Дети Хедина

Автор: Ник Перумов

Жанр: Фэнтези

Год: 2013 год

,

Ник Перумов. Дети Хедина

Предисловие
«Было это давно и неправда», когда ваш покорный слуга впервые оказался в роли «наставника» и «руководителя мастер-класса». Шёл благополучный во всех отношениях 2006-й год, пиратство ещё не поставило официальное книгоиздание на колени, уткнув ему в затылок ствол пистолета, о мировом экономическом кризисе никто не слышал, жизнь казалась безоблачной, ну, или почти безоблачной.
В течение полутора десятков лет до этого я писал в полном одиночестве, особенно после переезда на работу в Америку. Сеть и редкие конвенты были единственным «окном» в русскую среду авторов и читателей фантастики. Возможность поделиться накопленным и взглянуть со стороны на то, что сам я считал «столпами жанра», подкупала, и так я неожиданно для самого себя, по просьбе организаторов Роскона, возглавил «мастер-класс».
С тех пор прошло уже почти семь лет, но мастер-класс или просто МК, стал не просто регулярным. Он превратился в тесно сплочённую группу единомышленников, людей, поддерживающих друг друга, при всём разнообразии писательских стилей и методов.
С тех пор МК собирается регулярно — это если не считать постоянного общения в сети, поистине уничтожившей расстояния. Участники совершенствовались, у них выходили романы и повести, многочисленные рассказы; но не представлялось случая собрать всех этих авторов вместе.
В этом сборнике мы исправляем помянутое выше упущение.
Под одной обложкой здесь встретились самые разнообразны рассказы и небольшие повести. Ни одно не писалось специально «под сборник», нам хотелось представить читателям всю когорту авторов в их изначальном разнообразии.
Но откуда это странное название? Что за «дети Хедина», ведь у него никаких детей никогда не было? Более того, кто помнит мои книги, даже само появление оных грозило ему в бытность Истинным Магом неотвратимой гибелью?
И, сколь бы соблазнительно (и лестно) не было бы мне приписать себе «рождение» представленных в сборнике авторов, это тоже не так: на мастер-класс они пришли уже зрелыми людьми, со своей позицией и тематикой, своими излюбленными приёмами и узнаваемым стилем. Нет, здесь дело в другом: если охарактеризовать одним словом тех, чьи тексты вы найдёте под обложкой, я бы выбрал слово «миро-творцы», с ударением на «ы».
Им интересно именно творить миры. С этого лично у меня начинается любая история — с картины, пейзажа, на фоне которого разворачивается некое действие, сперва, быть может, не совсем понятное даже мне самому. Все, кто пришёл в наш (уже давным-давно не «мой») мастер-класс — все они немного маги, создатели собственных миров, их творцы. Миры самые разные — от небольшого, подобно театральным подмосткам — до огромных, бескрайних вселенных, вроде Упорядоченного.
Всё меняется, изменился и сам мастер-класс — мероприятие, где Мастер учит, наставляет, указывает на ошибки и объясняет, как их исправить, перерос в «семинар» — содружество не подмастерьев, а писателей, каждый из которых имеет собственный голос, творческую манеру. Именно это, своеобразие и необычность каждого, мы и хотели представить в сборнике.
Он — не первый результат работы литературного семинара. Осенью 2012 года стартовал проект «Ник Перумов. Миры», авторами которого стали участники мастер-класса. В хорошо известную читателям вселенную Упорядоченного пришли новые имена, со своим видением и представлением, как должно быть. Я счастлив и горд, что давно придуманный мною мир дал толчок к публикации романов Дарьи Зарубиной и Аркадия Шушпанова, Натальи Каравановой и Эрика Гарднера, что на подходе книги Натальи Болдыревой и Юстины Южной, Сергея Игнатьева и Ирины Черкашиной…
Над проектом семинар работает единой командой.

Но авторам приходится творить в пределах вселенной Упорядоченного, вписывать свои образы, идеи, сюжеты в уже знакомый читателю мир.
Здесь же, в этом сборнике, участники семинара получили возможность снова выступить командой, только на этот раз подарить читателю ключи от дверей в свои собственные миры. Миры совершенно разные. Под обложкой «Детей Хедина» собраны и героическая фэнтези, и НФ, и мистика, фантастика боевая, романтическая, социальная. Но главное, что объединяет тексты сборника, это неустанный поиск во всем множестве миров гармонии, чистоты сердца и твердости духа, не формально правильного действия или решения, а верного, истинного, настоящего, идущего от сердца. Поиск того, что мы называем «миром в душе», в микрокосме, вселенной, уместившейся в одном человеке. «Миро-творцы» из литсеминара не насаждают мир, но пытаются сделать то, что важно читателю сейчас — принести мир в душу читателя. Дать надежду. Истории, рассказанные авторами сборника, печальные или светлые, яркие или меланхолично-задумчивые, оставляют одно общее ощущение — того, что непримиримые, казалось бы, конфликты разрешимы, что в самую страшную минуту найдутся силы бороться и жить, что всегда есть то, ради чего продолжать жизнь и борьбу. Люди, не совсем люди, да и совсем не люди приходят на помощь друг другу, Судьба благоволит не сильным, а чистым сердцем. И всегда есть вера в то, что, даже если все плохо, «все будет хорошо».
Сборник назван «Дети Хедина» не потому, что ваш покорный слуга «породил» литературные карьеры его участников, а потому, что подобно Хедину каждый из них может и умеет творить собственные миры. Миры, куда читатели готовы идти следом за автором. Мало придумать «мир с зелёным солнцем», как говорил профессор Толкиен, мало даже обосновать наличие в нём именно зелёного светила; важно, чтобы за автором туда последовал бы читатель, увлечённый именно характерами персонажей, а не просто красивыми декорациями.
Не тратя драгоценное время читателя, кратко представим авторов сборника и их рассказы.
Открывает книгу повесть «Отцова забота», однако о ней мы по понятным причинам поговорим в самом конце.
Оля Баумгертнер, автор «Охотника за ведьмами», уже опубликовала три книги: «Колдовская компания», «Связующая магия» и «Коготь дракона». Оля — рассказчик спокойный и обстоятельный. В «Охотнике…» она намеренно обращается к классическому сюжету — мы и они, люди и колдовской народ, что дальше? Непонимание, страх, презрение, ненависть? И как можно пройти по грани меж этих двух миров, поражая худшее, что есть в обоих, и стараясь спасти лучшее? Ян, герой «Охотника…» как раз и отказывается от навязшего в зубах «выбора», не решает «с кем быть». Он раз и навсегда решил, что останется на стороне собственной совести. Кто-то из читателей, возможно, не согласится с его выбором, но так именно это и является задачей автора — предложить читателю самому решить, что правильно и что нет.
Наталья Болдырева запомнилась своим дебютным романом «Ключ». В настоящем сборнике она выступает с рассказом «Продавцы надежды». Всесильные технологии порождают веру в себя ничуть не менее сильную, чем мировые религии. Но потом вера замыкает круг, ибо, хоть и сильна, и способна сподвигнуть на великие дела, точно так же способна сделать человека рабом своей собственной веры. И дорога к другим начинается с шага к себе самому…
«Весенний трамвай» Дарьи Зарубиной, что дебютировала романом «Свеча Хрофта» в рамках уже упоминавшегося выше проекта — рассказ-акварель, рассказ-звучание. Рассказ о времени, что не всесильно, о тайне, кроющейся под нашими ногами.

Рассказ о времени, что не всесильно, о тайне, кроющейся под нашими ногами. Поэтика старого города, трамвая, соединившего причудливой сетью человеческие судьбы. Рассказ о надежде, о том грозном чуде, что удаётся повернуть на пользу хорошим людям, побеждающим, как и положено. И не надо думать, что линии волшебного трамвая проложены в вашем городе, как того захотелось каким-то скучным проектным конторам…
Сергей Игнатьев соединяет в «Маяке для Нагльфара» классичность советской военной прозы с мистикой Третьего рейха. Новому поколению русской фантастики нельзя уходить и отказываться от темы Великой Отечественной, чем дальше, тем более важным это окажется для сохранения нашей культурной идентичности.
Наталья Караванова также дебютировала в крупной форме романом «Сердце твари», выпущенной в рамках проекта «Миры». Её рассказ «Там» — история выбора, я бы сказал — азбука того, как оставаться человеком, когда, казалось бы, никакого выбора нет и быть не может. Лаконично и жутко, нарочито сдержанным, повседневным языком, внезапно перемежающимся вспышкой чувств, как костёр в ночи.
Повесть Людмилы Минич «Широкими мазками» — неторопливый в сюжетном плане текст, основное действие которого сосредоточено во внутреннем мире героев. Это сложнейшая химия единственного касания двух судеб, итог которого — еще одна спасенная, а может — навек отравленная прикосновением к невыразимому потерянная душа.
Если бы был такой официальный жанр — семейная фантастическая литература, то его ярким образцом стал бы рассказ Милы Коротич «Пылесос». Даже не семейная фантастика — мамина. Это удивительно яркий, чуть ироничный сплав фантастики, притчи и доброй сказки с хорошим и спокойным концом, которую рассказывает на ночь мама. И после этой сказки не боишься спать без света, потому что за стеной твои родители — самые сильные, надежные и мудрые люди на земле, почти супергерои. Почти?
Текст Юлии Рыженковой «Джем» — это нерв, это обнаженные высоковольтные линии чувств и эмоций, напряжение которых захлестывает героев, ломая, калеча и одновременно очищая. Таков же и стиль рассказа — рваный, мучительно-искренний. Героиня Юли оказывается удивительно сильной в своей чувственной беззащитности.
Не таков герой рассказа Павла Сидоренко «Отражение. Гамма-синий». Это беглец. Он не готов остаться лицом к лицу со своим страхом, он предпочитает отправиться на край вселенной за призрачной надеждой. Но все оказывается не тем, чем кажется. Но… не будем раскрывать интриги.
«Лилипуты в Бробдингнеге» Максима Тихомирова — рассказ-загадка, рассказ-игра. Зажатое в тисках голода человечество вроде бы отыскало решение задачи, открыло неиссякаемый источник пропитания. Но… полноте, человечество ли? Или что-то его только напоминающее? Или что-то совсем иное, чужое и жуткое, только принявшее облик человечества? Персонажи Свифта? Мы нынешние? Те, кто пришёл нам на смену?… Но, кто бы то ни оказался, он не может называть себя человеком, если его ведет лишь одно желание — набить брюхо.
В более традиционной фэнтезийной манере выполнена повесть Надежды Трофимовой «Черный брат». Средневековый монастырь, молодой отступник, в чьем сердце вступили в последний поединок долг и чувство. И неожиданная развязка, расставляющая все по своим местам. Благодаря неторопливому и ровному стилю повести не замечаешь, как с головой погружаешься в мир черных братьев, как захватывает и увлекает история и до самой последней страницы не отпускает напряженное ожидание развязки.
Женщина творит новые жизни. Это её величайшее предназначение. Но что делать, если, как в рассказе «А-кушерка» Натальи Фединой, рождение маленького человечка становится сродни работе сапёра? Если работа акушерки — не только помогать прийти в этот мир, но и безжалостно уничтожать рождающихся «иных», что опаснее атомной бомбы, как совместить великий женский долг и призвание с этой беспощадностью? где проходит граница и есть ли она вообще?
Дивный новый мир в рассказе Ирины Черкашиной «Путь атлантов» — о ловушке, что расставляет коварное совершенство, о том, как, стремясь «дать счастье», разум зачастую убирает саму необходимость думать, стремиться, бороться, искать.

Женщина творит новые жизни. Это её величайшее предназначение. Но что делать, если, как в рассказе «А-кушерка» Натальи Фединой, рождение маленького человечка становится сродни работе сапёра? Если работа акушерки — не только помогать прийти в этот мир, но и безжалостно уничтожать рождающихся «иных», что опаснее атомной бомбы, как совместить великий женский долг и призвание с этой беспощадностью? где проходит граница и есть ли она вообще?
Дивный новый мир в рассказе Ирины Черкашиной «Путь атлантов» — о ловушке, что расставляет коварное совершенство, о том, как, стремясь «дать счастье», разум зачастую убирает саму необходимость думать, стремиться, бороться, искать. Наша сила есть продолжение наших слабостей, и что случится с ней, если убрать их, если избавиться от недостатков и ограничений?
Рассказ Аркадия Шушпанова «Служивый и компания» можно было бы назвать социальной фантастикой, но это не плакатно-едкая, хлесткая сатира на общество, а пронзительно-печальная история о судьбе, истории, памяти человека и человечества. «Служивый» — рассказ о дружбе, памяти, об ответственности перед собой и о человечности. Но хранители этой человечности… не совсем люди.
Юстина Южная в «Чужой» шаг за шагом следит за безумной любовью, за тем, что за любовь принимают. Но на самом деле самой любви там вовсе нет. Есть её призрак, мучительные воспоминания, разрываемые с кровью связи душ и сердец. Произведённый во спасение «обмен разумов» оборачивается напрасной жертвой ради своей и чужой любви. «Чужая» — это кровь сердца, сродни лебединой песне. В ней слышен чистый и сильный голос чувства — то, что отличает все тексты Юстины Южной.
Герой повести Натальи Колесовой — дом. Таинственный, открытый, как сердце его хозяйки. Дом-перекресток и дом-приют. Воплощенная надежда, которой так не хватает в этой вселенной одиночества и потерь. «Дом» — лиричная, очень женская проза.
Надежда Карпова в рассказе «Фея света» предлагает нам взглянуть на сложный и запутанный мир, где властвует загадочная всемирная сеть Вирж, но взглянуть — глазами совсем молоденькой, наивной и романтичной девушки. Аинде предстоит решить — верить или не верить, простить или лелеять обиду, позволить себя защитить или стать защитницей близких, феей света.
«Отцова забота» — рассказ о вечных темах, о долге и ответственности, о верности и о прощении. Об умении простить даже то, что, казалось бы, простить невозможно. Повесть нельзя разобрать на части и рассортировать, «кто что делал».
Каждое слово, каждый образ — независимо от того, кем был предложен вначале — стал общим. Нет нужды вдаваться в подробности, «кто что придумал». Соавторство позволило взглянуть на события с двух сторон, ярче показать то, что каждый из нас по отдельности, быть может, оставил бы без внимания. Мне кажется, получилось интересно. Но окончательный вердикт может вынести только читатель…
В нашем мастер-классе нет заданных тем или излюбленных жанров, есть только один критерий — писать интересно. Надеюсь, так же интересно будет и читателю, что откроет этот сборник, что он найдёт для себя авторов по душе, и эти рассказы станут только первым шагом к новым книгам.
Ник Перумов
Ник Перумов, Дарья Зарубина
Отцова забота
— Что, взяли?.. Взяли, да?.. Пять девчат, пять девочек было всего, всего пятеро!.. А не прошли вы, никуда не прошли и сдохнете здесь, все сдохнете!..
Б. Л. Васильев. А зори здесь тихие…
— Угарова! Матюшин! Машка, Игорь, оглохли, что ли?
Машка обернулась первой.

.
Б. Л. Васильев. А зори здесь тихие…
— Угарова! Матюшин! Машка, Игорь, оглохли, что ли?
Машка обернулась первой. Она всегда реагировала на долю секунды раньше Игоря. И раньше, в детстве, умудрялась осалить его в первую же секунду игры, и Игорю приходилось гоняться за ней по двору, пока Машке самой не надоест бегать. И потом, на фронте, когда фриц уже выцеливал его из засады, Машка успела выстрелить раньше. За тот фронтовой должок Игорь так и не рассчитался — развела их война, его на Первый Украинский, ее на Первый Белорусский, — зато поднакопил новых за время учебы. То там Рыжая вытянет, то тут подскажет. Вот и сейчас оказалась быстрее, перехватила бегущего Фимку, выросла перед ним, не дав налететь на Игоря.
— Ефим, ты чего кричишь?
— Чего, чего! Декан срочно вызывает, вас обоих. Виктор Арнольдович сказал, немедля, мол, из-под земли, Ефим, голубчик…
— Иди в баню, Фим, — оборвал Игорь, — честное слово, не до шуток. Ты-то уже отмучился. А нам еще до распределения…
— Два пучка нервов и один холодный труп, если будешь куражиться, — саркастически подхватила Машка. — Так что… ха-ха отменяется. В очереди стоим. Талоны на светлое завтра получать.
Стояли они вовсе не в очереди. А в холле второго этажа возле большого окна. Очередь была рядом, за поворотом коридора.
Возле одной из аудиторий, где на высоких, до потолка, дверях красовалась начищенная до нестерпимого сияния бронзовая табличка «Государственная комиссия по распределению», в коридоре толпилось около сотни парней и девчат. Почти половина ребят — в несколько уже поношенной, хотя сегодня выстиранной и отглаженной военной форме, очень многие — с желтыми и красными нашивками за ранение на правой стороне груди и орденскими колодочками на левой. Остальные были в темно-синих двубортных костюмах с петлицами, явно форменного вида. И тут у многих виднелась россыпь наградных лент. Девчонки надели строгие, ниже колена, темные платья. И только те, кто не успел повоевать или не хотел вспоминать о том, что успел, оделись так, как велела погода, — в светлые пары и платьица- восьмиклинки, явно перешитые из чьих-то довоенных нарядов. Форменное платье было и на стоявшей у окна Машке. Игорь был уверен: Уварова наденет другое — зеленое — цвета травы, она еще на фронте все мечтала о том, как выучится и придет на распределение в зеленом. Но, видимо, передумала. Кто мог понять эту Машку?..
А за окном виднелись недавно подстриженные старые каштаны и скамейки, где уже рассаживались счастливцы, получившие распределение. Кто-то радостно размахивал руками, рисуя размашистыми жестами блестящую картину собственного будущего. Кто-то хмуро выковыривал носком начищенного сапога пробившуюся между каменными плитами травку. Не повезло — не в секретный институт, не на самоновейший завод, а куда-нибудь в глубинку, поднимать сельское хозяйство или выковыривать из полей и готовящихся к осушению болот оставшуюся с войны смертоносную «память»: неразорвавшиеся снаряды, мины…
Машка отвернулась от окна. Уселась на подоконник. Игорь не мог оторвать взгляда от заполняющегося выпускниками двора.
— Я получил, — не утерпел Фимка, уж очень хотелось похвастаться. — В институте останусь. На кафедре непрямых и скрытых воздействий. А вам Арнольдыч как раз и велел передать, мол, за распределение надо поговорить. Так что давайте, давайте, ноги в руки и вперед! Отец ждать не любит.
Виктор Арнольдыч и правда был из тех, кто ждать не умел. Да и где ему было научиться? — каждое слово его исполнялось мгновенно, потому что от одного укоризненно-печального взгляда декана все внутри переворачивалось, и казалось, что ты не урок недоучил, не лекцию пропустил, а Родину предал.

Он никогда не повышал голоса, со всеми был дружески-ласков. И потому все звали декана просто Арнольдычем, а чаще — Отцом. Не по фамильярно-фронтовому «батей», который и от губы отмажет, и на что иное глаза закроет, коль дело знаешь, а именно Отцом. Строгим, но справедливым. Даже присказка имелась у старших курсов: «Бога побойся, Отца не позорь». Словно наделили декана особым даром, не то чтобы магическим — магов здесь на каждом углу хватало. Просто было в нем что-то, в добром его мудром взгляде, в тембре голоса, отчего — попроси он отдежурить лишний день, сгонять в город с документами, выучить за ночь новую тему и назавтра лекцию младшим курсам прочитать — хотелось тотчас броситься: выполнить, выдержать, оправдать.
— Идем, Игорек. Девчонки! Света, Таня, очередь подержите? Арнольдычу мы зачем-то понадобились…
— Еще б не понадобились, вы ему экзамены лучше всех сдали, — буркнула блондинистая Татьяна, холодно глядя на Машкину верхнюю пуговицу. Маша подобралась, готовая ответить колкостью.
— Не завидуй, Танюха, все равно ты самая красивая девушка на курсе! — разрядил обстановку Игорь.
Машка едва слышно фыркнула и зашагала по коридору. Игорек насмешливо козырнул зарумянившейся Таньке и в два широких шага догнал подругу.
— Маш, ну не обращай внимания, — заговорил он. — Ты лучшая. Все же знают, хотя кое-кому это и поперек горла.
— Я не лучшая и в лучшие не набиваюсь, — отозвалась Машка, — я просто учить умею.
— Вот я и говорю — лучшая, — улыбнулся Игорь. — Не переживай так. Ничего плохого Отец не скажет. Может, он нам что-то получше выбрал. Тебе — как надежде магической науки, а мне — как твоему главному прихвостню и прихлебателю.
Машка напряженно улыбнулась. Отчего-то к Отцу она всегда шла с неохотой, хотя — Игорь знал — боготворила его, как и остальные на курсе. Но в том была вся Машка — не умевшая, как все…
В просторных, светлых коридорах собирались группками студенты. Машкины каблуки четко выбивали часовой звук из до блеска натертого паркета. С портретов на стенах смотрели солидные академики и доктора наук. Игорь представил себя на одном из этих портретов. Нет, не получается. Мог представить себя студентом, солдатом, даже штатным магом в каком-нибудь небольшом городке, лучше на Севере. Северная надбавка при их образовании — серьезные деньги. Матери бы отсылал с братишками и сестрами, по аттестату. А на портрете в альма-матер лучше смотрелась бы Рыжая. Хотя зря ее прозвали Рыжей. Волосы у Машки были скорее цвета червонного трофейного золота. Был у Игоря раньше брегет, он у мертвого немецкого офицера взял. Девчонке одной подарил, когда с войны вернулся. Девчонка уже замужем та, а брегет Игорь помнил. Золотой, настоящий, с зеленым камнем.
Сейчас пожалел, что Машке не подарил. У нее на фронте волосы коротко острижены были и выгорели до рыжеватого, вот и не заметил, что цвет тот же. Только глаза у Машки не зеленые, а серые. Когда смотрит строго, кажется, что на грудь мраморную плиту положили. Этого Машкиного взгляда многие боялись.
Стайки студентов сновали туда и сюда, окунались в солнечные лучи, бившие сквозь высокие арочные окна, словно купались в них; золотились кудри девушек. Выпуск. Распределение. Молодые специалисты получают дипломы, нагрудные знаки и направления на работу — как писали в газетах, «во все концы нашей необъятной Родины». Строго, но по-родительски смотрел на веселую молодую кутерьму бронзовый Сталин. Игорь бросил быстрый взгляд на фигуру вождя. Машка глаз не подняла, задумалась, еще ниже опустила голову и прибавила шагу.

Строго, но по-родительски смотрел на веселую молодую кутерьму бронзовый Сталин. Игорь бросил быстрый взгляд на фигуру вождя. Машка глаз не подняла, задумалась, еще ниже опустила голову и прибавила шагу.
На календаре была пятница, двадцать второе июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года.
Старинное здание в центре Москвы знавало всякие времена. Было оно построено как юнкерское училище, по последнему слову тогдашней техники, с огромными классами и амфитеатрами аудиторий, гимнастическими залами и неоглядным плацем. После революции юнкеров, конечно, не стало; а вот иные преподаватели так и остались. Да и чего было б не остаться? Если дело свое знаешь, кто ж тебя тронет?..
Девушка в небесно-синем платье и парень в офицерской форме, с начищенными сапогами, торопливо шли по коридору. Игорь то и дело кивал кому-то из знакомых. Мраморная лестница с гипсовыми бюстами античных ученых и магов в нишах. Высокие белые ступени с едва различимыми розоватыми и серыми прожилками.
А если сбежать по этим, любому дворцу на зависть, ступеням до самого низа, распахнуть тяжеленные двери с бронзовыми ручками и завитками, чуть отойти и повернуться — то откроется скромная черная табличка, на первый взгляд обычная учрежденческая, как тьма-тьмущая от Калининграда до Петропавловска-Камчатского и от Нарьян-Мара до Кушки. Однако, если прочесть красовавшиеся на табличке золотые буквы…
«Министерство высшего и среднего специального образования СССР. Московский ордена Трудового Красного Знамени институт гражданской и оборонной магии».
* * *
Они миновали парадную лестницу и теперь бежали через бывший плац. В двадцать первом году, едва кончилась Гражданская, здесь посадили парк — первые студенты и первые профессора, кого удалось собрать по всей матушке-России. Потом, правда, многие вернулись из эмиграции, и ученики, и преподаватели. Прошлое тут поминать было не принято. За тридцать лет деревья разрослись, поднялись высоко, роскошные кроны сплелись над дорожками — тут, конечно, постарался факультет растениеводства. На головы Маши и Игоря упала зеленая тень, защебетали птицы — если глаза закрыть, то кажется, словно ты в самом настоящем лесу. Кабинет декана располагался в заднем корпусе, рядом с ректорским. Здесь народу почти не было — оно и понятно, преподаватели все сейчас на распределении.
Дверь в приемную Виктора Арнольдовича Потемкина, доктора магических наук, профессора, члена-корреспондента АН СССР, украшали вычурные бронзовые и каменные маски. В любом другом учреждении (ну, кроме министерств внутренних дел и государственной безопасности) это смотрелось бы дико. Но не здесь. Отец сам не жаловал этой вычурности и помпы, но менять ничего не велел, мол, так заведено. Нужны людям атрибуты власти и могущества — пусть будут. Истинная сила — она не в атрибутах.
Как всегда, маски взглянули на посетителей холодно и подозрительно. Как всегда, Маша с Игорем кивнули, прошептав слова-пропуск. Распахнулись темные, как глаз грифона, дубовые створки.
Секретарша Нина Вейнгардовна ласково кивнула выпускникам:
— Заходите, заходите, Угарова. И ты, Матюшин. Как сапоги-то начистил!.. Виктор Арнольдович уже ждет.
Проходя мимо зеркала, Маша, само собой, мельком взглянула и тотчас поморщилась, принявшись одергивать и оправлять слишком длинное и свободное в груди платье.
Двойные двери. Не простые — из танковой брони. Ходили слухи, что эти броневые листы Арнольдыч, закончивший войну генерал-майором, велел снять с лично им уничтоженных в Берлине «королевских тигров», когда последние фрицы попытались вырваться из кольца. Но это, разумеется, были только слухи.

Но это, разумеется, были только слухи.
В кабинете царил полумрак. Окна тщательно зашторены, горит только зеленая лампа на просторном письменном столе. Стены отделаны мореным дубом, и по ним тоже развешаны бесчисленные талисманы и обереги. Создать универсальную защиту пока никак не удавалось.
Декан поднялся Маше и Игорю навстречу. Немолодой и погрузневший, лысоватый, с обгорелой левой щекой — фронтовая память, он скорее напоминал провинциального счетовода, нежели заслуженного ученого, мага и профессора.
— Здравствуйте, ребята. — Он указал на длинный кожаный диван вдоль стены: — Садитесь. Как полагаете, зачем я вас вызвал?
Отец часто начинал разговор так, когда речь шла о неприятном. Вопрос хоть и был риторическим, но невольно в груди поднималось желание оправдаться — не важно, за что, потому что если уж Отец посадил тебя на диван и спрашивает: есть за что оправдываться.
— Фимка… То есть староста товарищ Кацман сказал, что насчет распределения… — осторожно ответил Игорь. Ему очень хотелось пригладить не поддающиеся никакой расческе вихры, но руки словно присохли, вытянутые по швам, как и положено при стойке «смирно».
— Вольно, Матюшин, — заметив, усмехнулся Виктор Арнольдович. Тяжело припадая на левую ногу, похромал к дивану. — Садитесь, садитесь. Разговор неофициальный. Хотя тебе, Игорь, за пару твоих шуток… — он погрозил пальцем. — Одних мышей твоих вспомнить, к девушкам ночью на Восьмое марта запущенных…
Игорь сконфуженно уставился в пол. Щеки быстро заливало румянцем.
— Виктор Арнольдович, товарищ декан… — Маша осеклась, так и не договорив. Добрый, ласковый взгляд декана заставил ее опустить глаза.
— Не о Гошкиных шалостях речь, — невесело улыбнулся Потемкин. Вздохнул, поморщился, поудобнее передвинул плохо слушающуюся ногу. — У меня для вас, ребята, есть персональное распределение.
— Персональное распределение? — только и смог пробормотать Игорь. Это был удел отличников, сталинских стипендиатов, а он — нормальный хорошист, и «четверок» у него поболее, чем одна. Диплом, правда, на пятерку, но… Может, за компанию с Машкой решил Отец и его запихнуть в какое-нибудь индивидуальное «светлое будущее».
— Персональное. Вы ведь одноклассники, одногодки, из города Карманова?
— Так точно, — вырвалось у Игоря привычно-военное.
— Вот именно. Вместе росли, вместе учились… — декан пристально взглянул на них, и Машка тотчас покраснела, потянулась рукой поправить волосы, но остановила себя.
— Мы просто друзья, Виктор Арнольдович. Друзья с детства, на одной улице жили…
— Это-то и хорошо, дорогие мои. Громких слов говорить не стану, просто скажу, что пришел из города Карманова запрос… сразу на двух наших выпускников. Горсовет слезно просит, в главке мне ответили — на ваше, товарищ Потемкин, усмотрение. И я подумал о вас. Вы, Мария Игнатьевна, и вы, Игорь Дмитриевич, распределяетесь в распоряжение председателя Кармановского горисполкома.
Игорь ошарашенно посмотрел на Машку. Рыжая подняла глаза на декана, и тот не выдержал этот тяжелый мраморно-серый взгляд. Поднялся, подошел, остановился напротив Машки и Игоря.
— Что, удивлены? — словно объясняясь за свое решение, проговорил он, только к чему было объясняться, Игорь понять не мог.

— Конечно, я бы тоже удивился. Не на стройки пятилетки, не на восстановление разрушенного и даже не на борьбу с той нечистью, что на наших западных границах бродит. Но в том-то и дело, что маги, они всюду нужны. В иных местах и без них справятся — инженеры, врачи, шахтеры или строители, хотя с чародеями, конечно, легче дело пойдет; а есть места, где только маги и помогут. Что спросить хочешь, товарищ Угарова?
— Что же… что же там случилось, Виктор Арнольдович? В Карманове? И почему… мы?
— Не волнуйтесь, Машенька, ничего там не случилось, — с неожиданной теплотой в голосе заверил Арнольдыч. — Просто выпала такая возможность. Ни одного чародея там не осталось, ни в больнице, ни в милиции. Не говоря уж о сельхозотделе или горздраве. Вот они и просят, просят, а где ж на всех чародеев-то враз напасешься? Городок мелкий, кто о нем помнит? Стройки и заводы волшебников требуют, министры, руководители главков у меня в приемной сидят, дверьми, случается, хлопают, ругаются, мол, подавай, Потемкин, специалистов! А только не зря я деканом стал, и войну не зря прошагал от Бреста и до Берлина, а потом еще и в Порт-Артур заглянул. И партия мне не зря вот это вот дала, — он указал рукой на стену, где в простой рамке висела внушительного вида бумага с большим гербом наверху и золотым тиснением по краям. — Лично товарищ Сталин и вручил. Каждому из наших деканов. Что если видим мы некую неотложную необходимость, по собственному пониманию, то можем отказать и замам, и завам. Вот я и отказал. Поедете домой…
Машка как завороженная смотрела туда, где висела заветная гербовая бумага. Но, приглядевшись, Игорь понял, что смотрит она не на нее, а левее, туда, где в тени на полке стояла маленькая карточка. Желтая и нечеткая с одного края. Видно, дрогнула рука у фотографа.
Со своего места Игорь не мог разобрать, что там, на карточке. И Машка не могла. Далеко, темновато в кабинете. Но Рыжая будто знала, кто на ней. И смотрела, словно в последний раз.
Может, и правда, последний. Едва ли вернутся они в стены альма-матер. Останутся в своем Карманове… при сельхозотделе или горздраве.
— Ты что, Маш, расстроилась? — заметив ее взгляд, спросил Виктор Арнольдыч, по-отечески тронул Машку за плечо. — Думала, по-другому сложится? Так ведь по-всякому бывает. Мало ли как мечтается…
— Я, когда поступала, думала, нужное что-нибудь сделать сумею, важное, настоящее. Ведь при горздраве можно и после медучилища остаться. А маги — они для другого, для подвига, — Машка покраснела и не смела встретиться глазами с сочувственным взглядом Арнольдыча.
— Подвиг, Машута, он разный бывает, — декан подошел к полочке и взял в руки снимок, на который совсем недавно смотрела Машка. — И не магия для него нужна. Нужна верность. Своей стране, своему делу. Иногда за эту верность кровью платят. Ты это хотела посмотреть?
Он протянул Машке фотокарточку. Надпись в самом уголке убористым аккуратным почерком: «23 июня 1941 года. В. А. от группы 7». На фото — девять девчонок. Все в форме. Новенькие кители, блестящие сапоги.
— Это они? «Серафимы» из седьмой? C вашей кафедры, Виктор Арнольдыч?
Декан кивнул, так и не посмотрев на снимок.
* * *
«Серафимы» — называли их потом в секретных сводках, а немцы прозвали «Черными ангелами». По правде, Серафимой была только одна. Староста. Сима Зиновьева, высокая, с толстой пшеничной косой и едва приметным волжским говором. Было две Оли, Колобова и Рощина.

Староста. Сима Зиновьева, высокая, с толстой пшеничной косой и едва приметным волжским говором. Было две Оли, Колобова и Рощина. Колобова — худенькая и чернявая, Рощина — полногрудая, мягкая, с добрыми материнскими глазами. Была Леночка Солунь. Умница, трудяга, молчунья. Была Нелли Ишимова, которую на курсе за черные с поволокой глаза звали «грузинской княжной». Юля Рябоконь, большеглазая, веснушчатая, кудрявая, как весенняя ольха. Была Поленька Шарова, в метрике значилась как Пелагея, но с самого первого дня потребовала, чтобы называли ее только Поленькой. Девчонки привыкли, преподаватели тоже. Виктор Арнольдыч тоже привык. Пусть будет Поленька. Нина Громова, спортсменка, бегунья. Сколько раз спрашивали ее, отчего пошла в маги. В институт физкультуры и спорта взяли бы без малейшего сомнения, а в магический только с третьего раза поступила. И была Сашка Швец, бестолковая, смешливая, громкая.
О них на «Т»-факультете, факультете теоретиков, знали все. Их помнили заслуженные профессора, помнили учившиеся с ними студенты, сами ставшие сейчас, десять лет спустя, ассистентами и преподавателями. Были другие портреты «серафимов» — в институтском Музее боевой славы. Парадные, политически грамотные, где — как и на всех парадных портретах — выглядели девчонки старше и суровей, как и положено погибшим за свою страну героям Советского Союза, а не вчерашним школьницам «ускоренного выпуска». На крошечной фотографии в кабинете декана они были настоящие, не отретушированные войной, молоденькие девчонки-маги, пока еще больше «ангелы», чем безжалостные фронтовые «серафимы» первого военного года.
Из-за парт ушли девчонки сразу на фронт, угодив в самый ад лета сорок первого. Их не разделили, не разбросали, оставили вместе, образовав «спецгруппу».
Так родилась легенда о «Черных серафимах». Боевых магах, пожертвовавших всем, чтобы хоть ненамного, но задержать рвавшиеся к Москве железные колонны вермахта. Три месяца страшной тенью висели они над наступавшими немцами — нападали на штабы и тылы, и там, где проносилась неуловимая девятка, не оставалось ничего живого — кроме лишь редких счастливчиков, лишившихся рассудка от творившегося кошмара и не способных ничего рассказать даже лучшим дознавателям из «Аненэрбе» и «Туле».
Три месяца Сима и ее подруги наводили ужас на добрую половину немецкой группы «Центр». Три самых тяжких, страшных, кровавых месяца. Они были невидимы, вездесущи, неодолимы. Взорванные мосты, груды металлолома на месте стремительных танковых колонн, похищенные вместе с важнейшими приказами высокопоставленные офицеры — список можно было длить и длить.
«Черные ангелы». «Серафимы». Красивое прозвище. Хоть и звучит как-то не по-советски…
Но не дождались «товарищи ангелы» Победы. Отряд пропал без вести в сентябре сорок первого. Говорили, что немцы, осатаневшие от неудач, каким-то образом ухитрились взять «серафимов» где-то в лесах под Смоленском. И расстреляли. Хотя — сумей они дотянуться до самого страшного своего кошмара — верно не стали бы просто стрелять. Припомнили бы каждую потерянную колонну, каждый развороченный мост… Полон такими красными мучениками, советскими ангелами, незримый иконостас прошедшей войны.
Но находились те, кто уверял: девчонки из седьмой группы не дались бы ни простому фрицу, ни даже их фронтовым магам. На пути их оказалось такое колдовство, что выстоять бы смог разве что сам Арнольдыч…
— Вы были с ними? — Машка умоляюще заглянула в глаза Арнольдычу, надеясь, что он продолжит рассказ.
— Был, Машута, — проговорил он с гримасой боли.

Видно, старая рана не позволяла декану так долго стоять на одном месте. Виктор Арнольдыч медленно прошелся вдоль полок, растирая ладонью нывшее бедро. — Был почти до самого конца. Мы ж вместе из класса вышли. Я за них отвечал. Но — маги, ты знаешь, на войне везде нужны — вызвало командование, обсудить — не приказать, заметь, «обсудить» только! — переброску «серафимов» на новый участок, мол, здесь они работу свою уже сделали, ерунду только всякую подчистить, без тебя, товарищ Потемкин, довершат. А когда вернулся — сказали, нет больше седьмой группы. Оставил, что называется, без отцова присмотра…
Декан замолчал. Понурился, все так и глядя на старую фотографию. Игорь, уже давно вертевшийся, как на иголках, наконец улучил момент и пихнул Машку локтем в бок: мол, чего прицепилась, Арнольдыч пожилой уже, живого места, считай, не осталось, а ты ему соль на рану сыплешь. Мало ли какое в войну бывало. Сама знаешь.
Машка сердито глянула на Игоря.
— Только девчонки мои не на подвиг шли, когда отсюда на передовую отправлялись. Подвигов из них никто не желал. Сашка замуж хотела. Сима — в аспирантуру поступить и преподавать здесь. Если бы не фрицы, не потребовалось бы им никакого героизма. И я только надеюсь, Маша, что магия тебе с Игорем не для геройства сгодится, а для работы. Нудной порою, скучной такой работы. Маги сейчас стране ох как нужны. Предгорисполкома Скворцов Иван Степаныч, знакомец мой еще по Гражданской, он вам скажет, что делать. Дипломы получили?
Молодые люди молча кивнули.
— Отлично. Вечер вам на сборы. Поезд в двадцать три пятнадцать с Курского. Купейный вагон. Вот билет… вот плацкарта [1] …
— Виктор Арнольдыч… а выписаться? А обходной лист? Сегодня ж пятница, поздно уже, — начал было Игорь.
— Обходной подпишите в учебной части у Нарышкиной, Марфа Сергеевна уже в курсе, — снова став собранным, деловитым и по-отечески ласковым, Арнольдыч вернул карточку на полку. — С паспортами идите прямо в особый отдел. Федотов тоже все знает. Много времени это у вас не займет. Так, смотрим в пакет… Направление… аккредитив на подъемные, получите тотчас по приезде в Кармановском госбанке… правда, не раньше понедельника, конечно… с направлением вам сразу должны общежитие дать. Жаль, что вы у нас не женаты, так бы сразу в очередь на квартиру поставили…
— Да у нас же там семьи, родные… вы не волнуйтесь, Виктор Арнольдович! — успокоил Игорь, которому все еще неудобно и как-то совестно было за Машкины расспросы о «Черных ангелах».
— Вы мои ученики, Матюшин, я за вас всегда беспокоиться буду. И… вот еще. — Арнольдыч подошел к Маше, вытянул из-за ворота серебряную цепочку с небольшим крестиком. Снял с себя и поманил Рыжую, жестом прося нагнуть голову и убрать волосы с шеи.
— Так я атеистка, Виктор Арнольдыч, — проговорила Машка. — Неужто вы в кресты верите?
— Ну-ка, дорогая моя Мария свет-Игнатьевна, не заставляй меня думать, что экзамен по символистической магии ты, чего доброго, со шпаргалкой сдавала! — Арнольдыч погрозил пальцем. — Историю креста как аттрактора забыла? Кто — и для чего! — его использовал, когда об Иисусе Христе никто и слыхом не слыхивал?
Маша немедленно покраснела. Игорь неловко завозился на диване — переживал за подругу.
— Что вы, Виктор Арнольдович… какие шпаргалки… мы, советские студенты…
— А раз советские, так и отвечай — крест как оберег, когда в могильниках первомагов встречаться начинает?
— Культура боевых топоров, примерно две тысячи лет до нашей эры, в могилах как мужчин, так и женщин, которых хоронили, в отличие от других, лицом вверх и вытянувшимися во весь рост, стали обнаруживать каменные кресты, которые… — ощутив себя в привычной стихии, Маша понеслась во весь опор.

— Молодец, молодец, — Виктор Арнольдович довольно улыбнулся. — Видишь, сама все вспомнила. А ведь те первомаги, из примитивного общества, кое-что такое могли, что и мы нынешние предпринимаем только с великой осторожностью. Крест — это не только у православных или католиков. Сильный знак, древний. Ну-ка, аналогичная руна у скандинавов?..
Но молодого специалиста Марию Угарову, конечно же, так просто не поймаешь.
— Три крестообразных руны представляли собой совокупность…
Декан улыбнулся — как обычно, ласково и отечески.
— Очень хорошо, Маша. Вот и помни, что крест в руках талантливого мага — а ты талантлива, Мария, очень талантлива! — сильнейшее оружие. Считай это… отцовской заботой. Вы ведь мне все, ребята, как дети. За каждого душа болит. Да! Последнее, — он взял со стола небольшую плотную карточку. — Здесь мой номер. Прямой. Если что случится — звоните. Мне непосредственно. Все поняли? Но, будем надеяться, что не пригодится.
Они только и смогли, что кивнуть. Машка, глядя на декана широко открытыми от изумления глазами, опустила крест за ворот. Игорь аккуратно спрятал карточку с номером в нагрудный карман.
Арнольдыч повернулся к ним спиной и, захромав к столу, махнул: идите, мол.
* * *
Обычно подписывать обходной лист — это мука мученическая, особенно в фундаменталке. Непременно сыщется какой-нибудь талмуд, взятый впопыхах перед госами и напрочь забытый под столом. Однако на сей раз все прошло на удивление гладко. Чопорная и строгая Нинель Николаевна лишь мельком взглянула на формуляры, сухо кивнула, не разжимая тонких губ, и поставила закорючку. Остальное и вовсе оказалось просто.
— Постарался Арнольдыч, нечего сказать. — Они стояли на крыльце общежития. Пока Игорь докуривал папиросу, поставив рядом оба их дешевых фанерных чемоданчика, Машка наблюдала, как мимо ее лица проносятся облачка папиросного дыма. — Я Нинели боялась до дрожи. Карандышева-то посеяла оба тома, думала, она с меня живой кожу сдерет…
— У меня тоже, — Игорь выбросил окурок. — На лабах по общей магии за мной Геймгольц числился, я уж всю голову себе сломал, куда делся — не упомню, а тут к Михалычу пришли, а у меня там чисто.
— Арнольдыч молодец, — с чувством сказала Маша. — Не даст Отец в обиду.
— Угу, только вот зачем он нас в Карманов-то запихивает? Ну что нам там делать, Машк? Мы с тобой теоретики. Ты диплом ведь по Решетникову писала? Частное решение? Граница сред?
— Угу, — Машка развернула «барбариску» и забросила за щеку.
— Зачем в Карманове специалист по частному решению общей системы уравнений Решетникова, описывающей тонкие и сверхтонкие взаимодействия при трансформации объектов на границе М-среды? Там лекари нужны, землеведы, агрономы. Погодники. Сыскари, в конце концов, если в милицию. А мы с тобой?
— Может, других не нашлось? — неуверенно предположила Маша.
— Ну да, не нашлось. Бумагу видела? Прямо от товарища Сталина. И предписание… — Он достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный листок. — «Прибыть в распоряжения председателя Кармановского городского совета народных депутатов… товарища… не позже девяти ноль-ноль двадцать пятого июня…» Это в понедельник, значит, с утра явиться надо будет. Куда нас распределили-то? В горисполком? В горсовет? Зачем горсовету или даже исполкому два мага-теоретика?
— Да что ты ко мне привязался? Знаю я, что ли, — не выдержала Машка.

— Ну да, не нашлось. Бумагу видела? Прямо от товарища Сталина. И предписание… — Он достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный листок. — «Прибыть в распоряжения председателя Кармановского городского совета народных депутатов… товарища… не позже девяти ноль-ноль двадцать пятого июня…» Это в понедельник, значит, с утра явиться надо будет. Куда нас распределили-то? В горисполком? В горсовет? Зачем горсовету или даже исполкому два мага-теоретика?
— Да что ты ко мне привязался? Знаю я, что ли, — не выдержала Машка.
— Прости, — Игорь подхватил оба чемодана, свой и Машкин… — Сердце не на месте. Не люблю, знаешь, такого. На фронте когда хорошо? — когда все по уставу делать можно. А как самодеятельностью надо заниматься, так все знают, что дело табак. В сорок пятом, помню, уже на Одере мы стояли, Берлин видать было, меня только взводным назначили, а фрицы собрали откуда-то последних магов с танками да как вдарили по флангу армии. Разведка проморгала…
— Ага, меня ж тогда в Померанию от вас отправили. Восточнее, но говорили про вас, помню. Еще думала все, только бы ты жив остался. — Она опустила голову, слегка покраснела. — Надеялась, вдруг тебя перевели куда-нибудь внезапно, да хоть бы ранили легонько и в госпиталь упекли. Только бы тебя в той мясорубке не было. Не хочу вспоминать, Игореш. Давай не будем.
Игорь кивнул. Помолчали немного, но невысказанная мысль будто жгла изнутри:
— Я просто сказать хотел, — заговорил он снова, — тогда вот тоже, все спокойно, все хорошо, принимайте взвод, товарищ младший лейтенант, да акт не забудьте подписать, сейчас не сорок первый, все по порядку должно быть, по уставу, за недостающее распишитесь, подмахнете не глядя, а потом головы не сносить за утрату, скажем, ДШК.
— Хороший взвод был, если «дэшки» имелись…
— Комбат запасливый оказался. Но я ж не к тому. Нутром чую, будет нам там пакет огурцов с иголками.
— Да ну тебя, — отмахнулась Машка. — Ничего там не будет. Как будто ты кармановских не знаешь. Будет работа, рутина… Хорошо хоть домой.
* * *
В поезде на Карманов купейный вагон оказался всего один. Народ попроще, женщины в цветастых платьях и платочках, мужички в потертых пиджаках и кепках заполняли плацкартные вагоны. Маша с Игорем, при полном параде, сверкая новенькими белыми «поплавками» на правой стороне груди, протянули билеты дородной проводнице.
— О, товарищи маги! — улыбнулась та. — Только что выпустились?
— Так точно, — изжить военное Игорь никак не мог.
— До Карманова, значит… утром рано приедем, полшестого. Я разбужу. Белье постельное чтобы успели сдать.
Москва проводила теплым моросящим дождиком. За окном мелькали редкие фонари, пронзительно-голубые в густом сыром сумраке. Тоскливый стон трогающейся машины, гудок. Поползли назад пути и стрелки, темные туши вагонов, зверообразные дизеля, заснувшие до утренней зари; а потом поезд вырвался за кольцевую железку, колеса стучали все увереннее, все быстрее, а за окнами быстро сгущалась темнота.
Машка успела переодеться и сейчас сидела, завернувшись в тонкое казенное одеяло, подтянув колени к груди. Игорь, словно завороженный, замер, глядя в оконное стекло, где не было видно ничего, кроме его же собственного лица.
Как ни просила Машка не вспоминать прошлого, не получалось.

Как ни просила Машка не вспоминать прошлого, не получалось. Всплывали в голове бои, обрывки фронтовых разговоров. Серые, как на старых фотографиях, лица товарищей.
Игорь смотрел в окно, Машка — куда-то в угол, куда не падал свет лампы под потолком. Там затаилась, подрагивая в такт ходу поезда, треугольная тень от края верхней полки.
Несколько далеких огней мелькнули вдалеке. И скрылись за деревьями. И отчего-то обоим молодым людям вспомнилось, как фрицы подошли к Карманову.
Как же такое забудешь, ту жуткую осень не сотрет даже победная весна. Когда рухнул фронт на севере и наши отступали на юге, Карманов остался… в стороне. Последних мобилизованных торопливо отправили куда-то в тыл, милиционеры появились на улицах с карабинами, а горком партии призвал всех «крепить нерушимый советский тыл». Даже противотанковые рвы стали было копать, но опоздали, потому что фрицы, нащупав брешь, устремились туда всеми силами, растекаясь, словно гной.
Немногие части, вырвавшиеся из кольца, отступали. И весь Карманов высыпал на улицы, когда на проспекте Сталина, в центре города, укатанном свежим асфальтом — как-никак главная улица, на западе за почтой превращавшаяся в грунтовое шоссе, — появились усталые солдаты.
Вид у них был совсем не бравый. Покрытые потом и пылью, многие с повязками, они торопливо принимались рыть окопы на самой окраине городка.
— Фрицы! Фрицы идут! На танках прут! Тьма-тьмущая!
На го?ре, особенных войск в Карманове как раз не случилось. Эшелоны простучали колесами, направляясь куда-то на юг, на станции они останавливались, лишь спеша утолить голод и жажду трудяг-паровозов, жадно глотавших из черного жерла водокачки да грузившихся углем.
На площади перед горкомом (там же, где горсовет и горисполком) собирались ополченцы. Обещали выдать оружие, но склады оказались заперты — и не просто на замок, а запечатаны какими-то хитрыми магическими скрепами, и, пока с ними возились, за рекой поднялись столбы пожаров.
Было тихо, накрапывал дождик. Серенький осенний день, каких в конце сентября хватает по великой Руси, когда уже отошло погожее бабье лето. За речкой Карманкой тянулись заливные луга, за ними — лес, его прорезали рельсы, убегавшие на запад к Орлу; и вот оттуда к набрякшим тучам лениво и неспешно тянулись неподвижные столбы дыма.
— Михеевка… Михеевку жгут… — пронесся по кармановским улочкам словно всеобщий вздох.
— И Маркино…
Пожарища вспыхивали по огромной дуге, продвигаясь все дальше и дальше на юг и на север. Ветер дул с запада, он нес гарь. И народ в Карманове, даже повесив на плечо старый карабин с еще царскими вензелями, лет этак тридцать пролежавший в арсенале, смотрел на вздымающиеся дымы не то чтобы с растерянностью или страхом, но с каким-то странным неверием, словно ожидая, что вот-вот все кончится. Наваждение сгинет, и это окажется лишь страшным сном.
Пронеслись над городом две пары самолетов, с заката на восход, но наши или немцы — сказать никто не мог, слишком высоко. Бомб, однако, не бросали, и общество решило, что точно наши. Немцы, никто не сомневался, бомбить стали бы сразу.
И отступавшие солдаты, и ополченцы в ватниках — все высыпали на высокий левый берег Карманки. По закону природы восточным берегам положено быть отлогими, однако Карманов стоял на древнем, очень древнем холме с каменным скалистым сердечником, и никакая река с ним справиться не могла.
Правда, и окопов настоящих не вырыть тоже.
Что будет, чего ждать — ополченцы не знали.

Что будет, чего ждать — ополченцы не знали. Крутили в городском клубе «Боевой киносборник»: ну так там немцы по-русски говорят и даже с нашим оружием ходят.
Дорога на закат опустела. Наши все прошли, немцы не показывались. Кто из своих ранен, отстал — все, сгинули.
Говорят, что такие дни запоминаются в мельчайших деталях. Каждое лицо, каждое слово, жест. Запах, цвет, дуновение ветра, летящие желтые листья — все.
Однако ни Маша, ни Игорь тогда, пятнадцатилетними, отчаянно пытаясь «добыть оружие», отчего-то не помнили командиров, гонявших их от моста, не остались в памяти лиц солдат-пулеметчиков, устроившихся за баррикадой из мешков с песком — словно стерло.
Осталось только ожидание. Жуткое и выматывающее, что хуже, если верить казенным писакам, любого боя.
Не запомнили тогдашние ребята-подростки и лица полкового мага, серого и шатающегося от усталости, что сидел на древнем валуне подле моста — валуне, что помнил, наверное, еще дружины киевских да владимирских князей. Но зато в память врезалось: «…если прорвутся, Егорыч, конец всей армии, да что там армии — фронту», сказанное магом командиру полка, немолодому и грузному, с двумя майорскими «шпалами» в петлице. «Шпалы» они почему-то запомнили.
А еще они запомнили шинель мага. Продрана в дюжине мест, словно рвали когти какого-то крупного зверя, перемазана глиной и выглядит так, что ее не надели бы даже рыть окопы.
…А потом полковой маг отчего-то вскочил, вытягиваясь по стойке «смирно», несмотря на недоуменное майорское: «Михалыч, ты чего, эй?»
К ним подходил какой-то человек, но его Игорь с Машей не запомнили совершенно. Ни лица, ни фигуры, ни одежды, ни тем более звания.
И вообще они как-то враз сообразили, что им вот сейчас же, немедленно, требуется быть в совершенно другом месте.
…Немцев ждали весь день, до вечера. Истомились, измучились. Однако по гребню высокого берега, среди берез и лип протянулись глубокие окопы и траншеи, улицы перегородили баррикадами. Окна ближайших к Карманке домов заложили мешками с песком, и теперь оттуда высовывались тупые рыла пулеметов. Командир полка наконец нашел место кармановским ополченцам. Город ждал.
Сентябрьская ночь выдалась холодной, лежалая листва пахла гнилью. Дождь лил не переставая, так, что в Карманке даже стала подниматься вода. Тьма скрыла дальние пожары, и лишь едва-едва можно было увидать сквозь непогоду багряное зарево.
Игорь с Машей вернулись тогда домой. Отцы у обоих были в ополчении, спать никто не мог. Свет погасили — затемнение, приказ. Не брехали дворовые псы, забившись кто куда, кошки нахально лезли к хозяевам на колени, прижимались, словно прося защиты.
И вот тогда-то, в глухой полночный час, из-за мглы и хмари, из ветра и дождя родился долгий и мучительный, рвущий душу вой, даже не прилетевший — приползший откуда-то с залесных болот, к северо-западу от Карманова, где лежала сожженная Михеевка.
Вой слышали все в городке, от мала до велика. Игорь и Маша в своих домах разом кинулись к окнам — но там не было ничего, кроме лишь пронизываемой редкими стрелами дождя ночной темноты.
И у обоих заголосили младшие братишки с сестренками, запричитали матери — а вой повторился, прокатываясь валом, словно возвещая нисхождение чего-то неведомого, но неимоверно, неописуемо грозного и безжалостного.
Тот вой в Карманове запомнили очень надолго.
Кричали что-то на переднем краю, у моста вспыхнул огонь, однако ночь молчала, и немцы, засевшие там, во мраке, ничем не выдавали себя.

Никто в городке не сомкнул глаз до утра.
Серый рассвет вполз в Карманов робко и осторожно. Бойцы, которых комполка не стал держать под осенней моросью, переночевавшие наконец-то в тепле и сухости, заметно приободрились. Об услышанном ночью старались не говорить. Мало ли что там выть могло! В дальних лесах хватало всяких чуд, правда, чтобы их увидеть, требовалось быть магом, но все равно.
Весь следующий день они вновь ждали. Связь прервалась — верно, фрицы высадили парашютистов, и те перерезали провода, рации у полка не осталось, и даже маг ничего не мог добиться. Так и стояли, в полном соответствии с приказом «Ни шагу назад!».
Но немцы не появились. А ночью жуткий вой повторился, только теперь он доносился куда глуше, словно отодвинувшись далеко на запад. Ближние к Карманову деревни догорели, дождь прибил к земле черный пепел, погасил последние красные огоньки тлеющих угольев, и все замерло в мучительной немоте.
Врага защитники Карманова так и не дождались. На третий день связь починили, на трескучей мотоциклетке примчался посыльный из штаба корпуса, и полковой маг внезапно дотянулся аж до штаба армии. Еще через день пришло подкрепление, и приободрившийся полк зашагал на запад, провожаемый слезами и благословениями.
…Так оно и закончилось.
Девять лет спустя выросшие Маша с Игорем возвращались домой.
Что случилось с немцами и почему они не атаковали, так и осталось загадкой. И, может, из-за рассказанной деканом истории седьмой группы, а может — из-за сырости подступившей ночи, только обоим казалось, что ждет впереди что-то недоброе. Таинственное и страшное, как тот далекий ночной вой.
Улеглись, отвернувшись каждый к стене.
Спали. Под стук колес и нечастые гудки паровоза. Оставались позади станции и разъезды, городки и городишки — старая ветка дороги шла по местам, где не случилось ни «гигантов первых пятилеток», ни даже «царских заводов».
В полшестого утра приехали.
Толстая проводница долго стучала в дверь — друзей подвели фронтовые привычки, когда можно спать, спи, покуда пушками не поднимут.
На низкую, посыпанную песком платформу кармановского вокзала пришлось прыгать чуть ли не на ходу, потому что проводница никак не могла найти одно из полотенец. Значки столичных магов, выпускников известного на всю страну института, ее ничуть не пугали.
— Я фрицев во всех видах повидала! Порядок должон быть, разумеете, нет, товарищи чародеи?
Они разумели.
Вокзал — старый, желто-лимонный, с белыми колоннами, поддерживавшими треугольный фронтон — тонул в зарослях цветущего жасмина. Под фронтоном тянулись белые же буквы — «КАРМАНОВЪ» и «ВОКЪЗАЛЪ», еще старые, поменять которые у горсовета никак не доходили руки. Слово «вокзал» и вовсе, видно, крепил какой-то шибкий грамотей, ибо поставил туда аж два «ера». Ошибка пережила и царских железнодорожных инспекторов, и советских ответработников.
— Хорошо…
Ага, хорошо. Тихо, безлюдно, хотя суббота. Небо безоблачное, и день обещает выдаться жарким. Сейчас народ потянется на огороды, после войны вышла-таки легота [2] , стали прирезать земли, кто хотел. Где-то далеко, в дальнем конце платформы маячила белая рубаха и белая же фуражка милиционера.
Машка недовольно бурчала, то и дело одергивая платье.
Автобусов в Карманове пока не завелось, хотя разговоры об этом ходили уже лет пять. Но разве ж советскому студен… то есть уже не студенту, молодому специалисту, приехавшему работать, это помеха?
На привокзальной площади пусто, два ларька — газетный и табачный — закрыты.

Но разве ж советскому студен… то есть уже не студенту, молодому специалисту, приехавшему работать, это помеха?
На привокзальной площади пусто, два ларька — газетный и табачный — закрыты. От вокзала начинается проспект Сталина. Когда-то давно, до революции, он упирался в купеческие склады, их сломали, когда строили вокзал и прокладывали железку. С тех пор ходили слухи, что хозяин тех складов, купец Никитин, сказочно нажился на этой продаже, да только потом император Александр Третий — которого в новых, послевоенных учебниках уже именовали отнюдь не «кровавым тираном» или «оголтелым реакционером», а «выдающимся государственным деятелем, очень много сделавшим для развития России, несмотря на известную ограниченность взглядов как следствие буржуазно-царского происхождения» — приказал отправить на каторгу и тороватого купца, и жадного подрядчика.
Их сослали то ли на Сахалин, то ли на Чукотку, а вокзал остался.
Проспект Сталина. Громкое слово «проспект» досталось улице совсем недавно вместе с лоскутом серого асфальта посередь городка, а раньше называлась она Купеческой, а в народе просто «Никитинка». Давно нет купца Никитина. Но, став проспектом, центральная кармановская улица переменилась не слишком. Белый низ, темный верх. Оштукатуренные кирпичные стены первых этажей и деревянные вторых. Резные наличники, ставни, коньки, все оставшееся еще с царских времен. Когда-то давно тут жили кармановские купцы, на первых этажах помещались лавки, потом их не стало, а после войны они вернулись снова, когда опять, словно при нэпе, разрешили частную торговлю, кустарей, мелкие артели и прочее.
— О, смотри-ка, и Моисей Израилевич мастерскую открыл!
На фасаде красовалось:
«Моисей Израилевич Цильман. Раскрой и пошив любой одежды. Одобрено обкомом партии!»
— Эх, и он в нэпманы подался… а такой славный дядька был… галифе мне, помню, сработал, всему батальону на зависть…
— А чего ж, он славным быть перестал, как мастерскую открыл? — поддела Машка. — Он же всегда шил, просто на квартире, частным порядком. А теперь все как полагается.
— Не дело это, все равно, — упрямо пробурчал Игорь, опуская голову и понижая голос. — Мы коммунизм строим или что? Зачем революцию делали? Для чего буржуев прогоняли? За что отцы кровь проливали?
— Ой, ну только ты не начинай! Забубнил, как политрук на собрании. Плохой политрук.
— Маха, ну ты ж знаешь…
— Знаю! Знаю, что ни блузки, ни жакета приличного не достать было, не сшить толком! Таиться приходилось, по ночам к дяде Моисею с отрезом бегать! — Машка снова почти с ненавистью одернула платье.
— Ну, ладно, ладно, будет тебе, развоевалась, будто я Гитлер…
— А ты ерунду не говори! Товарищ Сталин сам разрешил, чтоб народу после войны полегче жилось!
— Товарищ Сталин добрый, о людях заботится, на жалобы отзывается, жалеет — а могли б и потерпеть, без модных жакетов-то. Не ими коммунизм строится!
— Ладно тебе, — только отмахнулась Машка. — Не знаешь ты, как девушка себя чувствует, если ни платья красивого, ни кофты, ни чулок, а все больше ватники, штаны из брезентухи да сапоги с портянками. А вот товарищ Сталин понимает!
— Тебе коммунизм — или чулки? — рассердился Игорь.
— А при коммунизме они что, не нужны будут? — парировала Машка.

— А при коммунизме они что, не нужны будут? — парировала Машка.
Игорь, в свою очередь, тоже махнул рукой и отвернулся.
Надулись. Так, надувшись, и добрались до родной Сиреневой улицы, что змеилась по высокому берегу над Карманкой. Стояли там перед самой войной построенные дома, простецкие, безо всяких выкрутасов, обшитые вагонкой и выкрашенные в желтовато-коричневый цвет.
Палисаднички, сараи, тянущиеся почти к самому обрыву огороды, вечные лужи по обочинам, где пускали кораблики целые поколения ребятишек Сиреневой.
— Ну, по домам?
Он облегченно вздохнул. Машка больше не сердилась.
— По домам.
Ну, а потом все как полагается.
— Ой, кто там?.. Кто? Иго… Игореночка, сыночек!.. Машуля, Машулечка!.. Эй, вставайте, все, Игорь приехал!.. Доча, а как же ты… а что ж без телеграммы… у меня и полы не мыты… пирог не печен… ой, ох, радость-то какая…
— Мам, ну что ты… ну не плачь, мам, ну, пожалуйста, а то я тоже разревусь сейчас…
— Ох, Игоречек, а что ж ты тут делать-то будешь? Как распределили? Сюда, к нам?.. Ох, горюшко…
— Мама, да что ты, я ж домой вернулся?
— Игорюля, я и радуюсь, и печалюсь, печалюсь, потому как думала — выучишься, в люди выйдешь, в Москве жить станешь, как положено, чтобы все как у людей; а в Карманове нашем, ну что тебе здесь делать?
— Да, мам, ну что ты говоришь? Меня сюда сам декан наш, профессор Потемкин, направил, у него, мам, от самого товарища Сталина бумага! Раз он сказал, значит, надо.
— А аспирантура? Ты же хотел…
— Никуда она не денется, декан сказал — надо родному городу помочь!
— И без тебя б нашлось, кому помогать…
— Мам, ну что ты, в самом деле!..
— Игорена, я в здешней школе двадцать пять лет учу. И могу сказать, что…
— Ну, ма-ам, ну не начинай снова. Можно мне еще пирога, м-м?..
…Потом были и прибежавшие соседки, и соседские ребятишки, и еще много кто.
А вот отцов не было. Были фотографии. Последние. Сорок третьего — на Машкином комоде. Сорок четвертого — на полочке буфета Игоревой матери.
Суббота и воскресенье прошли, как и полагалось, в хлопотах по хозяйству, Игорь, голый до пояса, стучал молотком на крыше, Маша, натянув какие-то обноски, возилась с матерью и младшими в огороде, таскала воду, полола. Шли уже дальние соседи, с окрестных улиц; в маленьком Карманове отныне два своих собственных мага, да еще и здесь родившихся! Не в секретных институтах где-то в Москве, где совсем другая жизнь, а тут, рядом, под боком — эвон, один молотком машет, другая с тяпкой на грядке.
И все вроде бы хорошо, да что-то нехорошо, как в сказке про Мальчиша-Кибальчиша. Смутное что-то висит в воздухе, словно низкое облако, душно не по погоде. Дети какие-то притихшие, не шалят, не носятся с визгами, не карабкаются по деревьям или по речному откосу, не плещутся на теплой отмели, а сидят вокруг матерей.
Вечером, когда наконец справились с дневными делами, и Игорь, и Маша, не сговариваясь, выбрались на кармановский обрыв. Закат выдался тусклый, солнце тонуло в тучах, заречные леса затянуло туманами. Прогудев на прощание, застучал по рельсам идущий на западный берег скорый поезд, точки освещенных окон, могучая туша паровоза.

Вот и козодои замелькали, придвинулись сумерки, а двое молодых магов стояли рядом и молчали.
— Эх, будь я не теоретиком…
— …А практиком краткосрочного прогнозирования, сиречь гадания, — подхватила Машка.
— Не нравится мне Заречье, — Игорь все вглядывался в сгущающийся сумрак, быстро поглощавший луга и опушки.
— Мне тоже, — призналась Маша. — А чем — сказать не могу.
— Вот зачем здесь теоретики? — тоскливо осведомился Игорь. — На кой Отец нас сюда отправил? Здесь ни частные решения, ни даже общие не нужны.
Машка поправила воротничок платья, словно невзначай коснулась серебряной цепочки. Игорь заметил, что она нет-нет да тронет странный оберег Арнольдыча. Словно ответа спрашивает. А может — просто спокойнее от того, что знаешь: декан лучше понимает, что к чему. Была бы серьезная угроза — неужто не сказал бы.
…Так и разошлись, ничего не увидев, встревоженные и недовольные сами собой.
Но прошла ночь субботы, и воскресенье минуло, и не случилось ничего плохого. Игорь поправил крышу, Маша управилась с огородом, во всех подробностях порассказали родным и соседям про московскую жизнь, «что там продают», и наутро, в понедельник, надев все самое лучшее, нацепив награды, которые вообще-то в Карманове носить было не принято, только по большим праздникам — отправились в горисполком.
Маша в том же синем форменном платье; на правой стороне груди — белый «поплавок» институтского значка и орден Красной Звезды, слева — целая колодка медалей, среди которых выделяется «За отвагу» со старым пятибашенным танком, каких теперь уже и не бывает. Игорь — в военной форме без погон, сапоги сверкают, и ордена в ряд — две «Славы», не хухры-мухры. Жаль, жаль, что война кончилась, третьего не успел получить, мелькали порой тщеславные мысли. Игорь себя, конечно, одергивал, мол, как это «жаль», сколько людей бы погибло зря! — а все равно до конца прогнать не мог. Так уж хотелось собрать полный орденский прибор! Ведь не за так же их дают, не абы кому вешают!
Под горисполком пошло здание бывшей городской управы. Игорь помнил, как мама ворчала порой, что, мол, при царе и градоначальник, и полицмейстер, и земские выборные, и школьное начальство — все помещались в одном месте, всем двух этажей вполне хватало; а теперь и горкому партии свое, и горздраву, и отделу милиции, и горторгу с гортопом, и каких еще только «горов» не напридумывают — всем отдельный дом подавай, да чтобы на главной улице!
— Документы.
Открылись двойные двери с бронзовыми старорежимными ручками, и там за барьерчиком с пузатыми балясинами обнаружился молодой милиционер. Белая рубаха, ремень, портупея, кобура, да не пустая. Отродясь в исполкоме никакой охраны не водилось. Лицо незнакомое, молодое. Не воевал парень.
Игорь поймал себя, что смотрит на младшего сержанта с каким-то недоверием, легким, но тем не менее. Парень ведь не виноват, что опоздал родиться.
Маша первой протянула удостоверение. Не паспорт, как у обычных гражданских, а офицерскую книжку, пухлую, хорошей кожи, особое тиснение и краска, каким сноса нет.
Обычно удостоверение это («…присвоено воинское звание маг — старший лейтенант…») действовало на чинуш и постовых не хуже книжечки Министерства госбезопасности. Младшему сержанту полагалось немедля встать по стойке «смирно» и отдать честь, однако тот лишь взглянул в документ круглым совиным взглядом, сел, обмакнул перо и принялся медленно, неторопливо вписывать Машкины данные в здоровенную «Книгу посещений».

