут…
— Менары тебе помогут, что ли? — Кристо пожал худенькими плечами. — Ведь они собирают у остальных жильцов подписи, чтобы нас выселили… Пишут,

что мы представляем общественную опасность!
— Замолчи, Кристо, пана знает, что делает. Кристо не хочет, чтобы об этом говорили, Натали. Он нас всех просто замучил…
— Слишком уж они радуются, что люди боятся… Я вот никому не сказал, даже тебе, Натали!…
Зазвонил телефон.
— Да, да, госпожа Луазель, он здесь. Ест кекс.
Оливье и впрямь ел кекс, но без аппетита, просто чтобы придать себе духу. Натали поглядела на него: сколько забот, ох, сколько же забот… Почти

два года назад он явился к ним впервые, во время своего «бегства». Цыплячий пушок теперь исчез, Оливье был по прежнему обаятелен, вырос,

оперился, возмужал. И не говорит больше о своей невинности; слава богу, хоть с этой стороны все уладилось. И вот теперь новые угрозы…
— Ладно, — проговорила она, — не будем больше об ртом, приходи когда надо, хочешь ночуй, хочешь нет. А что, если тебе съездить к нашему другу,

учителю, который однажды уже приютил тебя?
— Нет. — Оливье вспыхнул, всем детям Луазелей была свойственна эта способность легко краснеть до корней волос. — Нет, там вокруг леса, одни

леса… Впрочем, я не убегу — это было бы недостойно с моей стороны!

XXVII. Вооруженные призраки

Оливье заглядывал к Натали ежедневно, а то и два три раза в день. Иногда он оставался ночевать у Петраччи, и тогда Натали посылала Мишетту

предупредить Луазелей, так как Оливье ни за что не соглашался пользоваться телефоном: он был убежден, что их телефонные разговоры подслушивают,

и опасался полиции не меньше, чем тех, кто ему угрожал. Откровенно говоря, Оливье чувствовал себя героем драмы, расцвечивал ее как умел,

переживал ее увлеченно, играл свою роль с вдохновением.
Все вокруг только и говорили об этих угрожающих письмах, о похищении. Оливье осаждали вопросами, лицей разделился на две партии: одни решили его

защищать, а другие требовали его исключения… Сам Оливье пытался проявить стойкость, не терять голову, но он так же мало был создан для роли

героя, как бумажный змей для роли космической ракеты. Реальность отнюдь не была его стихией, он с головой уходил в выдуманные истории, заранее

переживал свое похищение, представлял себе, где это произойдет, сочинял диалоги. От этого кружилась голова. При столь непредвиденных

обстоятельствах Кристо, возможно, был прав, что не хотел и боялся огласки. Натали делала все, что в ее силах, лишь бы внушить Оливье, что вокруг

него идет нормальная жизнь, старалась отвлечь его, но отлично видела, что юноша весь во власти собственных фантазий… Он мысленно переживал

необыкновенные приключения, а тем временем реальная опасность, возможно, подстерегала его.
Когда Мишетта объявила: «Натали, господин Луазель здесь! Пришел со стороны Дракулы…», Натали переполошилась.

Когда Мишетта объявила: «Натали, господин Луазель здесь! Пришел со стороны Дракулы…», Натали переполошилась. Рене Луазель еще ни разу у нее не

был, никогда она его не видела. Он вошел: высокий, темноволосый мужчина, глаза черные, круглые, брови дугой, коротко подстриженные густые усики…
— Похитили? — Натали прижала руки к груди.
— Не думаю… Но он исчез…
Рене Луазель сел. Руки его свисали между колен, глядел он куда то в угол, через голову хозяйки и подергивал плечом знакомым для Натали движением

Кристо.
— Нет, не думаю, — повторил он. — Просто уехал потому, что не выдержал… Так или иначе все должно было прийти к какому то концу.
В костюме из вельвета он походил скорее на лесничего, чем на инженера…
— Вы уверены?
— Нет, нет, ни в чем я не уверен… Самое ужасное, что нельзя быть полностью ни в чем уверенным. Есть все таки один процент вероятности, что его

похитили.
— Но все таки один процент есть! — крикнула Натали. Рене Луазель поднялся.
— Да, — протянул он, — да… Жена уверяет, что, если бы он уехал по собственной воле, он оставил бы нам записочку… А вот я считаю, что он побоялся

оставить записку, «вещественное доказательство»… Но все это из области психологии, а пока что я боюсь, как бы он не натворил глупостей… Надо

знать Оливье — в это похищение он играл, как играют в индейцев! Мы сказали детям, что Оливье уехал по делам. Это ни к чему не обязывает, но

поскольку существуют Малыш и Миньона, можно быть уверенным, что весь дом будет в курсе. Мы не хотим компрометировать Оливье в глазах его

приятелей, его болельщиков… А для них убежать — значит себя обесчестить.
— Посмотрела бы я на них в этом положении! — И Натали начала яростно скрести гребешком голову.
Рене Луазель опять уселся в кресло, с которого только что встал.
— Сейчас, мадам, я чувствую себя чудовищно ответственным за все и за всех… В наш дом политика входила беспрепятственно и в окна и в двери.

Впрочем, я и не представляю себе, как бы могло быть иначе: отец мой был активистом, и я пошел по его стопам так, словно это само собой

подразумевалось. Но Оливье вылеплен из другого теста, он слабее… Одних политика закаляет, других сбивает с толку… Она порождает истинных бойцов,

романтиков и авантюристов… А Оливье, как вы сами знаете, романтик. Поэтому то я и чувствую себя ответственным, будто я собственными руками

свернул ему шею.
У Оливье были совсем такие же руки, как у отца, небольшие, красивые.
— Что же делать? — спросила Натали.
— Сам не знаю… Я уже обошел всех его друзей. А к вам заглянул отчасти для того, чтобы попросить совета… Жена ходила к Клодине, к подружке

Оливье, к его «невесте»… У него их было уже несколько, но жена уверяет, что Клодина его последнее увлечение. — Он улыбнулся, забыв на минуту о

своей тревоге. — Возможно, Клодина знает, где он. Дениза еще не вернулась.
— А полиция?
— Нет… Рано еще… Не хочу ничего осложнять ради самого же Оливье… А вдруг он вернется.
— А вы не пытались встретиться с Дани, с супермужчиной?
— По моему, они уже давно разругались, но вы подали мне прекрасную мысль. Впрочем, не знаю, где он околачивается… А что, если позвонить его

родителям?
С каким то лихорадочным нетерпением — и откуда только оно взялось! — Рене Луазель оглядел комнату, ища телефонную книгу.
— Она в магазине, — сказала Натали, — там и телефон.

Впрочем, не знаю, где он околачивается… А что, если позвонить его

родителям?
С каким то лихорадочным нетерпением — и откуда только оно взялось! — Рене Луазель оглядел комнату, ища телефонную книгу.
— Она в магазине, — сказала Натали, — там и телефон. Вот сюда, в эту дверь…
— Нет, — объявил Рене Луазель, вернувшись, — по моему, они не в курсе дела… Они меня просто обругали.
Он стоял, бессильно уронив руки, высокий, чернобровый, растерянный, со страдальческим взглядом… Очевидно, в обычное время он не прочь

посмеяться… Из всех детей на него со временем будет похож один только Малыш.
— А возможно, они все таки вместе?
Натали старалась уцепиться хоть за эту надежду.
— Нет, мало шансов, они больше не встречаются. Оливье разочаровался в Дани. Простите меня, мадам, но с нашим семейством у вас столько хлопот…

Если бы только вам удалось вернуть нам Оливье, как в прошлый раз! — Рене Луазель вынул носовой платок, вытер лоб, кончики пальцев. — Бедный

малый, он просто не мог больше ждать, слишком развито у него воображение, ему не терпелось, пусть бы скорее все началось… Я уверен, он не смеет

вернуться, ему стыдно. Он не будет знать, как объяснить свой поступок… Если он явится к вам, мадам…
— О нет! Я его стыдить не буду, — Натали даже негромко рассмеялась от такого предположения. — Он, ваш Оливье, и сам не знает, что с ним

делается. Он также создан для таких историй, как я для вольтижировки… Мозги набекрень, и, простите, кишка тонка. Один бог знает, что он такое

насочинит, лишь бы заслужить ваше уважение, лишь бы вы его не запрезирали. Он отлично знает, что в ваших глазах это слишком серьезное дело и тут

играть комедии не положено. Должно быть, жить в Доме политического борца не так то легко.
— Боюсь, вы не совсем точно себе представляете, мадам, как обстоит дело!… Придерживаешься определенных убеждений… все очень просто, иными

словами, воспринять их ничуть не труднее, чем, скажем, научить детей быть честными; это делается как то само собой: не надо лгать, не надо

воровать, надо защищать рабочих, трудиться, чтобы зарабатывать себе на жизнь… Только не подумайте, что наши дети живут в какой то неестественно

напряженной атмосфере… Мы не семейство из романа Доде наизнанку! Да и Оливье не создан для того, чтобы убивать других, убить себя…
Он проглотил конец фразы, боясь сказать: «Или дать себя убить…»
— Да, — повторил Рене Луазель, — трудно даже выговорить… Непостижимо…
Он откланялся и ушел. Натали осталась одна.
Что? Что тут можно сделать? Натали не хватало Луиджи, она ждала его, прислушивалась… Воистину непереносимо это состояние тоскливого страха, надо

что то сделать, лишь бы его отогнать… Говорить, рассказывать… Может быть, позвонить? Но кому? Все было недвижно, а «Голем» — новая ее

иллюстрированная серия, автомат, которому дал жизнь некий пражский раввин, знаток каббалы, — Голем с его монгольским лицом, такое лицо она сама

ему сделала, подмигивал ей, строил гримасы, отводил глаза… Натали внимательно его разглядывала: как странно он держится, весь как то клонится

вперед, словно вот вот рухнет наземь, словно во лбу у него свинцовый груз… Шаги! Нет!… Да, шаги, кошачьи шаги наступающей ночи, вот что ее ждет…

Где же Оливье, где он?… Что он опять натворил такого, если не смеет поднять глаз на родных, на отца?… Вот уже сутки, как его нет! Двадцать

четыре часа!… Какая ответственность! А что, если они его похитили, держат взаперти, мучают? Она вдруг увидела его таким, каким он был два года

назад, да, именно два года назад, когда Кристо ночевал у них в подвале.

Подросток в смятых узких брючках, которые, казалось, вот вот лопнут и

обнажат его дерзкую ребяческую худобу. С тех пор он вырос, раздался в плечах, но кожа все такая же нежная, девичий румянец. Он будет красавцем,

если вообще будет… Она гнала от себя мысль о том, что, возможно, уже сейчас творят над этим телом… А что, если зажечь все лампы, может быть,

свет прогонит прочь призраки? Нет, при свете она разглядит их еще яснее, во всей их реальности. Кровь, раздробленные кулаком зубы, крики,

нечистоты… Темнота хватала ее за горло. Слабеющей рукой Натали нащупала выключатель, зажгла лампу… Голем расхохотался ей прямо в лицо, и, когда

вошел Луиджи, Натали вскрикнула: Луиджи был похож на Голема.
— Что с тобой? — испугался Луиджи. — Натали, родная! Тебе плохо?
Да, ей было плохо, да… Она стала рассказывать, быстро быстро. Мир, в котором мы живем, этот мир — самый ужасный из всех ужасов. Луиджи! Луиджи!

Здесь был Рене Луазель… с тех пор прошла целая вечность, он сказал, что позвонит, и вот ничего… Ничего, ничего, никаких новостей…
Луиджи держал руку Натали, водил ее кистью по своим колючим щекам, облысевшему лбу… Мы подумаем, говорил он, подумаем… Может быть, стоит

порасспросить Кристо? Он наблюдательный человечек, и если даже Оливье ничего ему не говорил… Нет, нет, Кристо расспрашивать нельзя, он

непременно заподозрит неладное, и неизвестно, как это на него подействует. Когда ему сообщили, что Оливье послали по делам, Кристо, по словам

отца, так па него поглядел… Давай пощадим хоть Кристо. Видишь, до чего доводит политика… Не говори глупостей, Луиджи, нельзя жить так. Впрочем,

как ни старайся, все равно от этого не уйдешь. А что, если позвонить Луазолям? Нет, нет, не надо, ты сам понимаешь, что при каждом телефонном

звонке они пугаются, надеются… Ох уж мне эти семьи, погрязшие в политике! Вот к чему это ведет, ребятам приходится жить в такой атмосфере, что в

конце концов собственная бабушка кажется замешанной в похищении детей. Как в страшной сказке… Ладно, Луиджи, если тебе так легче, ворчи,

пожалуйста, ворчи, но ты мне рвешь сердце. Лишь бы с ним все обошлось благополучно. А что они будут говорить, когда он вернется? Лишь бы

вернулся, а там посмотрим. Нет, но что все таки он скажет товарищам? Да нет, он вернется, обязательно вернется…

XXVIII. Юноша и стыд

Оливье вернулся. Натали узнала об этом из короткого телефонного разговора. Потом получила записочку от Рене Луазеля: не посоветует ли она, кто

бы мог отвезти Оливье в Швейцарию? И чтобы не расспрашивал ни о чем. Натали обещала подумать.
Кто? Лебрен? Василий?… Возможно, Лебрен на подозрении, а что будет, если его остановят на границе? Василий… такси, впрочем, Василий… Возможно,

все таки… Что ж, тогда Луиджи! Да, это будет куда надежнее. Так то так, но, может быть, Василий? Или Лебрен? У всех есть машина, а когда вам

нужно… Клода принимать в расчет нельзя, Вакье занят в клинике по горло… А действовать надо спешно, очень спешно. Натали остановила свой выбор на

Василии, набрала номер телефона, но, услышав «Алло!», положила трубку, голос был незнакомый, очевидно, Василия нет дома. Ничего не получается. А

Лебрен не может бросить больницу на три дня. Остается только Луиджи.
Даже трудно себе представить, как сложно, не попавшись на глаза, прятаться, уничтожить бумаги, даже просто выбросить пару старых брюк… Целое

дело получить, не прибегая к помощи телефона, адрес, куда надо заехать за Оливье.

Остается только Луиджи.
Даже трудно себе представить, как сложно, не попавшись на глаза, прятаться, уничтожить бумаги, даже просто выбросить пару старых брюк… Целое

дело получить, не прибегая к помощи телефона, адрес, куда надо заехать за Оливье. Инструкции… взять одежду, несколько книжек… К тому же

следовало держаться начеку, чтобы соседи не усмотрели ничего подозрительного в бесконечных переговорах Петраччи и Луазелей. Не говоря уже о

детях. Луиджи уехал днем, погрузив в машину чемодан Оливье вместе с ящиками игрушек. Пришлось сказать Мишетте, что Луиджи уезжает на несколько

дней и что это, мол, никого не касается.
— Неужто из за того мальчишки?
— Замолчи, — сказала Натали, и Мишетта замолчала.

Натали снова взялась за Голема. Работая, она напевала, попросила у Лебрена разрешения его поцеловать, заказала Мишетте шоколадный крем для

Кристо…
Луиджи вернулся усталый и довольный. Нет, решительно, путешествия в его возрасте — слишком утомительное дело. Сначала Оливье сидел в машине, как

неодушевленный предмет, словно лунатик какой то, но после переезда через границу проснулся, и проснулся в необыкновенно веселом расположении

духа. Хорошо все таки они сделали, что послали его пожить среди снегов. Художник и его жена очаровательнейшие люди. Лишь бы Оливье в нее не

влюбился, что то похоже на это… Как так сразу? Да, представь себе, и, по видимому, ей это не так уж неприятно. В конце концов что случилось,

почему он исчез? Испугался?… Я сначала тоже так думал, но, оказывается, ничего подобного! Скорее уж мечты… безрассудство. Он мне по дороге обо

всем рассказал. Рассказывал и рассказывал фактически про себя и для себя… Не следует обманываться: он испугался, это верно, но лишь потому, что

ему нравилось бояться, убежал он, повторяю, не потому, что сдрейфил, а потому, что действовал сообразно выдуманному им самим сценарию. В какой

то момент он понял, что затеял скверную историю, но уже нельзя было переиграть. Этот сценарий был непонятен, со стороны выглядело так, будто он

трус! Уверен, что Оливье гордился тем, что ему угрожали, ему хотелось бы пережить похищение! Театр! Говорю тебе, чистый театр!
— Значит, по твоему, все образуется? — сказала Натали. — И единственно, что тебя волнует, это супруга художника?
Луиджи уже облачился в пижаму и домашние туфли, и весь так и сиял от радости, что сбросил с плеч тяжелое бремя.
— Ваш приказ выполнен, господин генерал! Пока что все идет хорошо. Не будем ничего драматизировать заранее. Ах, да… Оливье вручил мне для тебя

начало романа, автор коего один его приятель, и он ужасно дорожит твоим мнением. Если его писания тебе не понравятся, он бросит работу.
Лежа рядом с Луиджи, который, нырнув в постель, сразу же заснул глубоким сном, Натали взяла листки, напечатанные на машинке. Она была так

счастлива, что ей даже спать расхотелось. Бог знает как напечатано… Начинающий романист был таким же новичком и в машинописи, очевидно, брал у

кого нибудь на время машинку… «Юноша и стыд». Странное название… Натали раздражали все эти буквы, попавшие не на свое место, но уже через

несколько минут ей почудилось, будто она слышит Оливье: его голос, его манеру строить фразу… Она, конечно, сразу подумала, что молодой автор —

сам Оливье, а теперь все сомнения отпали. Ошибки, строчки, налезавшие одна на другую, перестали ее раздражать. А что, если ей удастся проникнуть

в душу Оливье, заглянуть в его внутренний мир?

ЮНОША И СТЫД

Я решил пойти покататься на лодке.

