С начала мая Берлиак стал пропускать занятия в лицее; теперь Люсьен встречался с ним после уроков на улице Пети?Шан, в баре, где они пили вермут «крусификс». Однажды во вторник, после полудня, Люсьен застал Берлиака, который сидел за столиком перед пустой рюмкой.
«Явился, — сказал Берлиак. — Послушай, мне надо расплатиться, а у меня в пять прием у дантиста. Подожди меня, он живет рядом, я в полчаса обернусь». — «О'кей, — отвечал Люсьен, плюхаясь на стул. — Франсуа, дайте мне белого вермута». В этот момент в бар вошел мужчина и, заметив их, удивленно улыбнулся. Берлиак покраснел и поспешно встал. «Кто бы это мог быть?» — спросил про себя Люсьен. Пожимая руку незнакомцу, Берлиак встал так, что закрыл от него Люсьена; он что?то говорил тихим, быстрым голосом, а незнакомец отвечал ему громко: «Да нет, малыш, нет, ты неисправим, ты навсегда останешься паяцем». И в то же время, приподнявшись на носках, он со спокойной уверенностью разглядывал Люсьена через голову Берлиака. Ему можно было дать лет тридцать пять, у него было бледное лицо и великолепные седые волосы. «Наверняка это Бержер, — подумал Люсьен, и сердце его громко стучало, — как он красив!» Берлиак взял мужчину с седыми волосами под локоть каким?то робко?властным жестом.
— Пойдемте со мной, — сказал он, — я иду к дантисту, это в двух шагах отсюда.
— Но ты, кажется, с другом, — ответил тот, не сводя глаз с Люсьена. — Ты должен представить нас.
Люсьен встал, улыбаясь. «Попался!» — подумал он, щеки у него горели. Берлиак втянул шею в плечи, и Люсьену показалось на мгновение, что он сейчас откажется их знакомить.
— Ну, представь же меня, — весело сказал он. Но едва он это сказал, кровь прихлынула к его вискам; ему хотелось бы провалиться сквозь землю.
Берлиак развернулся и, не глядя на них, пробормотал:
— Люсьен Флерье, мой товарищ по лицею, господин Ахилл Бержер.
— Господин Бержер, я восхищаюсь вашими работами, — чуть слышно сказал Люсьен; Бержер обхватил его руку своими длинными тонкими пальцами и заставил его сесть. Наступила тишина; теплый, нежный взгляд Бержера обволакивал Люсьена; он все еще не отпускал его руки.
— Вас что?то тревожит? — мягко спросил он.
Люсьен откашлялся и в упор посмотрел на Бержера.
— Да, тревожит! — четко ответил он. Ему казалось, что он сейчас выдержал испытания обряда посвящения. Берлиак с секунду помешкал и, бросив на стол шляпу, со злостью снова сел на свое место. Люсьен сгорал от желания рассказать Бержеру о своей попытке самоубийства: ведь перед ним был человек, с которым следовало говорить о таких вещах грубо и без подготовки. Но из?за Берлиака Люсьен не решался ничего сказать, он ненавидел Берлиака.
— Есть у вас ракия? — спросил Бержер официанта.
— Нет, ракию они не держат, — с готовностью ответил Берлиак, — в этой лавочке вообще выпить нечего, кроме вермута.
— А что это желтое там, в графине? — спросил Бержер с мягкой непринужденностью.
— Это белый «крусификс», — ответил официант.
— Отлично, дайте мне его.
Берлиак вертелся на своем стуле: казалось, он разрывался между желанием расхвалить своих друзей и опасением выставить напоказ Люсьена в ущерб себе. Наконец он мрачно и гордо сказал:
— Он хотел убить себя.
— Черт возьми! — воскликнул Бержер. — Я так и думал.
Опять наступила пауза; Люсьен скромно потупил глаза, но думал про себя, скоро ли уберется Берлиак. Бержер вдруг взглянул на часы.
— А как же твой дантист? — спросил он.
Берлиак нехотя встал.
— Проводите меня, Бержер, — попросил он, — это в двух шагах.
— Зачем, ты же вернешься. А я составлю компанию твоему товарищу.
Берлиак постоял с минуту, переминаясь с ноги на ногу.
— Валяй, беги, — сказал Бержер властным тоном, — найдешь нас здесь.
Берлиак постоял с минуту, переминаясь с ноги на ногу.
— Валяй, беги, — сказал Бержер властным тоном, — найдешь нас здесь.
Едва Берлиак вышел, Бержер поднялся и бесцеремонно уселся рядом с Люсьеном. Люсьен долго рассказывал ему о своем самоубийстве; он также признался, что желал свою мать, принадлежит к садистско?анальному типу, но, в сущности, ему ничего не нравится, и все в нем было комедией. Бержер слушал его молча, пристально на него глядя, и Люсьен находил, что это очень приятно — быть понятым. Когда он закончил, Бержер фамильярно обнял его за плечи, и Люсьена окутал запах одеколона и английских сигарет.
— Знаете, Люсьен, как я называю ваше состояние? — Люсьен с надеждой смотрел на Бержера: нет, он не ошибся.
— Я называю его Смятением, — сказал он.
Смятение — начало слова было нежным и чистым, словно лунный свет, но заключительное «ие» звучало громким медным звуком охотничьего рожка.
— Смятение, — повторил Люсьен.
Он чувствовал себя строгим и встревоженным, как тогда, когда признался Рири в том, что он лунатик. В баре было темно, но распахнутая дверь выходила на улицу, на светлую, золотистую дымку весны; под тонким ароматом, который источал холеный Бержер, Люсьен улавливал тяжелый запах темного зала, запах красного вина и сырого дерева. «Смятение… — думал он, — и куда только оно меня заведет?» Он толком не знал, что в нем открылось, — какое?то достоинство или новая болезнь; почти у самых глаз он видел подвижные губы Бержера, которые без устали то скрывали, то открывали блеск его золотого зуба.