Младшему сержанту полагалось немедля встать по стойке «смирно» и отдать честь, однако тот лишь взглянул в документ круглым совиным взглядом, сел, обмакнул перо и принялся медленно, неторопливо вписывать Машкины данные в здоровенную «Книгу посещений».
Пока вписывал, аж чуть привысунув язык от усердия, Игорь невольно огляделся — вдруг ожила старая фронтовая привычка: «оказавшись в помещении, прежде всего головой крути, осмотри каждый угол, чтобы в спину внезапно не ударили».
Так и есть, вдруг подумалось. Невысокая дверь, справа от парадной лестницы, приоткрыта — а там два милиционера, да не просто так, а с автоматами. И слева от той же лестницы, где бюро пропусков — тоже двое постовых. Двое, к которым вышел третий, молодой и поджарый с лейтенантскими погонами и явно не милицейской выправкой. Смотрят холодно, с невесть откуда взявшейся подозрительностью, словно это не горисполком маленького Карманова, даже не райцентра, а, самое меньшее, проходная сверхсекретного номерного института.
Игорь взглянул на подругу. Странное дело, считай — небывалое. Откуда — и для чего? — тут этакая охрана?
— Вижу, маги к вам сюда зачастили, — небрежно проговорил Игорь, опираясь о барьерчик и форсисто держа собственное удостоверение межу указательным и средним пальцами. — Столько, что аж в книгу записывать приходится?
Сержантик не удостоил столичного гостя ни ответом, ни даже взглядом. Скрипел себе пером.
— Так мы пройдем? — Маша дождалась, пока Игорь раздраженно прятал заветные новенькие корочки в нагрудный карман.
— Пройдете, пройдете… в бюро пропусков вы пройдете, — зло пробурчал милиционер, с ненавистью глядя на свежие строчки в своем гроссбухе, словно не в силах ждать, когда же наконец чернила высохнут окончательно и он сможет перевернуть страницу, чтобы и глаза б его не глядели на этакое непотребство.
— Никаких пропусков раньше не надо было, — ворчал Игорь, пока они, наконец разобравшись с «ордерами на выдачу» и «литерами на проход», поднимались по широкой белой лестнице. Управу в Карманове строили на совесть, как и все «при проклятом царском режиме».
— Автоматчиков тут даже в войну не бывало, — вполголоса подхватила Маша.
— А и точно, слушай! — кивнул Игорь. — Стоял один дядя Петя, Петр Иванович, так он ветеран еще империалистической…
— С берданкой…
— Если не с фрузеей из краеведческого музея!
Поднялись наконец.
Предгорисполкома Ивана Степановича Скворцова знали в Карманове все, от мала до велика. Был он свой, городской, отсюда ушел воевать в гражданскую, обратно вернулся молодым красным командиром, на плечах форсистая кожанка, на боку «маузер» именной, да только без правой ноги, отнятой по самое колено. Так и остался, вот уже тридцать лет тому; слыл человеком честным и простым, без пресловутого «комчванства». К Иван-Степанычу шли всегда — за ордером на дрова, за доппитанием, чтобы позволили сделать пристройку… Лихо было долго. А потом, после тридцать пятого, как отменили «лишенчество», перестали жать «единоличников» с «некооперированными кустарями», стало легче. Ушли в прошлое «провизионки», прибавляли продуктов по карточкам, все больше можно было купить просто на рынке, и Иван Степанович занимался теперь куда более интересными делами — жилье построить, дороги поправить, старый запущенный парк привести в порядок, маленький городской музей расширить…
Был Скворцов невысок, кряжист, голову брил по моде еще двадцатых годов.

В горкоме народ менялся, что ни год; Скворцов же каждое утро, неизменно к восьми утра, летом и зимой, в жару и стужу, шагал на работу. Машиной он не пользовался, мол, «буржуйские это штучки». Да и «идти-то всего ничего». «Я с половиной Карманова здороваюсь, когда утром иду, а со второй — когда вечером возвращаюсь» — эти слова Ивана Степановича знали все в городе.
Повезло, говаривали порой приезжие из соседних городков. У вас-то председатель каков! Не то что наш, к кому и не подступишься и который уже «ЗИМ» себе как-то выбил! «ЗИМ» выбил, а что дороги разваливаются и в больничке крыша течет, ему и дела нет!
Пожилая секретарша Октябрина Ильинична улыбнулась, кивнула дружески.
— Здравствуйте, здравствуйте, Машенька, и ты, Игорь. Какие красавцы-то! Да не краснейте так, красавцы и есть! Заходите, Иван Степанович ждет.
…Деревянный протез постукивал по полу. Предгорисполкома не любил сидеть, словно напоказ, мол, нипочем мне и это увечье.
Остались позади «о, наконец-то, наконец, добро пожаловать! Игорь, ну вылитый отец. Эх, какой человек был… Земля ему пухом. Машенька, ты у меня, пожалуй, всю мужскую часть исполкома с ума сведешь, невзирая на семейное положение!.. Ордера на комнаты в общежитии получите в жилотделе… Аккредитивы при вас? Октябрина! Дорогуша, будь любезна, отправь в финотдел, пусть банк запросят, чтобы ребятам не мотаться зря… Какая еще помощь нужна, товарищи?..»
Наконец выговорились. Обязательное сказано, бумаги «пошли в работу». Игорь с Машей сидели у длинного стола, крытого зеленым сукном, а Скворцов вышагивал от стены к окну, от гипсового бюста Генералиссимуса до стойки с книгами.
— В общем, дело у вас, ребята, будет такое… — Иван Степанович погладил блестящую лысину, прошелся вновь — тук-тук, тук-тук. — Такое дело, говорю. Карманову без магов плохо, скверно тут у нас без магов. Работы-то непочатый край! Затеяли дорогу строить — бомбу выкопали, да не простую, с магической начинкой! Фрицев работа, будь они неладны… Пока саперов вызывали, пока те сами чародея дельного нашли, неделю полгорода по окрестным селам держали, а вдруг рванет! Потом эпизоотия началась, и тоже — ни одного мага толкового, в области даже сыскать не могли! Как осень — грипп, да злой такой, врачи не справляются, пятеро детишек померло, такие-то дела, во-от…
— Иван Степанович… товарищ Скворцов… — решился наконец Игорь. — Мы с Маш… Мы с товарищем Угаровой тоже ведь не саперы, не врачи. Даже не ветеринары. Мы теоретики.
— Ну и что ж, Игорь?
— У нас даже в дипломе это написано — «маг-теоретик».
— Ну, написано. А у меня вовсе никаких дипломов по карманам не валялось, когда с Гражданской вернулся, а партия сюда отправила. Никто у меня, товарищ Матюшин, не спрашивал, есть, мол, товарищ комполка, у тебя дипломы, нет ли. Партия сказала — надо, Скворцов! И я ответил «есть!». Вот и тебе партия тоже говорит «надо!». А ты мне про какие-то дипломы…
Игорь с Машей беспомощно переглянулись.
— Мы лечить не умеем, Иван Степанович. Только в пределах базового курса. Самые азы. Вам не нас, вам с лечебного факультета надо было специалиста затребовать…
— И бомбы разряжать тоже.
— Что «тоже», товарищ Угарова?
— В пределах базового курса, товарищ Скворцов, — Маша стыдливо потупилась.

— Что «тоже», товарищ Угарова?
— В пределах базового курса, товарищ Скворцов, — Маша стыдливо потупилась. — Ну, и чего с фронта запомнилось, только ведь там как… не по уставам, по жизни. Мы ж… теоретики, мы другое…
— Ага, Мария Игнатьевна! В пределах базового курса — но учили? Так? И на фронте, — он подмигнул, — когда не по уставам приходилось, а по жизни — так?
— Так…
— Значит, справитесь, — предгорисполкома решительно хлопнул по столу ладонью. — Я тоже институтов не кончал, и ничего, справляюсь пока. Ты, товарищ Угарова, в горздрав тогда, а ты, товарищ Матюшин, в отдел капитального и дорожного строительства. Давно бы их разделить, да все никак фонды не выбью. На месте разберетесь, что делать. Да! Ставки на вас выделены, товарищ Потемкин постарался — по 900 рублей, как магу-инспектору. Не так много, как вы бы, товарищи, в московских специнститутах получали, но уж чем богаты.
— Спасибо, Иван Степанович…
Девятьсот рублей в провинциальном Карманове были очень, очень приличными деньгами.
— Так что, товарищи, Октябрина моя вам сейчас направления сделает, я подпишу. По аккредитивам своим в кассе получить не забудьте!
* * *
— Ты что-нибудь поняла, Маха?
Рыжая помотала головой, вновь немилосердно одергивая платье.
— Тебя в строительство, меня в горздрав… Нет, с чем-то простым мы, конечно, справимся, зачеты не зря сдавали, и сборы военные, и фронт, конечно же… Но…
— Но мы ж теоретики, Машка, — Игорь недоуменно пожал плечами.
— Угу. Но, раз Родине мы здесь нужнее… — ядовито огрызнулась Машка.
— Давай по мороженому, а? А то как-то кисло после этого разговора. Словно недоговаривал нам товарищ Иван Степанович что-то. Точно не знал, куда нас девать.
— Почему это не знал? — Несмотря ни на что, от мороженого Маша отказываться не собиралась. — Как раз знал. Все заранее продумал. И ставки уже открыты.
Игорь только покачал головой. Утро понедельника выдалось волшебным, теплым, нежарким, идти по тихой кармановской улочке — одно удовольствие.
— Тебе ведь сейчас на Кузнечную?
— Ага. А тебе к вокзалу, насколько помню.
Нет, все-таки что-то недосказано. Над крышами вспорхнули голуби, гоняет кто-то из мальчишек, забывших о школе и забросивших книжки аж до самого сентября, который — кажется сейчас — никогда не наступит, а так и будет лето, заросли, приятели, самодельные самокаты с подшипниками вместо колес…
* * *
— Ну и как оно, товарищ Угарова?
Машка с несчастным видом сидела на лавочке возле калитки, по-детски задрав на скамейку ноги и обхватив колени руками.
Прошла уже неделя, как они приехали в Карманов. Июнь истекал каплями утренних туманов, вечерними росами, отцветающим разнотравьем. Подкатывал июль, макушка лета, надвигалась жара, пора леек и ведер. Огородная страда.
— Не видишь, что ли? — буркнула Маша, с преувеличенным вниманием разглядывая подол собственного платья.
— Вижу, — вздохнул Игорь. Сел рядом, шмякнув клеенчатый портфелишко, набитый каким-то бумажками.

Сел рядом, шмякнув клеенчатый портфелишко, набитый каким-то бумажками. Расстегнул еще одну пуговицу клетчатой рубашки. — Мне тоже там делать нечего.
— Во-во. Я только какие-то сводки безумные вместе свожу, — пожаловалась Машка. — Свожу и складываю, складываю, складываю…
— Так ты ж теоретик. Ты свое частное решение вспомни! Сколько считать пришлось!..
— Здесь в горздраве любая школьница с семью классами подсчитает, — фыркнула Маша. — Зачем меня учили шесть лет, зачем мне страна стипендию платила? Зачем Арнольдыч со мной мучился? С тем самым частным решением? Пока для воздушной среды тремя разными способами не вычислила, к защите не допускал…
— А как же «базовый курс»?
— Не пришлось, не пригодилось, — язвительно бросила Маша, туже натягивая подол на колени. — Ничего страшного, ни чумы тебе, ни тифа, ни хотя бы холеры по летнему времени. Тишь да гладь. Обычным врачам работы хватает, а мне… «Нет, товарищ Угарова, вы у нас, так сказать, стратегический резерв Верховного командования. Вас ведь партия сюда прислала, так? Вот и сидите, где велено. Ведь если б в войну каждый воевал не там, где страна прикажет, а где хочется?» и все такое прочее.
— Туго тебе пришлось.
— Да и тебе, судя по всему, не слаще, — ухмыльнулась она, кивнув на жалкого вида портфелишко. — Много ль бомб нашел, много ль снарядов обезвредил? Или тоже, как и я, осваиваешь смежную профессию сметчика?
— Осваиваю, — он вздохнул, полез за папиросами.
Помолчали. За домами звенели детские голоса, ребятня гоняла, забыв обо всем на свете.
— Зачем…
— Не начинай, Игореха, и так тошно.
— Арнольдыч…
— Не знаю я, зачем он это сделал! — взорвалась Машка. Вскочила с лавочки, сжав кулачки. — Не зна-ю! Но очень, очень хотела бы узнать! Честное слово, еще немного, и напишу ему, ей-же-ей, напишу! Или позвоню! Потому как это разбазаривание, слышишь, разбазаривание! Сколько на нас денег потратили! Пятерых врачей выучить можно было б! А если нужен маг — так Отец мог любого из лечебников взять, никто б и не пикнул! А мы-то, мы-то здесь зачем?! Меня даже в больницу не пускают… и правильно делают, кстати. Ну, какой из меня лекарь? На фронте да, там могла первую помощь оказать, рану смертельную придержать, чтобы спасти успели… а тут-то… здесь мастерство требуется, а опухоли я удалять не умею. Это особый талант нужен, сам знаешь, чтобы все дочиста убрать, всю гадость эту! Да что там — шва толком не наложу!
— Не злись. Ну, Машк…
Машка опять уселась, зло одернув ни в чем не повинный подол.
— Мог Отец кого угодно сюда направить. Мог. А направил нас. Значит, так надо. Арнольдыч до генерала дослужился, всю войну прошел, ордена на груди не поместятся, товарищ Сталин его знает и ценит — так неужто ж он такую глупость ни с того ни с сего учинил?
— Игореха! До чего ж ты у меня правильный, аж сил нет порой! Я это сама все знаю! Понял? Только мне от этого не легче. Не нужны мы здесь. Никому не нужны. Серые Машкины глаза наполнились слезами обиды.
— Брось, Маха, хоть лечебное дело нам и давали, что называется, «не выходя за пределы», но кое-что мы таки знаем. И умеем. А чего не умеем — так учебники есть. Закажем по абонементу, и…
— Умеем, — согласилась Маша.

Закажем по абонементу, и…
— Умеем, — согласилась Маша. — Рваную рану закрыть, потерю крови остановить, пока до госпиталя не дотащат. В живот если попало опять же… да только нет здесь никаких ранений. А с рутиной врачи куда лучше справятся. Ну, если не эпидемия. Тут, говорю ж тебе, лечебник нужен. А не мы, теоретики.
Игорь только досадливо хмыкнул и затянулся.
— Отец не ошибается.
— Заладил сорока Якова одно про всякого. Он же не товарищ Сталин.
— Угу. Не в сложнейшем расчете, не в планировании небывалого эксперимента ошибся — а в том, кого в маленький Карманов на работу послать?
— Ну что, что нам здесь делать? — вновь простонала Маша. — Когда нас на фронт отправляли, понятно было. Фрицы, всюду фрицы. А тут?
— Может, тоже фрицы имеются? Только мы их не видим?
— Какие, Игореха, тут фрицы?! Семь лет как война кончилась! Уже вон, в школу ребята пойдут, что ее и не видели, даже младенцами! А так-то все правильно. Страна, партия тебя послали — делай дело. И я готова! Так ведь дела-то нет!
— Дела нет… — протянул Игорь задумчиво, — а охрана у Иван Степаныча будь здоров…
— Может, от уголовников каких бережется? От шпаны залетной? — робко предположила Маша и сама же с досадой махнула рукой: — Да нет, о чем я… шпана — им другое подавай…
Раздался треск мотоциклетки, и они оба разом повернулись.
Трофейный БМВ пылил по Сиреневой, за рулем — милиционер в белой рубахе. Ба! Старый знакомый! Который у них документы в горисполкоме проверял.
— Товарищи маги! Товарищи!
— Что случилось? — Игорь и Маша дружно вскочили с лавочки.
— Иван Степаныч просили срочно в горисполком. Немедля.
— Да что произошло-то?!
— Не могу знать, товарищ Угарова, приказ имею только вас доставить. А уж остальное все товарищ Скворцов сам скажет.
* * *
На сей раз обошлись без «ордеров» и «литеров на проход».
Тук-тук. Тук-тук по знакомому кабинету, от окна до гипсового бюста и от бюста до окна.
— Грибники у нас пропали. Шестеро. Бабы наши кармановские, два мужичка с ними. Пантелеймон Парфенов, Сашка Кулик. Ушли за реку, и второй день нет их. Лето теплое, дождливое — грибы рано поперли, хоть косой коси…
— Так милиция должна, — подобрался Игорь. — И людей всех поднять! Цепями прочесывать!
Скворцов досадливо поморщился, погладил лысину.
— В область позвонить… армия поможет…
— У области своих потеряшек хватает, — предгорисполкома кривился, словно от зубной боли. — В общем, хотел, товарищи, вас попросить о помощи. Маги ведь в поиске сильны, правда?
— Мы… можем… — осторожно ответила Маша.
— Я и на базовый курс согласен, — мрачно усмехнулся Скворцов. — Только б дур этих найти. А то за реку поперлись, там ведь болота сами знаете какие… а зима снежная выдалась, весна — мокрая, топи водою полны, там потонуть — легче легкого. Не хочу я людей без крайней нужды туда гнать, еще ведь ухнет кто-нибудь — и поминай как звали.

Не хочу я людей без крайней нужды туда гнать, еще ведь ухнет кто-нибудь — и поминай как звали. Можете, товарищи чародеи, что-нибудь сделать?
Игорь кивнул.
— Можем. Только фотографии пропавших нужны, вещи их какие-нибудь… и, как ни крути, самим туда лезть надо, издалека не подберешься без усилителей, без аппаратуры…
— Отделение милиции с вами отправлю, — кивнул Иван Степанович. — Ребята все боевые, фронтовики. Есть разведчики бывшие. Что еще вам, товарищи, надо?
— Снаряжение, — развела руками Машка. — А то в болото лезть, а я себе, смешно сказать, даже сапог не справила.
— Найдем, — Скворцов черкнул в блокноте. — Насчет магических припасов не беспокойтесь — я сейчас комнату с НЗ вскрою. Никуда не уходите, товарищи, поисковую операцию начинаем прямо сейчас.
* * *
…Лезть в заречную чащу на ночь глядя никому не улыбалось, но делать нечего. Людей спасать надо, и тут уж не до удобств. Отделение, данное Маше с Игорем, оказалось экипировано что надо: при автоматах, с парой больших армейских палаток, с котлом, консервами, концентратами и прочим. Люди в нем были как раз те самые, из охраны горисполкома. Народ и впрямь бывалый, нашлись воевавшие в соседнем корпусе и в соседней армии. Лейтенант Морозов, командовавший милиционерами, в разведроте прошел от Днепра до Берлина. Ему и сам черт не брат.
…И такие бравые ребята стоят, охраняют никому не нужный исполком в никому не нужном Карманове?
— Распоряжайтесь, товарищи маги. А мы поддержим.
Глядя на бравых ребят с ППС, Игорь лишь удивленно поднял бровь. Ну, ладно охрана, может, у них свои уставы, им положено так стоять, при полном параде. Но в заречных-то лесах зачем автоматы? С кем воевать? Это ж тебе не западная граница, не Тернопольщина какая, где нечисть недобитая и впрямь по чащобам прячется.
Машка с тоской воззрилась на быстро темнеющее небо. Они сошли с моста через Карманку, вправо, к болотам, убегала неширокая тропка, известная всем городским грибникам, — отсюда начинался путь к заветным делянкам. Милиционеры держат фонари, на спине у одного — армейская радиостанция.
Ничего не пожалел товарищ Скворцов. Словно и впрямь их там бандиты ждут или, скажем, парашютисты-диверсанты. И ведь достал откуда-то!..
— Сюда, — махнул рукой Игорь. — Фонари погасите, когда мы скажем.
Бдение над фотографиями пропавших не прошло даром. Были они где-то невдалеке, может, километров семь-восемь по прямой. Конечно, болотными тропами все пятнадцать выйдет, но на фронте случалось и по сорок за день топать, а потом еще лопатами махали, окопы рыли.
— Идемте. Потом кричать, аукать начнем. Сейчас-то рано еще.
— А может, они нам навстречу выбираются? — резонно заметил лейтенант.
— Погоди шуметь, — Игорь резко вскинул руку, сжав кулак.
Лейтенанта-разведчика не требовалось учить.
Оба мага застыли на тропинке. Лес надвинулся, сжал кучку людей, темные ели угрюмо нависали над тропой; желтые пятна фонариков метались по серому мху на стволах, по еловым лапам, густым и низким.
Люди переминались с ноги на ногу — волшебники что-то учуяли, не иначе.
— Кровь, — вполголоса вдруг сказала Маша.
Ветер крадучись пробирался меж старых дерев, ступал мягко, словно вор.

— Да, кровь, — откликнулся Игорь.
Каждый маг, что бывал на фронте, на передовой сразу после боя, знал этот запах. Запах, неощутимый для остальных, даже для служебных собак. Его звали «запахом крови», хотя, конечно, это было всего лишь красивым названием. И не важно, теоретик ты или практик, этот запах ты ни с чем не спутаешь.
— Какая кро… — начал было лейтенант и тотчас осекся, потому что Машка резко пихнула его локтем в ребра.
Самое разумное сейчас — конечно же, уйти и вернуться назад утром, уже не с отделением, а с батальоном. Но…
Но вдруг там еще остались живые? И что случилось — нарвались на зверя? Или на кого-то хуже зверя?
И когда еще окажется здесь этот самый батальон?
И случатся ли при нем достаточно сильные маги?
У корней ближайшей ели вспыхнула пара темно-багровых глаз, Машка судорожно всхлипнула, прижимая ладонь ко рту, чтобы не взвизгнуть.
Крупная черная кошка медленно вышла прямо в освещенный круг, на ней мгновенно скрестились лучи фонарей. Кое-кто из милиционеров попятился, кое-кто вскинул автомат.
— Не стрелять! — гаркнул Игорь.
— Вместе, — Маша мгновенно оказалась рядом.
«Народные наговоры», основа основ, первый курс. Веками отшлифовывалось и до сих пор нет ничего лучше деревенских оберегов, когда сталкиваешься с такими вот лесными существами.
— Как с семи холмов да семь ручьев бегут, как семь сосен подле них стоят, как под теми соснами да трава растет, одна на мир, друга на покой, третья на сон, четверта на хлеб, пята на соль, шеста на дружка, а седьма — та на путь, путь прямой, ты хозяйке скажи, что на мир мы тут, что и путь наш прям, хлеб да соль впереди, дело дельное, дело славное, людям на прибыток, лесу на покой…
Пальцы Маши сплетались и расплетались, творя жесты-обереги, Игорь присоединился с секундной задержкой. Кошка настороженно смотрела, однако не убегала.
— А ты нас мимо тех холмов, мимо сосен тех, мимо тех ручьев прямо проведи, как хозяйка речь вела, все исполни, соверши!
Кошка громко мяукнула, решительно, повелевающе. Повернулась и неспешно затрусила вперед.
— За ней, — вполголоса бросил Игорь. — Зла нам не хотят. Лешачихина кошь, она дорогу показывает…
— Лешачихина? — напряженно спросил лейтенант. — Я думал, рысь какая… а тут черная, как у ведьмы сказочной!
— Тихо! — оборвала Морозова Маша, первая бросаясь следом.
Кошка, словно разумная, вела людей споро, но и без лишней спешки, выбирала места, где не требовалось пробиваться сквозь непролазные ельники. Под ногами захлюпало.
— Не сворачивать! Не отставать! Ни шага в сторону! — на бегу скомандовал Игорь.
— Почему, товарищ маг? — вновь не удержался лейтенант Морозов. — Места хоженые. Я и по темноте выйду. Чего тут не так?
— Кошь лешачихина нас не просто так ведет, — не поворачиваясь, объяснил Игорь. — Или до хозяйки, иль опасные места обводит.
— А не к потерянным? Не к людям?
Ответила Маша, не останавливаясь, пальцы ее все время сплетались и расплетались.
— Не к ним. К хозяйке. Не бывало такого, чтобы лешие напрямую бы в поисках помогали.

К хозяйке. Не бывало такого, чтобы лешие напрямую бы в поисках помогали. Против их природы такое. Хорошо, если вредить не станут.
— А откуда ж знаете, товарищ маг, что сейчас за этой тва… то есть кошкой следовать надо, а не бежать отсюда сломя голову?
— Знаю, — Маша последний раз скрутила пальцы невообразимым узлом и выдохнула, распуская. Потрясла ноющими кистями. — На то мы и маги-теоретики… правда, Игорена?
— Вот именно. Я ж сказал — зла нам не хотят. Такая вот нелюдь намерения прятать не умеет. И маг, при соответствующих усилиях, вполне может установить с доста… Маш, что это?
Кошка замерла в пяти шагах от них, зашипела, выгибая спину, после чего резко взяла влево, обходя далеким кругом край мшистой болотины.
Оттуда, справа, из-за непроницаемых во мраке зарослей, елового мелколесья, волнами катился холод. Неощутимый для остальных в отряде, но явственный для магов. Что-то захрустело, зачавкало, забулькало — и вмиг стихло, словно поняв, что обнаружено.
— Восемнадцать по Риману, — Машка застыла в классической позе, готовая бросить защитное заклятие — «левая ступня по оси движения, правая под углом тридцать семь — сорок градусов к оси, левая рука поднята до внятного ощущения контакта с исполнимой возможностью, плечи развернуты, голова…»
Существовали длиннейшие теоретические обоснования именно такой позиции, и на экзамене Маша даже сумела бы повторить основные выкладки; другое дело, что так и не объяснили, почему максимум достигается именно в этом положении…
— Девятнадцать с половиной по Чикитскому, — Игорь смотрел во тьму сквозь странным образом сложенные пальцы.
— Ничего из болотного раздела…
— И из лесного тоже…
— Подобных величин давать не может. Неизвестный науке вид, не иначе, Игореха!
Кошка яростно зашипела, возвращаясь и на сей раз подходя к Маше почти вплотную. Шерсть встала дыбом, хвост трубой, спина выгнута.
— Сердится. Нельзя останавливаться, — тотчас же сорвался с места Игорь. — Запомните место, товарищ лейтенант! Потом сюда обязательно вернемся.
— Ч-что там такое? — Лейтенанту было страшно, и, как все смелые, через многое прошедшие люди, он терпеть не мог признаваться себе в этом.
— Не знаю! Ни в какую категорию не укладывается. Слишком силен. Но…
— Словно придавлен чем-то, — на ходу бросила Машка. — И соваться туда сейчас нельзя.
— Обойдем, как кошь показывает, — закончил Игорь.
Лейтенант поколебался, однако кивнул.
— Ничего себе, — Игорь на ходу ожесточенно черкал что-то в книжечке, несмотря на темноту. — Нипочем здесь такого быть не могло, 18 по Риману и почти 20 по Чикитскому, оно бы тут все болото разнесло!
— Однако вот не разнесло, — Маша не отрывала взгляда от торопящейся вперед кошки. — Говорю ж тебе, придавило мазурика чем-то. Держит ого-го как.
— Лешаки небось сами его боятся. Эвон как шипит да спину гнет!
— Может, спонтанная инкапсуляция с последующим высвобождением? Как с Дятловым?
— Угу. Сколько тогда потребовалось магов, чтобы ту тварь задавить? И до их пор ведь никто не скажет, откуда она появилась.

— Да, и дятловцев сожрала, и местную нелюдь…
— Может быть. Только нам все равно надо пропавших прежде всего найти. Вдруг помогут-таки лешаки? Ведь ведет же нас куда-то, явно — к хозяйке!
— Хозяйка, может, чего и посоветует. Слышал я уже на Одере от бывалых — когда в Белоруссии партизанили, так лешачихи как раз частенько выручали. В другом, правда. А заблудившихся искать — говорил же, против их природы. Сами ведь водят, с пути сбивают. Где могут подмогнут, давай за это спасибо скажем.
Жуткая болотина осталась позади. Мрак сгущался, на небе — ни звезд, ни луны. Желтые лучи фонарей метались по непролазным зарослям, скрещиваясь на торопящейся кошке, то и дело оглядывавшейся назад, словно стремясь удостовериться — люди по-прежнему следуют за ней.
Маша на ходу оборачивалась, Игорь видел оскаливавшиеся на миг зубы, ощущал словно толчок в грудь — Рыжая ставила засечки с такой ловкостью и быстротой, что оставалось только завидовать белой завистью. Причем такие, чтобы лешачихина помощница их не почувствовала.
Давно следовало бы остановиться, привести в действие заклятия поиска, однако кошь не и не думала замедлять движение, и Маша с Игорем не смели от нее отстать.
…Дорога кончилась на крошечной полянке, со всех сторон окруженной мелким чахлым леском, с трудом тянувшимся вверх на глухом болоте. Вела сюда единственная сухая перемычка, дальше пути не было. Морозов попробовал шестом, и жердина, пробив слабый слой мха, ухнула в глубину.
Кошка крутнулась вокруг Машиных ног, мяукнула — и исчезла, словно растворившись во тьме.
— Привела на место, — Игорь озирался по сторонам.
— И что теперь? Хозяйка выйти должна? Лешачиха то есть? — лейтенант Морозов как-то не шибко уверенно поправил «ППС».
— Может, выйдет. Может, нет. Ясно, что привели нас сюда не просто так. Отсюда поиск и начнем, — Игорь уже возился с заплечным мешком. — Разводи костер, Маша.
— Раскомандовался! — огрызнулась та, но беззлобно.
— Я разведу, товарищи маги, — вызвался лейтенант Морозов. — Мне сподручнее.
Костер у бывшего разведчика занялся с первой спички, горел ярко и ровно.
— Вас, товарищ лейтенант, на магические способности никогда не проверяли? — осведомилась Маша.
— Никак нет. А что?
— Уж больно огонь хорошо горит. Такое без природного таланта редко когда сделаешь.
— Еще как сделаешь, — отмахнулся Морозов. — У меня во взводе рядовой был, Биймингалиев, так он без всяких способностей в любой дождь костер разжечь мог. Проверяли его, проверяли, ничего не нашли, конечно же, — а он просто чабаном был, поневоле выучишься. Не все, товарищи чародеи, магией объяснить можно. Да и не нужно.
— Странно вы говорите, товарищ…
— Оставь, Маш. Нашли время и место.
— Верно, — вздохнула Маша. — Ну что, большой поиск? По Уварову — Решетникову? До девяноста пяти в эпицентре?
— По Курчатову, — Игорь доставал из заплечного мешка какие-то скляночки и пузырьки. — Неприкосновенный запас Иван Степаныча в дело пускаем… До ста двадцати готовься довести, Маха.
Лейтенант и милиционеры внимали в почтительном молчании.

Лейтенант и милиционеры внимали в почтительном молчании. Что за «девятносто пять»? Какие «сто двадцать»? Метров, килограмм, джоулей, вольт, ампер?
— Какие будут указания, товарищи маги? — осведомился наконец лейтенант.
— Залечь вокруг, смотреть в оба. Будет что-то хрипеть, реветь, из болота словно бы выбираться — внимания не обращать. До нас они не дотянутся, мы обереги ставим. Вот только если Болотного Мшаника заметите, стрелять немедля. Ему единственному все наши преграды нипочем.
— Болотного Мшаника, так точно. А… как он выглядит-то, Мшаник этот самый?
— Как здоровенная гора мха. В полтора человеческих роста. Посредине — пасть, зубы из острых сучьев. Не смотри, что деревянные, пополам перекусит и не поморщится. Но обычные пули против него действенны.
— И на том спасибо, — хмуро сказал лейтенант. — Сергеев! Фокин! — налево, ваш сектор северный. Игрунов, Копейкин — направо, вам юг. Ориентиры… тьфу, пропасть, какие тут ориентиры. Фокин!
— Я!
— Осветительные ракеты готовь.
— Есть!
— Будем надеяться, что не понадобится. — Морозов повернулся к магам: — Вы уж постарайтесь, товарищи.
— Не могу обещать. — При свете костра Игорь отмерял стеклянной пипеткой какие-то разноцветные жидкости, аккуратно раскапывая их в плоские блюдца. — Когда по Курчатову большой поиск делаем, да еще и до ста двадцати в эпицентре — почти всегда побочные эффекты… в гости заявляются. Бдительность должна быть на высоте, товарищ лейтенант.
— Бдительность у нас всегда на высоте, как товарищ Сталин нам указывает, — Морозов мрачно глядел, как его люди деловито окапываются, ловко орудуя малыми саперными лопатками. Все дружно вспомнили фронтовой опыт. На крошечном болотном пятачке много не нароешь, ячейки воду начнут сосать, но так отчего-то спокойнее, словно танковой атаки ожидаешь.
Маги не ответили. Маша пятилась, раз за разом замыкая круг с пылающим костром в центре, пальцы пляшут, губы беззвучно шевелятся. Ничего особенного на первый взгляд, а присмотришься — оторопь пробивает, потому что глаза у нее — белые, мертвые, без зрачков и радужки.
Жест. Слово. Символ. Аттрактор. Замыкание на себя великого потока, струящегося через все живое и всем живым переизлучаемого. Весь арсенал накопленного предками, осмысленного теоретиками и запечатленного в формулах.
Игорь молча взмахнул рукой — мол, начали.
Конечно, они не настоящая команда, не матерые поисковики-сыскари, что давно сработались и чувствуют друг друга на расстоянии без слов и даже без чтения мыслей. В паре они оказывались всего ничего, на лабораторных да разок на полевом выезде. И потому, конечно же, Курчатов сразу же пошел вразнос.
Из расставленных блюдец выплескивалось горящее масло, фитильки трещали и загибались до времени.
Болото зашевелилось, вскипело под зеленым одеялом мха. Заворочалось в глубине что-то большое, грозное. Но маги не останавливались. Машка металась между огней, всплескивая тонкими руками. С ее губ срывалось глухое бормотание, она шипела и вскрикивала, когда незримые потоки закручивались вокруг нее. Но Игорь успевал ослабить колдовские петли, давая возможность Рыжей снова и снова призывать того, кто силился укрыться в болотной глубине, кто видел и знает все случившееся на здешних топях.
Однако отозвался и кое-кто еще.

Спутать было невозможно — то самое чудище, с пятнадцатью по Риману и почти двадцатью по Чикитскому, оставшееся было позади. То самое, кого так напугалась лешачихина кошка, не дерзнув пройти даже краем трясины, где засело страшилище.
Заворочалось тоже, загудело, задудело дурным голосом, в котором не осталось слов — одна слепая голодная ненависть.
Одна ли?
Глаза Маши видели сейчас не ночное болото, не чахлый лес и бучила [3] — а рвущуюся к поверхности фигуру. Не страховидла, нет — человеческую фигуру, словно окутанную облаком подземного пламени. И она, эта фигура, поднималась к поверхности все выше и увереннее.
А еще чудились Маше, что тянется следом за болотным ужасом нечто вроде пары огненных же крыльев.
Шире, шире захват, глупая! Раздвигай воронку! В эпицентре уже сто десять, самое меньшее, конус заклятия не выдержит, никакие решетниковские модификации не помогут!
Вспышка. Незрячие Машкины глаза на миг ослепли, слезы хлынули потоком — петля почти затянулась, Игорь успел лишь в самый последний момент.
Но зато она разглядела наконец. Разглядела то, чего они все так боялись увидеть.
Мертвые человеческие тела в болотине, невдалеке как раз от жуткой дергающейся твари.
— Сожрала-а-а… — вырвалось у Машки.
Резкий запах нашатыря. В свете от костра — лицо Игоря, губа закушена.
— Ох, Рыжая…
— А ты… испугался, что ли?.. что я тебе… барышня старорежимная… нашла я, вот чего.
Какое-то время ушло, чтобы прийти в себя. Лейтенант Морозов и его люди выслушали известие в мрачном молчании.
— Вытаскивать надо, — закончила Маша.
— Вытаскивать?! Вы, товарищ маг, сами ж нам говорили, мол, не подходить ни на шаг!
— Это когда мы мимо шли, — пришел на помощь Игорь. — Нельзя их там оставлять, даже до утра, если у твари пятнадцать по Риману.
— Чего «пятнадцать»? по какому Риману? — не выдержав, огрызнулся лейтенант. — И что такого страшного случится? Они ведь уже мертвые!
— В том-то и дело, — ответила Маша таким замогильным голосом, что Мозорову вдруг совершенно расхотелось спорить. Правда, ненадолго.
— Велика вероятность спонтанной демортификации, — буркнул лейтенанту Игорь. — При такой-то локальной напряженности…
Кто-то из людей Морозова — то ли Фокин, то ли Игрунов — сдавленно прошипел что-то сквозь зубы. Лезть прямо в пасть болотной твари не хотелось никому.
— Так если опасно, надо в город вернуться и саперную команду вызвать. — Лейтенант оправился и, скрипнув зубами, стал прекословить дальше: — Заминировать все тут да и…
— Повезло вам, лейтенант, — теперь нахмурился и Игорь. — Повезло, коль в войну ни разу рядом не пробовали «заминировать» бестию с хотя бы десяткой римановской, не говоря уж о пятнадцати.
— А что? Мина есть мина. Тротил он и в Африке тротил.
— Интересно, зачем тогда маги, если тротил он и в Африке?.. Не получится у тебя ничего, Морозов, только людей погубишь, — Маша уперла руки в бока. — Этот болотник твой тротил сожрет и только облизнется. Ему и снаряды, и бомбы — все нипочем.

— Предел Корсакова, — вставил Игорь. — Десять целых и семьдесят четыре сотых по Риману.
— Ага. А когда пятнадцать да еще и девятнадцать с половиной по Чикитскому, что, в частности, показывает и вероятность стихийной демортификации и анекротических явлений на свежих трупах, то ясно даже и ежу, что тела надо вытаскивать немедленно.
— Как? — не сдавался лейтенант.
— Кошками. Крючьями, — пожал плечами Игорь. — Вы, лейтенант, разведвзводом командовали, неужто я вас учить должен?
— Без команды я людей под такое не поведу, — Мозоров упрямо нагнул голову.
— Мы с товарищем Угаровой — оба старшие лейтенанты, между прочим, — глаза у Игоря блестели зло и упрямо. — Показать удостоверение?
— Не тебе мне приказы отдавать, — Морозов не опустил взгляда. — Доложу куда следует, там решат. Игнатьев! Разворачивай рацию.
— И куда ж радировать собрались, м-м? — поинтересовалась Машка, словно невзначай оказавшись рядом с лейтенантом и медленно, напоказ облизывая губы.
— Тебе не доложился! — рявкнул тот, совсем забыв былую почтительность. — Фокин! Ко мне!
Маша состроила умильную рожицу и прицокнула языком.
— Трщ лейтенант? — подскочил рослый боец.
— Н-ничего, — с трудом открывая рот, вдруг ответил Морозов. — Не надо… докладывать. Выполняем… указание… товарища Уваровой…
Фокин, широкий в плечах, способный, наверное, поднять Машку одной рукой, вдруг тоже запнулся, глаза его помутились — на него очень-очень пристально глядел Игорь.
Остальные бойцы, напрягшиеся было и ощерившиеся — кое-кто даже направил на магов оружие, — облегченно завздыхали.
— Так-то оно лучше, — буркнул Игорь. Пот на его висках блестел целой россыпью, алой от пламени костра.
Маша ничего не ответила, только обхватила собственное горло, точно задыхаясь.
Возвращались медленно, осторожно. Морозов тем не менее оправлялся — шагал все увереннее и вопросов больше не задавал. Кое-кто из его людей с некоторым подозрением поглядывал на магов, но, наверное, никто из них не верил, что их лейтенанта может вот так влегкую заломать какая-то рыжая девчонка.
Откуда ни возьмись снова появилась кошка. На сей раз она даже мяукнула, почти приветливо, в упор глядя на Машу совсем не по-кошачьи красными глазами.
Болотина тем временем совсем успокоилась. Мрак сгустился, став почти чернильным.
— Как тут чего доставать? Не видно ж ни зги… — пробурчал Морозов, вновь становясь прежним. — Фокин, давай ракеты. Видишь, пригодились. Игрунов, берись за костер. Товарищи маги, вы сказали, что тросы с кошками понадобятся?
Игорь кивнул.
— Мы поможем тянуть. Одною кошкой тут не справишься.
— Хорошо еще, что недалеко от тропы, — подала голос Маша. — Игореха, держи этого чудла. Я тела нащупаю. Эх, эх, пошли, что называется, по грибы…
— А остальные-то где? — мрачно осведомился лейтенант. — Не показал ваш поиск?
Игорь покачал головой.
— Если этих двоих вытащим — то и на след остальных выйдем, товарищ Морозов.

Это уже куда проще, чем большой поиск, да еще с таким чудом-юдом под боком.
— Здесь, — Маша зажмурилась, ткнув пальцем в черное блестящее окно воды среди вспухших, словно нарывы, моховых кочек. — Забрасывайте кошки. Игорена, наводи. Я ее держать стану.
— Ее? — удивился Игорь.
— Это… она, — почему-то без тени сомнения отозвалась Маша.
Разведенный умелыми руками бывших армейских разведчиков костер ярко пылал, горели специальные факелы — даже они нашлись в хозяйстве у рачительного Ивана Степановича Скворцова, непонятно, по каким фондам выбитые, по каким лимитам проведенные…
Теперь тела Маша видела как никогда отчетливо. Двое мужчин. Н-да, не иначе как баб до последнего прикрывали… фронтовики небось…
Сверху спускались якоря-кошки, светились мягко-янтарно. Игорь работал филигранно. Именно наводил, аккуратно заводя лапы якорей куда следует.
А где ж чудовище-то? Не померещились же им с Игорехой пятнадцать по Риману и почти двадцать по Чикитскому?
Не буди лихо, пока спит тихо, успела она подумать, прежде чем перед глазами вспыхнуло новое солнце — магический удар был нанесен мастерски, по всем правилам. И тянул самое меньшее на десятку по все тому же Риману. Чистая сила, без каких-либо изысков. То, что как раз и учили отбивать, что она впервые — по наитию — сделала еще на фронте, как раз в Померании, когда вокруг все рвалось и горело, а немцы шли в свое последнее, самое отчаянное контрнаступление.
Среди болотной тьмы и мглы, в глубине, под слоем застывшей воды, подо мхом, под кочками и корягами, под корнями низких примученных сосенок — шевельнулась, ожила и оконтурилась призрачным огнем человеческая фигура. Развела руки в стороны, оттолкнулась от дна и упрямо, не останавливаясь, без удержу полезла вверх, словно отвечая на зов.
Мама-мамочка, я ж ее не удержу, вдруг с ужасом поняла Маша. Пятнадцать по Риману, ой-ой-ой, вот же они, во всей красе, Игореха, черт, давай уж, тяните скорее, пока она не выбралась!
Второй удар Машка уже не отбила, еле-еле отвела в сторону, краем сознания ощутив, как где-то там, среди болот, из черной воды, разметывая мох, коряги и кочки, к ночному небу рванулся столб испепеляющего пламени.
Сжалась, лихорадочно повторяя формулы, выстраивая защиту, хотя уже понимала — пятнадцать по Риману ей не сдержать.
Но невесть откуда и невесть от кого вдруг подоспела подмога. На незримый огонь словно вмиг накинули узды, смиряя и поворачивая его поток. Маша на мгновение даже увидела тонкую серебристую нить, опутавшую бьющуюся под слоем мха фигуру. Вторую нить, третью. Такую нить Марии всего раз или два удалось самой выбросить. Один раз — все там же, в Померании, а второй — на зачете. Хотелось тогда перед Арнольдычем похвастаться. Эх и разозлился он. Оказалось, не метод это для советского мага. За такие ниточки в такие места попасть можно… Неужто кто из фрицев неупокоенных помогает, из тех, кто в здешних болотах сгинул. Не похоже. Нитью скрутили болотное страшилище крепко, но бережно. Убивать не хотели, только удержать.
Помогли — но кто? Не Игорь, это ясно — тот сейчас изо всех сил тянул из трясины вверх оба тела.
Транс прервался, она вновь стояла на тропе — хорошо, не опозорилась, не пришлось нашатырь нюхать. Дыхание срывается, в глазах красные круги, спина вся мокрая, хоть рубашку выжимай.
Но зато на тропе, на краю болота, лежат рядом два тела. Над ними склонились Игорь и лейтенант.
— Нашли? — выдавила Маша.

Над ними склонились Игорь и лейтенант.
— Нашли? — выдавила Маша.
— Нашли, — мрачно подтвердил Игорь, выпрямляясь и охлопывая себя по карманам. — Да только не тех.
— К-как не тех?
— А вот так. Это маги, Маха. Оба с жетонами, со смертными медальонами. Офицеры. Действующая армия… или милиция, пока не знаем. Ваши, лейтенант? — он обернулся к Морозову. — Откуда они здесь?
Маша взглянула на трупы одним глазом, и ее тотчас замутило. Замутило, хотя на фронте, казалось, навидалась всякого.
Лица и ладони выбелены, тела вспухли, но волосы еще держатся. А грудь у обоих разворочена, наружу торчат обугленные осколки ребер, словно кто-то садистски выламывал каждое из них. Внутри ран все черым-черно, только скользят блеклые полупрозрачные черви — откуда взялись?
— Михаил Мишарин. Владимир Мрынник. Личные номера, — Игорь держал в горсти смертные медальоны. Оба светились тускло-янтарным светом, послушно ответив на прикосновение мага.
— Откуда они тут взялись? — беспомощно выдохнул Морозов.
— Это у тебя, лейтенант, лучше спросить, — бросил Игорь. — Самое большее — две недели прошло, ну, может, три, учитывая магию. Кто они? Откуда? Наши, кармановские, местные — или приезжие? А, лейтенант? Ты охраной в горисполкоме командуешь, через тебя все книги посещений проходят — были такие?
— Что пристал? — отвернулся Морозов. — Не знаю я, никогда не видел, не встречал. И кармановские, нет ли — не знаю. Город все-таки, не деревня.
— Значит, живы наши-то, — подал голос один из бойцов, Фокин.
— Скорее всего, — кивнул Игорь. — Тела вынести надо, деваться некуда. А потом еще… смотри, Маш, — он склонился над трупом.
Преодолевая дурноту, Маша вгляделась.
Веко покойника чуть заметно подергивалось.
— Денекротизация в чистом виде. Уже началась, — прокомментировал Игорь. — Понимаешь, что делать надо?
Маша понимала. Недоожившие трупы нести в город, там, в морге, в особой комнате, проводить долгий, нудный, грязный и опасный ритуал. А потом хоронить — в бетонном гробу, потому что бывали случаи спонтанного денекроза уже очищенных, казалось бы, лучшими специалистами трупов.
А еще это означало, что по всем писаным инструкциям и по неписаным, но не менее жестким законам сообщества магов своих погибших надо было выносить немедленно, потому что их смерть могла обернуться куда большей бедой, чем, к примеру, неразыскание тех шестерых бедолаг, из-за которых все и началось.
— Надо возвращаться, — выдохнул Игорь, вставая. Как показалось Маше — с отвращением к себе. — Мертвых… обиходить. Доложить куда следует…
Доложить куда следует они и впрямь были обязаны. Отделения МГБ в Карманове не было, докладывать надлежало напрямую в область.
— Маш… давай последний заход, а? Хоть бы только на «мертвый-живой», без привязки к местности?
— Недопоиск…
— Ну да. Чтоб не с пустыми руками домой. И родне сказать, мол, живы, знаем точно.
— Давай, — Рыжая тряхнула волосами.
…И вновь им помогли.

Болотная тварь дернулась раз, другой, почуяв творимое рядом чародейство, хоть и куда слабее, чем поиск по Курчатову, — и замерла, придавленная, словно бетонной плитой, чьим-то сильным и сложным колдовством. Сплетено было так тонко, что Игорь, похоже, так ничего и не заметил.
А люди еще оставались живы. Заклятие отвечало на вопрос ясно и недвусмысленно.
— Хоть тут все удалось, да, Маш?
— Угу. И не так далеко. До утра протянут, во всяком случае, от жажды не умрут, хотя здешнюю воду пить… — она покрутила головой.
— Ничего, тут-то базовый курс наш и пригодится.
Бойцы лейтенанта Морозова тем временем сноровисто уложили тела погибших на носилки, и вся процессия двинулась прочь из недоброго леса.
Игорь шел впереди, отыскивая путь по магическим меткам, сосредоточенный и суровый. Но где ему было почувствовать; а вот Машка никак не могла избавиться от ощущения, будто ей пристально смотрят в спину, словно решая, друг она или враг.
* * *
В горисполкоме, конечно же, никто не спал.
Иван Степанович Скворцов выскочил к ним навстречу — вместе с еще несколькими незнакомыми в армейской и милицейской форме. Носилки с мертвецами тут же подхватили, загружая в невесть откуда взявшийся фургон: окошки в кузове закрашены белым. Милицейский чин с каменным лицом и погонами капитана подступил к вытянувшемуся по стойке «смирно» Морозову, что-то негромко, но очень жестко бросил.
— Давайте за мной, — махнул рукою Скворцов ребятам.
— А… как же мертвые…
— Успеете. Если надо, вам все скажут и вызовут, куда следует, — деревяшка цокала по мраморным ступеням. — Рассказывайте пока все по порядку, что там случилось, чего и как.
Маша с Игорем переглянулись. В тихом Карманове творилось что-то совершенно непонятное. Двое магов. Настоящих, с офицерскими жетонами, и — Игорь готов был поклясться — обе фамилии ему хоть и смутно, но знакомы.
— Садитесь, — Скворцов бухнул на стол три стакана с дымящимся чаем, придвинул тарелку с колбасой, явно из кооперативного ларька, по сорок семь рублей кило, машинально отметила Маша. — Не нашли наших-то, значит?
Игорь покачал головой.
— Но знаем точно, что живы. А найти не смогли, потому что…
— Иван Степанович! — вдруг перебила Маша. — Товарищ Скворцов! Мы тут… — она замолчала, набираясь смелости, — столкнулись кое с чем.
Председатель собирался было придвинуть Маше чай, но остановился, так и не коснувшись стакана.
— С чем? — ровным голосом перепросил он.
— Там на болоте… мы видели то, что убило магов, — выпалила Маша, так и впившись взглядом в лицо председателя: знает или нет.
— И что это? — неторопливо размешивая в стакане сахар, спросил Скворцов. Но сахарная заверть дернулась. Маша бросила взгляд на побелевшие от напряжения пальцы председателя, сжавшие ложечку. Что-то ему точно известно. Может, и не все, но уж всяко больше, чем двум свежеиспеченным магам.
— Может, вы знаете, Иван Степаныч? — пошла ва-банк Машка. — Что ж тут у вас на мшарищах-то делается? Такое ни в одном определителе не найти! Никакая нечисть лесная или болотная под описание не подходит!
Ложечка в руке председателя мерно позвякивала.

Он все мешал и мешал свой чай, мешал и никак не мог остановиться.
— Вы… это самое… которое не из определителей… сами видели? Как выглядит-то?
— Мы… — начал было Игорь, но Рыжая пнула его под столом, и он вовремя осекся.
— Как выглядит? — Маша с прищуром смотрела на подобравшегося, напряженного Скворцова. — На человека похоже, только… с крыльями, — вдруг добавила она по наитию.
Разумеется, о том, что существо выглядело так в диапазоне, доступном магическому зрению, товарищ Угарова умолчала. Игорь смолчал тоже, вторично получив по голени.
— Как человек? — растерялся Скворцов. — С крыльями? О боже мой… — вырвалось у него совсем недостойное твердокаменного коммуниста и бывшего красного командира, «проклятых попов» шашкой рубавшего.
— Как человек, — кивнула Маша. — С крыльями. Вы про это ничего не знаете, а, Иван Степанович?
Скворцов не ответил. Сидел, играя желваками на скулах и сжимая подстаканник.
— Кто там на болоте такой может быть? Что двух магов-офицеров задрал и бросил? Не сожрал, как нечисти такого рода положено. А оставил. А, Иван Степанович? — Машка чувствовала, как закипает внутри злость. Пережитое на болоте давало о себе знать. Пальцы дрожали, в животе сжался комок. Знал Скворцов. Знал и смолчал. Да еще и на болото отправил. А если бы она удара не сумела б отвести? Вырвала бы тварь ребра ей или Игорю…
— Вы знали, что те двое магов в болота пошли, Иван Степанович?
Врать Скворцов умел плохо.
— Да откуда ж мне знать-то? Я простой исполкомовец, мне госбезопасность или там милиция не докладывают. Только если чего-то от города нужно, стены в отделении побелить или там… Я их лично никуда не посылал, начальник горотдела капитан Мальцев — вы его на дворе видели — тоже. И вообще, дорогие мои… — председатель пожевал губами, собираясь с мыслями: — Понимаешь, Мария, тут такие обстоятельства, что всего не скажешь. Просто не могу сказать. Дело выходит сложное и не нашего, кармановского, масштаба. Понимать должны, что есть вещи, о которых нам с вами лучше и не думать. Не нашего ума дела.
— Не нашего ума? — Машка едва не подскочила, ярость сдавила горло, — Куда уж нам. Нас с Игорем можно в болото к дряни какой-то послать. Авось не задерет. Но знать не положено.
— Маш, зря ты так, — начал было Игорь, — у Иван Степаныча приказ… наверное.
Скворцов молчал.
— Приказ? — набросилась Машка на Игоря. — Если бы приказ, наверху бы знали. Магов бы не прислали парой. Тут бы уже дивизия стояла…
— Не присылали сюда этих магов ни МГБ, ни милиция, — проворчал Скворцов. — Мне они не докладывают, но в таких-то делах, того, шила в мешке не утаишь.
— А ведь я их вспомнил, магов этих, все думал, откуда знаю, — вдруг невпопад выпалил Игорь. — С нашего факультета они, предвоенного выпуска. Сдвоенного, когда разом два последних курса выпускались. Я про них в многотиражке читал, когда к пятилетию Победы списки составляли, мол, ребята Т-факультета на фронтах Великой Отечественной. И с кафедры… предельной диагностики. С кафедры Виктора Арнольдовича.
Взгляд, которым Маша удостоила Игоря, казалось, говорил — ну, Игорь, ну, голова!
— Мне фамилии сразу знакомыми показались, — продолжал тот.

Взгляд, которым Маша удостоила Игоря, казалось, говорил — ну, Игорь, ну, голова!
— Мне фамилии сразу знакомыми показались, — продолжал тот. — Вспоминал, вспоминал, ну и вспомнил.
— Молодец, — мрачно и зло сказал Скворцов. И замолчал.
— Значит, не расскажете? — проговорила Маша. Скворцов опустил глаза, но отрицательно качнул головой:
— Не могу, Марья, хоть режь. Секретное дело. Вы ж фронтовики, понимать должны, что я тут по рукам и ногам связан.
— Не можете, понимаю. Но поутру надо снова будет туда идти, — глядя искоса, закинула удочку Маша. — Те шестеро — они ведь где-то там, на болотах. Живые. Вытаскивать надо. А армейцев или там милиционеров — не требуется. Нарвутся на это чудо… а вдруг там оно и не одно?
Скворцов пожал плечами, мол, сами знаете.
— В Москву сообщать надо, не иначе, — пытаясь звучать солидно, заявил Игорь.
— У Москвы своих забот хватает, — буркнул председатель. — Ежели от них решения ждать, так пропавших точно не выручим.
Машка и Игорь, уже смирившиеся было с тем, что тайна так и останется тайной — с приказом не поспоришь, — с удивлением увидели, как затравленно бегают глаза председателя, как побелело его лицо при слове «Москва». Не знают в столице, что в Карманове происходит. Иначе не ерзал бы так на стуле Скворцов.
— Недоговариваете вы, товарищ председатель, — Игорь строго воззрился на смешавшегося Ивана Степановича. Умел Игореха в свои годы быть, когда нужно, и суровым, и грозным, и про моральный долг человека и коммуниста напомнить. — Людей под угрозу ставите. Если в болотах такая чуда сидит и вы про это знали, обязаны были колючей проволокой все оплести, чтобы и близко б никто не сунулся!
— Будешь ты меня, сопляк, учить, как о людях думать! Стыдить будешь? — прорычал Скворцов и добавил чуть теплее: — Или, может, ты, Маша? Вот такую тебя на руках нянчил. А теперь подросла Машура — и показания с меня снимать будет.
— Может, и буду! — Маша гневно сверкнула глазами. Тяжелый, каменный взгляд словно ударил председателя. Тот чуть подался в сторону, переступил — чиркнул по полу под столом протез. — Меня партия не для того учила, чтобы я на безобразия глаза закрывала! Жалобы всюду писать стану, так и знайте, гражданин Скворцов, и в обком партии, и в Москву, в комитет партийного контроля, и Виктору Арнольдовичу самому тоже напишу! Он-то должен будет узнать, что двое его учеников тут головы сложили!
— Должен узнать, как же! — взорвался председатель, вдруг вскакивая. Деревяшка яростно стукнула по ни в чем не повинному полу. Стаканом Иван Степанович грохнул об стол, чай выплеснулся на зеленое сукно. — Вот и пусть узнает! А обкомом ты меня, Угарова, не пугай. Ни в тридцать третьем, ни в тридцать седьмом, ни даже в сорок первом труса не праздновал, так что и теперь штаны не намочу. Больше вышки не дадут, дальше Колымы не отправят.
— Зря вы так, Иван Степанович, — постарался примирить всех Игорь. — Раз уж мы здесь, это уже не «не нашего ума дело». И вы правда… сказали б нам, как есть. О том, чем тут дело пахнет, мы потом с вами потолкуем. А заблудившихся все равно искать надо, есть на болотах чудовище, нет ли. А поскольку оно там есть и двоих магов убило — надо искать как можно скорее. Прямо с утра, по свету.

Прямо с утра, по свету. Только мы теперь с Ма… с товарищем Угаровой вдвоем пойдем. Нам автоматчики ни к чему.
— Ага, ни к чему, — кажется, Скворцов тоже искал возможности отступить, не теряя лица перед дерзкой рыжей девчонкой. — А если они ранены? Если идти не смогут? Если помощь срочно оказать потребуется? Или вы как, в «пределах базового курса» сумеете?
— Если надо, то сумеем, — Игорь не отвел взгляд.
— Нет уж, — отмахнулся председатель. — Морозов вам тогда не помешал и теперь не помешает. А про магов этих — забудьте, как коммунистов прошу. Вы, что смогли, сделали. Теперь они не будут «без вести пропавшими» числиться, похоронят их по-человечески, семьи пенсии получат за утрату кормильца…
Маша вдруг приподнялась, в упор глядя на Скворцова и быстро складывая пальцы рук в странные фигуры. В просторном кабинете вдруг ощутимо запахло озоном.
— Э-э, Угарова! — предгорисполкома вдруг разом покрылся потом. — Ты мне это брось! Ты что ж удумала, на меня, ответработника, со своей магией лезть?! Не знаешь, что за такое бывает?
— А меня тоже дальше Колымы не пошлют, — Машка от досады закусила губу. — Защита у вас хороша, а вот врете вы, гражданин председатель, неумело. Вас даже на детский утренник Бабу Ягу играть бы не взяли. Вот и нам вы лжете почем зря, за кресло боитесь, хоть и пыжитесь тут, хоть и храбритесь. Ладно, гражданин Скворцов, мы с товарищем Матюшиным уходим уже. Разговаривать с нами, сказать, как оно по правде было, вы не хотите. Что ж… на поиски мы все равно пойдем. Даже и сами. Пусть лучше нам скажут, что с трупами делать. Денекротизирующимися.
— Не сердитесь, Иван Степанович, — Игорь примирительно развел руками. — Но история и впрямь странная донельзя. Если секреты какие здесь есть, государственные, о которых и в столичных верхах не всем знать положено, — так ведь мы все, маги-выпускники, не просто гражданские специалисты, но и офицеры. И вместо паспортов у нас — офицерское удостоверение личности. И допуск на каждого из нас оформляли. Нам-то сказать вы все можете. А, Иван Степанович? Ну, ведь не случайно вы у Виктора Арнольдовича нас двоих запросили, так? Небось после пропажи тех двух чародеев и запросили. Что они там делали, зачем полезли — предполагать не буду, но пропали они без вести, и не стали вы бить во все колокола, а тихонечко попросили помощи у старого друга своего еще по Гражданской, товарища Потемкина. Если хорошо подумать, что ж получается? Если б те двое магов особое задание выполняли, от МГБ, скажем, или от милиции, или еще от кого — так была б здесь уже целая дивизия. Двое вот так исчезнувших опытных волшебников — не шутка. Значит, не в командировке они тут были, а неофициально, по собственному почину. И тоже никому ничего не докладывали.
На Скворцова было жалко смотреть. Председатель как-то враз сник, осунулся и постарел на добрый десяток лет. Сложись иначе, не стали бы они так мучить старика, все-таки свой человек. Сколько лет всему Карманову поддержка и защита. Но тут — не о Карманове речь. Не только о Карманове.
— Эх, ребятки… сядь, Маша, не сверкай на меня глазами. Одно дело делаем, нам с вами тут ругаться не с руки. Не по-советски это, ребята, не по-коммунистически. Что в болотах у меня какие-то дурные дела творятся, я знал. Нет, люди до сих пор не пропадали. А только про те леса зловещие слухи поползли, и сами, по доброй воле, туда даже самые заядлые грибники соваться не решались. Лешие, опять же, совсем с ума спрыгнули.
— Мы такого ничего не слышали, — с сомнением протянул Игорь.

— Не успели просто… — Скворцов глядел в пол. — Да и опять же, бабий треп — в него и в самом Карманове не все верили. Пошло это, дорогие мои, еще с войны, с осени сорок первого. Вы вот знали, например, что товарищ Потемкин, Виктор Арнольдович, был здесь в те дни, когда немцы к Карманову подступали? По глазам вижу — нет. Не знаете… бой тут был жаркий, только нам не видимый. Кто там сражался, как — не ведаю, только остановили тогда фрицев на дальних подступах, такого шороху нагнали, что на нас они уже и не полезли. Арнольдыч, помню, весь белый тогда вернулся, лица нет, сам чернее тучи.
Маша с Игорем все обратились в слух. Иван Степаныч тяжело сгорбился, подпер ладонью голову, словно не осталось сил держать, и говорил негромко, хрипловато, обращаясь главным образом к зеленому сукну стола, потемневшему от разлитого чая.
— Я ж его давным-давно знаю, Витю… с восемнадцатого года, когда в одном эскадроне оказались… беляков вместе крошили… лихо он воевал, ничего не боялся, ни пули, ни снаряда, ни заклятья… хоть и крутенек был, ох, крутенек! Сабелькой любил помахать, после боя-то, ох, любил… По тем-то временам, пока Лев Давидович, главком тогдашний, в силах оставался, с рук не только что сходило, а и хвалили, и в пример ставили, и ордена вешали… Это сейчас по головке б не погладили, а если по правде — так и к стенке могли поставить… за эксцессы, как говорится, хе-хе…
Только вот не шибко задержался он у нас, Виктор Арнольдыч-то, приятель мой… заметили его дар да и в Москву с фронта отозвали. Институт закончил, потом Академию и в гору пошел. Он — в гору, а я… в госпиталь, там ногу отрезали, и хорошо еще, что только по колено. Ну, а потом уж сюда. Опять же другу Вите спасибо — хоть и молод был, а уже его отличали. Он и замолвил словечко… Что ж, говорю себе, товарищ коммунист Скворцов, будешь бороться за счастье трудового народа теперь тут, в родном Карманове. Кто ж мог подумать, что до нового нэпа доживем, мы, старые революционеры?! Впрочем, не про то я… про сорок первый речь же шла…
Так вот, вернулся тогда Виктор сам не свой, снега белее, словно мальчик-кадет, впервые мертвого увидевший. Трясло его всего, лицо до кости, почитай, сожжено, вместо бедра — кровавая каша, осколки костей торчат. Уж не знаю, как выдержал, как добрался — крепка, видать, его магия, не зря и генералом сделался, и профессором, и деканом… Вернулся и говорит, мол, Иван, немцев мы остановили, но ценой такой, что лучше бы про нее никому и не знать. Вот тут я старого Витю и вспомнил, красного кавалериста… что-то знакомое проглянуло, хотя, с другой стороны, конечно. Сделал он там что-то такое… за пределом, за чертой, словно двадцать лет назад, в Гражданскую, когда белую сволочь к Новороссийску гнали… Только тогда он лишь ухмылялся да сабельку вытирал-острил, а теперь словно ума лишился. Ты, Иван, только не говори никому. А то и мне несдобровать, и тебе. Я ему — а меня-то ты чего приплетаешь? А он мне, мол, твой городок, тебе еще небось и орден повесят за героическую оборону, а мне, мол, теперь с таким жить, что лучше тебе, простой душе, о том и не задумываться. А у самого на глазах слезы стоят.
Игорю и Маше казалось — весь мир сейчас исчез, остался только этот стол под зеленым кустом, дурацкий казенный графин с треснувшей пробкой да пятно от пролитого чая — а над ними хрипло выкашливает, выворачивает наизнанку душу человек, молчавший целый десяток лет. И о чем молчавший!
— Короче, сказал Виктор, полковник Потемкин, генерала-то ему уж много после дали — сказал товарищ полковник, что полегли в наших болотах самые лучшие маги, те, на кого столько надежд было, на кого впору молиться было.