У меня на пруду в лесу Рамбулье есть своя лодка. В это время года, в самом начале весны, по будням там никого

не бывает, и я не знаю ничего лучше этого одиночества, согретого жаром сердца, сердца, которое не одиноко, у которого есть родители, друзья,

дружба и любовь. Отвязать свою лодочку, взрывать веслами олово вод, смотреть, как солнце вдруг расталкивает плечом облака, очищая себе место, и

золотит все, чего коснется его луч… Беспримесное наслаждение: все участвует в нем — мускулы, кожа, ясность мыслей и безбрежность грез. Заговор

всего, что есть я, и всего окружающего, что дополняет меня. С чего это я так счастлив? Я засыпался на экзамене по санскриту, но что за идиотская

мысль изучать санскрит? Мне двадцать три года, у меня есть профессия, невеста, с которой я живу уже целый год и которая скоро официально станет

моей женой. А это значит, что каждый из нас уйдет от своих родителей, мы поселимся вместе, она и я, и при одной этой мысли я испытываю столь

неподдельное волнение, что кровь бросается мне в голову. В такой изумительный весенний день все это представляется мне необыкновенно выпукло. Я,

слава богу, из нервных, счастью удается меня опьянить. Но и несчастью тоже — этого забывать не следует. И если я завалился по санскриту, то

потому, что чувствовал себя тогда несчастным по настоящему — мне показалось, будто при моем появлении воцарилась тишина и кое кто из сокурсников

хихикает, поглядывая на меня исподтишка. Я проверил прическу, узел галстука, брюки… все, казалось, было в порядке… Так в чем же дело? Ужасно

глупо. Я сказал: «Чего это вы так развеселились?» И мне ответили, что никто не веселится, так как на санскрите не повеселишься, к тому же он им

осточертел. Что ж, все может быть… А все таки они продолжали хихикать, и если не над санскритом, то, значит, надо мной.
Это меня раздражало. Но я не из тех, кто позволяет себя убаюкать; когда я раздражен, я тотчас же беру курс на одиночество. Ухожу на природу или

в гостиницу, чтобы не иметь ни с кем объяснений по поводу своего дурного настроения или выражения лица. Родители достаточно настрадались из за

моих побегов. Кажется, это именно так и называется: побег.
Они, конечно, устраивали целые драмы, мама плакала, а отец как то чуть не умер от беспокойства — у него больное сердце. Но как я их ни люблю,

каждый раз я начинаю все сызнова, увлекаемый бог весть кем, бог весть чем: дурным или хорошим настроением, женщиной или облаком, ей богу, даже

облаком.
Я изучаю санскрит, священный язык браминов, так как мной владеет страстный интерес к человеку. Язык объясняет нам человека, масштабы его души и

мысли, его знания, его занятия, его принципы… Язык — это подлинная история человека со всей его ложью! Филология — это главная моя любовь, моя

страсть, возможно, истинное мое призвание. Но я не желаю зависеть от семьи, не потому, что мое содержание так уж тяжко отражается на их вполне

приличном бюджете, но в силу самых обычных причин: гордость, принципы, свобода. Поэтому я пошел работать. Я зарабатываю себе на жизнь в одном

театральном агентстве, куда меня как полиглота приняли с распростертыми объятиями. Живу я у родителей, и моих заработков мне хватает. Ни у

Арлетты, ни у меня нет тяги к роскоши, и, поскольку мы приобрели туристское оборудование, мы вполне можем позволить себе уезжать на каникулы.
Родители, ясно, были недовольны тем, что я бросил учебу: раз я имею возможность не думать о хлебе насущном, я не смею зарывать в землю свои

лингвистические таланты и обязан отдаться любимой филологии. Мы много и долго спорили, причем они, по их же выражению, исходят из данного

случая, а не из общих положений.

Мы много и долго спорили, причем они, по их же выражению, исходят из данного

случая, а не из общих положений. Иными словами, в моем случае — случае, когда у человека, скажем, есть определенные способности, вкус к труду и

весьма скромные потребности, когда такой человек соглашается быть на иждивении и не ради беспечального жития, а ради того, чтобы трудиться, —

так вот, по их мнению, такой человек, то есть я, обязан не поступаться своим «будущим», своим «делом», своим «вкладом» в сокровищницу

человеческих знаний. Родители, они и есть родители, и когда речь идет об их детях, а в данном случае о единственном обожаемом сыне, они обычно

теряют разум. В их глазах я гений. А в своих собственных — я просто человек, имеющий влечение к определенной научной дисциплине, но не

разрешающий себе полностью отдаться ей в ущерб своим же принципам. Я дал себе срок до двадцати одного года — до так называемого совершеннолетия

— и потом разом перерезал пуповину.
На свое горе я освобожден от военной службы. Я близорук и ношу очки. Во всем прочем я здоровяк. Мой отец хирург, и я вырос на витаминах, зимой

снег, море летом, сплошная гигиена и паника по поводу любой царапины. Отец мой врач скептик и не может даже слышать о науке. Зато в нее свято

верит мама, и всякое новое открытие в медицине для нее — это Лурд, уж никак не меньше. Она верит в медицину незыблемо, железно. В отношении меня

она строго следовала всем указаниям отца, но сама глотала подряд все образчики лекарств, которые присылали моему родителю, так что мы только

диву давались, как она еще жива. Отец лечится только спиртным, и то лишь когда гриппует. Впрочем, он никогда не болеет.
Помимо медицины, которая, так сказать, прочно прижилась в нашем доме — отец услаждает наши трапезы рассказами об операциях рака, — существует

еще и политика. Отец придерживается вполне определенных, крайне правых взглядов, мать противоположных, но весьма расплывчатых, а я подсмеиваюсь

над ними обоими, но больше склоняюсь к матери, к образчикам фармакологии и либеральным политическим верованиям. Необузданный нрав родителя мне

претит, и я думаю, как мама могла с ним ужиться, или, вернее, думал так, будучи ребенком, а теперь я просто отказался есть отцовский хлеб, и тем

хуже для санскрита. Подлинные причины моего стремления к независимости известны одной лишь Арлетте. А своих стариков я жалею. Если бы я вступал

с ними в споры, дом превратился бы в ад. И сейчас то уже не сладко. В лицее меня считали коммунистом — впрочем, почему бы и нет? — хотя

коммунистом я не был, не был также членом Союза коммунистической молодежи, ну и что с того? Не так то плохо быть коммунистом. На самом же деле у

меня скорее некоторые склонности к католикам. Даже Арлетта не знает моих тайных мыслей. Я мистик реалист. Я верю в союз человека и божественных

сил в запредельном, но не стал из за этого созерцателем. Главная задача человека — это расширить жалкие свои пределы; что бы сталось е

человеком, не будь взлета открытий, любопытства, желания знать, что там дальше, еще дальше… Все мы передохли бы со скуки. А вот мне не скучно.

Мне любопытно знать, как победят рак, какова оборотная сторона Луны. Думаю, однако, что не будь я в союзе с божественным и силами запредельного,

тоска обратила бы меня в прах. Я создал для самого себя, себе на потребу философский мирок, наивный, глупенький и тесный, но он дает мне

необходимый минимум интеллектуального комфорта, без которого я бы окончательно сбился с пути.
Вообразите себе нашу семейную жизнь! Взрывчато динамитную.

С тех пор как началась война в Алжире, родители совсем переругались, а ведь длится

это добрых шесть лет. Мальчик пойдет, мальчик не пойдет, он будет защищать свою родину, это вовсе не значит ее защищать, он не будет дезертиром,

будет, тогда он попадет в тюрьму, за, против и т. д. и т. п. Де Голль то, де Голь се… А я ни во что не вмешивался, я твердо решил про себя

никуда не идти, не быть дезертиром, но, даже будучи в армии, оказывать сопротивление. Вот каковы были мои высокие замыслы. И тут то меня

освободили от военной службы! Ведь не слепой же я! И я подозреваю, что произошло это не без вмешательства отца, так как в призывной комиссии у

него есть знакомые врачи. Мои товарищи тоже глядят на меня кто искоса, кто с одобрением, исходя из противоположных, для каждого весьма веских,

но ложных для меня доводов, коль скоро я то здесь ни при чем. Они меня осуждают. А я не желаю, чтобы меня судили. Никто не может ни знать, ни

понять. Все всегда лживо. Только Арлетта знает и верит в меня. А в глазах товарищей я или ловкач, или трус, или тип, который тысячу раз прав,

что вытащил счастливый номер, даже если ему чуточку в том подсобили.
Дома от этого легче не стало. На работу я пошел отчасти из за бесконечных споров с родителями, пытавшимися приохотить меня к учебе. В наших

отношениях все ложь, все основано на недомолвках. Отца я просто не понимаю; впрочем, я не знаю, что он такое замышляет.
И вот я в своей лодочке, на олове пруда, я гребу не торопясь, бросаю весла, снова берусь за весла. Солнце уже не такое жаркое, сплоченный строй

облаков одолел его, и сумерки готовятся растворить меня в своей великолепной серости. Я причаливаю к берегу. Привязываю лодку. Надеваю куртку на

меху и, стуча зубами, иду к машине, которая стоит на площадке под высоченными деревьями. Я слишком одинок. Слишком одинок в этом мире, среди

людей. А сказать откровенно, я боюсь. Не войны боюсь, не полиции, не бомб, не всяких угроз, мне страшно быть таким бесконечно малым, бесконечно

одиноким среди огромной бесконечности.

………………………………………………………………………………
Натали читала — не такой уж это капитальный труд, шесть главок, всего страниц пятьдесят. Герой «Юноши» очень походил на Оливье, но Натали лишь с

трудом расшифровывала подмалеванные, закамуфлированные чувства, не находила разгадки. Талант? Ее слишком интересовал сам Оливье, чтобы особенно

вникать в литературные достоинства повести. Да и когда Оливье вернется, эти страницы в его собственных глазах будут ребяческой пробой пера. Это

как с Малышом, когда она ему сказала: «Я ведь вчера запретила тебе трогать карандаши», — он возразил: «Это вчера было, тогда я был еще

маленький. А сегодня я уже большой!» Через полгода Оливье скажет: «С прошлого года мой друг повзрослел. Это было его юношеское произведение». И

возможно, он возненавидит праздное времяпрепровождение, именуемое литературой, и станет мечтать о чем то ином, например о санскрите, почему бы и

нет?
Натали подвигала лопатками, чтобы полнее ощутить уют постели, и заснула.

XXIX. Голем

Она проснулась давно, но вставать с каждым днем становилось все труднее. Несмотря на вчерашний утомительный день, Луиджи с раннего утра уже был

на ногах. Натали все не вставала. Да и зачем: лежа она лучше обдумывала свою работу, вовсе не обязательно для этого сидеть за столом; лежа она

набиралась сил, которые расходовала днем на ходьбу, на сидение за столом, да и чувствовала себя талантливее, умнее.

Теперь, когда Оливье был в

безопасности, она смогла возвратиться к своим баранам в переносном и буквальном смысле слова: давно пора было кончить двух маленьких баранчиков

для мастерских, где их научат стукаться лбами и рожками. К тому же своей очереди ждал Голем.
Обычно Натали выбирала для иллюстрированных серий тему, позволяющую ей уноситься мечтами дальше заданного сюжета. Те, кто пробегал ее «Игрока в

шахматы», разве могли они представить себе, что за этими иллюстрациями скрывался ее особый мир, мир Натали Петраччи… Автомат в подвальном

помещении, Кристо, ночь, когда он залез в ящик… Все то, что значил в ее жизни этот старый турок… Что то принесет ей Голем?
Она уже домечталась до того, что иногда ей чудился в Големе Луиджи. Глупость какая!… На худой конец Луиджи мог походить на того раввина, который

создал Голема. Раввин этот жил в XVII веке в пражском гетто и изучал каббалу. Голем был автоматом, порожденным каббалистической наукой,

существом гибридным — не человек, не вещь, не живой, не мертвый, просто манекен, в зубы которого раввин вкладывал магическую тетраграмму. Голем

должен был прислуживать раввину, выполнять всякую черную работу. Однако раввин добился лишь полууспеха, Голему так и не удалось стать по

настоящему живым существом. Это была не жизнь, а прозябание, да и оживал Голем лишь днем, когда раввин вкладывал ему в зубы записочку с

магическими письменами, которые притягивали свободные таинственные силы вселенной. Однажды вечером, когда раввин замешкался и не вынул талисман

из губ Голема, тот впал в бешенство, убежал и стал крушить все, что встречалось на его пути, попадалось под руку. Пока раввин не догнал его и не

вырвал записку из его зубов. В свое время Натали прочла «Голем» Мейринка. В глазах писателя Голем был автоматом, одушевленным не внутренней

жизнью, а встречными силами; получеловек без мысли, автоматическое существование…
«И думается мне, что как тот Голем оказался просто глиняным чурбаном, лишь только таинственные письмена жизни были вынуты из его рта, так и все

эти люди Должны рассыпаться в прах в то же мгновение, если лишить их души, потушить в их мозгу — у одного какое нибудь незначительное

побуждение, второстепенное желание, может быть, бессмысленную привычку, у другого — лишь смутное ожидание чего то совершенно неопределенного и

неуловимого»…
Почему именно в городе Праге рождаются эти существа, созданные по образу и подобию человека, полулюди без мысли, обреченные влачить

существование автоматов? Старинные марионетки, радующие детвору и вызывающие какое то неловкое чувство у взрослых, и куклы, созданные Трнкой…

Голем — детище старого раввина, изучавшего каббалу, и знаменитый робот, созданный Чапеком… Нить, протянувшаяся из глубин веков и ведущая прямым

путем к автоматам Луиджи.
«Душа… — думала Натали, — надо бы создавать автоматы не по подобию человека, а по подобию бога. Если только бог в нашем воображении такой, каким

его хотят видеть люди. Создать автомат по подобию божию…» Она повернула голову к окну, к саду, к этому пустынному уголку, зажатому глухими

стенами, увидела заброшенное крыльцо, ступеней которого ни разу не коснулась нога человека… А что, если Голем… Он ходит так, словно вот вот

упадет ничком, лицо у него широкое, желтое, раскосые глаза, выступающие скулы… Натали почувствовала себя способной его увидеть, в ней самой

живут силы, которые могут породить человека автомата, не живое, но и не мертвое существо… Возможно, эта минута ужо наступила? Ведь каждые

тридцать три года можно увидеть Голема, который идет вам навстречу, но по мере приближения к человеку становится все меньше и меньше, и когда

он, уже совсем крошка, подходит вплотную, он вдруг исчезает, словно его и не было! Роман (или легенда) указывал даже точный адрес Голема, дом в

пражском гетто.

Желая выследить это внушающее ужас чудище, все жители дома условились вывесить на своих окнах белье, и только тогда они

заметили, что есть еще одно окно, забранное решеткой, и именно на нем то и не вывесили белья… Помещение, которое по их расчетам находилось за

этим окном, не имело ни двери, ни какого либо другого выхода. Тогда какой то храбрец спустился по веревке с крыши, чтобы заглянуть за решетку,

но веревка оборвалась, и он раскроил себе череп о мостовую.
Натали принюхалась: пахнет вафлями, ванилью, должно быть, Мишетта печет что то вкусное. Все таки надо бы встать… Натали дружески кивнула саду,

окну, пробитому в глухой стене и забранному решеткой… Должно быть, все другие с вывешенным для просушки бельем пришлось замуровать. Натали

встала: пора за работу! Возможно, начнет она с этого дома, где на одном единственном зарешеченном окне не висело белья… Потом нарисует падающего

человека, оборвавшуюся веревку… Чудесно пахло ванилью. Натали прошла в ванную.

XXX. Иконописец

Почти два года назад Кристо задумал сделать ко дню рождения Натали подарок. И понятно, что за такой срок его приготовления перестали быть

тайной. Повсюду он разбрасывал свои рисунки на клочках бумаги, на вырванных из тетрадки страницах, на бумажных салфетках, на новой оберточной

бумаге, которую тащил из мастерских, и на смятых пакетах, какие попадались в доме, лишь бы лист был белый. На рождество ему подарили большой

альбом для рисования, но к этому времени всем до того уже надоели его таинственные каракули, что даже Миньона оставила брата в покое. Правда, на

следующее рождество, когда мама подарила Кристо карандаш и японские чернила, которые неприятно пахли, но доставили ему много счастливых минут,

потухший было интерес снова ожил. Карандаш состоял из ампулы, заряженной чернилами, и фетрового стерженька, выступавшего наружу. Фетр оставлял

толстую яркую черту, и именно эта яркость приводила Кристо в состояние несказанного блаженства. Теперь, когда любопытство близких угасло, Кристо

мог спокойно взяться за работу. С этого и пошла картина, предназначенная в подарок Натали, и если раньше это была лишь идея, витавшая в воздухе,

то теперь она начинала принимать реальные очертания.
Перепортив уйму бумаги, Кристо перешел на гофрированный картон, используя гладкую сторону. Получалось просто прелестно, картон впитывал тушь,

что давало неожиданные даже для самого художника эффекты. Однако желто песочный фон съедал яркость красок, чем Кристо был не особенно доволен.

Тогда он прибег к фанере — фанерой его снабжал Марсель, — но довольно быстро к ней охладел, и тут наконец ему улыбнулось счастье — он открыл

толь. Толь, вот что ему было нужно до зарезу. Луиджи подарил ему масляные краски — живопись на толе требовала именно масла. Кристо превыше всего

возлюбил толь. На черном фоне фигуры, по мнению Кристо, получались особенно впечатляющие, и он испытывал чистую радость, как человек, нашедший

решение сложной задачи. Никто, кроме Марселя, не подозревал, сколь многотерпелив был Кристо, даже в апогее своих страстей… Он был из породы

строителей соборов, он вкладывал в работу всю свою добросовестность, всю неторопливость, необходимую для великих замыслов, всю свою веру в

Натали. Он творил, и это было святое искусство. Еще неумелый, неловкий и прилежный, еще не научившийся плутовать с самим собой, Кристо старался

показать свои чувства во всей их предельной наготе. Человеку, не посвященному в тайный мир Натали и Кристо, это произведение, исполненное

мистического восторга, возможно, покажется непонятным, даже несколько с сумасшедшинкой, но если в один прекрасный день оно попадется на глаза

людям посторонним, даже они почувствуют, пожалуй, ту великую притягательную силу искусства, что исходит от негритянских божков и картин

гениальных художников.

Он творил, и это было святое искусство. Еще неумелый, неловкий и прилежный, еще не научившийся плутовать с самим собой, Кристо старался

показать свои чувства во всей их предельной наготе. Человеку, не посвященному в тайный мир Натали и Кристо, это произведение, исполненное

мистического восторга, возможно, покажется непонятным, даже несколько с сумасшедшинкой, но если в один прекрасный день оно попадется на глаза

людям посторонним, даже они почувствуют, пожалуй, ту великую притягательную силу искусства, что исходит от негритянских божков и картин

гениальных художников. В искусстве или все — или ничего, творить можно или в полной простоте душевной — или во всеоружии высшего умения… Самое

губительное для искусства — застревать где то на полпути: немного знать, немного уметь, но таков наш повседневный удел, пресная баланда

искусства. Если механической картине Кристо суждено было быть оконченной и если в будущем в лавке старьевщика ее обнаружит любитель раритетов,

он возрадуется от души.
А тем временем, разрываясь между лицеем, посещениями мастерских, приготовлением уроков и своей работой над подарком, Кристо почти не виделся с

Натали. Все, что он делал, находилось в непосредственной с ней связи, книги и цифры, луна и лунный свет, сама красота, музыка, картины, солнце и

природа — все это он видел, ощущал, воспринимал только через Натали, только в связи с Натали. Он так ее любил, что у него не хватало на нее

времени. А Натали он был необходим каждый день, его всегда ей недоставало, и каждый день зиял его отсутствием; она ждала его с нетерпением,

словно мальчуган был мореплавателем, отправившимся завоевывать целый свет, открывать Америки. Мысленно она следовала за ним, неподвижная в своей

наглухо запертой вселенной, в обществе Голема, Агасфера, Копелиуса, Галатеи… замурованная между магией и наукой, бутафорией и реальностью. В

последнее время Натали видела Кристо так редко, что даже звонила госпожа Луазель: он здоров, правда, немножко нервничает. Сегодня четверг,

значит, он снова убежал в мастерскую, а возможно, и к Марселю… И верно, Кристо был у Марселя. Когда он явился в чуланчик, Марсель отложил в

сторону кусок металла, напильник и сказал:
— Покажи.
Кристо положил лист бумаги на высокий пюпитр, развернул его: уже в тысячный раз он демонстрировал Марселю эскизы своей живой картины!
— Ну вот, лучше не выходит…
Марсель еще ничего не сказал, а в голосе Кристо уже послышались слезы, конечно, Марсель, как и всегда, скажет: «Переделай. Нехорошо получилось».

Но Марсель молчал. От нетерпения Кристо зашагал было по чуланчику, но шагать было негде.
— Первым делом, — начал Великий Немой, — я должен разобраться, кто здесь изображен. Напишешь на каждом имя… А потом укажи, какое движение кто

должен делать.
Кристо почувствовал во всем теле такую слабость, что вместо ответа беззвучно пошевелил губами: значит, Марсель одобрил его проект! Дрожащей от

волнения рукой Кристо принялся размечать свою картину; сначала в середине он написал: «Натали». Она сидела в самом центре, широко раскинув руки…

Справа от нее — коленопреклоненный Луиджи, он изображен в профиль, череп его открыт, как ящичек, и в нем множество колесиков; слева от Натали

дети: Кристо обнимает Малыша, и оба готовятся взлететь с помощью крыльев, вернее, крылышек… Над Луиджи виднеется еще один персонаж — это Фи Фи,

одну руку он протянул к Натали, а другой вцепился в спинку кресла. У него тоже есть крылья, только они свисают, как тряпки.
— Фи Фи я сразу узнал, — проговорил Марсель, — как вылитый получился… и даже зубы его, словно у людоеда.

У него тоже есть крылья, только они свисают, как тряпки.
— Фи Фи я сразу узнал, — проговорил Марсель, — как вылитый получился… и даже зубы его, словно у людоеда. Разве, по твоему, у него только пять

зубов? А ты Фи Фи еще помнишь?
— Помню, потому что он был летчиком и еще из за зубов. По твоему, ему надо сделать тридцать шесть зубов? Только, если они будут такие же

большие, как настоящие, места не хватит.
— Зато вы с Малышом слишком маленькие…
— Мы же дети… А потом, не влезает.
— Ты сделал Малыша больше себя, что же это получается?
— А разве можно самого себя делать больше?
— Раз ты старше, значит, можно… Да, народу целая куча. Хватит. Теперь укажи, какие кто должен делать движения, а потом пойдем дальше.
— Натали поворачивает голову направо и налево. Я нарисовал ее в венке, потому что это день ее рождения. Она разводит руками, а потом складывает

их…
— Не выйдет. Не годится, чтобы руки из рамы вылезали. Оставь руки в покое.
— Хорошо, — согласился Кристо, и на лице его промелькнуло недетски горькое выражение.
— Ладно, подумаем. Если она все время будет подымать и опускать руки, со стороны покажется, будто она гимнастику делает. Подумаем. Идет?
— Хорошо, — повторил Кристо. — Тогда я ей сделаю очень большие руки. Луиджи наклоняется, целует босую ногу Натали, наклоняется и распрямляется,

наклоняется и распрямляется. А колесики в голове пусть движутся все время: ведь Луиджи все время думает. Знаешь, я не смог вложить ему в голову

протезы, о которых он думает, слишком мало места. Я нарисовал их отдельно, видишь, какие большие. У протезов сгибаются колена и лодыжки. А ты

видел когда нибудь босую Натали? Ножки у нее маленькие маленькие, гладкие, знаешь на что похожие? На молочные булочки, так бы и съел.
— Не видел я ног Натали. Я людям на ноги не гляжу. Пусть художники глядят. Затем…
— Затем… Мы, дети, бьем крыльями, они сейчас маленькие, но еще подрастут… А ты не можешь сделать такой механизм, чтобы мы с Малышом взлетали?

Долетим вот досюда, а потом снова опустимся…
— Так мы и через три года не кончим… Подумаем.
— Фи Фи пусть сидит прямо так. Незачем ему шевелить крыльями, они же тряпичные. Он не будет двигаться.
— Дальше.
— А ты не можешь сделать так, чтобы он зевал? Ведь правда, хорошо будет? Ну ладно. А вот здесь за Луиджи и Фи Фи Беатриса, моторизованная, на

римской колеснице. Пусть у колесницы колеса вертятся. А это ракеты: долетят до Луны и обратно, до Луны и обратно… Просто так, для красоты. С

этой стороны над нами с Малышом, но под ракетами, вон там, в углу, люди, они ничего не делают, просто касаются друг друга лбами, а у них под

ногами ползает черепаха, наткнется на какую нибудь ногу и поворачивает… А здесь маленькая счетная машина.
— Смотри ка, а я и не догадался… Прошлый раз ее вроде не было.
— Я ее дорисовал… Пусть она будет, а? Скажи, Марсель!
— Подумаем.
— А отсюда из машины выходят цифры… Знаешь, как будет красиво!
Воцарилось тягостное молчание: Марсель не пожелал высказываться.
— А тут, — продолжал Кристо несчастным голосом, — под левой рукой Натали — Миньона, она качает младенца и тянется к Натали… если, конечно, можно

это сделать.
— Она здорово у тебя получилась… Я ее сразу узнал, хорошенькая. Вот насчет ресниц, так это ты того… преувеличил.
— Да ее по ресницам узнают, никто не верит, что у нее ресницы настоящие.

Вот насчет ресниц, так это ты того… преувеличил.
— Да ее по ресницам узнают, никто не верит, что у нее ресницы настоящие. А здесь, смотри, я написал Оливье: у меня места не хватило. Поэтому он

такой тоненький получился. Оливье сидит в спасательной лодке у ног Натали, а под лодкой синие волны. Он протянул руку, чтобы ухватиться за ее

платье.
— В спасательной лодке?
— Да, ты ведь знаешь, прошлым летом он чуть не утонул. Вот уж дурак этот Оливье — плавает лучше всех на свете и из за этого чуть не утонул. А

потому что всегда делает больше, чем может. Девушку рядом с ним ты все равно не узнаешь, у нее лица нет.
— А кто эти двое возле Миньоны?
— Это приятели Оливье, они дерутся. Если бы ты захотел…
— Из за Миньоны дерутся?
— Откуда я знаю? Они вечно дерутся!… А вот эти курчавые, это алжирцы… Только одни головы, курчавые курчавые… Я хорошо им волосы нарисовал,

правда, Марсель? Каждый волосок виден! Ну скажи, Марсель, хорошо?
— Теперь еще и алжирцев мне подбросил… Ладно, ладно, хорошо получилось, раз объяснять не пришлось. А что это у них, бомба, что ли?
— Да, бомбы, видишь, такие круглые, из них бьет огонь. В огне я написал: SOS. Это лучше, чем ОАС, как по твоему?
— По моему, лучше. SOS — это здесь к месту… Молодец. А как же всех этих людей узнают, если внизу не будет надписей?
— Натали сразу узнают. Даже без лица узнают. Она в длинном платье, и шея, смотри, совсем как у нее, длинная, и шаль тоже длинная. Правда, не

видно, что Луиджи лысый, вместо лысины у него колесики… но кто же другой, может целовать ноги Натали, только Луиджи.
— По моему, любой…
— Тогда я не знаю… На нем серая куртка.
— Ты еще подумаешь… Может, постараешься получше его нарисовать.
— М м м, — протянул Кристо. — А голову Беатрисы я вырежу из киножурнала, выберу хорошенькую и все… Ты знаешь, как это делается? Я видел на

ярмарке, в картине вырезаны отверстия и в них просовывают голову.
Марсель одобрил: мысль неплохая.
Была в самом низу картины и Мишетта: вынырнувшая наполовину из синих волн, она протягивала Натали блюдо с бриошем.
— Уж больно твоя бриошь на корону похожа.
— Правда, правда. Но я не нарочно. Большая бриошь вообще похожа на корону. Маму и папу я нарисовал по углам картины, вот тут внизу справа и

слева, они в профиль и повернули к Натали только головы. Они не двигаются.
— Так легче, — одобрил Марсель.
— Смотри, здесь наверху справа большое солнце, посредине у него циферблат, чтобы все видели, как проходит у людей время. Вот и все.
Оба молча рассматривали картину, погруженные в свои мысли, оба не отрывали от нее глаз. Кристо почувствовал, как рука Марселя легла ему на

плечо.
— Что ж, очень хорошо, — заговорил наконец Марсель. — Она тебе и не символическая, она тебе и не аллегорическая, и не поучает тебя. Ты еще себе

руку не набил, что правда то правда, зато сделал все, что мог. Некоторые художники набили себе руку, зато глаза и сердце у них слепые. А у тебя

и сердце открытое и глаз острый; поглядишь на твою картину — и сразу думать начинаешь. Вот когда ты набьешь себе руку… Запомни, нет лучше

инструмента, чем рука, когда, конечно, котелок варит и когда ею разумно управляют отсюда, — Марсель постучал себя по лбу, — вот что приводит в

движение механизм… Есть машины, которые заменяют руки, есть такие, что мозг заменяют… А вот чтобы заменить душу, такой машины еще нет. Чтобы

делать вещи, пока еще ничего лучше руки не изобрели.

Рано или поздно, а все равно к руке вернутся. Душа, она прямо у тебя в руках живет, на то

она и душа.
Кристо чувствовал ладонь Марселя, лежавшую у него на макушке, и, пожалуй, не так уж часто выпадала в его жизни минута такого полного счастья:

ведь Марсель, этот Великий Немой, произнес такую длинную речь в его честь, в честь его работы.
— Видишь ли, — продолжал Марсель, аккуратно свертывая лист бумаги с проектом Кристо, — клоун и «Кокетка» раздражают тебя потому, что движутся

без толку, будто такое уж важное дело двигаться, а за ними стоит кто то и хвастается своей ловкостью… А твои фигуры — они движутся от сердца, от

мысли. Если они и повторяют свои движения, так только для того, чтобы проникнуть вам в душу. Вот это то и хорошо. Я тебе еще и музыку сделаю.
И Марсель запечатлел поцелуй на макушке Кристо, откуда спиралью расходились завитки. Эта минута связала их на жизнь и на смерть.

XXXI. Галатея и бессонница

Проходили четверги, проходили воскресенья, a Марсель молчал и не звал к себе Кристо. И Кристо снова стал часто бывать у Натали. Только она одна

могла еще развеять его тоску и пробудить в нем мечты столь яркие, что он забывал муки ожидания. В лицее он стал учиться из рук вон плохо,

поэтому даже учитель математики, считавший Кристо вундеркиндом, решил, что ошибся: то, что поначалу казалось признаком одаренности, на самом

деле лишь краткая вспышка раннего развития. Если бы каждый вундеркинд оправдывал возлагаемые на него надежды…, Кристо выходил из состояния

тоскливого равнодушия только у Натали.
Она сидела здесь, за своей рисовальной доской, оба молчали, изредка перебрасывались словами. «Тебе хотелось бы быть Пигмалионом?» Кристо ничего

не ответил — он уже перенесся в иной мир, где ему была дана власть оживлять по выбору любую статую, любую картину. Он уже оживил Венеру

Милосскую, все статуи в парке Тюильри, и они ходили, улыбались… То он видел их раскрашенными, то белыми… в сущности, он предпочитал белые, так

получалось красивее, необычнее, а главное, если уж они без одежды, то приличнее будет разгуливать по улицам Парижа белыми, а не раскрашенными.

По тем или иным причинам Кристо оживлял только женские статуи, возможно, повинна в этом была Галатея. То же и с картинами — только женщины…

Джоконда, женские фигуры Рубенса, девы Марии, которые, повинуясь его воле, расхаживали по улице в своих странных одеяниях. Конечно, на них

глазели, но все таки они не так бросались в глаза, как белые статуи. Кристо поделился своими соображениями с Натали.
— Это не вышло бы, — сказала Натали, — такая власть была бы дана тебе лишь при одном условии — быть самому творцом этих картин и статуй. Галатея

была создана Пигмалионом, иначе он не сумел бы вдохнуть в нее жизнь.
Кристо сразу же впал в отчаяние: ведь на его картине изображены только живые. Ему не придется оживлять Натали, Натали и так живая… А Натали

продолжала развивать свою мысль:
— История Пигмалиона ничего общего с наукой не имеет. Я живу среди ученых, только ученых, хватит с меня науки. А это история из области духа.

Пигмалион посвятил себя искусству, искусство было единственной его страстью. Он не желал отвлекаться от нее, познать другие страсти. Не желал

любить женщин больше искусства, или, что было бы еще опаснее, женщину. Он жил как монах. Это был фанатик. Тогда Афродита решила покарать

человека, отвергающего любовь, не желавшего любить живую женщину в ущерб своему искусству: раз он таков, пусть же полюбит творение искусства,

созданную им самим статую той любовью, какой любят живых женщин! Понимаешь, как жестоко поступила Афродита? И Пигмалион полюбил статую, которую

назвал Галатея.

Любил ее и не мог с ней говорить, ходить с ней гулять…
— …ни родить от нее детей, — добавил явно заинтересованный Кристо.
— …ни родить от нее детей, — повторила Натали, — словом, это была несчастная любовь, так как Галатея не отвечала на его чувства, была все той же

статуей — мрамор и мрамор. От отчаяния Пигмалион чуть не потерял рассудок. Месть Афродиты была страшна, но, так как она была богиней любви, она

сжалилась над ваятелем и оживила Галатею. Оживила по настоящему, так что Пигмалион мог жениться на своей статуе и они родили сына, которого

назвали Пафос. Когда Пафос вырос, он основал город Пафос и, желая возблагодарить Афродиту, посвятил его любви… Все это, как видишь, очень далеко

от автоматов, от кибернетики: единственным оружием Галатеи была любовь, и любовь эта победила равнодушную материю.
Кристо потребовал, чтобы Малыш называл его Пафосом, и, казалось, вышел из своего оцепенения. Но ночью он лежал с открытыми глазами, его мучили

вопросы, возникавшие в связи с Галатеей. Он пытался рассуждать логически, рассуждать, как математик: Натали существовала и в его картине и вне

ее, у нее была двойная жизнь. Если живая Натали перестанет существовать, она будет продолжать жить на картине. Хорошо, но поскольку речь идет не

о нарисованном образе, а о живой жизни, о Натали с картины, оживленной Афродитой, другими словами, оживленной силой любви Пигмалиона… Натали

живая, по настоящему живая. Марсель сказал, что в картине Кристо есть душа. Душа — это то, что отличает человека от автомата. Отличает не

горячее живое тело, а именно душа. Имела ли ожившая Галатея душу или только живое тело? Вдохнуть душу куда труднее, чем создать автомат с

кибернетическим управлением… Как вдохнуть нечто, когда не известно, что это такое? Нет, известно! Кристо привскочил на постели. Известно! Он

знает, что такое душа. Это отношение… Это то, что в Натали… душа — это как человек относится к другим, к тому, что происходит, к тому, что есть.

Душа — это взаимоотношения человека и вселенной. Это то, что откликается раньше, чем мозг… Некоторые клетки мозга управляют движением руки, они

могут также действовать непосредственно, не проходя через руку. А что действует на мозг? Полученная им информация… Ну и что? Где же тогда

помещается душа? Ох, черт! Кристо сел на постели… Полученная информация может нравиться или не нравиться. Мозг то понимает, а душа… Что делает

душа? Вот, к примеру, жалость, ее чувствуешь душой. Душа — это исходная точка чувств… Можно ли объяснить чувства физиологическим путем? Тогда

почему не воспроизводить клетки, которые их порождают? Марсель сказал… Что же он такое сказал, Марсель?
Кристо не спалось, он искал душу. Утром он встал с синевой под глазами и на уроках в лицее дремал за партой. Его одноклассники не особенно им

интересовались и беззлобно прозвали Кристо «поэтом», хотя он ни разу не был застигнут за сочинением стихов. Кристо вообще учился средне, кроме

математики, не был ни чудо ребенком, ни чудовищем ребенком, он ни для кого не служил примером, не вызывал ни в ком зависти. У него были друзья,

но скорее друзья по играм, по учению, чем по сердечной склонности. Для сердца у него были Натали, Луиджи, Марсель, этого оказалось больше чем

достаточно, и поэтому его отношения с другими детьми не отличались особой сердечностью. Бегать, заниматься гимнастикой, быстро решить задачку,

так быстро, что, кроме учителя, никто твоего объяснения не поймет, уроки, экзамены — все это связывало Кристо с товарищами, но не перерастало в

серьезную дружбу.