Нас защищали. Защитить не смогли, только задержали зло. Запечатали, и для того, чтобы это зло остановить, пришлось такую магию в ход пустить, что, узнай о ней в Москве, Колыма курортом покажется. Осталась смертоносная колдовская дрянь там на болоте: ни убрать, ни убить, ни усыпить. Мол, у немцев сильные маги там оказались. В общем, друг Иван Степаныч, запоры там надежные. Сам ставил. А ежели что случится — дай мне знать. Я ему — о чем ты, какое «дам знать», война же! А он усмехнулся только — помирать буду, ту усмешку вспомню, трупы ходячие веселее да живее усмехались — и говорит, ничего, мол, ты мне только напиши, вот номер полевой почты, а дальше письмо меня быстро найдет, мол, везде и всюду. Да я и сам приглядывать буду, говорит. За то, что я отныне погибшим должен, мне век не расплатиться.
И долго так оно все и было. Немцев от Карманова отбросили, потом фронт встал, потом фрицы на Сталинград поперли… но то уже далеко от нас было. Жизнь своим чередом пошла, хоть и военным. Ну да нам не привыкать. Сперва-то я болота того боялся, как огня, а потом смотрю — ничего там такого не делается, тишь да гладь, ну и стал забывать о нем. Других забот хватало. Шутка ли, вся война прошла — а ничего этакого у нас не приключилось. Я уж подумывать стал, не ошибся ли друг Виктор Арнольдыч, столько лет минуло… Ан нет, не ошибся, чертяка, все верно сказал. Слухи поползли… нехорошие. Но до поры до времени одни только слухи. Люди не пропадали, зла никакого не творилось, а в лесах у нас каких только чудес после войны не водилось. Даже некрофаги.
В общем, когда слухи стали уже и до меня добираться, позвонил я другу Арнольдычу. Было у нас условлено, как весть подавать, ежели что… он пообещал «человечков послать». Вот и послал, — Скворцов с горечью кивнул на окно, где давно воцарилась ночная тишь; спецмашина с двумя трупами давно уехала. — Они ушли да и не вернулись. Я опять к Арнольдычу, — он хрипло прокашлялся, залпом опрокинул в рот остывший чай. — Вот и вся история. Дурацкая, верно? Ну, так в жизни оно все так, нарочно не придумаешь. Прислал вас Виктор. Не знаю, почему. Может, верит в вас крепко. Знает, что остановите вы эту гадость. На вас одна надежда. Я ведь не о себе. Родной дом, семьи свои защитить прошу. Ведь не чужие вы здесь. И Витя в вас не на пустом месте так верит…
В голосе председателя слышалась такая мольба, такая горечь и отчаяние, что Игорь покраснел и опустил глаза. Стыдно стало за старого фронтовика.
Маша зябко повела плечами. Чем-то жутким повеяло от рассказа председателя, жутким и замогильным — нет, не денекротизированными трупами, чем-то иным, еще страшнее.
— И-иван Степанович… — Игорь тоже откашлялся, собираясь с мыслями. — Дело, конечно, небывалое, но мы…
— Вы, мои дорогие, сперва с теми двумя бедолагами сделаете, что положено, — Скворцов с усилием провел ладонью по лицу, словно норовя стереть все следы недавней слабости. — Их в городской морг отвезли, я распорядился. Что бы ни говорил Виктор, к нему отправлять не будем. Сами справитесь. Под мою ответственность. А заодно посмотрите поближе, может, мысли какие в голову придут, что тут у нас на болоте за нечисть фашистская осталась. А что такое денекротизация, можете мне не рассказывать. Воочию видел. Учинил друг Витя один раз такое, в Гражданскую…
У Игоря глаза полезли на лоб, Маша тихо ойкнула, зажимая рот ладонью, — совсем не похоже на бойкую Рыжую.
— А что было делать? Беляки нас тогда жали, к Орлу подходили, уже на окраинах бой шел. Конный корпус генерала Шкуро нас обходил, кабы не Виктор — хана всему полку нашему, да и дивизии тоже.

Конный корпус генерала Шкуро нас обходил, кабы не Виктор — хана всему полку нашему, да и дивизии тоже. Вот он и сделал… потом еще смеялся надо мной, мол, как ты думаешь, кого беляки в атаки психические гоняют? Ну я-то знал, что никаких не трупаков, так ему и сказал… Так что давайте, друзья мои. Двое мертвых магов ой чего натворить могут, сами знаете.
Они знали.
— «Козлик» мой внизу стоит, он вас и отвезет, — Скворцов тяжело поднялся, приволакивая протез. Скррр… скрррр… не слыхать больше бодрого постукивания. — А с пропавшими…
— С пропавшими — мы их завтра снова искать пойдем, — непререкаемо изрекла Маша. — Пока их тоже не сожрали.
— Запретить не могу, — уныло сказал председатель. — И посылать тоже не могу. Сами решайте. Только знайте, если во все колокола бить, в область сигналить или там в Москву — то дело скорее не сделается. Контор у нас много, все они большие, писать любят. Да и те чародеи, что голову здесь сложили, разве заслужили такой срам — из героев в преступники, в чернокнижники? Может, хватит сил без шума управиться: у вас сила и знания, Арнольдыч хорошо натаскивает, а у меня — запасы кое-какие есть, а в случае чего — могу и за ниточки нужные потянуть…
Игорь вздохнул и потупился. Да, не изжиты у нас еще пережитки прошлого в сознании отдельных советских граждан…
— Мы пойдем, — в очередной раз повторила Маша. — Только Виктору Арнольдовичу знать дадим. Раз уж знаем теперь, что к чему, может он с нами по душам поговорить. Да хоть бы объяснил, почему сам до сих пор с этим не разобрался. У него же силища не в пример нашей.
— Сравнила, матушка? — пробормотал председатель. — За таким магом, как Виктор, — пригляд особый. А тут, сама видишь, дело непростое… Да и еще он мне говорил как-то, мол, надо из всего пользу извлекать, даже коль трагедия случилась. Уроки чтобы усвоили, значит. В лаборатории-то этакий ужас не воспроизведешь, не сделаешь, немцы, когда мы уже к Берлину подступили, так и не рискнули самое жуткое из арсеналов на нас выпустить, понимали, что тогда уж точно пощады никому из них не будет. Говорил, мол, ученый истинный только тогда чего-то стоит, когда умеет любое происшествие на пользу стране обратить. Вот он и обратил, мол. Дескать, следит он за тем, что делается, как замки удерживаются, и через то будет науке нашей, обороне державной большой прибыток. Мол, что нужно, мы сделаем. Ты мне только, Иван, верь, как в Гражданскую верил, когда плечо к плечу рубились.
— И Отец нас, значит, прислал… — пробормотал Игорь, глядя в пол.
— Прислал, — кивнул председатель. — Значит, справитесь. Не ошибается он. Согласны?
* * *
Вернувшись из морга, остаток ночи Игорь с Машей провели дома, заставляя себя если не уснуть, то хотя бы расслабиться — как на фронте перед боем. С телами недооживших магов пришлось повозиться, но процедура прошла на удивление штатно, от и до, как по прописям.
Придя домой, успокоили, как могли, родных. Мол, ничего страшного, пропавшие живы, просто добраться до них не так легко, мол, в самые дебри забились, грибники неистовые, в самую топь. Осторожно поспрашивали, не слыхал ли кто чего про те места, — матери пожимали плечами, мол, да, болтали бабы на базаре, что нечисть там шалит, ну так они про это всегда болтали, образованному человеку во все такое верить даже и неприлично. После войны много чего жуткого по дебрям случалось, лешие и прочие обитатели во время боев чуть с ума не сошли — чего ж теперь удивляться-то? И хотя случались после войны в заречных лесах трагедии, но случались они по причинам понятным, хоть и горьким, главным образом от неразорвавшихся вовремя мин или снарядов.

Чтобы кто-то погиб, нечистью задранный, — нет, давно уже не бывало.
— Мы-то, доча, только по местам проверенным ходим, по тропам надежным. Много там не возьмешь, зато домой вернешься целым и невредимым. А эти, видать, пожадничали, в неоткрытое полезли.
Скворцов встретил их возле горисполкома — подтянут, выбрит, освежен одеколоном. Собран. Вместо костюма с галстуком — полувоенный френч с портупеей, на ней — пистолетная кобура.
Не пустая.
Рядом вместе со своей командой вышагивал и лейтенант Морозов, и выглядел он — краше в гроб кладут. Ночью точно глаз не сомкнул, и это самое меньшее.
— Ну, удачи вам, ребята, — сердечно простился председатель. — Маша, Игорь, на два слова. Вы уж не серчайте на меня, товарищи маги. Такое уж дело вышло, — он развел руками. — Помните, что я вам вчера говорил. Про товарищей наших, десять лет назад смерть геройскую принявших. За Родину, за народ трудовой… не надо их имена полоскать. Что они за черту шагнули — так не нам их судить. Что немцы такого в ход не пустили — то их фашистское дело. А наши вот пустили. И победили! Хотя и сами полегли!
— А вы-то, Иван Степаныч, тех, что полегли, знали? Или что они там сотворили?
— Нет, Маша, не знал, — вздохнул председатель. — А уж чего сотворили… Виктор мне тоже в деталях не открыл. Сказал лишь, что такое даже фашисты в ход пускать боятся. Возмездия опасаясь. Знаете, как с газами? В империалистическую-то, в Первую германскую, травили друг друга без устали, а в Отечественную — уже нет. Больно газы страшными сделались. Глазом моргнуть не успеешь, а полстраны в кладбище обратится, твою собственную армию не исключая. Таскали мы всю войну противогазы, таскали, да, к счастью, обошлось все. Так что… счастливо сходить, невредимыми вернуться. И пропавших найти!
— Найдем, товарищ председатель, — хмуро и решительно сказала Маша, не глядя на Скворцова.
— Вот и славно. Это по-нашему, по-большевистски… Морозов! Готовы?
— Так точно, — в тон Маше, хмуро бросил лейтенант. — Товарищ председатель! А может, все-таки…
— Не может! — оборвал его Скворцов. — Все, хватит время терять! В добрый путь. И возвращайтесь. Пожалуйста.
…Знакомая тропа. Встает над лесом утро, ясное, чудесное, мирное. Вот почти такое же, как второго мая, когда окончательно стихли выстрелы в Берлине и младший лейтенант Игорь Матюшин, расписавшись на рейхстаге, глазел на почерневшие от копоти Бранденбургские ворота.
Засечки остались, никуда не делись, так что нужное место найдем и без кошки.
— Лешаки смотрят, — вполголоса проговорила Маша, вглядываясь в окружавшую их чащу.
Игорь молча кивнул. Лесная нечисть (или, вернее, нелюдь — особого вреда от леших не было, а порой удавалось и существенной помощи добиться) напряженно ждала.
— Боятся. Хотя та бестия из болота своего едва ли вылезала.
— Скорее заманивала, — кивнула Маша. — Но нам туда соваться нужды нет. Потерявшихся там нет, это точно. Едва ли они ночью бродили. Скорее пытались на одном месте отсидеться.
— Давай еще разок по Курчатову пройдемся. Только уже с поправками на эту тварь болотную.
Обогнув по широкой дуге роковое болото, вышли на старое место. Черное кострище, оставшиеся мелкие окопчики.

Скорее пытались на одном месте отсидеться.
— Давай еще разок по Курчатову пройдемся. Только уже с поправками на эту тварь болотную.
Обогнув по широкой дуге роковое болото, вышли на старое место. Черное кострище, оставшиеся мелкие окопчики. Лейтенант Морозов мрачно велел своим занимать позиции, на Игорево удивление только отрезал, мол, у меня приказ.
Тщательно, не торопясь, ставили защиту. Четыре уровня, все по учебнику, как положено. Прежде всего надлежало прикрыть милиционеров — как Игорь с Машей и предсказывали, проку от тех не было пока никакого. Магам творить заклятие, а это значит — раскрываться. Тут излишняя защита может даже помешать — как тяжелые доспехи не помогли псам-рыцарям на льду Чудского озера.
Второй раз Курчатов шел уже легче, хотя почти бессонная ночь и проведенный обряд над погибшими чародеями не могли не сказываться. Вновь забеспокоилась, забилась болотная тварь, но теперь уже Маша знала, как с ней справляться. Ничего у тебя не получится, прости. Если ты от фашистов осталась, то радуйся, пока мы с тобой не покончили. Если ты наша, от того самого «заступления за черту», то… то прости, но покончить с тобой нам тоже придется. Потом, как потерявшихся разыщем.
Спираль разматывалась; Игорь, как и прошлой ночью, умело скидывал норовившие захлестнуть Маше шею незримые петли. Болотная тварь притихла, сидела, прижавшись к самому дну, и ни гугу, словно поняв, что дело пахнет керосином.
Обнаружились и лешаки — попрятавшиеся, затаившиеся за кочками и кустами, напряженно ждущие исхода. Раскручивающееся заклятие словно высветляло весь лес, делая его цвета сепии [4] , точно на старой-престарой фотографии. Отыскивалось всякое. Немецкая авиабомба, глубоко ушедшая в болотное дно и до сих пор сочащаяся чужой холодной магией; какой-то идол, додревнее городище, поглощенное жадной топью, — поиск по Курчатову не должен был бы являть ничего подобного, но привычные пределы и ограничения опрокидывались сегодня одно за другим.
Не страшно, страх вытеснен азартом. Машу захлестывал пьянящий, кружащий голову восторг — от собственного могущества, почти всесилия. Сейчас, вот сейчас, вот еще чуть-чуточку — и пропавшие наконец проявятся, заклятие сработает, как ему и положено, они выберутся из леса… и все станет хорошо. Совсем хорошо.
Все шире и шире захват спирали, Маша словно парит над болотами и чащей, поднимается выше, выше, к самому солнцу. Яркий день, лучи словно пронзают мутную воду трясин, заставляя зло бежать в ужасе, забиваясь в норы и под коряги. Никто не встанет на пути всепобеждающего света, все недоброе бессильно. Сейчас, сейчас, еще немного, еще совсем чуть-чуть…
В золотое солнечное сияние словно ворвалось иссиня-черное пушечное ядро, почти как в «Петре Первом». Плавно раскручивающаяся спираль сорвалась, внутри Маши это отозвалось жутким режущим скрипом, железо по стеклу или патефонная иголка, с хрипом и визгом проехавшаяся поперек грампластинки.
Чернота не допускала до себя ее магию. Отталкивала, отпихивала, не давала хода. Там, внизу, за краем болота, за лесной завесой. И она была не одна.
Сознания Маша не потеряла, но ощущения были — словно от сильнейшего удара под дых. Согнувшись в три погибели, она повалилась на влажный мох.
— Маша! Что… — Игорь кинулся к ней. — Петля?! Петля, да?
Это была не петля, но у Маши получалось только хрипеть. Ее собственная воля продолжала бороться, удерживая грозившее вот-вот пойти вразнос заклятие поиска.
Яркий день стремительно темнел — словно мраком наливался сам воздух; так бывает, если в стеклянный графин с водой опрокинуть целый пузырек чернил.

Что-то хрипло не то крикнул, не то каркнул Морозов; один из его людей полоснул очередью по вдруг зашевелившимся кустам, потом еще и еще, вмиг расстрелял магазин, с бранью отбросил, лихорадочно пытаясь вставить новый.
Стали стрелять и остальные, без команды, кто куда. Лица белы от ужаса, рты раззявлены в беззвучном крике — а ни Игорь, ни Маша никакого врага не видели.
— Вставай, Рыжая, вставай! Гляди, что творится-то!
По болоту, прямо к ним, струились темные ручейки невесть откуда взявшейся жижи, над ними поднимался белый парок. Над болотом пронесся многоголосый стон, Маша вдруг услыхала беззвучное «бегите!» и тотчас ощутила, как бросились наутек наблюдавшие за ними лешаки; краем глаза успела заметить метнувшуюся черную кошку.
Наступал мрак, наступало ничто, и по сравнению с ним смерть действительно показалась бы просто мирным сном после трудного дня.
Первобытный ужас поднимался с самого дна сознания, память о доисторических временах, когда вот такими вот жуткими заклятиями первомаги расчищали место своим племенам. Расчищали, сами не понимая, чему открывают дорогу.
— Маха! Вместе!..
— Ага! Давай держи, петли все на тебе!
Трещала, ломаясь, их тщательно возведенная защита. Кто-то из морозовских милиционеров упал лицом вниз, обхватив голову руками, отбросив оружие; чернота наступала, все ближе и ближе, сжал кулаки Игорь, лихорадочно выкрикивая слова формулы; а у Маши страх вдруг прошел, как и в тот раз, в Померании, когда последний раз довелось переведаться с серьезным немецким магом.
И, как и в тот раз, она ударила, по-русски, наотмашь, раскрываясь и не щадя себя.
Удар канул словно в вату; ничего, ни отзвука, ни отголоска.
Что такое?.. Почему?..
За деревьями мрак стягивался в тугие комки, словно коконы. Один, два, три… семь… восемь.
И каждый из них таил в себе такую силу, что даже и присниться не могла.
— Стой! Стой, дура! — вдруг вскрикнул Морозов. Игорь не успел его перехватить, не мог бросить на полуслове начатую инкантацию.
Лейтенант — не иначе разума лишился от страха — выскочил из своего укрытия и припустил в мокрый лес, прямо через топь, ловко перепрыгивая через черные ручейки; белый пар лизнул край формы, ткань немедленно задымилась.
Проклятье!
Игорь упустил очередную петлю заклятия. Машка хрипло вскрикнула и упала, по локоть погрузив руки в сырой болотный мох. Игорь, проклиная себя и лейтенанта, бросился к ней. Поднял. Глаза Машки, все еще затянутые бельмами, были широко открыты. И тут из ее груди вырвался вой. Страшный, нечеловеческий. И от воспоминания о той ночи, когда Игорь слышал такой вой впервые, мурашки рванули по коже. Похолодели руки.
Однако мрак остановился. Ручейки темноты, более похожие на подбирающихся к добыче удавов, замерли, разливаясь иссиня-черными лужами среди болотного мха.
— Приведи ее, и мы отпустим всех, — глубокий голос, низкий, сорвавшийся на хрип, не мог принадлежать Машке. Игорь тряхнул подругу. Она закашлялась, невидяще захлопала глазами.
— Игорь, что? Остановили их, да? А ты что же, петлю упустил, двоечник?
Игорь прижал Машку к груди.
— Лейтенант сбежал. На болото.
— Плохо, — Машка стиснула руками гудящую голову, потерла глаза. — Потеряем. Тут дрянь какая-то. Не лесная, точно. Не нежить.

— Потеряем. Тут дрянь какая-то. Не лесная, точно. Не нежить. Похожие на ту… на ту, что в болоте. Игореш, не было такого в курсе, ни в базовом, ни в каком. Немного на оборонку похоже. Но для оборонки слишком человечное. Словно звал кто-то.
— Ты чужим голосом говорила, — прошептал Игорь.
— Что говорила? — пытаясь подняться, прохрипела Рыжая.
— Приведи нам ее. И мы всех отпустим.
Машка села, погасила пальцами оставшиеся свечи.
— Кого? Кого, не сказала?
— Тебя, товарищ маг, — вместо Игоря ответил Морозов: выступив из сгустившегося сумрака, кто-то из бойцов зажег фонарь, направив луч на командира. Лейтенант шел медленно, немного пошатываясь. Под глазами залегли густые тени, не лицо человеческое сейчас, а голый череп. Тьма, однако, больше не сгущалась и не наступала. Маша поднялась, растирая горло, слепые бельма на глазах исчезли.
— Отбились вроде…
— Знаешь что, товарищ лейтенант, — напустился было на Морозова Игорь. Приспичило, понимаешь, по болоту бегать, небось штаны от страха намочил, вояка хренов. А он, Игорь, из-за этого чуть Машку не угробил.
— Погоди-ка, — Маша неловко, слегка сгибаясь и морщась от боли, шагнула к Морозову. Провела рукой перед лицом — тот не отреагировал, тупо глядя прямо перед собой, — оттянула веко, заглянула в зрачок.
— Не видишь, что ли? Пятнадцать по Риману, — она нахмурилась, — но зато прямое воздействие. Вытянешь? Мне после Курчатки и всего остального руки сейчас не поднять. — Ого, — удивляться времени не оставалось, Игорь уже укладывал Морозова наземь. Остальные бойцы, придя в себя, глядели на них с изумлением.
— Достали гады нашего лейтенанта, — ощущая на себе их взгляды, Игорь сказал то же, что приходилось произносить множество раз на фронте. — Но ничего, вытянем, — последние слова должны были звучать без тени сомнения. — А почему места оставили? За секторами кто наблюдать будет? А если мшаник?..
Людей следовало занять. Хотя — если здесь пятнадцать по Риману можно в контакте получить, мшаник наверняка десятой дорогой это место обходит.
Маг положил руки на грудь лейтенанта. Тот продолжал шевелить губами, но Игорь вдруг с ужасом понял, что Морозов не дышит. Неужели не вытянуть?
Жест. Слово. Символ. Сплетенные в магичесий узел пальцы ударили в грудь бездыханного лейтенанта, Игорь торопился нащупать опутавшую Морозова удавку, нащупать и перерезать. Неведомая начисть показала свою силу — вытянуть пятнадцать на прямом воздействии могли немногие из чародеев.
Удар, еще удар — Игорь чувствовал, как горло сдавливают незримой петлей, страх запульсировал в затылке алым. Через силу, заставляя себя дышать, втянул носом воздух, поднял над собой руки и, выкрикнув формулу, ударил вновь. Губы Морозова замерли. Вот она, петля, вот нить, тянущаяся к заклинателю, — разорвать!
Игорь прошептал новую формулу — но удавка не поддалась. Что ж за нечисть такое наложить может?!
— Маш!
Рыжая, все еще держась за бок, словно после долгого бега, пришла на помощь, как и полагается другу. По-особенному сплетя пальцы, так, что они казались резиновыми, накрыла ладонью рот лейтенанту. Морозов рванулся у них в руках, словно тряпичная кукла, которую дергает за ниточку кукловод. И обмяк.
Тяжело дыша, Игорь с Машкой взглянули друг на друга.

Тяжело дыша, Игорь с Машкой взглянули друг на друга.
— Это не нечисть.
— Не нечисть это.
— Верные мысли приходят в умные головы одновременно.
— А кто ж тогда, Маха?
Рыжая покачала головой, отвернулась. Глаза у нее запали, вокруг залегла синева.
— Не знаю, Игореха.
— Жить будет! — крикнул Игорь оцепеневшим бойцам. — И нам бы неплохо продержаться. А потому — никому с места не сходить! В болото — ни шагу!
…Они просто замерли в ожидании. Сгустившаяся средь бела дня тьма поглощала, пожирала солнечный свет, вокруг царили предвечерние сумерки. Маша сидела, опустив голову, — второй поиск тоже кончился ничем. Людей они так и не нашли. А тут еще это послание…
«Приведи ее, и мы отпустим всех». «Кого? — Тебя, товарищ маг».
Яснее и не скажешь.
Вот, значит, какое дело тут творилось, вот почему врал, крутил и изворачивался Скворцов. А Игорь-то, бедолага, похоже, так ни о чем и не догадывается…
Матюшин тем временем по-прежнему удерживал вокруг Морозова изолирующий наговор, через который едва различимыми импульсами пытался пробиться тот, кто в контакте давал пятнашку по Риману. На расстоянии было от силы семь. Лицо лейтенанта порозовело, он теперь дышал спокойно и ровно.
— Товарищ маг, — осторожно и тихо позвал кто-то из бойцов.
— Что? — отозвался Игорь.
— Я это… видел, кажись, что-то… — прошептали из полутьмы. — Девочку. Вроде как чернявая. На грузинку похожа. Она лейтенанта пальцем поманила, он и побежал.
— И что? — спросила Машка. — Раньше ты никак не мог сказать?
— Н-не смог. И это, думал, ушла она, — отозвался боец. — А она опять. Я глаза зажмурил. Смотреть боюсь, а она за кривой березой стояла. Стоит еще?
Маги разом вгляделись в темноту. Но тут вместо чернявой девочки из-за кривой березы появились несколько растрепанных баб в окровавленных рубашках, следом выползли на четвереньках двое мужичков. Бабы шли покачиваясь и тихо, обессиленно воя. Один из мужичков не дошел. Ткнулся лицом в мох и замер; второй, шатаясь, нагнулся к нему, пытаясь поднять.
— Это ж пропащие! — вскрикнул кто-то. — Сюда, бабоньки, сюда!
Но те лишь слепо тыкались в разные стороны, выставив перед собой руки.
Вот тебе и раз. Что ж, теперь понятно, что делать. И понятно, кто это сделал.
Маша встала. Боль в боку тотчас проснулась, напоминая о себе.
— Никому не двигаться! — гаркнул Игорь. — Они по топи идут, там под ногами вода одна!
Да, Маша видела наброшенное на потерявшихся поддерживающее заклятие. Наброшенное с небрежным шиком истинного мастера.
— Берите их. Игорь, отведешь в город.
— Что?! — опешил товарищ. — С ума сошла, Машка?
Рыжая досадливо поморщилась.
— Ты ж видишь, какая тут силища. Людей над трясиной держит. Давайте уходите, кому говорю! Я им нужна, только я, видишь, людей сами отдают, добровольно? Значит, договоримся. Девчонка-то, она тут, отошла просто, ждет, пока обменяемся.

Я останусь, а ты всех из лесу выведешь. Дорогу я засечками Гореева-Нельчина отмечала, помнишь ведь? Их болотная кошка не видит. Таиться нечего, включай детектор, из темноты выберетесь, не могла она весь лес накрыть. А потом по тем же следам обратно.
В голосе Рыжей звучало прежнее фронтовое железо, как тогда, в первых боях, когда шли от Днепра и Березины к Висле, летом сорок четвертого. И спорить с ней в таких случаях смысла не было.
— А ты как же? — Игорь старался уловить то, что почуяла Машка, но подруга всегда была талантливее, да и сил после работы с Морозовым осталось мало. Случись что — хватит только на самую простенькую защиту.
— Я дождусь. Не станут они меня убивать, — прошептала Машка, — они через меня говорили, значит, с пятнадцатью-то по Риману, могли убить в любой момент. Но ждут, что мы с тобой из болота вытравим…
— Кто они? — переспросил Игорь, видя, как автоматчики, осторожно ступая по кочкам, подтягивают к себе за руки бессмысленно воющих баб.
— Есть у меня подозреньице, Игореша, вот и проверю, пока ты народ выведешь. Одно знаю точно, не заблудились бабы. Завел их кто-то, потому что узнал, что мы с тобой в городе. Маг-теоретик им нужен. И, уж ты не сердись, я посильнее. А значит, и договориться легче. А теперь — иди-иди, товарищ Матюшин. Мороженое должен будешь.
Игорь не задавал вопросов. Не тратил время на бессмысленное «я тебя не оставлю». Кто-то должен был вывести людей. Он собрал всех и повел тропой, что приметила Машка, пока провожала их через лес лешачихина кошь.
* * *
Рыжая осталась одна. Потрогала серебряную цепочку на шее, вынула из-за ворота крестик и сжала в пальцах. Страх немного отступил, но тьма висела над болотом непроницаемым пологом. Лес, беззвучный и мрачный, молчал, словно ждал от нее первого шага.
Эх, кто ж знает, правильно поступила, нет ли. Понадеялась на себя, на догадку, но и в этом случае — может, зря с Игорем не пошла? Игореха — он хоть и не такой сильный маг, но зато человек правильный, честный, прямой. Для него всегда только одна правда есть, один путь. А она всегда сомневается. Вот и сейчас — засомневалась: права ли, что согласилась договориться со здешней нечистью. А может, и не нечистью. Да только доброго от них ждать не приходится: людей морочат, Морозова едва не угробили, а уж о том, что с теми двумя магами сделали, и вспомнить гадко. Будь на месте Маши Татьяна, та, что за Игорем увивается, или еще кто из девчонок с курса, не стали бы оставаться. Уж слишком страшно. Так и мерещатся в темноте тела магов с вывернутыми ребрами. Но Машка не могла уйти. Не было для нее другого выхода. Маги магами, сами себе такую работу выбрали и к опасностям ее готовы были. Вот люди простые — те ни в чем не виноваты. А раз грибники местные пропадать начали, самое время вмешаться. Маша заставила себя распрямиться. Эх, слишком много сил растратила, брать тебя, товарищ Угарова, можно сейчас почти что голыми руками. Машка с досадой одернула гимнастерку. Повернулась лицом ко ждущему, залитому рукотворной тьмой болоту.
— Я тут. Я одна. Нелли!
В воздухе медленно проявилась тонкая бесплотная фигурка. Грузинская княжна, не касаясь темного бархата болота, двинулась к Машке; та поспешно зажмурилась, прощупывая пространство вокруг себя по Курчатову с поправкой на безветрие и прибывающую луну — сейчас хоть и день, а лунные фазы все равно важны. Призрак скользил, не пытаясь зацепить ее как Морозова или баб-потеряшек.
Нелли приблизилась, зависла в луче света. Не человек, привидение. Точно такая, как на фото. Новенький китель, аккуратные сапожки, прическа.

На войну как на праздник уходила тогда седьмая группа…
Остановилась, зависла над мхом, слегка покачиваясь, словно на невидимых волнах. Машу окатило холодом.
— Ты знаешь, кем я была? — спросила Нелли, Нелли Ишимова, согласно официальной версии, «павшая смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины». — Уже неплохо. А еще что ты знаешь? Я, признаться, не верила, что ты в теории подкована достаточно, до нужного уровня. Симка сказала, на поиск вас проверить. Мальчик при тебе хоть и хорош, да все-таки слабоват, а ты — ничего. Умница.
— Так ты… мертвая? — вырвалось у Маши.
— Я-то? — усмехнулась Нелли. — Не глупи, а то решу, что слишком рано тебя хватить начала. Это наша форма… где мы больше всего на людей похожи. И я, и… остальные.
Остальные… само собой. Машка вздрогнула, оглянулась, ища глазами Серафиму, главную. Но та не появлялась. Перед Машкой по-прежнему дрожала в воздухе бесплотная грузинская княжна.
— Арнольдыч натаскивал? — спросила та надменно.
— Арнольдыч, — кивнула Рыжая.
— Кто ж еще. Умная девочка. По Решетникову защищалась? Вижу по поиску. Хорошая формула. И применяла умело. Себя не ругай, мы ввосьмером едва тебе глаза отвести сумели.
И вновь волна смертельного холода — теперь со спины.
— Хватит беседовать, Нелька, долго нам этот мрак не удержать, — оборвал княжну гулкий хриплый голос. И в тот же миг над головой зашумели темные крылья.
Пробив завесу тьмы, одна за одной спускались с помраченных небес черные ангелы, «серафимы». Одна, две, три… семеро. Восьмая, Нелли, подняла руки к небу, сплетая знакомые Машке формулы. Жест. Слово. Символ. Огромные горгульи опустились на мох.
Словно хотели показать — вот какие мы на самом деле. Не призраки, навек застывшие в дне двадцать третьего июня тысяча девятьсот сорок первого, а боевые маги, и в самом деле «шагнувшие за предел».
— Ты знаешь, кто мы? — гулким скрипучим голосом спросила одна из новоприбывших.
Горгульи раскинули крылья, сплели кривые черные пальцы в заклинательных жестах, тихий шепот оборвался внезапно, и вой, многоголосый, страшный, мучительный, разорвал тишину. В воздухе запахло паленым пером и мясом. Горгульи менялись на глазах, однако обращались отнюдь не в призраков.
— Знаю, — полушепотом отозвалась Машка, дождавшись, когда «серафимы» примут человеческий облик.
Впрочем, человеческим обликом это было не до конца.
— Это он прислал тебя? Он? Виктор? — судя по высокому росту, говорила сама староста седьмой группы, Сима Зиновьева. От ее толстой пшеничной косы ничего не осталось. Обожженное лицо искривилось в подобии улыбки.
— Нет, — ответила не раздумывая Машка, но замолчала и почему-то добавила: — Не знаю. И да и нет, наверное. Но… Вас только восемь. Где девятая? Если она хоть когтем тронет Игоря, я…
Преобразившиеся горгульи переглянулись, Сима отрицательно покачала головой.
— Девочка, что мы, фрицы, убивать безоружного мага, — отозвалась она. — Мы его не тронем, а Сашка… Сашки нет. Мы ее в болоте заперли. Она оборачиваться перестала и тех двух магов заела. Мы заперли, а ты ее чуть не выпустила… Так это не Виктор тебя прислал?
— Не совсем, — осторожно отозвалась Машка, — специально не посылал, но в город нас распределил.

В город, где нам и работы-то не нашлось.
— А про нас? Ничего не говорил? — не утерпела другая из «серафимов». Обожженное, полуобугленное лицо болезненно сморщилось: — Не вспоминал?
Маша усилием воли погнала назад подступающие слезы.
Вспомнила, с какой неподдельной болью говорил Виктор Арнольдович о «серафимах».
— Вспоминал, — выдавила она, уже понимая, что невесть каким чудом выжившая седьмая группа вкладывала в это совсем другой смысл. — У него фотография ваша в кабинете, на самом видном месте… и говорил про вас, но…
— Но искать-помогать не посылал, — жестко перебила Сима. Низким, по-настоящему «командирским» голосом.
— Не посылал, — призналась Маша, опуская голову. — Но он же не знает, что вы живы, что здесь! А так бы сам примчался, немедля, в тот же момент…
Лицо Серафимы исказила дикая сумасшедшая улыбка. Кто-то из девчонок захохотал — совершенно нечеловечески.
— Если б сам приехал, мы бы, пожалуй, передрались тут, решая, кто ему глотку перегрызет, — проговорила одна из девушек, судя по росту и фигуре — Оля Колобова. — Вот славный вышел бы конец для группы семь. А, девчонки?
Маша растерянно глядела на «серафимов». Не призраки, не ангелы смерти, непобедимые горгульи, люди, они, как могли, попытались преобразиться обратно. Сошедшая с ума магия отомстила им жестоко — все обожжены, обгорели, так, что обычный человек с такими ожогами не прожил бы и минуты.
— Это он бросил нас здесь, Мария, — резко сказала Серафима, скрещивая на груди почерневшие руки. — Сначала сделал из нас ангелов смерти, а потом бросил.
Машка отшатнулась, продолжая прижимать руку к горлу, крестик на груди накалился и, казалось, вот-вот прожжет видавшую виды гимнастерку.
Это неправильно, невозможно! Это же Отец!..
— Не может быть! — Она сжала кулаки. — Нет, он никогда бы не… он хороший человек. Я знаю. Я у него училась, у него защищалась. Когда Отец о вас говорил, ему было больно, я видела. Он просто не знает, где вас искать, а как только мы ему скажем, он… он приедет, сразу приедет и поможет, честное слово, поможет!
Ответом стало лишь красноречивое молчание. «Серафимы» сошлись все вместе, обступая Машу. На изуродованных огнем лицах — лишь кривые и злобные ухмылки. Как раз горгульям впору.
— Вы зовете его Отцом, — проговорила наконец Сима, садясь. От влажного мха поднялись струйки пара, сберегаемая — и одновремено разрушаемая магией плоть была разогрета. — А тогда, десять лет назад мы звали Учителем. Или Виктором. Он сам так хотел. Чтобы — как старшего брата. Мы у него учились. И доверяли ему так же, как вы с тем мальчиком, Игорем, что ушел. И даже больше. А Сашка Швец просто любила его без памяти. Позови он — в огонь бы прыгнула. Хотя…. Когда позвал, все прыгнули. Такой уж он человек.
— Потом началась война, — добавила Оля, вторая Оля, полненькая. Она не сумела перевоплотиться вполне, присела рядом с подругой, укрыв ее обгоревшие плечи крылом. — Мы ушли все вместе. Шутка ли, отряд магов. Пусть и девчонки. Но Виктор написал какие-то рапорты, добился, чтобы командование выслушало… и нас тогда, в июне, не раскидали по фронтам, как других. Дали шанс остаться вместе. Мы тогда радовались до невозможности. Как дурочки.

Но Виктор написал какие-то рапорты, добился, чтобы командование выслушало… и нас тогда, в июне, не раскидали по фронтам, как других. Дали шанс остаться вместе. Мы тогда радовались до невозможности. Как дурочки.
Сима кивнула, подхватывая.
— Ага, первая чисто девичья спецгруппа… Мы ничего не боялись, в смерть не верили. Начали под Борисовом в Белоруссии, пока еще просто магами, не этими… не «черными ангелами». У нас получалось. Пришли первые победы. Первые раны. Но про раны мы не думали, фрицы вперед перли, кто погибал, кто бежал, а кто и того, в плен … А мы побеждали! Учитель тогда говорил о долге и верности. Тебе он о верности тоже говорил?
Машка кивнула. Слезы стояли в глазах. В горле ком.
— Немцы подошли к Смоленску. Мы держали Ярцевские высоты, коридор, им наши из окружения входили. Драка была дикая, фрицы тоже не ботфортом трюфеля хлебали. Своих магов перебросили, и каких! Группа «Зигфрид», слыхала о такой?
Маша только и смогла, что вновь кивнуть.
— Молодец, что знаешь… в общем, тяжело нам пришлось, насыпали перцу нам на хвосты по первости. В общем, дело — дрянь, коридор наши удерживают из последних сил, а у гансов и танки, и самолеты, и маги… Виктор сам из боев не выходил, что правда, то правда, за спинами других не отсиживался… Короче говоря, вспомнили о нас, об «ангелах»…
— Виктор вспомнил, — еле слышно прошептала «грузинская княжна» Нелли.
— Виктор вспомнил, а предложила Сашка, — горечь и боль в голосе Симы резали верней ножа. — Он вроде как даже отговаривал поначалу…
— Ага, отговаривал! — вскинулась Оля, Оля Колобова. — Как же! «Ох, девочки, нет, опасно это. Дорогу назад потерять можно…», а полминуты спустя: «Сорок второй полк отходит, подмоги просят. «Зигфриды» там, людей заживо жгут… нет, конечно, «ангелов» нельзя, никак нельзя…» Так и взял, на слабо, как детей!
— Сашка и предложила первая, и первая под трансформацию пошла. Она за один его ласковый взгляд готова была на все. Когда оборачивались, больно было так, что не представить, пока не переживешь. Орали, помнится, хуже, чем когда режут…
А потом пришла настоящая победа. Разорвали мы этих хваленых «зигфридов» на мелкие кусочки, — Сима кровожадно ухмыльнулась, и остальные «серафимы» ответили. — Ну, и началось… Налетали по ночам. Рвали проклятых фрицев в куски. Они бежали, прятались, стреляли, а мы летели и рвали, и пили кровь. Нас прозвали «серафимами». Вик называл нас «мои валькирии». Полтора месяца. Они нашей тени боялись! Сети заговоренные вешали, дескать, не прорвутся…
— А мы прорывались! — Колобова по-мужски ударила кулаком в ладонь, полетели черные частички гари. — Сашка Швец, всегда первая… мол, ничего, девчата, больно, но я сдюжу. И сдюжила, сдюжила ведь! Ревела потом от боли, но ничего, не сдавалась! Ну, и мы тут же следом… Эх… весело было.
И остальные «серафимы» смотрели сейчас словно сквозь Машу — они вернулись на свою войну, победоносную, но такую короткую…
Сима кашлянула — облачком пепла из легких.
— За Смоленском тогда их остановили, да ненадолго. Впрочем, ты, Мария, сама помнить должна.
Маша помнила.
— Когда пошли гансы на Москву, со всех сторон — вот тут главное-то веселье и пошло.

Второго «Зигфрида» у немчуры, видать, под рукой не оказалось, чтобы сразу в бой-то кинуть. Ну, мы и потешились… от души, — от усмешки Симы по Машкиной спине стекал холодный пот. — Тогда она еще оставалась у нас, эта душа… хотя и свои, кто знал, начинали шарахаться.
— А потом весть пришла, — все так же негромко сказала Нелли, — что собирают фрицы кулак здесь, к югу от Москвы, чтобы, значит, в бок нашим ударить. Прорвались, пошли на Карманов. Учи… Виктор нам тогда и говорит, мол, все резервы фронта в бой брошены, все тыловики, кашевары, ездовые, штабные роты… а кармановскую дыру, кроме нас, затыкать все равно некем. Есть там один ополовиненный полк, так немцы новых чародеев прислали, пройдут они сквозь наших и не заметят, что кто-то там и есть. Кроме нас, мол, некому, девчата…
— К тому времени уже дело-то у нас плохо было, — заговорила Оля Рощина, голосом, из которого так и не ушли до сих пор ни доброта, ни мягкость. — Как «зигфридов» прикончили, Сашка с того дня полностью возвращаться и перестала… — Она опустила голову и замолчала, словно стыдясь чего-то, — наверное, что не уберегла подругу.
— Верно, — кивнула Серафима, продолжая рассказ. — Сперва не обратилась, а потом… потом и вовсе перестала быть Сашкой. Потом Лена, Юлька и Оля не сумели сбросить крыло. Виктор был с нами все время. Утешал, подбадривал, говорил, что нужно перетерпеть, мол, а потом, как станет полегче на фронте, вернемся в институт. Там народ толковый, подумаем вместе… Подумали, нечего сказать! — последние слова она почти что выплюнула, с настоящей подсердечной ненавистью.
— Виктор нас на последнее задание послал, — подхватила Рощина. — Дескать, выдохлись немцы, это у них последний шанс. Здесь, в этих болотах, сказал, прячется их новая группа, пожиже «зигфридов», но тоже страшна. Надо, девочки, с ними покончить. Они тогда и Карманку перейти не дерзнут, а резервы наши сибирские уже на подходе.
— И ведь не соврал в этом… — эхом откликнулась Нелли.
— Не соврал, — кивнула Сима. — Сказал, надо просто фрицев здесь перебить и вернуться. Мол, в болотах они прячутся, думают, мы их там не достанем. Перебить и вернуться, сказал он. А потом, говорит, нас с фронта отзовут, вернемся на кафедру, будем разбираться. Сам с нами не пошел, дескать, вызвали к командованию. Мол, вы же мои девочки, я на вас надеюсь, рассчитываю. И без меня справитесь, «зигфриды» одни такие были.
— Справились, нечего сказать, — мрачно изрекла молчавшая до того девушка, похоже, Лена Солунь.
— Справились… — горько кивнула Сима. — Фрицы нам засаду подстроили. Не дураки были, ох, не дураки! А может, кто-то из «зигфридов» выжил-таки, надоумил, не знаю.
— Магов тех, что в болотах прятались, мы на тряпки порвали, — перебила Колобова. — Даже косточек не осталось…
— В общем, справились, как Виктор и говорил, — подхватила еще одна из девушек, видимо, Юля Рябоконь. А на темном, наполовину покрытом антрацитовыми перьями лице жили одни глаза, большие, синие. На фотографии не было видно, насколько синие. — Всех перебили, кто после первого прохода нашего уцелел — в болоте утопили.
— Пирозаряды, — изрекла Рощина, и все разом замолчали. — И, кроме этого, ни одного выстрела. Зажигалки. Какие-то особые, да еще и магией приправленные.

— И, кроме этого, ни одного выстрела. Зажигалки. Какие-то особые, да еще и магией приправленные. И… заполыхало все вокруг. Мы как раз в Михеевке были… Когда… трансформация пошла за пределом. Вам это должны были хорошо читать, ты поймешь, Мария.
Машка поняла без объяснений. Не зря до Решетникова занималась Фокиным и теорией стихий Золотницкого — Джонса. Оборот «серафимов» Арнольдыч провел по формуле для воздуха, температурный предел небольшой, для ночных вылетов норма, зато облегчает обратный ход. В огненной западне температурный режим оказался превышен, и…
— И, когда мы из огня-таки вырвались, захотели вернуться — нетушки, баста. Оказалось, заперты. Больно было жутко. Метаморфоза при повышенных температурах — все системы шли вразнос. И знаешь, что было больнее всего, Мария? Вот это.
Юля провела рукой по груди. Там, раскаленный докрасна, вплавился в кожу серебряный крестик. Отцовская забота.
— Вижу, и у тебя такой. Маячок это. Только не по Курчатову заряжен. Так что знает Арнольдыч, где мы. И где ты сейчас — тоже знает. И не зря он прислал вас в этот Карманов. К нам прислал… Проверить, надежно ли заперты его… «валькирии», — Рябоконь усмехнулась, досадливо подняла крыло, которое начало погружаться в болотную жижу.
— Как поняли, что заперты, сразу догадались: никто из здешних магов такого сделать не мог, — проговорила Поленька. — Это он. Виктор. Учитель!
— Не может быть, — упрямо сжав кулаки, повторила Маша. Слова точно не желали выговариваться, повисали на губах, грозя свалиться прямо в болотный мох. — Виктор Арнольдович… Отец… он не предатель! Да и с чего вы так уверены? Он вас погибшими считает! Знает, что на болоте остались, — он и председателю нашему, Скворцову, это рассказывал! А «маячки» — так они, если и сигналят, так только о том, что вы тут, в топях! Где ж вам еще быть, коль вы погибли?! Что ж до замков — вы всех сильных магов тогдашних наперечет знали, как радистов, по «почерку»? Как оно все было? Вы точно помните?
«Серафимы» расхохотались дружно, со злым удовольствием. Машу продрало ознобом. Нет, не хотела бы она встретиться с ними на узкой дорожке, да еще и в темноте…
— Точно, точно, — отсмеявшись, бросила Серафима. — От сгоревшей Михеевки мы как раз к Карманову путь держали. Через вот это самое болото, будь оно проклято. И вдруг — как на стену налетели, да не просто там, а… ну, будто электротоком тебя бьет, да так, что светиться начинаешь. И так скверно было, еле-еле из пламени выбрались, кто-то едва в воздухе держится, перья на лету горят и выпадают, не успевали новые отращивать — а тут стена, разряды, белые молнии! — не помнили, как в топь свалились. Попытались пешком выбраться… опять не выходит. А уж коль ты, Мария, про «почерк» вспомнила — так вот, «почерк» Виктора мы в этих замках и опознали. Мы-то с ним, не забывай, плечо к плечу три месяца на фронте… там быстро все узнаешь и запоминаешь.
Машке очень хотелось выкрикнуть им в искаженные жуткими ожогами лица что-то убийственное, доказать, что они не правы, что все это — чудовищная ошибка, что нет на них никаких «маячков» — потому что зачем Отцу держать в собственном кабинете фотографию седьмой группы, если он их предал и бросил? Но все слова казались сейчас плоскими, глупыми и бессильными. Пустыми, сгоревшими, как и сами «черные ангелы».
— Вижу, что сказать хочешь, — проницательно заметила Серафима.

— Спорить хочешь, убеждать, доказывать. Виктор для тебя много значит… хоть и не столько, сколько для нас значил и, уж конечно, не то, что для несчастной Сашки.
— Она после ловушки-то окончательно облик человеческий и потеряла, — вздохнула добрая Оля Рощина. — Была Саша Швец, а тут вместо нее… мы-то, хоть и обгоревшие, не до конца обратившиеся, но все-таки прежние. А она — нет.
— Умерла Сашка, — отрубила Серафима, взгляд ее давил Машку, словно тяжелый танк. — Нет ее больше, монстр болотный, чудовище-душегуб вместо нее.
— Нет! — выкрикнула Ленка, прижимая одну оставшуюся человеческой руку к груди. — Не умерла! Жива! Просто ее вытащить нужно, спасти, обратить…
— Хватит, Солунь! — рявкнула Серафима. — Уймись! Говорено-переговорено все, и все, что можно, испробовано. А чем кончилось? Двоих магов кто загреб прежде, чем мы даже «ой!» вскрикнуть успели?!
Лена Солунь отвернулась, плечи ее беззвучно вздрогнули. Оля Рощина с немым укором взглянула на суровую старосту, пересела, обнимая плачущую подругу.
— Все равно, — Машка наконец обрела силы говорить. — Вас всех спасать надо. И ее, в смысле — и Сашу.
— Еще одна идеалистка, — желчно усмехнулась Серафима. — И, кстати, сейчас у нас идеалистов-таки еще прибавится.
— Это почему?!
— Да потому, Мария, что дружок твой сюда мчится сломя голову. Не чувствуешь его? Нет?
Машка обернулась.
— Нет! — завопил Игорь, тяжело дыша и вываливаясь из кустов. Тропу он потерял и сейчас бежал очертя голову, прямиком через трясину. У Маши пресеклось дыхание — сейчас ведь ухнет… и поминай как звали, не вытащишь, не поддержишь…
Серафима сделала экономно-ленивое движение, Маша ощутила толчок чужой магии, магии «черного ангела», уже… не совсем человеческой. Игорь что-то учуял тоже, вскинул на миг голову, уставившись на кружок девушек. Шумно дыша, побежал дальше, упрямо и напролом через болото.
— Оставьте ее, слышите?! Меня берите, если нужно!
Ну конечно. Не мог лучший друг ее вот так бросить. Примчался сломя голову обратно.
И Отец оставить девчонок не смог бы тоже!
— Меня! Меня возьмите!
«Серафимы» разом уставились на бегущего.
— А он милый, — проговорила Юлька.
Только сейчас Маша заметила в руке у Игоря «ТТ». Небось забрал у полубесчувственного Морозова.
Выстрел. Игорь не думал, он действовал.
Пуля ударила в скулу пухленькой Оле, высекла сноп искр и отскочила, как от танковой брони. Рана быстро затянулась, сверкнув язычком пламени.
Оля только вздохнула и развела руками.
— Не торопись, мальчик, — властно проговорила Сима. Машка подумала, что из нее вышел бы хороший преподаватель. Голос у нее был глубокий, звучный, хрипотца исчезла, как только облетели с плеч последние перья. — Убери оружие. Здесь тебе фашистов нету.
— А кто тех двоих магов тогда?.. Если фашистов нету?!
Глаза у Серафимы опасно сузились.
— Не мы. Ни одна из здесь присутствующих. Спрячь пистолет. Им ты нас не возьмешь.

Ни одна из здесь присутствующих. Спрячь пистолет. Им ты нас не возьмешь.
Игорь повиновался, хоть и с явной неохотой.
— Маш! Ты цела, Машка?!
— Хотела б я, чтобы за меня так кто-нибудь переживал, — Машке показалось, или в голосе синеглазой Юли прозвучала почти забытая ревность?
— Так вот, слушай, Мария, — Серафима менять тему решительно не желала. — Скажу тебе сейчас при всех, чего еще никому не говорила. Даже им, — кивком указала она на остальных из седьмой группы. Я ж тогда не остановилась, я след Виктора почуяла. И… через первый барьер пробилась, который остальных задержал. Догнала уже у последнего заслона. Я сильный маг, сильнее тебя, не в обиду будь сказано. Поэтому он меня старостой и назначил. Преграду сумела пробить, пока силы оставались, да и страх помог. Как представила, что останемся здесь навсегда, — так и прошла сквозь стену. Сама прошла, а других провести не смогла уже. Ну и… добралась до него. Он как раз замки запирал, да только меня тогда, наверное, весь ректорат, вместе взятый, остановить бы не смог.
Остальные «серафимы» все обратились в слух. Игорь недоуменно косился по сторонам.
— Зацепила я его, — с мертвым выражением продолжала Сима. — В ногу попала, в грудь-то не решилась, не смогла… даже тогда. Сейчас-то уже б не дрогнула, а тогда… верила еще, наверное, во что-то втайне, дура. Ну и лицо ему тогда попятнало. Думала, втащу за стену, заставлю снять… Дура, дура, дура и есть!
Девочки уставились на Симу так, словно видели впервые. Она опустила голову, закрыла глаза, надеясь остановить слезы.
— Он стоит, бледный весь, за бедро держится, кровь хлещет, а сам мне: ты же понимаешь, Сима, у меня не хватит сил теперь. Я думал, все по-другому будет. Но… вы сами уже не сумеете вернуться. Вы сейчас не люди, вы для остальных опасны. Просто продержитесь, я найду способ вас вытащить. Продержитесь, пока все успокоится. Закончится война, уляжется шумиха… Давно она закончилась?
— Семь лет уже, — проговорил Игорь, стараясь оставаться между сидящей на кочке Машкой и «черными ангелами». Он то и дело поглядывал на подругу, словно хотел намекнуть ей, дать знак. Но Машка не смотрела в его сторону.
— Мы ждали. Потом перестали ждать. Попытались вытащить замки, но… сами знаете. Зачаровывал сам декан — нам близко не подойти.
— Даже с пятнашкой по Риману? — буркнул Игорь.
— Это у Нельки пятнадцать, — отозвалась Сима, — я могу девятнадцать. Но он — больше двадцати. Даже двадцать три, наверное. Вы замки видели, вас кошка водила. Там, где кровью помечено, здесь, под ногами. Еще место я укажу. Смотрите сами, сами решайте — кто их ставил и зачем.
Она замолчала, на миг уронив лицо в ладони. Почти человеческое лицо в почти человеческие ладони.
Но Серафима оставалась Серафимой, все той же старостой седьмой группы. И заговорила вновь, прежним ровным голосом, словно и не замечая гробового молчания остальных «ангелов». Это был не укор, вопрос. Два вопроса. Первый: и ты молчала? И, сквозь него, второй: И ты вернулась? Могла уйти и вернулась?
— Вот так мы здесь и оказались, — словно не замечая этого вопрошающего взгляда, продолжила Сима: — Сперва надеялись Сашку вытянуть, вернуть, но куда там! И верно, здесь маги посильнее нас нужны, а главное — расчеты правильные. Мы-то перед войной выпускались и тогда еще слышали, что Решетников над теорией своей работает, может, сейчас и наработал чего?.

. В общем, сидели мы тут и ждали. Потом… Сашу пришлось самим уже запирать. И то не до конца получилось, иначе те двое чародеев бы не погибли.
— Их, кстати, тоже Виктор Арнольдович посылал! — с пылом заявила Машка. — Втайне от начальства! Стал бы он это делать, если…
— Если что?! — оборвала ее Серафима. — Они сюда не просто так явились, а «со злом бороться». Слышали мы их разговоры… Виктор и их обманул, наплел с три короба, что на болотах «страшные твари остались»! Ага, страшные — мы то есть!
— А Сашу что же, на детский утренник посылать надо? — вдруг негромко сказал Игорь. — Она что — не зло? Она ведь и нас едва не…
Серафима осеклась. Другие девушки тоже глядели кто куда, лишь бы не в глаза молодому магу.
— Бойцы сейчас должны из леса выходить. Я их на тропу поставил, проверил, да и кошка лешачихина снова там крутится, дорогу показывает. Фокин дельный малый, доведет, — Игорь воспользовался паузой. — Дело сделано, Маш.
— Спасибо, — она нашла его пальцы, слегка сжала. — Ты молодец, Игореха. Теперь вот только девчонок выручить…
— «Серафимов», — с непонятным выражением проговорил Игорь. — Вот, значит, в чем тут дело было, вот почему Скворцов так юлил да хитрил!
— Их тут заперло, — Маша специально не сказала «запер» или даже «заперли». Неопределенно-безлично «заперло». Может, от природной аномалии какой.
— Не заперло! — взвилась Оля Колобова. — А запер, запер, слышишь, нет?!
— Если Виктор Арнольдович это и сделал, то нас-то зачем сюда отправлял?! — не сдавалась Маша. Игорь вертел головой, стараясь восстановить по обрывкам пропущенный разговор. Как понял, пораженно уставился на Машку.
— Не знаю, — развела руками Серафима, — зачем он вас послал. Может, полагал, что вы нас добьете по-тихому, чтобы все шито-крыто, никто ничего не узнает. А может, ему повод требовался. Чтобы не вы нас, а мы вас бы добили, руки ему развязали.
— Если он такой негодяй, как ты его тут выставляешь, никаких поводов бы и не потребовалось.
— Он трус! Трус! — выкрикнула Колобова. — Всегда начальства боялся, всегда лебезил, всегда угождал! Чужое себе приписывал!
— Мы о таком не слышали. — В голосе Игоря тоже закипал гнев. — Наоборот. Когда Виктора Арнольдовича — для солидности — в соавторы статей звали, он всегда отказывался. Мол, я тут ни сном ни духом, а если какой совет и дал, так это ничего не значит, вы б и сами догадались.
— Дурак, — Колобова надвинулась на Игоря так, что его охватило жаром. — Виктор — он знает, когда надо позу благородную держать, а когда на коленках стоять и лбом об пол колотиться. Невелика доблесть, имя свое со статьи снять, у него их и так сотни небось!
— Хватит, Оля! — поднялась Серафима, решительно положила руку на плечо Колобовой. — Так мы с места не сдвинемся. Виноват Виктор, нет, и вообще какого тут мнения эти двое — не важно. А важно нам с болотины проклятущей выбраться. Слушайте меня, Мария, и ты, Игорь. Мы — седьмая группа. Мы — «черные ангелы». Лучшие, хоть и на год ускоренный выпуск. У вас, друзья мои, только один шанс уйти отсюда — если уберете замки, если снимете барьер.

Мы — «черные ангелы». Лучшие, хоть и на год ускоренный выпуск. У вас, друзья мои, только один шанс уйти отсюда — если уберете замки, если снимете барьер. Сама знаешь, девочка, хоть ты и сильная, но у нас восьмерых средний балл по мощности заклятья шестнадцать. А у вас с другом на двоих — не больше тринадцати. Подумайте.
— Угрожаешь? — набычился Игорь, не опуская взгляда. — Знаешь, тут и я скажу — правильно вас с такими-то мыслями тут закрыли. Вы для людей опасны!
— А ты бы что стал делать? — выкрикнула Юля, та самая, назвавшая Игоря «милым». — Сидеть и смерти ждать? С собой покончить? Так мы даже этого не можем! Наши заклятия нам самим повредить не в силах!
— Не угрожаю я, — Серафима отвернулась первой. — Отроду не врала и сейчас не стану. Правду тебе говорю, Игорь. Или мы отсюда все выйдем — или все тут останемся.
— А как мы эти замки-то снимем? — запальчиво начал Игорь. — Небось не бабушкина задвижка на буфете, где конфеты спрятаны!
— Она, — Серафима кивнула на Машу, — постарается. Если кто и сможет, так она. Чую в ней что-то… родное.
Машка молча встала, шагнула к Симе — «Стой! Ты куда?!», вскинулся было Игорь, — положила руку на плечо «ангелу». Враз окутало жаром от измененной магией кожи, руку нестерпимо жгло, но Рыжая, сжав зубы, терпела и удерживала ладонь на плече своей предшественницы.
— Сима… милая… если мы и снимем барьер, что вы станете делать там, за стеной? Мстить Потемкину? Ну хорошо, даже если вы его убьете… или замучаете… что с того? А если он-таки не виноват? Если не мог ничего сделать — и сейчас не может? Война окончена, к прежней жизни возврата уже нет…
— Может, да, а может, и нет, — Юля Рябоконь смотрела твердо и решительно. — Пока мы живы, жива и надежда.
Маша не ответила. Да, «серафимы» были сильны, очень сильны. И трансформация, поневоле жуткая и причинявшая страдания, дала им тоже немало. Взять хоть те же три формы — призрачную, боевую и человеческую! Решетников в последней статье только-только подбирался к подобному для обычных магов и писал так сложно, что Машка при всем старании поняла немногое.
Но надежда… она и впрямь умирает последней.
— К делу, — кашлянула Серафима. — Ты берешься или нет, Мария? Вытащите замки? Вы вдвоем должны справиться.
— Нам надо поговорить, — решительно вмешался Игорь. — Маша, на два слова?
— Тоже мне, секретчики-ракетчики, — усмехнулась староста седьмой. — Хотите, за вас все скажу? Мол, с ума сошла, Маша, этаких страховидлов выпускать? А если они людей жрать начнут почем зря или там убивать? А, Игорь? Ты об этом ведь сказать хотел? Что мы — чудовища, и место нам в этой тюрьме с невидимыми стенами, на гнилом болоте? Но мы тут и так десятку отмотали уже. Даже больше, одиннадцать лет почти. Правосудие у нас в советской стране гуманное, такие сроки убийцам дают.
— А средь вас убийца и есть. Одна. Пока что, — не смутился Игорь. — Александра Швец, что с ней делать? Тоже на свободу? Как говорится, «с чистой совестью»? А кто за тех двоих ответит, а?
Но и Серафима оказалась не лыком шита.
— За тех двоих ответит Потемкин Виктор Арнольдович.

Его вина. Он их сюда послал, как ты говоришь. Неподготовленными, иначе не попались бы они Сашке так легко и мы б успели что-то сделать.
— Да? — Игорь саркастически поднял бровь. — А если вы последуете за этой вашей Сашкой? Одна за одной? Не одно чудовище, а девять, и не запертые в болоте, а на свободе? А? Можете дать гарантию, товарищ Зиновьева?!
«Ангелы» возмущенно зашумели.
— Тихо! — прикрикнула Сима. — Ты каким местом слушал, товарищ чародей? Десять лет мы уже тут, а, кроме Саши, все как были, так и остались! Остановились все процессы, понимаешь ты или нет? Даже Сашка несчастная дальше не превращается, хотя есть еще куда. Нет, дорогие мои, отсюда мы выйдем или вместе, или не выйдет никто. Я сказала.
Игорь поглядел на Машку, и взгляд его, казалось, говорил:
«Ты берешь на себя Зиновьеву, я — остальных, и будь, что будет».
— Нет, — вслух ответила Маша. И, обращаясь уже к остальным «ангелам», сказала громко, четко, словно на уроке:
— Чтобы вытащить замки, надо знать, как это сделать.
— Стойте! — Оля Рощина вдруг подняла крыло. — Слышите? Там, за лесом…
Миг спустя над кронами взлетели осветительные ракеты, едкий режущий свет пробивался даже сквозь сотканную «серафимами» завесу мрака.
— Так и знал, — выдохнул Игорь. — Не утерпел председатель, подмогу отправил.
Донесся собачий лай, пока еще относительно далекий.
— Небось всю кармановскую милицию на ноги поднял, когда стало ясно, что мы не возвращаемся. Ну что, товарищи «черные ангелы», станете убивать? Вашей Саше отдадите?
Симино лицо исказилось ненавистью.
— Не тебе о том судить, — прошипела она яростно. — И никого убивать мы не станем. Распугаем просто.
— А потом? Что потом?
— Что потом… — вскочившая было Серафима вновь села, плечи поникли. — Иногда кажется, что пусть бы уж лучше нас свои же… того. Сколько ж еще на болоте гнить-то можно? Если за тех двоих погибших ответить надо, так пусть уж меня лучше к высшей мере приговорят, нет моих сил больше… Мы ведь даже убить себя не можем. Да-да, товарищ маг, не можем — и это при девятнадцати-то по Риману!
— Сима… Симушка… — вдруг полушепотом сказала Маша, вдруг оказавшись рядом и порывисто обнимая «черного ангела». Та дернулась было и замерла, с изумлением глядя на девушку. — Мы вернемся, Сима. Мы вернемся, и я выведу вас. Мне кажется, я знаю, как. А сейчас нам надо уходить, пока Скворцов и впрямь сюда целую дивизию с боевыми магами не вызвал.
— Ты их отпускаешь? Серафима! — выкрикнула Колобова, вскидывая кулак, словно готовая броситься на Машу с Игорем.
— Отпускаю, — Серафима не глядела на подругу. — Она не обманет. Она… как мы, Оль. Она вернется.
— Вернемся, — кивнула Маша. — Обязательно. Завтра, в крайнем случае, послезавтра, когда успокоятся в городе. И вынем замки.
* * *
— Рехнулась ты, Угарова, — проговорил Игорь, как только Скворцов и главврач, доктор Мирцев, вышли из палаты и шаги их затихли в конце коридора. — Ты что, не понимаешь? Зиновьева сама ведь все сказала! Это уже не «серафимы», не «черные ангелы», не фронтовая легенда.

Это полусумасшедшие гарпии. Ты как и на передовой не бывала, точно вчера родилась! Забыла, что с людьми война делает? И с одной из них уже сделала, кстати. Как с Александрой Швец поступить прикажешь, а?.. Ты эту нелюдь выпускать собралась!
— Я не знаю, Игоряш, честное слово.
Машка потрогала щедро залитую противоожоговой оливковой пеной щеку, придирчиво осмотрела повязку на руке.
— Я только одно могу сказать — даже фрицев из плена повыпускали уже, предателям и пособникам, что из наших, прощение вышло, а Сима с девочками что ж, пожизненно? Лет на сто еще, пока резервов магии хватит? Да за что же им такое? Сам посуди!
— А бешеных собак вообще пристреливают, — буркнул Игорь. — Хотя псы бедные ну совсем ни в чем не виноваты.
— Какие собаки? О чем ты? — рассердилась Маша. — Они герои!
— Герои, верно, — правдивый до мозга костей, Игорь никогда не отрицал очевидного. — Но все равно, не мог Арнольдыч так поступить, не мог, понимаешь! В толк не возьму, отчего ты в нем сомневаешься. Отца мы уже сколько лет знаем? Не такой он, чтобы «серафимов» бросать, мы ж оба слышали, как он про них говорил! Да как только Скворцов ему передаст, что «ангелы» нашлись, — тотчас сюда примчится и уж что-нибудь придумает, будь уверена.
— То есть как — передаст? — недоуменно уставилась на него Машка, — Ты ему что, рассказал?
— Ну, да, хотя и не совсем, в общем, — смутившись, Игорь взял в руки перебинтованную Машкину ладонь, — не рассказал, а доложил по форме. А он доложит выше. Арнольдыч его старый друг, Скворцов его известит. Шурум-бурума не устраивая. А уж Отец точно найдет выход, я не сомневаюсь.
— Простой ты, Игоряша, как полтинник, — Машка вскочила, вдевая ноги в туфли. — Думаешь, станут они Отцу отзваниваться, наивный! Никуда Скворцов звонить не будет, а просто доложит куда следует. Ему своя рубашка ближе к телу. Ну и пришлют сюда команду, какую надо. Болото зачистят, и конец «серафимам». Ты этого добиваешься, что ли?
— Нет, — проворчал Игорь, краснея и опуская голову. — Не думай, мне их тоже жалко, и Симу, и девчонок…
— Тогда самим Арнольдычу звонить надо. Он ведь тебе свой прямой номер оставлял, верно?
Телефонистка на почте долго возилась, принимая их вызов. В Москву из Карманова звонили нечасто. Забившись вдвоем в укромный уголок, маги минуту или две спорили, кому говорить. Наконец, когда девушка окликнула их, гордо объявив: «Москва, первая кабина, товарищи!» (первая кабина была единственной), — Машка вырвала у Игоря трубку.
— Потемкин у аппарата, — прорвался через треск и шепот проводов голос Отца. — Слушаю вас!..
— Виктор Арнольдыч, это Угарова, Маша, — затараторила Рыжая, словно кто-то в любой момент мог оборвать связь. — Мы здесь, в Карманове… Да-да, обжились. Виктор Арнольдыч, только я не потому, тут такое дело, тут… «серафимы» нашлись. Они на болоте. Заперты, понимаете? Магическими замками. Не знаю. Им помощь нужна, срочно!
Отец на том конце провода замолчал.
— Значит, нашлись… — проговорил наконец. Сквозь помехи и шум интонацию было не разобрать. — Нашлись… А я-то, признаться… Ох, спасибо тебе, Маша, век помнить буду. Спасибо тебе, товарищ Угарова, от всего сердца спасибо.