Бегать, заниматься гимнастикой, быстро решить задачку,

так быстро, что, кроме учителя, никто твоего объяснения не поймет, уроки, экзамены — все это связывало Кристо с товарищами, но не перерастало в

серьезную дружбу. В глазах своих сверстников он был таким же, как и все остальные школьники, скорее бесцветный, безличный; а для взрослых —

объект постоянной тревоги. Госпожа Луазель тряслась за Кристо еще больше, чем за прочих своих детей, хотя и они тоже доставляли немало забот…
Оливье не писал. О том, как он живет, родители знали лишь из писем художника и его жены, приютивших Оливье. Особенно из писем жены, и с каждым

разом письма ее становились все длиннее и длиннее. Госпожа Луазель беспокоилась: ведь Луиджи сказал, что Оливье она, видимо, пришлась по вкусу и

что она со своей стороны тоже… И вот эта женщина пишет и пишет им страницу за страницей, рассказывает о физическом, о моральном состоянии

Оливье. Дело наверняка кончится бедой… Художник непременно их подстережет, потому что скоро, если уже не сейчас, их можно будет подстеречь… Или

же она оттолкнет Оливье, и он бросится в озеро. Или она бросится в озеро из за разницы в возрасте, из за несчастной любви… Озеро, озеро!… Денизу

мучали кошмары, и она будила мужа.
Он не разделял ее страхов; Дениза мало знает этого художника и жену, они его друзья, вместе проводили в свое время зимние каникулы. Художник —

славный малый, настоящий деревенский житель, а жена его — прекрасная лыжница, чемпионка, так что зря ты выдумываешь, Дениза! Детей у нее нет,

это в ней заговорил материнский инстинкт, она просто очень довольна, что Оливье обрел душевное равновесие, что он ухаживает за какой то

Вероникой, о которой она пишет в каждом письме…
— Это она от ревности пишет!
— Бедняжка ты моя…
Рене нежно обнял жену, как бы желая уберечь ее от тревог. Не скажет же он ей, какие заботы гложут его самого. Письма с угрозами… Дети под

угрозой. Угроза, нависшая над страной… Споры… Неприятности на работе. В ячейке. Хотя Рене Луазель был человеком уравновешенным, он боялся, что в

один прекрасный день сломает себе хребет.
— Спи, девочка, — сказал он, — и не мучай себя заранее… И без того не сладко.
Короче, у Луазелей спал, сжав кулачонки, один только Малыш, а все остальные, включая бабусю и Миньону, томились от бессонницы. И когда наконец

Марсель позвонил Кристо по телефону и сказал ему: «Приходи…», это оказалось больше чем кстати. Кристо не выдержал бы дальнейшего ожидания. С

быстротой космической ракеты он ворвался в чуланчик Марселя.

XXXII. Время мчится на всех парусах

— Вот что я тебе предлагаю. — Марсель развернул лист с рисунком Кристо, пришпилил его кнопками к конторке. — Значит, решено — картину сделаешь

из толя. Начнем с Натали: двигаться она не будет, зато будет освещена изнутри. Для этого я вырежу в толе все, что не покрыто платьем: лицо, шею,

руки, ноги… помолчи, не перебивай… В вырезы подклею пергамент, а ты раскрасишь лицо и все прочее. Включаем свет. Прозрачный пергамент осветится,

все остальное придет в движение, а Натали будет выделяться как светлое пятно.
— А ты не можешь сделать так, чтобы светился также и венок на ее голове? Ну Марсель, прошу тебя!
— Причем здесь «прошу»? Если можно, сделаю, а нельзя, так проси не проси… Дальше: все, что, как мы решили, должно двигаться на картине, или

вращаться на стержне, или раскачиваться на месте, все это, понятно, нужно отдельно вырезать из толя.

Объясняю: например, ракеты, ты мне их

нарисуешь на куске толя, я их тебе вырежу и пришпилю к картине, как бабочек… Булавка, назовем это булавкой, проходит через толь, на котором

нарисована картина, и присоединяется к механизму, находящемуся сзади, а механизм я устрою так, чтобы ракеты могли летать по своей трассе; в

картине я оставлю вырезы, соответствующие траектории каждой ракеты, по которой ракета будет двигаться, не отрываясь от своей булавки. Посмотри

ка, пунктиром намечена траектория полета до Луны.
Кристо, стоя рядом с Марселем, нервно сучил ногами.
— А я, я тоже буду подыматься и опускаться?
— Сделаем… Я думал, что у вас будут шевелиться только крылья, но если ты не боишься, что при полете закроешь Малыша…
— Так еще лучше будет, вроде я его охраняю.
— Переходим к более простым вещам, к тому, что движется на месте: к примеру, ваши крылья. Или лодка Оливье — она будет у нас покачиваться на

волнах. Вырежу голову Луиджи, приколю к шее и с помощью моторчика она будет склоняться к ногам Натали и снова подниматься. А приятелям Оливье,

которые дерутся, я прилажу механизм за плечами. Головы алжирцев будут поворачиваться одновременно.
Весь этот четверг они просидели в чуланчике, и, когда вышли на воздух, мастерские были уже темные, безгласные. У Марселя был свой ключ. Кристо с

лицом фисташкового цвета еле двигался, как игрушка, когда кончается завод, но жизнь для него окрашивалась в самые фантастические цвета. На

родной его улице машины были огромные, оглушительно рыкающие, огни вспыхивали, как артиллерийские залпы, золоченая конская голова над лавкой,

торгующей кониной, ржала в небеса, раздваивалась, множилась, и вот уже квадрига лошадей уволакивала куда то вдаль все эти белые изразцы, весь

этот мрамор и даже подручных мясника в окровавленных фартуках… На улице Марсель в черной кожаной куртке с рулоном под мышкой втолковывал Кристо,

что торопиться теперь им ни к чему, что ему, Марселю, надо все хорошенько обдумать. А Кристо пока пусть займется чем нибудь еще. До дня рождения

Натали осталось полгода, времени с лихвой хватит… Надо сказать, что Луиджи имел с Марселем беседу: мальчик слишком увлекается, следует его

придержать, приглушить его пыл, пусть побольше бывает на воздухе, играет, бегает…
Кристо прописали витамины, что было хотя бы не так противно, как рыбий жир, купили ему ролики, но он катался до одури, и вскоре его опять

перевели в судомойки, так как мытье посуды, по общему мнению, весьма полезно для нервов, не хуже успокоительных средств… Потом отец поговорил с

Кристо как мужчина с мужчиной, и тот обещал взяться за ум, господин Луазель в свою очередь дал обязательство играть с Кристо в шахматы не меньше

двух раз в неделю. Словом, все получилось так складно, что мать, поглощенная заботами об Оливье и Миньоне, смогла временно отложить попечение о

Кристо: в сущности, он хороший мальчуган, интересуется ракетами, космонавтами, ярмарочными тирами и каруселями и, само собой разумеется, любыми

автоматами, оно и понятно, раз он бывает в мастерских Петраччи… Правда, его особая страсть к чистой математике и кибернетике вызывала кое какие

опасения, но мать Кристо постаралась закрыть глаза на это обстоятельство и дала себе передышку. Вот года через три четыре, тогда действительно

будет труднее, ведь переход от детства к отрочеству у Оливье прошел неудачно, да и с Миньоной было неладно. Сложность объяснялась тем, что она

как то плохо осознавала, что превращается в девушку. Наивность опасная… Дениза вспоминала, как она терла мочалкой в ванне голую спину дочери,

которой в ту пору было лет четырнадцать, — прелестная грудь, бедра, — а Миньона щебечет, щебечет: «Тогда мы, дети, побежали… потри мне живот,

мама…» Мы — дети! Трогательно, странно и тревожно.

Наивность опасная… Дениза вспоминала, как она терла мочалкой в ванне голую спину дочери,

которой в ту пору было лет четырнадцать, — прелестная грудь, бедра, — а Миньона щебечет, щебечет: «Тогда мы, дети, побежали… потри мне живот,

мама…» Мы — дети! Трогательно, странно и тревожно. Дениза не знала, в какой именно момент Миньона перестала считать себя ребенком, но это все

таки случилось. Уже давно Миньона ждала телефонных звонков и почтальона, ревниво отстаивала свою независимость и ссорилась с бабушкой, когда та

время от времени пыталась запретить ей то или это либо совала нос в ее дела. В конце концов, если не считать Малыша, который доставлял

неприятности своим близким главным образом тем, что вечно являлся в шишках и царапинах, — приходилось только удивляться, как он еще жив и не

превратился в калеку, — да, да, самым легким был все таки Кристо, правда слишком независимый, не по годам независимый. Во время каникул он

пристрастился к плаванию, его с трудом вытаскивали из воды. Он заплывал с каждым днем все дальше и дальше, побивал свои вчерашние рекорды. Но

никому об этом не рассказывал, а однажды на обратном пути чуть не утонул… Если бы мама знала! И так уже были драмы — Кристо наотрез отказывался

брать с собой в море на рыбную ловлю Малыша и Миньону: он уходит с рыбаками и не может тащить за собой все семейство.
Когда он вернулся в город, все ему говорили: «До чего же ты вырос, Кристо!» И тут же добавляли: «Но не потолстел, впрочем, такая уж у тебя

конституция…»
Кристо по прежнему был милым и услужливым мальчиком, был внимателен и точен, все ловче орудовал инструментом, но в нем появилось что то новое и

командовать им уже никто не решался. Даже сама бабуся не смела задавать ему вопросов, когда он заявлял: «Ухожу, вернусь через час…» — совсем как

взрослый, который идет по своим делам. Иногда он говорил: «Дома обедать не буду»… «Это в двенадцать то лет! — плакалась бабуся. — И я не смею

спросить, куда он идет!» — «Ты прекрасно знаешь, он идет к Натали», — отвечали ей, но кто знает, так ли это? А Кристо говорил: «Обедать дома не

буду», — чтобы не связываться с домашними, не торопиться к обеду, остаться у Натали или съесть бутерброд с Марселем или вообще ничего не есть.

Обеденный час клином врезался в его время, из за этого обеда приходилось терять уйму драгоценных минут, тем более что нелегко было собрать к

определенному часу всех домочадцев… Точность никак не входила в число добродетелей семейства Луазель!
Но кто действительно вырос, это Оливье. Пять месяцев, проведенные в Швейцарии, неузнаваемо его изменили. Натали не могла глядеть на него без

улыбки. Хрупкий Оливье сделался чуть ли не атлетом, во всяком случае, прекрасно владел не только своими мускулами, но и собой. Надо полагать,

родители вполне довольны. Оливье принес Натали букет, ловко подал ей чашку кофе, положил сахару, налил кофе себе… Очевидно, горное солнце и снег

сделали мальчика таким естественным и просветленным. Однако ему опять пришлось прибегнуть к помощи Натали: Оливье решил избавить родных от

своего присутствия и подыскать себе жилье. Не то что он с ними не ладит, сохрани бог, но дома такая теснота… А для него теперь одиночество стало

потребностью, ему хочется видеться с друзьями не под неусыпным оком бабуси, не говоря уже о том, что под ногами вертятся Малыш и пудели. Главное

— убедить родителей, что ему это необходимо, необходимо найти логово и деньги, чтобы его оплачивать.

Пусть это будет каморка для прислуги, он

готов даже снимать комнату в какой нибудь семье… разумеется, с отдельным входом… возможно, в обмен за эту услугу он может репетировать хозяйских

детей… «Мечты, мечты…» — подумала Натали. Одно бесспорно, надо как то это решить, Оливье и правда должен жить отдельно, а не под бдительным оком

домашних. Натали провела гребешком по волосам, но ничего не придумала.
— А где вы возьмете денег на жизнь? Ведь не только за комнату надо платить.
Тут только она заметила, что обращается к нему на вы.
— Не нужно говорить мне вы, Натали! — Оливье поставил на стол чашку и поцеловал Натали руку. — Вы же знаете, я с родителями не в ссоре. Ничуть

не в ссоре. Они сами все прекрасно понимают. Конечно, они огорчены, и я на их месте чувствовал бы то же. У них такое ощущение, будто они сразу

постарели. Их маленький сынок — уже взрослый мужчина. — Оливье улыбнулся одними глазами, улыбнулся любезно и заговорщически. — Папа будет давать

мне немного, сколько сможет… Потребности у меня очень скромные. Для начала возьмусь переводить один философский труд. У меня только и есть

способность, что к языкам. Во всяком случае, я должен жить один… и переехать как можно скорее.
«Женщина, именно женщина, а не женщины, — подумала Натали… — Счастливый любовник, с трепетом ждущий нового свидания. А угрожающие письма?… Он о

них и думать забыл, он не бежит от опасности, он хочет одного — встречаться с ней, хочет, чтобы их встреча всякий раз не превращалась в

проблему».
Звонок… дверь так и взлетела… быстрый топот — Мишетта… зычный голос… Лебрен! Оливье улыбнулся.
— Совсем как в добрые старые времена.
Лебрен сразу же заахал: смотрите ка, вот кто, оказывается, вернулся! Ну, что скажете о Швейцарии? А о самих швейцарцах? Снега, лыжи, лыжницы…
— Не страна, а детские ясли…
Вот как! Значит, ребеночка хорошо нянчили? — гремел Лебрен. А когда на военную службу? Отсрочка, дорогой мсье — мертвец в отпуску. Теперь, когда

война в Алжире кончилась, это хоть не так гнусно, но… Я ведь студент… Да, философия и литература также… Семья — вовсе не однородный организм.

Миньона, например, твердо решила идти на медицинский. Кристо, это уж бесспорно, — точные науки. Малыш пока просто сумасброд, тут ничего

предвидеть нельзя, во всяком случае, сейчас говорить о каком то призвании смешно, щенок и щенок… Все таки хорошо, что «грязная война» кончилась.

Нельзя сказать, чтобы там все успокоилось, время от времени постреливают, войска в состоянии боевой готовности, но все дело случая, можно

погибнуть и от злокачественного гриппа, не так ли? Обычно страдают матери, а сынки иной раз даже рады… Так вот, мой милый, что касается твоего

самочувствия, то, по всей видимости, оно превосходно! Комнату? Словом, помещение… чтобы ты мог принимать дам?… Слушай ка, я как раз жду

Беатрису, помнишь Беатрису, которую Натали как то выставила вон? Теперь их водой не разольешь… Я шучу, Натали, шучу, я отлично знаю, все мы

отлично знаем… Разрешите вам заметить, дорогая, что Мишетта не сварила в мою честь свежего кофе и что от меня это не укрылось, а, как на грех, я

совсем валюсь с ног — провел ночь у постели больного, который едва не загнулся. Беатриса все устроит, Оливье… Господи, чуть было не назвал тебя

«мсье»!
Беатриса притащила паштет, и на этом основании она, Оливье и Лебрен остались обедать.

Доктор Вакье и Василий пришли после девяти, от обеда оба

отказались, так как уже поели. Именно когда подали паштет, Натали, как бы желая подчеркнуть важность и неотложность своей просьбы, заговорила с

Беатрисой об Оливье: «Вы, — начала Натали, — чье имя начинается с букв Бе, А … — Ведь верно! закричали хором присутствующие, верно ведь!… — Так

вот, вы должны найти место, где бы Оливье мог жить со всеми удобствами, а главное — бесплатно… Нет нет, не под Парижем, и даже, по возможности,

не слишком далеко от университета… Только не говорите, пожалуйста, что это невозможно, для вас ничего невозможного нет, у вас друзья повсюду, во

всех частях света…» Беатриса, уперев подбородок в ладонь, задумалась… А что, если… нет, не подойдет, уж больно там подозрительная публика… О, ко

мне ничего не пристанет, я могу жить в грязи и остаться белее снега, но с другой стороны… Оливье подливал вина Беатрисе, передавал ей хлеб,

горчицу, беззастенчиво ухаживал за ней, то ли желая побудить на поиски жилья, то ли ради ее прекрасных глаз. У Беатрисы и впрямь были прекрасные

глаза, и нынче вечером она казалась особенно оживленной, какой то на редкость женственной. Лебрен, обладавший великим даром сохранять добрые

отношения со своими бывшими подружками, от души восхищался Беатрисой и, очевидно, не прочь был начать все сызнова, возможно и потому, что его

подстегивало присутствие Оливье. Впрочем, присутствие Оливье оживило всех, он был таким, каким никто из них больше не будет, извечным началом

старой истории, именуемой жизнью, он переживал свои самые счастливые дни, брал от жизни все, стоило ему протянуть руку, да и сам он был всем по

душе до такой степени, что любого и любую тянуло к нему и хотелось сделать ему приятное… Подобное очарование недолговечно, но Оливье был в

полном расцвете этой поры, полусознательно, почти инстинктивно играл он на своем очаровании и был счастлив. Беатриса расспросит всех знакомых…

Особняк — это, конечно, идеал… ничего, что придется ходить по черной лестнице?… Натали блаженствовала: этот мальчуган, столько намучившийся, с

таким трудом вырвавшийся из пут отрочества, вот он сидит перед ней — чистенький, гладкий, будто на ее глазах разгладилось и побелело сморщенное

красное личико новорожденного. Словом, за столом все веселились. Правда, с появлением доктора Вакье и потом Василия, пришедшего следом,

атмосфера чуть остыла, но после рюмочки снова согрелась… Около одиннадцати пришел Клод, скульптор, и сразу же втянулся в общее веселье. Тут

Луиджи возвысил голос. Минуточку! Минуточку внимания! Так знайте, дорогие друзья, через три месяца, день в день, рождение Натали… Гип, гип, ура!

Гип, гип, ура! Гип, гип, ура! Можете орать сколько угодно, мы здесь, к счастью, словно на острове, отрезанном от всего мира океаном… Через три

месяца это событие будет отпраздновано в бистро на улице Р., на втором этаже, все присутствующие приглашаются на обед и могут уже сейчас

подумать о подарках… Кроме вас будут Кристо, Малыш, Марсель Великий Немой, супруги Луазели и учитель с женой. Закрыть список! Оливье, перекинув

через руку салфетку, обносил гостей сыром. Три месяца… уж больно долго ждать три месяца… нельзя ли отпраздновать что нибудь пораньше? Какого

нибудь нового патента Дракулы у вас, Луиджи, нет? А у вас, Натали, новой серии? Не важно, начало или конец! Поднялся Василий: «Давайте

отпразднуем жизнь! Она достойна того, чтобы праздновать ее каждый день!…» — «По моему, Оливье, я нашла… Нет, вполне серьезно! Можете жить у

меня! Как я раньше об этом не подумала! Отдельная комната с выходом прямо на лестницу, на ту же площадку.

Я живу в Пале Рояле… в старину дома

строили причудливо…» Там у нее стоят чемоданы, но их можно куда нибудь убрать… К тому же она чаще бывает в Лондоне, чем в Париже… «Комнату? —

переспросил доктор Вакье, впервые видевший Оливье. — Комнату этому молодому человеку? Это брат Кристо? Да, у меня есть комната… Для брата

Кристо, помилуйте!» Оливье почувствовал себя оскорбленным: неужели он нуждается в рекомендации Кристо? Ну да, продолжал доктор, при клинике есть

комната, которую вполне можно приспособить под жилье… Великолепно! Если Беатриса выставит его прочь, он переедет в клинику… А там не слишком

пахнет формалином? Чудесно… А у вас, Беатриса, я буду жить в непосредственном соседстве с кухней, меня, надеюсь, не удушит кухонный чад? Нет,

Натали, нет, в вашем погребе я увяну, как салат, потеряю свой прелестный румянец. Вы едете в Москву на конгресс онкологов, Лебрен? Вот

счастливец! Просто умираю от желания повидать свою родину… Нет, нет! Сейчас не время лить слезы. Выпейте рюмочку — и все пройдет. В день моего

рождения закажу раков, целую гору раков… А еще что? Бр р… говорить о еде после такого обеда…
В полночь позвонили в дверь со стороны лавки, и смех тут же стих — значит, было все таки что то на душе у каждого, раз все вдруг насторожились?…

Каждый беспокоился по своим причинам. Луиджи с Лебреном пошли открывать. Оставшиеся ждали… Шаги… «Вот, пожалуйста!» — провозгласил Луиджи, и из

за его спины выглянула Миньона, сопровождаемая Марселем и Лебреном.
— Я за Оливье… Почему ты не сказал, куда идешь? Мама так волновалась…
— Вот видите, Натали!… Добрые мои друзья, принимаю все ваши предложения разом… Уезжаю из родительского дома и даже адреса не оставлю…
Возможно, Миньона запротестовала бы, но ее усадили между Лебреном и Марселем Великим Немым, поставили перед ней прибор, налили рюмку… Семейство

Луазелей нынче вечером оказалось предметом особого внимания и забот. «Лебрен!» — Натали нахмурила брови. Не хочет она, чтобы Лебрен усложнял

жизнь Марселя. «Что вы от меня хотите, Натали?» — «На сей раз придется вам иметь дело со мной…» — «Слишком поздно, Натали, слишком поздно…»

XXXIII. Грот

Доктор Вакье пригласил Кристо осмотреть его коллекцию автоматов. Беатриса вызвалась сопровождать Кристо. Конечно, мальчик повсюду ходит один,

без старших но, во первых, это далеко, а во вторых, в такую мерзкую погоду лучше поехать на машине. От Натали не ускользнула настойчивость, с

какой Беатриса набивалась сопровождать Кристо… Дом доктора Вакье безусловно представлял для нее известный «туристический» интерес, но, с другой

стороны, Беатриса находилась в полосе увлечения семейством Луазелей, в частности Оливье, и всеми прочими тоже. Оливье поселился в комнате для

прислуги, которую нашли благодаря хлопотам Натали и за которую платил Луиджи. Натали отнюдь не улыбалось, чтобы Оливье превратился в

прихлебателя при ком бы то ни было, и не должен Оливье продавать свою независимость за обед, экономку, за завтрак, поданный в постель… Пусть

лучше выкручивается сам. Комната для прислуги на улице Верней была достаточно скромной, чтобы Луиджи мог за нее платить, а дамы Оливье пусть на

досуге любуются видом парижских крыш…
Впервые в жизни Кристо видел роскошь. Доктор Вакье жил возле парка Монсо в особняке, построенном еще в середине прошлого столетия. Седовласый,

приветливо улыбающийся слуга ввел их по лестнице — каменной, с красным ковром, — подымавшейся из холла двумя маршами.

Комната для прислуги на улице Верней была достаточно скромной, чтобы Луиджи мог за нее платить, а дамы Оливье пусть на

досуге любуются видом парижских крыш…
Впервые в жизни Кристо видел роскошь. Доктор Вакье жил возле парка Монсо в особняке, построенном еще в середине прошлого столетия. Седовласый,

приветливо улыбающийся слуга ввел их по лестнице — каменной, с красным ковром, — подымавшейся из холла двумя маршами. Они прошли две или три

парадные комнаты, потолки были высокие, мебель стояла вдоль стен: спокойствие и тишина, как в музее. Потом в следующей, такой же большой

комнате, где перед пылающим камином стоял диван, навстречу им поднялся доктор, уронив на пол газеты. Не тот доктор, которого Кристо отлично

знал, которого называл без церемоний Альбер, но какой то очень высокий и очень худощавый, почти незнакомый господин в черном костюме, казавшемся

еще чернее из за белоснежной сорочки. И голос, тоже совсем не тот привычный докторский голос произнес: «Добрый день, Кристо!» Кра кра! «Добрый

день, мадемуазель!» Снова кра кра! Никогда он таким скрипучим голосом у Натали не разговаривал. «Не угодно ли чашечку кофе? Он, конечно, не

такой, как у госпожи Петраччи, но все таки пить можно…» Даже имя Натали — госпожа Петраччи — прозвучало внушительно, будто сообщение, переданное

по радио. На Кристо был праздничный костюмчик, и он чувствовал себя скованным, неуклюжим, как космонавт в скафандре. «Не желаете? — спросил

доктор. — Значит, сразу приступим к осмотру. Пошли…»
Доктор Вакье не любил демонстрировать свои сокровища непосвященным, и присутствие Беатрисы его смущало. Он ее не приглашал, неужели они

побоялись отпустить к нему Кристо одного? За кого они его принимают? Он старался не замечать восклицаний Беатрисы: «Ах, как это мило!», «Как

прелестно!» — и обращался только к Кристо: мальчик разбирается в механизмах. Но Кристо казался рассеянным и, проходя мимо самых редкостных

автоматов, смотрел куда то мимо, в окно, себе под ноги, на паркет или на ковер… Он не просил доктора заводить автоматы, стоящие на особых

подставках, на консолях и столиках, всех этих писцов, рисовальщиков, музыкантов… Равнодушно прошел даже мимо витрины с «говорящими головами»,

редчайшими экземплярами голов, не проявив к ним ни малейшего интереса, и остановился на минутку только, когда доктор провозгласил: «А вот серия

лжеавтоматов», да еще задержался, чтобы посмотреть на гравюру, изображавшую «Игрока в шахматы», — вокруг были нарисованы фигурки, поясняющие,

как постепенно человек проникал в ящик, а оттуда в полое тело турка: тут Кристо улыбнулся, словно это была забавная шутка, и отошел, рассеянно

взглянув на великолепного полишинеля, бессильно свешивавшегося через край открытого ящика.
Только когда они вошли в спальню доктора, где стояла слишком широкая, слишком низкая кровать под парчовым покрывалом, задрапированная со всех

сторон пологом, Кристо встрепенулся и спросил:
— Ты живешь здесь один, доктор?
Последнее слово он произнес с заминкой, но как назвать Альбером человека, который спит в такой богатой постели?…
— Да. — Доктор, словно сам удивленный этим обстоятельством, повторил с вопросительной интонацией: — Да?
Затем подошел к окну и задернул подбитые шелком занавеси.
— Прошу прощения, мадемуазель, что я привел вас в спальню, но я хочу продемонстрировать вам свою самую любимую вещь, сейчас вы ее увидите. Для

этого я должен задернуть занавески и зажечь свет.

Не трогайтесь с места, выключатель возле постели…
Спальня погрузилась во мрак… а потом ниша, помещавшаяся прямо напротив низкой кровати, внезапно осветилась ярким светом, как театральная рампа…

В глубине ниши стоял маленький золоченый дворец, усыпанный драгоценными камнями, перед дворцом сад во французском стиле, по обе стороны сада две

увитые розами арки, на них сидели крохотные птички… на первом плане озеро с лебедями, а от озера к дворцу, занимавшему весь задний план, вела

главная аллея с фарфоровыми статуями по обеим сторонам. Перед дворцом маленькие фигурки в костюмах придворных… «Внимание!» — провозгласил

доктор. Сцена вдруг ожила… сначала запели птички, потом пришли в движение фигурки; они входили во дворец, распахивавший перед ними свои двери,

выходили в другие двери… лебеди заскользили по глади озера, крохотные птички на розах подняли головки, открыли клювики…
Беатриса вскрикнула от восторга, а Кристо представил себе, как доктор один в пустынном доме лежит на огромной кровати и, широко открыв в темноте

глаза, не отрываясь смотрит на ярко освещенный прямоугольник. Дворец сиял, двери открывались и закрывались, фигурки двигались, суетились, лебеди

скользили по озеру, птичий щебет звенел, как нежнейшая музыка…
— Продолжим осмотр, — сказал доктор, его смущало упорное молчание Кристо. — Сейчас я вам покажу еще другие сценки — и на этом конец.
Он открыл дверь в широкий коридор без окон, который, в сущности, был тупиком, так как никуда не вел. Направо и налево в стенах были ярко

освещенные ниши, совсем такие же, как в спальне, и в каждой началось движение… В одной помещалось не менее двадцати человечков, и все они

занимались своим делом: тут был кузнец, сапожник, трубочист… у дверей звонил почтальон, и на его звонок в домике открывалось два окошка, из

одного выглядывала голова девушки, а из другого — старушки. Была сцена страшного суда с чертенятами, вилами и адским пламенем… Еще в одной нише

крутились на трапециях акробаты…
Самый конец коридора не был освещен. Доктор подошел к выключателю, и яркий свет ламп осветил картину в большой золоченой раме… На картине был

изображен деревенский пейзаж, просторы, вековые деревья, полноводная река, чуть дальше ветряная мельница… под мостом, склонясь над водой, прачки

стирали белье… на мосту охотник с собакой… И вдруг все пришло в движение, завертелись крылья мельницы, зашагал по мосту вслед за побежавшей

собакой охотник, прачки начали стирать белье по настоящему, засвистели птицы, а на маленькой церквушке… здесь была и церковь… звонко пробили

часы.
Оцепенев от изумления, Кристо забыл все на свете. Он глядел на этот прекрасный пейзаж, на эти деревья, реку, на перспективу, человеческие

фигурки… на этот совсем настоящий, как в Лувре, прекрасный пейзаж… Его картина! Его жалкая, несчастная механическая картина! Можно умереть от

стыда… Не подарит он Натали такую картину… Его картина! Все, что он мечтал сделать для Натали… И Кристо зарыдал!
— Слишком много впечатлений разом, — зашептала Беатриса, — на редкость впечатлительный ребенок…
Доктор даже не взглянул в ее сторону.
— Кристо, почему ты так огорчился? Может, решил, что твоя картина хуже? Ничего не могу сказать, я ее еще не видел, раз это твоя тайна, но…

Приходите ка ко мне оба с Марселем, снимем картину и вместе осмотрим механизм…
— Механизм! — Кристо сердито стряхнул с плеча руку доктора. — Подумаешь, старье! Ведь наш то электрический!… А моя картина…
— Что твоя картина?
— Она не картина…
Беатриса старалась держаться как можно незаметнее.

— Подумаешь, старье! Ведь наш то электрический!… А моя картина…
— Что твоя картина?
— Она не картина…
Беатриса старалась держаться как можно незаметнее. Повернувшись спиной к доктору и Кристо, словно превыше всего ее интересовала эта механическая

картина, она, ничего не понимая, присутствовала при разыгравшейся драме.
— Пойдем выпьем чаю, — предложил доктор. — Проходите вперед, я сейчас погашу. А ты о раме позаботился, Кристо? Заметь, как важно оформление…

Сюда, сюда… — Он подтолкнул Кристо к двери. — Я как раз собирался заказать к твоей картине раму, как на твой вкус рамы с зеркалами? Я видел

недавно такую, очень красиво получается… Если она подойдет по размеру, а главное, по стилю…
Сидя на диване перед камином, Кристо с заплаканными красными глазами глотал сэндвич за сэндвичем, таких он еще никогда не пробовал. Беатриса

разливала чай. Доктор смотрел на нее, как смотрят на серебряный кофейник или кружева на скатерти.
— Ну, что скажешь о моем «гроте» в спальне? Красиво, а? Мне он по настоящему нравится, я часами могу на него любоваться.
Кристо воздержался и не высказал своего мнения. Он уплетал за обе щеки разные вкусные вещи и молчал. Поэтому доктору волей неволей приходилось

отвечать на вопросы Беатрисы, что в конце концов оказалось не так уж неприятно: очевидно, она вполне искренне интересуется автоматами. Наконец

доктор проводил своих гостей до самого низу лестницы, где их ждал старый слуга, который открыл им дверь и запер за ними.
Было уже темно, и шел дождь. Неуютный, холодный, промозглый мир пешеходов. Свою машину Беатриса оставила довольно далеко от дома доктора. Оба

шагали в осклизлом равнодушии улицы. Беатриса села за руль. «Тебя куда отвезти, на улицу Р., да?» С трудом удалось ей вывести свою машину из

цепи стоящих вдоль тротуара автомобилей… Начиная от Сент Огюстена, Париж превратился в огромный сплошной затор, машины, не двигаясь с места,

урчали, фыркали. Красные огни сменялись зелеными, студенистая масса машин вздрагивала и тут же застывала. Кристо машинально разлагал на

отдельные элементы энергичные движения руки маленького, лоснящегося под дождем полицейского… настоящий автомат. Беатриса попыталась пристроиться

в другом ряду, но оказалось еще хуже, так как тот ряд, из которого она только что выехала, вдруг тронулся с места. Впрочем, отъехал он не так уж

далеко. Движение опять застопорилось.
— Как в дурном сне, — проговорила Беатриса. — Вспоминаю Лион в 1944 году во время Освобождения, мне кажется, именно там и начались эти пробки…

Все мосты были взорваны, приходилось перебираться через реки по временным настилам, которые навели американцы, впрочем, никто не двигался с

места, часами ждали… С тех пор везде и всюду пробки…
Они ехали целый час, хотя на дорогу вполне хватило бы пятнадцати минут. Улица Р… У запертой лавки Луиджи Кристо вышел из машины и постучал в

дверь: нет, пусть Беатриса не беспокоится, ее не впустят с этой стороны, ей придется обогнуть дом, да и все равно машины здесь не пристроить. А

впрочем, к тротуару действительно не подберешься, придется разворачиваться… До свидания, мадемуазель… Большое спасибо, мадемуазель.
Беатриса включила зажигание. Нет, не стоит разворачиваться, с той стороны тоже не откроют на ее звонок… Машина подрагивала, Беатриса задумалась,

сидя в этой трясущейся коробке. Она подняла стекло, боясь промокнуть, и запотевшее окно отрезало ее от всего мира… «Дворники» со скрипом ползали

по стеклу, но не справлялись с потоками воды.

Она совсем одна. У нее есть друзья на двух континентах, но она совсем одна. Нет в мире такого

сердца, где она была бы первой, единственной. Со всех сторон раздавался оглушительный хор клаксонов. Беатриса опустила стекло, высунула голову:

ничего не видно, одни машины. Она снова подняла стекло. Огромная семья и во Франции и в Англии — тетки, кузены, кузины, племянники, если она

захочет, можно поехать к ним погостить, провести там уик энд, лето, зиму, все ее очень любят, прощают ей чудачества и то, что она живет одна, и

даже ее любовников… Как будто она сама не предпочла бы выйти замуж за богатого, который бы ее содержал, иметь детей… Передняя машина тронулась,

на сей раз Беатрисе удалось добраться до моста. Стоп! Но не может же она выйти замуж за первого попавшегося человека. Например, за Василия… С

ним она только зря время теряет. С чего это ее угораздило влюбиться в Василия? Но и до него у нее были мужчины, тоже не подходящие для брака.

Конечно, если бы она захотела довольствоваться мужчинами из своей среды, с хорошим положением, она могла бы выйти замуж. Но возможно, все дело в

том, что к ней по наследству от родных перепала крупица безумия, один ее дядя щеголял в чересчур экстравагантных туалетах, другой брал себе

любовниц преимущественно из трущоб, а бабка, правда не по прямой линии, привозила из дальних странствований в свой шотландский замок молодых, до

неприличия молодых людей. А разве не сродни безумию мистические бредни одной ее кузины. Словом, подумала Беатриса, ей есть на кого походить. Что

же такое происходит? Ах да, очевидно, в Елисейском дворце был прием! А сейчас они направляются в Оперу! Должно быть, там нет проезда. Тут

никакого терпения не хватит. Слава богу, тронулись… Проскочили мост! И даже проскочили одним махом мимо Тюильри… Стоп! Сколько же ей придется

торчать здесь, всего в двух шагах от Пале Рояля, от собственного дома? «Вы нетерпимы, — сказала ей как то Натали, — я вас терплю и очень люблю

за ваше гражданское мужество и за мужество, проявленное на войне, за то, что вы способны на героический поступок и не способны на поступок

нечестный. Но все это средневековые категории». Натали ее, пожалуй, любит… Но все таки она, Беатриса, не попала в число избранных. Натали ее

терпит. Проезжая под арками Лувра, Беатриса почувствовала, что к горлу подступают неудержимые рыдания. Нынче вечером она никуда не пойдет, пора

привыкать сидеть вечерами дома, пора привыкать довольствоваться собственным обществом, обуздывать свою непоседливость, эту жадность к жизни…

Машина выехала на площадь перед. Комеди Франсез.

XXXIV. Шесть чувств

А он, Кристо, прямо бросился к Натали. Она была дома! Как будто она могла не быть дома!… Кристо как одержимый кинулся в ее объятия, припал

головой к шали, ощутил знакомый запах гренков, ванили и роз, и сдавившее его сердце отчаяние отошло куда то, превратилось в сладкую боль. Натали

прижимала его к груди, она ни о чем не расспрашивала, она старалась догадаться, что произошло. Доктор? Автоматы? Беатриса?…
— Я люблю тебя, Натали, я люблю тебя!
— И я тебя тоже, — отвечала Натали, гладя его плечи, спину, целуя волосы, бледные щеки, коричневые прозрачные веки. Кристо успокоился, но, боясь

выпустить руку Натали, уселся прямо на пол у ее ног.
— Ну, как там было? — наконец решилась она спросить.
Кристо отвернулся… Натали не стала настаивать. Однако Кристо заговорил сам, заговорил, словно через силу, лишь бы отвязаться:
— Ох, у него целый дом… Битком набит… И никого нету.