— Нашлись… А я-то, признаться… Ох, спасибо тебе, Маша, век помнить буду. Спасибо тебе, товарищ Угарова, от всего сердца спасибо. За вести. Ничего не говори больше сейчас, в лес не суйся. Ты и так все сделала, что могла. Я приеду. Приеду и во всем разберусь. А главное — на болото ни ногой, понимаешь? Ни ты, ни Игорь… ты — особенно. Девочкам вы не поможете, а навредить — очень даже легко, тут нужна группа лучших магов, со всех факультетов… Осторожность и предусмотрительность — прежде всего! Доступно?!
— Так точно, Виктор Арнольдович, — невольно в тон Игорю отрапортовала Маша. — Только… один вопрос, последний! Виктор Арнольдыч… а кто их там запер-то?
На другом конце провода раздался тяжелый вздох. В ухо Маше что-то остро и неприятно кольнуло, словно декан пустил в ход какое-то тонкое, другим нечувствительное заклятье, словно закрываясь от любопытствующих без меры.
— Врать тебе не стану, товарищ Угарова. Я это сделал, для их же безопасности. Чтобы хоть какие-то шансы у них остались, понимаешь? По военному времени таких, как они, выходящих из-под контроля, могли без суда и следствия, военно-полевой комиссией… приговорить и приговор привести в исполнение. Вот и закрыл их там, и других убедил, что, мол, погибли, надеялся спасти, вернуть… когда соответствующие обстоятельства выйдут. А теперь, раз вы на них вышли, значит, все, край, пора мне самому приезжать. Что, злы они там на меня небось? В клочья разорвать грозятся?..
Новый укол, куда болезненнее первого. Машка не успела ответить.
— Как они там? Плохо? Трансформация все идет? — продолжил декан торопливым полушепотом, так что Машке пришлось, чтобы разобрать слова, вдавить трубку в ухо.
— Остановилась трансформация. Стазис. И… мне кажется, вытащить их можно, — забормотала она неуверенно.
— Оставить, Мария, думать даже не смей! Не суйтесь с Игорем на болото. Приказ это! Все поняли, товарищ Угарова? — совершенно иным, холодным и деловым тоном сказал декан. — Мои распоряжения — они вам с товарищем Матюшиным ясны?
— Да, — еле слышно ответила Машка, пока Игорь пытался прижаться к трубке у ее уха и уловить хотя бы обрывок разговора.
— Ну, все поняла? — Они вышли на улицу. Маша шла, едва передвигая ноги, в одно мгновение налившиеся невыносимой тяжестью, в висках стучали молоточками перепутанные обрывки мыслей.
— Не было у Арнольдыча другого выхода! Прав он был во всем!.. Э, Рыжая, ты чего?
— Помолчи, Игорена.
— Ну, как скажешь. — Он пожал плечами.
— Иди, — Машка с неопределенным выражением махнула рукой, — отдыхай. Чует мое сердце…
— Что?
— Ничего. Отдыхай, товарищ Матюшин. Пока можно.
* * *
— Игорь, вставай! Игорь!
Он никак не мог понять, где находится. Потому что Машке в его общежитской комнате взяться было неоткуда, тем более ночью.
Но за плечо его трясла именно Рыжая, и никто другой:
— Одевайся, Игоряш, там военные. И преподаватели из института. И…
Откуда? Как? Почему? Так быстро? И Потемкин тоже?
— Арнольдыч с ними? — Игорь сел на узкой койке.
— Нет, — зло отозвалась Машка.

— Нет, — зло отозвалась Машка.
— Может, что-то случилось? — засомневался Игорь. — Может, у него из-за нас теперь неприятности? Почему нас не позвали? И откуда ты все знаешь?
Машка всхлипнула и отвернулась.
— Я полночи не спала, не могла просто. А потом вдруг как по голове стукнули — упала на подушку и вижу — лес, болото, Карманку, наш городок… и вокзал, а на вокзале — огни, огни, огни, оцеплено все, разгружается целый эшелон…
— Какой эшелон, что ты плетешь?! Поезду от Москвы до Карманова полных семь часов тащиться! А еще собрать всех надо, бумаги подписать, эшелон сформировать, вагоны получить, паровоз, чтобы «окно» предоставили…
— Тихо ты, — Машка швырнула Игорю на колени комок одежды, отвернулась к стене. — Одевайся. И слушай дальше. Я вскочила, штаны натянула — и на станцию. А там…
— Что, и впрямь эшелон? — Игорь прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину.
— Эшелон, — кивнула Рыжая. — И все оцеплено, прямо как во сне.
— Экстрасенсорная прецепция, вариант…
— Сама знаю! Так вот, всюду часовые, охрана всюду, из теплушек солдаты высаживаются, из литерного вагона — маги. Меня не заметили. А я их узнала. И разговоры услыхала… Смотрю, профессор Преображенский, он у меня лабы вел, я к нему, мол, где Виктор Арнольдович? А он мне — ну что вы, Мария Игнатьевна, товарищ Потемкин очень занят, к тому же серьезно старая рана обострилась, ему сперва в ЦК на заседание, а потом в больницу; нас же сюда скорее, ликвидировать, как он выразился, «прорыв негативных энергий». Ликвидировать прорыв, понимаешь?!
Игорь понимал.
— Не приехал Виктор Арнольдович. Не приехал Отец. — Маша вдруг всхлипнула. — Скорее, Гошенька, скорее, побежали!
— Куда?
Над Кармановым застыла глухая ночь — совсем как в тот раз, когда они только отправлялись на поиски. Отправлялись, даже не подозревая о «серафимах». А вокзал вспыхивал огнями, там перекликались паровозы, доносился нестройный гул.
— Быстро развернулись, — запыхалась Машка. — Бежим, Игореха, они лес прочесывать станут!
— И чего было Арнольдычу таиться? — все равно пытался не верить Игорь. — Если все равно кончилось так, как кончилось, истребительным полком с ротой боевых магов? Если он признаваться не хотел, скрывал, что «серафимы» живы, — то что ж сейчас-то так запросто все выложил?
— Да мало ли! — отмахнулась Рыжая. — Соврал. Про Симу и девочек ничего не сказал, наплел, как Скворцову, дескать, какая-то фашистская некромантия пробудилась, бомба неразорвавшаяся сдетонировала и из болота черт знает что полезло… А может, все еще проще. Серафимов он боится куда больше, чем начальства. Любого.
— Так увидят наши, тот же Преображенский, «черных ангелов», поймут, что их обманули…
— Думаю, ничего они не увидят. Оцепят лес и зачистят с безопасной дистанции. Прошло то время, с монстрами грудь на грудь сходиться, когда чуть не до кулаков доходило. Потемкину все в институте верят, слово его — закон… Помнишь «карпатскую аномалию» в пятидесятом? Ее бы исследовать, неспешно и осторожно, а точно так же, бамс, истребительный полк ОсНаза, и пожалуйте бриться.

«Потерь убитыми и ранеными не имеем». А что там такое было, как образовалось, — так и не выяснили. Так и тут, боюсь, случится, если мы с тобой не поторопимся.
Ночь выдалась глухая и беззвездная, луна скрылась под толстым облачным одеялом, лежит и нежится; нет ей дела до земных бед и страданий.
Уже знакомой тропой бежалось легко. Даже слишком. Игорь все удивлялся:
— А как же они тебя отпустили? И не задержали, и не попросили о помощи? Не мобилизовали, на худой конец?
Машка не отвечала, только тянула за руку, боясь опоздать.
Уже за мостом, когда свернули в заболоченные леса, она вдруг сказала:
— Я тут считала вчера, считала… до посинения. Не получится замок вынуть. Знал Арнольдыч, что делал.
— Неудивительно, что знал. Только зачем мы тогда мчимся туда сломя голову?
— Увидишь, — отрезала Машка. Кажется, она уже пожалела, что проговорилась.
…Серафима ждала их одна, у самого первого замка. Отыскали его не сразу, по искажениям Машиных засечек — даже сама староста седьмой группы не смогла сразу точно определить, где что заложено.
— Давайте скорее, — бросила Зиновьева, когда они втроем стояла у вырезанного на мертвой березе круга с точкой посередине.
— Ты не сомневаешься, что мы сумеем? — не выдержал Игорь.
— Ты — не сумеешь, — безжалостно отрезала Сима. — Мария — она да.
Игорь криво усмехнулся, стараясь не выдавать обиды.
— Серафима… а где остальные девушки? Где вся седьмая? И кто смотрит за Сашей?
«Черный ангел» пожала плечами, выдохнула облачко гари.
— Остальные готовятся. Нам солдат сдерживать и магов, когда полезут. Надо вам время дать.
— А если не полезут? Если с дистанции? — опять не смолчал Игорь.
— Злишься? На себя злись, двоечник, — равнодушно ответила Серафима. — Не смогут они «дистанционно», ног в болоте не замочив. Нет, чтобы с нами разобраться, им сюда лезть придется. Не так-то просто с восемью «ангелами» справиться, особенно если мы в боевой форме.
Глаза у Маши сузились.
— Игорь не двоечник. Это раз. А во-вторых, не забывай, Серафима, что десять лет и впрямь не зря прошло. Маги у нас до многого додумались, чего тебе и не снилось, не в обиду будет сказано. А в третьих… в третьих, я тут подсчитала кое-что, кое-какие формулы вывела. Благо на дипломе как раз частным случаем теории Решетникова занималась. Вы-то его не знаете, он в начале сороковых только азы сформулировал, а мы вот его уже вовсю изучали. На вот, смотри, коль разберешься, — и Маша протянула Зиновьевой несколько мелко исписанных шестиэтажными формулами листков.
— «Коль разберешься»?! — не на шутку обиделась староста седьмой группы. — Дай сюда, девочка! — щелчок пальцами, вокруг глаз Серафимы на миг вспыхнуло фиолетовое гало. — Не забывай, у меня девятнадцать по Риману!
— Здесь не Риман важен, здесь мозги требуются. — В язвительности Маша ничуть не уступала «ангелу». — Вот, смотри, преобразование, как раз для воздушной стихии. Пламя как фактор смещения… раскладываем в ряд, преобразовываем по Лейбницу, а потом…
— М-гм… — промычала Серафима, яростно скребя затылок.

— Лейбниц, да, а потом? Что за функция?
— Решетниковская, третий тип. При вас этого еще не было. Смотри, вот сюда, задано на всем пространстве магоопределения, но граничные условия не позволяют осуществить переход, матмодель как раз для вашего случая! Видишь?!
— Уг-гу… — Как Серафима ни храбрилась, но спрятать горькую растерянность до конца не удавалось. — Л-ловко, нечего сказать! Ну, а дальше-то что? Что дальше?
— Что дальше? На вывод глянь. Число это у нас уже числом Решетникова зовется. Минимальная величина для единиц, осуществляющих переход. Смотри! Что видишь?!
Машка сейчас была поистине страшна. Словно вновь на фронте, поднимая в контратаку заколебавшуюся роту.
— Какое число видишь?!
Серафима потупилась, хрустнули судорожно сжатые пальцы.
— Девять…
— Девять вас должно быть. Девять. Не восемь и не десять, понятно?!
— Н-ну и что? Нас девять и есть…
— Ты считаешь, что Саша справится? Это ж не иголку с Кощеевой смертью сломать, это замок Потемкина вытащить!
— Н-нуууу…
— Не «нууу», а сюда смотри! Вот что каждая из вас сделать должна! Вот это преобразование… и вот это… а трое еще и вот это.
У Симы вдруг сделался вид записной отличницы, внезапно не выучившей урока.
— Н-не понимаю, — призналась она. — Нас по-другому учили.
Игорь только сейчас смог заглянуть девчонкам через плечо. По страницам, едва различимым даже и при ночном зрении, бежали вереницы формул, заканчивающиеся в самом низу страницы размашистой цифрой «9»; жирно обведенной и трижды подчеркнутой.
— Не потянет ваша Швец, — жестко бросила Маша. — Тут, как уже сказала, не сила требуется, а ловкость и аккуратность. И знания. И холодная голова. Она это дать сможет?!
Серафима потупилась, руки ее задрожали.
— Не сможет, — прошептала еле слышно.
— А нужен именно «серафим». Потому что внутреннюю настройку никак не сымитируешь. Магию не обманешь, Сима. Стой! Ты куда?
— Скажу девочкам… — всхлип — скажу девчатам, чтобы не сопротивлялись. Пусть уж лучше свои прикончат, быстро выйдет и без мучений.
— Ты не дослушала, — Маша походила сейчас на «черного ангела» куда больше обожженной, выдыхающей гарь Серафимы. — Выход есть.
Игорь и Серафима разом уставились на нее.
— Нет, — вдруг быстрым шепотом зачастил Игорь. — Маш, с ума сошла, Рыжая, ты что ж удумала-то, совсем рехнулась, сбрендила, головой стукнулась, опамятовала?!
— Прости, Игорек. Так надо. Надо так, вот и все.
— Я тебе в этом не помощник! Так и знай!
Он схватил ее за плечи, рывком прижал.
— Маш, Маша, милая, я не хотел… я не мог…
— Игореха! Мог бы и пораньше, — Маша не торопилась высвобождаться из внезапных объятий. — Все будет хорошо. Я все подсчитала. Если правильно сделаем, то…
Игорь почти оттолкнул ее, закрыл лицо руками.
— Ну, Игоречек.

Я все подсчитала. Если правильно сделаем, то…
Игорь почти оттолкнул ее, закрыл лицо руками.
— Ну, Игоречек. Ну, милый. Ну, пожалуйста. Ты ведь сам себе не простишь, если они из-за нас погибнут.
— Вы о чем, товарищи? — недоумевала Серафима.
— Она хочет стать одной из вас, — глухо, не отводя ладоней, сказал Игорь. — Девятым «серафимом». Тогда кольцо замкнется. Заклятие сработает. Вы сможете снять замки. Вот только Сашка…
— Ты ведь за ней приглядишь, пока мы не вернемся, правда, Игорена? Ну, пожалу-у-уйста…
Молчание. Сима ошарашенно глядела то на Машу, то на Игоря.
— Он же тебя любит, дура! — вдруг вырвалось у нее. — Жизнь за тебя отдаст!
— Я знаю, — теперь задрожал голос уже у Маши. — Только не сможет, «ангел» должен быть такой же, как Саша. Девушкой. Мужчина не сумеет.
Зиновьева схватилась за голову.
— Начинаем, — звеняще бросила Маша. — Сима, вели всем, чтобы сюда подтянулись. Боюсь, время у нас на исходе. Лес уже оцепили, верно.
— О матери подумай, Рыжая, — жуткий, свистящий, какой-то змеиный шепот. Игорь в упор глядел на Машу, не отводя взора.
— Я подумала. Я обо всем подумала. И даже письмо ей написала, и вещи собрала. И еще напишу, когда все закончится. Мол, прости, мамочка, уехала на стройки пятилетки, не жди скоро и не сердись. Буду писать. Целую, твоя дочь Мария. Давай, давай, Серафима, не тяни!
* * *
Игорь не мог ни уйти, ни смотреть. Но смотреть приходилось, потому что иначе формула пойдет вразнос и все Машкины мучения окажутся бесполезны.
Восемь «ангелов» стояли вокруг небольшого костерка, лишь едва-едва раздвигавшего тьму и почти не дававшего тепла. Восемь жутких черных горгулий, когти синеватой стали глубоко ушли в мох, жуткие головы повернуты к корчащейся возле костра нагой человеческой фигурке.
…когда Машка безо всякого стеснения стащила через голову последнюю рубаху, он понял — она уже не повернет.
И она кричала. Кричала так, что кровь стыла в жилах, а по его щекам сами бежали слезы, «недостойные мужчины, коммуниста и офицера».
Заклятие трансформации. «Воздух», предельно опасное. Один хороший пожар, и… конечно, Машке не требуется пускать под откос фашистские эшелоны или громить их штабы, но, но, но…
Но как же режет сердце! Действительно, ножом режет, и никуда от этой боли не деться. Оставаться ей с тобой, Игорь Матюшин, русский, на фронте вступивший в ВКП( б), образование высшее специальное, на всю оставшуюся жизнь.
Потому что ты не веришь, что Рыжая вернется.
* * *
Первое, что она ощутила, придя в себя, — крылья. Огромные, могучие, способные легко оторвать от земли кажущееся невесомым тело. Во рту вкус крови, но к этому Машка привыкла. Труднее было справиться с головокружением, мысли путались, а при прорыве потребуется полная ясность сознания и сосредоточенность.
— О-ох…
— Маша! Машечка! — к ней разом бросились обе Оли, Нелли, Юля, Лена и Сима. Остальные наверняка бросились бы тоже, но им еще до начала трансформации выпало удерживать ауру после наложения последнего заклятия и сдвинуться с места они не имели права.
— Маша, ты, ты… — Оля Рощина захлебывалась слезами.

— Маша, ты, ты… — Оля Рощина захлебывалась слезами. Другие оказались покрепче, только едва не задушили в объятиях.
— Так, спокойно, спокойно, девочки! — первой пришла в себя староста. — Все слушаем Машу! Как товарища Сталина бы слушали!
Тишина. Вмиг наступившая, мертвая, давящая тишина. Только слышится, как в своем болоте трудно ворочается придавленная неподъемными невидимыми камнями Сашка.
Да, «черный ангел», боевая машина смерти, придуманная товарищем Потемкиным, двукратным лауреатом Сталинской премии — второй и первой степеней.
Зрение, слух, чутье. Взлети она сейчас — и как на ладони откроются перед ней и Карманов, и речка, и мост с железной дорогой — и разворачивающееся вокруг болот оцепление.
— В-времени не теряем, — она расправила крылья, гордо вскинула голову. — Работаем, девочки, работаем!
…Первый замок поддался относительно легко. Но на это он и ставился — первый.
Со вторым пришлось повозиться, пока вынимали из топи. Сима действительно оказалась сильна настолько, что сумела в одиночку вытянуть замок к поверхности. Машка переломила деревянный щит с клеймом через колено, пока Игорь держал магический контур замкнутым на себя.
— Скорее, — торопила Машка, поминутно оглядываясь. Озирались и остальные серафимы.
— Что такое, что?
— Оцепление закончено, все посты развернуты, — отозвалась Юля Рябоконь. — Сейчас начнут. А нам еще третий замок открывать…
— Отвлечь их надо, — задумалась Серафима. — Лена, Нелли, Оля-первая! Вылет! Знаете, что делать. И помните — сразу обратно!
— Э, э, ты чего? — всполошился Игорь. — Там же наши друзья, коллеги, вы тут совсем белены объелись все, что ли?!
— Не волнуйся, — усмехнулась Серафима. От нее так и несло жаром, словно от мартеновской печи.
— Как это — «не волнуйся»?! Мало нам Сашки?!
— Я послала, — Серафима по-прежнему усмехалась, но под усмешкой пряталась гримаса с трудом переносимой боли, — послала не самых умелых, а самых спокойных и рассудительных. Тех из нас, кто… кто дальше всего от Сашки. Убивать они никого не станут — если, конечно, там Потемкина не окажется. Просто отвлекут военных, не дадут сразу нас накрыть всех вместе. Пока их отгонят, пока разберутся, что к чему, пока решат, что делать… А мы — снимем стену. А уж там «ангелов» не найдет никто. Поможете — и обещаю, никаких жертв. Ни сейчас, ни после.
Игорь был существенно лучшего мнения о коллегах, но решил не спорить.
…Очень скоро, куда быстрее, чем можно было подумать, из-за леса послышались глухие взрывы, ночное небо озарилось вспышками. Игорь различил на слух воздействия по Карпову и Маршалу. Военные не жалели магических сил.
— У них там даже зенитки есть, — мрачно ухмыльнулась Оля Колобова, Оля-вторая, очевидно.
— Уважают, видимо… — сквозь зубы процедила Нина Громова.
— Неважно, пусть бы только отвлекли.
Сима развернула крылья, одно движение — и она уже над деревьями.
— Ага, возвращаются, вижу их…
— Все, давайте, последний замок, последний! — староста уже почти кричала.

Рощина, Рябоконь и Солунь камнями падали с темного неба, валились в мох, рыча от боли — какая-то неведомая ранее, верно — секретная штука их задела, счастье еще, что по касательной.
— Скорее, девчонки!
— Идем! — прорычала Сима. Она попыталась сдержать крик, таща на себя замок, словно обломок собственной кости из раны, и не смогла. Упала на одно колено.
Игорь, не задумываясь, протянул ей руку. Стиснув зубы, вытерпел огненное рукопожатие.
— Последнее осталось, — Маша задыхалась. — Крестики! Игорь, тебе снимать придется… и на себя…
— Я знаю. Я знаю, Рыжая.
Он не мог сейчас смотреть ни на кого, кроме Машки.
Даже горгульей, она была красивее всех. Красивее даже блондинки Танечки с их курса.
Только общими усилиями всей девятки сумели расцепить незримые блоки на цепочках с крестиками. Игорь расстегнул ворот, надев на шею раскаленный, покрытый корочками обгорелой плоти крест-маячок. Зарычал, стараясь не взвыть от боли.
— Первый пошел, — проговорила Сима, неотрывно глядя на него.
— Пока на живом — будет работать как раньше. Никто не заметит, что сигнал на полминуты пропал, — Машка ласково погладила друга по щеке, словно пытаясь передать ему немного собственной силы.
Третий замок едва держался. Сима отступила к кругу «ангелов», Машка и Игорь остались вдвоем над вытянутым из болотного укрывища замком.
Обычная глиняная плошка, а в ней горит свеча.
Она так и горела все эти годы, в глубинах топи, под водой…
Маша протянула плошку Игорю.
— Ломай, Игоряш.
— Уверена?
— Ломай, я уже все. Знаешь… в Померании страшней было, — она слабо улыбнулась.
— А если они все-таки захотят отомстить? — Игорь неотрывно смотрел на плошку со свечой. — И ты их не удержишь?
— Теперь это Отцова забота, — Машка сняла с шеи на глазах раскалявшийся крестик и опустила в центр замка. Сорвала всю горсть маячков с шеи Игоря. Жест. Слово. Символ.
Плошка словно взорвалась изнутри, обсыпав их едкой пылью, совершенно не похожей на ту, что бывает, если разбить обычную глиняную посудину.
— Свободны! — выкрикнула Маша, поворачиваясь к восьмерке «ангелов». — Все за мной! Все!
Девять кошмарных созданий, вынырнувших, казалось, из самой преисподней, взвились в ночное небо.
— Прощай! Прощай, Рыжая! — не выдержал Игорь.
— Не ерунди, — голос горгульи прозвучал неожиданно нежно. — Я вернусь. Обещаю тебе. Честное пионерское.
* * *
Военные покинули Карманов через неделю. После краткого боя, прочесав лес и болото и все-таки наткнувшись на мшаника, который едва не заел пару солдатиков.
Сашу Швец они так и не нашли.
Поезд уходил поздно вечером. Вокзал — старый, желто-лимонный, с белыми колоннами, поддерживавшими треугольный фронтон — тонул в зарослях отцветшего жасмина. Высоко, прямо над белыми буквами «КАРМАНОВЪ» и «ВОКЪЗАЛЪ» за небольшой башенкой замерли черные крылатые тени. Едва поезд тронулся, они одна за другой спланировали на крышу и, вцепившись длинными когтями в край, распластались на ней, сделавшись совершенно невидимыми.

Едва поезд тронулся, они одна за другой спланировали на крышу и, вцепившись длинными когтями в край, распластались на ней, сделавшись совершенно невидимыми. Поезд отозвался тоскливым протяжным гудком и начал набирать скорость.
* * *
Письмо.
«Дорогая мамочка,
я знаю, ты на меня все еще сердишься. Конечно, я виновата, что сбежала вот так вот, не попрощавшись, а теперь уже сколько времени «и носа на кажу», как бабушка бы сказала. И даже адреса обратного не указываю. Что поделать, такая у меня теперь работа, мотает из края в край нашей Родины. Работа трудная, зато интересная. Помогаю людям — ведь для этого магия и нужна, правильно? — а то сидеть в Карманове, юбку просиживать, никакой пользы не принося, — это не для меня, мамочка. Но ты за меня не волнуйся, я жива и здорова, вот, посылаю тебе карточку. Это мы с подружками — Сима, Оля, Юля, Лена, Поленька, Нелли, еще одна Оля и Нина. Работаем все вместе. Я им помогаю. Они очень пострадали от магии, ты даже не представляешь, как. Но теперь все будет хорошо.
Знаешь, мамочка, раньше я много чего боялась. А теперь не боюсь. Вот нисколечки. Как смогу, приеду в гости. Обними сестренок и братика. Деньги вам выслала телеграфом, должны были получить уже.
Твоя любящая дочь Мария,
станция Тында,
Байкало-Амурская магистраль,
23 июня 1953 года».
Семь лет спустя
Лето 1960 года
— Товарищ Матюшин! Игорь Дмитриевич!
— Да, Леночка, в чем дело?
— Тут к вам на прием… — пролепетала молоденькая секретарша, вчерашняя школьница. Игорь воззрился на девчонку с сожалением. Эх, молодость, молодость… мечтает стать актрисой, поехала в Москву поступать, да не прошла по конкурсу.
— На прием? — удивился Игорь. Приемные часы председателя Кармановского горисполкома товарища Матюшина давно истекли, но, помня все хорошее, что оставалось от ушедшего на покой Ивана Степановича Скворцова, махнул девушке: — Зови, коль пришли.
Леночка убежала, проворно цокая каблучками. Модница. Красивой жизни хочется, эх, эх, не была ты, милая моя, на фронте, не знаешь, почем фунт лиха…
Игорь вздохнул, оглядывая привычный кабинет. После Скворцова он ничего не стал менять, ветеран красной конницы каким-то образом, уже перед самой пенсией, сумел пробить в неведомых высоких сферах его, Игоря, назначение.
Так вот он и трудится, «самый молодой из наших председателей», как его постоянно именовал секретарь обкома, когда приезжала из Москвы очередная комиссия.
Иван Степанович Скворцов частенько заходит в гости. Он единственный, кому Игорь честно рассказал, что случилось в ту ночь.
— Грех на мне, — только и выдавил из себя тогдашний председатель, едва дослушав Игореву историю. — Грех на мне великий, до конца дней моих не отмолю…
— Иван Степанович! Вы же коммунист, советский человек, а тут — «отмолю»!
— Молодо-зелено, — отмахнулся Скворцов. — Поживешь с мое, поймешь… а пока… ох, Игорь, Игорь! Ну, чем смогу, помогу. И матери Машиной, и тебе.
И помог.
Шесть вечера на часах, Леночке домой пора. И что ж это за посетители такие, в конце официального рабочего дня?
Рука нащупала в кармане пиджака последнее письмо от Рыжей, пришедшее с месяц назад.

Отправлено из Оймякона. Ничего себе забрались «серафимы»…
— Ну, здравствуй, — сказал от двери донельзя знакомый, хоть и прерывающийся сейчас от волнения голос. — Я вернулась.
…Они с Машкой долго стояли, обнявшись. Нет, не целовались, просто замерли, крепко прижавшись друг ко другу и не замечая исполненного жгучей ревности взгляда оцепеневшей на пороге Леночки.
У косяка же, скрестив руки и перекинув на грудь роскошную пшеничную косу, стояла еще одна женщина, хоть и молодая, но явно постарше Рыжей. Она улыбалась, чуть снисходительно, словно старшая в семье, радующаяся счастью любимой младшей сестренки.
— Иди, иди, Леночка.
— Да-а… я п-пойду… Игорь Дмитриевич…
— То-то сплетен завтра будет… — уткнувшись носом в шею Игоря, пробубнила Машка.
— Не будет, — откликнулась Серафима. Легкой походкой двинулась за девушкой. — Она все забудет. Уж в чем-чем, а тут мы поднаторели.
— Господи, Машка… хоть бы телеграмму прислала…
— Сюрприз с Симой сделать хотели. Прости, а? Простишь?
— Тебя-то? Конечно… — Он вдыхал ее запах, жадно, не в силах оторваться. — А где остальные? Как… как оно все было? Ты ж никаких деталей не писала, понятное дело, и почтовые штемпели наверняка меняла…
— Меняла, — кивнула Машка. — А «серафимы»… мы их устроили всех. Кого куда.
— Погоди, а как же… — начал было Игорь.
— Как же мы снова люди? — Серафима вернулась, несколько бесцеремонно встала рядом. — Очень просто. Решила задачу Мария Игнатьевна, нашла общее, а не частное решение. Ше… семь лет искала. А последний год, как мы… э-э-э… обратно вернулись, помогала нам по стране устроиться. По самым разным местам.
— Оля Рощина в Севастополе, замуж за морского офицера вышла, Нина Громова — в Ленинграде, Нелли в Тбилиси поехала, у нее, оказывается, там и впрямь родня, Колобова в Ярославле и тоже замужем, Поленька на Урале, Юлька Рябоконь в Ставрополе. Ленка Солунь в Сталинграде. У всех все хорошо. А ты, я смотрю…
— Я тебя ждал.
— Я… знаю, — смутилась Машка и вдруг покраснела: — А мы вот… с Симой… сюда вернулись. Домой. Я уже у мамы побывала… ох… она и смеется, и плачет, и шваброй меня отлупить хотела — все сразу.
— Спасибо тебе, что за Сашкой приглядывал, — перебила раскрасневшуюся Машу Серафима. — Никто больше не погиб, ничего не случилось…
Игорь кивнул.
— Не благодари, Серафима. Карманов — мой город, я за него отвечаю. Что же ты теперь делать станешь? Подашься еще куда? Или тут останешься?
— Тут, но ненадолго. Признаться, не возвратилась бы сюда, если бы не Сашка. Насмотрелась я на ваши болота проклятущие на много лет вперед. И не скучала. Только слух прошел, Игорь Дмитрич, что мелиораторов в ваши места хотят присылать. Болота кармановские в верхах кому-то покоя не дают, — глухо ответила Серафима, опуская взгляд.
— Был такой разговор, и не раз, — кивнул Игорь, все еще не в силах разжать руки и выпустить Машку из объятий. — Только я убедил, что не стоит.

— Только я убедил, что не стоит. Мол, зачистку еще магическую провести надо. Плановую. А зачистки сейчас Арнольдыч наш подписывает. Он знает, что кармановское болото осушать — себе дороже.
— Может, он и знает, и обойдется все. Но Сашку все равно надо оттуда вытащить. Достаточно она мучилась. Мне… плохо еще на подъезде к Карманову стало, Игорь.
— Не знаю, надо ли, — отвернулся Матюшин. — Я ведь тоже к ней ходил часто, Серафима. Знаю, что там. Ненависти клубок, ненависти страшной. «Они ушли, а меня бросили». А последние года два и вовсе человеческого ничего не осталось. Зверь она теперь, страшный, озлобленный. Как хотите, девчонки, а вернуть ее никак не удастся. И раньше шансов мало было, а теперь вовсе нет.
Зиновьева дернулась, как от пощечины.
— Значит, — хрипло проговорила она, — пора. Долги платить надо. Мне — платить, а вам — жить.
— Ну уж нет, Сим, столько лет бок о бок. Не для того я перьями обрастала, чтоб сейчас тебя оставить с этим один на один. Давно это уже не твое дело, а наше. И мое, и Игоря.
— Да уж, товарищ Зиновьева, — спокойно проговорил Игорь, уже не прежний неоперившийся маг — председатель. — За Сашей пойдем вместе. Я последние восемь лет с нею был. Она уж меня знает. Ломать не станет. Я один с ней говорил, один держал в ней душу, пока можно было. Я петли наброшу, а вы… закончите все.
Машка ласково посмотрела на него, едва заметно погладила по плечу, словно не веря, что вот он, здесь, рядом. Игорь накрыл ладонью ее руку.
Сима странным, потемневшим взглядом посмотрела на эту спокойную широкую ладонь. На счастливые глаза подруги.
— Нет, — ответила тихо, но твердо. Так, чтобы не оставалось сомнений: она все решила. — Тебе, Игорь, идти нельзя. На тебе сейчас весь Карманов. От тебя люди зависят. А Машке нельзя тем более. — Мария хотела возразить, но Сима остановила ее движением руки. — Помолчи, Рыжая. Он тебя восемь лет ждал. Неужто у тебя совсем совести нет?
Машка прижалась к плечу Игоря, переплела его пальцы со своими, безмолвно отвечая на упрек Серафимы.
— Вот и решили, — отрезала та. — Не ходите. Я справлюсь. Только достань мне, председатель, кое-что из старых скворцовских запасов.
Сима не вернулась. Ни к вечеру следующего дня, ни через сутки. Машка выходила из себя, несколько раз порывалась идти на болото. Но Игорь не пустил. А потом как-то враз оба почувствовали, что все. Кончилось. Чисто теперь в топях. Проверили по Курчатову, по старой памяти. И правда, чисто. Ни Сашки, ни Симы.
— Думаешь, обе?.. — не договорил Игорь, садясь вечером к столу. Машка придвинула к нему тарелку, невзначай дотронулась до руки. Он поймал ее руку, прижал к губам.
— Нет, просто решила, что тебе можно меня доверить, — улыбнулась Машка, — мы ведь после того, что было, друг друга чувствуем лучше, чем близнецы. Сима жива, все с ней в порядке. Просто ушла. А вот Сашки… нет больше. Но ей так лучше. Теперь можно просто жить, Игоряша… Как думаешь, получится?
Сима положила лопату на траву, опустилась на колени и ткнулась лбом в холмик свежей земли.
— Прости меня, Саша, — прошептала она, вытирая непрестанно текущие слезы, — Прости. И его прости.
Она не могла оставить Сашку на болоте. Слишком долго они все там провели. Слишком несправедливо было оставить ее там и после смерти.

Слишком долго они все там провели. Слишком несправедливо было оставить ее там и после смерти. Она вытянула — трудно ли, с теперь уже двадцатью по Риману — тело к поверхности топи; не жалея платья, по которому стекала с мертвой подруги бурая болотная жижа, перенесла Сашку на холм за лесом. Туда, где было видно поле, мост и петляющую вдалеке ленту железнодорожных путей.
Потом был вокзал. Медленно полз через ночь московский поезд.
Дверь Сима открыла прежним словом-пропуском. До последнего не верила, что Виктор так и не поменял магический замок. Знать, надеялся на свою магическую выучку и силу, а может — не думал, что отважится кто-то с недобрым намерением заглянуть в самое сердце магической науки, где заговорено все и запечатано и против человека, и против мага. Но для нее здесь достойной преграды нынче не осталось. А уж танковое железо бывшего «Черного ангела» не остановит и подавно. Подалась массивная створка двери.
Вздрогнул, когда она вошла. Вскочил, чиркнув по полу тяжелым ботинком на искалеченной ноге. Но не решился сделать шаг навстречу.
— Здравствуй, Сима.
— И тебе не хворать, товарищ командир.
Сима окинула взглядом знакомый кабинет. Не так много изменилось и здесь. Те же тяжелые зеленые портьеры, те же книжные полки, на которых за прошедшие годы заметно прибавилось научных трудов. Стена, сплошь увешанная гербовыми знаками благодарности Советского государства декану Потемкину. Сима молча миновала этот иконостас тщеславия, взяла в руки томик Решетникова. Улыбнувшись, поставила на место. Коснулась взглядом пожелтевшей фотографии. Протянула руку, но остановилась. На глазах блеснули слезы.
Виктор Арнольдыч следил за ней пристальным, напряженным взглядом, словно пытаясь отыскать в этой стройной высокой молодой женщине следы своей давней магической ошибки.
Сима подошла, перекинула косу через плечо. Прикоснулась ладонью к бледной как мел щеке Учителя. Словно решая: погладить или ударить.
Он постарел за эти годы, запали черные глаза, совсем поредели и побелели волосы. И в глазах стояла такая боль, такая горечь и такой страх, что Сима отвернулась. Так недолго снова пожалеть, снова поверить.
— Я убрала за тобой, Виктор Арнольдыч, чист ты теперь перед всеми. Не осталось следа твоего «частного решения». И у меня одна просьба к тебе: не ищи девчонок. За все, что было дурного, они с лихвой заплатили. Связей у тебя довольно, декан Потемкин, вот и сделай так, чтобы дали им спокойно жить.
Виктор Арнольдыч кивнул, пристально глядя на Серафиму. Словно в любой момент ждал удара.
Она приблизилась и, не удержавшись, порывисто обняла старика. Но тотчас, разозлившись на себя, отвернулась, бросила на стол искореженный черный Сашкин крестик и вышла, не прикрыв двери.
Ольга Баумгертнер
Охотник на ведьм
1. В час до рассвета
Я поднялся на последний этаж. На лестничной площадке, прислонившись к стене, стояла девушка. В ее руках уже давно остыла чашка с кофе, чей аромат еще слегка улавливался, а рассеянный взгляд девушки был устремлен на темное окно подъезда. Я прокрался мимо и проник в квартиру через приоткрытую дверь. Мужчина в прихожей, собираясь на работу, торопливо и нервно искал что-то среди бумаг в своем портфеле, и я без помех проскользнул дальше на крохотную грязную кухоньку. Старуха в замусоленном переднике старательно помешивала половником в большой пузатой кастрюле. Густой запах супа с пряными приправами, не желая вытекать в распахнутую форточку, наполнял все узкое пространство между мойкой, плитой и теснившимися напротив столом и холодильником.

Молодая женщина делала бутерброды для сына в школу. Развернуться здесь было негде, так что я сразу махнул на покривившийся стенной шкафчик с перекошенными из-за разболтавшихся петель дверцами. Шурупы наполовину вышли из пазов, и шкафчик держался на честном слове. Так что я завис чуть выше, даже не думая опираться на него. Из щели между шкафом и стеной высунулись рыжие усы и тут же исчезли… Когда в семье три женщины, в их доме никогда не будет порядка. Старшая чувствует себя хозяйкой, дает советы и постоянно ворчит, что остальные ничего не делают или делают не так, как надо. Вторая всегда поступает по-своему, а уж если вдруг последует совету старшей, все у нее будет валиться из рук. Третья вовсе не участвует в домашних делах и старается как можно реже появляться в доме, чтобы не слышать вечных упреков. Здесь был как раз этот случай…
Половник в руке старухи замер, и варево, кипевшее на сильном огне, протестующе забулькало. Старуха потянула носом, принюхиваясь. Но запах специй был так силен, особенно рядом со мной под самым потолком, что я сомневался в ее способности учуять что-либо другое.
На кухню забежал мальчишка. Женщина сунула ему в рюкзак бутерброды. На миг заглянул мужчина. Ему тоже досталась пара бутербродов, небрежно завернутых в промасленную бумагу, после чего он исчез.
И тут старуха встретилась со мной взглядом. Мой амулет выскользнул из-под рубашки, нарушив защиту, и ведьма смогла увидеть меня. Она яростно взвизгнула и потянула ко мне руки со скрюченными пальцами, на которых в один миг выросли когти. Я скакнул через голову старухи. Ее дочь выбросила вперед руки, чтобы поймать меня. И даже мальчишка подпрыгнул. Кто-то из них схватил меня за штанину, но я вырвался.
— Что происходит? — Удирая, я пихнул в сторону бабкиного зятя — тот, в аккуратном деловом костюме, застыл на пороге квартиры и не знал, что делать со всученными ему бутербродами. — Эй, ты кто?! Куда?!
Я перемахнул с лестничной площадки прямиком на подоконник, распахнул одну створку и сиганул в окно. Вслед мне несся вопль мужчины. Он, топая в дорогих туфлях, сбежал по лестнице и высунулся наружу. Но внизу, в двадцати метрах под окном, на асфальте у щедро освещаемого фонарем входа в подъезд никого не было.
— Ты видела?! — Он, с вытаращенными глазами, обернулся к своей золовке.
Та по-прежнему стояла на лестничной площадке и бездумно смотрела в окно, босая, в мятом шелковом халатике, небрежно запахнутом на голом теле.
— Элишка, ты видела?! — выкрикнул мужчина. — Он выпал в окно!
Мужчина стал подыматься обратно, но на середине пути схватился за сердце и опустился на ступеньку. Лицо его побагровело, на виске застучала, запульсировала венка, и видно было, что из-за случившегося ему сделалось дурно.
— Он — улетел… — неслышно, одними губами произнесла девушка.
Я, поглубже упрятав талисман за пазуху, перемахнул через островерхую крышу. Нашел и надел свое пальто, уселся на коньке, прислонившись спиной к теплой стенке вентиляционной шахты, и подул на озябшие пальцы. Скаты крыш покрывал неглубокий, в ширину ладони, снег, голубевший под морозным темно-синим небом, и клубы пара застывали над трубами, словно призраки, отливая мертвенно-зеленым, впитав цвет светлеющего востока; а в трубах глухо и заунывно подвывал ветер. Ночь подходила к концу. Внизу в домах электрический свет вычерчивал оранжевые квадраты окон. Но на улицах еще не было ни души. Только далекие хрустально-ледяные звонки трамваев чуть нарушали стылую тишь. Я, поеживаясь, поплотнее запахнул пальто и, дыша на пальцы, смотрел на звезды. Млечный Путь, заиндевевший и слабо искрящийся, казалось отражал идущий от земли свет.

Млечный Путь, заиндевевший и слабо искрящийся, казалось отражал идущий от земли свет. Бледный серпик убывающего месяца, словно истаявшая сосулька, низко висел в позеленевшем небе над шпилем ратуши, обращая ее в мечеть. И откуда-то оттуда же, со стороны Центральной площади, донеслось глухое, утробное урчание автомобильного двигателя. И я знал, что мне скоро позвонят. Из трубы надо мной послышался какой-то шорох и копошение. Я задрал голову. Два чертика сидели на краю шахты, свесив хвосты и болтая ножками с козьими копытцами.
— Янош, — захихикали они. — Тебе тоже не спится? Что ты забыл на нашей крыше?
— Вчерашний день. Брысь, мелюзга, а то вам тоже не поздоровится.
— Какой ты сегодня добрый, Янош! — продолжили глумиться они. — Когда ты будешь убивать наших ведьм, ты тоже будешь таким обходительным?
— Брысь! — Я указал им на ратушу: — Свяжу вам хвосты и повешу на шпиле вместо флюгера. Заодно проветритесь — от вас псиной несет.
— А до месяца ты не дотянешься, Янош? Не повесишь нас на рожок? Не такие уж у тебя и длинные руки!
Я взвился. Парочка с визгом вскочила, но я успел сцапать обоих за шкирку. Они были легкие, как два черных котенка, а их шелковистая шерстка встала дыбом.
— Зато у кого-то слишком длинные языки!
— Янош, мы же пошутили, — плаксиво залепетали они.
Их тонкие, мягкие лапки трогали мои пальцы, две пары желтых глаз уставились на меня, а мордочки оскалились в натянутых улыбках.
— А как же Элишка? — отважился спросить один, когда я чуть ослабил хватку. — Мы же подглядели, как ты целовал ее, как тискал ее.
— Довольно! — оборвал я.
В этот миг у меня зазвонил телефон. Я поставил взъерошенную парочку на край шахты, в которой они поспешили исчезнуть, огляделся. Машина, черный с тонированными стеклами микроавтобус, остановилась в соседнем переулке. Доминик и Петр прибыли. Я увидел, как приоткрылось окно, и в нем — руку с зажженной сигаретой и только после этого ответил на вызов.
— Мы уже на месте, действуй. Через десять минут будем в квартире. Ты не передумал, Ян?
— Нет, — я нажал отбой и глянул в небо. — Нет, я не передумал…
Элишка… Я познакомился с ней десять дней назад. Тогда было полнолуние. Мы ехали куда-то в одном трамвае. Она искала мужчину, чтобы завладеть им, как до этого ее старшая сестра зачаровала одного успешного бизнесмена. Но в итоге Элишка встретила меня. Полная луна каждый месяц горячила всем подобным нам кровь… Я ушел от нее утром. Обычный мужчина не смог бы уйти, а я ушел… Она шептала заговор, но он на меня не подействовал. И тогда она поняла, кто я. Не так часто дар ведовства передается мужчинам, чтобы ведьме не знать их всех. Она могла не знать в лицо только изгоя… Я посмотрел на ее побледневшие щеки, на опустевшие глаза, в которых не осталось ничего, кроме разочарования. И я ушел… чтобы вскоре вернуться…
Я сбросил пальто и, свесившись с крыши, заглянул на покинутую мною несколько минут назад кухню — старуха все еще была там. Через форточку я втянулся внутрь и вновь устроился над шкафчиком. Старуха бросила еще щепотку приправы в суп и в очередной раз помешала варево.
— Он ушел! — На кухню вернулась старшая дочь. — Перепугал мужа чуть ли не до смерти — Марек до сих пор не отдышался…
Старуха вынула половник и, облизав, бросила в мойку.

Загремела немытая посуда.
— Никуда он не ушел, Катерина, — старуха вновь потянула носом. — Раз пришел, он уже так просто не уйдет. Ну? Где же ты, иудушка?
Ее взгляд зашарил по стенам.
— Ну же, покажись, изверг. Ты же пришел за нашей душенькой, убивец…
Я медленно потянул из-за пазухи нож.
— Почему ты помогаешь им? — Взор Катерины тоже искал меня. — Они же расправились с твоей матерью.
— Что ты ждешь от труса? — Губы старухи искривились в презрении, и она поглядела в окно куда-то далеко-далеко. — Когда-то давно эти душегубы-охотники, как два татя, забрались в дом и убили ее спящую — сподручней застать ведьму врасплох, чем позволить ей выпустить когти. Мальчишка заливался слезами, но не от горя, а от страха за свою жизнь. И едва лунный блик, отраженный от лезвия, ударил серебром ему в глаза, он закричал, прося пощады у убивших так подло его мать… Единственный из нас, кто предал свой род, кого воспитали наши враги и кто убивает нас…
Показалось, что ее глаза смотрят прямо в мои, хотя я по-прежнему оставался невидим. Больше медлить было нельзя. Я ринулся вниз, и предсмертный вой старухи смешался с яростным воплем Катерины, бросившейся на меня. Амулет сверкнул в электрическом свете, и я снова стал видим. Ударил ножом повторно, но на этот раз немного промахнулся. Женщина харкнула кровью прямо в лицо — я попал ей вместо сердца в легкое. В агонии она вцепилась в меня когтями, расцарапав щеки, и упала рядом с матерью.
— Мама! — к телу Катерины метнулся мальчишка, но его успел поймать Доминик, как и Петр — Элишку.
— Пустите! Пустите меня! — рычала она в ярости. — Дайте добраться до ублюдка — я убью его!
— Не хочешь закончить, Ян? — спросил Петр.
Я оттирал кровь с лица грязным кухонным полотенцем.
— Чуть позже.
Он бросил девушку на табуретку, скрутил за спиной руки, связал.
— Мальчишку не тронем — он пустышка.
Доминик отпустил сына Катерины, и тот с рыданием бросился к Элишке, уткнулся лицом ей в колени.
— Я вызвал «Скорую» — у мужчины на лестнице случился сердечный приступ.
— …когда некоторые вылетели в окно, — прошипела в злобе Элишка.
«Как на это посмотрят они? Что из-за тебя пострадал человек?» Глаза, полные слез, с ненавистью смотрели на меня. Халат распахнулся, обнажив грудь. Я слизнул черную кровь с ножа. «Почему? — вновь подумала она. — Почему ты ненавидишь и убиваешь нас? Ты… ты ведь ничем от нас не отличаешься». — «Откуда тебе знать, кого я ненавижу? — ответил я. — Откуда?»
Я достал из мойки половник, сполоснул под водой и налил себе в тарелку супа.
— Ты собрался есть прямо здесь? — полюбопытствовал Петр. — А я думал — это мы закоренелые циники.
— Жаль, добро пропадает. Старуха изумительно готовила — была лучшей кухаркой в городе, несмотря на весь этот бедлам, — я обвел взглядом кухню. — А какие вацлавские колбаски жарила. И бехеровку сама делала, добавляла туда свои особенные травки. Может, еще осталось.
Я заглянул в шкафчик, извлек початый штоф и три стопки.
— Не хотите за компанию? Или вам брезгливо?
— Лучшая кухарка, говоришь? Что ж, почему нет…
Я разлил настойку.

— Не хотите за компанию? Или вам брезгливо?
— Лучшая кухарка, говоришь? Что ж, почему нет…
Я разлил настойку.
— За упокой их грешных душ, — произнес Петр.
Мы сели за стол, выпили, покряхтели и взялись за ложки. Я чуть подул на суп, выдохнув заклятие, и принялся за еду — варево ведьмы-старухи стало вполне съедобным. Глаза Элишки, с презрением наблюдавшей за нами, распахнулись в изумлении. Охотники прихлебывали вслед за мной.
— Действительно, весьма недурно, Ян, хотя мы и не привыкли есть суп на завтрак… — Петр улыбнулся. — С бехеровкой-то…
Улыбка застыла на его губах, он побледнел и свалился со стула. Доминик тоже был мертв. Я бросил ложку и поднялся. Элишка встретилась со мной взглядом.
— Твоя мать предвидела, что убью ее, — заметил я. — Бросила яд в супчик — знала же, что обязательно попробую.
— Какая я глупая, — прошептала она. — Ненависть придает тебе сил. С каждой нашей смертью ты становишься сильнее. Зачем…
— Нет…
От догадки, осенившей ее, она задохнулась.
— Кому-то слишком дорого пришлось платить за твою месть…
Я швырнул, не глядя, тарелку в сторону мойки. Попал, но во все стороны брызнули осколки разбитой посуды.
— Значит, у кого-то появится шанс поквитаться и со мной.
Я подошел к Элишке и развязал руки. Она же в неверии смотрела за мою спину.
— Ох, Янош! — старуха, пошатываясь, поднялась. — Почему не предупредил, изверг?! Я ведь тебя проклясть могла… Больно-то как!
— Проклясть? Мне казалось, ты собиралась меня отравить, — возразил я.
— Что происходит? — Катерина сидела на полу и ощупывала грудь, но от раны не осталось и следа. Мальчишка, скуливший на коленях у Элишки, с ревом бросился к матери.
— Пора уезжать отсюда, — ответил я.
— Почему ты не сказал? — На щеках Элишки сорвавшиеся с ресниц слезы оставили влажные линии.
— Потому что они следили за вами. Убедили мужа Катерины установить камеру — якобы твоя сестра ему изменяет. Да и ко мне они что-то в последнее время стали относиться с подозрением.
Я отцепил от ворота рубашки «жучок», бросил на пол и раздавил. Потом склонился над мертвецами, обыскал их и выложил на стол мини-компьютер — на экране застыла картинка кухни — и диктофон.
— Почему же ты неожиданно решил нас спасти? — спросила Элишка. — Участи остальных не позавидуешь.
— Когда-нибудь это должно было прекратиться, — я посмотрел на нее. — Собирайтесь. У вас не больше пяти минут. Скоро здесь появятся остальные.
— А что с Мареком и сыном? — встревожилась Катерина.
— Мы не можем взять их с собой, — старуха опустила взгляд. — Марек обеспечен и позаботится о мальчике.
— Марек умрет, прежде чем до него доберется помощь, — возразила Элишка. — Мы не можем оставить Франтишека одного.
Я, Катерина и Элишка вышли в подъезд. Марек все так же сидел на ступеньке, тяжело привалившись к стене.

Марек все так же сидел на ступеньке, тяжело привалившись к стене. Снизу слышались голоса — к нам подымались врачи. Я спустился к Мареку, чуть тронул его голову и прошептал заговор. Он вздрогнул и задышал легче и ровнее.
— Он поправится.
— У нас на кухне два трупа, — напомнила Катерина.
Я вернулся обратно. Старуха в старой вылинявшей шубе, с внушительным заплечным мешком за спиной уже ожидала у окна. Рядом на подоконнике с узелками в лапках стояли два чертика.
— Этих не берем. Если только…
— Мы знали, что ты добрый, Янош! — пропищали они, живо побросали свои узелки, подхватили сначала одного мертвеца и утащили в вентиляционную шахту на кухне, затем другого.
Потом вытащили оттуда что-то черное и всучили мне.
— Это я бы сам забрал! — Я в досаде стряхнул со своего пальто пыль, копоть и налипшую паутину.
— Не за что, Янош. — Они подобрали узелки и устроились на плечах старухи.
— Привык жить с людьми, в чистоте и довольстве? — Старуха ухмылялась.
— Как будто вы не среди людей жили, — проворчал я и поморщился — от пальто явственно пахло псиной. Один чертик показал мне язык, другой поймал ползшего по стене таракана и с аппетитом сжевал. — Хоть какая-то от них польза…
На кухню зашли сестры. Катерина утирала слезы.
— Заставила Франтишека все забыть и уснуть, — произнесла она. — Так тяжело расставаться…
Старуха распахнула окно. В кухню ворвался свежий морозный воздух. Элишка прижалась ко мне, и я обнял ее. Черти на старухином плече захихикали.
— Будете еще подглядывать, подвешу вас на рожке месяца, — посулил я.
Первая в окно шагнула старуха, потом Катерина. Я взял Элишку за руку. Спустя миг все мы, невидимые, летели над просыпающимся городом. Гасли фонари, звенели трамваи, спешили по делам пешеходы, и автомобили, став совсем игрушечными, катили по извилистым улицам. Все дальше уносились крыши, башни и шпили. Светлело небо, и, растворяя звезды, за нашими спинами поднимался рассвет. Утренний морозный ветер и утреннее солнце умыли нас и подарили чувство свободы. Впереди же ждали простор бескрайних полей и лугов, сень волшебных лесов и те, в ком течет та же кровь, что у нас. Пришло время покончить с охотниками на ведьм и прежде всего убить охотника в самом себе.
2. Черный микроавтобус
Доктор с некоторым недоумением и с чрезмерным вниманием изучил рентгеновский снимок, а следом еще более пристально — мою голову.
— Как обычно, Мила, — бросил он медсестре и посмотрел на меня: — Удивительно быстро вы поправились, Ян. От трещины и следа не осталось, и шрам тоже почти исчез…
— На мне всегда заживает, как на собаке. — Я улыбнулся доктору. — К тому же не люблю валяться без дела, тем более в больнице…
— Думаете, эти два обстоятельства взаимосвязаны? — скептически хмыкнул доктор и вновь глянул на снимок. — Я, конечно, вас выпишу. И все-таки загляните через недельку на всякий случай. Как-никак, а у вас было сотрясение.
Медсестра обработала голову чуть выше левого виска и обмотала ее бинтом.
— Спасибо, доктор, но это уже излишне.
— Ваша страховка покрыла все расходы, так что никаких дополнительных трат.

Я покачал головой.
— Как пожелаете — мое дело предложить, — развел руками доктор. — А повязку к вечеру можете снять самостоятельно… И, знаете, что еще, Ян? Не хотелось бы вам говорить… — Он немного замялся. — Это несколько неуместно, что ли, нетактично, но обычно с такими ранениями, как у вас, люди сразу отправляются на тот свет…
— Меня так сильно приложили? — полюбопытствовал я таким тоном, словно справлялся о погоде.
— Да. И я ожидал летального исхода. — Доктор на мгновение нахмурился и после короткой паузы добавил: — Мне кажется, вы все-таки зря не написали заявление в полицию.
— Я уже говорил — это бессмысленно. Я не видел своего несостоявшегося убийцу.
— Что ж, тогда позвольте откланяться.
Доктор и медсестра вышли. Я скинул больничную одежду и надел свою. Ту, в которой меня сюда доставили. Она была выстирана и выглажена. Вычищенное пальто висело в шкафчике. Там же нашлись ботинки. Нащупав в кармане пальто связку ключей, я вышел из палаты и тут же столкнулся с Милой.
— Возьмите, Ян, — медсестра протянула вязаную шапочку. — На улице холодно, да и повязку она скроет… Жаль, что вы выписываетесь…
— Что?
— Простите, — она смутилась. — Я, конечно, рада, что вы поправились… Я…
— Я очень благодарен вам за заботу, Мила…
Ее темные глаза загорелись, а на щеки лег румянец. Я взял шапочку из ее рук и надел. Дурацкая, яркая из белой и синей шерсти, спортивного типа, совершенно не подходила к моему классическому пальто. Но девушка бы обиделась.
Я вышел из больницы. Утро было ясное, с легким морозцем. Солнце слепило глаза. Я несколько минут постоял перед входом, жмурясь и оглядываясь по сторонам, потом сунул руки в карманы и пошел в направлении дома. На улицах было довольно многолюдно, движение — оживленное. Но я сразу почувствовал за собой слежку. Не прошло и пяти минут, как рядом притормозил черный микроавтобус, отъехала в сторону дверь.
— Садись, Ян, — произнес незнакомый женский голос.
Я остановился, глянул вокруг и скользнул в салон. Сел на обтянутое кожей кресло. Напротив сидели двое. Женщина, довольно молодая, худощавая брюнетка с собранными в хвост волосами, и примерно того же возраста мужчина, хотя уже седой. Оба были в деловых костюмах. Она в синем. Он в сером, в мелкую, едва заметную черную полоску. Что-то не похожи на моих сотрудников, предпочитающих строгий черный.
— Доброе утро, Ян, — сказала она, сперва внимательно оглядев меня.
Я поморщился в ответ и стянул с головы цветастую вязаную шапочку, которую меня заставила надеть медсестра. Оба воззрились на повязку на моей голове, хотя не похоже на чтобы они были удивлены открывшемуся.
— Что произошло, Ян? — потребовала она.
— Мне проломили голову, — отозвался я. — Так что я не совсем в курсе…
— Доминик и Петр мертвы.
— Я знаю, — прошептал я.
— Что?! — Мужчина уставил на меня злой взгляд. — Почему ты тогда жив?
— Я не знаю.
— Это выглядит очень подозрительно.
Я глянул на них с непониманием.

— Это выглядит очень подозрительно.
Я глянул на них с непониманием.
— Вы, кстати, не представились, — заметил я.
— Это Томаш. Я — Диана.
— Отличное имя для охотницы, — я чуть кивнул ей.
— Они никогда не пытались переманить тебя на свою сторону? — продолжил расспросы Томаш.
— Нет.
— Но у тебя был повод…
— Какой?
Они с некоторым недоумением переглянулись.
— Ты сам мог убить Доминика и Петра, — предположила Диана.
— Доминик и Петр воспитали меня.
— Доминик и Петр убили твою мать, Ян…
Я зло усмехнулся и склонился к ней.
— Мою мать? — процедил я сквозь зубы. — Моя мать устраивала оргии, запирала меня на это время в чулан и несколько раз забывала о моем существовании. Я чуть не подох с голоду. Доминик и Петр были моими избавителями. Не смей больше говорить, что я убил их.
— Но они слишком доверяли тебе, во всем полагались на тебя. Что произошло в то утро, Ян?
Я нахмурился.
— Мне обязательно сейчас отвечать? Я могу предоставить совету отчет, как всегда это делал.
— Сейчас несколько иная ситуация — погибли охотники. Чем скорее мы получим сведения, тем быстрее…
— У меня нет ничего, что ускорит дело. Будь у меня что-то, я позвонил бы из больницы.
— Почему ты не позвонил и не сказал, где ты?
— А вы не знали, да? Кто тогда эти типы, что торчали в коридоре и постоянно справлялись у доктора о моем здоровье? Разве не совет поместил меня в больницу?
Они поджали губы.
— Ближайшее совещание состоится завтра утром. Ты будешь?
— Разумеется.
Охотница смотрела на меня.
— Поскольку Доминик и Петр мертвы, а нас назначили твоими кураторами, нам придется общаться чаще. И, значит, мне и Томашу надо больше узнать о тебе.
— Обо мне все написано в моем деле, — я понимал, что она, пожалуй, больше остальных жаждет узнать, что стало с ее предшественниками.
— Кое о чем там не упоминается. Кто был твой отец?
— Понятия не имею.
Она показала мне светящееся зеленоватым светом колечко.
— Знаешь, что это? Это маячок на вампиров. И он среагировал на тебя.
Я рассмеялся, ударил по кнопке на двери. Темное тонированное стекло сползло вниз, в салон ворвался уличный шум, в лицо ударили солнечные лучи.
— Да у вас уже паранойя начинается. Где ты взяла эту дешевку?
— Это Марьяны, ведьмы — изготовительницы оберегов… Ее изделия не врут…
— Разумеется, — я щелкнул по камушку ногтем, и тот перестал светиться, — учитывая радиус действия двадцать метров.
— Я слышала, что ты всегда был слишком верток, Ян. Таким качеством обладают…
— Ты поэтому спрашивала, кто мой отец? Нет, он даже не ведьмак, он обычный человек.

Я не знаю, кто он, но знаю, чья кровь течет во мне… А ты, выходит, занимаешься охотой за кровососами. То-то мы не пересекались.
— Может быть, тебе везло до этого? — Ее глаза сузились.
Камушек опять вспыхнул зеленым на миг. Но она не заметила. Тут я кое-что вспомнил, скрестил руки на груди и довольно чувствительно надавил на внутренний карман. Кто-то протестующе стал скрести лапками, слегка придушенный. Я ослабил давление.
— Если сомневаешься — заглядывай ко мне вечером. Остановите.
Машина замерла, я вышел, хлопнув в раздражении несколько сильнее, чем следовало. Нет, черта с два меня выведут из себя.
Меня почти довезли до дома. Я поглядел вслед черному микроавтобусу и передумал идти домой, решив прежде кое-куда заглянуть.
Я углубился в старый пражский квартал, настоящий лабиринт узких, кривых улочек. Здесь было довольно-таки безлюдно. Проторенные туристами пути, их оживленный шум остались далеко позади. Я миновал крошечную площадь с фонтанчиком, прошел в арку между стенами домов, сделал еще пару поворотов и оказался в тупичке, оканчивающемся дубовой, выкрашенной в синий дверью. За стеклянным окошком двери висела табличка, что лавка открыта. Но с утра здесь обычно никого не бывало. Тихо звякнул колокольчик. Девушка оторвалась от записей в тетради учета. Она побледнела и застыла, не сводя с меня взгляда.
— Доброе утро, Марьяна. — Я оглядывал лавочку.
На полках в стеклянных банках стояли различные чаи и травяные сборы для ванн, кусочки минералов, а также камни-амулеты для знаков гороскопа. То, что может приобрести обычный покупатель. Все остальное, исключительно для посвященных, хранилось в другой комнатке, куда доступ имела только владелица лавки.
— Что тебе нужно, Янош?
— А как ты думаешь? — полюбопытствовал я, взял с полки банку с чаем, открыл крышку и вдохнул терпкий и горький аромат.
— Я нахожусь под защитой совета… — дрожащим голосом заметила она.
Я глянул на нее и рассмеялся, словно услышал нелепицу, а потом добавил серьезно:
— Благодаря моим рекомендациям и поручительству. Ладно, я по другому делу заглянул…
Я поставил банку на место, опустил взгляд на витрину, где на черном бархате лежали всякие побрякушки, и постучал пальцем по стеклу над знакомым кольцом. Камушек слабо засветился зеленым.
— Что это? — полюбопытствовал я. — Да еще и в открытой продаже.
— Кольцо не продается, — едва слышно произнесла она. — Это оберег от вампиров…
— И кто из нас двоих? — поинтересовался я. — Так что это такое на самом деле, Марьяна?
— Ты знаешь…
— Каким образом ты смогла его изготовить?
— Помнишь, тогда тебя прилично зацепили — я сохранила окровавленные бинты…
— Ну и какого черта ты это сделала?
Она молчала.
— Знаешь поговорку? Если ты решилась взяться за месть, выкопай сразу две могилы… одну для себя.
— Что ж ты тогда о своей жизни не беспокоишься? — с вызовом заметила она.
— А с чего ты взяла, что я кому-то мщу? Мне и мстить-то некому… — Она уставилась на меня с изумлением. — И у кого теперь есть эти колечки?
— Я сделала обновление для основного состава совета…
— Это все? Или, может, ты еще до чего-нибудь додумалась?
— Нет — я едва наскребла на десяток перстней.

— И у кого теперь есть эти колечки?
— Я сделала обновление для основного состава совета…
— Это все? Или, может, ты еще до чего-нибудь додумалась?
— Нет — я едва наскребла на десяток перстней.
— Это, надо полагать, последний?
Она открыла витрину, положила мне на ладонь колечко. Камушек тут же перестал светиться. Я разглядел на внутренней стороне ободка крошечный вензель Д.
— Они еще и именные… Если этот предназначался Доминику, то где кольцо Петра?
Марьяна вынула точно такое же кольцо из кармана. Я положил оба кольца в портмоне к монеткам.
— Если еще раз выкинешь что-нибудь подобное… Между тобой и мной — нет никого, кто бы мог помешать, тем более из совета.
Я толкнул дверь лавки.
— Неблагодарный ублюдок!
Я остановился, прикрыл дверь и вернулся. Девушка попятилась.
— Ты кому-нибудь еще хочешь отомстить, кроме меня?
Она молчала. Я резко шагнул к ней, схватил за горло и прижал к стене.
— Я предупреждал насчет твоих друзей? — прошипел я зло. — Предупреждал?! Какого черта они оказались не в то время не в том месте?!
Она всхлипнула, закрыла глаза, и слезы побежали по ее бледным щекам. Я выпустил девушку и было отступил, но теперь она вцепилась в меня, уткнувшись лицом в плечо и рыдая. Я процедил проклятие, уже мягко прижал к себе и успокаивающе провел по ее черным густым волосам. Наконец она немного успокоилась, подняла ко мне заплаканное лицо.
— Зачем, Янош? Зачем ты это делаешь?
— Я…
Мы не успели опомниться, как нас потянуло друг к другу, наши губы встретились. Но спустя пару долгих минут она меня оттолкнула.
— Уходи сейчас же, — выдавила она. — Это все полнолуние…
И отерла губы рукавом.
— Извини… — Я развернулся и вышел вон.
3. Полнолуние
Первым делом, придя домой, я снял и встряхнул пальто. Послышался возмущенный писк, и из него кубарем вывалился на пол чертенок.
— Мог бы повежливее, Янош, — произнес он своим глумливым голоском и заскочил на диван.
— Да неужели? — Я сцапал его за шкирку и потащил в ванну.
— Нет, Янош, только не мыться! — завопил чертяка.
— Чтобы у меня опять вся квартира псиной провоняла?
Я заткнул в раковине слив, раскрыл на всю мощь кран и ливанул под водяную струю приличную порцию шампуня. Потом, засомневавшись, высыпал туда же полпачки стирального порошка и утопил в пене вопящего черта. Я бы и в стиралку мог без зазрения совести его запихнуть, если бы не был уверен, что тот без труда оттуда смоется. А так я его хоть за загривок крепко держал. Всласть поизмывавшись над чертом, я прополоскал его, замотал в полотенце для рук и поставил на закрытую крышку унитаза. С обвисших его острых ушей текла вода, шерсть слиплась, и он стал казаться совсем маленьким, тоненьким, хрупким существом. Но я знал, насколько все это обманчиво. Сам он морщил мордочку, чихал, фыркал и сморкался в край полотенца. Под копытцами натекла лужица, в которой плавала кисточка хвоста. Я вгляделся в цвет подсыхающего меха. Он становился ржаво-рыжим.
— Я думал, ты Черныш, — заметил я.

— Я думал, ты Черныш, — заметил я.
— Он остался у Элишки, — насупился чертик. — За то время, как мы жили с тобой, мог бы научиться нас различать.
— Больно надо. Давай, хорош сопли пускать.
— Да, хозяин, — Рыжик с некоторым неудовольствием расстался с полотенцем, отряхнулся, как собака, разбрызгивая остатки влаги, и весь взъерошенный запрыгнул мне на плечо.
— Так кто из вас двоих таскал протухшее крыло вампира и уверял, что это жизненно необходимый талисман? — поинтересовался я, направляясь на кухню.
— Боюсь, мы оба. Но ты путаешь, хозяин. Это была еда, а не…
— Как мило.
— Но мы ведь выкинули его.
— Еще бы.
— Еще бы не выкинули, — подхватил Рыжик и гнусно захихикал: — Ты подумал, что из-за этого крыла мерцало кольцо у охотницы?
— Да, припомнил ваш «талисман». — Я за шкирку перетащил черта с плеча на стол, достал бутылку вина, бокал и сувенирный наперсток с гербом города.
— Мне можно и побольше, а тебе, хозяин, доктор категорически не рекомендовал.
— А тебе с твоим братцем не вредно иногда вовремя заткнуться. — Я отвесил ему щелбан.
Я выпил полный бокал вина, накапав и Рыжику в наперсток, и принялся готовить себе обед.
— Если бы ты остался там, тебе не пришлось бы этим заниматься, — заметил Рыжик, вылизывая последние капли из наперстка. — Пока я жил у них, запомнил несколько рецептов старухи, так что, если ты пожелаешь, хозяин, чего-нибудь более…
Он принюхался, мигом перескочил на плиту, суя свой нос прямо в сковородку. Я ткнул ему в пузо вилкой.
— Всегда хотел узнать, каков на вкус поджаренный черт. Брысь, пока там не оказалась твоя шерсть.
— Колбаски! — У него разве что слюнки не текли. — Пахнут ничуть не хуже, чем у старухи.
Он вернулся на стол, облизнувшись и показав мелкие, острые, как иглы, зубы, и вздохнул.
— Чернышу лучше — его там накормят всякой вкуснятиной.
— Тараканами, что ли? Или молью с ее старой шубы?
— Фу, — Рыжик скривился. — Моль на вкус ничем не лучше пыли, а вот таррр…
Я сунул ему под нос блюдечко с нарезанными кружками поджаренной колбасы. И чертик наконец умолк. После обеда мне жутко захотелось спать, как обычно бывает в день полной луны. Я бросил посуду в посудомойку, добрел до спальни и, задернув шторы на окнах, в которых ярко сияло полуденное солнце, не раздеваясь, упал на постель.
Разбудило меня постукивание по оконному стеклу. Комната тонула в темноте. А за портьерами виднелись две размытые тени, которые и производили шум. Рыжик, который спал у меня под боком, буквально свернув уши в трубочку, с недовольным бухтением полез под подушку, но я выволок его оттуда за хвост. Подошел к окну с безвольно болтающимся, словно марионетка, полусонным чертом, чуть отдернул штору и увидел Элишку. Она что-то заговорила, но до меня не долетело ни звука, пока я не распахнул окно. И тут же обе обнаженные девицы, облаченные только в лунный свет, метнулись внутрь и, дрожа от холода, прижались ко мне.
— Ну, наконец-то, Янош, — Элишка уткнулась лицом мне в шею, и я ощутил, какие у нее ледяные губы, нос и щеки.

— Вы зачем прилетели? — с неодобрением поинтересовался я. — Да еще в таком виде?
От обеих сильно пахло вином, но пока добирались до меня, они, похоже, успели протрезветь.
— Сегодня же полнолуние. — Постукивая зубами, Катерина прислушалась к какому-то визгу, открыла дамскую сумочку — единственное, что на ней было, — и оттуда выскочил лохматый комок.
— А этого вы зачем притащили?! — Я уже возмущался в полный голос. — Мне вполне хватает одного.
Я словил второго чертяку. Элишка между тем закрыла окно и нашла выключатель. Загорелся электрический свет. Сестры открыли рот от удивления.
— Ты здесь живешь, Янош?
Они принялись оглядывать все вокруг. Я жил в студии. Это была огромная комната примерно в сто квадратных метров, с высоким потолком, разделенная на несколько зон. Вся она была выполнена в стиле хай-тек в серо-стальных тонах. Ничего лишнего. В зоне спальни только кровать и встроенный в стену вещевой шкаф. Далее шла зона кабинета с небольшим столом, где стоял компьютер, и книжными шкафами. Следом — зона гостиной с диваном, парой кресел и низким стеклянным журнальным столиком. Кухня в том же стиле располагалась в отдельной комнате. Еще была ванная, выполненная в более теплых и светлых тонах.
— Не лучшая идея посетить меня сегодня, — заметил я и подтолкнул дрожащих девушек в сторону ванной комнаты. — Вам лучше принять горячий душ, а потом…
— Ты выпроваживаешь нас?! — возмутилась Элишка.
Ее холодные руки скользнули мне под рубашку, и я почувствовал легкий, но чувствительный укол ее когтей.
— Милая… — начал я, оказавшись беспомощным, потому что держал обоих чертенят за горло с риском удушить обоих, но чтобы они и слова не сказали.
— Ты ждешь сегодня женщину? — В глазах Элишки разгоралась ярость, и я ощутил более чувствительный укол.
— Что?! Конечно, нет. Но за моим домом следят, и вам далеко не безопасно здесь появляться и тем более оставаться.
Элишка смягчилась.
— Ты уже виделся с ними?
— Разумеется, а завтра мне надо быть с утра на совете…
Наконец мы добрались до ванной. Здесь они издали вопль восторга и взлетели чуть ли не до потолка.
— Я сказал — душ! — запоздало напомнил я, но обе уже опустились в светло-серую раковину джакузи и, раскрыв краны на полную мощность, принялись плескаться, открывая бутылочки с шампунем и мылом для ванн, нюхая содержимое и выливая под шипящие водяные струи. Конечно, разве после вида такой роскоши кто-нибудь из них обратил бы внимание на скромную душевую кабину по соседству. Смирившись с неизбежным и воспользовавшись тем, что обе сестры увлечены, я занялся чертями. Первым я отпустил задыхающегося Рыжика. Потом выстирал Черныша, как недавно его братца. Он долго выплевывал мыльную воду, прежде чем снова обрел дар речи.
— Я все понял, хозяин, — пропищал он едва слышно. — Считай, что мы проглотили языки.
— Вот и отлично. А теперь брысь на кухню.
Они исчезли. Я посмотрел на сестер, раздумывая, как бы все-таки отправить их обратно.
— Янош, иди к нам… — Элишка оказалась рядом, сорвала с меня рубашку и прижалась уже разгоряченным мокрым телом.
Я мгновенно позабыл о своих намерениях.

Я мгновенно позабыл о своих намерениях. В самый пик полнолуния контролировать себя практически невозможно, когда разум отказывает, смятый чувством жадного вожделения… Меня успели затащить в ванну, когда раздался дверной звонок.
— Ты кого-то ждешь? — К Элишке опять вернулась подозрительность.
— У меня всегда могут оказаться незваные гости, — заметил я, выбираясь из ванной.
— Это женщина. Я чувствую. — В глазах Элишки заплясала ярость.
— Будь внимательнее, дорогая, — поправил я. — С ней ее помощник. И мне было крайне неприятно общаться с ними сегодня утром.
Я обмотал бедра полотенцем. Сестрички примолкли, насторожившись.
— Охотники? Чего они хотят? — спросила Катерина.
— Вам лучше сидеть здесь и помалкивать.
Я плотно притворил за собой дверь в ванной и замер в прихожей перед входной дверью. В действительности мне еще никто не звонил, но кто-то явно стоял у меня на пороге. Небольшой индикатор предупреждал меня о гостях за несколько секунд до того, как они действительно бы нажали кнопку звонка. От визитеров меня отделяла только дубовая доска, и я прекрасно слышал, о чем они спорят.
— Это глупая затея, Диана, — говорил Томаш. — Я не позволю тебе зайти к нему одной. Я много слышал о нем…
— Не говори глупости, Том, он ничего не посмеет сделать.
— Разве я чем-то помешаю тебе? Ты слышала, что у ведьмаков сносит крышу в полнолуние? Что любая женщина…
— Я не любая женщина.
— А если твоя гипотеза о его крови оправдается — это уже вдвойне опасно.
Я неслышно повернул замок и так же незаметно отворил дверь. На площадке было темно — в цоколь была ввинчена дежурная перегоревшая лампочка. В прихожей тоже стоял полумрак.
— Вы собираетесь заходить или как? — полюбопытствовал я.
— Боже! — Диана отшатнулась, а Томаш подпрыгнул на месте.
— Прошу прощенья, — я включил в прихожей свет, чтобы получше разглядеть их перекошенные физиономии, и заметил: — Вы так громко спорили, что я вас даже из ванны услышал.
Впрочем, Диана очень быстро пришла в себя.
— Я зайду, а Томаш подождет внизу в машине, — и с этими словами прошла в квартиру.
Я оскалился в улыбке и захлопнул дверь перед носом явно несогласного Томаша. Диана между тем оглядывалась.
— И ты сегодня один, Ян? — поинтересовалась она.
— После того как меня тюкнули по голове, как-то не тянет к общению.
— Вот как? На тебе даже царапины не осталось. Я читала, что ты был несколько раз ранен. Самая серьезная рана была здесь, — она тронула шестое ребро снизу и слева, а я вздрогнул, словно от удара тока. — Пуля прошла всего в паре миллиметров от сердца. Но у тебя на память даже крошечного шрама не осталось…
— Я и без шрамов все прекрасно помню, — заметил я и отвел ее руку: — Тебе лучше этого не делать.
— А что будет? — притворно-наивно спросила она.
— Твой напарник тебе объяснил.
— Я слишком ненавижу всех, в ком течет колдовская кровь, чтобы на меня это подействовало.

— Я слишком ненавижу всех, в ком течет колдовская кровь, чтобы на меня это подействовало.
— Тогда не стоит проверять, верно? — Я отодвинулся от нее на один шаг. — Так чему обязан?
— Ты ведь сам сказал — заглядывай вечером.
Я несколько мгновений смотрел на нее.
— А, ну да, конечно. — Я скривился, хотя утром я вряд ли имел в виду именно сегодняшний вечер. — Может, хочешь выпить чего-нибудь? Чай, кофе или что-нибудь покрепче?
— Кофе по-венски, если тебя не затруднит.
Я указал ей на кресло и направился на кухню. На столе уже стояла банка с кофе, сахар, взбитые сливки и шоколадная стружка, а также пара чашек. А на электрической плите начинала закипать турка с водой. Черныш махнул мне лапкой и затворил за собой дверцу шкафчика. Я быстро приготовил кофе, вернулся в гостиную и, поставив поднос с двумя чашками на столик, сел на диван. Охотница проницательно глянула на меня и взяла чашечку.
— Любопытное у тебя жилье, Ян, — она отпила глоток. — Никогда бы не подумала…
— Почему?
— У вашего народа плохо со вкусом. Сколько я насмотрелась — убогие крошечные квартирки со старой мебелью, будто еще с «советского» периода, полные всякого хлама, грязные и неряшливые. Здесь все наоборот.
— Да? Наверное, мой папаша был дизайнером интерьеров, а не вампиром, как ты полагаешь. — Я криво усмехнулся и тоже сделал пару глотков кофе.
— Одно другому не мешает.
— Тебе лучше знать, я никогда не общался с вампирами.
— А как же тот памятный случай? — Она пересела с кресла на диван рядом со мной, и ее рука вновь коснулась кожи там, где ее когда-то пробила пуля. Пуля, выпущенная в темноте и неразберихе Петром, когда вместо ведьмовского притона мы оказались в вампирятнике.
Я напрягся — этот инцидент не упоминался в моем деле. Зато он оказался занесенным в секретный архив, доступ к которому был только у основного состава совета. Да кто она такая, черт побери, и что ей от меня надо?
— Ты, наверное, удивлен, но у меня есть доступ к засекреченным файлам, — угадала она мой немой вопрос. — А в Праге я недавно…
Ее пальцы продолжали мягко скользить по коже, и я начал потихоньку выходить из себя.
— Откуда же ты приехала?
— Из Рима.
— По соседству с Ватиканом полно вампиров? Никогда бы не подумал.
— До Рима я еще кое-где работала, но это конфиденциальная информация.
— У тебя в Праге особое задание?
— Меня сюда временно перевели, что-то вроде обмена опытом.
На это у меня даже слов не нашлось. Я поглядел на ее тонкие пальцы, продолжающие то ли ласкать меня, то ли… А ведь она так вполне улавливала мой пульс. Он, однако, был ровен, хотя, может, чуть учащеннее, чем следовало… Интересно, она этими хрупкими руками сама забивала кол в сердце вампира или это делал ее помощник?
— Твой чешский безупречен, — заметил я.
— Я здесь родилась, но потом семья иммигрировала. Правда, дома мы всегда общались на нем.
Черт, мы так и будем трепаться о ерунде? У меня в ванной — две ведьмы, а у этой стервы, несомненно, связь с Томашем, и он слышит все до последнего слова.

А может, и не только он. На какой-то миг я пожалел, что вывел Доминика и Петра из игры, — вот через кого без труда можно было достать любую информацию. Но это все бред — есть причина, и есть следствие. Вот это следствие как раз в виде охотницы сейчас и пытается из меня вытянуть невесть что… Я поставил пустую чашку на поднос и облизнул губы.
— Проверим? — спросил я.
— Что? — Она также поставила пустую чашечку.
— Насколько ты стойкая.
— А ты?
— Когда я отпущу тормоз, меня уже ничто не остановит.
— А если кто будет сопротивляться? — Ее глаза сузились.
— Такого не бывает. Это… хм… обоюдное желание.
— Очень сомневаюсь. Ты вызываешь во мне только отвращение. Ты что же — себя сдерживаешь? А по мне, так твоя аура на меня не действует.
Диана тоже была мне малоприятна, но полнолуние способно подавить разум… Я взял ее за пальцы, отведя от своей давно зажившей раны. Между нами было ничтожное расстояние, однако эффект был бы тот же самый, даже если бы она находилась от меня на другом конце комнаты. Я чуть расслабился, позволяя себя захватывать тому пьянящему, шальному и завораживающему, не знающему преграды лунному смерчу. Однако сейчас отдаться ему целиком было бы равноценно самоубийству. Охотницу внезапно охватил жар, окрасивший алым ее бледные щеки, глаза ее удивленно распахнулись, лихорадочно засверкав. Задыхаясь, не в силах вымолвить ни слова, со сломленным стоном, она попыталась прильнуть ко мне, но я не позволил. Она закрыла глаза, когда от переполнявших чувств у нее закружилась голова, и почти потеряла сознание. Я отпустил Диану и, метнувшись в коридор, успел распахнуть входную дверь, прежде чем примчавшийся Томаш стал бы ломиться в нее. В грудь мне уперлось дуло пистолета.
— Не глупи, ты ведь все слышал. Я ведь не идиот, чтобы очаровывать охотницу… — Он зло глянул на меня. — Она хотела урок по обмену опытом — она его получила.
— В этом ты прав, — он убрал оружие и прошел в квартиру.
Меня порадовал факт, что он мог трезво смотреть на вещи. Диана была в отключке.
— Ведь предупреждал ее. — Он нахмурился.
— Я тоже.
— А чего ты хотел? — Он сверлил меня взглядом.
— Ничего. Просто пытался понять, чего ей от меня надо. Завтра, на совете, я попрошу предоставить мне других кураторов. Надеюсь, у нее хватит ума не возражать?
— Надеюсь — сомневаюсь, что мы сработаемся.
«Тогда катитесь отсюда к черту!» — мысленно выругался я. Но Томаш и без моей помощи решил убраться. Бережно взял охотницу на руки и вынес вон. Я с облегчением закрыл за ними дверь. Когда я зашел в ванну, Элишка, злая и испуганная одновременно, бросилась на меня с когтями. Наверное, от ярости желала исцарапать мне лицо. Но я остановился в дверях, чуть покачнувшись от перенесенного напряжения, и без сил прислонился к холодному серо-синему кафелю. Все ее бешенство мигом исчезло — она прижалась ко мне, нежно ласкаясь и целуя. Я с благодарностью ответил ей тем же. Только любовь могла вернуть мне равновесие. Я целовал жаркие губы и всей душой ненавидел полнолуние, которое каждый месяц делало нас такими уязвимыми и беспомощными.
4. Совет
Где-то к концу ночи я проснулся. Справа от меня лежала Элишка, слева — Катерина.

Справа от меня лежала Элишка, слева — Катерина. Я подумал, почему Элишка ревновала меня к кому угодно, только не к своей сестре? Осторожно высвободился из их объятий, чтобы никого не разбудить, и удалился в ту комнату, которую они не видели. Там включил ноутбук и около получаса искал нужную информацию. Потом я улегся на узком, но вполне удобном диванчике и уснул.
— Янош? — тихо позвала меня Элишка.
Я ей что-то вопросительно промычал сквозь дрему. Похоже, я не притворил плотно потайную дверь, и Элишка отыскала меня.
— Тебе плохо с на… со мной? — спросила она встревоженно.
— Нет, что ты, мне только надо было кое-что проверить по работе…
— К дьяволу твою работу! — тихо выругалась Элишка, забираясь ко мне под одеяло, и засмеялась: — Ты едва помещаешься на постели, но здесь уютнее, чем там. Тебе не тяжело?
— Нет, спи, — я легко приобнял ее.
Она расслабленно вздохнула, устроив голову у меня на груди.
— Янош, у тебя отвратительный будильник! — на этот раз меня разбудил голос Катерины.
Я разлепил глаза и увидел, как она поставила тикающую коробочку на стол. На циферблате было шесть утра.
— Вам что, в спальне показалось тесно? — полюбопытствовала она, и я заглянул в ее смеющиеся глаза.
— Трудно сказать… — Я уклонился от ответа.
На мне шевельнулась, просыпаясь, Элишка. Она хмуро глянула на сестру. Вот оно — утреннее любовное похмелье.
— Может, сделаешь завтрак? — полюбопытствовал я сквозь зевок. — Раз ты уже встала.
— Если найду на твоей кухне что-нибудь съедобное…
Она удалилась. Элишка соскользнула с меня, отправившись следом, и я размял затекшее тело. Я направился в душ, следом в спальню, где оделся. Потом зашел на кухню. Элишка, все такая же хмурая, сидела на стуле, завернувшись в простыню. Катерина, по-прежнему нагая, как раз заканчивала приготовление завтрака. Черти, облюбовав подоконник, уже что-то сосредоточенно грызли. А за окном поднимался такой же, как вчера, холодный, солнечный рассвет.
Сестры глянули на меня и невольно вздрогнули. На мне был дорогой черный костюм, белая рубашка. Правда, в отличие от всего нашего совета я не носил галстук.
— Тебе хорошо платят за твою работу, Янош, — заметила Катерина. — Даже Марек, имея собственный бизнес, не мог позволить себе столь дорогие вещи и… квартиру в самом центре города.
— У него работа не связана с риском для жизни, — сдержанно заметил я. — Ты что же — считаешь, что я занимаюсь этим из-за денег?
— Из-за чего же? Ты нам так и не сказал.
— Мне хватает совета, перед которым я постоянно отчитываюсь.
— Вот как? Ты собираешься оставить все как есть? Мне казалось…
— Катерина! — предупреждающе оборвала ее Элишка, и это было первое слово, которое она произнесла за утро.
— Тогда я ничего не понимаю. Что за двойная игра?
— Разве?
— Что будет, если они обнаружат нас здесь?
— Вам придется плохо.
— А с тобой?
— Ты не о том беспокоишься, — отрезал я, допил кофе и поднялся.

— Вам надо переждать здесь до темноты. Вечером я провожу вас.
— Янош, — Элишка взволнованно подскочила следом.
Я обнял ее и быстро поцеловал.
— Будьте хорошими девочками…
Я вошел в здание совета, однако комната, в которой работали Доминик, Петр и я, оказалась опечатанной. Я понял, что предстоит долгое и нудное разбирательство. До начала совета оставалось минут пять, и я решил, что вряд ли стоит опаздывать. Я уже хотел войти в зал, когда меня окликнул Томаш.
— Можно тебя на минутку? Думаю, лучше предупредить — Диана не собирается оставлять кураторство.
— Спасибо, — сдержанно поблагодарил я. — Я постараюсь, чтобы этого не случилось…
«…любым способом». И вошел в зал. За овальным столом сидело уже человек пять. Руководитель пражской группы Матиаш стоял в сторонке и разговаривал со своим помощником Карлом. Заметив, сперва он окинул меня быстрым, внимательным взглядом, но потом протянул руку для пожатия.
— Доброе утро, Ян. Рад, что ты поправился.
— Спасибо, что позаботились об этом, — я ответил на рукопожатие.
— Ты уже понимаешь — будет расследование.
— Да, конечно.
Это был обмен всего лишь дежурными фразами. Матиаш вряд ли полностью поддерживал идею Доминика и Петра подключить меня к работе. Однако, когда оценил ее эффективность, он даже ввел меня в совет, чтобы я мог консультировать остальных. Вместе с тем он заставлял и меня, и Доминика, и Петра писать подробнейшие отчеты, чего не требовал от остальных, и всегда с особой скрупулезностью изучал их. Его отношение ко мне было вполне терпимое со смесью профессионального уважения. Но вряд ли он мне стопроцентно доверял. Остальные испытывали примерно то же самое. И, пожалуй, только Доминик с Петром симпатизировали мне.
Я занял свое место. Остальные, взяв пример с Матиаша, поприветствовали меня. Диана, которая делала вид, что занята какими-то пометками в ежедневнике, оторвалась на миг и сдержанно поздоровалась. Я ответил тем же. Вошел Томаш и сел рядом с Дианой. Пустовало еще одно кресло. Матиаш глянул на часы. Начал он как обычно с того, что объявил план предстоящих обсуждений, предложив решить мелкие вопросы, а самый сложный — Доминика и Петра — оставить на конец, так как не знал, сколько времени займет разбирательство. Никто не возражал. Мы около получаса спокойно обсуждали наши обычные проблемы, пока не вошел опоздавший Штэпан. Остановился в дверях и уставился на меня. В глазах его разгорелось изумление с яростным возмущением.
— Он что здесь делает, Матиаш?!
— Сохраняй спокойствие, Штэпан, — сдержанно ответил тот. — Назначено расследование. Никто не должен обвинять Яна, пока ничего не выяснено. Считайте это моим распоряжением.
Штэпан нахмурился, сделал шаг и замер в нерешительности. Единственное свободное кресло находилось рядом со мной, а места Доминика и Петра занимали мои новые кураторы. Я встретился с ним взглядом, и, он взяв себя в руки, сел рядом.
— Нам надо поговорить, Ян, — шепнул он.
— Когда?
— После совета.
— Хорошо.
Инцидент не произвел на меня ни малейшего впечатления. Я думал, что все окажется гораздо хуже. Мы вернулись к обсуждению. Когда все мелкие вопросы были решены, Матиаш перешел к главному:
— Итак, повторюсь для Яна и его новых кураторов.

Мы вернулись к обсуждению. Когда все мелкие вопросы были решены, Матиаш перешел к главному:
— Итак, повторюсь для Яна и его новых кураторов. Все, что у нас есть, — это видеозапись, образцы крови и яда.
Я удивленно посмотрел на Матиаша.
— Что за видеозапись? — спросил я.
— Марек Йиржи, муж одной из проживающих в той квартире ведьм, решил последить за женой и обратился в детективное агентство. Они установили три камеры в квартире и повесили «жучок» на ее дамскую сумочку. Однако все записи обрываются именно в момент, когда… погибают Доминик и Петр. Точно в это же время ломается и «жучок».
— Черт, — тихо выругался я. — Выходит…
— На пленке нет того, кто ударил тебя по голове. Позже мы обнаружили, что был обрезан кабель передатчика, связанный со всеми тремя камерами, который находился в спальне. Отсюда можно сделать вывод, что действовали несколько лиц, минимум двое. Один перерезал кабель, другой совершил нападение на тебя…
— Почему тогда Ян не почувствовал нападавшего? — перебил Матиаша Штэпан. — Петр говорил, будто у нашего подопечного глаза на затылке.
— Могу предположить, что действие яда понизило чувствительность, но не возымело нужного действия, из-за чего им пришлось ударить его, — Матиаш не спускал с меня глаз.
— Все, что я помню, — это как умерли Доминик и Петр, — тихо произнес я.
— Ты не чувствовал действия яда?
Я покачал головой.
— Кажется, нет. Вы установили, что это была за дрянь?
— Да, мы взяли образец из твоей крови, — отозвался Карл, который специализировался на медицине. — Яд с быстрым нервно-паралитическим действием. Смерть наступает в течение двух-трех минут от остановки сердца. До конца не распался, благодаря чему удалось установить, что это было за вещество. Возможно, он не распался из-за того, что попал не в кровь человека, и, вероятно, из-за этого же не оказал обычного влияния.
— Когда вы поняли, что что-то идет не так? — поинтересовалась Диана.
— Через десять минут после предполагаемого времени окончания операции. Мы попытались выйти на связь, поскольку Петр обычно всегда сразу сообщал, — сказал Матиаш. — Он не ответил. На место прибыли спустя еще десять минут.
— Итого, минимум двадцать минут, — подсчитала охотница. — За это время…
— Это очень быстро, поскольку нам пришлось ехать на другой конец города, — заметил Карл. — Кроме того, там уже были врачи «Скорой», которых вызвал Доминик для Марека Йиржи.
Диана и Томаш недоуменно переглянулись.
— Хотите сказать, что во время операции в доме находился человек?
— Он как раз должен был уйти на работу, а мальчишка в школу, — ответил я.
— Господи, — выдохнул Томаш. — Вы собирались убивать ведьм в присутствии ребенка?
Матиаш прокашлялся.
— Видишь ли, Том, не знаю, как у вас, но в нашем ведомстве принято проверять у детей кровь — люди они или нет… — и добавил с некоторым недоумением: — Разве вы по своей работе не знаете?
— С нашей все понятно, — отозвалась вместо Томаша Диана.

— Если в семье один кровопийца, то и все остальные заражены.
— Я думал, у вас несколько иная ситуация, — добавил Томаш и глянул в мою сторону.
— Ян — это исключение. Единственное исключение, — подчеркнул Матиаш.
— Так что же было дальше? — спросила Диана.
— А дальше началась какая-то чертовщина, — Карл поморщился. — Врачи «Скорой» обнаружили на кухне Яна в луже крови… То есть минимум они должны были обнаружить там четыре трупа. Но ни тел ведьм, ни тел охотников там не было. Также исчезла оставшаяся в живых младшая ведьма. Медики попытались оказать Яну первую помощь. Кроме того, они вызвали полицию, которая умудрилась прибыть на место на две минуты раньше нас… А теперь самое важное. «Скорая» зафиксировала время прибытия по вызову. В итоге между оборвавшейся видеозаписью и обнаружением Яна мы имеем около пяти минут. Но и это не все. «Скорая» прибыла через семь минут после поступления вызова. Если восстанавливать хронологию. Вызов в «Скорую» был в 7.30. В 7.35 обрывается видеозапись. В 7.37 «Скорая» прибывает на место.
В зале повисло молчание. Из рассказа Карла вырисовывалась картина, что четыре трупа надо было как-то спустить вниз с пятого этажа дома, лишенного лифта, причем за две минуты, так как иначе бы произошло столкновение с врачами, пока я не сказал:
— Никто не обратил внимание, что за моей спиной было окно?
Карл покраснел до ушей. Он почему-то всегда стыдился своих недочетов.
— Проклятье, мы это как-то упустили. Значит, мы уже знаем, чьих это рук дело.
— Вы сомневались? — Я нахмурился. — Уж человек никогда бы…
— Выходит, ведьму ты мог не почувствовать? — спросил Штэпан.
— До сих пор такого не бывало, — мрачно признал я.
— Постойте-ка, — Диана обратилась ко мне. — Можно узнать, почему ты не убил ту ведьму сразу.
— Мне нужны были сведения. Мы часто так делали — оставляли самую слабую.
— И потом добивали?
— Было только одно исключение, и ты о ней знаешь.
Диана с недоумением смотрела на меня.
— Я говорю о Марьяне.
— Уже два исключения в вашем ведомстве, Матиаш, — заметила она.
— Марьяна всего лишь доставляет нам сведения. Если ведьмы знают, что Ян работает на нас, то ничего не подозревают насчет Марьяны.
— Вы уверены? Она надежна?
— Более чем. Думаю, в этом деле она нам особенно пригодится, — сказал Матиаш, глядя на меня.
Я согласно кивнул.
— Значит, Марьяной займутся… — Матиаш перевел взгляд с меня на Диану с Томашем.
— Еще один важный вопрос, Матиаш, — оборвал я его и жестко выговорил: — Я прошу назначить мне других кураторов.
На лице Матиаша отразилось удивление, он вновь глянул на новеньких.
— Основания?
— Мы немного не сошлись во взглядах, — произнесла Диана. — Но думаю, мы поладим… в дальнейшем.
— Это исключено. Во-первых, я не смогу работать с человеком, который даже не пытается скрыть свою ненависть.

— Но думаю, мы поладим… в дальнейшем.
— Это исключено. Во-первых, я не смогу работать с человеком, который даже не пытается скрыть свою ненависть. Во-вторых, пани Диана имела неосторожность посетить меня сегодня ночью.
Краска залила лицо охотницы.
— Штэпан?
— Хорошо, Матиаш.
— Ян, отчет, — напомнил Матиаш, поднимаясь и убирая бумаги в папку.
Диана хлопнула глазами, еще не осознав, что кураторство уже переопределено. Зал быстро пустел.
— Но…
— Зная об опасности, вы тем не менее пошли к ведьмаку в полнолуние, — отрезал Матиаш.
— Но ничего не было!
— Вы слушали меня? — Матиаш смерил ее взглядом. — Меня не интересуют подробности и последствия в данном случае. Работники, которые знают цену опасности и тем не менее пренебрегают риском, здесь долго не задерживаются. И вовсе не потому, что я их увольняю. Хорошо, если, совершив еще раз подобную ошибку, вы останетесь живы. Мне представлялось, что охотники за вампирами должны быть более осторожны с нелюдями…
Матиаш проводил меня и Штэпана взглядом, оставшись в зале с Дианой и Томашем.
— А что насчет кабинета? — спохватился я.
— Решите со Штэпаном, кто из вас к кому переедет, — Матиаш вышел вслед за нами, но Диана вновь удержала его, на этот раз вцепившись в локоть.
— Ваша комната была побольше, — заметил Штэпан, когда мы спустились на этаж ниже. — Но… не могу поверить, что их больше нет.
Мы остановились перед опечатанным кабинетом. Потом я сорвал печать и вошел внутрь. Раскрыл жалюзи на окнах, и комнату затопило солнце.
— Ты прав, слишком много воспоминаний, — заметил я. — Но стоит ли от них отказываться?
Штэпан взял со стола Петра рамку с фотографией, где мы трое были на отдыхе в Карловых Варах, и перевел взгляд на меня.
— Ты действительно решил, что я мог бы лишить их жизни?
— Наверное, меня затронуло это больше, чем остальных. Отчаяние и непонимание творят странные вещи… Сколько лет тебе было, когда они взяли тебя к себе? Пять?
— Да.
— Лучше пойдем ко мне. Здесь я не смогу работать, — Штэпан покачал головой.
Я кивнул, достал пару коробок из-под бумаги, в которые забросил все свои вещи. Штэпан взял одну коробку, я — другую, водрузив на нее свой рабочий ноутбук. Так мы перебрались к нему. Кабинет его был поменьше. Я расположился за пустым столом — уже больше года как погиб напарник Штэпана. С тех пор Штэпан предпочитал работать в одиночку, несмотря на недовольство Матиаша. Когда я устроился, мой новый куратор достал из стола бутылку, пару стаканов и плеснул коньяка. Слова тут были не нужны, и мы молча выпили. После чего я занялся своим отчетом. Через час я уже положил десять печатных листов на стол Матиаша.
— Знаешь, Ян, — заметил он, бегло просмотрев их. — Мне иногда кажется, что в любой женщине есть что-то от ведьмы.
На это я совершенно искренне рассмеялся.
— Ты так не считаешь, да? Что ж, ты меня успокоил.
— Откуда она взялась?
— Свалилась как снег на голову позавчерашним вечером.

Оба прибыли из Лос-Анджелеса. Пока европейская группа работает как независимая, но Америка пытается лезть в чужие дела, как будто у них там своих проблем не хватает, — с неодобрением поделился Матиаш.
— Вот как? Большая политика проникает и в нашу организацию?
— Очень не хотелось бы, но почему-то мне кажется, что это неизбежно, — Матиаш открыл отчет на третьей странице. — Диана выдвинула, как ей показалось, весьма правильную версию. Якобы ты не убил последнюю ведьму, потому что знал ее и был с ней близок.
— Я написал об этом как раз на третьей странице, — заметил я.
— Значит, вы познакомились в прошлое полнолуние и больше не виделись, — Матиаш покивал головой. — Я так и сказал нашей неугомонной новенькой, что подобные связи для тебя обычное дело, Ян. А также то, что после этого бывает… Ты знаешь, что ты наш лучший охотник?
— В смысле?
Матиаш прямо посмотрел на меня.
— Ты наш лучший охотник, — повторил он. — Из нашей старой команды дольше всех продержались Доминик, Петр, я, Карл, Штэпан и ты… Остальной состав последние пять лет менялся каждые полгода. Теперь нас и вовсе осталось четверо.
— Но я полноценно работаю здесь только семь лет.
— Не преуменьшай своих заслуг. Я занимаюсь этим уже больше тридцати лет, десять из которых руковожу группой. Факты остаются фактами. Тебя это обескуражило?
— Скорее удивило, — я присел в кресло, понимая, что разговор затягивается.
— Извини, я тебя задерживаю, — спохватился Матиаш. — Тебе надо срочно заняться Марьяной. Ты уверен, что она надежна?
— Разумеется, нет.
— Хорошо, что ты решил не разубеждать меня на совете, — Матиаш сделал жест, что я могу идти. — Будь поосторожнее.
— Само собой.
— Тем не менее я не хочу вновь двое суток дежурить в реанимации, а потом еще доказывать любознательному доктору, какого черта ты очухался, почему в твой проломленный череп ему не пришлось вставлять металлическую пластину и почему ты, в конце концов, спустя восемь дней можешь спокойно идти домой.
— Так и быть, передам кому надо, чтобы в следующий раз они меня укокошили окончательно, — я на миг замер на пороге.
— И береги Штэпана! Он несколько не в себе после случившегося.
— Он уже в норме, — заверил я и закрыл дверь его кабинета.
5. Колдовской лес
Уже подходя к лавке Марьяны, я понял, что ведьмы там нет, так же как и в ее квартирке, которая располагалась на втором этаже как раз над лавкой. Я подошел ближе. За дверным окошком висела табличка «Закрыто». Я огляделся, принюхиваясь, но запах ушедшей Марьяны давно развеялся, не оставив и следа. Похоже, со вчерашнего дня она здесь не появлялась. Впрочем, принимая во внимание полнолунную ночь, ее могло занести куда угодно. Я, однако, почувствовал легкое раздражение. Достал мобильный и набрал ее номер. С первого раза я не дозвонился. Но во второй мне повезло.
— Ты где? — с ходу спросил я.
— Не могу сейчас говорить, — отозвалась она не менее раздраженно. — Я не в Праге.
— Нам нужно встретиться. Когда сможешь?
— Это срочно?
— Это в твоих интересах.

— Только завтрашним утром, — раздражение в ее голосе уступило тревоге.
— У тебя в лавке в десять. И не появляйся здесь раньше. — Я нажал отбой и, тут же набрав номер Матиаша, сообщил ему, что Марьяны след простыл.
— Что ж, делать нечего, придется ждать, — ответил он.
Я вышел из лабиринта улочек и присел на скамье в одном из скверов. Легкий морозец чуть пощипывал кожу. Где-то совсем рядом, на староместских курантах, отбивая полдень, Смерть ударяла в колокол…
Пару лет назад мы попали в переплет. В одно из полнолуний я познакомился с Марьяной. Как многие из ведьм, она прекрасно разбиралась в травах и снадобьях. Именно этим она и жила. Но нам и в голову не могло прийти, что ее услуги понадобятся семье вампиров. Когда мы выследили ее и проникли в дом, нас ждал пренеприятный сюрприз. Не будь меня, никогда не имевшие дела с вампирами Доминик и Петр погибли бы за минуту. На меня, шедшего впереди, напали первым. Кто-то пытался вцепиться мне в горло, но я вывернулся и сломал нападавшему шею. Запах тлена уже не вызывал сомнения, куда мы попали. Следующего я отшвырнул прочь, а вместе с третьим подлетел под потолок и насадил на торчащий там крюк, сорвав напрочь люстру. После этого они поняли, с кем столкнулись, и спешно ретировались. Петр же в наступившей тьме в панике принялся палить из пистолета. Когда Доминик нашел другой источник света и зажег слабенькое бра, они увидели меня на полу с пулевым ранением в груди. Марьяна, забившаяся в угол, узнала меня и через миг, рыдая, уже доставала бинты, пытаясь остановить кровь. И лишь когда закончила врачевать, она заметила моих напарников и осознала, что мы здесь делаем… Доминик поднес к ее голове пистолет, а она сидела, боясь шелохнуться, и лишь слезы текли из глаз. А потом Доминик заметил, что я в сознании.
— Ян?
У меня лишь хватило сил чуть повернуть голову, говоря «нет». И уже отключаясь, я услышал бухнувшегося рядом Петра.
— Господи, Ян, — шептал он. — Мальчик мой, я не хотел…
Пуля прошла навылет, не задев ни один из важных органов. Через три дня я положил отчет на стол Матиаша, в конце которого излагал свое прошение. Матиаш нахмурился, побуравил меня взглядом.
— Под твою личную ответственность, — согласился он. — Если она примет твое предложение, с этого дня ни один человек не должен пострадать от ее снадобий. Разъясни ей это.
После этого я зашел к Марьяне, запертой в нашей тюрьме. Я посмотрел на ее бледное, изможденное бессонницей и внутренним напряжением лицо и, не сказав ни слова благодарности, изложил вариант ее будущей деятельности. У нее вряд ли был выбор. Правда, в дальнейшем я на многое закрывал глаза, хотя бы потому, что это всегда можно было списать на кого-нибудь другого.
Возвращаясь, я думал о последнем проступке Марьяны. Я знал, с кем она давно водила дружбу, но если пара ее подружек с ребенком, у которого также были способности, не послушались ее совета, кто в этом виноват?
Не в лучшем настроении я открыл дверь, едва не позабыв, что у меня в квартире гости.
— Янош, милый, — на шею мне бросилась Элишка.
Мрачный мир в моих мыслях пошел трещинами и рассыпался в прах. Я прижал ее к себе, ощущая тепло, такое приятное после холодной улицы.
— Как вы тут? — поинтересовался я.
— Скучно, — призналась она. — Правда, Катерина обнаружила в холодильнике поистине королевские запасы и хотела приготовить великолепный ужин.

— Правда, Катерина обнаружила в холодильнике поистине королевские запасы и хотела приготовить великолепный ужин. Теперь придется готовить обед, раз ты так рано вернулся. Ты уже не уйдешь?
— Нет.
— У тебя даже телевизора нет, — заметила появившаяся из кухни Катерина.
Обе уже не дефилировали по квартире в одежде короля из сказки Андерсена. Сестричкам очень приглянулись пара моих кашемировых свитеров, которые на них смотрелись как короткие платьица.
— Вас интересуют людские новости? — удивился я.
— Хотя бы фильмы.
— Для этого у меня есть кинотеатр.
— Что? — Элишка удивленно распахнула глаза, а Катерина взглянула с недоверием.
Я прошел в зал, показал им проектор под самым потолком, развернул на противоположной стене рулон экрана, а потом, распахнув дверцы под журнальным столиком, показал им собрание dvd-дисков, проигрыватель и пульт управления.
— Любопытно, что включает в себя коллекция охотника на ведьм? — Старшая сестра, усевшись на полу перед столиком, с увлечением принялась пересматривать диски.
— Договоришься, Катерина, — заметил я. — А что насчет обещанного обеда?
— Думаю, это все-таки будет ужин. — Она послала мне очаровательную улыбку. — Боже мой! «Сон в летнюю ночь» Королевского шекспировского театра!
И я срочно убрался оттуда, чтобы не слышать комментариев насчет моих кинематографических предпочтений. На кухне Рыжик и Черныш отплясывали польку, размахивая хвостами и веточками укропа в лапках.
— Вижу, вы становитесь вегетарианцами? — заметил я.
Черти замерли, оборвав танец, расшаркались сначала перед друг другом, потом передо мной.
— Все в порядке, хозяин, — тихо пискнул Рыжик. — Мы присмотрели за ними. Несколько раз они хотели отворить комнату, но у них, конечно же, не получись. Не очень осмотрительно с твоей стороны…
— В полнолуние у всех мозги плохо работают. У них — тоже, так что сестры ничего не поняли. Они что-то говорили об этом?
— Только удивлялись, почему эта комната закрыта, — доложил Черныш. — Им показалось, что это что-то вроде библиотеки…
— Вот и отлично. — Я глянул на стол, на котором стояли чайник и две чашки, а также баночка с повидлом и лежало несколько намазанных кусочков хлеба.
Чашки я тут же машинально убрал в посудомойку и заглянул в холодильник — и чего они там, интересно, нашли особенного? Из гостиной послышался звук начинающегося фильма, потом стало темно, когда они занавесили шторы. Катерина на миг заглянула на кухню — я как раз ставил сковородку на плиту — и, послав мне воздушный поцелуй, закрыла дверь. Я переглянулся с чертями. Черныш тут же исчез в гостиной, просочившись сквозь дверную щель, а Рыжик взялся за распаковку брошенного ему филе. Через час я зашел в гостиную. Катерина остановила-таки свой выбор на Шекспире. Устроившись на диване и подобрав ноги, обе сестрички хихикали, когда на экране заколдованный Основа издавал вместо человеческих слов ослиный рев. Я присел между ними и сообщил, что обед будет готов минут через двадцать. Обе, не сговариваясь, придвинулись ко мне, и Катерина первая поцеловала меня.
— Девочки… — Я слабо посопротивлялся.
…Спустя двадцать минут перед лицом на миг мелькнула мордочка Рыжика.

…Спустя двадцать минут перед лицом на миг мелькнула мордочка Рыжика.
— Обед готов, — глумливо пропел он.
— Исчезни, — сказал я.
На кухне мы появились еще через час, и то, наверное, потому, что у нас появилось чувство совершенно иного голода. Впрочем, с обедом ничего плохого не случилось. Рыжик выключил плиту и укутал сковороду полотенцем, чтобы ничего не остыло. Я достал из холодильника охлажденную бутылку вина и разлил по бокалам. Потом поставил сковороду в центре стола на керамическую подставку и раскрыл крышку.
— Мм, — Элишка зажмурилась от удовольствия, вдыхая аромат специй. — Карп.
Мы положили в тарелки золотистые кусочки рыбы и кнедлики.
— Теперь я понимаю, почему ты не убил нашу драгоценную мамочку, — Катерина распробовала кушанье. — Вы сошлись с ней в гастрономических взглядах… Боюсь, то, что я задумала на ужин, по сравнению с этим — просто детский лепет.
— Вот как? Я надеялся, что вы меня немного побалуете.
— Тебя побаловать? — удивилась она и отхлебнула вина. — Тебе это надо? Тебя ведь воспитали два ублюдка. Вот если бы тебя воспитывала твоя собственная мать…
— Любая стерва могла бы вить из меня веревки, — я поставил точку.
— Пожалуйста, перестаньте, — Элишка нахмурилась. — Только что нам было хорошо, зачем…
— Сестренка, тебе надо трезво смотреть на вещи. — Катерина подлила себе еще вина. — Ты ведь не передумал нас спровадить, Янош? А то она надеется…
— Что именно тебя беспокоит, Катерина? — поинтересовался я, отрезая кусочек рыбы.
— Я, наверное, чуть-чуть умнее своей сестры, — заметила она. — Поэтому меня беспокоит многое. Или ты считаешь, если я осталась жива, я не должна задавать вопросы, как, например, Марьяна?
— При чем тут Марьяна? — спросил я, разлив остатки вина себе и Элишке.
— Кажется, она единственная, кто побывала в твоей постели и не была убита.
— Даже если это так — не вижу связи между этими двумя событиями. Откуда такие поразительные сведения?
— Как-то около года назад пересекалась с ней — она должна была сделать для меня кое-какие мази. Заодно мы посидели в кафе и немного поболтали. Перед самым уходом я заметила чертовски привлекательного молодого мужчину, высокого, стройного, зеленоглазого брюнета — просто мечта! — и обратила на него внимание Марьяны. Тогда-то она и сказала мне, чтобы я держалась от тебя подальше.
— Спасибо за комплимент. — Я пригубил вино и заметил, что щеки Элишки горят от ревности.
— Так почему же Марьяна осталась жива? — спросила Катерина. — Она работает на тебя?
— Если бы… — Я нахмурился. — Я ее должник.
— Никогда бы не подумала. — Мой ответ несколько разочаровал Катерину.
— Не окажись она рядом, пару лет назад, я бы подох от потери крови. Впрочем, ведьмам ее не за что винить — оказывая помощь, она не знала, кому помогает.
— Выходит, ты умеешь быть благодарным…
— Что тебя еще интересует? — Я поднялся, убрал со стола опустевшую бутылку и выудил из холодильника еще одну.

— Каковы твои планы?
— Относительно чего?
— Своей дальнейшей жизни, Элишки, меня… остальных ведьм. Ты и дальше будешь делать свою грязную работу?
Я разлил вино. Херес пился удивительно легко. Так же легко он развязывал языки.
— Что касается вас обеих, я думаю, у тебя хватило ума понять, что я не для того вас оставил в живых, чтобы…
— Но к чему был весь тот фарс, тот спектакль, разыгранный на нашей кухне? — Катерина мгновенно осушила бокал. — Зачем тебе надо было приводить охотников?
Я посмотрел на нее так, словно услышал несусветную чушь.
— Ты считаешь, что это я навел их на вашу квартиру? Но это они мне сказали, что мы должны «поработать» у вас.
Захмелевшая Элишка забралась ко мне на колени, обвила руками шею, прижавшись лицом к моей щеке.
— Хочешь сказать, что ты ни при чем? — не поверила Катерина. — Каким образом они тогда вычисляют нас?
— По-разному. Иногда действительно через меня. Иногда до них доходят какие-то слухи, жалобы от граждан. А еще у них есть любопытные приборы, способные опознать в толпе ведьму. Поскольку ты не разбираешься в технике, бесполезно объяснять принцип их работы.
Катерина нахмурилась и вновь взяла бокал, когда я подлил ей вина. Вопросы, похоже, временно иссякли. Мы в молчании закончили ужин. Элишка к этому моменту успела задремать. Попросив Катерину немного прибрать на кухне, я подхватил Элишку на руки, отнес в спальню. Бережно опустил на подушки, присел рядом. Через пять минут появилась Катерина и присоединилась ко мне.
— Сестра влюбилась в тебя без памяти, — заметила она и опрокинулась на постель. — Даже не думает о том, чем ты занимаешься и сколько подобных ей на твоем счету. И ты будешь последней свиньей, если погубишь ее.
Я поднялся, глянул в окно. Солнце клонилось к заходу. Времени было около четырех часов.
— Через час будет темно. У тебя есть шанс успеть выспаться перед дорогой.
— Если ты ничего другого не хочешь… — Катерина глянула на меня. — Год назад ты действительно произвел на меня с ног сшибающее впечатление… Знаешь, ты прав. Если бы тебя воспитала женщина, ты вырос бы слабым, безвольным ничтожеством, коими являются все остальные ведьмаки.
— Наверное, все ведьмы — немного феминистки.
Она рассмеялась.
— Пожалуй… И последний вопрос — что находится в той таинственной комнате, которую после твоего ухода мы не смогли отыскать?
— По идее, там должна быть кладовка. Но у меня там хранятся книжки и документы по работе.
Катерина вздохнула, прижалась к Элишке, обняв сестру, и закрыла глаза.
Через час я с трудом добудился обеих.
— Я не хочу оставлять тебя, Янош, — Элишка повисла у меня на шее.
— Это невозможно, милая, — прошептал я, обнимая ее.
— Но… — Она в отчаянии смотрела на меня. — Когда мы увидимся?
— Скоро, я что-нибудь придумаю.
За окном между тем было уже темно, небо нахмурилось, и шел мелкий снег. Я попытался найти в своем гардеробе что-нибудь подходящее для них, но попытка оказалось не очень удачной.

Я попытался найти в своем гардеробе что-нибудь подходящее для них, но попытка оказалось не очень удачной. Я дал им теплые носки, Элишке достались спортивные штаны, которые ей пришлось прилично подворачивать, а Катерине — теплая пижама, сверху я дал ей еще один свитер, а на Элишку надел свое пальто.
Они посмотрели на себя в зеркало и принялись хохотать.
— Это все же лучше, чем снова замерзнуть. Не догадались натереться мазью от холода или хотя бы прихватить ее с собой?
— Она воняет прогорклым жиром, — хихикнула Элишка.
— И сестренка побоялась оскорбить твои эстетские чувства, — добавила Катерина.
— Чудесно… — Я был в том же костюме, в котором ходил на работу, и лишь замотал на горло шарф.
— Ты действительно вознамерился провожать нас? — изумилась Катерина. — Это исключено!
— С какой стати?
— Нет, Янош, ты знаешь почему.
— Ты думаешь, я не знаю, где находятся колдовские леса? — полюбопытствовал я. — Я могу указать тебе на карте. Более того, в совете тоже знают, где находится это место.
Они смотрели на меня во все глаза.
— Но почему же тогда…
— Люди защищают город, а колдовские леса они не считают своей территорией.
— В любом случае — это опасно уже для тебя, — встревожилась Элишка. — Ты представляешь, как они относятся к тебе?
— Мне нечего опасаться, — заверил я.
Рыжий комок скользнул во внутренний карман пиджака, тихо пискнув, что Черныш остается дома. Я распахнул окно, в комнату ворвался холодный воздух и несколько снежных хлопьев. Ведьмы легко заскочили на подоконник и вылетели вон. Я захлопнул окно и последовал за ними.
— Ну, показывай! — едко заметила Катерина, взяла за руку Элишку, и они чуть приотстали.
Однако через час полета я безошибочно опустился на границе колдовских лесов. Сестрички, все же замерзшие, дрожа, прижались ко мне, и мы ступили под лесной полог. Чем дальше мы шли, тем теплее становилось. Вскоре они отогрелись и постепенно избавились от моей одежды, свалив все в дупло старого вяза. На них остались только полюбившиеся им кашемировые свитера. Элишка несла мое пальто. Деревья здесь стояли, не сбросив листву. Еще спустя несколько минут откуда-то повеяло теплым травяным ароматом, среди ветвей стали проблескивать огоньки. И наконец мы вышли на огромную лесную проплешину. Здесь и вовсе пахло летом — всю проплешину покрывали цветущие луговые травы. В центре поляны полыхал огромный костер, а вокруг небольшими группами на пеньках и чурбачках расположилось лесное население. У края проплешины стояло несколько крытых гужевых фургонов. Чем-то представшая картина напомнила мне остановившийся на привал цыганский табор, даром что некоторые обитательницы были одеты в яркие, цветастые одежды, а большинство так и вовсе без них. При нашем появлении головы оборачивались к нам, многие в удивлении поднимались, разговоры и смех стихали, и вскоре над поляной стояла мертвая тишина, нарушаемая только потрескиванием хвороста в костре.
— Не могу поверить своим глазам! — К нам из центра поляны шагнула длинноволосая женщина — седая, хотя на лице ее почти не было морщин. — И кого это вы привели сюда, девочки? Янош… или как тебя еще называют — Черный Ян!
— Я сам привел их сюда, Клара, — поправил я.

— Боялся, что заблудятся в такую ночь. За пределами леса бушует метель.
Я оттолкнул от себя прочь Элишку и Катерину.
— И ты не побоялся прийти сюда, убийца? — прошипела Клара, подходя ко мне вплотную. — Как мне хочется выцарапать твои бесстыжие глаза…
— К сожалению, не всегда наши желания выполнимы. — Я вынул из внутреннего кармана конверт и протянул ей: — Это тебе от Матиаша.
Она взяла конверт, вскрыла и прочитала послание. Взглянула на меня и расхохоталась:
— Ты знаешь, что там написано?
— Догадываюсь. Что-то вроде того: если я передам тебе это письмо — а мне было указание передать его тебе, если я вдруг окажусь в колдовских лесах, — чтобы вы убили меня.
На лице Клары застыло изумление.
— Что тебе надо, иуда? — Она вложила в тон все свое презрение.
— Знаешь, когда тебе перестают доверять, начинает казаться, что все вокруг точно такие же предатели, — произнес я.
— Ближе к делу. Ты ведь пришел сюда, чтобы что-то предложить?
— Что-то вроде того. — Я вновь запустил руку во внутренний карман и извлек оттуда Рыжика, живо забравшегося мне на плечо и издавшего возглас «Ого!», когда он увидел, где находится. — Ты знаешь, кому служат эти создания?
Клара смерила меня взглядом.
— Обычно тем, кто продал душу дьяволу.
— Неверный вариант.
— Может быть, тогда ты сам дьявол? Этому я бы не удивилась, — зло сказала Клара.
— Звучит заманчиво, но нет.
— Тогда я не знаю, — рассердилась Клара. — Других вариантов нет.
— Разве?
— Других вариантов нет, — зло повторила ведьма, ее руки с когтями потянулись ко мне. — Если только он не достался тебе по наследству.
Я покачал головой.
— Я ищу записи старого Лукаша, — произнес я.
И Клара отшатнулась от меня, как от прокаженного, а ее руки в бессилии опустились.
— Я не знаю, где они. — Она продолжила пятиться от меня.
Обступившие нас плотным кольцом ведьмы встревоженно зашевелились, не понимая, что происходит, и, глядя на свою предводительницу, также попятились. Я неодобрительно покачал головой и направил указательный палец на костер. Пламя взметнулось выше деревьев и разрослось до размеров крепостной стены, осветив всю поляну ярче, чем это сделало бы солнце. Многие в страхе попадали ничком. Таким же легким жестом я усмирил огонь.
— Где они, Клара?
— Я не знаю… мне только известно, как их можно найти…
— Я весь во внимании.
— Перед закатом, спустя три дня после Рождества надо встать на вышеградской скале, где когда-то стояла основательница Праги, княгиня Либуше, и направить взгляд на холм Волчьи ворота. Самая яркая среди первых появившихся на небе звезд укажет путь в подземелье. Но ты не найдешь того, что ищешь, — все семь ключей от дверей были потеряны.
— Надеюсь, что нет. — Я обернулся.
За моей спиной не осталось никого, кроме Элишки и Катерины, которая изо всех сил тянула сестру прочь.

За моей спиной не осталось никого, кроме Элишки и Катерины, которая изо всех сил тянула сестру прочь.
— Верни мое пальто, милая, — попросил я.
Она протянула его мне. Я быстро накинул его и, нащупав в кармане связку, выудил ключи. Все семь.
— Как ты нашел? — прошептала пораженно Клара. — Хранительницы…
— Именно поэтому мне и пришлось стать тем, кем я не являюсь, — охотником за ведьмами. Вероника, Мария, Люсия, Барбара, Каролина, Адела и…
— Марьяна… — докончила Клара, шепчущая вслед за мной имена хранительниц. — Но…
— Ее мне даже не пришлось убивать.
— Значит ли это…?
Я пожал плечами.
— Возможно, у меня найдутся дела поважнее.
— Ты еще увидишь Матиаша?
— Думаю, да.
— Тогда передай ему это, — она нашла в кармане ручку, написала на обороте послания Матиша всего шесть слов и протянула мне.
Я прочел и усмехнулся.
— Я передам, — пообещал я. — Уж больно хочется увидеть выражение его лица.
Я положил листок во внутренний карман. Следом туда скользнул любопытный Рыжик.
— Доброй ночи, Клара.
Я развернулся и пошел прочь.
— Янош! — Элишка вырвалась из рук Катерины. — Я хочу с тобой! Пожалуйста! Кем бы ты ни был…
— Тебе лучше остаться, — прошептал я, обняв ее.
— Я не могу без тебя! Я лучше умру…
— Хорошо, — согласился я и нечаянно встретился с глазами Катерины.
— Элишка, нет! — закричала она и бросилась к нам.
Но тут над головами громыхнул гром, и, прорвав колдовскую защиту, на лес обрушилась метель. Снежная стена отгородила нас от остальных, и я увлек задрожавшую Элишку прочь. Я вновь скинул пальто, укутал ее, полубесчувственную, подхватил на руки и отправился домой.
6. Охота
Без десяти десять я уже торчал перед домом Марьяны. Снег запорошил улицы, где сотни следов проложили тропки. Но снежное покрытие в тупичке осталось девственно нетронутым. На староместской ратуше куранты отбили десять. Я прождал еще десять минут, начиная беспокоиться. И тут зазвонил мобильный.
— Ян, где ты? — услышал я голос Матиаша.
— У лавки Марьяны.
— Иди к Пороховой башне, мы подберем тебя.
— Но я назначил встречу — мне надо дождаться Марьяну, — возразил я, озираясь вокруг.
— У нас появилось более срочное дело. Выбирайся оттуда, мы будем через пять минут.
Я выругался, набрал номер Марьяны и получил голосовое сообщение, что абонент недоступен. Я выругался еще раз и поспешил прочь. Оставив позади пешеходные улочки, я вышел к дороге и увидел, что черный микроавтобус уже ждет. Матиаш распахнул дверь, и я скользнул внутрь. В салоне находился Штэпан, а за рулем сидел Карл.
— Что за срочность? — спросил я.
— В нашем правительстве кое-какие перестановки. Одного из министров, который в том числе был в курсе нашей деятельности, отправили в отставку по состоянию здоровья.

Именно поэтому он не смог передать дела своему преемнику.
Матиаш раскрыл папку, перебирая несколько нервно какие-то документы.
— И этот преемник меня беспокоит. Молодой сноб, которой преклоняется перед заокеанской политикой.
— Наши новенькие тут не причастны? — спросил Штэпан хмуро.
— Трудно сказать. — Матиаш выудил из бумаг какой-то конверт. — Но, возможно, их направили к нам, зная, кого назначат вместо Войтича.
Он протянул мне фотографию.
— Это Ондрей Сденек. Что думаешь?
Я оглядел фотографию.
— Упертый, правильность своих решений никогда не ставит под сомнения, соответственно самолюбив, не терпит инакомыслящих, борзый, может подавлять окружающих, его мало волнуют чужие проблемы — только свои. Занимается спортом, но… вместе с тем много курит, так что рискует через года два подхватить легочную болезнь. Хотя… — Я сделал паузу. — Увлекается экстремальными гонками и вполне способен свернуть себе шею. Привязанностей особых ни к кому не испытывает, уважения тоже. Пока — все.
— Просто чудесный список. — Матиаш забрал у меня фотографию и убрал обратно в папку.
— А что, Войтич уже давно нездоров? — спросил Штэпан.
— Он всегда два раза в год ложился на профилактическое лечение, но я не думал, что у него серьезные проблемы. Знал бы, мы, возможно, смогли бы это предотвратить. Странно, что он не обратился к нам.
— А мое присутствие для чего? — спросил я. — Побыть в качестве наглядного пособия, чтобы вас не приняли за умалишенных?
— И для этого тоже, — кивнул Матиаш. — Новый министр уверен, что мы что-то вроде элитного спецназа, и в первый же день своего пребывания на посту прислал нам приказ разобраться кое с кем…
Я уставился на него.
— С людьми?
— С людьми, Ян, с людьми.
— Мне эта затея не нравится.
— А мне не нравится, что у нас в городе осела какая-то террористическая организация.
— А это не заокеанская паранойя?
— Боюсь, нам придется выяснять это самим.
Автомобиль пересек мост через Влтаву и углубился в промышленные районы. Встречались мы на окраине города, в каком-то правительственном учреждении. Карл остался в машине, а мы трое поднялись на второй этаж в сопровождении военных и зашли в просторный кабинет. Сидевший за столом человек, которого я уже видел на фотографии, посмотрел на нас с некоторым недоумением. Конечно, и Матиаш, и Штэпан были в отличной физической форме, но обоим уже перевалило за пятьдесят. А у меня было далекое от боевика телосложение. Тем не менее он поприветствовал нас и указал на кресла.
— Войтич очень рекомендовал вас, когда я связывался с ним вчера по телефону, — начал он. — Хотя я ожидал…
— Боюсь, произошло некоторое недоразумение, — сдержанно начал Матиаш. — Мы несколько иная организация, чем полагаете вы.
И он взялся за долгое объяснение. Ондрей слушал его с выражением крайнего недоверия. Но наконец до него дошло, что с ним ведут вполне серьезный разговор.
— Я не понимаю, почему Войтич вам ничего не сказал, — закончил Матиаш.
— Наверное, боялся, что я подумаю, будто старик совсем свихнулся.

— Наверное, боялся, что я подумаю, будто старик совсем свихнулся. — Ондрей нервно достал сигарету, сунул в рот и принялся безуспешно щелкать зажигалкой. — Черт…
Он достал коробок спичек, но все оказалось также безуспешно.
— Ян, — предупреждающе сказал Матиаш.
— Вы знаете, я не выношу табачного дыма.
Ондрей уставился на меня, так и замерев с сигаретой во рту и коробком в трясущихся руках.
— Хотите сказать…
— Ян единственный из нелюдей, кто работает с нами.
— А вас всегда слушают подчиненные? — спросил Ондрей, оправившись.
— В данном вопросе я Яна поддерживаю, — Матиаш нахмурился. — Его нюх очень ценен для нас.
— Хорошо, и что же вы еще можете делать, Ян?
— Что вас интересует? — Этот тип мне, как и Матиашу, не нравился. — Обычно я занимаюсь примерно тем же, чем и остальные.
— Охотитесь за ведьмами? А действительно ли так велика эта угроза?
Матиаш внутренне начал закипать, но на его лице ничего не отразилось.
— Вы недооцениваете опасность. Любая из этих особ в силах зачаровать вас в полнолуние, а некоторые, помогущественнее, и в обычные дни. Потом жертвы — а это, как правило, состоятельные и влиятельные люди, среди которых и чиновники, и банкиры, и владельцы предприятий — женятся на них. Но самое главное — ведьмы могут манипулировать зачарованным человеком, в том числе и в политических вопросах.
— Вы серьезно полагаете, что какие-то девки способны управлять политикой?
— Недооценка их ума стала ошибкой одного из прошлых правительств, не Чехии, правда, а другой — не важно какой — страны Европы, когда ведьмы почти пришли к власти посредством своих мужей. Вы ведь холосты, Ондрей? Хотя наличие у вас супруги не стало бы преградой — ее, скорее всего, отравили бы или подстроили несчастный случай, а вы бы потом обожали свою новую жену и выполняли бы любое ее требование… Так что вам необходимо изготовить оберег.
— Я что, буду носить какой-нибудь минерал или ожерелье из сухих растений? — В голосе Ондрея послышалось пренебрежение.
— Обычно оберег монтируется в часы, или кольцо, или иной предмет, который всегда с вами…
— Так что может ваш подопечный, чего не можете вы? Я хочу это увидеть.
Я переглянулся с Матиашем.
— Я давно этим не занимался, — заметил я. — Но если вы так желаете…
Сигарета в один миг истлела у него во рту, и на стол посыпался пепел. Следом со стола и окружающих полок слетели все вещи: бумаги, книги, письменные приборы, папье-маше, два телефонных аппарата, а также мобильник Матиаша, который он выложил на стол, и какая-то бронзовая скульптура. Все они с легкостью перышек закружились над нашими головами. Я не смотрел на предметы, следя за молодым министром. Потом я на несколько мгновений остановил движение и пустил предметы в другую сторону, сменив их траектории. И над нами в воздухе уже кружилась вполне узнаваемая модель атома. Матиаш вытянул руку и выхватил свой неожиданно зазвонивший мобильный, глянул на экран, но не стал отвечать, нажав отбой. Я решил, что достаточно фокусов, и вернул все вещи на место с безукоризненной точностью.
— Ян также разбирается в целительстве, и именно он изготавливает обереги.

— Ян также разбирается в целительстве, и именно он изготавливает обереги. Надо заметить, они есть у всех членов правительства и других важных в жизни общества людей.
Ондрей хмуро смотрел на нас.
— Что насчет того задания?
— Мы выполним его, но в первый и последний раз — это лежит за пределами нашей сферы деятельности.
— Вы так считаете?
— Думаю, в следующий раз вы найдете кого-нибудь в армии.
— Что ж, посмотрим.
Ондрей достал из стола пухлую папку, бросил на стол перед собой и извлек фотографий тридцать. Все карточки он разложил перед нами.
— Ну что, ваш ведьмак, несомненно, должен уметь узнавать по фотографии о человеке все, если верить байкам о ведьмах.
Матиаш занервничал.
— Я приказываю вам, чтобы он назвал мне этих людей и где они находятся, — зло произнес министр.
— Делай, Ян, — тихо сказал Матиаш, сдавшись.
Я назвал все тридцать имен, а также кто это и чем они занимались, что делали в настоящий момент и где находились. Ондрей в это время вытащил новую сигарету, но, вспомнив, что огонь не загорится, взволнованно обсасывал ее.
— Господи! — выдохнул министр, когда я закончил. — Так он же просто бесценен для военной разведки!
— Прошу вас, — Матиаш вышел из себя. — Вы просто не владеете ситуацией! Не представляете, насколько важна работа нашей организации!
— Это не вам решать! — Ондрей тоже повысил голос. — Уж в своей части дела я разбираюсь получше вас, и вы, борясь с этими тварями, не замечаете более опасного, глобального врага.
— Но!..
— И почему вы давным-давно не переловили всех ведьм, если он с такой легкостью все узнает?
— Это касается только людей, к ведьмам этот способ неприменим.
— Вот видите! Думаю, и без того понятно, где ваш сотрудник окажется более полезным.
— Послушайте…
Я чуть пихнул Матиаша локтем и мельком глянул на него. Матиаш мигом успокоился.
— Довольно! — Ондрей убрал десяток фотографий, оставив остальные на столе.
Все оставшиеся люди находились в Праге в одной квартире, все были вооружены и планировали операцию в одном из европейских городов.
— Так вы сможете устранить их, Ян? — произнес Ондрей. — Вы получите оружие и команду лучших…
— Я пойду один и без огнестрельного оружия… Если вы, конечно, не хотите, чтобы целый квартал взлетел на воздух из-за начавшейся перестрелки.
— Тогда приступайте. А вы, Матиаш, предоставьте мне развернутый отчет о деятельности вашей организации, включая статистические данные.
Мы вышли из кабинета. И Матиаш, пока мы спускались по лестнице, долго и грязно ругался, даже несмотря на присутствие провожающего нас военного. В глазах офицера я заметил сочувствие — видимо, уже всем досталось от нового начальства.
— Ты сразу на Змеиную улицу? — спросил Матиаш, когда мы загрузились в микроавтобус.
— Пока никто из них не разбрелся, — ответил я.
— Карл, ты слышал, куда нам надо?
— Уже еду, — отозвался Карл.

— Карл, ты слышал, куда нам надо?
— Уже еду, — отозвался Карл.
— Ян, мы, разумеется, подождем тебя, — Матиаш смотрел на меня. — Но вот ума не приложу, что делать дальше…
— Мне надо найти Марьяну, — напомнил я. — После этого разберемся.
— Ты считаешь, что это еще важно?
— Жизненно важно.
— Штаб-квартира террористов в центре Праги. Если бы не слышал своими ушами, решил бы, что полный бред, — произнес Штэпан.
— Вот точно так же он воспринял и нашу деятельность, — мрачно подытожил Матиаш. — Если ничего не изменится, если это будет грозить организации — придется пойти на крайние меры.
— Да, я бы согласился подлечить Войтича, — заметил я. — И не только…
— Что ж, мне уже спокойнее, — Матиаш взял себя в руки.
Через полчаса машина остановилась.
— Поосторожнее там, — сказал Матиаш.
— Это так же просто, как несработавшая зажигалка, — заверил я и вышел из машины.
Дальше я прошел метров сто пешком, зашел в соседний от цели подъезд и через него же выбрался на крышу. Подо мной располагалась большая квартира, и я чувствовал, кто в какой комнате находится. Прикинув все, я нырнул в раскрытую форточку.
Еще через пятнадцать минут я распахнул дверь микроавтобуса и сел на свое место, бросив внимательно смотрящему на меня Матиашу пару тепловизоров.
— Вдруг пригодится, — заметил я. — Пусть вызывает своих ребят.
Матиаш набрал номер и несколько раз раздраженно повторил в трубку, что да, уже все.
— Надо было растянуть «удовольствие», — заметил он.
— Не в этом случае. Высадите меня там же…
— У Пороховой башни? — уточнил Карл.
— Да. Кстати, Матиаш, мне кажется, тебе все же стоит потрясти Диану и Томаша.
— Что ты сам думаешь?
— Что я могу думать, когда на них обереги членов совета? — отозвался я.
Машина на минуту остановилась, чтобы высадить меня, и покатила дальше. Я, пройдя утренним путем, вернулся в тупичок. Было уже около трех часов, но на самом подходе к лавке я понял, что Марьяна до сих пор не появлялась. Зато в ее квартире я ощутил присутствие кого-то другого. Я остановился, попятившись, достал мобильный, набрал номер Марьяны. Но и на этот раз она оказалась недоступна. Я вновь осторожно направился к дому. Когда я понял, что за гость у Марьяны, меня тоже заметили. Но мне удалось перекрыть пути отступления. Дверь передо мной распахнулась, и я поднялся на второй этаж.
— Добрый день, Клара. — Я зашел в гостиную Марьяны. — Вот уж не думал, что мы еще увидимся.
На лице парящей под потолком ведьмы застыла досада.
— А я — старая дура, позволила так легко обмануть себя. Ты — лжец, Ян. Лжец и предатель.
— Это издержки моего теперешнего состояния.
— Это оправдание перед самим собой, оправдание перед другими тебе не нужно.
— Моя природа — сама по себе оправдание.