Доктор там один, как горошина в кастрюле, и забавляется со своими автоматами. Ужасно глупо,

совсем как Миньона со своими куклами, когда она еще играла в куклы. Вот глупо то!
Возможно, он разговорился бы, но тут раздался страшный грохот, извещавший о появлении нового гостя, и Оливье с транзистором в руке вошел в

комнату, выделывая фигуры твиста, ритм которого все убыстрялся. Кристо захлопал в ладоши, потом тоже присоединился к брату.
— Добрый вечер, Натали! Кристо, ты определенно делаешь успехи. Придется сводить тебя в «Олимпию» посмотреть Джонни Холидея… Потрясно! Ну, пошли,

повторим…
Они остановились, только когда окончательно выбились из сил.
— Пусть Луиджи непременно сделает человека, танцующего твист! Успех обеспечен!
— Марсель хитрый, он уже давно продает на Бульварах такие фигурки!
— Скажите, Натали, вы не будете так любезны сегодня накормить меня? Можно, я у вас останусь?
— Оставайся!
— Кстати, Щепочка, ты осматривал коллекцию доктора Вакье? Ну как?
Кристо надулся.
— Пусть он тебе сам покажет, попроси его.
— Чтобы он послал меня подальше? А я ему скажу вот что: «Доктор, если вы покажете мне ваши самые редкие экземпляры, я научу вас твисту, зрелище

получится потрясающее — катафалк, танцующий твист! И twist, twist again , вам это пойдет только на пользу… Твист исцеляет от дурного настроения,

высокого давления и черных мыслей!»
Оливье весь как то застыл, встал на цыпочки, поднял плечи и вдруг стал до того похож на доктора Вакье, что Лебрен, открывший как раз в эту

минуту дверь, церемонно раскланялся и проговорил: «Добрый вечер, доктор!…» И тут же тоже пустился танцевать, и, ей богу, стоило посмотреть,

какой у него получался изысканный твист.
— Очень жаль, — сказал он, еле переводя дух, — что ваша сестра отказывается танцевать твист…
— Лебрен! — Натали нахмурилась.
— Я же вас дразню, Натали, Миньона восхитительно танцует твист, но — увы! — не со мной. Впрочем, я лично предпочитаю танцы, так сказать, сугубо

на двоих, мне приятно держать свою партнершу в объятиях, а когда она беснуется одна, да еще на известном от меня расстоянии, меня это

раздражает… Танго, вот действительно танец для красавцев брюнетов. Идемте, Оливье… Та та ра тири, тири тири, та ра ри ри…
Лебрен и Оливье исполнили танго. Натали одобрила, во первых, танго пристойнее, чем твист, и, во вторых, более подходит к размерам комнаты.

Кристо, видевший танго впервые, заявил, что музыка в исполнении Лебрена — Оливье до него не дошла, зато ритм понравился. Неплохо… только танцоры

похожи на сардинок в коробке… Но танцевать ведь не обязательно вдвоем. Луиджи заглянул в комнату, где уже снова твистовали, спросил: «Что это

вас разобрало?» — и поспешно захлопнул дверь.
Раздался телефонный звонок: «Чуть потише, ничего не слышу!» Звонил доктор Вакье: ему хотелось бы повидать Натали, им нужно поговорить… если,

конечно, она будет одна. Да, она будет одна, хорошо, он может прийти к вечеру. Натали повесила трубку. Кристо уже умчался, побоялся опоздать к

обеду. Лебрен и Оливье тоже ушли.

Не успел Вакье открыть дверь, как раздался встревоженный голос Натали:
— Что с ним случилось, доктор?
Вакье снял в тесной передней пальто и перчатки, аккуратно закрыл зонтик, вошел в комнату и сел напротив Натали.
— Он видел у меня прекрасную живую картину и решил, что по сравнению с ней его никуда не годится. Поэтому впал в отчаяние.

Поэтому впал в отчаяние.
— Да! Он приехал совсем расстроенный… Дрожал, бросился мне на грудь… Но потом, как настоящий мужчина, овладел собой, сделал вид, что ему весело,

даже танцевал твист с Оливье и Лебреном, хотя на душе у него кошки скребли… Если бы вы только видели, как он здесь отплясывал, а ножонки

тоненькие, словно спички.
Возможно, печаль эта, как она сейчас ни велика, быстро пройдет. Да, но у Кристо — а он не но возрасту развит, как и все теперешние дети, — это

может далеко зайти, что, если он поддастся отчаянию творца, осудившего собственное творение? Одарен ли он в этой области? Оп еще слишком мал,

чтобы можно было вынести определенное суждение. А что, если он, безусловно одаренный в области математики и в области механики, наделен еще и

талантами в области искусства?! Настоящий Леонардо!… Бедняжка он, бедняжка… Он так радовался, что подарит ей свою чудо картину. А вдруг это

действительно чудо картина? Никто же ее не видел. Единственный, с кем делится Кристо, с кем он вместе трудится над картиной, — это Марсель, но

Марсель, как известно, не из разговорчивых. Кристо даже Луиджи сообщил лишь название своей картины, называется она «Душа».
На глазах Натали выступили слезы, и она утерла их маленьким раздушенным носовым платочком с кружевцами.
— Пойду покурю.
Доктор исчез в передней, но быстро вернулся.
— «Душа»… Он сообщил об этом Луиджи, — продолжала Натали так, будто разговор и не прерывался, — из за «руки Андре», помните, из за этого

электрического протеза. Луиджи с Кристо могут говорить об этом протезе с утра до ночи. Тут и технические проблемы, тут и проблемы философские…

Меня то это не слишком волнует, потому что я ровно ничего в таких делах не смыслю, но Кристо думает об этом все время, не переставая… Иногда он

такое скажет… Знаете, что он вчера мне сказал? «А что, если душа — субъективное ощущение реальности? Как, скажем, субъективное ощущение

собственной руки, когда эта рука объективно не существует… Разве душа не есть ощущение изнутри того, что существует вне нас? Может быть, душа

больше знает о том, что вокруг нас, чем мы с нашими пятью чувствами?… Может быть, она еще одно чувство? Может, душе известны вещи, которыми мы

нашими жалкими пятью чувствами уловить не можем?» Передо мной он не стесняется, просто думает вслух и не ждет от меня ответа. Говорю вам это для

того, чтобы показать, что его занимает…
— Да… он прав в том отношении, что наука не способна до конца раскрыть тайны психики, субъективного… Этот ребенок родился в век кибернетики,

которая протягивает нити между живым существом и машиной, он стоит на перекрестке всей человеческой деятельности — физической и духовной.

Недаром Жан Ростан говорит, что нельзя уже ни к чему притронуться, не притронувшись ко всему. Биология, физика, психология, математика, химия —

все науки смыкаются… Но искусство? С эстетической точки зрения не могу восхищаться человекоподобными автоматами, черепахами Уолтера Грея… Но

помню, кто именно сказал, что это машины «ни для чего»… Игрушки, если хотите, но игрушки со смыслом. А вот автоматы, сделанные наподобие

человека, тоже были игрушками, технической новинкой, но иногда они удовлетворяли также и наши эстетические потребности. Любуясь теперешними

научными игрушками, я свое чувство прекрасного удовлетворить не сумею. Зато автоматы, сделанные наподобие людей, по сей день приводят меня в

восхищение, они прекрасны, фантастичны, загадочны.

Зато автоматы, сделанные наподобие людей, по сей день приводят меня в

восхищение, они прекрасны, фантастичны, загадочны.
— Простите меня, доктор, но вы ужасно стареете. Кристо плевать хотел на все эти старые автоматы, в них для него нет ничего таинственного, ничего

фантастического…
— Однако же ту картину, которую я не имел чести видеть, он назвал «Душа»?…
— Да, но что для него душа?… Вы же слышали… Душа как нечто материальное, душа, раздвигающая пределы нашей вселенной, шестое чувство, которое

материализует то, что от нас ускользает… Кристо не сомневается, что в один прекрасный день люди дознаются, что такое душа, и оттого она станет

еще прекраснее. Нет для Кристо ничего более прекрасного, чем открытие.
— Госпожа Петраччи, Натали… вы меня огорчаете. Вы перестали интересоваться эстетикой, скоро вы будете бредить электронным мозгом! И это вы, вы,

делающая модели персонажей, которых впоследствии оживят в мастерских… Вы, радующаяся, когда универмаги заказывают макеты для своих новогодних

витрин Эффелю, Пейне, Лила де Нобиле… О, вы переметнулись в противный лагерь, вы скоро станете, как Луиджи, воспевать красоту автоматов —

раздатчиков угля! Подумайте о детях! Скоро у них вообще не будет игрушек!
— Вы врожденный проповедник, доктор! Кстати сказать, Малышу в равной мере нравится заводить свой игрушечный грузовичок и менять в нем батарейку…
Вакье продолжал обличать все и вся… Какой позор… Автомат должен быть ценен сам по себе, а ведь в наши дни его ценят в той мере, в какой он

служит рекламе, и он уже не произведение искусства, а просто афиша в трех измерениях…
— Вы меня утомили, доктор, вы повторяетесь, последите ка за собой… Если вы не перемените пластинку, я вас отколочу! Ну как же нам быть с Кристо?
— Первым долгом попытаться увидеть его картину… Потом я хочу вам сделать одно предложение, и имейте в виду, Натали, когда вы меня ругаете, я

сразу прихожу в хорошее расположение духа.
Доктор Вакье обожал Натали. Ему хотелось бы посмотреть, что у нее с рукой, с грудью, ведь не случайно она на них жалуется… Но если Натали

говорила нет, значит, нет. Кроме того, обе дверные створки вспорхнули как в вальсе, и появился Лебрен, отряхиваясь, словно черный пудель,

вылезший из воды: он насквозь промок, с него текли потоки воды. Ну и погодка! Какая бы ни была, это еще не причина, чтобы брызгать на рисунки.

Снимите ваш доисторический плащ в передней и пойдите посушитесь на кухню. Кстати, который час? «Поздний», — ответил Лебрен и исчез в прихожей.

Плащ он снял, а сушиться пришел в комнату, к печке. Он только что провел срочную операцию, безнадежный случай… Ах, чашка горячего кофе, рюмочка

коньяку и Натали!… Это же рай! Простите меня, Натали… Но когда смерть… или жизнь… короче, я примчался к вам… О чем вы тут беседовали?
Не дав доктору Вакье времени заговорить с Лебреном, Натали снова завела разговор о Кристо, душе и т. д. Умиротворенный Лебрен, протянув ноги к

огню, мечтательно слушал.
— Меня и восхищает и тревожит этот мальчуган, — сказал он. — О чем то он догадывается, что то чует, совсем как охотничий пес, делающий стойку…

Как сторожевой пес, который начинает лаять, хотя мы не знаем еще, на кого он лает, иной раз он даже облаивает призраки, которых мы не способны

увидеть… Я сейчас вам расскажу, что случилось со мной не дальше чем вчера. И, представьте, мне захотелось сообщить об этом именно Кристо — и

никому другому.

Я так и подумал: «Надо рассказать Кристо…» Словом, я устал и прилег на кровать. Расслабил тело немножко по системе йогов, мне

нравятся такие эксперименты. Короче, расслабился до того, что тело словно застыло, — и вдруг я, я сам очутился вне своего тела! Я видел, как

отец на цыпочках прошел через комнату, думая, что я сплю. Но я вовсе не спал! Я бодрствовал и был вне своего тела. — Лебрен негромко и удивленно

рассмеялся. — А я не мог, абсолютно не мог управлять своим телом. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни пальцем, даже шеи не мог повернуть…

Тело мне уже не принадлежало, не повиновалось мне, я не мог им управлять. Был вроде ни при чем. Уверяю вас, я пережил странное чувство! И хотите

верьте, хотите нет, я не мог возвратиться обратно в свое тело. Признаться, я даже струхнул, душа отделилась от тела.
— Хм! — хмыкнул доктор Вакье.
— К чему это «хм», Вакье? Вы мне не верите или считаете, что я болен? Уверен, что Кристо меня понял бы и извлек из этой истории немало для себя

пользы… Уверен!
Вакье улыбнулся.
— Вакье, над кем вы смеетесь? — Лебрен перешел в наступление.
— Не над вами… Я подумал о Кристо. Примерно год назад он сказал бы: «Провода, которые соединяют ваши руки и ноги с управляющим устройством,

повреждены или порваны…» Он уподобил бы вас автомату. Теперь он, возможно, решил бы, что провода, по которым проходит электрический ток,

вырабатываемый вашим мозгом, вышли из строя или замкнулись и не могут пропускать ток… От автомата, от объекта он перешел к живому организму. Не

думаю, чтобы Кристо мог извлечь из вашего рассказа иной вывод…
Лебрен промолчал, но остался при своем мнении.

XXXV. Живая душа

Доктор Вакье категорически отверг все предложения насчет гирлянд и зеленых растений; в день рождения Натали единственным украшением залы будет

живая картина Кристо.
Бистро на дальнем конце улицы Р. находилось в угловом помещении старого дома. Нижняя зала после недавнего ремонта приобрела вполне современный

вид с телевизором и механическими биллиардами, и посещали ее в основном жители квартала; люди, так сказать, посторонние, а главное, не

считавшиеся с расходами, смело карабкались по винтовой лестнице и располагались в помещениях второго этажа с покосившимся полом и угрожающе

нависшими потолочными балками. Для господина Петраччи хозяин готов, если понадобится, отдать все бистро! Хватит и одной залы, нас будет всего

двадцать.
Доктор вместе с Марселем явились в бистро с утра, чтобы заняться электропроводкой. После полудня пришла Беатриса со скатертями и посудой, так

как бистро не могло похвастаться ни тем, ни другим. Картину Кристо, завешанную белой тканью, водрузили на камине, и Марсель, взобравшись на

стремянку, подводил к ней электрические провода, советуясь с доктором, пробовал прожекторы. Два официанта уже начали накрывать на стол.
Двери отперли только тогда, когда собрались все гости: в освещенном свечами зале их ждала Натали, сидевшая во главе стола напротив закрытой

картины, а проигрыватель исполнял «Свадебный марш» Мендельсона — идея Оливье! После первой минуты удивления гости оценили инсценировку и

развеселились. Натали предложила Кристо и Марселю сесть с ней рядом, пусть другие рассаживаются как кому вздумается, при желании могут даже

меняться местами во время обеда, обед будет длиться долго, так как предстоят различные аттракционы.
Вошли официанты с закусками, и все принялись за еду под нестройные звуки музыки, словно музыканты, спрятанные в яме оркестра, настраивали

инструменты.

Подарки появились одновременно с огромным блюдом раков — больше всего на свете Натали любила раков, — подарки, разложенные на

круглом столике, который подкатил Оливье. Каждый пакет был перевязан лентой и снабжен карикатурой на дарителя, а Натали полагалось угадать, кто

именно этот даритель. И она всех угадала. Оливье был ве ли ко ле пен! «Мне просто на месте не сидится, — шептала Натали Кристо, — так хочется

поскорее увидеть твой подарок».
Когда подали фазана, все уже достаточно развеселились. Слева от Натали Марсель Великий Немой улыбался и передавал блюда своей соседке Миньоне;

справа от Натали Кристо нетерпеливо ерзал на стуле; рядом с ним восседала Мишетта и недоверчиво следила за обслуживающим персоналом. Она

предпочла бы быть на кухне, но Натали заупрямилась и потребовала, чтобы она сидела за столом поближе к ней. За обедом, когда все

переговариваются через головы соседей, всегда может получиться так, что кто нибудь почувствует себя одиноко… Натали подумала, какая глупейшая

штука эти дни рождения и до чего смешно вдруг ощутить свой возраст именно в точно определенное число… Сорок восемь лет. Бабушке Луазель добрых

шестьдесят, а она совсем молодая. Тоненькая. А на другом конце стола доктор Вакье и Беатриса, и вид у них был довольно странный… Все здесь

пришли ради нее, все ее любят, но они, они живые, они объединены своими делами, делами живых, где ей нет места. Когда живой встречает живого,

то…
— Выступает Оливье Луазель в сопровождении гитариста Оливье Луазеля!
Оливье пел и танцевал твист, что подогрело температуру бала на добрый десяток градусов. Таковы уж эти ритмы: кажется, вот вот кончится, но твист

продолжается и продолжается… Глядя на Оливье, Натали, сидевшая в большом кресле, чувствовала себя парализованной. Они и в самом деле веселятся.

Проигрыватель играл без передышки, шуму было много. Среди всех этих живых с их делами Натали была лишь улыбающейся статуей, одна среди живых…

вот те на, они как раз заговорили об одиночестве. Клод скульптор ткнул пальцем в сторону Оливье:
— Это ты то одинок? Ты одинок, как Джонни Холидей, когда он поет в «Олимпии» песенку: «Дай руку безумцу» или что то в этом роде… Он протягивает

руку тромбонисту… и еще кому то, но никто не дает ему руки… и ему плюют в протянутую ладонь. Весь зал орет от любви к нему…
— Он мировой, этот Джонни! — завопил Малыш.
— Будет еще много сюрпризов, Натали, — шепнул Кристо и, чтобы обмануть свое нетерпение, побежал поговорить с Луиджи.
Слово «сюрприз» всегда наводило Натали на воспоминание об ее маленькой дочке, хотя «маленькой» сейчас двадцать семь лет… А тогда ей было всего

четыре или пять… Она не знала, что значит слово «сюрприз», и произносила его как «сверхприз». Да, были у меня в жизни «призы» и «сверхпризы» —

хватит. Натали попыталась рассказать Марселю, как ее маленькая дочка говорила «сверхприз» вместо сюрприз, но Марсель, очевидно, ничего не понял

в этой истории, вернее, даже не пытался понять, Натали только отвлекала его внимание от Миньоны, которой Лебрен как раз передал бумажную

салфетку с каким то рисунком. Натали прервала рассказ и стала наблюдать за маневрами Лебрена… Хотя Луиджи усадил его на противоположном конце

стола, они двое, Миньона и Лебрен, переговаривались улыбками и записочками. Дробь барабана… Рене Луазель склонился в поклоне перед своей

матушкой: это был следующий сюрприз…

Это вальс предзакатный
Лунных рыцарей знатных…

Госпожа Луазель старшая протанцевала вальс с сыном.