— Вот только не надо философии! И как я купилась? У тебя ведь нет седьмого ключа, а я сама назвала тебе имя последней хранительницы…
— Да, неувязочка вышла с Марьяной, — согласился я. — Я проглядел ее, действительно будучи ей благодарным.
— Катерина рассказала мне.
— Я не сомневался. — Я огляделся. — А седьмой ключ в связке был от моей квартиры, что, согласись, весьма символично. Ты, надо полагать, уже все обыскала?
— Ключа здесь нет, если тебя это интересует. Учитывая, что ты иногда появлялся в этом доме, она могла хранить его в другом месте.
— С чего бы? Марьяна не знала, кто я.
— Мне кажется, любая хранительница, пообщавшись с тобой некоторое время, непременно бы догадалась, — заметила Клара. — А Марьяна общалась с тобой дольше всех.
— Тебе виднее, — заметил я, раскрыв шкафчик, глянул его содержимое.
— Ты мне не веришь?
— То есть ты не допускаешь, что могла просмотреть? — уточнил я. — Я все равно добуду ключ, так что не становись на моем пути, иначе мне придется убить и тебя, и остальных…
— Ты отпускаешь меня?
— Обычно я уничтожаю тех, кто мне мешает, но ты при этом вызываешь у меня уважение.
— Да ты способен говорить комплименты! — фыркнула она.
В этот миг у меня зазвонил телефон.
— Ян, мы нашли ее, — голос Матиаша был полон злого раздражения. — Эти идиоты… они заперли ее в нашей тюрьме и пытали ее. Черт, у них оказался полный инквизиторский набор!
— Что?! — заорал я. — Что с ней?
— Пока жива, но без сознания. Я не знаю, о чем они спрашивали ее, но когда мы снимали ее с дыбы, она все время шептала: «Не отдавайте его ему!»
— Не отдавайте что?! Кому?
— Наверное, Томашу. В жизни бы не подумал, что у него садистские наклонности.
— Уже иду. Только не трогайте ее.
Я глянул на Клару.
— Я предупредил тебя! — Я ткнул в нее пальцем, освобождая, и нырнул вниз на лестницу.
Я долетел до нашего бюро минут за пять, спустился в подвал. Тюрьма была ярко освещена, и одна из решеток была распахнута настежь. Марьяна лежала на соломенной подстилке, а рядом суетился Карл. Томаш и Диана, недовольные происходящим, стояли у стены; перед ними, как разъяренный тигр в клетке, расхаживал Матиаш. Я заметил на руках новенькие наручники. Здесь же был Штэпан и еще трое охотников из совета. Я опустился рядом с ведьмой, пораженно взирая на ее раны, — в свое время я прочитал несколько томов по истории и методам инквизиции и понял, что они с ней творили.
— Психи недоделанные! — не сдержался я.
— А надо было, как это делали вы, более гуманно? — отозвалась Диана и обратилась к Матиашу: — Ты бы все-таки позвонил Ондрею, он в курсе нашего визита.
— Черта с два он в курсе! — Матиаш смерил ее взглядом. — Не знаю, за кого вы там себя выдавали перед официальным правительством.
— Сможешь что-нибудь сделать? — тихо спросил Карл.
Я покачал головой.

Я покачал головой. Потом осторожно взял в ладони ее лицо, единственное место на ее теле, где не было ран, и, прошептав ее имя, прижался к ее окровавленным губам.
— Ян? — Матиаш от неожиданности остановился.
Я чуть отодвинулся, слизнув со своих губ кровь. Веки Марьяны дрогнули и распахнулись.
— Янош, — удивленно выдохнула она, и в ее глазах на миг засветилась радость, но потом она вспомнила: — Нет!
«Тише, родная, тише», — я прижался к ее лбу, зарываясь пальцами в ее спутанных каштановых волосах.
— Ни за что…
«Скажи мне, и я отомщу за тебя этим двум уродам».
— Это стоит больше мести…
«Тише!»
— Ян, какого черта ты делаешь? — Матиаш шагнул к нам.
Если бы Марьяна могла, она бы оттолкнула меня, но у нее были перебиты и раздроблены кости рук. Она только и смогла, что отвернуться от меня. Встретившись взглядом с Матиашем, она из последних сил произнесла:
— Не отдавай его… — и вновь повернувшись ко мне: — Будь ты проклят…
Я отпустил безжизненную Марьяну и поднялся. Матиаш хмуро смотрел на меня.
— Я не заметил, чтобы ты что-то говорил ей.
— Я не говорил.
— Тогда что за чушь она несла?
— Не знаю. Вы что-то нашли у нее?
— Если ты имеешь в виду, что нашли у нее эти двое, — Матиаш кивнул на парочку. — Они же подвесили ее на дыбу в голом виде. Ее одежда здесь…
Я шагнул к куче тряпья, но Матиаш преградил мне дорогу.
— Ты что-то ищешь, Ян? — спросил он.
— Ничего, кроме ответа на один старый вопрос.
— Тогда, позволь, я сам.
Он склонился над одеждой, тщательно осмотрел ее, выудил из карманов отключенный мобильный телефон, кошелек, ключи от квартиры и крошечный флакончик с духами, потом нащупал что-то в поясе юбки, разорвал ткань и вынул оттуда ключ. Он с недоумением поглядел на него, явно что-то припоминая. Я тоже вспомнил. Когда я был в больнице, не было сомнений, что они перетрясли все мои вещи, которые потом тщательно выстирали, и вернули в карманы портмоне и связку ключей. Матиаш повернулся ко мне.
— Мне кажется, я видел такие у тебя, — произнес он.
Я вынул свою связку из кармана пальто, показал ему, спрятал обратно. И протянул ладонь.
— И что они отпирают?
— Верни мне ключ, Матиаш.
Матиаш медленно поднял руку с пистолетом. Его примеру последовали остальные.
— Если ты помнишь, Ян, на них защита от осечек.
— Но только не для меня самого, особенно после того случая, — ответил я. — Я же не самоубийца…
Матиаш нажал на курок, и раздался глухой щелчок.
— Черт… — Матиаш опустил пистолет.
— Кстати, ты мне напомнил кое о чем, — я выудил из внутреннего кармана лист и протянул ему.
Он пробежал глазами по единственной строке.
— «У нас ничего бы не вышло».

— «У нас ничего бы не вышло». От кого это? И что означает?
— Переверни страницу, и ты поймешь.
Он глянул на оборот и побледнел.
— Отдай ключ, Матиаш. Могу поклясться, что это не имеет ничего общего…
Вместо пистолета в его руках появился охотничий нож. Остальные поступили точно так же.
— Я идиот, — обругал он себя. — Все-таки Доминик и Петр — это твоих рук дело.
— Когда люди совершают роковую ошибку, они потом всю жизнь жалеют об этом. Всю оставшуюся жизнь…
С треском и искрами лопнули электрические лампочки, и тюрьма погрузилась в кромешную тьму.
— Держите его! — заорал Матиаш. — Проклятье!
Я схватил его за щиколотку и утащил под самый потолок. Он беспомощно взмахнул руками, пытаясь дотянуться до меня, но нож его отлетел в сторону. Я завладел ключом, а заодно и пистолетом. Бросив сквернословящего Матиаша на головы остальных, я дважды нажал на курок и поспешил прочь. Сегодня как раз был сочельник.
7. В час до заката
— Элишка, — тихо позвал я, заходя в квартиру.
Всюду чувствовалось ее присутствие, и все же… Словно она только что ушла.
— Черныш…
Рыжик выбрался из-за пазухи, принюхиваясь.
— Его нет, хозяин.
— Собирай вещи.
Я бросил сумку на постель и положил туда все вещи из гардероба. Рыжик, нагрузив самую большую сковороду съестным, с грохотом поволок ее из кухни в потайную комнату. Взяв по пути ноутбук, я забросил его вместе с сумкой туда же. Рыжик, пыхтя, потащил столик с фильмами.
— Оставь! Может, ты еще холодильник захватишь с собой?
— И постель, и джакузи, а как же! — гнусаво откликнулся он. — Чего добру пропадать…
— Там все это есть.
— А чего я тогда надрываюсь?
— Понятия не имею. — Я присел на постель.
Чертяка с ворчанием впихнул-таки в комнату журнальный столик и захлопнул дверь.
— Чего мы ждем? — Он запрыгнул ко мне на колени и осторожно тронул лапками мои пальцы.
Я не ответил. Прошло несколько минут. На подоконнике возникла тень, и, отворив незапертое окно, в спальню запрыгнула Элишка. Довольная, раскрасневшаяся от мороза, закутанная в одеяло, задрапированное наподобие римской тоги. Руки она держала за спиной.
— Ты уже вернулся? — Она с лету чмокнула меня в губы, и улыбка тут же исчезла с ее лица: — От тебя пахнет… ты целовал другую!
— Я пытался делать ей искусственное дыхание…
Она облизнула губы.
— Кровь… Она умерла?
— Это была Марьяна.
Элишка опустила руки. В одной из них был горшочек с живой маленькой елочкой, украшенной тонкими блестящими гирляндами и мишурой, в другой какой-то сверток.
— Скоро Рождество. — Она растерянно протянула мне все это.
Рыжик подхватил елочку и деловито потащил прочь. Выбравшийся из складок Элишкиного одеяния Черныш взял сверток и поспешил за братцем.
— Вы справляете человеческие праздники?
— Всегда чувствуешь себя глупо, когда все остальные веселятся.

Она села рядом, прижавшись ко мне, и я нежно ее обнял.
— Нам надо уходить отсюда.
Она удивленно на меня посмотрела.
— Пожалуй, я рассорился со своими работодателями, — пояснил я.
— Мы уедем в другой город?
— Мне нужно еще три дня, чтобы закончить дела.
Я поднялся, выглянул в окно. У подъезда остановились два черных микроавтобуса. Матиаш вышел из одного и посмотрел наверх.
— Пора, — я увлек за собой Элишку.
Мы перескочили через журнальный столик, приземлившись прямиком на диван. Элишка ойкнула, когда одна ее нога угодила в полную холодных продуктов сковороду. Черныш захлопнул на нами дверь. Свет отключился, и мы на несколько мгновений оказались в полной темноте. Когда вновь загорелась лампа, чертик распахнул дверь, выкатывая столик, Рыжик потащил сковородку на кухню, а я сумку в спальню. Элишка выглянула наружу.
— Ничего не понимаю… — Она вышла из комнатки, но ее взору предстала та же самая квартира.
И лишь когда она добралась до окна, из которого открывался вид, она поняла.
— Мы теперь на первом этаже! На той же самой улице, только в соседнем доме напротив! Янош, они поднимаются туда!
— И они никого там не найдут. — Я устроился на подоконнике, наблюдая за действиями охотников.
Не прошло и получаса, как они вышли оттуда и уехали. Матиаш был хмур и крайне раздражен.
— И сколько у тебя таких квартир? — Элишка смотрела, как Рыжик пытается состыковать два одинаковых журнальных столика.
— Только две — больше бы не понадобилось. — Я забросил в пустой гардероб вещи.
Элишка поставила на столик елочку и вновь протянула мне сверток. Я распаковал и воззрился на нее.
— Где ты это нашла? — Я держал в руках толстый, увесистый том, на черном бархате обложки которого серебром было выведено название «Сон в летнюю ночь».
Это было подарочное коллекционное издание, выполненное на мелованной бумаге с изумительными цветными иллюстрациями. Элишка, видя мое изумление и то, что мне, без сомнения, ее подарок понравился, заулыбалась.
— Ты ведь не будешь сердиться, но мне пришлось украсть его для тебя из книжного магазина, потому что у меня нет денег…
— Милая, — я привлек ее к себе.
Лежа в постели, я целовал ее тонкие пальчики, совсем недавно так нежно ласкавшие меня.
— Ты немного похож на Оберона из фильма, — прошептала она. — Не лицом, конечно, — характером.
— Что? Вот еще! Я никогда бы не стал подсовывать свою жену в постель к ослу.
Элишка засмеялась, вырвала пальцы из моих рук, и ее коготки заскользили по моей коже, чуть царапая.
— Ты такой же коварный.
— Конечно. — Я улыбался, гладя ее бархатные щечки тыльной стороной ладони и чуть вздрагивая от ее уколов. — Ты не забыла? Если я не выпускаю когти, это не значит, что у меня их нет…
— Ужинать давно пора, — в два голоса захныкали чертенята, устроившиеся у нас в ногах. — Сколько можно любиться?
Я лишь шикнул на них.
Ранним утром, еще затемно, я шепнул Элишке, что скоро вернусь, и направился в дом Марьяны.

— Сколько можно любиться?
Я лишь шикнул на них.
Ранним утром, еще затемно, я шепнул Элишке, что скоро вернусь, и направился в дом Марьяны. Охотники уже побывали здесь — двери и окна были опечатаны, вещи в лавке и квартире перерыты, некоторые они забрали. Но вот главное не нашли. Я откинул половик перед прилавком и повел ладонью. На полу вырисовались очертания люка, через миг его крышка откинулась. Я взял с одной из полок масляный фонарь, на который никто не обратил внимания, зажег и спустился вниз. Пройдя длинный каменный коридор, я остановился перед обитой металлическими полосами дверью и отомкнул засов. Дверь, недавно смазанная, легко подалась под нажатием и, распахнувшись, с грохотом ударила о стену камеры. Двое людей поднялись с матрасов, жмурясь с непривычки от света. Наконец они разглядели меня.
— Ян!
— Доброе утро, Доминик, Петр.
Я поставил фонарь на пол между нами.
— Не разберешь тут, утро или нет, — буркнул Доминик.
— Вот уж не ожидали тебя увидеть… — заметил Петр. — Да и твою ведьму уже тоже — заморила нас совсем голодом. Если то, что она приносила, можно было назвать едой…
— Марьяну убили. Руки давайте.
Они вытянули руки, загремев совсем уж средневекового вида кандалами.
— Ничего себе она для вас раздобыла! — Я щелкнул по железу пальцем, и оно рассыпалось ржавой пылью.
— Ты нас освобождаешь, что ли? В честь чего это?
— Я поссорился с Матиашем, так что не вижу смысла дальше держать вас здесь.
— Может, хоть объяснишь, что произошло? — спросил Петр.
— А разве не ясно?
— Та девка, с которой мы тебя видели, все-таки очаровала тебя.
Доминик почесал двухнедельную щетину на подбородке.
— И ты, разумеется, не смог убить ни ее саму, ни ее чертову семейку. Это заклятие, кажется, называется «ложная смерть»? Нам Марьяна рассказывала, объясняя наше воскрешение. С ведьмами у тебя, конечно, эффектней получилось — море крови, вопли, ощущение боли…
— Что-то вроде того, — не стал отрицать я.
— Но почему ты не убил нас, когда надо было?
— Вы ведь тоже не убили меня, когда надо было, — отозвался я в тон Петру. — Кроме того, я всегда считал вас своей семьей.
— И тем не менее ты упрятал нас сюда из-за какой-то стервы.
Доминик разминал руки, растирая запястья, где остались следы кандалов.
— Ты не прав. Элишка — она хрупкая и беззащитная, у нее и ведьмовских сил-то — кот наплакал.
— Но ее мамаша и сестра… Ты же читал их дело.
Я пожал плечами.
— Из-за чего ты поругался с Матиашем? — спросил Петр.
Я достал телефон — связь, хоть и слабенькая, все же проникала сквозь толстые стены подвала.
— Он вам лучше обрисует ситуацию… Доброе утро, Матиаш, извини, что разбудил. У меня для тебя маленький сюрприз в лавке Марьяны, — я нажал отбой и добавил: — Вы поосторожнее, он на взводе — еще начнет палить без разбору.
Я поднял фонарь, и мы выбрались наружу.
— Что будешь делать дальше, Ян?
Петр внимательно смотрел на меня, и я знал, что несмотря на все, что произошло, он беспокоится обо мне.

— Что будешь делать дальше, Ян?
Петр внимательно смотрел на меня, и я знал, что несмотря на все, что произошло, он беспокоится обо мне.
— Ты вернешься в колдовской род?
— Шутишь? После всего-то? Клара бы самолично растерзала меня, если бы это было ей по зубам.
Я задул фонарь, на улице уже заметно посветлело.
— Ну все, мне пора.
Доминик пожал мне руку, а Петр так и вовсе прижал к себе.
— Мальчик, — прошептал он глухо. — Береги себя и прости, если что было не так.
— Вы тоже будьте поосторожнее. — Я высвободился и на миг застыл на пороге. — Передай Матиашу — он недавно назвал меня лучшим охотником. Пусть поразмыслит над своими собственными словами.
Я исчез среди крыш. Устроившись в густой тени чердачного окна, я увидел, как несколько черных силуэтов скользят по узким переулкам. Наконец они оказались в тупичке.
— Доминик?! Петр?! — до меня долетел изумленный возглас Матиаша, узнавшего охотников, стоящих на улице у входа в лавку.
— Да, как ни удивительно, это мы, — откликнулся Петр.
— Но как?!
— Можно мы сначала что-нибудь съедим и примем ванну, а то, кажется, мы подхватили вшей в подвале этой ведьмы, — предложил Доминик.
— Где Ян?
— Станет он тебя дожидаться, — проворчал Петр.
— Есть сигареты? — спросил Доминик. — Курить хочется до смерти.
Я усмехнулся и направился домой.
В полдень меня разбудил телефонный звонок. Я машинально взял трубку.
— Да?
— Я тебя тоже разбудил, Ян? — В трубке послышался голос Матиаша.
— Что надо? — несколько грубо поинтересовался я.
— Мне удалось потолковать с Кларой, и мы, пожалуй, смогли кое о чем договориться. Она сказала, чтобы я ни в коем случае не позволил тебе послезавтра оказаться на вышеградской скале.
— Ты дурак! — Я бросил трубку.
Но он позвонил снова.
— Ты дурак, потому что старая ведьма водит тебя за нос! — И прежде чем он успел что-либо сказать, вновь нажал отбой, а следом и вовсе отключил телефон.
Рядом зашевелилась проснувшаяся Элишка. Я потянулся и посмотрел в потолок, понимая, что сон ушел. Я поднялся, принял душ и занялся готовкой позднего завтрака. Элишка, шлепая босыми ногами, появилась на кухне и, согнав со стула чертенят, не поделивших кусок ветчины, уселась за стол.
— Это они звонили? Что им надо?
— Скучно им без меня. — Я налил нам кофе.
— Почему ты не выбросишь этот телефон к дьяволу? — Элишка захрустела поджаренными хлебцами.
— Я не выбрасываю вещи до тех пор, пока считаю их нужными.
— Ты еще будешь общаться с ними? — Она нахмурилась.
— Да. Всегда полезно знать точку зрения врага, тем более что это можно сделать на расстоянии.
— По-моему, их точка зрения уже известна, если они хотели тебя убить.
— Сейчас это желание несколько подкорректировано.

— Сейчас это желание несколько подкорректировано.
Элишка некоторое время молча ела.
— Что находится за семью дверями? — спросила она.
— Это тайна.
— Ты мне не доверяешь?
— Нет, я просто сам не знаю…
Элишка с изумлением воззрилась на меня.
— Хочешь сказать?!
— Ну, не то чтобы не знаю. — Я понял, что ее возмутило. — Там хранится мое истинное имя.
— Твое имя? — с недоумением повторила она. — Но зачем… Разве это так важно? У тебя прекрасное имя!
— Да, конечно, оно самое популярное в Чехии.
— Разве оно стоит стольких жизней?
— Сейчас ты мне очень напомнила твою сестру.
— Прости, Янош, но я всего лишь хочу понять, — Элишка встревоженно смотрела на меня.
— Вместе с именем вернется частица моей памяти.
— Памяти? — совсем уже ничего не понимая, удивилась она.
— Ш-ш. — Я взял ее руку и прижал к своим губам, задавив порыв рассказать ей. — Я не хочу тебя пугать. Пожалуйста. Поэтому лучше, если ты не будешь знать.
А потом подарил ей колечко — ободок образовывали золотые стебли переплетенных трав, а темно-синие камни, такие же сверкающие, как глаза Элишки, являлись лепестками ирисов.
— Это же настоящие сапфиры, — изумленно прошептала она.
— Во всем мире только одно такое кольцо.
Я поцеловал ее.
Оставив Элишку дома, я отправился в Вышеград, чтобы заранее оглядеться. Каким образом, интересно, Матиаш хотел помешать мне? Небо вновь расчистилось, сияло солнце. Когда я неспешно добрался до скалы, время близилось к вечеру. Я поднялся по тропе наверх. Подо мной текла Влтава, а дальше лежала предвечерняя Прага, и красная черепица на крышах домов еще больше алела в лучах заката. Над пропастью дул ледяной ветер, и я поднес ладони ко рту, согревая их дыханием.
— Ты не поторопился, назвав меня дураком? — спросил Матиаш за моей спиной.
Я обернулся. Рядом с Матиашем стояла Клара.
— Какая милая картина, — произнес я, продолжая дуть на озябшие пальцы. — Никогда бы не смог представить, что вы сможете мирно стоять рядышком…
Матиаш, обнажая клинок, шагнул ко мне.
— Не вздумай смыться, Ян. Ты на прицеле, но на этот раз, будь уверен, пули тебя достанут. Нас тут много, разумеется. Но сперва — отдай ключи и прикажи своим чертям убраться от тебя.
— Досадно, Матиаш, но все перечисленное у меня не с собой, — я вывернул карманы. — Даже ножа нет.
— Тогда я поторопился назвать тебя лучшим охотником.
Матиаш крепче сжал рукоять, еще ближе подбираясь ко мне.
— Ты даже не представляешь, насколько верны были твои слова. — Я неодобрительно покачал головой.
К рыже-алым отсветам заходящего солнца присоединились тонкие красные лучики, забегавшие по мне красными муравьями.
— Славно перестраховались, — заметил я. — Ты смог договориться не только с Кларой, но и с Ондрием.

— Ты смог договориться не только с Кларой, но и с Ондрием.
— Это оказалось чрезвычайно легко, особенно после того, как ты пристрелил Диану и Томаша. Он считал их особо важными агентами.
— А ведь ты так и не понял, из-за чего вся эта кутерьма…
— Не слушай его! — оборвала меня старая ведьма. — Он мастак заговаривать зубы. Лжец, предатель!
Матиаш подошел ко мне уже на расстоянии вытянутой руки. Я мельком оглянулся — до пропасти всего три шага.
— Даже не думай дергаться, шагнешь в сторону — и из тебя сделают решето.
— Что ж, мне так и стоять, как барану на закланье?
Матиаш внимательно смотрел на меня, и в его глазах появилось некоторое недоумение.
— Тебе не страшно умирать, а, Ян?
Я рассмеялся, прищурив глаза на солнце. Я опередил Матиаша на короткий миг. Он вскрикнул от боли, когда его грудь пронзили мои когти. Но и его клинок вошел в мою плоть.
— Сдохни! — Матиаш, обливаясь потом, валился на меня, всаживая нож еще глубже.
Я смеялся.
— Почему?!
Он заглядывал мне в глаза, ему было чертовски больно и страшно, но еще больше его пугало внезапно обрушившееся на него непонимание, и расширившиеся его зрачки тьмой наполняло отчаяние. Он пытался найти страх и у меня, но не находил. Пытался найти подтверждение своей победы, но и этого не видел.
Я смеялся уже тише и слабее. Облизывая губы, я в очередной раз попробовал свою кровь на вкус. Мне стало даже в чем-то жаль Матиаша. Ведь когда человек совершает роковую ошибку…
— Ян, будь ты проклят! Какого черта тебе сейчас смешно? Что ты сделал? Что ты сделал, ублюдок?! Какую еще свинью подложил? Отвечай, сволочь!
— Ты чувствуешь свое сердце в моей руке, Матиаш? — сквозь смех прошептал я. — Но я не сожму ладонь и не раздавлю его. Может, твоя новая союзница даже сумеет вытащить тебя с того света… Потому что не хочу забирать тебя с собой…
Дрожа от ужаса, Матиаш опустил взгляд.
— Почему? — спрашивал он, начиная терять сознание.
Но до самого моего последнего вздоха он не услышал ни единого ответа. И лишь понял одно — что не победил меня.
Наталья Болдырева
Продавцы надежды
— Это и есть секрет нано? — спросил док Уильям Эвери.
Вопрос прозвучал эхом, возвращая его в тот день. День его Посвящения.
* * *
— Это и есть секрет нано? — спросил Джозеф, глядя на священное писание семьи, хранимое многими поколениями его предков в языческом храме Зуль-Халас.
Голос его — тонкий и звонкий голос пятнадцатилетнего мальчишки — дрожал. Руки нервно мяли край широкополой шляпы.
На конторке, подобной той, что стояла в молельной комнате их дома, дома Наноносителей, под куском толстого, сколотого от края стекла лежал аккуратно расправленный огрызок бумаги.
— Читай, — сказал старший брат Саймон, посторонившись. Что-то щелкнуло, заставив Джозефа вздрогнуть, и, негромко треща, медленно разгорелись две длинные, изогнутые над столешницей трубки.
Прежде чем шагнуть ближе, он оглянулся.
Джуди и Бенджи, посвященные два года назад, стояли поодаль.

В неровном свете мерцающей лампы было видно, как хмурится Джуд, встряхивает головой, отбрасывая падающие на глаза рыжие пряди. Темноволосый Бенджи улыбался ободряюще.
— Давай, Джози. Это совсем не страшно.
Подбодренный словами брата, он подошел к конторке.
Нет, священное писание его семьи вовсе не походило на священные книги его народа. Обтянутые буйволиной кожей, те были украшены золотым тиснением, сияли каплями драгоценных камней. А древний храм на центральной площади мертвого города, построенный еще до начала Последней войны его предками му-ахидами [5] и ставший с годами местом поклонения древним языческим богам пустыни… Как устремляются ввысь воздушные минареты единого бога, так зарывалась в землю приземистая серая коробка, на много ярусов уходящая вниз, к семи кругам преисподней, к дереву Заккум, плоды которого подобны головам Иблиса.
И потому он не сразу смог побороть волнение, разобрать обведенный жирной красной линией текст.
— «Продавцы надежды», — прочитал он, беззвучно шевеля губами, верхние, самые крупные буквы.
* * *
— «Продавцы надежды», — прочитал док с ехидцей.
Вспыхнув, Джозеф метнулся, приподнял сколотое от края стекло.
Тяжелое, оно врезалось в плоть едва не до кости острыми неровными гранями. Он попытался перехватить, когда, не выдержав напряжения, лопнул, зазмеился трещинами скол. Испугавшись, он разжал пальцы, и стекло упало, рассыпавшись градом осколков.
Отступив, Джозеф опустил взгляд на окровавленные ладони.
Хмыкнув, док Билл Эвери покачал головой. Равнодушно развернулся и зашаркал прочь по длинному узкому коридору, меж бесконечных, плотно заставленных книгами стеллажей.
— Оставь тележку, — бросил он через плечо. — Заберешь после. Когда я перевяжу тебе руки.
Не в силах вымолвить ни слова, Джозеф кивнул отрывисто.
Док не увидел его кивка. Не обернулся даже тогда, когда зазвенели, скользнув в мокрых пальцах, осколки стекла.
Не боясь испачкать кровью, Джозеф схватил, сжал в кулаке огрызок бумаги с ровными колонками текста, обведенными жирной красной линией. Вновь накатило волной дурноты отвращение. Но в этот раз он сумел преодолеть слабость.
* * *
— Проблевался?
Тень заслонила поднимающееся над пустыней солнце, и Саймон протянул ему носовой платок.
— Я говорил отцу, что так оно и будет, что ты не выдержишь, а он не верил.
Джозеф зажмурился от ударившего прямо в лицо яркого света, когда брат сел рядом на ступени храма. Облокотившись о колени, Саймон крутил свою шляпу и вовсе не обращал на него внимания: смотрел мимо широкой каменной чаши в центре площади, вдоль короткой прямой улицы мертвого города, куда-то за спины далеких барханов.
— Теперь, наверное, презираешь нас? Братьев, сестру… отца?
Снова покатились по щекам слезы. После сумрака подземелий белый песок пустыни ослеплял. Джозеф уткнулся в платок, прячась от этого беспощадного света.
— Мог хотя бы не делать этого на глазах у охраны? — спросил брат.
— Это отвратительно, — ответил Джозеф невпопад и, щурясь, взглянул из-под ладони на стоящий поодаль караван. Люди были заняты делом. Смуглые руки рабов сворачивали тонкой шерсти шатры, навьючивали мулов и лошадей. Не разгибались блестящие от пота спины. И только наемники, не занятые ничем, пристально смотрели в их сторону.

И только наемники, не занятые ничем, пристально смотрели в их сторону. Не разглядеть было лиц в глубокой тени кафий, лишь сверкали зубы да белки черных внимательных глаз.
— Они решат, что я заболел?! — спросил он, испугавшись вдруг.
Страх поднялся волной, захлестнул до приступа удушья. Пришло запоздалое осознание содеянного.
— Видишь, как суетятся слуги? — Голос Саймона был бесстрастен. — Они уже боятся этого… Нельзя лишать людей надежды, братишка. — Неожиданно рассмеявшись, Саймон хлопнул его по спине. — Ради всего святого, Джозеф, веди себя так, будто бы все в порядке. Отец не простит мне, если что-нибудь случится с тобою.
Слезы мигом высохли у него на глазах.
— Что?! Что, по-твоему, они могут сделать? — прошептал он, склоняясь к брату, прижимаясь к нему всем телом.
— Ничего, если ты будешь наконец вести себя как мужчина. — Саймон отодвинулся. — Тебе исполнилось пятнадцать, и, как бы там ни было, ты прошел посвящение.
— Это отвратительно, — повторил Джозеф, вытирая губы платком. Тот был соленым от слез.
— Осторожнее, Бенджи! Эта истеричка заблевала тут все вокруг. Ты потеряла свою шляпу, девочка.
Джуди подошла сзади и кинула шляпу перед ним на песок. Он потянулся за ней, чтобы тут же получить тычок в спину. Упав, он свез ладони до крови.
— Прекрати, Джуд! — Сбежав по ступеням, Бенджи подхватил его под руку, помог подняться.
— Спасибо, Бенджи, ты настолько же добр, насколько твоя сестра стерва. Джозеф поглядел на свезенные ладони, на длинные, сочащиеся сукровицей царапины, облепленные мелким белым песком. Кожа горела то ли от боли, то ли от прикосновения к раскаленным плитам площади.
— Она и твоя сестра, Джози. Мы семья, и пора бы уж всем об этом вспомнить, — Саймон протягивал ему шляпу. — Давайте не будем ссориться на глазах у людей.
— Что так?
Подбоченившись, Джуди расхаживала взад-вперед по верхней ступеньке короткой лестницы. Освещенная солнцем, белокожая, рыжая девушка, на фоне черного провала, ведущего в глубь храма, она была ослепительно хороша, и взгляды наемников обратились наконец к ней, позволив Джозефу вздохнуть свободнее.
— Не прикидывайся дурой.
Джозеф вздрогнул, но Бенджамину, его сводному брату, сходило с рук и не такое.
— Ты видела, что произошло. Ему стало плохо. Прямо на ступенях храма. И люди видели это. Но если ты знаешь тайну, то они — нет.
— Что ж, — она присела, взглянув на него в упор, — если люди вообразят себе, будто наша впечатлительная барышня больна, я их разубеждать не стану.
Стремительно поднявшись, она сбежала вниз по ступеням. Горячий ветер, подхватив, трепал ее волосы, и она никак не могла собрать их, чтобы спрятать под болтающуюся на спине шляпу.
«Я не болен!» — едва не крикнул Джозеф ей вслед.
— Я не болен, — прошептал он, чувствуя, как сжимается в комок, подкатывает к горлу опустошенный желудок.
Караван ожил. Верблюды, лежавшие, поджав под себя ноги, вскидывали крупы, становились на круглые, мосластые колени, прежде чем поставить копыта на растрескавшуюся, припорошенную нанесенным из пустыни песком землю. Никто больше не обращал на них никакого внимания.
— Джуди! Джуд, стой! — Выругавшись, Бенджамин побежал следом.

— Джуди! Джуд, стой! — Выругавшись, Бенджамин побежал следом. Он всегда ходил за ней как привязанный. Бледный черноволосый юноша за огненно-рыжей красоткой. Будто ночь, следующая за днем.
— Идем и мы, братишка, — Саймон вдруг обнял его за плечи. — Поговорим обо всем на привале.
Джозеф кивнул.
Он не хотел ничего обсуждать.
* * *
Когда он вернулся в подсобку, док разложил инструмент. Скальпели, ланцеты, иглы — так хорошо знакомый Джозефу набор. Такой же старый, как и инструмент его отца.
— Садись, клади руки на стол, — док едва поднял взгляд, протирая холодно поблескивающие лезвия резко пахнущим раствором из склянки. Пожелтевшая от времени этикетка пестрела рыжими пятнами потеков. — Думаю, фиксировать их тебе не надо? Стерпишь?
— Стерплю, — ответил Джозеф, подсаживаясь к столу.
— Чему улыбаешься? — Док намочил, отжал в гнутую алюминиевую миску край чистого белого полотна. Принялся точно и бережно промокать кровь, обнажая многочисленные порезы. — Стекло грязное, как чума, — продолжил он, вооружаясь пинцетом. Руки Джозефа были иссечены градом мелких осколков. Док подвинул ближе другую миску. — Давай лечи себя от заразы, Наноноситель.
Насмешка не задела Джозефа. Он тихо улыбался своим мыслям.
— Это то, чему я должен был бы учиться сейчас, если бы все пошло иначе… Готовиться к первому в своей жизни ритуалу: пускать себе кровь, а после обрабатывать и зашивать порезы.
Не останавливаясь ни на минуту, док взглянул исподлобья. Когда последний осколок стекла звякнул о дно миски, открыл рефрижератор, вынул полную ледяных кубиков форму.
— А это коктейли со льдом, которые я пил бы сейчас, если бы не твоя дурацкая выходка, — сказал док Билл Эвери, выламывая лед из квадратных гнезд. — Больно?
Он замер, почувствовав, как вздрогнул Джозеф.
— Холодно, — ответил тот сквозь сцепленные зубы.
* * *
В шатре было холодно. Ледяной ветер, запутавшись в хитрых его переходах, слабел, не в силах пронзить плотные шерстяные занавеси. Отгоняла злых джиннов рассыпанная у входа соль. Пар поднимался от кубков с горячим настоем из меда и сухофруктов, а пряный аромат корицы кружил голову, разогревая кровь. И все равно в шатре было холодно.
— Прекрати.
Джуд откинулась на шелковых подушках и, уперев в щеку тяжелый золотой кубок, глядела, как он трет ладонь о ладонь.
— Этот шелест сведет меня с ума.
Она пригубила дышащий паром напиток. На бледной щеке остался ярко-красный след.
Она тоже мерзла. Тонкая парча не грела так, как греет куртка верблюжьей кожи. Холодно блестели серебряные нити, украшавшие свободное ярко-вишневое одеяние.
Джозеф послушно сложил руки, зажав ладони меж коленей. Его била нервная дрожь. Весь долгий дневной переход, пока караван шел, медленно взбираясь выше, на плато, он ловил на себе брошенные украдкой взгляды.
Бенджи дремал, улегшись головой на бедро сестры, надвинув шляпу на глаза, обхватив себя за плечи и вытянув ноги на середину шатра. А может быть, притворялся, что спит.
— Давайте договоримся так.
Саймон трогал пальцами остывающую жаровенку, глядел, как перекатываются, вспыхивая, угли.

— Джозеф не участвует в ритуалах и церемониях, а мы делим отцовское наследство на троих. Ну, может быть, даем ему небольшое содержание, достаточное, чтобы вести жизнь небогатого ремесленника.
— Твоя идея понравилась бы мне еще вчера, братишка. К сожалению, я успела уже ее обмозговать.
Под колючим взглядом сестры Джозеф поежился.
— Имам Махди не допустит этого. «О, хаджжам! [6] Как четыре халифа дети твои, да будет правление их столь же праведным». — Она снова коснулась края кубка, делая вид, что пьет. — Он получит столько же, а может, и больше.
Саймон скривил губы, но промолчал. Они всегда ревновали его к отцу. Все трое. Даже Саймон.
У него защипало глаза, а в груди вдруг стало так жарко, будто сердце разорвалось, расплескав горячую кровь. Он не смог ответить им сразу.
— Мне не нужны эти деньги. Я сам отдам вам все до монеты.
Бенджи хмыкнул, выдав себя. Поднялся, сбросив шляпу на богатый цветастый ковер.
— Ой ли? — Взгляд его был насмешлив. — Нет, я верю! Я верю тебе, Джозеф!
Он подался вперед, картинно прижав ладони к груди.
— Но только если папаша преставится нынче же.
— Люди меняются, брат.
Саймон глядел в сторону.
— Думаю… мы могли бы заключить соглашение письменно.
— Я готов.
— А я нет.
Джуди отставила кубок, села, выпрямившись.
— Он посвящен теперь, наш бедный Джозеф. «Будь добрее к брату, Джуд! Задерни полог, Джуд! Прокипяти молоко, Джуд»! Уж лучше б ты умер при родах, как умерла твоя мать! Спросите любого, каждый знает: младший в семье вскормлен молоком невольницы. Он порченый! А сегодня его вывернуло прямо на ступенях храма. Я думаю, — с усталым вздохом она оперлась о тугой шелковый валик и тронула пальцем край кубка, — нам следует убить его.
— Это уж слишком!
От удара жаровня опрокинулась, рассыпав остывшие угли.
— Сегодня ты убьешь Джозефа, а завтра доберешься и до меня?!
Саймон стоял на коленях, вперив взгляд в разметавшуюся на подушках Джуди. Глаза его гневно сощурились, жилы вздулись на сжатых кулаках, рубаха под напором напряженных бицепсов едва не трещала по швам. Схваченное загаром лицо стало кирпично-красным.
Джозеф отшатнулся, впервые испугавшись старшего брата.
— Джуди, ну что ты мелешь! Ты хуже дервишей, бормочущих на базарах всякий вздор! Опомнись! Саймон! Саймон, остынь!
Бенджи и сам встал на колени, не замечая, как распахивает руки, будто открывая объятия старшему брату, но на самом деле защищая сестру.
— Вам нет до меня дела, — прошептал Джозеф, но его никто не услышал. — Никому из вас…
Брызнули едва сдерживаемые слезы.
— Гэль, азааджтука? [7] — Вольнонаемный кочевник стоял, согнувшись в полупоклоне, одну руку прижимая к сердцу, а другой придерживая полог. Взгляд темных глаз бесцеремонно блуждал по телу откинувшейся на подушки девушки.
— Барра! [8] — закричала она, вскакивая.
— Аха асиф [9] . — Он задержался на минуту, глядя Джозефу прямо в глаза.
— Вот и все, — сказал Саймон бесстрастно.

— Вот и все, — сказал Саймон бесстрастно. Плечи его поникли. Обессиленный, он сел на пятки. — Нельзя отнимать у людей надежду, брат. Никогда, если тебе дорога жизнь.
Но Джозефу было все равно.
Когда они вывели его, когда он увидел взнузданных лошадей и всадников, ожидающих их, когда человек в черном бурнусе забрал поводья его кобылы, а другой стянул его руки за спиной сыромятным ремнем… Он будто застыл, и только ветер летел мимо, а ночь неслась над головою галопом.
— Иншаа-ла [10] , — сказал человек, когда он кулем свалился с седла ему на руки. — Иншаа-ла, — повторил человек, помогая ему подняться.
Он ступил на землю, не чувствуя ног. Чувствуя только боль в вывороченных, занемевших суставах и разливающийся по груди холод. Там, в двух шагах от него, далеко под обрывом, черный, пустой и мертвый распластался меж барханов город, прячущий в недрах своих гнусную древнюю тайну.
Они подвели его к краю обрыва, поставили лицом к себе, спиною к городу. Стали, не смея взглянуть в глаза. Шляпа бросала тень на лицо Саймона, взгляд Бенджи блуждал бесцельно, и даже Джуд сжимала кулаки, уставившись себе под ноги. Ледяной ветер набежал порывом. Посыпалось прямо из-под пяток мелкое крошево. Переступив испуганно, он оглянулся.
— Отпустите меня, — прохрипел он, наблюдая головокружительный полет камешков.
— Каталя! Каталя! [11] — закричали люди, потрясая обнаженным оружием. Засверкали в лунном свете клинки.
— Да не будет крови брата моего на руках моих, — сказала Джуд, и он вскинул голову.
Как раз в тот момент, когда она столкнула его, ударив обеими руками в грудь.
«Не может быть», — подумал он, поняв, что так до конца и не верил в это.
* * *
— Зачем ты спас меня?
Джозеф стоял, опершись о решетчатую металлическую корзину на четырех колесах. Таких было много в другом, одноэтажном здании, дальше по главной улице мертвого города. Ему все еще было трудно стоять. Мышцы спины, напрягаясь, отдавали болью в грудь. Изрезанные руки были перебинтованы.
— Думал сцедить твою кровь и добавлять по капле в эликсир, — буркнул док, кладя в корзину очередную книгу из тех, что занимали практически все подземные ярусы храма. — Поехали.
Джози слабо улыбнулся и, прихрамывая, принялся толкать тележку дальше, вдоль длинных стеллажей, освещенных слабо мерцающими лампами.
— Ты не продал бы и капли моей крови, я прокажен.
— Здесь, — сказал док, делая знак остановиться. — Здесь.
Он потянул за корешок очередной том. Замолчал надолго, листая его. Поставил обратно, с трудом загнав меж свободно вздохнувших книг.
— Ты прокажен здесь. Ступай на север, переплыви Средиземное море. Никто и не слыхивал там о носителях нано.
— Наноносителях, — поправил Джозеф автоматически.
— Один черт, — махнул рукой док. — Я мог бы сделать неплохой бизнес… В первые недели две. — Глубоко вздохнув, он поглядел с укоризной. — Цивилизация многое потеряла вместе с крахом патентной системы.
Джозеф не знал, что это.
— Ты тоже оттуда? — спросил он.
— Будь я местным, разве я стал бы помогать тебе?
— Иншаа-ла, — ответил Джозеф.

— Не понял?
— На все воля Аллаха, — пояснил он, толкнув тележку дальше. — Если я выжил, значит, Ему не угодна моя смерть.
— Джус витае ак несис [12] . — Хмыкнув, док зашаркал следом.
— Что? — бросил Джозеф через плечо.
— Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, — загадочно ответил док. Джоз не рискнул расспрашивать дальше, боясь окончательно запутаться. Так было всякий раз. Док как будто говорил на другом языке, и хотя все слова его были понятны, редко когда из них удавалось извлечь смысл.
Они молча шли по узкому, бесконечному коридору, и Джозеф поглядывал уже на ушедшего в себя дока, опасаясь, что тот не читает больше названий на корешках и им придется возвращаться, чтоб отработать стеллаж заново. А у него уже болела спина.
— Приближается время служения в храме, — сказал Джозеф, остановившись.
Док поднял на него бессмысленный взгляд.
— Ритуалы проводятся в городе, прямо в нашем… доме хранителей, в любое время, как только возникнет необходимость. А церемонии — перед приходом Юго-Западного ветра. Он дует пятьдесят дней, неся с собой тучи пыли. Его называют Хамсин.
— Я мог бы сделать такой бизнес, — повторил док печально. — Что ты тут говорил?
— Нам надо уходить отсюда, док. Уходить до того, как ветер принесет песок из пустыни.
— Ты думаешь, я не хочу уехать отсюда? — Док сощурился зло. — Да я все деньги вбухал в эту экспедицию. Думал, поеду на юг, буду торговать себе потихоньку, пока не умру. А эти дикари, прячущие лица под повязками! Они уничтожили мой товар! Разбили все флаконы до последнего и увели верблюдов!
Его пухлые щеки тряслись от негодования, слюна брызгала с губ.
— Это сделали люди твоего отца!
Выплеснув злость, он снова стал маленьким, сальным, обрюзгшим человечком.
— …Неплохую монополию вы организовали тут.
— Док Уильям Эвери. Я дам тебе денег на покупку верблюдов. А еще я отдам тебе столько своей крови, сколько понадобится, чтобы вернуть все потерянные тобой средства.
— Можешь не утруждаться, — усмехнулся док. — Я просто налеплю новые этикетки. «Нано эликсир Эвери»! Разницы особой не будет. Я правильно понимаю?
— Да, — ответил Джозеф, опуская взгляд. Ему было очень стыдно.
* * *
— Док Билл Эвери? — спросил он, когда дряблый, обрюзгший человек, прикорнувший на жестком, неудобном стуле напротив, пошевелился наконец и открыл глаза.
Человек приподнял воображаемую шляпу.
— А ты младший мальчишка старика Джейкоба? Очень похож.
— На кого? — спросил Джозеф, зная ответ.
— На отца и старшего брата, я видел их во время последнего ритуала.
Закряхтев, док Эвери выпрямился на стуле, повел плечом.
— Хотя, ей-богу, сейчас тебя не узнает и родная мать. Но эта форма черепа, скулы, надбровные дуги, ось, так сказать, фронтале [13] … А фонте пуро, пура дефлюит аква! [14] — завершил он, подняв палец. И добавил, прочтя непонимание в глазах собеседника: — Добрая ветвь доброго дерева.
Встал, потрепав по макушке, словно ребенка.

И добавил, прочтя непонимание в глазах собеседника: — Добрая ветвь доброго дерева.
Встал, потрепав по макушке, словно ребенка. Шаркая, побрел к ржавой, покосившейся раковине в самом углу. С натугой открутив вентиль, набрал кружку воды. Принялся жадно пить.
Джозеф сглотнул невольно.
— Я… сильно пострадал?
— О!
Док выплеснул остатки воды, ополоснул кружку и, налив еще, вынул из кармана грязный плоский флакон.
— Ничего такого, с чем не смог бы справиться «Волшебный эликсир Эвери»! — сказал он, выдрав зубами пробку.
— Вы шарлатан, — ответил Джозеф, чувствуя, что краснеет.
— Да ну?
Прищурив глаз, Эвери следил, как одна за другой падают в кружку мутно-желтые капли.
— Может, мне не стоило лечить тебя в таком случае? Говорят, носитель нано может исцелить себя сам.
— Наноноситель никогда не болеет, — ответил Джозеф тихо.
— Именно поэтому тебя столкнули с обрыва? …двадцать пять.
Закончив, док Эвери подошел, сел на край его койки, продавив скрипучие пружины так, что Джозефу показалось, будто он падает. Снова.
— Пей. Горькая как полынь, но если выпьешь все, я, так и быть, разведу тебе супу из концентратов.
— Я не хочу есть, — сказал Джозеф.
— Тогда придется кормить тебя силой.
Широкая мозолистая ладонь приподняла его голову, и край кружки коснулся губ.
— Пей.
Он послушно глотнул. Напиток был не горче, чем сабур [15] . Он выпил все до дна, не поморщившись.
* * *
Иногда ему казалось, что все это было не с ним.
Он снова, как и много месяцев назад, сидел на ступенях храма. Вот уже третий день он выходил и сидел тут. Солнце не жгло, грело, позволяя валяться на ступенях до самого вечера. Ему казалось, что сила вливается в него вместе с солнечными лучами. За эти три дня он научился ходить почти не приволакивая ногу. Они поедут верхом. Далеко-далеко на север. Его пугала эта поездка, он мог не пережить ее, но пройдет еще неделя, другая, и на площадь перед храмом мертвого города начнут стекаться толпы. Выплеснутся за ее пределы, разбредутся по широкой паутине улиц. Целый день под холодным мартовским солнцем будут молиться они, обратив лицо на восток, а с приходом ночи зажгут факелы, начав церемонию.
Его отец выйдет из храма, отворив вены, как при кровопускании. Кровавая цепочка протянется вниз, по ступеням, оросит очищенный от песка камень прежде, чем кровь тонкими струйками потечет в огромную чашу посреди площади. Рабы, не имеющие собственности, чтобы оплатить ритуал, будут потом тайком приходить и лизать плиты, на которые падали капли крови Наноносителя, веря в чудесное исцеление от болезней. А пока они откроют ключи, выпустив воду из неиссякаемых источников. Бросится к чаше изможденная дневною молитвой толпа, и настанет время танцев и песен под звездами.
Дрожь прошла по плечам Джозефа. Он поднял взгляд, заметив, что солнце уже коснулось краем барханов. Вечер принес прохладу, а ночь обещала быть ледяной. Вынув из кармана, в который уж раз он развернул орошенный его кровью листок.
Текст, выписанный каллиграфическим шрифтом, строился в идеально ровные колонки. Одна из них была обведена красной, неровной и толстой чертой. Рядом на полях стоял восклицательный знак. Он снова пробежался взглядом по строчкам, которые знал уже наизусть.

« Крупное мошенничество вскрыла плановая проверка качества выпускаемой фармакологической продукции. Суду еще предстоит выяснить, что заставило всемирно известную корпорацию НаноРоботикс максимально удешевить производство, изъяв из ряда дорогостоящих лекарств их основной компонент — наномашины, выполняющие контроль над биологическими системами человека на молекулярном уровне. Вся продукция корпорации отозвана со складов. До завершения расследования не представляется возможным сказать, как долго смертельно больные люди отдавали деньги за эти пустышки и как скоро был бы обнаружен обман. Благодаря так называемому «эффекту плацебо», а также безграничной вере в могущество новых технологий, в состоянии ряда больных наблюдалось сильное и стабильное улучшение ».
Закрыв глаза, он покачал головой. Вздохнул и, запахнувшись плотнее в куртку верблюжьей кожи, задремал. Сегодня он хотел дождаться дока.
— Вставай. Эй! Вставай, Джозеф! — Док говорил громким шепотом.
Это разбудило лучше, чем крик.
Он распахнул глаза.
— Глянь-ка, кого я привел, — сказал док и отодвинулся в сторону.
За его спиной стоял, склонившись в поклоне и прижав руку к сердцу, человек пустыни. Белая ткань скрывала его лицо, и все равно Джозеф вздрогнул.
— Давай, — приглашающее махнул рукой док, — расскажи ему обо всем, что случилось.
Человек в белом бурнусе не шелохнулся.
— Говори, — велел ему Джозеф на своем родном языке.
Тот выпрямился, встретившись с ним взглядом.
— Мой господин, — начал он, — иншаа-ла. Ты жив, хотя должен был быть мертв. А твоя семья и город, в котором ты родился и жил…
Что-то оборвалось в груди. Невольно он прижал руки к сердцу.
— Да, мой господин, — продолжил кочевник, — печальные вести принес я тебе. Твой старший брат разбился вскоре после твоего посвящения, упав с коня на скачках, а у твоей сестры случился выкидыш. Плод ее греха был так ужасен, что ее побили камнями, зарыв по горло в песок. После разум покинул другого твоего брата. Твой отец закрыл двери в свой дом, и больше не было ритуалов в молельной комнате, и никто не лечил больных. Когда луна трижды обновила свой лик, случилось первое убийство. Фархад, торговец верблюдами, прервал игру в нарды, сославшись на головную боль… Больше голова его не беспокоила. Потом убийств уже никто не считал.
Джозеф не верил своим ушам. Все плыло, будто он перегрелся на солнце.
— И тогда люди пошли к дому отца твоего и просили простить их за смерть дочери. Он вышел к ним, отворив вены, и шел по улицам, покуда не истек кровью, и люди ползли следом, слизывая капли вместе с песком. А когда он упал наконец, то проклял всех, испивших его крови.
Кочевник замолчал, и Джозеф увидел вдруг, как тот дрожит, словно щенок, забытый на улице холодною ночью.
— Их смерть была воистину ужасна.
— Мой брат, — прошептал Джозеф, не узнавая собственного голоса. — Он жив еще?
— Да, мой господин. — Кочевник вновь замолчал на три удара сердца. — Его поят и кормят.
Джозеф опустил взгляд.
В его кулаке трепетала, терзаемая резким ночным ветром, сложенная вдвое бумага. Он разжал ладонь, выпустив ее, и та понеслась, шурша по плитам площади. Он перевел взгляд на дока Эвери, внимательно изучавшего его лицо.

Он перевел взгляд на дока Эвери, внимательно изучавшего его лицо.
— Много больных в городе? — спросил Джозеф.
— Да, мой господин, — ответил кочевник.
— Что скажешь, Эвери? Ты сможешь помочь мне?
— Фраус меретур фраедум [16] … — ответил док тихо.
— Док!
— Я видел этих людей, Джозеф.
Оглянувшись на кочевника, док шепнул одними губами:
— Они лишь думают, будто больны, мальчик.
Док взял его руку, сжал ладонь между ладоней.
— Без тебя мне не справиться.
— Это будет в первый и последний раз, — сказал Джозеф. — Ты слышал?! — крикнул он кочевнику. — Больше никаких ритуалов! Никаких чудесных исцелений в молельной комнате! …никаких Наноносителей.
— Мой господин, вы исцелите город?
— Иншаа-ла гадан [17] .
Незадолго до прихода горячего ветра пустыни из-под храмовых сводов на ступени невысокой лестницы вышел, чуть приволакивая ногу, последний Наноноситель. Плечи его гнулись, будто сведенные судорогой, голова неловко сидела на скособоченной шее, сломанный нос и змеистый шрам во всю щеку украшали лицо. Только волосы, того же пшеничного цвета, что у отца и старшего брата, развевались, подхваченные резкими порывами иссушенного, спертого воздуха.
Ниже под ступенями, ведущими к храму, под низким бежево-серым небом лежали павшие ниц люди. За их спинами касался краем барханов раскаленный солнечный шар.
— Иншаа-ла, — сказал последний Наноноситель, и площадь ответила вздохом.
Произнесенные вполголоса слова прокатились, умноженные сотнями голосов. Он снова замолчал, пока не услышал, как шуршит перекатываемый ветром песок да хлопает пола бурнуса кочевника, замершего в тени невысокого дома.
— Сотни лет мои предки жили здесь, не принимая вашей веры, но расплачиваясь за ваше гостеприимство кровью и чудесным даром исцеления. — Он снова смолк, ожидая, пока уляжется гул людских голосов. — Сегодня я…
Он откинул полу куртки, вынимая из внутреннего кармана завернутый в кожаный чехол инструмент своего отца. Обнажил ланцет, не спеша пускать его в дело.
— … Джозеф, сын Джейкоба, в последний раз проведу для вас Церемонию.
В этот раз ждать пришлось дольше. Рябь прошла по площади, когда люди приподнимали головы, взглянуть на него украдкой.
— Я в последний раз проведу для вас Церемонию, — повторил он тише, заставив гул голосов смолкнуть, — и стану Эрбаби-иман [18] . Как и вы.
Лезвие сверкнуло в лучах заходящего солнца, когда он отворил вены, и кровь, запузырившись, побежала по ладоням, закапала с пальцев на ступени.
Пошатываясь и приволакивая ногу, он сошел по ступеням храма и двинулся по узкому проходу меж распластавшихся на земле людей к огромной каменной чаше в центре площади.
Имам Махди стоял рядом, готовый дать знак рабам. Сухие тонкие пальцы пощипывали редкую бородку.
Чувствуя, что не рассчитал силы и время, Джозеф прибавил шаг, спеша опустить кровоточащие руки в чашу. Док поднялся навстречу, готовый перевязать его раны.
Когда последний Наноноситель упал, навалившись грудью на высокий борт, свесив безвольные, немеющие кисти в растрескавшуюся полусферу посреди главной площади мертвого города, имам Махди взмахнул рукой, приказывая повернуть рычаг, и ледяная вода ударила тугою струей, смыв кровь с покрасневших ладоней.

— Ну что же ты, — сказал док, осторожно усаживая его под бортом заработавшего фонтана.
— Никто не учил меня, — ответил Джозеф, слабо улыбаясь.
— Не хватало еще, чтобы ты повредил себе сухожилия.
Док скоро перетягивал его руки жгутом.
Джозеф устало прикрыл глаза.
Тишина разлилась над городом. Ни одного радостного крика не пронеслось над домами. Лишь шелест тысяч ног да шорох одеяний нарушали всеобщее безмолвие. В ожидании проблеска первых звезд сгустился сумрак. Низвергалась к ночному небу и падала с шумом вода.
— Мой господин?
Джозеф поднял голову навстречу темному внимательному взгляду.
— Не губи цветов надежды, и соберешь плоды веры, мой господин, — сказал имам Махди, все так же пощипывая бороду.
— Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его, — ответил Джозеф. — Доктор Уильям Эвери, — обернулся он к доку, — ты не откажешься открыть здесь свою клинику и взять меня к себе учеником?
Переглянувшись, док Уильям Эвери и имам Махди одновременно кивнули.
Дарья Зарубина
Весенний трамвай
Март уже перевалил за середину, а весна все не наступала. Уже бежала в разломах асфальта талая вода, и солнце сверкало в ней пронзительно и ярко. Но весны не было. Весны, голосящей, как счастливая канарейка, шумной, докучливой, вечно молодой весны. Март молчал, словно заживо погребенный, изредка отчаянно вскрикивая автомобильными сиренами и граем прилетевших грачей. Март молчал, и Мика никак не понимал, почему.
Ему вдруг подумалось, что это от возраста. Что, в конце концов, ему совсем недавно стукнуло сорок. И, вполне возможно, он наконец-то перестал быть Микой и повзрослел, и теперь весна навсегда замолчала для него, как и для тысяч других спешащих взрослых.
Михаил подошел к остановке и по привычке бросил взгляд на рельсы и провода и приготовился ждать, недоуменно разгоняя ботинком комья тающего снега, мокрой ватой громоздящиеся в лужах. Мимо прошел крупный, одетый в ватную куртку дворник, но, оглянувшись, сделал пару шагов назад и постучал Мику по плечу.
— Ты че, мужик, иногородний? — спросил он участливо. — Давно у нас не был?
Мика поднял голову, с трудом выныривая из собственных мыслей.
— Ты тут зря стоишь, — продолжал дворник, — трамвая не будет.
— Долго? — спросил Мика.
— Никогда, — резюмировал дворник и ухмыльнулся: — Сняли трамваи. Завтра рельсы убирать начнут. Ты что, телевизор не смотришь? Объявляли же…
Телевизор Мика действительно не смотрел, потому что телевизора у него не было. Скучно было тратить время на перелистывание программ. А свежие новости с неизменным удовольствием рассказывала бабушка. И, надо сказать, в ее выпусках новостей был один очень значимый плюс — бабушка всегда пересказывала только хорошие новости. Возможно, поэтому Мика был единственным человеком в этом городе, который не знал о беде.
Трамваев больше не будет. Новость обрушилась на него как лавина. И сразу стало понятным погребальное молчание марта и мучительное опоздание весны. Трамваев не будет. Не будет гудения влажных рельсов, хрустального звона проводов, веселого громыхания колес, не будет монотонного пения вагонов, и дрожания, и пульса.
Мика отошел от остановки и побрел в сторону вокзала, чтобы поймать автобус.

Трамваев не будет. Не будет гудения влажных рельсов, хрустального звона проводов, веселого громыхания колес, не будет монотонного пения вагонов, и дрожания, и пульса.
Мика отошел от остановки и побрел в сторону вокзала, чтобы поймать автобус. Маленький душный загазованный автобус, медленный и неопрятный, как арба, колышущийся из сторону в сторону на каждом повороте и неприлично стонущий от привычной жестокости водителя. Разве мог этот дурно пахнущий, едва ворочающий шинами мул сравниться с породистой грацией трамвая, с металлическим цоканьем гарцующего по городу, на длинных промежутках пути пускающегося в звонкий упоительный галоп.
Мика любил трамваи с детства. Того самого раннего солнечного детства, когда любовь не требует доказательства и ответа. Из-за этой любви он поступил на исторический факультет и даже написал диссертацию, посвященную роли трамвая в истории города. Пожалуй, это могло бы показаться странным. Как человек, помешанный на скрипке, который поступает не в музыкальное училище, а идет в искусствоведы, потому что не хочет играть на скрипке, он просто хочет знать о ней все. Мика никогда не думал становиться водителем трамвая, он хотел писать о трамваях. Собирал материал, проводил дни в депо. Однако диссертацию так и не защитил. Как-то не пришлось. Как не пришлось жениться, завести детей, обзавестись какой-нибудь более-менее стоящей профессией. Но любовь к трамваям осталась. Любовь к трамваям, которых больше не будет.
Михаил выскочил из автобуса с неприличной для взрослого, уже немного раздавшегося в талии мужчины резвостью и быстро пошел в сторону кованых ворот дома престарелых. Из невысокого, посеревшего от времени здания, как осенние сморщенные горошины из лопнувшего стручка, высыпали старики. Они разбредались по своей щедро отмеченной неустанной работой времени территории. Рассаживались на скамейках, рассыпали по столам черное в белых оспинах домино, разматывали бесконечные носки и шарфы, нещадно нанизанные на спицы. Бабушка уже ждала, прохаживаясь вдоль ограды и слегка приволакивая правую больную ногу. По морщинкам в основании круглого курносого носа и заложенным за спину рукам Михаил догадался, что бабушка была встревожена его опозданием.
— Мика, ты задержался, мой дорогой, — пробормотала она, опираясь на его руку и поглаживая внука по предплечью.
— Сначала пошел на трамвай, — оправдываясь, произнес Мика, но бабушка не позволила ему закончить, настойчиво потащив в сторону заросшей беседки. Летом беседка утопала в зелени, но сейчас, в середине марта, это был лишь мертвый белый остов, опутанными коричневыми змеями прошлогоднего вьюна.
— Мне необходимо, чтобы ты встретился с одним человеком, Мика, — наставительно произнесла бабушка, пресекая любые возражения. — Возможно, он покажется тебе немного настойчивым, даже странным. Но я прошу тебя, ради меня, выслушай все, что он скажет. Ты ведь обещаешь мне? Обещаешь?
Мика пожал плечами в знак молчаливой капитуляции, и бабушка улыбкой поблагодарила его. По всей видимости, она явно не ожидала такого быстрого согласия. Мика всегда любил стариков, и бабушка без зазрения совести пользовалась этой любовью, отдавая внука на съедение своим многочисленным приятелям и приятельницам, которым в момент душевного кризиса был необходим внимательный и, желательно, молодой слушатель. Слушатель, способный искренне удивляться, выслушивая километры давних историй, поросших мхом уточнений, дополнений и легкого художественного вымысла. Свои из дома престарелых на эту роль никак не подходили, поскольку уже без малого лет тридцать как совершенно потеряли способность к удивлению. К тому же все истории были уже по нескольку раз рассказаны и перерассказаны, отчего возможность снабжать их новыми душераздирающим подробностями практически сводилась к нулю.

Мика удивлялся живо и охотно, за что был искренне любим бабушкиными друзьями и подругами. А поскольку и ему самому общение со стариками приносило массу приятных впечатлений, он мог без всякого сожаления потратить несколько минут на то, чтобы посидеть в беседке с новым другом бабушки, пусть даже странным и настойчивым.
Однако Мика никак не ожидал, что старичок в свои немалые годы окажется настолько настойчив. Он налетел, как вокзальная гадалка, не позволив Михаилу даже самостоятельно представиться.
— Михаил Витальевич?! — Старичок схватил правую руку Мики и решительно тряхнул. — Ваша бабушка много рассказывала о вас. И чаще всего хорошее, поэтому позволю себе отрекомендоваться без лишних церемоний. Моя фамилия Лазарев. Василий Игнатьич Лазарев.
— Тот самый Лазарев? — переспросил Мика, оглядывая старичка с выцветшей льняной кепки до стоптанных коричневых штиблет.
— Тот самый, — торжественно ответил Василий Игнатьевич. — Хотя, мой дорогой друг, нас с вами разделяет такая разница возрастов, что я не вполне могу быть уверен, что мы имеем в виду одно и то же.
— Вы тот самый В. И. Лазарев, которого благодарит в своих книгах профессор Грабисов? Я думал, вас уже давно нет в живых! — Услышав тактичное покашливание бабушки, Мика осекся, но старичок нисколько не обиделся, а только с сожалением пожал плечами:
— Пожалуй, в чем-то вы совершенно правы, мой юный друг. Тот Лазарев. Молодой, тридцатипятилетний, безумно влюбленный в трамваи, который, отработав смену, гонял пыль по архивам вместе с Иваном Грабисовым, уже давно мертв. Да, когда-то я был лучшим водителем трамвая в этом городе. Когда-то, когда трамваи еще были нужны людям, я тоже был нужен. Теперь уже нет…
— Но ведь ты ни о чем не жалеешь? — спросила бабушка с надеждой, но Лазарев покачал головой и ответил:
— Жалею, Люсенька. О многом жалею… — Он потер ладонью коричневую шею над воротом соколки и снова посмотрел в глаза Мике. — Однако я попросил вашу бабушку организовать встречу с вами не затем, чтобы обсуждать мои сожаления, а для того, чтобы не умножить их в будущем. Вы ведь, Михаил Витальевич, уже знаете, что с сегодняшнего дня трамваев не будет?
— Знаю, — с тяжестью на сердце отозвался Мика.
— И вы наверняка знаете, что это такое? — Старик протянул Мике с сильным нажимом выведенный на желтоватом от времени тетрадном листке сложный, похожий на иероглиф знак.
Мика мгновенно узнал его, как узнал бы, будь даже разбужен глубокой ночью или в полной темноте наткнувшись на него в путанице линий древнего барельефа.
— Схема трамвайных путей, — ответил он без колебаний.
— Старая схема путей, — наставительно поправил Лазарев. — Как вы видите, здесь отсутствуют ветки шестого и восьмого маршрутов, которые появились значительно позже, уже в восемьдесят первом и восемьдесят четвертом.
— Восемьдесят пятом, — в свою очередь поправил Мика. Лазарев досадливо покачал головой:
— Возможно. Вполне возможно, — пробормотал он, извиняясь. — Мне, мой юный друг, уже восемьдесят восемь. В таком возрасте цифры иногда берут верх над памятью. А знаете ли вы, что это такое?
И Лазарев вытащил из нагрудного кармана другой листок, чуть меньше, густо изрисованный арабскими буквами. На первый взгляд листок напоминал кривовато отксерокопированную страницу из учебника по русскому языку для иностранных студентов, но, присмотревшись, Мика понял, что русские слова были вписаны черной шариковой ручкой, но настолько ровно и мелко, что издали ничем внешне не выделялись из остального текста.