Даже не задохнулась, шустрая, тоненькая. Чудесный номер. А вот что Василий тут же пригласил

на новый танец бабушку Луазель, хоть это и не было предусмотрено программой, оказалось настоящим сверхпризом! Посмотрите, какие у нее маленькие

ножки! А Василий! Вальсирует, словно на коньках катается!
Все танцевали. Лебрен с Миньоной, Оливье с Беатрисой, Рене Луазель на сей раз с женой, хотя Дениза Луазель была беременна, что стало уже

заметно… (Когда она пришла сообщить об этом Натали, она твердила: «Это же катастрофа!» — и улыбалась во весь рот). Марсель танцевал с женой

учителя, он, Марсель, танцует прекрасно, чувствуется завсегдатай танцулек. Малыш танцевал один — просто кружился на месте. Так как сыр еще не

подали, Оливье снова начал твист с Миньоной. Присутствующие хлопали в ладоши…
— Оливье! — кричала Миньона, еле переводя дух, — пропусти следующую фигуру! Не усложняй положения! Доктор Вакье с Беатрисой исчезли. Да нет! Да

нет же!… Просто готовят свой сюрприз… Вот и они! Со всеми полагающимися иллюзионистам атрибутами и сами в костюмах фокусников 1900 года! Доктор

нацепил бороду, а Беатриса была просто великолепна в тюле с блестками. Луиджи первый оценил номер и хохотал до упаду… От радостного возбуждения

Малыш завертелся волчком. Доктор вытащил у него из носа яйцо. Если у доктора Вакье не станет пациентов, у него в запасе имеется неплохая

профессия. Они вышли на аплодисменты и исчезли… Что они затевают? Хм… хм… уж эти мне холостяки! Ведь ни тот, ни другая не давали обета

целомудрия… Теперь танго, папа, мама, танго для папы! Неужели вас нужно просить? Оливье был распорядителем бала.
Натали почувствовала себя усталой. Лебрен слишком часто танцевал с Миньоной. Семнадцать лет, буйная шевелюра, коротенькая юбочка, остроносые

лодочки… Под прекрасными белыми кружевами шали — подарок Луиджи ко дню рождения — Натали незаметно прижала руку к груди. Она могла безнаказанно

обращаться к своему прошлому, никто не знал его, даже Луиджи. Никогда в своей жизни я не была такой мелочной, такой вялой, такой жалкой, как

нынче вечером. Я сама такая, каких я ненавижу больше всего на свете, я — родная сестра Фи Фи. Раздались крики, требовали тишины; прежде чем

перейти ко второй части программы, к показу картины Кристо Луазеля, давайте сначала для настроения послушаем, как Василий поет цыганские

романсы…
Василий спел тенором все, что поется в ночных русских барах. Остальные тем временем ели мороженое. Под гром аплодисментов Василий вернулся на

место. Официанты внесли шампанское. Луиджи постучал по рюмке, поднялся со стула, и все замолчали.
— Сегодня, в день рождения Натали, каждый из нас принес ей подарок. Наши сердца, сердце каждого, уже давно принадлежат ей. Она хранит их в тепле

и в холе рядом со своим собственным сердцем. Она — наш талисман. Сейчас вы увидите подарок Кристо, механическую картину, которую он создал в

честь Натали и которую назвал «Душа». Душа, непознаваемое. Выразить это непознаваемое — такова задача художника. Пусть же Натали, наша душа,

соблаговолит от нашего, как и от своего имени, поцеловать Кристо за то, что он посягнул на недосягаемое.
Луиджи сел. Натали привлекла к себе Кристо, но он так дрожал, что она удержала его в своих объятиях…
— Тушите свечи! Тише!
В полном мраке лучи прожекторов осветили закрытую тканью картину… Пробили часы с музыкой. Холст упал к подножию картины.
В широкой и глубокой раме с зеркалами была заключена не то икона, не то вывеска, нечто вычурное, примитивное, черно серое, бело кружевное,

местами слегка позолоченное.

Холст упал к подножию картины.
В широкой и глубокой раме с зеркалами была заключена не то икона, не то вывеска, нечто вычурное, примитивное, черно серое, бело кружевное,

местами слегка позолоченное. В центре — Натали, застывшая, присноблаженная… А вокруг нее почти все присутствующие в зале. Музыка, начавшаяся

звоном колоколов, ширилась, и картина пришла в движение. Дружное «ах!» проплыло по залу.
Когда все налюбовались картиной, вблизи и издали, доктор выключил механизм, потушил прожекторы и зажег в зале обычный электрический свет. Гости

поднялись из за стола, пили ликеры и кофе, теснясь у маленького столика или сидя в низеньких креслах, и говорили только о картине, об этом

необычайном творении… Иконография во всей ее первозданной чистоте! Нельзя себе представить, чтобы скептик, чтобы человек, ни во что не верящий,

мог создать такую прекрасную картину. Наивность, соединенная с верой… Еще точнее: великое умение и мастерство, соединенные с верой, ведь самое

худшее — это половинчатость, посредственность, мещанин, утративший сердечную простоту, но не достигший мудрости… И если такой человек владеет

лишь голой техникой, но не мастерством, тогда получается сплошная посредственность «произведений искусства». Странно, я бы сказал, даже как то

тревожно это пристрастие ребенка к черным тонам… Складки, образуемые десятком тоненьких черных линий на белом одеянии Лебрена, преподносящего в

дар Натали берцовую кость, которая то ломается, то срастается… И доктор Вакье, весь в черном, складки на его одеянии обозначены тоненькими

белыми линиями, а на плече, там, где у шарманщиков обычно сидит обезьянка, у него — паяц, которого он дергает за нитки. А вы заметили, что все

фигуры облачены в одеяния, а не просто в пиджаки и платья? Верно, но Миньона изображена в платье… Но главное в ней тело, грудь! Во всей их

святой невинности… А взаимосвязь между фигурами, тянущимися к Натали, их дары и эта явная нужда в ее помощи. А жест Натали — приидите ко мне! Не

нахожу… По моему, она просто раскинула свои руки, свои крылья и не движется. Только она одна не движется… Белые кружева на ее шали похожи на

оперенье голубки. Вырисованы во всех подробностях… Ручная работа! Вот мы восхищаемся кибернетическими машинами, а когда говорим о совершенстве,

не находим иного определения, кроме «ручная работа»!… Н да… Бесспорно одно — все это излучает какую то магическую силу… Кристо решил создать

автомат, который делает что то ради чего то. Таково единственное средство оправдать эту ничем не оправдываемую повторяемость. Кроме простого

движения, передразнивающего человека, есть то, что выражено этим движением… Картина Кристо — это акт веры, любви…
Забравшись к отцу на колени, Кристо слушал, растерянный, потерянный. Марсель сиял, единственное, на что он сейчас был способен, это сиять.

Казалось, они никогда не кончат говорить о картине…
Какая находка — эти кружева Натали, они сливаются с синевой вод первого плана и образуют на каждой волне маленькие белые гребешки… А эти головы

алжирцев, посаженные тесно тесно? Виден каждый завиток, беленькая закругленная спиралью черта, тоненькая, тоненькая… Лица… да, лица… они похожи

друг на друга, и у всех глаза продолговатые, как зазор на ножницах… Именно глаза, как зазор на ножницах, обведенный темными кругами, а зрачок

круглый, черная точка на белом фоне. Но Натали сразу можно узнать. Какая смелость посадить ее анфас, в таком вот ракурсе, а посмотрите на

колесики в черепе Луиджи! Только у ребенка может быть такое конкретное воображение… Невольно задаешь себе вопрос, что с тобой станется, если ты

не шевелясь будешь сидеть перед этой картиной и глядеть на нее долго долго… Передумаешь тысячу мыслей, тысячи прекрасных мыслей.

Но Натали сразу можно узнать. Какая смелость посадить ее анфас, в таком вот ракурсе, а посмотрите на

колесики в черепе Луиджи! Только у ребенка может быть такое конкретное воображение… Невольно задаешь себе вопрос, что с тобой станется, если ты

не шевелясь будешь сидеть перед этой картиной и глядеть на нее долго долго… Передумаешь тысячу мыслей, тысячи прекрасных мыслей. Именно так!

Если вы будете глядеть на заводного писца или, скажем, на Вокансоновскую утку, вы ни о чем думать не будете, вы просто будете улыбаться! Душа… И

все эти охотники поболтать погрузились в задумчивое молчание.
— Душа? — повторил Клод скульптор вопросительным тоном. — Если послушать ученых, так душу в один прекрасный день можно будет выразить каким

нибудь математическим уравнением со многими неизвестными. Души можно будет производить по желанию — добрые или злые…
— Я врач, но признаюсь, я лично не верю в нее, в науку. Я хочу сказать, что наука движется вперед только благодаря художникам. Ученые пасуют

перед мыслью об абсурдности и научной ереси, а художника ничто не останавливает, он не скован наукой… Поэтому то он и проникает в закрытые для

науки двери; он свободен, ничто не стесняет его интуиции…
— Интуиция! — Лебрен так и подскочил. — Вы совершенно нравы, Вакье. Все начинается с гениальной интуиции, а потом уже приходит черед

доказательствам.
— Наконец то мы с вами согласны! На мой взгляд, научная интуиция предполагает дар наблюдательности так же, как и творчество художника. По радио

я слышал историю маленького Гаусса, гениального математика, родившегося в конце XVIII века. Как то в школе учитель, чтобы утихомирить детвору,

задал им задачу: сложить все числа от одного до ста… И что же, Гаусс через три минуты уже отдал ему тетрадь с правильным решением! Он заметил,

что при сложении первой и последней цифры, второй и предпоследней всегда получается 101: 100 + 1 = 101,99 + 2 = 101 и т. д. Таким образом, общая

сумма составила 101, умноженное на 50. Заметил с первого взгляда: дар наблюдательности… Вот что такое интуиция.
Тут все сцепились: учитель презирал интуицию, единственное, что он ценит, это коллективный труд… з наше время научный прогресс находится в руках

коллективов… Ну ясно, это бесспорно, да и не может быть иначе! Но все таки первый толчок, огонь, воспламеняющий порох, искра, падающая в бензин,

все таки исходят от индивидуального синтеза, от интуиции! Все начинается с гениальной интуиции! Какое нибудь научное открытие может быть

конечным результатом тысячи и тысячи опытов, но оно может опередить опыты, которым останется лишь подтвердить обоснованность открытия.
— Так или иначе, — сказал Рене Луазель, стараясь утихомирить спорщиков, — прогресс в наши дни заключается в претворении науки в практику.

Исследователи находят, гипотеза подтверждается… и вот вам, уже строится завод!
— В этом вы, мой друг, как я вижу, оптимист, — заметил Луиджи. — С тех пор, как математика оперирует бесконечно большими величинами, весь строй

науки изменился — это весьма утешительно. Все можно измерить, и все можно выразить. Бесспорно, весь мир будет переосмыслен. Кибернетика уже

позволяет нам предвидеть…
И разговор зашел о современных чудесах… Потом учитель долго объяснял присутствовавшим опыт введения новых учебников, заменяющих педагогов.

Учебники эти задают ученику известное количество вопросов, предвидят все неправильные ответы и отсылают его на страницу, где имеется правильный

ответ. В конечном счете это своего рода кибернетическая машина.

В конечном счете это своего рода кибернетическая машина.
Кристо никогда не говорили, что нужно молчать, когда беседуют взрослые. Напротив, все всегда его охотно слушали.
— Вечно одно и то же! — заявил он, сердито махнув рукой. — В конце концов упрутся в астрономические цифры. Вот вы говорите, все неправильные

ответы… Невозможно, чтобы все, все… это все только у нас в голове существует. Количество комбинаций слишком велико, чтобы дать все. Если мы

хотим воспроизвести человека, его мозг, сокращение мышц, машина получится такая громоздкая, что практически ее сделать нельзя. Все искусственное

гораздо, в тысячу раз грубее, чем природа… А уж если к этому прибавить внутренние субъективные знания… Вот к чему я вел…
Кристо стоял среди взрослых, заглядывал в глаза то одному, то другому. Со стороны могло показаться, что они все вместе играют в какую то игру.
— Это из за протеза Луиджи, — продолжал он, — вы знаете, что, если руку отрезать, человек чувствует ее, словно она еще есть… Я вот думаю о

тяжести отрезанной руки… Когда безрукий делает гимнастику, мускулы культи и целой руки симметрично развиваются. Плечо над отсутствующей рукой

находится на нормальном уровне, человек держится прямо; я хочу сказать, что оба плеча несут одинаковую нагрузку и что плечо культи нормально

оттянуто рукой фантомом совсем так, как плечо неповрежденной руки. У человека одинаковая тяжесть и слева и справа, но если взвесить человека с

обеими руками и человека с отрезанной рукой, то в весе будет разница — за счет ампутированной руки. Так почему же мускулы культи и целой руки

развиваются одинаково? Значит, надо, чтобы вес был заменен каким то эквивалентом. Вес существует, но в иной форме, которая весами не

улавливается. В какой же форме? В виде энергии? Мне почему то кажется, что схема человеческого тела, которую мы познаем, воспринимаем только

изнутри, субъективно, становится ощутимой там, где кончается культя, что именно здесь можно поймать душу за хвост. Как по вашему?
— По моему, романтизм тю тю! — заметил скульптор.
— А что такое романтизм? — Кристо моргнул, судорожно сжал веки, потом еще, еще, чуть ли не десять раз подряд, скверная привычка решительно

становилась болезненным тиком.
Каждый попытался определить романтизм… Как бы тебе сказать… Может, преобладание мечты над разумом? А по вашему как? При своем зарождении

романтизм рвал с закостенелыми формами искусства, разрушал классические каноны… свободно отдавался течению. Если бы мы слушались рассудка, мы

непременно должны были бы признать правоту мечты. Правота — на стороне мечтателей, романтиков, а не жесткого каркаса законов науки и человека…
По сравнению с зыбучими песками всяческих фантомов романтизм казался вполне твердой почвой… Однако сами фантомы в один прекрасный день станут

реальностью, материализуются, не став от этого менее романтичными… Ну, если в вашем представлении это и есть романтизм!… Неужели лунный

романтизм отомрет только потому, что человек полетит на Луну?… Не смешивайте романтизм с фантастикой! Поле наших мечтаний расширилось, у нас

новые темы. А разве математические формулы не будят в вас мечты? Нет на свете ничего более зажигательного! А Бах? Разве Бах не есть

математическая гармония?… Спорящие, казалось, совсем забыли о Кристо, хотели о нем забыть. Фантом грозно потрясал своими цепями, он был страшен,

как незнакомец, подстерегающий вас за дверью, и видно было даже, как шевелится щеколда.
Сияние на лице Марселя погасло. Он хмуро слушал споры, и, когда собеседники погрязли в пучинах романтизма, он вполголоса заметил Кристо:
— Все твои рассуждения никуда не годятся… Никогда человек с ампутированной ногой или рукой не бывает симметричным.

Сияние на лице Марселя погасло. Он хмуро слушал споры, и, когда собеседники погрязли в пучинах романтизма, он вполголоса заметил Кристо:
— Все твои рассуждения никуда не годятся… Никогда человек с ампутированной ногой или рукой не бывает симметричным.
— Нет, бывает, — возразил Кристо, — я сам читал.
— Значит, вздор читал. Это врачи нарочно обманывают больных, чтобы они делали лечебную гимнастику. Им выгодно.
— Я же тебе всерьез говорю.
— Нет, или уж тогда нужно, чтобы калека занимался лечебной гимнастикой пятнадцать часов в сутки. Да еще к плечу ему тяжесть следует привесить.

Слышишь, тяжесть!
Что тут возразишь!… Кристо подумал, вот и это еще я должен проверить сам, почему я обязан верить одному, а не другому. Впрочем, если даже то,

что написано в книгах, неправда, Кристо отнюдь не намеревался расставаться с душой, которую поместил на самом кончике культи.
— С тобой вечно так, — сказал он Марселю, — все тысячу раз приходится начинать сначала. Как картину. Разве ты не хочешь вместе со мной поймать

живую душу?
— Хочу. Я не знал, что мы с тобой заодно стараемся, а хотеть хочу.
А те все еще спорили… Схема человеческого тела, бросьте, бросьте, субъективное, как известно, не передается другому, п, если любимая женщина

рожает, ты не можешь очутиться в ее шкуре, никогда не испытаешь то, что она испытывает. Кристо забыл о Марселе… Как? Как? Что они такое говорят?

А стигматы, — негодующе изрек он, — а как же стигматы? Когда кого нибудь любишь, то вполне можешь испытывать те же страдания, иметь те же самые

раны. Кристо, ты, очевидно, не совсем понимаешь, что такое стигматы. Если у святого Франциска Ассизского были раны, как у Иисуса Христа, это

значит, что бог пожелал его восславить, а не потому они были, что Франциск прошел через те же самые муки, что Христос. Никто никогда и не

говорил, что святой испытал те же страдания, он только был отмечен ими… Возможно, это так в отношении святого Франциска Ассизского, но лично он,

Кристо, уверен, что если бы он сильно кого нибудь любил, у него непременно появились бы стигматы и он от них тоже страдал бы… Когда мама ждала

санитарную машину, чтобы ехать рожать Малыша, она ужасно страдала, и одна их соседка, которая очень любит маму, села перед дверью на ступеньки

лестницы — и как же она корчилась, как стонала, потому что у нее тоже болел живот. Папа тогда еще сказал: «Вот у нее уже до стигмат дошло!» Не

будем говорить о патологических случаях, вмешался доктор Вакье, но искусство, особенно поэзия, может творить чудеса, передавать субъективное

чувство. Но Лебрен настаивал именно на патологических случаях: они настолько усиливают определенные элементы, что мы начинаем улавливать вещи,

неуловимые у людей, здоровых телом и духом.
— Уголок ученых мужей! — сказал, подходя, Оливье. — Ну, я убегаю… Надо проводить Беатрису. Сейчас совершим прыжок в неведомое! Дабы лучше его

познать! Почему у тебя такие большие зубы, бабушка?
— Нет, нет! — доктор Вакье поднялся. — Я сам провожу Беатрису. Мы договорились…
— Ах, так! Чудесно, чудесно… Тогда я еще немножко посижу…
— Беатриса устала? Она собирается уезжать?
— Нет, нет…
Оливье присел рядом с Василием, который не расставался с гитарой, пощипывал струны и вполголоса напевал для Денизы Луазель и Миньоны:

Ночи безумные, ночи бессонные…

Он жаловался… цыганский романс умер, умерла цыганская музыка, под звуки которой столько любили, столько ночей провели без сна, совершали столько

безумств… Знаете знаменитый цыганский хор Полякова? Нет? Во всех этих ночных заведениях только и остался, что Поляков…

Ночи безумные, ночи бессонные…

— А ты веришь в бога, Кристо? — спросил учитель.