Но самое главное, в центре листа, окруженный крючками и точками совершенно незнакомого Мике языка, был довольно точно изображен тот же причудливый знак.
В ответ на невысказанный вопрос Лазарев прищурил выцветшие голубые глаза и ткнул корявым, желтым от никотина пальцем во второй рисунок:
— Этот документ, мой дорогой друг, как вы наверняка догадываетесь, не имеет никакого отношения к истории трамвая. Это, в сущности, даже не документ. Скорее, почти документ… Документ, но… — старичок замялся, мучительно подбирая слова. — В общем, это ксерокс с антикварного издания одного старинного сборника арабских сказок.
— И там указано назначение этого рисунка? — торопливо спросил Мика. И этой неприличной торопливостью вновь заслужил укоризненный взгляд бабушки, которая, казалось, совершенно не вслушивалась в разговор, а занимала себя тем, что наблюдала за внуком, уже давно не надеясь на его природный такт. Похоже, эту историю она слышала не однажды. И, судя по всему, находила в ней рациональное зерно. Мика доверял бабушке. А значит, мог принять в качестве достойного доверия документа кривую ксерокопию труда кого-то из последователей, а возможно и предшественников Шахерезады.
Лазарев же был поглощен бумагой, словно видел ее впервые. Он не заметил ни бестактной торопливости Михаила, ни грозного взгляда Люсеньки. Старик водил пальцем по линиям рисунка и щурился, стараясь разобрать пометки на полях.
— Согласно сказке, этот знак способен удерживать в заточении некоторые древние разрушительные силы, — многозначительно, с расстановкой произнес он.
— Им что, джиннов в бутылки запечатывали? — пошутил Мика.
— Если бы джиннов… — сокрушенно покачал головой Лазарев, недовольный его легкомысленным тоном. — Этим знаком запечатывали значительно более странных существ, если так можно говорить по отношению к ним. Они были уздой для сил, удерживающих время.
— Вы так страшно об этом говорите, — засмеялся Мика, — словно они заживо сжирают целые этносы. Что же плохого в том, чтобы удержать время? Я бы, например, не прочь немножко отмотать назад, лет на двадцать-тридцать…
Лазарев нахмурился, на его лице отразилось какое-то странное выражение недоверия и удивления, какое бывает порой у очень суеверных людей. Он быстро глянул на бабушку, но та казалась совершенно безучастной и утратившей интерес к разговору. Лазарев придвинулся ближе к Мике, схватив его за запястье сухой, расчерченной синими жилами рукой:
— Поймите, Михаил Витальевич! — возбужденно заговорил он, переходя на шепот. — Они не замедляют время. Они останавливают его. Замыкают в одном бесконечном неподвижном мгновении. Без жизни. Без истории. И, поверьте мне, это мгновение не имеет ничего общего с тем, в котором существуем мы с вами.
— Вы что же, — поморщился Мика, — хотите сказать, что вдруг вылезет из-под земли какая-нибудь тварь, расщепит нас всех на атомы и устроит себе тут коммунизм в отдельно взятом городе? И все эти далеко идущие выводы вы сделали, опираясь на совпадение рисунка трамвайных линий нашего города с магическим знаком из книжонки арабских сказок затертого года?
Мика засмеялся и махнул рукой. Но Лазарев и бабушка смотрели на него неодобрительно и серьезно.
— Ты обещал мне выслушать все, — наконец напряженным голосом проговорила бабушка, пристально глядя внуку куда-то в переносицу, отчего по спине Мики, как в детстве, пробежал холодок.
— Так это еще и не все?! — стараясь по-прежнему казаться веселым и уверенным в себе, воскликнул Мика, но сам тут же почувствовал, что особой уверенности в его голосе не прозвучало.

— Так это еще и не все?! — стараясь по-прежнему казаться веселым и уверенным в себе, воскликнул Мика, но сам тут же почувствовал, что особой уверенности в его голосе не прозвучало.
— Сядь и слушай, Мика! — отрезала бабушка, строго сжав губы, и Михаил повиновался, даже как-то обмяк, хотя внешне еще старался показать, что он взрослый, сорокалетний мужик, способный настоять на своем, но ради родственных чувств готовый выслушать маразматические бредни назойливого старикашки.
Бабушка фыркнула и, медленно и тяжело поднявшись со скамьи, вышла из беседки.
— Чтоб тебе было свободней, — язвительно произнесла она через плечо и, шаркая туфлями, двинулась в глубь парка, постепенно обходя все скамейки, густо усаженные старушками. Бабушкины подруги, все в выцветших до сизого и серого шерстяных платьях, вязаных шалях, смешных пальто и плотных коричневых чулках, явственно напоминали голубей. Приближение бабушки к каждой скамейке вызывало в группах седовласых голубиц взрывы сдержанного приветливого воркования. Видимо, сидящие расспрашивали о новостях в большом мире. Бабушка только отмахивалась, изредка сердито поглядывая в сторону беседки.
Лазарев и Мика некоторое время смотрели ей вслед.
— Она, похоже, вам верит, — наконец с изумлением в голосе пробормотал Мика, заглядывая старику в глаза, и Лазарев кивнул.
— Она мало кому доверяет, — добавил Мика, и старичок снова склонил голову, соглашаясь.
— Значит, у меня тоже нет поводов вам не верить. В конце концов, единственное, чем я рискую, так это тем, что буду выглядеть дураком. Но, надо признаться, это меня мало волнует. За сорок лет я так и не сумел сделать себе имидж умного человека, и, похоже, начинать уже поздновато.
Лазарев снова кивнул, но Михаил не заметил этого, потому что пододвинул к себе разложенные на скамейке листки и принялся внимательно всматриваться в рисунки.
— Значит, вы серьезно полагаете, что под городом что-то есть, — задумчиво проговорил он, постукивая пальцами по серой от дождей доске скамьи. — Силы, способные обернуть время вспять. И насколько?
Старик потер пальцами переносицу и задумчиво посмотрел сквозь собеседника, обдумывая ответ:
— Я думаю, для этой штуки есть некое оптимальное положение маятника времени, состояние покоя. Поэтому наше сегодняшнее состояние можно принять за отклонение маятника. Следовательно, как только знак будет разомкнут, в месте разрыва время начнет раскручиваться в обратном направлении до нулевой точки.
— Тогда это больше напоминает телегу, которую тащат на гору. Отпустим — съедет вниз, в низину. Потому что если это маятник, то прежде чем успокоиться, он еще и прошлого черпнет, — поправил Михаил. — Только какие у вас есть доказательства?
Василий Игнатьевич не ответил, вместо этого он тяжело поднялся и зашагал прочь от беседки. Мика поспешил за ним. Не говоря ни слова, они вышли за ворота, и серьезный Лазарев направился прямиком в липовую аллею, по обеим сторонам которой шли блестящие полосы рельсов.
— Вот доказательство, — молча указал он. Михаил подошел и уставился удивленно на то, что старик называл «доказательством», — огромный, в два человеческих обхвата пень, еще достаточно свежий, чтобы в деталях рассмотреть годовые кольца. Видимо, дуб спилили на прошлой неделе. Грозный великан мешал честолюбивым градостроительным планам нового губернатора. А пень остался, ждал решения своей участи. Лазарев подошел еще ближе и ткнул пальцем в потемневшую древесину.

Видимо, дуб спилили на прошлой неделе. Грозный великан мешал честолюбивым градостроительным планам нового губернатора. А пень остался, ждал решения своей участи. Лазарев подошел еще ближе и ткнул пальцем в потемневшую древесину.
— Видишь кольца? — спросил он у Мики так, словно после этой фразы его молодой собеседник должен был все понять, принять и кинуться спасать мир.
— Вижу, — отозвался Михаил, ни капли не понявший и к спасению мира совершенно не готовый.
— Видишь… эти… кольца, — Василий Игнатьевич выразительно глянул на него при слове «эти».
— Ну, — все еще не понимал Мика.
— Ты где-нибудь видел ТАКИЕ кольца?! — грозно спросил старик, раздраженный непонятливостью молодого товарища.
Кольца и впрямь были странные. Точнее — кольцо. По краю шли нормальные, годовые. Потолще — когда лето выдавалось дождливое, потоньше — в засушливый год. Но ближе к середине до самого центра шло одно широкое кольцо, словно все время, пока росло это дерево, зима так и не соизволила наступить.
Мика внимательно вгляделся в это широкое кольцо — и в желудке неприятно заныло от плохого предчувствия.
— А еще? — все еще недоверчиво требовал Михаил. — Что еще? Если мы будем что-то делать, нужны доказательства посерьезнее, чем две ксерокопии и большой старый пень.
— Ну ладно, — отозвался Лазарев. — Тут, видно, ничего не попишешь. Только учти…
Он не успел договорить, Михаил поймал его руку, развернул старика лицом к себе, заглянул в выцветшие глаза:
— Слушайте, Василий Игнатьич, не надо только тут чертовщину разводить! Никаких учти… Что значит, учти?! Просто покажите мне то, чему я поверю.
— Если покажу, что же это будет за вера? Это будет доказанная фактами концепция действительности, — ворчливо отмахнулся от него Лазарев. — А вера — это когда доказать нельзя. Либо ты веришь, либо нет. Твоя бабушка сказала, что ты способен просто поверить, но если нет — ничего. Справлюсь сам.
Михаилу стало стыдно. Сегодня Лазарев был всего лишь странным раздражительным стариком, но тридцать лет назад это был ТОТ САМЫЙ Лазарев, что помогал профессору Грабисову исследовать историю трамвая. И то, что эти два умнейших, интереснейших человека занялись подобным вопросом, то, что они потратили на это почти двадцать лет, означало: было что исследовать.
Но Грабисов умер. Точнее, блестящий историк пропал без вести. Никаких следов этого удивительного человека так и не нашли. Строили предположения, гадали. Потом разговоры иссякли, и все забыли про работу Грабисова, про его исчезновение, а заодно и про его друга, водителя трамвая Васю Лазарева. Загадка осталась неразгаданной. И во всем городе, а почитай и во всей стране, остался верен ей только десятилетний Мика, мальчик, влюбленный в трамваи.
И вот теперь тот самый Лазарев, высушенный и выдубленный годами, озлобленный потерями, суровый и нетерпеливый старик, спрашивал с него последнюю дань этой любви. Михаил долго смотрел на него, лихорадочно перебирая варианты. И не нашел ничего иного, как просто кивнуть, признаваясь — да, верю.
Лазарев понял. Зашагал обратно к приземистому зданию дома престарелых. Михаил, мгновение поколебавшись, поспешил за ним. Заметив их возвращение, бабушка оставила подруг и неспешно побрела навстречу.
— Ну что? — спросила она, и Мика уже собирался ответить, но бабушка и не глянула на него, взяла за руку хмурого и сосредоточенного старика.

— Договорились вы, Васенька?
— Договорились, — буркнул тот, зашевелил бровями, мол, не при мальчишке.
Бабушка убрала руку, ласково посмотрела на Мику, улыбнулась. И последние сомнения улетучились из его головы. Бабушке он верил всегда. Ведь даже когда немножко обманывала, она никогда не лгала.
Сидели в комнате Василия Игнатьевича. Пили чай под суровыми взорами пожелтевших фотографий.
— И что вы думаете делать? — наконец не выдержал, спросил Мика. — Вот-вот начнут демонтировать рельсы. А если следовать логике ваших рассуждений, то, как только печать будет разомкнута, время начнет отматываться назад, в точку «окукливания». Пока мы разберемся, что к чему, пока объясним, что происходит, люди начнут исчезать!
— Знаешь, как у нас в провинции все делается. Хорошо, если завтра вовремя начнут, — словно нехотя отозвался Лазарев. — Хорошо ты сказал… про окукливание. Но до этого мы не доживем. Думаю, так и будет. Чем ближе к тому месту, где разомкнут линию путей, тем скорее начнут молодеть люди. А потом и… В месте разрыва год слетает приблизительно в секунды полторы-две. Так что при хорошем раскладе твое время в эпицентре, Миша, минута с четвертью. А мы с Люсенькой продержимся минуты три…
Лазарев замолчал, нахмурился, глядя не на собеседников — на выцветшее фото в темной рамке, что стояло у него на прикроватной тумбочке. Полноватый, невысокий мужчина за сорок в академическом пиджаке прижимал к себе лохматую псину неясной породы и ласково улыбался. От этой улыбки веяло кроткой добротой. Глаза за стеклами круглых очков тоже улыбались. И потому Михаил не сразу узнал в этом обаятельном толстяке профессора Ивана Грабисова. На форзацах монографий и сборников научных трудов Грабисов неизменно красовался в профиль: строго сведенные к переносице брови, внимательный, цепкий, устремленный в светлое будущее взгляд, суровая складка губ. Именно так должен был выглядеть борец невидимого фронта советской науки.
На фотографии Лазарева профессор был другим. И сразу становилось понятно, что такое фото мог сделать лишь самый преданный и близкий друг. Ему, спрятавшемуся за установленной на штативе верной «Сменой», улыбался Иван Грабисов своей редкой, кроткой улыбкой. И старик Лазарев не спускал тяжелого взгляда с этой улыбки.
— Минута с четвертью? — переспросил Михаил, стараясь смягчить резкость своего вопроса. — Вы говорите так уверенно… Вы полагаете, у меня будет минута с четвертью, чтобы, в случае чего, добраться до разрыва и закрыть его?
— У вас будет минута, — отрезал Лазарев. — Потому как на оставшуюся четверть придется период с восьми лет до рождения, а в этом возрасте вы едва ли будете годны для того, чтобы ворочать рельсы. И это в случае, если мы окажемся рядом с эпицентром в тот момент, когда они начнут работы. А если мы будем далеко, то уже до места можем добраться значительно моложе, чем нужно. В восьми метрах от разрыва я потерял десять лет за две с небольшим минуты…
Лазарев не смотрел на Михаила, но было видно — ждал его реакции.
— То есть как это? — возмутился Мика. — Что значит потерял десять лет? Когда? Какого…?
Но бабушка не позволила внуку высказать свое негодование, приложила палец к губам. И Михаил послушался, сдержал гнев. Но на старика смотрел уже без доброты, подозрительно и холодно. Мутил воду старый вагоновожатый. Или из ума выжил.
— Когда в прошлый раз хотели трамваи снимать, — ответил Лазарев, выдерживая тяжелый недоверчивый взгляд собеседника.

Или из ума выжил.
— Когда в прошлый раз хотели трамваи снимать, — ответил Лазарев, выдерживая тяжелый недоверчивый взгляд собеседника. — Тогда мы с Иваном тоже пришли к выводу, что без серьезных доказательств нам к городским властям и соваться нечего. А Ваня, он не чета нам с тобой, человек был с головой, многое видел, многое понимал. Это он перевел и расшифровал рисунок из книги. Это он придумал эксперимент провести и на пленку снимать.
Василий Игнатьевич вздохнул, взял с тумбочки рамку с фотографией, словно ища поддержки у ушедшего друга. Начал рассказывать. Михаил вцепился пальцами в деревянные подлокотники кресла, лишь бы не сбить рассказчика с нити повествования.
Как оказалось, тридцать с небольшим лет назад, еще когда во главе городской власти стоял покойный Влас Сергеевич Трубников, человек железный и суровый, решено было изменить рисунок трамвайных путей. Молодой и прыткий, едва из института, инженер представил Трубникову проект, который обещал городу немалые выгоды от устранения нескольких трамвайных линий и прокладки пары новых. Власу Сергеевичу молодой энтузиаст пришелся по душе, и он дал добро на реализацию проекта.
Радостный смельчак прибежал с новостью к своему старшему товарищу профессору Грабисову. Иван поднял тревогу. Юный инженер обвинил наставника в завистнических кознях, общественность встала на сторону молодости и азарта — на ту сторону, где издалека виднелась мощная фигура Власа Сергеевича. На стороне «противника прогресса» Ивана Грабисова остался лишь верный друг Вася Лазарев. Ему и доверил Иван съемку эксперимента.
— Не увидят — не поверят, — твердил он, пока устанавливали на треногу взятую в прокат кинокамеру «Кварц», пока заряжали бобину. — Так что ты, Вася, даже если что пойдет не так, не смей соваться! Бери пленку и к Трубникову.
Вася кивал, соглашаясь. Проверял аппарат. Рядом, привязанная к молодой осинке, тянула поводок, скулила и трясла лохматой широкой мордой Михрютка.
Иван вывинтил из земли поржавевшие болты, пару раз копнул, подвел под рельс домкрат. Вася сосредоточенно следил за ним через видоискатель «Кварца», на взмах руки нажал кнопку, камера ожила, в ее утробе зашуршала, заворочалась кинолента. Иван разомкнул «печать».
Казалось, ничего не изменилось. Не менялось секунду или две, Василий слышал только грохочущий в висках собственный пульс. Но уже через пару секунд стало заметно, что профессор Грабисов существенно помолодел. От его пятидесяти двух лет не осталось следа: ни благородной, по вискам вверх, седины, ни морщинок вокруг глаз и носа. Через полторы минуты над приподнятым рельсом стоял свежий, двадцатилетний Ваня Грабисов. Он подпрыгнул, пробуя вернувшиеся силы, махнул рукой: выключай, хватит.
Вася взмаха руки не видел — с удивлением рассматривал свои на глазах меняющиеся руки. Он тоже стал моложе. Не так, как Иван, но заметно. Уже забытая молодая резвость откликнулась в теле. Вася радостно похлопал себя по груди. Почуявшая оживление людей Михрютка в своей неуклюжей манере рванула вперед, высунув от полноты чувств язык. Деревце, изрядно истончавшее за последние полторы минуты, треснуло. И собака с радостным лаем бросилась к хозяину.
Грабисов крикнул «Держи!», принялся резво крутить ручку домкрата. Но не успел. Дурочке Михрютке едва исполнилось два года. Щенок утонул в высокой траве, не добравшись до трамвайной линии, и исчез. Грабисов продолжал крутить домкрат. Рельс медленно опускался. Лицо Ивана, все больше молодевшее, налилось вдруг бордовым, легли синюшные тени. Он схватился за ребра и упал, ткнувшись лицом в траву.
В ранней молодости частенько жаловался Ваня на сердце, а потом, видно, изросся.

Кардиолог заверил, что все будет хорошо. Да только не знал, что приведется Ивану Грабисову вновь стать восемнадцатилетним. Сердце не выдержало.
Вася бросился к другу, но понял, что не успеет. Сделал шаг и почувствовал, как хлынула в тело волна энергии и легкости. Ивану на вид было уже не больше семи. Лазарев прикинул скорость обратного хода времени и понял, что бежать бесполезно. Слезы беспомощности брызнули из глаз. Василий схватил треногу и что было сил запустил в замерший домкрат. Рельс рухнул. Рядом лежало маленькое, не длиннее ладошки, большеголовое тельце Ивана Грабисова.
Плакать было некогда. Ивана он похоронил тут же, невдалеке за блестящим кольцом рельсов. Как следует замкнув печать, взял пленку, схватил машину и десятью минутами спустя, не говоря ни слова, рванул через проходную, через приемную и сурового секретаря прямо к самому Власу Сергеевичу.
Домой Вася Лазарев вернулся через две с лишним недели, непривычно молчаливый, с пасмурным и серым лицом. В его комнате в общежитии работников депо побывали не однажды — тщательно проверили, нет ли копий снятого фильма, фотографий, документов. Забрали все записи, сделанные рукой Ивана, даже поздравительные открытки. Оставили только фото, и то потому, что на нем знаменитый профессор выглядел слишком счастливым и открытым, чтобы быть узнанным теми, кто не был с ним лично знаком. Там, под фотографией, и сохранилась исписанная страница книги сказок — та, с которой позже Василий сделал пару копий.
Убедившись, что если не трогать старых трамвайных линий, можно жить как и раньше, а заодно — что таинственный местный феномен никак не получится использовать для поддержания молодости ведущих партийных работников и других ценных кадров страны, власти оставили Василия Игнатьевича в покое. Даже подписывать ничего не просили, и так ценность молчания объяснили доходчиво, понятней некуда.
Молодому энтузиасту дали добро на прокладку двух новых маршрутов. Василий еще поработал на своем втором маршруте, словно бы не замечая красноречивые намеки начальника депо на «не те годы», «пошаливающее здоровье», «дорогу молодым»… А как перевели на первый, через вокзал и парк — так и ушел.
— Почему? — не выдержал Михаил.
— Потому что не мог через парк… — просто отозвался Лазарев. — Я там за кольцом Ваню похоронил. Когда на поворот идешь, то место как на ладони видно. Подумал, буду всю смену через его могилу ездить — с ума сойду. Попросился на другой маршрут — отказали. Вот и уволился…
— Значит, — ни к кому конкретно не обращаясь, резюмировал Михаил, — доказательств у нас нет.
— Тридцать лет прошло, — заговорила бабушка, успокаивая. — Может, если эта пленка сохранилась, ее возможно будет достать в архивах. Наверняка уже никто толком не помнит, что это за фильм, и будут рады избавиться от хлама.
— У меня, Люсенька, знакомых ни в одном архиве отродясь не было, — развел руками Василий Игнатьевич. — Уже почитай лет шесть все знакомые здесь.
— И у меня никого подходящего на примете, — подхватил Михаил.
— Тогда… — задумчиво протянул Лазарев, — остается «эксперимент». Уж извини, Михаил Витальевич, но без твоей помощи нам трудновато бы пришлось. В современной технике я мало понимаю. Люсенька еще хорошо справляется, мобильный, дивиди… А я, уж простите, лучше с трамваем. Так что не раздобудешь ли ты нам подходящую камеру, треногу…
— Штатив, — поправил Михаил.

— Да хоть бы и так, — согласился Лазарев. — На разлом пойду я, у меня времени запас будет побольше. Еще нам домкрат хороший нужен. И как-то надо сделать, чтобы бригады раньше времени на работу не выехали.
— Это можно, — усмехнулся Михаил.
Он давно любил трамваи и, как всякий влюбленный, старался быть поближе к предмету обожания. Историков городу было более чем достаточно, вот и пошел в дорожные рабочие, поближе к рельсам. Укладывал дымящийся асфальт, случалось рисовать разметку. Ни от какой работы Михаил не отказывался. Мужики его знали, а он знал все как свои пять пальцев. Решил: уговорю, а если уговорить не получится, чем черт не шутит, позвоню из автомата, скажу, бомба — пока бегают, успеем.
Ни слова больше не говоря удивленным старикам, Мика зашагал по комнате, выискивая, где лучше связь, и нещадно терзая мобильник. Сперва позвонил соседу по дому Лехе. Леха жил тем, что снимал свадьбы и торжества, а потому аппаратуру имел на все случаи жизни. Слезными мольбами Михаил выбил обещание дать на денек видеокамеру и невзначай бросил, что пришлет за ней бабушку. Мол, не гоняй пожилую женщину на четвертый этаж — вынеси через десять минут к подъезду все необходимое для съемки. Потом вызвал два такси. После этого попытался дозвониться приятелю-вагоновожатому, но абонент оказался вне зоны действия сети.
Мика сунул телефон в карман и вопросительно глянул на замерших в своих креслах стариков.
— Василий Игнатьич, баб Люсь? — бодро улыбнулся он. — Сейчас такси приедет, а вы тут чаевничаете!
Старики торопливо набросили пальто.
Во дворе было шумно. Ребята в оранжевых жилетах, рядовые Управления дорожного хозяйства и благоустройства, резво грузили в машины все необходимое для демонтажа трамвайных рельсов.
Кто-то крикнул «Поберегись», и Михаил отступил в сторону, пропуская машину. И тут опомнился, замахал рукой. Ребята из кузова «ЗИЛа» помахали в ответ, мол, привет, Михаил Витальич.
Михаил побежал к другой машине.
— Мужики, — бросился он к троим незнакомым ребятам, на ходу сдвигая на затылок кепку и дружелюбно улыбаясь. — Это куда мои дружки поехали? Думал с ними после смены пивка выпить, а гляжу — укатили.
— В парк, рельсы рвать, — бросил один, не выпуская изо рта сигареты.
— Так завтра вроде? По ящику говорили? — спросил Михаил, чувствуя, как по спине ухнули врассыпную ледяные мурашки.
— Завтра, — согласился другой. — Только начальству охота рвение свое показать, вот и пустили одну бригаду пораньше…
— Пятилетку, б…, в четыре года, — пошутил третий, и вся троица загоготала, глядя, как их странноватый собеседник торопливой рысью припустил за ворота.
— Не иначе друзьям помогать побежал? — бросил ему вслед кто-то из рабочих. — Пиво не расплещи!
Но Михаил не слышал шутки. Он снова прыгнул в ожидавшее такси и почти крикнул шоферу: «В парк, вдоль трамвайных путей». Трясущимися пальцами набрал номер бабушки.
— Камеру взяли. Едем, — коротко ответила она.
Голос у бабушки был как всегда ровный и уверенный, и Мика сам понемногу успокоился, постарался дышать глубоко и медленно. Да только все усилия удержать нервную дрожь пошли прахом, когда среди лип показался знакомый «ЗИЛ»-«бычок», ткнувшийся синей мордой в голые кусты.

А вокруг него — рыжие пятна жилетов. Невдалеке пытался осторожно пролезть между густо разросшимися деревьями маленький желтый экскаватор.
Отпустив такси, Миха быстрым шагом направился к рабочим.
— Привет, Мишаныч, какими судьбами! — крикнул кто-то, замахали руками. Михаил принялся махать в ответ, переходя на бег. — Погоди — закончим, пива выпьем!
— Стойте, мужики, тут рельсы нельзя поднимать! — хрипло заорал он, продолжая размахивать руками.
Но его не услышали. Желтый экскаватор прорвался сквозь переплетенные ветки, ловко подхватил железной горстью уже разрезанные рельсы. И поволок поверху. Мужики принялись за работу. Молоденький парнишка, лет двадцати, не больше, видимо, стажер, как завороженный наблюдал на тем, как экскаваторщик ювелирно проводит захваченный рельс между нависшими ветвями лип. А Михаил, подхватив с земли лом, бросился туда, где зияла между рельсами широкая, в метр или полтора, щербина. Если положить лом на рельсы, может, и замкнется. Только бы хватило возраста…
Через три или четыре секунды стало очевидно, что оранжевый жилет парнишке существенно велик. Мальчик с удивлением оглядывал себя, пытаясь понять, что происходит.
— Уходи! — кричал ему Михаил, подбегая. — Уходи от ковша!
Но парнишка все никак не мог сообразить, что происходит. Мешковатая роба уже доходила ему до колен. Михаил подхватил его поперек тела, но оттащить не успел. Малец зашелся в младенческом крике, а потом исчез в складках робы. Рабочие, ведомые древним инстинктом самосохранения, бросились врассыпную, подальше от проклятого экскаватора. Из кабины выпрыгнул мужик лет тридцати с небольшим, и Михаил с трудом, но узнал в нем экскаваторщика дядю Гену. В прошлом году Гене праздновали шестьдесят.
— Какого х… здесь творится, твою мать?! — заорал дядя Гена, ощупывая обрастающую рыжими вихрами плешивую голову.
— Уходи от машины! — крикнул ему Михаил, срываясь на юношеский фальцет. — Подальше от путей!
А сам перехватил с каждой секундой тяжелеющий лом и, напрягая все силы, побежал к разрыву линии. Под ногами врастали в землю свежие кустики, над головой втягивались в серую древесину тонкие ветки.
Михаил запыхался, едва не уронил лом, потому как тот стал каким-то необычайно длинным и невероятно тяжелым. С неба брызнул мелкий холодный дождь, заблестели рельсы. И Мика залюбовался сияющими путями. Вдруг словно кто-то убрал от лица старую парниковую пленку, стали заметны детали: растресканная кора деревьев, тонкая прозрачная корка льда по краям луж, и все это разом, удивительное, захватывающее, захотело быть увиденным. Мика упустил лом, засунул палец в рот и уселся прямо на талый снег, радостно завертел головой. Мир медленно запрокинулся, завертелся, потом начал расплываться. И в этом расплывчатом мире появился кто-то очень знакомый и добрый. Чьи-то крупные сильные руки подхватили Мику, а потом передали в другие — теплые, мягкие. Голова закружилась. Потом Мику завернули в жесткое, колючее, пахнущее старостью. Захотелось спать.
Василий Игнатьевич Лазарев легко вспрыгнул в кабину экскаватора. Лом держал слабо, чуть промедлишь, и придется опять в школу. Бросать курить? Носить пиджачок с блестящими пуговицами? Ну уж нет! Рычаги управления легко легли в руки. Все-таки хорошо, что был в свое время Василий на все руки от скуки, не только трамваем научился управлять. Чему только не выучился на фронте. Где только не поработал после войны, пока не пришел в трамвайное депо.
Экскаватор ожил. Мертво повисший в его большой клешне рельс медленно пошел на прежнее место.

Экскаватор ожил. Мертво повисший в его большой клешне рельс медленно пошел на прежнее место.
— Люсенька, убирай! — крикнул он, высунувшись из кабины.
Людмила, в съехавшем на затылок берете, уже без пальто, подбежала, вытащила лом из канавки рельсов, и Василий Игнатьевич точно пристроил на место недостающую часть «печати». А Люсенька, легкая как девчонка, уже неслась обратно, в глубину парка, где на скамейке, завернутый в ее пальто, спал маленький Мика. А рядом лежала забытая в суматохе камера.
Вагон повернул на кольце у старого вокзала. Небо, высокое в своей искристой апрельской синеве, внезапно хлынуло в лицо, и Василий прищурился, приложил руку козырьком к глазам, вгляделся в разномастную толпу на трамвайной остановке. Там, среди жмурящихся от яркого солнца, почти по-летнему одетых граждан, стояла Люсенька. Положив голову на ее плечо, дремал Мика.
Василий остановил вагон — и она юркнула в переднюю дверь, прислонилась к перегородке кабины. Двери закрылись, и трамвай, медленно набирая скорость, понесся прочь от вокзала между низкими березами Станционной, хлеставшими по стеклам мокрыми после дождя голыми ветками. Солнце щедро лилось в высыхающие лужи, отсвечивало в серебряной сетке ручьев и рельсов. На припеках робко желтели первые одуванчики. А город звенел от проснувшихся птиц. И среди шума и щебета летел, грохоча на поворотах и стрелках, синий вагон.
Василий улыбнулся, поймал в зеркале спокойный и ласковый взгляд Люсеньки и решил, что все будет хорошо. Им по тридцать лет, и впереди вся жизнь. Такая, какую они решатся прожить. Новая жизнь.
Вагон летел и пел на одной гудящей низкой ноте, и какой-то ребенок, прижавшись лицом к стеклу, пел вместе с ним, чувствуя, как приятно вибрирует внутри весенняя песня трамвая.
Посвящается тем, кого уже нет: бабушке, дедушке и ивановскому трамваю.
Сергей Игнатьев
Маяк для Нагльфара
Die Schlacht, sie tobt so wunderbar
mit berstender Gewalt’.
Feurig blitzend, donnernd, krachen
naht das Ende bald! [19]
Equilibrium
— Си-до-ров, — пробормотал особист по слогам, как считалочку. — Маркус Иванович.
Так, будто пробовал на вкус. Будто произносил его имя в первый раз за прошедшие двое суток.
Сыграл со мной батя шутку, подумал капитан, большой был оригинал.
Все в роду испокон веку — Иваны, и отец, и дед, и прадед. А меня Маркусом назвал, в честь товарища Маркса, автора книги «Капитал» и товарища Кустодиева, автора картины «Большевик».
«Новую жизнь строим, радостную», — говорил батя, приходя с работы. «Лес рубят — щепки летят», — отвечал на тревожный бабский шепот, классово чуждый. «Это ошибка, Зинаида, ТАМ во всем разберутся, скоро вернусь», — в прихожей, вбивая твердые, намозоленные руки в рукава пальто. Уходил в сопровождении людей со смазанными, не в фокусе, лицами.
Не разобрались. Не вернулся.
Теперь, видать, капитана черед пришел.
Особист пристально разглядывал содержимое раскрытой папки. Так, будто и ее видел впервые.
— Что ж мне с тобой делать-то, Маркус Иваныч?
Капитан промолчал. Попробовал поймать взгляд следователя, но тот быстро, умело отвел глаза.
У него было улыбчивое румяное лицо в россыпях веснушек и оттопыренные малиновые уши.

Лет двадцать — сидоровский ровесник.
На Рязанцева похож, подумал Сидоров, такой же конопатый. Как он там? Спросить? Вряд ли скажет.
— Вижу ведь, что не враг, — продолжал особист дружелюбно. — Вижу, что наш, советский человек… Ордена у тебя, ранения. Цельную саперную роту доверили. Двадцать с небольшим, а уже капитан! Как умудрился-то?
Сидоров разлепил губы:
— Быстро учусь, гражданин следователь. Мне еще на курсах говорили.
— Ню-ню, — хмыкнул особист. — Даже вон к Звезде тебя представляли! Так что ж ты мне… Что ж ты мне сказки-то эти, а… Зачем усугубляешь-то?
Сидоров медленно поднес ладонь к лицу, потер двухдневную щетину.
За спиной у особиста постукивали гигантские напольные часы, покрытые сложной резьбой. Рядом каминный портал, оленьи и кабаньи головы. Между камином и часами — пыльные рыцарские доспехи, а выше фотопортрет плешивого контр-адмирала кригсмарине при рыцарском кресте, кортике и монокле. Адмирал, похожий на птицу-секретаря, заносчиво пялился на капитана сверху вниз.
Особист перехватил взгляд Сидорова, обернулся на портрет, довольно крякнул:
— Спросишь, почему не снял?
Капитан не собирался спрашивать.
— Пускай смотрит! Пусть видит, фриц, кто теперь в его хоромах сидит. Ишь, рожа-то довольная!
Он обвел комнату смакующим взглядом.
— Устроились, а? — Зашарил по столу, взял портсигар. — Скажи, Иваныч? Картин понавешали, вазы вон, портиеры. Орестократея гребаная… Курить будешь?
Сидоров кивнул.
Особист раскрыл портсигар, дал папиросу, прикурил ему, затем себе, откинувшись, пустил в потолок дымную струю.
— А ты вот все молчишь, — сказал он с неудовольствием. — Не хочешь ты все-таки идти мне навстречу.
Не мытьем так катаньем, подумал Сидоров равнодушно. Скорей бы все это закончилось, что ли?
— Все рассказал, гражданин следователь. Все, как было. Слово в слово.
Особист охотно закивал, поглядел в папку, приоткрыл было рот, но тут за дверью послышался невнятный шум, протестующие возгласы часового.
Дверь, скрипнув, распахнулась.
Капитан краем глаза отметил стремительное движение, почувствовал запах одеколона.
Особист глянул, гневная тень сменилась на лице застывшим казенным выражением. Поспешно вскочил, грохоча креслом по паркету, встал навытяжку.
— Пойди погуляй, лейтенант.
Особист кивнул, тряхнув русым вихром, подхватил фуражку, пропал из поля зрения.
Дверь закрылась с аккуратным скрипом.
Пришедший, Сидоров чувствовал затылком, неподвижно стоял у входа в комнату, смотрел на него.
По паркету прогремели каблуки. Обогнув стол стремительной тенью, показался незнакомый майор в расстегнутой шинели.
Он с чувством выдохнул, как человек, уставший после долгой дороги, добравшийся до места назначения, где теперь предстоит сложное, ответственное дело. Стоя, перелистнул несколько вложенных в папку листков. Снял фуражку с синей тульей, пригладил темные волосы, зализанные назад. Сел в кресло. Все эти действия у него получились стремительными, в то же время экономными и точными.
Положив на стол руки в черных перчатках, он впился Сидорову в глаза цепким, пронзительным взглядом.

В нем было что-то неправильное, в этом майоре. Что-то от артистов трофейных черно-белых фильмов. Выглядел он гладко, даже глянцевито, и чувствовалось в нем нечто заграничное — принципиально, бесповоротно чужое. Иссиня-бледный цвет лица только подчеркивал это ощущение.
Будто солнца избегает, подумал капитан, глядя в тусклые глаза.
— Иванов, — коротко представился майор. — Заманали вас особисты, я смотрю. Спали хоть, Маркус Иваныч?
— Спал, товарищ майор, — хрипло соврал Сидоров.
Задним числом отметил, что опять по привычке перескочил с «гражданина» на «товарища». Но майор его не одернул, как тот, предыдущий.
Этот не мальчишка, подумал капитан, этот всерьез за меня возьмется. Робости перед прибывшим он в себе не ощущал. Спать уже почти не хотелось. Скорее хотелось Проснуться.
— Рапорт прочитал, пока добирался. Можете не пересказывать. Вижу, не раз уже приходилось. Хреновая история вышла, ничего не скажешь. За бойцов не волнуйтесь, на контроль взял. Одному операцию вчера сделали, пацан совсем… Как его, Рязанов?
— Рязанцев, — тихо сказал капитан. — Как он?
— Выкарабкается. — Майор, все в той же порывистой манере, выдвигал ящики стола, мельком заглядывал в них. — Ох ты…
Вытащил бутылку коньяка.
— Будете?
Сидоров не понимал, что за игру тот затеял. Ждал всякого. Кнута, положим, еще не применяли. Решили начать с пряника?
Майор разливал по рюмкам, извлеченным из того же ящика. Выставил одну перед капитаном.
— Давайте-ка. За здоровье ребят ваших!
Сидоров твердой рукой взял рюмку, медленно поднес ко рту, выпил.
Почувствовал, как расползается внутри теплая волна. Пружина медленно распрямлялась. Кошмар, начавшийся двое суток назад, начал не рассеиваться, вовсе нет, но переходить на новый уровень, вглубь, во тьму. Не оставляя надежды проснуться в блиндаже от сыплющегося на лицо песка, гула канонады на «передке» и бормотания толстого и вислоусого заместителя Маслаченки, трясущего за плечо.
Майор уже разливал по второму кругу:
— Я вам верю, Сидоров… Ну, еще по одной!
Принимая рюмку, капитан попытался осмыслить услышанное.
В дверь деликатно постучали.
— Старшина, ты?
— Тахтощна, нащальника! — ответили из-за двери, кто-то шикнул там (особист подслушивает, догадался Сидоров), и старшина поспешно добавил: — Таварища маиорама!
— Заноси! — Иванов подмигнул капитану. — Я уж насчет жратвы распорядился. А то выглядите вы препаршиво.
Вошел сержант-таджик, прошедшие два дня карауливший Сидорова. Камерой ему служил винный погреб внизу, где помещались титанических размеров бочки и царила кромешная тьма.
Капитан наконец осмыслил услышанное:
— Верите, товарищ майор?
Вчера ночью, размышляя о своем положении, он решил, что сошел с ума.
Ответственности это с него не снимало, но зато так проще было смириться с увиденным. Признав себя сумасшедшим, успокоился.
Это было логично, трехнуться умом — после двух ранений, после контузий — сколько их было? — он попытался сосчитать и сбился.

И вот появляется этот странный майор, похожий на черно-белого американского артиста, и говорит, что верит ему. Один из их хитрых приемчиков?
Он просто не может верить мне, потому что я сам не верю в то, что видел.
— И вы читали мой рапорт?
— Читал.
Старшина выставил перед майором дымящуюся тарелку с серыми макаронами, тушенкой и луком, и стакан горячего чая в подстаканнике.
Рот у Сидорова наполнился вязкой слюной.
Ухватив цепкий взгляд Иванова, старшина стушевался, переставил тарелку и чай поближе к Сидорову. Майор отослал его движением руки:
— Ешьте! Вы мне понадобитесь сытым и бодрым. Предстоит много работы. Вам бы выспаться не помешало, но на это, увы, нет времени.
— Вы хотите, сказать, товарищ майор…
— Да. Доедайте. И поедем смотреть этих ваших…
Иванов сделал паузу, заглянул в папку следователя, ухмыльнулся:
— Этих ваших эсэсовцев-упырей.
У «Виллиса» во дворе комендатуры курили двое, неуловимо похожие на майора и притом совершенно ему противоположные.
В отличие от Иванова имели вольно-партизанский вид: один, плечистый и мордастый, в заношенном черном комбинезоне и линялой пилотке; второй худощавый, в галифе и потертой кожаной куртке, с небрежной челкой из-под кубанки. Общее с майором — такой же бледно-землистый цвет лица.
Будто в одном подвале всю войну просидели, зло подумал Сидоров. Развивать эту мысль не хотелось.
— Знакомьтесь с моими ребятами. Снегов, Тибетов.
Мордатый Тибетов равнодушно козырнул, Снегов коротко кивнул, втаптывая окурок сапогом.
В поведении их была не привычная наглость штабных или вкрадчивая фамильярность особистов, а скорее некое мутное пренебрежение ко всему происходящему вокруг.
Хороши, подумал капитан. Мне б в роту таких субчиков, устроил бы им веселую жизнь.
Званий майор не озвучил, знаков различия не было. Фамилии казались затертыми от частого употребления псевдонимами.
Вспомнив пословицу про чужой монастырский устав, капитан молча козырнул.
Феникс — Немезису:
В ответ на Ваш запрос сообщаю, в июне 1939 г. согласно сведениям упомян. ранее источника, в г. Шлагенбург (рейхсгау Бранденбургская Марка) — руководство СС стягивает значительн. экономич. труд. ресурсы для осуществление проекта «Йотунштейн». В апреле 1943 г. получены сов. секр. данные о переводе нескольких групп ученых, занятых в проектах класса «Вундерваффе» из различн. областей рейха в проект «Йотунштейн». В мае 1943 г. получены данные о возведении в районе г. Шлагенбург комплекса исслед-ских лабораторий. Согласно имеющимся сведениям, объект успешно функционирует. Ведутся активные эксперименты, в т. ч. на заключенных конц. лагерей гестапо. Руководит проектом предполож. д-р Юрген Мария Хексер (Общество кайзера Вильгельма; Рейхсминистерство науки, воспитания и нар. образования).
Вывод: в районе г. Шлагенбург по инициативе рейхсфюрера СС в условиях повыш. секретности создан один из крупнейших в рейхе научн. — исслед. комплексов. Кадровый состав и предмет исследований проекта уточняю. Продолжаю изыскания.
Рекомендация: форсировать развед. деятельность в данном направлении, привлечь доп. ресурсы. Прошу вашего разрешения на особые действия.
Немезис — Фениксу:
Продолжать изыскательную работу по проекту «Башня магов».

Немезис — Фениксу:
Продолжать изыскательную работу по проекту «Башня магов». Особые действия запрещаю. Удачной охоты.
Штурмтигр — Немезису:
В феврале 1943 г. с Восточного фронта в Йотунштейн (г. Шлагенбург) переброшен особый батальон СС «Нифльхель», находящийся в прямом подчинении рейхсфюрера. Командует батальоном оберфюрер Эберхард фон Блютфляйшер. Отбор кандидатов осуществляется из числа отличившихся на Вост. фронте ветеранов частей СС; руководит отбором штандартенфюрер Гельмут Циммерманн. Утверждает кандидатов лично Гиммлер. Возможность успешной операции по внедрению оцениваю как маловероятную. Подробные данные по личному составу прилагаю шифром.
Немезис — Штурмтигру:
Продолжать действия согласно общему распорядку. Удачной охоты.
Танаис — Немезису:
Согласно распоряжению осуществл. внедрение в общество «Служителей Маяка» (г. Берлин). Установлены следующие фигуранты: оберфюрер СС Гольц, штандартенфюрер СС Бош, штандартенфюрер СС Краузе, проф. Ахенвальд, проф. Гримм, проф. Йенсен. Согласно плану «Бумеранг» осуществл. ликвидация фигурантов. Связь общества С.М. с проектом «Башня магов» не подтверждена. Продолжаю дальнейшие действия согласно общему распорядку.
Немезис — Танаис:
Дальнейшие действия запрещаю. Приказываю вернуться на исходный объект. Канал для перехода прежний. Удачной охоты.
«Виллис», подпрыгивая на ухабах и рытвинах, несется от комендатуры к окраине городка.
Там, за сгоревшей станцией и железнодорожными путями — траншеи второго эшелона, развороченные артиллерией поля, а за ними гудит и громыхает разрывами, посверкивает зарницами передовая.
Сидоров отмечает изменения, произошедшие за два дня, что он томился в винном погребе под охраной старшины-таджика.
Повсюду царит сосредоточенное, несуетливое движение. Кривые улочки заполнены бойцами химвойск, многие в полных защитных костюмах и противогазах. Попадаются среди них огнеметчики с тяжелыми баллонами. Проезжают навстречу внушительные цистерны. На главной площади тарахтит мотором «Т-34». Повсюду синие тульи госбезопасности. Несколько взводов в форме НКВД выдвигаются к окраине походным шагом, с вещмешками и автоматами через плечо. На перекрестке выстроилась, слушая указания командира, шеренга собаководов с овчарками у ноги. Громыхает навстречу грузовичок-полуторка, чей кузов под завязку набит мрачными парнями с «ППШ», в пятнистых маскхалатах.
С особым удовлетворением Сидоров отмечает, что среди прибывших хватает и своего брата-сапера, с металлоискателями и гигантскими ножницами (резать колючку), с пилами и топорами, с якорями-кошками и связками предупреждающих табличек.
Сидоров стоит у стола в штабном блиндаже, напротив карты, переводит взгляд с одного разведчика на другого.
Все смотрят на него. Разведчики удивлены. Он вызвался идти вместе с ними.
Иванов постукивает карандашом по планшету:
— Вам приходилось принимать участие в диверсионных операциях?
— Никак нет.
— В прямых боестолкновениях?
— Так точно.
— Я не про ту ситуацию, два дня назад. До этого?
— Никак нет.
Сидоров смотрит в бесцветные глаза майора:
— По минным полям смогу вас провести только я. Должен идти с вами.

Должен идти с вами.
Частично это правда. Да, только он знает проходы. Но есть еще причина — он хочет вернуться. Хочет поквитаться. Трое его людей остались в лесу, еще один умер в госпитале, двоих пытаются спасти.
Все его понимают, даже майор:
— Возражения есть?
Возражений нет.
— Уверены, капитан? — Иванов заранее знает ответ.
Группа готова к выступлению — пятнистые маскхалаты, десантные «ППС-43», противогазные сумки, штурмовые ножи, «токаревы» и трофейные «люгеры».
Иванов разбивает подчиненных на боевые двойки:
— После того, как Сидоров выведет вас на исходную, разбираете сектора. Сигнал красная ракета. Тибет, Яранга — берут часовых. Топор, Крысолов — по сектору А, Гравер, Зодиак — сектор Б, Метла, Краб — работаете по центру. Снег, Сидоров — координация, прикрытие, связь. Задача — осмотр подходов, захват языка, общая оценка ситуации. В драку не ввязываться, контакта избегать. Быть предельно внимательными… Все готовы?
Все готовы. Снег кивает Сидорову.
— Удачной охоты! — Иванов хлопает ладонями, обтянутыми перчаточной кожей.
В лунном свете кажется, глаза его изменились. Мелькнули искры, отражения лунного света. Появилось что-то живое.
Группа направляется в проход, прорезанный в проволочных заграждениях ребятами Сидорова три дня назад.
Дальше, за колючкой, тянется минное поле, торчат противотанковые ежи. У опушки развороченные прямым попаданием останки ДОТа, похожие на фантастический цветок, раскрывший закопченные бетонные лепестки.
Кое-где таблички, поставленные сидоровской ротой. Они продвинулись далеко в лес, и все там было усеяно минами. Это их насторожило, но к тому, что последовало, все равно оказались не готовы.
Сидоров ползет первым, широко загребая рукой, вокруг которой обмотан ремень «ППШ». Остальные следуют за ним совершенно бесшумно. Кажется, даже не дышат.
Капитан рад такой компании. Рад, что возвращается.
Двойки, с автоматами наготове, пригнувшись, короткими перебежками расходятся по секторам.
— Вот он, Йотунштейн… — шепчет Снег. — Хренова громада, а?
Они с Сидоровым лежат на сосновых иглах, в начале уходящего вниз крутого спуска.
— В этом пейзаже есть что-то поэтическое…
Ничего поэтического Сидоров впереди не видит, он равнодушен к поэзии. Впереди, в тусклом лунном свете, массивные развалины.
Когда-то здесь стоял замок, высокий и суровый, грубой кладки. Превратился в руины, зарос мхом, был поглощен лесом. А лет пять назад пришли сюда сытые люди в черных мундирах, крича и щелкая затворами, согнали толпу голодных людей в лохмотьях, с кирками и лопатами. Вырубили лес вокруг, прокопали траншеи, установили пулеметные гнезда, натянули ряды колючки. Расчистили даже целую взлетную полосу, вон она, проступает в тумане, проплешиной в густой чаще.
Часовых не видно. И развалины, и хитро вписывающиеся в них укрепления кажутся брошенными.
— Схема у нас паршивая, конечно, — говорит Снег. — Но если по ней судить, подвалы тут и раньше были ого-го, а пару этажей вниз они к ним точно добавили. Называется вся эта система «Хельбункер». И черт его знает, что там скрывается под землей, какая вундервафля.
Он подмигивает капитану, улыбается сжатыми губами.

Сидоров из вежливости улыбается в ответ. Не чувствует себя своим среди этих парней с глазами стариков, чудными кличками и запутанной иерархией.
— Знаешь, кто такая эта Хель? — продолжает Снег. — Повелительница мира мертвых, Нифльхеля. Страны вечного холода, голода и болезней. Восседает на троне, зовущемся Одр Хвори. Полчища бессловесных мертвецов прислуживают ей. Умерших от болезней, старости, павших в бою бесславно. Для кого закрыты чертоги Вальгаллы.
Сидоров кивает, ожидая продолжения.
— Росту в ней, как у Рабочего и Колхозницы товарища Мухиной. Может, даже выше. Одна половина тела черно-синяя, другая мертвенно-бледная, потому зовется сине-белой Хель. Лицо и торс от живой женщины, а ноги и руки — трупные, разлагаются. Вообрази, такую красоту встретить?
Он кивает на сидоровский «ППШ»:
— Такую «папашей» не взять. Такую разве что зениткой!
— Шутишь?
— Шучу. А ты чего пригорюнился?
— Эти твари тут трех моих ребят положили. Плевать, что там внизу у них, хель-шмель… Мне бы только добраться до них. Уковыляют, сволочи, в свою вальгалу со шмайссерами в задницах!
Лежат на мягком ковре из хвои и ждут.
Сидоров сверяется с часами — прошло двадцать минут, а ушедшие двойки не дают вестей. Это странное место будто проглотило их, не оставив и следа.
Оберфюрер фон Блютфляйшер сидит на КП, слушает доклады офицеров, подпирая висок кулаком, курит, слушает доклады радистов, потирает пальцами веки, курит, слушает доклады ученых, снова курит.
Безумие продолжается четвертые сутки, и ему не видно конца. Так бывает всегда, если все идет слишком гладко. А они добились выдающихся успехов.
Невзирая на то, что рейх разваливается на куски, победоносный вермахт отступает, а мудрый фюрер окончательно рехнулся… У Блютфляйшера все получилось.
После стольких неудачных попыток им удается создать прототип. Идеальную модель, изящный трафарет, на который было потрачено столько ресурсов.
Гиммлер будет доволен. Конечно, если Блютфляйшер выберется отсюда живым для личного доклада.
Оберфюрер вертит на безымянном пальце наградное кольцо, смотрит сквозь панорамное окно из бронированного стекла на приготовления прототипов.
В юности он почитывал Конфуция, и ему понравилось то место, про ветер перемен, при котором одни возводят стены, а другие строят ветряные мельницы. Продолжение фразы, про то, что при разных принципах не найти общего языка, — это оберфюреру было уже неинтересно. Он был практик, к тому же не силен по части компромиссов.
Блютфляйшер отворачивается от панорамного окна, видит красное потное лицо штандартенфюрера Циммерманна. Тот, оказывается, все еще тут.
Даже говорит что-то о потерях, о прорыве периметра, о том, что в Шлагенбурге русские.
Оберфюрер не слушает его. Думает, что, если бы вел дневник, мог записать в него: «Когда дует ветер перемен, глупцы залезают в ближайшую канаву, а мудрецы строят мельницы».
Стряхнув пепел, молча указывает Циммерманну тлеющей сигаретой на панорамное окно.
За ним высокий сводчатый зал, похожий одновременно на цех оборонного предприятия и крупный полевой госпиталь. Там перемешаны в равных пропорциях решетчатые фермы и белые халаты персонала, штабеля бочек и ряды коек, ржавчина и пот, спутанные провода и окровавленная вата, ведра с нечистотами и ящики с патронами.

Там, под руководством оберфюрера, благодаря его чуткому контролю над безумным гением доктора Юргена Марии Хексера (тот носится внизу, всклокоченный, размахивает тощими руками, как вдохновенный дирижер), были рождены прототипы.
Толстяк, устав от монолога, отдувается, смотрит вниз. Понимает, что предлагает командир. Краска сошла с толстых щек, уступив место нездоровой бледности, пот градом льется со лба.
Оберфюрер медленно кивает, как бы подтверждая серьезность не высказанных вслух намерений.
Утечка антиматерии, на кодовом языке вещество-Торн, обозначаемое одноименной руной (руна Торн, изображающая шип и символизирующая турсов, троллей, гоблинов, а также Врата и торжество скрытых отрицательных сил — точное и исчерпывающее определение проекта «Хельбункер»), эта утечка добавила им проблем.
Зато она предоставила прекрасную возможность испытать прототипы в деле.
Блютфляйшер смотрит на Циммерманна тем взглядом, который особым образом действует на подобных людей. Чуть откинув назад голову, прищурившись, вопросительно.
Толстяк, ожидаемо, выкатывает глаза, вскидывает правую ладонь. Сипит «яволь, майн фюрер!», щелкает каблуками. Шумно пыхтя, гремит сапогами вниз по железной лестнице, исполнять приказ.
Затушив в пепельнице сигарету, Блютфляйшер с удовлетворением отмечает, что в ходе брифинга не произнес даже полуслова.
Время утекает вместе с бегом рваных туч, заслоняющих луну, звоном ветра в сосновых кронах и осыпающимися с откоса мелкими камешками.
Разведчики все не возвращаются.
Зато в лесу, с той стороны, откуда они пришли и где все напичкано минами, раздается глухой взрыв.
— Какого хрена? — Снег оборачивается.
Их человек десять. Все в пятнистых куртках эсэсовских егерей, в обтянутых сеткой касках, убранных папоротниками.
Они бегут через лес, и ни у одного нет оружия.
«Врукопашную?» — удивляется Сидоров, вскидывая «ППШ». — «Или снова… ЭТИ?!»
Луна выходит из-за туч, освещая приближающихся эсэсовцев.
Видно, что их форма изорвана, один голый по пояс, у всех перепачканы лица, и все скалятся на бегу, будто улыбаются. Будто это шутливое состязание вперегонки, и всем им очень весело.
Один бежит быстрее других, приближается, астматически сипя, хрустя валежником, отмахивая прямо вытянутыми руками. Чем ближе, тем отчетливее видно, что кожа на его щеке свисает клочьями, вместо глаз — выпученные бельма.
Остальные выглядят не лучше. Бегут молча, но перепачканные рты их оскалены, с них срываются нитки слюны и темной крови.
— Твою мать, — говорит Снег с почти восхищенным выражением. — Гребаный ты ж свет, это же…
Сидоров реагирует быстрее.
Уперев приклад в плечо, поводит стволом «папаши», прицеливается, бьет одиночным.
У ближайшего эсэсовца из головы вылетает темный фонтанчик, его откидывает вниз по склону.
Второй, получив пулю в лоб, дернувшись всем телом, рушится следом.
Снег вскидывает «ППС», бьет короткой очередью.
Фрицы складываются пополам, кубарем летят вниз.
Оставшихся это не останавливает. Они целеустремленно бегут вверх по откосу. У ближайшего разворочено брюхо, свисает студенистая мотня.
— Про них толковал особистам? — кричит Снег в перерывах между выстрелами.

— Да! Не ожидал?! — «ППШ» гулко бьет одиночным.
— Гребаные мертвяки! Сидоров, в голову цель, понял? — «ППС» вторит эхом.
— Почему в голову?!
— Уже видел такое! Прикрой!
Снег кидается к рации.
Сидоров стреляет очередью. Срезает двоих, они, размахивая скрюченными руками, катятся вниз, погребая под собой третьего.
Еще трое настойчиво карабкаются вверх. У одного разодрана голова, лохмотья кожи открывают блеск черепной кости.
Тишину нарушает лишь вой ветра в кронах, хруст валежника под множеством ног, сиплый хрип и редкие одиночные выстрелы.
— Немезис, я Снег! Ведем бой, как поняли меня, прием?
Напялив наушники, он крутит верньер, оглядывается на подступающих мертвяков.
Сидоров дает очередь, срезает нескольких, следующей выкашивает оставшихся.
Полуминутного затишья как раз хватает, чтобы сменить магазин.
— Немезис, я Снег! Ведем бой на объекте! Атакованы мертвяками, прием!
— Снег, я Немезис! Не шшш…нял, повтор…
— Я Снег, атакованы ходячими мертвяками, как поняли меня, прием?
— Что… шшш…ня?! Какими шшш… …твяками? Прием!
— Гребаные умертвия! Прием! Меняем позицию! Обеспечьте карантин! Карантин, как поняли?!
— Вас …нял, понял! Держи… шшш…
Сзади раздается громкий хрип.
Снег оборачивается, сбрасывая наушники, хватает автомат, ловит в прицел в бегущего к нему мертвяка в разодранной маскировочной робе.
Очередь разносит его голову в клочья.
— Сидоров, видишь ход? — Снег указывает на развалины. — Слева, за пулеметным гнездом. Прорываемся к нему! Бегом!
Йотунштейн снаружи — нагромождения замшелых камней и обвалившиеся арки, поросшие мохом.
Внутри — лабиринт запутанных бетонных ходов, оплетенный толстыми проводами, тускло освещенный электричеством.
В глубинах здания заунывно воет сирена.
С автоматами наготове Сидоров и Снег бегут вперед.
За поворотом коридора впереди слышен слитный грохот сапог:
— Пасс ауф! Лос, лос! [20]
Они ныряют в боковое ответвление коридора.
Впереди распахнутая стальная дверь. От нее тянется за угол широкий кровавый след. За углом темно, доносится чавканье и урчание.
Снег из-за угла заглядывает в коридор. Чавканье смолкает. Из темноты приближаются хрипы, тяжелое дыхание.
Снег выходит из-за стены и бьет одиночными. Во вспышках выстрелов дергается тело в драном черном мундире, с окровавленной оскаленной пастью.
Они бегут дальше, коридор выходит на открытую галерею с хлипким решетчатым ограждением. За ним — подобие вокзального зала ожидания.
Мозаичный пол, высоченный камин, в полстены алеют штандарты со свастиками, по углам свалены ящики.
С одной стороны в зал врывается, хрипя, дыша с присвистом, наседая друг на друга, спотыкаясь, падая, царапая руками пол, толпа в лохмотьях черных мундиров, белых халатов и серых рабочих комбинезонов.
С другого конца зала из высоких дверей выбегает взвод солдат с «маузерками».

С другого конца зала из высоких дверей выбегает взвод солдат с «маузерками».
— Аларм, аларм! [21] — офицер на бегу размахивает «люгером». — Дас фоер онэ бэфэль! [22]
Взвод стреляет от дверей, перезаряжают винтовки.
Ефрейтор, бросив «МП-40», хрипя и плюясь кровью, бежит назад к дверям. Офицер в упор стреляет в него.
Солдаты сходятся с толпой мертвяков врукопашную, их сминают, офицер бежит, держась за окровавленную руку, орет:
— Шайзе, вир харэ лассэн!! Их бин фервундэт! [23]
Он замедляет ход, голова трясется, изо рта, пузырясь, течет пена. Отбросив «люгер», офицер кидается под ноги своим в панике бегущим солдатам, вцепляется одному из них в сапог зубами. Солдат падает, роняя винтовку. Бывший командир вгрызается в его шею.
Из дверей выходят двое в противогазных масках и длинных огнеупорных плащах, поливают из огнеметов и подступающих мертвяков, и бегущих от них эсэсовцев.
Охваченные пламенем мертвяки налетают на них, подмяв копошащейся массой, задние ряды напирают, карабкаются через тех, что заняты пиршеством, врываются в распахнутые створки.
Снег молча тянет Сидорова по галерее влево.
Внизу кипит кровавый пир мертвяков. Брызги темной крови летят на алые нацистские штандарты вдоль стен.
Штандартенфюрер Циммерманн, пыхтя и отдуваясь, бежит по взлетной полосе.
Он торжествует. Его час пришел!
Напыщенный индюк Блютфляйшер даже не представляет, во что ввязался. Он думает, что у него все под контролем. Думает, толстомясый дурак у него на коротком поводке, боится его до усрачки. Думает, что утечка Торн-вещества — досадная случайность, которая хоть и создает помехи проекту безумца Хексера, но зато может быть использована для тестирования его чертовых прототипов. Слепец, он думает, что утечка Торн-вещества — случайность!
В продолжение игры в толстого дурака Циммерманн послушно выпустил прототипов.
Но скоро все эти игры закончатся. Он почти достиг точки своего назначения.
За краем взлетной полосы среди леса расчищена широкая поляна. Кругом стоят высокие резные камни, очень массивные, очень древние.
Гиммлеры и гитлеры приходят и уходят, долг перед фюрером и рейхом — чепуха в сравнении с истинным Призванием.
Он, Циммерманн — избранный, первый среди равных в кругу Служителей Маяка. СС рядом с ними — сборище злых прыщавых подростков.
С трудом переводя дух, штандартенфюрер выходит на середину круга, образованного древними камнями.
Маяк для Нагльфара, он зажжет его!
Маяк для корабля, сделанного из ногтей мертвецов.
Грядет Рагнарек, и яростный шквал освободит Нагльфар, он покинет пределы царства Великой Хель и по льду повезет армию йотунов на поле Вигрид, поле последней битвы.
Вот он, Маяк!
Циммерманн стоит посреди него.
Утечка Торн-вещества превратила персонал «Хельбункера» в толпу жадных до плоти ходячих мертвецов. Оберфюрер, стальная задница, лишь довершит задуманное, выпустив их с Хексером детище, прототипов.
Это место уже наполнено черной яростью.
Еще чуть-чуть, и хватит искры, чтобы запалить неугасимое призрачное пламя. Никто из смертных не сможет узреть его, но дыхание его на своих лицах почувствуют все.
Циммерманн зажигает горючую смесь, заполняющую канавы посреди площадки, складывающиеся в руну торн — турисаз.

В центре пламенной руны толстый человечек в черном тянет руки к небу, нараспев читая древнее заклятье.
Ничего общего нет у смешной фигурки, будто слезшей со штыка красноармейца на плакате Кукрыниксов, с грохочущим снежной лавиной голосом, что чеканит имена йотунов, призываемых в мир живых:
— МОДГУД! ГУТТУНГ! МОККУРКАЛЬФИ! МУНДИЛЬФЙОРИ! СУТТУНГ! СКРИМИР! ГИМИР! ВАФТРУДНИР! ХРЭСВЕЛЬГИР!..
Сидоров и Снег вбегают в зал размером с футбольную площадку.
На противоположном конце зала — стальные створки ворот, с них скалятся черепа, из динамиков под потолком течет гнусавый, механически искаженный голос:
— Ахтунг. Ахтунг. Дас юберзольдатен ауфарэн лассэн. Стопфен фоле, дэкунг.
— Чего он талдычит, а? — спрашивает Сидоров.
— Говорит, кончай палить, ховайся, юберсолдаты выходят на позиции.
— Это еще, на хрен, кто?
Из угла выбегает, тараща выкаченные белки, посиневший роттенфюрер.
Сидоров вскидывает «люгер», стреляет ему в голову.
Мертвяка отбрасывает на штабель ящиков.
— Ахтунг. Ахтунг…
Они укрываются за нагромождением ржавых труб.
Пол под ногами дрожит. Створки с нарисованными черепами, дребезжа, разъезжаются в стороны.
Оттуда, издавая металлический лязг и приглушенное жужжание, выдвигаются две фигуры громадного роста, с ног до головы закованные в темную броню.
Фигуры наступают медленно, каждый шаг отдается эхом, а пол дрожит под ногами.
— Ахтунг. Ахтунг. Дас юберзольдатен ауфарэн… [24]
Лица великанов скрыты глухими шлемами с красными смотровыми линзами, тела, как портупеей, опоясаны пулеметными лентами, у обоих вместо правой конечности — многоствольный пулемет, вроде гатлинговской картечницы.
— Дас зейль ист ауфгедехт [25] , — возвещает скрежещущий механический голос. — Цу ангриф!
Толпа мертвяков врывается в зал.
Бронированные великаны встречают ее свинцовым шквалом. Пулеметы ревут, изрыгая ливень пуль, разносят толпу в клочья.
Все кончено в считаные минуты.
— Дас зейль ист ауфгедехт.
Красные линзы уставлены на Снега и Сидорова.
Вторая фигура с механическим жужжанием поворачивает голову. Оба наводят пулеметы.
Но тут в другом конце зала появляется некто в драном пятнистом маскхалате, с фаустпатроном в руках.
— Эй, бегемот! — басом возвещает он. — Отведай-ка ЭТОГО!
Оставляя дымный шлейф, граната врезается в спину великана, раздается оглушительный взрыв, ошметки раскаленной стали разлетаются окрест.
Следом за первым гранатометчиком выбегают еще двое в маскхалатах, каждый делает по выстрелу.
Вторую фигуру, которая с жужжанием разворачивается к ним, наводя пулемет, разносит в клочья.
— Тибет, мы здесь!
Разведчики бегут к ним через зал, здоровяк Тибет замедляет ход:
— Снег, слышишь?
Слышит даже Сидоров.
Металлический лязг где-то под потолком, низкое шипение. С этим низким аспидовым шипением зал затягивает клубами горчично-желтого дыма.
— Газы!
Прежде чем отключиться, Сидоров видит, как в желтых клубах, в удушливых облаках яда, глаза его товарища загораются изнутри ярким янтарным огнем.