Кристо потупился.
— Очевидно, я задал нескромный вопрос?
— Как сказать… Я не думаю, что верю. Это как с душой… Разве в нее верят? Никто не знает, что такое душа, никто не знает ничего о боге. Точно

лишь одно: я никогда не стану молиться, никогда ни о чем бога просить не буду. Он не может вернуть Андре руку…
Натали вздрогнула, сидя в своем кресле. Вот уж они договорились до бога! Дальше ехать некуда. Когда мужчины сходятся после обеда, чтобы

поговорить на свободе… Кристо уже мужчина. А дыму то, дыму! На сегодняшний вечер запрещение курить было отменено, не могла же Натали до такой

степени стеснять своих гостей. У нее щипало глаза, болела голова. И все оттого, что она сидит на отшибе и не может переменить место, просто

потому, что стулья стоят вдоль стен, а она одна сидит посреди комнаты… У Натали было такое ощущение, будто она осталась в каменном веке, люди

удаляются, она уже еле еле различает свет задних фар замыкающих машин. Неспособна поддерживать разговор даже с ребенком. Все сведения,

полученные в начальной школе — физика, химия, арифметика, — устарели, испарились… А шаткая концепция бога, возможно, упрочится на совсем иной

базе, под совсем иным именем. Вопрос терминологии.
Она уже не слушала их. Она слушала себя… Нечто еще никогда не испытанное… Такое чувство, будто ты уже дошел до последнего рубежа жизни. Не то,

чтобы она ощущала, что умирает, но за этим рубежом все лишь повторение. Гоняться за одним и тем же, испытывать все те же трудности, надеяться,

как прежде, и, как прежде, оставаться все на той же точке. Глупо, как автомат, сказал бы Кристо. Подводишь последнюю черту, будущий итог: тут

отсрочек не бывает, продолжения не следует. Остается одно — ждать, как у зубного врача. Все равно сядешь в кресло, это уж верно. До того верно,

что нет ничего вернее.
Малыш заснул на стуле, и его увели. Натали не могла уйти прежде своих гостей, хотя бы потому, что она поднималась с места только при самых самых

близких.
Они разошлись после часа ночи… Друзья. Дорогие вы мои друзья!

XXXVI. Душа фантом

Вскоре после дня своего рождения Натали объявила Луиджи, что предпочитает работать в постели. Нет, чувствует она себя не хуже, чем обычно, нет,

просто ей так удобнее: ей будет лучше работаться и, кроме того, можно будет никого не принимать. А то люди привыкли заходить к ней, как в кафе.

Даже Кристо не пускать? Даже Кристо.
Перед тем, как Натали окончательно заперлась в своей спальне, Дениза Луазель успела сообщить ей добрую весть: они нашли квартиру! Один бог

знает, сколько времени ушло на поиски… А теперь, когда появится новый жилец, это просто необходимо, они и так живут в тесноте. Миньона ни одного

вечера не сидит дома, потому что не может пригласить к себе друзей… Кристо, который по прежнему ютится за шкафом в передней, убегает в подвал к

Луиджи, у него нет ни своего угла, где бы он мог работать, ни покоя… Малыш с каждым днем становится все неистовее. Он буквально свел домашних с

ума, того гляди разнесет все вокруг, прямо какой то одержимый… Ничего не поделаешь, потребность в движении, надо же ему как то расходовать свою

энергию… Не знает ли Натали?… Что? Квартиру? Но вы ведь уже нашли квартиру? Да, но это еще не наверняка, они нашли вполне подходящую квартиру,

что верно, то верно! Продается она в кредит, но слишком дорого и слишком многие на нее зарятся. Может, у Натали есть на примете квартира?

Дениза, вы принимаете меня, очевидно, за господа бога! Но ведь нашла же она комнату для Оливье… Это совсем другое дело… Денизе хотелось бы снять

квартиру побольше, чтобы и Оливье мог жить дома, хотя с новорожденным… Он не может слышать детского крика, особенно ночами.

Может, у Натали есть на примете квартира?

Дениза, вы принимаете меня, очевидно, за господа бога! Но ведь нашла же она комнату для Оливье… Это совсем другое дело… Денизе хотелось бы снять

квартиру побольше, чтобы и Оливье мог жить дома, хотя с новорожденным… Он не может слышать детского крика, особенно ночами. А эта квартира, о

которой она говорит, находится в новом доме, фактически где то на окраине Парижа, у черта на куличках. Решать надо быстрее, если только они

хотят переехать до рождения ребенка. Да, раз уж так случилось, она предпочла бы дочку. Дениза для приличия вздохнула… как все таки неразумно…

пятый ребенок! После стольких лет! Но она обожает малышей! И она прищурилась: совсем как Кристо! А Натали думала: «Конец, у меня отбирают

Кристо. На сей раз это бесповоротно…»
Дениза ушла, а Натали вошла в спальню, разделась, легла в постель… И больше не подымалась.

Когда Мишетта или Луиджи входили к ней, она делала вид, что работает; а оставшись одна, неподвижно лежала, глядя в окно на деревья, на флигель,

стоящий напротив, на ступеньки крыльца, на глухую стену. Она попросила Луиджи ночевать в столовой и объяснила, что боится его разбудить и сама

поэтому будет спать плохо. А чтобы ей не быть ночью одной, пусть поставят на стол, напротив постели, картину Кристо. Выключатель под рукой,

зажечь прожектор нетрудно, так что в любую минуту она может включить его «Душу».
Ночи безумные, ночи бессонные!… Такие ночи проводила Натали, глядя на ту, другую Натали, на картине, на ее руки, заключающие в объятия весь мир,

друзей с их дарами, Луиджи, лобызающего ее босую ногу… Стрелка циферблата посредине солнечного диска двигалась медленно, как растет трава, но

время все таки шло, и его приходилось скашивать, как слишком высокую траву. Звонили башенные часы, и еще один час падал в вечность. Натали

выключала картину только потому, что боялась испортить механизм. «Да нет, — успокаивал ее Луиджи, — он прочный, он не износится, это работа

Марселя. И потом, ведь мы же все тут рядом, мы тебе его в любую минуту починим». Возможно… Вокруг нее врачей тоже было много, но нет ни одного

столь искусного, который мог бы починить ее, Натали. Врачей она к себе не пускала, одного ей хотелось — покоя. Луиджи делал все, что мог,

умолял, возмущался… Но настоять на своем — значило оторваться друг от друга, поэтому он и исполнял желания Натали. Ей давали успокоительные

средства, а при болях Мишетта сама делала ей уколы.
И Натали продолжала притворяться, а если ее заставали в спальне, когда она, бессильно уронив руки, лежала в темноте, она говорила извиняющимся

тоном: «Я заснула, очевидно, немножко устала»… Луиджи и Мишетта удалялись на цыпочках, не зажигая света.
Она оставалась в темноте наедине сама с собой. Кому завещать свою «Душу»? Вопрос этот тревожил ее. Ей не хотелось, чтобы картина досталась

Луиджи, он слишком сведущ во всей этой механике, знает, как устроена картина, почему она движется. Надо завещать кому нибудь попроще. Не доктору

Вакье, он коллекционер, искушенный… а кому нибудь попроще… Натали подумала о дочери: какой бы она ни была, ей все равно не понять,… И не Клоду

скульптору, он судит об этой «Душе» с позиций художника. Она охотно оставила бы картину Фи Фи, если только он живет еще на нашей земле… Или

Мишетте.
Бывали ночи, когда луна ярко освещала стену напротив. Если Голем появляется каждые тридцать три года, почему бы ему не появиться сейчас, а вдруг

она увидит такой же лунной ночью за решеткой незанавешенного окна его желтый лоб, прижавшийся к стеклу.

Бывали ночи, когда луна ярко освещала стену напротив. Если Голем появляется каждые тридцать три года, почему бы ему не появиться сейчас, а вдруг

она увидит такой же лунной ночью за решеткой незанавешенного окна его желтый лоб, прижавшийся к стеклу. Возможно, это просто лик луны? В какой

то полудремоте ей вспоминались лица, речи, мысли, обрывки собственной жизни, и от всей этой мешанины почему то исходил странный запах мясной

лавки. Иногда, казалось, страдания гнездились совсем не в ее теле: объективно, на глаз, на ощупь, все было при ней, она была целая, а

субъективно она была калекой, ей ампутировали часть души, и болела именно эта душа фантом. Как то ей пришла в голову мысль, что, с тех пор как

она вышла из лагеря, стала тучной, Луиджи сделался ее протезом, ее искусственной душой. И, презирая себя за эту отвратительную мысль, она

залилась слезами, и, когда Луиджи вошел в спальню, склонился над ней, он услышал ее шепот:
— Прости, прости… Прости меня… У каждого болит то, чего у него нет… У всех у нас что нибудь ампутировали… У Василия родину… он никак не

привыкнет к протезу, так и ходит с пустым рукавом. Вакье, во что он верит? Его тоже подвергли ампутации… она не вернется! Мертвые, они движутся

на экране, делают одни и те же жесты… Они глупые… О, Луиджи, дорогая моя душа, моя душа фантом…
— Должно быть, бредит, — шепнул Луиджи Лебрену, который ждал в столовой. Лебрен приходил к ним ежедневно. Они с Вакье не раз совещались… Так или

иначе делать операцию слишком поздно… И Луиджи не мог им помочь. Дверь в спальню Натали упорно оставалась закрытой.

Когда Луиджи объяснил Кристо, что Натали устала и не желает никого видеть, мальчик сначала не возразил: «никого» не означало его, Кристо,

«никто» — это не он, а все прочие. Но проходили дни, Натали лежала в спальне за закрытой дверью, и Кристо охватил ужас.
— Что с ней, Луиджи? Скажи, что с ней?
Луиджи похудел, пожелтел…
— Мы все, голубчик, как машины, мы тоже изнашиваемся… Вспомни ка электронные машины, когда какая нибудь деталь изнашивается, ее заменяют — это

предусматривается. На некоторые части дают гарантию только на пять лет, потом их заменяют новыми. А у человека, когда у него что нибудь

повреждено, иногда выходит из строя вся система… Рано или поздно найдут способ заменять негодные органы и у человека.
— А что у Натали повреждено? Скажи, что?
— Тело, голубчик… Все тело…
— Она устала? У Натали тело устало?
— Да… У нее устало тело. А что такое наша усталость? Тот же износ.
— Мы же не машины! Машина не может отдохнуть, если она износилась — значит износилась… А к нам силы возвращаются. Натали отдохнет!
— Ты совершенно правильно сказал сейчас о разнице между искусственным и естественным. Но иногда износ таков, что, как бы ни старался организм,

ему не удается оживить изношенных частей.
— Значит, может, Натали и не отдохнет?
Луиджи ответил не сразу, кашлянул:
— Приходится переносить непереносимое, Кристо…

XXXVII. Anima , дыхание, жизнь

Дверь в магазин была широко открыта, и звонок поэтому звонил не переставая, невыносимо пронзительно, ввинчиваясь в уши, как бурав… Пока кто то

наконец не догадался перерезать провод, и в наступившей тишине сразу стало слышно, как входят и выходят люди, которые никому здесь не были

знакомы, которым никто не мешал входить и которые, казалось, имели на это право и знали, зачем явились сюда, в недра этого массивного дома.

Совсем как те грузчики, которые в один прекрасный день явились выносить мебель Луазелей. Они подымались и спускались по лестнице, хватали в

охапку все, чем жили здесь люди, вытаскивали на улицу, запихивали в фургон… Кристо держал отца за руку… Из комнаты позади магазина они прошли

мимо полуоткрытой двери спальни Натали, откуда доносились голоса, шум, и вошли в столовую.
Там был только доктор Вакье. Рене Луазель не задавал ему вопросов — не хотелось при Кристо. Они долго ждали в молчании. Потом дверь открылась, и

Мишетта сделала им знак рукой. Она походила на ангела смерти, вся черная от волос до чулок, с бледным как мел лицом.
Спальня… Музыка, исходившая от заведенной картины Кристо, вздымала полумрак, как вуаль. Здесь пахло, как и при жизни Натали, гренками, розами и

чуточку ванилью. Розы, розы окружали ее тело, усыпали всю постель, где она покоилась. Луиджи стоял рядом, но, видимо, с умыслом встал так, чтобы

не заслонять от нее картины.
— Подойди, голубчик, — он взял Кристо за плечи, — погляди, какая она красивая и стройная.
Кристо поглядел: Натали обрядили в белое узкое и длинное платье, доходившее до лодыжек, п видны были голые босые ножки в золотых сандалиях…

Плечи и грудь укрыли белой кружевной шалью — подарок Луиджи ко дню рождения, — лицо под расчесанными на прямой пробор волосами было красиво

извечной красотой смерти.
— Я хочу ее поцеловать.
Губами Кристо ощутил ледяной холод прелестных пальцев, сложенных на груди. Отец стоял за ним, не отходил ни на шаг. Спальня была наполнена

людьми, движением…
— Пойдем… мы еще посмотрим на нее, когда все уйдут…
Они вернулись в столовую. Здесь тоже теперь было полно народу, но Кристо никого не узнавал, и отец вывел его в коридор Дракулы. Огромный

«кадиллак» остановился перед домом № 3: из машины вышел Фи Фи… на раздобревшем теле все та же похожая на череп голова, ворсистое пальто из

верблюжьей шерсти. Кристо протянул ему руку, сказал: «Здравствуй, Фи Фи…» — и вдруг разрыдался, уткнувшись лицом в верблюжью шерсть. Так они

стояли и плакали, Фи Фи и Кристо; а долговязый Рене Луазель, наклонившись над сынишкой, по прежнему держал его за плечо… в выпуклых его глазах

стояли слезы, он покусывал усики…
— Пойдем, Кристо, мама ждет нас…
Кристо покорно поплелся за отцом. Фи Фи вошел в коридор Дракулы.

XXXVIII. ……………………………

Малыш объявил вернувшемуся из лицея Кристо:
— Кристо! Папа и мама сделали автомат…
Родилась девочка, и Кристо, питавший к новорожденным особую нежность, размышлял, глядя на копошившуюся в коляске сестренку, как трудно было бы

воспроизвести этот столь слаженный механизм, ее мозг, движение, мускулы.
Теперь они жили у заставы Шатийон, далеко от всего — от лицея, от улицы Р. В новой квартире было много места, много воздуха, прекрасная ванна,

повсюду раковины. Кристо отвели отдельную комнату. Малыш мог играть и бегать в скверике при доме… Крошка Натали оказалась ужасной крикуньей, и

крик ее отражался эхом от тонких стен, но через год другой это пройдет. По воскресеньям Кристо навещал Луиджи.
Луиджи стал теперь совсем старичком — маленький, желтый, как китаец. Обычно они сидели в подвальном помещении. Луиджи работал над

кибернетической рукой, Кристо глядел, помогал… Потом Луиджи садился в качалку, снимал очки, покачивался, говорил…
— Я пришел из такого далека, голубчик… Я старый человек, и я много пожил на своем веку.

А жизнь как улица. Идут, идут мимо… А я все стою. Я сам

словно прохожий на своем собственном пути: чуть замешкаюсь, а потом прохожу, как и все прочие…
Однажды он сообщил Кристо, что собирается продать «Фирму Петраччи, основанную в 1850 году». А сам поступит на авиационный завод, где сможет

продолжать работу над кибернетической рукой. Продолжать работать над ней одному бессмысленно, у него нет ни необходимых материалов, ни

достаточных знаний. Хотя ему теперь помогает Мерсье — инженер электронщик.
— Ты отсюда уедешь?
Луиджи промолчал.
— А автоматы?
— Может, сдам в музей…
— И «Игрока в шахматы» тоже?
— «Игрока» — тебе. Если, конечно, тебя не смущает, что его подлинность находится под вопросом.
У Кристо перехватило дыхание, совсем как в тот день, когда захлопнулась дверца ящика…
— Пойду, чуточку пройдусь, Луиджи…
Он вышел, шатаясь, из подвала, прошел через лавку и забрел на кухню. Мишетта сидела на табуретке, бессильно уронив руки.
— Ты не дашь нам кофе, Мишетта?
Мишетта улыбнулась: ей так хотелось, чтобы ее о чем нибудь попросили. Ей уже нечего было делать в этой жизни… Луиджи никогда ни о чем ее не

просил, не ел дома. А знает ли Кристо, что Андре не носит, как и два предыдущих, третий протез, который ему сделал Луиджи? Никак не привыкнет!

Надевает протез, только когда знает, что Луиджи зайдет его навестить, но несколько дней назад Луиджи встретил его на улице без протеза, и пустой

рукав был засунут в карман пиджака. Вообрази, какой это для Луиджи удар.
— Мне очень жаль Андре… но Луиджи здесь ни при чем. Андре ничего не желает понимать. Впрочем, сейчас мы будем работать на авиационном заводе

вместе с господином Мерсье, там просто изумительные лаборатории. Тут кустарным способом ничего не добьешься… Господин Мерсье уже водил меня

туда. А Лебрен водил посмотреть на электроэнцефалограмму, знаешь, как это делается, — к черепу прилаживают электроды и записывают электрические

токи, вырабатываемые в мозгу. Потом делают тщательный анализ записи и пытаются установить связь между мыслью и амплитудой и формой тока:

например, во время сна и бодрствования… Понимаешь, Мишетта, нам вот чего не хватает — чувствительных регистрирующих аппаратов… То, что мы

производим пока, слишком грубо, особенно по сравнению с человеческим механизмом… А министерство финансов чинит прямо таки недопустимые

препятствия работе, ведущейся в исследовательских институтах, отказывает в необходимых кредитах для увеличения штатов, само устанавливает

заработную плату, само назначает поставщиков…
Мишетта понимающе покачивала головой.
— Как же тогда дело вести, да еще хорошо? — спросила она.
— Ты дашь нам кофе, Мишетта? Принесешь вниз, а?
Кристо спустился в подвал. Луиджи покачивался в продавленной качалке, вместе с ним на голых кирпичных стенах раскачивались полосы теней и света,

и бессонные автоматы. Кристо взобрался на табуретку.
— Я буду часто приходить к тебе на завод, Луиджи… Господин Мерсье сказал, чтобы я звал его просто Робер, но я еще не привык… Знаешь, он мне

много удивительного про машины рассказывал: «Если бы ты только знал, — говорит, — какие они глупые и смешные, эти кибернетические машины!» — вот

что он мне сказал.
Кристо соскочил с табуретки и продолжал рассказывать, подражая господину Мерсье:
— «Не следует требовать от них большего, чем они могут дать! Люди любуются ими и говорят: «Какие же они умные! Подумайте, простая машина…» А я

гляжу на них и посмеиваюсь: они до того невероятно комичные, невозмутимые до смешного.

Кристо соскочил с табуретки и продолжал рассказывать, подражая господину Мерсье:
— «Не следует требовать от них большего, чем они могут дать! Люди любуются ими и говорят: «Какие же они умные! Подумайте, простая машина…» А я

гляжу на них и посмеиваюсь: они до того невероятно комичные, невозмутимые до смешного. Иной раз я им прямо в лицо хохочу! — хлоп, бряк, щелк — а

дело то совсем в другом… Слишком уж они важничают и не понимают, до чего смешны!»
Кристо вскарабкался на табуретку.
— Он не уважает свои машины, господин Мерсье, то есть я хочу сказать Робер. Луиджи, расскажи мне еще раз об органических соединениях, которые

начинают теперь применять в кибернетических системах. Ты сказал, что полупроводники…
Париж — Фонтвиель
1959 — 1963