— Газы!
Прежде чем отключиться, Сидоров видит, как в желтых клубах, в удушливых облаках яда, глаза его товарища загораются изнутри ярким янтарным огнем. На смену мертвенной тусклости приходит выражение, и это, несомненно, безумная ярость.
Зрачки Снега прочерчивают сияющую янтарем радужку узкими черными полосками, как у змеи. А из-под верхней губы выползают острые иглы клыков.
Зал укрывают клубы ядовитого дыма.
Оберфюрер с удовлетворением смотрит вниз через панорамное окно. «Русские подтянулись вовремя. Все это мне только на руку, у меня все под контролем»:
— Коммандантен цу мир.
— Яволь, майн фюрер!
Блютфляйшер практик, к тому же не особо силен по части компромиссов.
Он точно знает, если ветер перемен занялся тобой по-серьезному, прятаться в канаву уже поздно, а ветряные мельницы разнесены в щепу — значит, самое время вспомнить, зачем в Йотунштайне взлетная полоса. А в ангаре с прошлого утра заправленный (в ходе операции потерян взвод егерей) «Мессершмит».
Оберфюрер, затянувшись сигаретой, смотрит на горчичные облака, плавающие внизу.
На миг ему кажется, что там промелькнуло нечто, наметилось движение.
Невозможно, ведь ситуация под…
Блютфляйшер не успевает додумать, потому что стекло, подернувшись паутинкой тонких трещинок, медленно, неохотно проваливается внутрь, тысячами бритвенно-острых осколков, прямо на оберфюрера и его людей.
Следом за осколками в комнату врывается клубящаяся волна ядовитого дыма.
А в дыму — совершенно нереальная, невозможная здесь — громадная летучая мышь, покрытая черной лоснящейся шерстью, с уродливой мордой, ощеренной пастью, широко раскинутыми кожистыми крыльями.
— Всегда мечтал это попробовать!
Снег на бегу подтягивает завязки маскхалата.
— Это выглядело эффектно! — Тибет на одном плече тащит Сидорова, на втором пару «МП-40». — Кроме того момента, когда после трансформы увидел твою человеческую задницу.
Гравер и Крысолов бегут впереди.
С ними пленный Хексер. Ему повезло, успел нацепить противогазную маску и не попал под когти черной летучей мыши.
Повезло и оберфюреру. Разведчики бегут за ним, доктор служит проводником. Прочь из бетонных лабиринтов замка, к взлетной полосе.
Хексер напуган, высокий и сутулый, нескладный в домашнем вязаном кардигане и мятом белом халате.
Блютфляйшер (на нем тоже белый халат вместо мундира) ныряет за поворот коридора, успев бросить что-то себе за спину.
— Граната! — вопит Крысолов.
Все падают на пол. Минутная задержка. Посреди коридора валяется металлическая фляжка.
— Сукин сын! — бегут дальше.
Снаружи уже занимается рассвет. Взлетная полоса затянута густым, явно искусственным туманом. Нечто вроде сигнальных дымов, но это не они — от белесых клубов веет холодом.
Хексер замирает, прищурившись, вглядывается вперед.
На вопрос о происхождении странного тумана он лишь пожимает костлявыми плечами.
Белый халат оберфюрера мелькает далеко впереди. Блютфляйшер бежит по самому краю полосы, там, в тумане, виднеется вырубка, а посреди нее темнеют высокие камни.
Хексер говорит что-то про древний храм Хель, который был здесь задолго до их появления.

Хексер говорит что-то про древний храм Хель, который был здесь задолго до их появления.
Тут с белым халатом, удаляющимся в сторону просеки, происходит непонятное.
Он отрывается от земли, по причудливой траектории взлетает вверх и вбок, а затем с силой возвращается обратно. Будто невидимая рука ухватила его за шкирку, швырнула, как нашкодившего котенка.
«Майн готт», — с чувством шепчет Хексер.
— Что еще за напасть? — щурится Сидоров.
Из тумана на них надвигается нечто.
— Это йотун, — говорит Снег. — Они вызвали йотуна, больные ублюдки.
Йотун приближается из тумана, громадная обледенелая фигура, поросшая, как шерстью, льдистыми иглами, выставив длинные суставчатые лапы, поводя лобастой башкой на гибкой шее. Огромная пасть, усеянная сотнями острых зубов, безглазое лицо переходит в выпуклый лоб, похожий на утыканный ледяными шипами моргенштерн [26] , гребни на спине подрагивают в такт шагам.
Снег и его товарищи бьют по надвигающейся громаде в упор из трофейных «МП-40». Стреляют из «люгеров», но ледяной панцирь не берут пули.
С каждым шагом йотун все ближе, выгибает шею, распахнув пасть, издает долгий, тоскливый вой…
— Наддай жару, славяне! — кричит кто-то в тумане.
Снег узнает голос.
Стремительные огненные языки вырываются из тумана.
Охваченный пламенем йотун истошно вопит, поводя лапами. Взвившись яростным всполохом, оседает на взлетную полосу мириадами искр, тлеющих частиц.
Сквозь туман показывается Иванов, в расстегнутой шинели, с «токаревым» в руке, за ним огнеметчики в противогазах.
— Где остальные?!
Тибет отрицательно мотает головой.
— Сидоров?
— Выкарабкается.
Снег озирается по сторонам.
— А где доктор?! — спрашивает он. — Где Хексер?
Иванов непонимающе смотрит на него, показывает за спину.
— Вот же он. Нашли на краю полосы.
Двое бойцов тащат изломанное тело беглеца Блютфляйшера в белом халате.
— Проклятье! — выдыхает Снег.
— О ком речь? — хмурится Иванов.
— О том, кто вывел нас из «Хельбункера»…
Новый звук раздается на краю взлетного поля.
Из раскрытого ангара, рокоча мотором, выезжает «Мессершмитт-Тайфун», гудя винтом, набирает скорость, несется сквозь туман, отрывает шасси от земли.
Иванов стреляет ему вслед из «ТТ», солдаты бьют из автоматов.
— Вот же гадина, — плюет Тибет. — Сами ведь вывели его!
Иванов смотрит на уходящую к горизонту точку, убирает пистолет в кобуру.
— Что с Маркусом?
— Теперь он один из нас. Другого выхода не было, фрицы попытались травануть нас газом.
— Наивные… Я думал, что у него будет выбор. Тот, которого не было у меня.
— Он сам сделал выбор. Когда пополз с нами через минные поля.
— Может, оно и к лучшему.
Молчат, глядя на поднимающийся над зубчатым краем леса рассвет.

Молчат, глядя на поднимающийся над зубчатым краем леса рассвет.
— Чертов Блютфляйшер! Жаль, упустили.
— Куда он денется от нас, Снег?
Шаркая сапогами, вошла медсестра, со скрежетом поддев шпингалет, распахнула скрипучее окно, напустив в палату удушливый букет запахов… Цветущей сирени, набухших почек, бензиновой гари, сапожного дегтя, дизельных выхлопов, оружейной смазки, пропотевших гимнастерок и самокруток. И еще целое множество тонких нот, полутонов, истончающихся шлейфов, запахов весны и наступления.
Сидоров и не подозревал, что его ноздри могут воспринимать такую гамму ароматов. Пока был жив.
Медсестра подошла к койке. Она была хорошенькая, но Сидорову не нравилась. Запрещала курить, не разрешала тренироваться больше, чем по полчаса. А уж шприцем колола так, что капитан чувствовал себя горной породой под стахановским отбойником.
Ноги все еще еле слушались, сквозь прикрытые веки видно было прислоненные к спинке койки костыли.
«Наверняка ведьма, — подумал Сидоров про медсестру, — или ворожея, или черт знает, кто еще у них есть. Мне еще столько предстоит узнать. И долго еще придется к этому привыкать. К этой новой НЕжизни».
— Кончай притворяться, капитан. Вижу, что не спишь. Ох, как маленькие прям!
— Опять зад заголять? — Сидоров открыл глаза.
— Потерпишь, пострел. Гость к тебе.
Медсестра поманила пальцем того, кто стоял у дверей.
Вошел Снег, в накинутом поверх формы белом халате, с объемистым бумажным свертком в руках.
— Даю полчаса, — с игривой строгостью погрозила пальчиком медсестра. — Больного нельзя переутомлять!
— Я прекрасно себя чувствую.
Сидоров рассматривал трещину на потолке.
— Рад это слышать, — Снег проводил взглядом уходящую медсестру, в глазах блеснули зеленые искры. — Ух! Нет, ты видел? Это просто ух! Прямо завидую тебе.
— Можешь примерить, — Сидоров указал на костыли. — Ей такие нравятся. Ни днем ни ночью прохода не дает.
— И злой же ты человек.
Снег уселся на пустующую соседнюю койку, скрипнул пружинами.
— Мы тут гостинцев тебе собрали с ребятами…
— Я не человек. Теперь… А гостинцы, к чему? Вкуса я не чувствую.
Снег пожал плечами, положил сверток на тумбочку.
— Когда меня выпустят? — спросил капитан. — Мне не говорят. Талдычат — не волнуйтесь, успокойтесь. Укольчики, сон — лучшее лекарство. Тьфу! Скоро войне конец, а я тут кисну. Сделали из меня инвалида.
— Организм должен адаптироваться. У тебя с ним такая штука произошла, такая метаморфоза, что ого-го. Ему время надо. А уж этого добра-то у нас, знаешь!
— Кончай так разговаривать. Как с ребенком. Что я тебе, мальчишка, что ли? Я командир Красной армии.
— Иванов велел, — развел руками Снег. — Говорит, фашистскую гидру башкой в землю вкопаем — займешься образованием нашего малыша.
— Почему ты?
— Все-таки я тебя укусил. А у нас знаешь, как? Если кого укусил, то в ученики его, или уж доедай все, что на тарелке.

— Но вы так не делаете почти никогда, запрещает этот ваш Совет, — устало кивнул Сидоров. — Я помню… Все, как у людей.
— Во всяком случае, это лучше, чем…
— Брось. Просто ворчу. Устал торчать здесь без дела. Когда, Снег?
— Что когда?
— Ну, как говорит твой Иванов, башкой в землю? Гидру?
— Скоро. Чуть-чуть осталось, Маркус. А ты поправляйся пока, адаптируйся… Ждем.
— Куда вас перебрасывают?
— Потсдам.
Сидоров заскрипел пружинами, поднялся на кровати, не обращая внимания на боль в ногах:
— Значит, действительно скоро! А я тут валяюсь развалиной…
— Зато есть время подумать, чем после войны заниматься будешь.
— Учиться, — сказал капитан. — Я быстро учусь, еще на курсах говорили. На врача пойду, глядишь, придумаю, как лечить вас от этого всего… И кончится ваша тайная жизнь.
— От смерти лекарства еще никто не придумал.
Снег встал с койки.
— Слушай, чего Иванов так обо мне печется? Будто я ему сын родной.
— Не сын, — покачал головой Снег. — Но ты сам поразмысли, неспроста же у вас в роду все Иваны… Только тебя одного в честь товарищей Маркса и Кустодиева назвали. А за родню — за нее держаться надо, братец… Ну, бывай!
То ли шутит, то ли нет.
Сидоров хмыкнул. Вспомнив, как принято у них говорить, сказал вслед:
— Удачной охоты, братец! Вломите этим гадам. Товарищи вампиры.
Немезис — Первому:
Тов. Первый! В ответ на Ваш запрос сообщаю, что затянувшиеся поиски центр. фигуранта проектов «Башня магов» и «Служители Маяка» принесли первые результаты. Делаю офиц. запрос о допустимости применения к текущ. ситуации режима особых действий.
Феникс — Немезису:
ДОРОГОЙ ДЯДЯ вскл УСПЕШНО ПРИБЫЛ БУЭНОС АИРЕС зпт УСТРОИЛСЯ тчк ВСТРЕТИЛСЯ ТЕТУШКОЙ ЭБЕР зпт ОЧЕНЬ РАД вскл ЖДИТЕ ПОДРОБНОСТЕЙ тчк ВАШ ГЕРХАРД
Танаис — Немезису:
Получены данные о местонахождении предполагаемого фигуранта (домовладелец Отто Хоффман, г. Росарио, Аргентина), подтверждена личность Блютфляйшера. Согласно адресному распоряжению 14 февр. 1947 г. осуществл. ликвидация. Продолжаю дальнейшие действия согласно общему распорядку.
Наталья Караванова
Там
Весна пахнет снегом и вербой. Снежинки ложатся на серую воду и тают, не оставляя следов.
Тонут.
Весна на ощупь — жесткая, как прошлогодняя осока. А цвет у нее синий. Как-то так получилось — осока желтая, река свинцовая, снег и тучи седые. А весна — синяя.
Я в ней растворяюсь, сознательно, вдумчиво, нарочно медленно, чтобы ощутить каждый миг процесса…
Это не метафора, это так на меня действует анальгетик.
Вода убаюкивает, вращение снежинок наволакивает дрему. Я почти ощущаю тихий плеск весел, движение тугой воды — совсем рядом, можно дотянуться…
…Но Этот снова выдергивает меня во тьму. Не рукой, рукой ему не дотянуться. Голосом.
— Эй! Заснула, мать твою?! Ну-ка не спать!
Молчу из упрямства.

Молчу, чтобы услышать в его мерзком голосе хоть намек на беспокойство.
Но он продолжает командовать. Как будто есть разница, здесь я или уже нет.
— Отозвалась, быстро! Слышишь меня?
Сбоку происходит какая-то возня, сопенье. Матерный шепот. И снова:
— Проснись, дура!
Отвечаю неохотно:
— Заткнись. Я не сплю.
Темнота давно не угнетает. Угнетает Этот, возомнивший себя, по меньшей мере, будущим героем легенды. Как его зовут — не знаю и знать не хочу. Этот, и все.
Долго молчать он не может. Но самое мерзкое, он требует, чтобы я тоже не молчала.
— Тогда разговаривай!
— Как?
— Как хочешь. Но чтобы я тебя слышал.
Я запеваю, старательно фальшивя: «Из-за острова, на стрежень, на простор речной волны…» Этот, спереди, терпит. Крыть ему нечем. Сам напросился. Но слов дальше я не знаю и потому замолкаю. Спрашиваю:
— Ну, как?
— Хреново. Слушай, мне тут слева какой-то свет мерещится. Может, посмотришь?
— Слева и спереди?
— Нет. У меня за плечом. За левым. Сверху.
Нет там ничего. Ни отблеска, ни луча. За минувшие часы я уже настолько привыкла к тьме, что, если бы обнаружила хоть намек на отсвет, давно бы сказала.
— Пусто. Темно.
— А руку туда протянуть можешь?
— А как? Во-первых, тут переборка, во-вторых, у меня левая рука прижата, а правая не дотянется. Проверяла.
— До чего не дотянется?
— До чего угодно.
В моем деле главное — не дергаться. Анальгетик анальгетиком, а любые резкие движения тревожат сломанное ребро. Или у меня два ребра сломано? Не знаю. Догадываюсь только, что одно сломано точно. И вертеться в кресле ужом, как этот, я просто не могу.
Пауза. Недлинная. Он говорит:
— Что такое «рыбалка» знаешь? Хотя откуда тебе…
— Это почему? Даже обидно.
— Да? Ну, расскажи тогда…
— Да ну ее. Не люблю.
— А что любишь?
— Люблю, когда костер горит. И когда пахнет влажным лесом. Весну люблю.
Пауза. На этот раз чуть длиннее.
— В «города» играть умеешь?
— Да.
— А будешь?
— Нет.
— Тогда давай рассказывай что-нибудь о себе.
Сейчас. Разбежалась…
Молчим. Долго молчим. Пожалуй, даже слишком долго. Но я упрямая. Меня трудно переупрямить…
И тогда начинает говорить он:
— У меня родители на Земле. Иногда навещаю. Черт.
— Что?
— Не получается.
— Что?
— Ну чего ты чтокаешь, а? Самочувствие как?
— Нормально.
Вру. Ребро болит. И ушибленный локоть тоже.
— Жаль.
— Почему?
— Догадайся.

И ушибленный локоть тоже.
— Жаль.
— Почему?
— Догадайся.
А что догадываться? Мы в пространстве. Болтаемся как щепка в омуте. Нет ни ориентации, ни работающих приборов. Тьма. Только немного воздуха в скафандрах. Отсроченная смерть. И самое обидное, никаких шансов самоубиться.
— А ты как?
— Размышляю над вопросом, не снять ли шлем.
— Эй, не вздумай! Ты чего? Помрешь, и я тут сдохну от страха.
— А знаешь, сколько мы уже так висим?
— Знаю.
По датчикам скафа — восемнадцать часов. С минутами. Успели уже и поистерить, и попытаться высвободиться из кресел, и даже поругаться насмерть пару раз.
Это означает, кроме прочего, что запаса воздуха у нас еще часов на пять-шесть. Скафандр рассчитан на сутки автономки. Правда, это если в нем активно работать. А мы сидим, стиснутые конструкциями бота. Ни влево, ни вправо. Ни вверх, ни вниз.
— Скучно с тобой… черт. Там все-таки что-то светится.
— У тебя галлюцинации.
Замолкает. Я опять начинаю проваливаться в весну. Ту, раннюю и холодную, проколотую веточками вербы.
Но это уже сон.
Во сне я вроде бы иду по лесу. Иду, иду. Одна. Так не бывает, а я иду одна и слушаю, как невдалеке перебирает камни река…
— Ставрополь.
Слепая темнота. Трясу головой и понимаю, что она кружится. Еще не хватало.
— Ставрополь.
— Что?
— Заканчивается на «Л». Твоя очередь.
Молчу.
Этот тоже молчит, но я слышу в наушниках его дыхание.
— Ну, давай.
— Что давать?
— Говори. Город на «Л».
— Ленинград.
— Такого нет. Есть Петербург.
— Какая разница?
— Назови другой.
— Лондон.
Молчит теперь он. И в этом молчании есть что-то недоброе, неправильное.
— Эй. Ты как?
— Шшшша… все нормально.
Нормально. А с чего я решила, что Этому во время столкновения досталось меньше, чем мне? Но тогда чего он молчал-то?
Хотя какая разница. Я тоже молчу.
— Повернулся не… не очень удачно. Какая буква, говоришь?
— Лондон. «Н».
— Норильск.
— Калининград.
— Дели.
Не хочу больше. Так нельзя.
— На какие-то глупости тратим последние часы. Ты подумай…
— А на что их еще тратить? …Иркутск.
— Ковров. На что угодно. Не знаю. Только не на это. Это как-то не по-человечески, что ли? Неправильно.
Снова возится на своем кресле. Слышно, как оно, бедное, калечное, скрипит.
— А что правильно? Плакать и биться в истерике? Воркута.
— Воркута — это очень уместно.

Говорят, туда когда-то преступников ссылали. Навсегда.
— Не только преступников. Не отвлекайся.
— Астрахань.
Спереди что-то с треском рвется. Дыханье у Этого сбивается, но я не встреваю, а терпеливо жду, что скажет. А смысл встревать, если помочь все равно ничем не смогу?
— Я там был. Правда, весной. Там красиво… Норильск…
— Было.
— Что «было»?
— Норильск мы уже называли.
— Подожди.
Ему больно. У меня мурашки по коже от понимания, что ему больно, а он там возится. Наверное, свой загадочный свет пытается найти…
Возня перемежается шипением и едва слышной бранью.
В конце концов я не выдерживаю:
— Эй, поосторожней там!
— П-порядок.
— Чего шепчешь?
— Прядок, говорю, а, черт.
— Что еще?
— Ногу. Отсидел. Смешно.
Замолкаем.
Иду по лесу, среди вербы и осины. Под ногами — мох. Иду на отблеск костра. У огня кто-то греется, сидит ко мне спиной. Вот-вот начнется дождь. А может, снег.
Над костром котелок. Жрать хочется неимоверно. Вот я сейчас окликну рыбака, и он обернется. Я обязательно попрошу у него ухи. Он поделится, ведь он не жадный. И не грубый. Это он мне специально грубит. Чтобы… не знаю что. Ну, чтобы я злилась, наверное. И не боялась. А мне чего бояться? Я в лесу не боюсь. Я в космосе боюсь, но здесь-то не космос.
— Эй! Здравствуйте!
Вот сейчас он обернется, и я наконец увижу его лицо.
— Эй, ну что вы молчите, я же вас зову…
Подхожу к костру. А там нет никого. Куртка чья-то висит на колышке. Да сверху шапка еще привешена. Все мокрое. Все сохнет. И вдруг понимаю: все это — мое!
Только откуда-то сбоку, оттуда, куда я почему-то не могу повернуть голову, хриплый встревоженный голос:
— Не спи, не спи, слышишь? Ну, просыпайся, черт бы тебя побрал… ну пожалуйста. Просыпайся, девочка, давай! Я не смогу…
Весна меня отпускает. Неохотно, исподволь. Вновь ощущаю свое затекшее, закаменевшее в одной позе тело.
— Я тут.
А у меня голос тоже стал хриплый. Сколько я спала? Ого. Час.
— Слава богу.
— Извини. Задремала. День был тяжелый.
— Понимаю.
— Я…
— Шшшш… тише. Я тут.
— …есть хочу. Неимоверно.
— У тебя в скафе что-нибудь наверняка есть. Поищи…
— Эээ… «то, что ты выслал на прошлой неделе, мы давно уже съели»… я не думала, что мы так долго тут…
— Ничего. Терпи. Немного осталось… Как тебя занесло-то сюда? Вроде не курорт?
— Не курорт. Мне статью заказали. О том, как живут и на что тратят свой досуг работники внешних баз… Тебе смешно. А я и не хотела сначала, а потом подумала, правда же интересно. Вот у них смена заканчивается и что дальше? А еще интересно, какие есть традиции… и…
Молчит.

Глупо. Опять не то я говорю. Кому есть дело, в конце концов, за какие такие заслуги меня сослали в эту командировку и почему я не стала отказываться. Главное не там, а здесь.
Спрашивает:
— У тебя дети есть?
Нет. Но если я скажу, что нет, он неизбежно спросит, почему. И придется юлить и объяснять резоны, которые дома казались несокрушимыми и правильными, а здесь кажутся чем-то обидно мелким.
Неожиданно для себя признаюсь:
— Мне страшно. Я даже во сне боялась.
Слезы катятся, а вытереть не могу. Не вытереть сквозь шлем.
— Посмотри, пожалуйста… у тебя слева, на мониторе шлема, должен быть такой датчик — ts. Видишь?
— Да.
Что он такое придумал, пока я спала?
— Так, какой индикатор горит?
— Синий.
— Отлично. Скоро все кончится. Я обещаю… все будет хорошо.
Он с крыши съехал? Какое там хорошо.
Молчу.
Он, видимо, понял, что утешенье было неуместным, неправильным. Завозился:
— Ты там плачешь? Не надо. Знаешь, что это за датчик?
— Канал телепортатора. Аварийного. Он не работает.
— В твоей локации — работает. Помнишь, я говорил про свет над левым плечом? Я тут… немного… я сломал свое кресло. Иначе было не выбраться. И увидел. Это она и есть. Система аварийной телепортации. Ее только надо подружить с твоим скафандром… и вуаля…
— А ты?
— Что «я»?
— У твоего сломанного кресла нет чертовой системы, так?
— И что?
— Я не хочу. Так — не хочу.
— Как?
— Я тебя тут не брошу.
— Глупости. На самом деле вариантов нет. К тому же после твоего ухода я смогу воспользоваться твоим креслом.
Звучит убедительно. Но что-то здесь не так. Неправильно. Что-то важное. Я что-то упускаю.
— Давай, подруга. Надо всего лишь синхронизироваться с аварийкой. Скажи, когда индикатор станет зеленым.
Индикатор послушно зеленеет. Где? Где он меня обманул?
Энергия. Ох ты. Это же школьный курс. Одно кресло — один старт. Смысла нет делать по-другому. Если бот в опасности, каждый эвакуируется из своего кресла.
И все равно, формально он прав. По логике, есть разница, два трупа или один…
…какая такая логика, нет логики! Есть только мы и космос…
Ему надоело ждать. Или догадался, почему я молчу.
— Прости…
Свет по непривыкшим глазам. Зараза… никогда не прощу.
Вокруг меня — толпа народу. Какие-то журналисты, медики. Мельканье, пестрота. Все чего-то хотят. Всем надо знать, как это мне удалось… ценой каких усилий.
Снимаю шлем. Говорят. Говорят. Говорят.
А это не мне удалось.
Гад…
Он, наверное, с самого начала знал, что так будет.
Слишком ярко все. Назад не получится.
Урод.
Не надо меня никуда тащить. Не надо.

Не надо меня никуда тащить. Не надо. Я тут побуду. Понимаете? У него там еще было время. Несколько часов.
Людмила Минич
Широкими мазками
Ему не следовало приезжать. Это было ошибкой, но Лена написала такое теплое, душевное письмо…
«А я про тебя рассказала ребятам. Удивлялись, спрашивали, какой ты сейчас. С виду мало поменялся, но мы всего минут пять в коридоре болтали…» И дальше в том же духе. Просила не сердиться на маму — это она сообщила его адрес.
«Хорошо хоть только адрес, а не, например, персональный код, с нее бы сталось», — подумал тогда Кирилл, но по мере чтения он ударился в воспоминания и невольно смягчился, даже «поплыл», хотя особого повода ностальгировать не было.
Он редко приезжал в родные места. Только из-за мамы. Та упорно не желала перебираться ни в Сиэтл, ни в Прагу, не забывая, впрочем, регулярно жаловаться, что он совсем ее оставил, не желает видеть и вообще «зазвездился». Последнее ему не нравилось больше всего, любимый ею сленг начала века отдавал почти что архаикой. Но это еще ничего по сравнению с желанием до конца своих дней не покидать насиженное место лишь потому, что «здесь остаются могилы дорогих ей людей», то есть отца Кирилла, маминых родителей и еще двух-трех родственников, которые тоже шли в расчет. Наверно, это смотрелось бы вполне уместно в середине прошлого столетия, но никак не нынешнего. С другой стороны, частые разговоры по ГС мало чем отличались от полноценных визитов, разве что потрогать собеседника нельзя, потому Кирилл решил оставить все как есть.
И вот пару месяцев назад маме решили поставить импланты, хотя сердце у нее всегда работало как часы. Или почти идеально. Но мониторинг показал, что важная мышца мало-помалу изнашивается, необходима плановая, ничем не примечательная операция — и все восстановится. Ближайшие восемь лет — с гарантией, а если повезет, то и десять-двенадцать. Пришлось всеми правдами и неправдами отложить дела и срочно лететь домой. И надо же, в Центре сердца он встретил Лену Самойленко.
Не узнал ее в белом халате, зато она его — сразу. Разговор получился короткий, почти на ходу. Кирилл преувеличенно интересовался ее жизнью, чтобы самому избежать допроса, вяло обещал как-нибудь состыковаться, потом воспользовался тем, что она спешила, исчез, в тот же день улетел и почти забыл о встрече.
Но Лена не забыла. И это приятно. Обычно бывшие одноклассники растворяются в пространстве сразу после аттестата. А ведь когда-то, до Конвенции, все было иначе. Кирилл слышал, что в самом начале соцсетей поднялся редкостный бум: люди стремились в свою прошлую школьную жизнь, раскапывали, находили. Трудно сейчас поверить, но мама подтверждает, что это чистая правда. Она сама любила подолгу «зависать», болтая с бывшими одноклассниками, похваляясь, перемывая всем косточки и ударяясь в бесполезные воспоминания. А после двадцатого года все постепенно сошло на нет. Кирилл родился в двадцать первом, сразу после Конвенции. Он жил в другом мире, и этот мир нравился ему гораздо больше. Кто бы что ни говорил.
И вот письмо. Если бы оно пришло неделю назад, Кирилл бы спокойно его удалил, но вчера он закончил первичную обкатку очередной своей «гениальной» идеи, был оглушен возможностями, озабочен побочными эффектами и, конечно же, моральной стороной. Как показывает опыт, именно она зачастую отдает тяжелым рикошетом. В общем, ему требовался отдых. Надо отвлечься, успокоиться и через три-четыре дня взглянуть на проблему без лишних эмоций. Нужны были новые впечатления, никак не связанные с работой. Уж отвлекаться так отвлекаться.
Сначала ему показалось, что время для встречи с прошлым не самое лучшее.

Валькина годовщина. Но из письма ясно следовало, что за шестнадцать лет очень многое забылось, да и самого-то Вальку по-настоящему уже никто не помнит. Зато ежегодные сборища его памяти для пяти-шести человек до сих пор оставались четко соблюдаемой традицией. Иногда присоединялись «залетные».
Теперь они приглашали Кирилла. И он внезапно решился — новые впечатления вполне можно извлечь из хорошо забытых старых. Кроме того, ему всегда нравились странные совпадения, а случайная встреча с Леной попадала именно в этот разряд.
И пожалел. Письмо читалось так, как будто его желают видеть, будут рады. Оказалось, рада только Лена Самойленко.
На самом же деле Кирилл так легко обманулся, потому что не вспомнил самого важного. Лена всегда была такой… солнечной, что ли. Лучилась мягкостью, вечно разгребала чужие конфликты, мирила случайных спорщиков. Она… всегда все понимала, что бы ни случилось. Она всегда готова была понять. Настолько редкое качество, что Кирилл его больше ни у кого не встречал.
Лена просто решила помочь. Всем сразу. Поверила в то, что время лечит.
Оно лечит только тех, кто этого хочет.
В своем просчете Кирилл убедился еще на подходе к маленькой группке бывших одноклассников. Дежурно улыбнулся одними губами, отвечая их откровенно-оценочным взглядам.
— А вот и наша звезда… — протянул Тимур.
Можно было тут же раскланяться, повернуться и уйти, но обострять и без того напряженную ситуацию и подставлять Лену не хотелось.
Он поплелся вслед за всеми из ухоженного парка в лесную зону. Как только появилось вино, Кирилл понял, зачем забрались в такую глушь, — здесь сохранялись традиции, о которых он давно уже забыл. Пришлось послушно подставить стаканчик.
— Мне чуть-чуть. Только пригубить.
— А что? Здоровье не позволяет?
Вадим с самого начала то ли ссору затевал, то ли просто хотел продемонстрировать чужеродность пришельца.
— Не позволяет, — согласился Кирилл. — Совсем. Но сегодня можно чуть-чуть. За Вальку.
На него впервые посмотрели по-человечески.
— Ну, за его покой тогда. Земля пухом.
Кирилл сделал вид, что тоже глотнул. Старинный ритуал соблюли, потихоньку все разговорились. Как и ожидалось, его расспрашивали мало, друг другом тоже особо не интересовались. Даже на этих коллективных сборищах придерживались неписаного закона невмешательства. Разговор крутился вокруг злосчастного Вальки, по ходу еще и Лиснера — как же без него во всей этой истории, Конвенции «с нечеловеческим лицом». Много лишнего наговорили. Кирилл мешался в разговор минимально, никому ничего не доказывал. Как только начали расходиться, исчез из их жизни без всякого сожаления.
В парке он замедлил шаг, неспешно прошелся по аллее. Теперь можно отдохнуть…
Его нагонял торопливый перестук каблучков.
— Кирилл! Пожалуйста, не обижайся!
Лена чуть не плакала, и он остановился, не стал отговариваться, ссылаясь на дела. Она ведь ни в чем не виновата. Она хотела как лучше.
— Да все нормально, Лена. Какие обиды.
— Не знаю, что на них сегодня нашло!
— Лена, я правда не обиделся. Видишь, абсолютно спокоен. Не притворяюсь нисколько. Ужасного ничего не случилось. Это тебе нужно прийти в себя.
Она перевела дух. И все равно не поверила.
— Сядем?
Кирилл пожал плечами.

И все равно не поверила.
— Сядем?
Кирилл пожал плечами.
— Как хочешь.
В молчании дошли до скамейки, молча сели. Лена несколько раз порывалась что-то сказать, но в самый последний момент не решалась. Наконец не сдержалась:
— Ты их тоже должен понять… Ты понимаешь… Ну, как бы тебе объяснить…
— Я их прекрасно понимаю. Честное слово, — он улыбнулся. — Еще раз повторяю: не обижаюсь. Ни на них, ни на тебя. Тебя, кстати, тоже понимаю. Но если ты хотела нас примирить, то зря. Это все равно что несколько столетий назад мирить христиан и мусульман.
«Вообще-то правильнее было бы сказать «католиков и гугенотов», — подумалось ему. Но вносить поправку Кирилл поленился.
— Ну, это ты… преувеличиваешь. Просто им не повезло…
— Всем сразу? — бросил Кирилл.
— Что?
— Я спрашиваю, всем сразу не повезло? Насколько я понял, никто не собирается сводить счеты с жизнью? Вслед за Валькой.
— Ты зря вот так…
— Я не иронизирую. Я просто ничего о них не знаю, но насколько я заметил, Глузкер и твоя подружка Ксения, они вполне довольны жизнью. И хаяли систему вслед за всеми, за компанию. Вадим… не похож на неудачника, просто зол на всех, и Карл Лиснер здесь совершенно ни при чем. Зоран всегда меня недолюбливал, потому и стремился уколоть, очень грубо и неловко. Но он тоже вполне доволен жизнью. Кто еще? Ты и Тимур. Да, у Тимура что-то явно не сложилось, и теперь он думает, что имеет полное право поливать грязью Лиснера и меня в придачу. Вот насчет тебя… Разрешаешь?
Она неуверенно кивнула.
— Получается, ты всем старалась что-то доказать, чтобы я не очень обижался? Да? Чтобы не чувствовал себя несчастным, лишним и так далее. Встала на защиту. Нашла кучу умных слов, которым сама не веришь, Тимура страшно разозлила. Теперь вон переживаешь. Получается, что это я тебе навредил. Потому что оказался не в том месте. Впредь не повторится.
— Ты… ну… — Лена решительно выдохнула. — Кажется, что все это не с тобой. Как будто ты со стороны наблюдал, вот.
— Частично. Я просто четко формулирую, чтобы мы целый час не сидели и не извинялись друг перед другом.
— Хочешь сказать, что тебе пора? — спросила она резковато.
— Конечно, нет. Лена, теперь я тебя прошу: не обижайся на то, чего не было. Я никуда не тороплюсь, все, что хотел, увидел, уезжаю завтра. Если хочешь поговорить, давай пропустим все ненужное.
— А ты правда на них не?..
Кирилл вздохнул.
— Ты знаешь, с одной стороны, наше общество — система динамичная. С другой — страшно консервативная… или пусть лучше будет инерционная. Парадокс, — он едва заметно усмехнулся, раньше это в голову не приходило. — Вот мировые религии, лет двадцать назад они почти отошли, и как-то сразу, правда?
Лена хмурилась, стараясь понять, к чему он клонит.
— На смену что-то должно прийти. Человечество требует. Я не говорю, что Конвенция — это оно. Нет. Но это… как же лучше сказать… Первая птичка.
— Первая ласточка?
— Угу. Совсем язык забываю.

Совсем язык забываю. Да, первая ласточка. Другие подходы, другое качество. Я не говорю, что все замечательно, но это есть. Попробуйте сделать лучше, предлагайте! Но вместо этого люди просто делятся. Большая часть делится на принимающих новую систему и не принимающих. Еще есть более гибкие: кто-то сначала не принимает, потом видит в ней свою выгоду, учится использовать систему и переходит в чужой стан. И наоборот.
— Всего четыре типа?
— Вообще-то их пять. Пятые теряются в принципиально новой ситуации, не понимают, что делать. Они действуют ситуативно и становятся похожими на других. Или просто идут ко дну.
— И что?
— А то, что не может быть идеальной системы. Учитывающей абсолютно все. Нужды всех и каждого. Как только решается одна проблема, сразу возникает следующая. Как только появляется что-то новое, пусть даже оно приносит плоды, увесистые, красивые, вкусные, найдется тот, кто начнет выискивать червивости. И привлекать всеобщее внимание, рассказывать, что если бы не было яблок, то не было бы и червяков. А кто-то думает о том, как сделать так, чтобы червяков стало меньше. Вот и вся разница. А кто-то еще должен эту яблоню посадить. Еще больше разница, чувствуешь?
— Это ты про Лиснера?
— И про него тоже.
Все в классе знали, что Карл Лиснер — его кумир, хотя сам ученый погиб еще в двадцать седьмом, когда мальчишке едва исполнилось шесть. Вполне возможно, что глубокое и трепетное увлечение могло бы не состояться, но отец Кирилла всю жизнь посвятил борьбе «с новой, абсурдной Конвенцией». Все этапы этой грандиозной работы, будь то в зале суда или с общественными организациями самого разного толка, бесконечно муссировались дома: с мамой, друзьями, коллегами-юристами, матерыми сподвижниками всех мастей. К концу жизни отец приобрел реноме «неподкупного борца», соответствующий авторитет в определенных кругах и даже подался в политику. Без особого, впрочем, успеха.
С детства в доме постоянно мелькало ненавистное имя Лиснера. Но в школе Кирилла ждал сюрприз: там рассказывали совсем другое! Как и все общество, его небольшой школьный мирок тянулся в разные стороны: кто-то восхищался его отцом, а кто-то просто смеялся. В четвертом классе мальчишка громко повздорил с учителем и решил раз и навсегда доказать целому миру, что его отец занимается полезным и важным делом. С тех пор он начал собирать материал: скрупулезно прочесывал сеть, вытягивал на свет давно похороненные в ее недрах архивы, а потом втянулся, захваченный открывшимися перспективами. Года через два он сам превратился в убежденного сторонника Конвенции, и к школьным скандалам прибавились домашние. Именно тогда он понял: абсолютно все можно представить в каком угодно свете. Доводов за и против всегда навалом.
А началось все с Волны. Так ее называли. Самый пик ее пришелся на страшный две тысячи пятнадцатый. Хотя по-настоящему завязалось все еще в тринадцатом, потихоньку, неявно, и потому очень долго никто не хотел замечать масштабов грядущего апокалипсиса. А потом СМИ вопили, что «конец света» все-таки настал. Подкрался незаметно, приняв форму неудержимой волны суицида, быстро набиравшей обороты. Мало-помалу безобидные брызги превращались в вал цунами. Люди, которые еще вчера порицали самоубийц и с удивлением поводили плечами, вдруг замыкались, изменяли своим пристрастиям и вскоре благополучно следовали на тот свет, словно получив какой-то сигнал. И далеко не подростки, не старики, уставшие от жизни. Большинство — от двадцати до сорока. Конечно, среди них попадалось немало откровенных неудачников, но гораздо больше тех, кого обычно называют состоявшимися и даже успешными. А еще Кириллу, листавшему сетку, очень часто встречалось выражение «прививка против общества».

Он заинтересовался, начал копать, хотя рыться в недавнем прошлом с каждым днем становилось все неприятнее. Выяснилось, что люди почти всегда оставляли прощальные сообщения, а если нет, то на словах объясняли друзьям или родным причины своего поступка и отключались прежде, чем те успевали что-то предпринять. Они хотели, чтобы их услышали. «Надоело», «жрите сами», «мне скучно», «ненавижу всех», «я больше так не могу», «задолбали», — вот что они говорили. С небольшими вариациями. И вторая часть: «нет смысла жить», «в жизни нет смысла», «мне незачем жить», «никому не нужно, чтобы я жил», «им все равно и мне тоже», «я устал так жить».
Прививка против общества. Мир так и не узнал, кто первым произнес эти слова. И каждый понимал их по-своему.
Вот тогда-то Кирилла и свалила жуткая ангина. Проходила и через несколько дней возникала заново. Потом перешла в воспаление легких с какими-то странными, редкими осложнениями. Он долго провалялся в больнице, вышел почти прозрачный и через месяц попал туда снова. Лечащий врач несколько раз подолгу беседовал с мамой, потом с отцом, и, наконец, в палате появился Олег. Так его представили. Он просидел у Кирилла часа два, тот постоянно плакал и мало что мог объяснить. На следующее утро дело пошло лучше, потом и вовсе на поправку. Именно тогда Кирилл решил для себя: он хочет стать психологом. Как Олег, как Лиснер. Ведь многим, кто оставлял эти страшные сообщения в пятнадцатом, просто не хватало рядом Олега.
Лиснер же был настоящим гением. Пока во всем мире бились в панике, подозрительно посматривая друг на друга, гадая, кто следующий, он разработал новую систему, призванную встряхнуть, удивить, излечить. Мало того, он был гением целых два раза. Потому что не стал носиться во время чумы со своими предложениями, обивая пороги, кривляясь на ток-шоу, до хрипоты ругаясь, доказывая и потихоньку утопая в болоте вместе со всеми. Что и кому можно было доказать во всеобщей истерии? Но Лиснер смог — он подготовился идеально. Ружье стреляет только раз, и он рассчитал свой выстрел с точностью до миллисекунды.
Кирилл много раз перечитывал знаменитые «Письма Лиснера». Ему казалось, что здесь каждому слову, каждой букве отведена своя роль. Иначе как объяснить, что эти коротенькие и простые послания распространялись по сетям, как вирусы. Может, секрет как раз в простоте? В немногословии? В искреннем желании разрешить проблему, а не искать виновных?
Лиснер так и говорил: бесполезно искать виноватых. Человечество зашло в тупик, надо это признать. Пока мы не увидим перед собою стену, мы не сможем ее перепрыгнуть. Надо что-то менять и меняться самим. И это не просто слова — способ есть. И нужно не так уж много: готовность услышать, понять и двигаться всем в одном направлении.
Семь писем день за днем транслировали практически одно и то же, и через неделю люди с разных концов мира взирали на Лиснера как на оракула. А еще они увидели ту самую стену и готовы были в едином порыве ломать ее общим лбом. И главное — в массе своей они поверили, что это нетрудно, все получится. К концу недели Волна отчетливо сбавила обороты.
И что за панацею выдумал Лиснер?
Кирилл окунулся в изучение вопроса через шестнадцать лет после «Проекта Лиснера», он и без того прекрасно знал, какова нынешняя система. В основе Проекта лежала всего лишь реформа образования, к тому же, как любил повторять отец, не слишком оригинальная по сути. Но Кирилл не поленился поднять изначальный текст Проекта, досконально в нем разобрался и до сих пор испытывал восхищение, рассматривая переливающуюся искрами манящую обертку, в которую Лиснер завернул свое детище.

Так же просто и увесисто, как в своих Письмах, он говорил о призвании, о том, что человек не является чистым листом, на котором можно писать что угодно, и в «специальном приложении» подтверждал это совершенно нереальной по силе статистикой восемнадцатилетних исследований. Он играл на эмоциях публики попроще и тут же разжевывал для подозрительных интеллектуалов: смотрите, никакой мистики, все красиво, научно, обоснованно. Решетка сознания в Проекте упоминалась тоже, но мельком, хотя в специальной части ей отводилось много места. То есть подтверждению ее существования.
Потом, зачитываясь работами Лиснера, Кирилл понял, что более всего ученого занимала именно пресловутая решетка. Ее наличие усиленно пытались подтвердить еще в конце двадцатого столетия, но робкие попытки хоть как-то объяснить «беспроводной» дрейф идей и событий всегда заканчивались сокрушительным поражением. Карл Лиснер убедительно, на языке математики, доказал: она существует, и Волна — не что иное, как следствие, объективный процесс, бороться с ним бесполезно. Больны не отдельные люди, болен мир, человечество. Жить по-старому невозможно. Почему? А разве они не писали, не рассказывали, не упрекали, не пытались предупредить? «Надоело», «нет смысла», «все равно». Им нечем было зацепиться за жизнь, они утратили интерес. И тем еще больше раскачали зловещий маятник.
По мнению Лиснера, процесс зашел уже так далеко, что оставалось одно — «резко встряхнуть систему», чтобы каким-то образом погасить инерцию. Кирилл часто задумывался: а сколько правды в той части Проекта? Наверняка ровно столько, сколько требовалось, и все же? Ведь Лиснер уже «встряхнул» всех своими Письмами, потом Проектом… Волна пошла на спад… В тот момент он мог бы предложить что угодно, потому что на него почти молились…
А он задумал ограничить самое святое — возможность выбора, да так, что сразу мало кто заметил. «Человек не рождается чистым листом бумаги, но на нем не пишет только ленивый, не замечая, что место занято». Лиснер предлагал — ни больше ни меньше — ввести постоянный отсекающий мониторинг для того, чтобы обнаружить эти самые первичные каракули, чтобы в них «вложить всю силу души». Привычное всем расхожее выражение «талантливый человек талантлив во всем» сменилось на другую концепцию — «каждый человек талантлив, надо только выявить, в чем». На практике же «выявление призвания» оказалось не чем иным, как постоянной оценкой профпригодности вместе с отсевом «нежелательных вариантов».
Кстати, вскоре после смерти Лиснера, когда подписывали Третью Конвенцию, все малопонятные, отдававшие ненаучной романтикой термины заменили на удобоваримые, более практичные. Новая формулировка «профессиональная склонность», измеряемая в процентах, в народе скоро превратилась в самую обычную «профпригодность», да так и пошла гулять, ожесточая даже сторонников новой системы своей очевидной грубостью. Тогда Кириллу исполнилось десять, тогда он и начал свой крестовый поход на Карла Лиснера, закончившийся сотворением кумира.
На самом же деле проблема крылась не в самом подходе, уж он-то доказал свою эффективность, и очень быстро, еще «в порядке эксперимента», обеспечив подписание Первой Конвенции, что закрепляла новый порядок. Рискнуло всего двенадцать стран, но к двадцать пятому году их стало сорок восемь — назрела потребность в новом документе. Первичные тест-системы, в свое время позаимствованные Лиснером у психологов и существенно доработанные, усложнялись, ветвились, быстро совершенствовались, претендуя на немыслимый ранее уровень точности. Потому-то и понадобилась вторая Конвенция. Тогда-то и утвердили официальные критерии печально известного «профессионального риска».

Потому-то и понадобилась вторая Конвенция. Тогда-то и утвердили официальные критерии печально известного «профессионального риска». В народе — профнепригодности.
К тому времени Лиснер уже давно утратил статус мессии. Вокруг системы не утихали страсти, сам отец-основатель то и дело отбивал нападки, пережил два неудачных покушения, однако создавалось впечатление, что любимое детище волнует его все меньше. Он отходил от Проекта, словно поджег фитиль, запустил ракету и теперь спокойно наблюдал за фейерверком.
Что же, он заслужил это право. Хотя бы из-за Волны — она очень быстро рассосалась, уже к концу пятнадцатого, и сменилась общемировыми страстями вокруг авантюрной затеи, попиравшей основы основ. Все-таки решетка Лиснера сдвинулась в нужном направлении, жизнь на самом деле приобрела тогда иное качество. Надежды мешались со страхами, но скучно уж точно не было. Происходило что-то немыслимое, новое. И сетевые архивы хранили отпечаток воодушевления той эпохи.
Кирилл ухитрился раскопать одну из малоизвестных статей своего кумира. Как раз двадцатого года. Казалось, ученый уже нисколько не интересовался образовательным Проектом. Он много и с воодушевлением говорил о решетке, названной его именем, о важности, о способах изменения сознания. В мировых масштабах. Об ускорении эволюции. О балансе с окружающей средой. Он мечтал научиться математически рассчитывать ее трансформацию, и создавалось впечатление, что разгадка близка. «Мы сможем многое предсказывать и даже управлять», — говорил ученый.
Впоследствии Кирилл методично перевернул все, но не нашел ни одного более позднего упоминания о расчетах решетки Лиснера. Может, тот оставил свою навязчивую идею? Или, достигнув успеха, предпочел скрыть результат? И если в двадцатом году он только приближался к разгадке, то как умудрился так блестяще все продумать во время кризиса пятнадцатого? Как будто основывался на очень точных расчетах. Интуиция?
Но Карл Лиснер унес секрет с собой в могилу. Авария, в которой он погиб, казалась глупой и бессмысленной. Кроме того, создавалось впечатление, что ученый года три вообще ничем не занимался. Ни одной серьезной статьи, ни-че-го. Над чем он работал? Разочаровался в своей науке?
После него осталось одно огромное расплывчатое пятно, полное вопросов, но кое-что, по мнению Кирилла, не подлежало сомнению. Решетка сознания. Существует огромное, не поддающееся определению целое, что создается всеми. А потом этот маятник, запущенный нами, возвращается и лупит нас же по голове. Вот и пресловутое развитие «по спирали». И качается все быстрей и быстрей…
Кирилл сморщился от надоедливого попискивания в правом ухе.
— Лен, давай про Лиснера потом? Мне надо ответить.
— Вызов?
— Да, минутку… Знаешь что, здесь так людно… раздражает… давай пойдем к озеру? Оно еще на месте?
Лена с готовностью кивнула, поднимаясь, и Кирилл включился.
— Ого… Извини, здесь не на минутку. Но пока дойдем, я справлюсь. Надеюсь.
Она еще раз кивнула. Не удержавшись, взглянула на его «эску», деликатно отвернулась, но когда Кирилл развернул панель в терминал, спутница нерешительно замедлила шаг.
— Кир, что за спешка! Я спокойно могу подождать.
Он машинально выдал ей очередное «все нормально», прислушиваясь к голосу Стэна, но даже не подумал остановиться. Аллея быстро переполнялась народом, стекавшимся, наверно, на какой-то детский праздник, судя по обилию детей, игрушек, ярких объемных фан-проекций, плывущих над головами, и прочей атрибутики веселья.

Надо отсюда поскорее выбираться, а то можно застрять надолго.
Стэн обладал потрясающей способностью включаться в самый неподходящий момент и проделывать это на сумасшедшей скорости. Но он не мог работать иначе: между внезапными приступами вдохновения он ныл, хандрил и брыкался, зато когда «накатывало», то доставал Кирилла отовсюду и ночью и днем, требовал все и сразу. Тот спокойно мирился, за десяток лет он разучился из-за этого досадовать, привык к захлебывающимся скороговоркам, даже радовался им, предвкушая у Стэна новое озарение.
Не все же идут вперед методично, шаг за шагом. Партнер Кирилла прыгал со ступеньки на ступеньку, поочередно провозглашая то свою полнейшую бездарность, то бесконечную гениальность. Сегодня ожидался очень большой прорыв — Кириллу приходилось несколько раз тормозить нетерпеливого собеседника, на ходу его пальцы не успевали листать и перекидывать нужную инфу.
Бывшая одноклассница завороженно следила за «эской», плывущей перед ними по воздуху, и Кирилл поздравил себя с тем, что Стэну не пришло в голову проявиться на полчаса раньше. Супердорогую новинку с демонстрацией тоже включили бы в перечень его прегрешений, а Лене и так придется заглаживать свою попытку наладить отношения.
На самом же деле техноэстетика — это совсем не его, техномания — еще того меньше, просто часто приходится работать буквально на ходу. Пришлось долго ждать, пока наконец сделают фантомную сенсорную панель «без привязки», и теперь он наслаждался удобством, абсолютной мобильностью, не затекающей кистью и, если угодно, свободой.
— Все. Офлайн, — скомандовал он, панелька схлопнулась и исчезла. — Ого, мы почти пришли.
Лена промолчала. Кирилл демонстративно потянулся к запястью и отключился совсем, хотя мог ограничиться голосом. Пусть Стэн разгребает то, что получил, хватит с него. После этой прогулки почти плечом к плечу он понял, что Лена догнала его не извиняться. Ей важно что-то узнать, а может, просто услышать. Вызов спугнул ее, а следующий окончательно отобьет желание просить у него помощи. Кирилл внутренне собрался: из-за Стэна он отвлекся, умудрился ненадолго потерять контроль и тут же «поплыл», невольно втираясь в чужое пространство.
Словами надо разговаривать, словами. Пусть скажет сама, что ей нужно.
Но Лена, в противоположность, совсем потеряла нить и героически пыталась держаться естественно. Принялась расспрашивать, как работает новая «эска», и Кирилл подыграл, вытянул руку, с видимой охотой демонстрируя девайс на запястье, пустился в многословные объяснения.
— А тут, — она дотронулась до своего уха, — у тебя импланты?
— По-моему, это лишнее. Имплантами я себя натыкать еще успею. Вживил под кожу. — Кирилл усмехнулся. — Не ищи, они очень маленькие, снаружи незаметно. Если честно — очень удобно, я сам даже не думал. Присоски я почему-то постоянно терял, почти каждый день.
— Мне кажется, это не намного лучше имплантов.
— Лена, ты же врач, да еще кардиолог. В вашей области импланты — просто панацея.
— Да, именно. — Она помрачнела.
— Думаешь, это плохо?
Лена нехотя пожала плечами, точно ни в чем не уверена.
— Нет, — отозвалась наконец, — как может быть плохо то, что действительно панацея…
Кирилл не стал допрашивать.
— Вот ты очень красиво говорил, — внезапно поменяла она тему, — про червяков и яблоки.

И да, ты, конечно, прав. В том смысле, что я тебя понимаю… Но ты всегда был на той стороне. У тебя не было возможности… оценить все это иначе… И как бы хорошо все ни работало, какого бы прогресса в целом ни достигли, все равно остаются те, кто за чертой. Не прижившиеся. Вот как Валька. Я знаю статистику, я много интересовалась. И сейчас таких не меньше пяти-семи процентов. А я уверена, что на самом деле больше… в разы. Что с ними делать?
— Хочешь сказать, что их бросают на произвол судьбы?
— Нет, но они все равно лишние. Как Валька.
— Я понимаю, — Кирилл выбирал слова, ощущая, что задевает за больное и ее, и себя, — сегодня день такой, Валькин. Но Вальку как раз нельзя считать жертвой системы. Он сам…
— Да какая разница! — перебила она.
— Большая!
Кирилл тоже начал чувствовать раздражение и усилил контроль.
— Очень большая! Ну, ты же помнишь. В наши годы не было теперешней строгости, не было обязательности соблюдения и прочего… — он запнулся и поправил сам себя: — Если нет угрозы жизни, здоровью, психике… Вот если бы тогда все было, как сейчас, он жил бы себе вполне достойно и благополучно, разве что плевался бы ядом время от времени. Сейчас бы его сразу отсекли. А тогда время было другое: и старое, и новое существовало вместе.
— Зато это давало ему возможность выбирать! Самому!
— И что? Разве он не выбрал? Я не знаю, что стряслось на самом деле, могу только предполагать, но скорее всего, через год он понял, что просто бездарь. На фоне остальных, разумеется, — ведь Валька никогда не был бездарью, он был замечательный, но медицина — однозначно не его! Вот отец его — светило до сих пор!
Кирилл сам заволновался. Валькина история все еще отдавала горечью, выводила из равновесия. Ведь Гарик Валентинов как раз его друг — не Вадима, не Лены и тем более не Тимура. То есть в прошлом они дружили. Кирилл уехал в Прагу, целый год не виделся с Валькой, почти не общался и мог только подозревать, почему тот порезал вены. Как это часто бывало, старые школьные связи, даже самые прочные, рвались сразу после распределения. Потому что никому не хочется оказаться менее талантливым и, в конце концов, менее «профпригодным», чем все остальные. Если раньше любые неудачи легко объяснялись неправильным выбором, давлением обстоятельств, произволом родителей, то теперь все говорило об одном: на твоем листе с самого начала было что-то не то написано. Тебе мироздание не отмерило, как другим, кто удачливее, гениальнее. Кирилл на собственном опыте знал: стоит в эту темень окунуться — и вылезти практически невозможно.
Прежний тезис Лиснера «каждый талантлив по-своему» уже давно показал свою несостоятельность. Да, людей с «выраженной профессиональной склонностью» обнаруживалось немало, но неумолимые цифры сильно варьировали, вызывая у одних необоснованную зависть, а у других неуместную гордость. Природа веселилась, как умела: кому-то оставляла всего одну-единственную область приложения, кому-то разбрасывала щедрой рукой, кого-то обрекала на «твердую универсальность», ничем выдающимся не отмеченную, зато предполагавшую наличие хорошего исполнительского таланта и широкой сферы его применения.
Кирилл, как и другие сторонники Лиснера, считал, что на самом деле талант у каждого все-таки есть, но что-то мешает ему проявиться. Последователи этой точки зрения давно уже трудились на ниве нового раздела психологии: коррекции развития профсклонностей. Успехи были, но… для конкретного человека это подразумевало титанические усилия и годы времени.

Успехи были, но… для конкретного человека это подразумевало титанические усилия и годы времени.
Сам Кирилл никогда не считал нужным хранить в тайне результаты своих школьных ежегодных профтестов, он с самого начала четко знал, кем будет, и все это знали. А вот Валька упрямо молчал. Впрочем, как и многие другие: это было в порядке вещей, это не значило, что он универсал, не хватающий звезды с неба. Однако кое-что в собственных результатах его не устраивало, Кирилл это чувствовал.
Валька мечтал пойти в медицину, вслед за отцом, это не обсуждалось. Он всегда хотел походить на отца, знаменитого, обожаемого, предельно позитивного, уверенного в себе и просто — хорошего человека. А шестнадцать лет назад, до четвертой и последней по счету редакции Конвенции, грань между старым и новым размывалась намеренно. Оно и понятно: иначе невозможно, скачками такие переходы не совершаются. Валькин отец этой грани не видел вовсе: верил, подбадривал, гордился своим упорным, целеустремленным сыном, обещал и помощь, и содействие — пережиток прошлого. Он вырос при старой системе и не мог понять, насколько все изменилось. Кирилл, например, прекрасно знал, что музыканта из него не выйдет, но с помощью музыки, исполненной и написанной другими, он достиг невероятного. А Валька решил, что может, что всем докажет: и себе, и отцу, и Киру, и Лиснеру — всему миру. А потом Кирилл узнал от мамы, что Вальки больше нет. Значит, бился лбом о стену зря. Значит, не увидел двери.
— Валька никогда не понимал своих настоящих возможностей, Лена. Просто и банально. Топтался не на своем месте. Мечтал не о том. А тут отец… такой нерядовой… — Кирилл произнес это спокойно, но очень тихо.
Он до сих пор втайне винил Валькиного отца, понимал, что не прав, но не мог избавиться от наваждения. Вот зачем мироздание дает людям таких потрясающих, безупречных да к тому же звездных отцов? Когда мама, волнуясь и сбиваясь, пересказывала Кириллу, что случилось с Валькой, он даже подумал: хорошо, что в его собственном отце так много несовершенного — ровно столько, сколько нужно. Даже помирился с ним под впечатлением.
— Ох, Кир, извини… Вы же дружили… Я глупостей наговорила.
Кирилл ловко избежал сочувственного рукопожатия, пригладив волосы.
— Понимаешь, Лена… Общество решает свои проблемы, глобальные, которые всех касаются. Иногда плохо, иногда хорошо. Я вот считаю, что сейчас скорее хорошо, ты думаешь по-другому, и все же оно их решает. Но собственные проблемы приходится решать самому. Твои, мои, Валькины тоже. Каждый решает их по-своему, общество слишком большой организм, чтобы обхаживать каждую клетку в отдельности. Ты же врач, ты должна понимать. А мы сидим и ждем, и обижаемся. И продолжаем сидеть. И теряем надежду.
— Организм бережет свои клетки!
— А ты попробуй заняться бегом и посмотри, как с непривычки будут мышцы болеть. И объясни им, как это полезно для всего организма — бегать.
Она на миг закусила губу.
— Ладно, Кирилл. Мы никогда не поймем друг друга. Не я и ты, а такие, как ты, и пять-семь процентов. А может, и все десять. Которые мечтали не о том. Вот Валька из них.
Он вздохнул. Лена Самойленко, светлое солнечное ты существо, что же тебя грызет? Впервые за многие годы ему захотелось просто поговорить, рассказать, болтать о том, что давно ушло.
— Я тоже, Лена.
Она так забавно хлопнула ресницами.
— В смысле «тоже»?
— Из этих пяти-семи. Или десяти. Но мне повезло больше.

Или десяти. Но мне повезло больше. Отбраковали сразу. Признали «профнепригодным».
— Тебя? — Ее удивлению не было предела. — Ты шутишь!
— Не шучу.
— Ты же сразу в Прагу уехал! Еще про большие надежды говорили! Что на тебя там рассчитывают… Ты же и сейчас там?
— Частично там. Мотаюсь между Прагой и Сиэтлом. Мне такая жизнь нравится. Я люблю движение. Не понимаю тех, кто всю жизнь просиживает на одном месте, если всего за три-четыре часа можно оказаться на другом конце мира.
— А… как же семья?
Лена слегка покраснела. Гипертрофированное чувство такта долго не позволяло ей задать этот вопрос. Она, наверно, думала, что ей, человеку вполне довольному своей семейной жизнью, с двумя симпатичными девчушками в багаже, аморально мучить подобными расспросами людей, что на поверку могут оказаться одинокими, несчастными, нагруженными всяческими роковыми обстоятельствами.
— Нет. И вряд ли будет.
Бывшую одноклассницу мгновенно переполнило самое горячее сочувствие. Она, должно быть, к тому же вспомнила, как Кирилл отказывался от вина, и уже рисовала в своем воображении мрачные картины, ставила диагнозы. Она же врач.
Ну, начистоту так начистоту.
— Лена-Леночка, не смотри так на меня, я этого не вынесу. — Он улыбался, сбивая ее с толку. — Просто я эмпат. Знаешь, что это такое?
Она кивнула, но понимание так и не прорезалось.
— Видишь ли, я очень сильный эмпат и, сидя рядом с тобой, понемногу пропитываюсь твоими эмоциями. Вполне вероятно, что не только эмоциями, но тут наука пока что бессильна и невнятна, и потому пусть будут только эмоции.
— Мне отодвинуться? — с готовностью вскинулась Лена.
— Не стоит, это не поможет. Процесс уже пошел. Из-за Стэна с его несвоевременным вызовом. Но все очень, очень поверхностно, не беспокойся, просто полностью абстрагироваться у меня уже не выйдет.
— А ты… тебе неприятно?
— Нет. Но подумай, зачем мне это? — дернул он плечами.
— И… совсем не интересно?
— Когда-то было очень интересно. Каждый человек — целый мир, не похожий на твой. Игрался, как ребенок. А потом… Хочешь расскажу? — внезапно решился Кирилл. — Ну вот. Однажды пришлось посидеть с одним человеком, недолго, около часа. Через день у него определили рак почки. Я ничего не делал специально, просто сидел, задавал вопросы, прислушивался к ощущениям. Потом проводил его в клинику. К тому времени я уже чувствовал… ну, дискомфорт такой необъяснимый, потом стало хуже, начались боли, промучился всю ночь. Врачи говорили, что у меня все в порядке, но я-то знал, что нет! Павел Дорох, это из Института, — редкий специалист был, но ты, наверно, о нем не слышала, — он сказал, что это пройдет, что это вроде фантомной боли, она постепенно исчезнет, если не зацикливаться. А как не зацикливаться, если жутко болит? Лекарства пить пытался, но они, конечно, не помогали — болезнь же ненастоящая!
Ужасное, беспомощное состояние, когда от тебя ничего не зависит и остается только ждать, чем все закончится. Хорошо, что Лене никогда не узнать, каково это.
Он понял, что опять «поплыл», и мысленно отряхнулся, сбрасывая воспоминания. Мозг — пожалуйста, а телу включаться не надо.
— А потом?
— Потом прошло.

— А потом?
— Потом прошло. Через неделю спать мог спокойно, через две ничего не осталось. Но кое-что для себя открыл. Знаешь, я как очень вредная липучка, — Кирилл улыбнулся, ему нравилось это сравнение. — Отдираюсь вместе с кожей и прочим содержимым. Кстати, с чужими эмоциями тоже по-разному. От некоторых просто тошнит, а кое-что на первый взгляд отдает откровенной грязью, а пропускается без проблем.
— А ты… всегда такой был?
— Эмпатом — да. Таким — не всегда. Это уже потом. Но отсеяли меня тогда тоже из-за эмпатии. Слишком высоко сразу по двум шкалам риска. Чрезмерная вовлеченность. Опасность для психики, здоровья. Непригоден.
— Но ты же всегда хотел стать психологом! У тебя все тесты выдавали как минимум сорок процентов! Это же талант! Все это знали! Ты же… так это не оставил? Не смирился, да?
— Мне не оставили выбора. Как раз в этом на компромисс не шли, мало того — нормы ужесточили, понавводили дополнительных критериев риска. Ты же помнишь, тогда было много случаев… когда такие вот талантливые… Ты помнишь?
Она кивнула.
— Но ведь ты все-таки уехал в Прагу? Твоя мама всем рассказывала, как тебе повезло!
— Уехал. Но не учиться, а работать.
— Как это? Кем?
— Морской свинкой. Этого она, конечно, не рассказывала.
Кирилл всегда вспоминал тот день со смешанным чувством. С одной стороны — самый ужасный, самый черный, в один миг рухнула вся его жизнь.
Он пришел за результатами и сразу почувствовал: что-то не так. Один из трех членов комиссии нарочито благожелательно его поприветствовал, долго колдовал над столом, выстраивая таблицы и графики на панели так, чтобы Кирилл сам мог взглянуть и сразу все осознать.
«Видите ли, у вас прекрасные показатели, но есть одно «но»…»
Лена ошиблась: не сорок процентов, а сорок девять плюс минус.
«Вы ведь помните, как мы вас приглашали для дополнительного тестирования…»
Кирилл-то думал, что страшно заинтересовал их своей персоной. Они же просто решили снабдить его другой картой, предварительной, по общей схеме. Определить, чем он мог бы удовлетвориться в случае неудачи. Оказалось, ничем.
«Есть несколько областей, где вы могли бы себя проявить… э-э… значительно. Но все они подразумевают очень плотную активную работу с людьми, с результатами их деятельности… и соответствие дополнительным требованиям согласно положению «О защите…».
Пока тот зачитывал название и отдельные пункты, до Кирилла начало доходить, что сейчас произойдет. Эта часть Конвенции призвана защитить его, бесконечно ценного для заботливого общества, от вредных последствий деятельности, которую он выбирает. Его отбраковывают. Его, с сорока девятью плюс минус! Почему?
Потому что он эмпат. Он не может стоять в стороне, наблюдать, непроизвольно вовлекаясь вплоть до угрозы здоровью. Психология — одна из наиболее нежелательных сфер приложения его усилий. И так далее.
«Конечно, при других параметрах это свойство в нашей области просто бесценно, но у вас… Посмотрите сами: уровень не просто критический, он в два с половиной раза превышает! Это такая редкость! И вот еще, посмотрите на эту шкалу: здесь почти на порядок в сравнении со среднестатистическим! Вы феномен!»
«Я должен прыгать от счастья?» — процедил Кирилл сквозь зубы, и приемщик спохватился.

«Мы провели предварительный анализ… Попробуйте в ближайшие две недели определиться с новой областью приложения. Ознакомьтесь с вашей картой, вам ее перешлют. И может быть, вы уже сейчас посмотрите и предварительно укажете будущие приоритеты?»
На столе отразилась его кривая профессиональных склонностей. Цепочка минимумов и максимумов, плясавшая вокруг нулевой черты — «уровня некомпетентности». Вверх — предпочтительные области, вниз — отсутствие профессиональной склонности.
«Обратите внимание: все, что отмечено красным, несовместимо с теми критериями риска, о которых мы только что говорили. Эти области вы можете даже не рассматривать».
Кирилл похолодел. Почти все, что торчало вверх и превышало десятку, пламенело красным цветом. Зато из «минусовых» окрашенным оказался только один пик, и то не самый большой. Самое подлое — там, где Кирилл имел приличные показатели: предварительно тридцать три, двадцать пять и так далее вплоть до тринадцати «плюс», — все отливало красным. Значит, и там ему нечего ловить, его повторно отбракуют. Все, что у него есть, все, что он может предложить этому миру, — коту под хвост. А вот если бы удалось набрать не сорок девять, а хотя бы шестьдесят, то он попал бы под положение «об индивидуальном подходе». Потому что уже шестьдесят пять — это уровень предполагаемого гения. Но между числами сорок девять и шестьдесят — огромная пропасть, и общество не может рисковать его здоровьем и психикой. Талантов сейчас хватает.
Что остается? Тринадцать, чуть выше десятки, чуть выше так называемого «хорошего исполнителя». Он ткнул пальцем в небольшую кривульку на карте, высвечивая название. «Информационные технологии». Это уж точно не его, однозначно. Зато отец в последнее время усердно втолковывал Кириллу: за ними будущее, в них перспектива. Так что он умрет от счастья. После того, как обхохочется. И будет месяц читать сыну лекции о том, что всю жизнь положил на борьбу против «абсурдной системы», не получая ни понимания, ни благодарности, но время, как всегда, расставило все по местам.
Ради любопытства Кирилл ткнул и в самый длинный отрицательный пик. «Юриспруденция». Смешно.
«Я не могу определиться сейчас, я должен подумать».
«Тогда приходите четырнадцатого июня. Ваше время вам сообщат накануне. Изучите возможности. Посоветуйтесь с родителями».
Кирилл хлопнул дверью.
Прежние школьные тесты сильно отличались от финальных. Их создавали и проводили, чтобы направить, скорректировать интересы, но ни в коем случае не сломать, не убить, не отпугнуть и так далее. Результаты разглашались лишь частично, чтоб не затоптать ногами возможный талант — разные способности проявляются и созревают в разном возрасте.
Тогда они были детьми. А теперь Кирилл повзрослел за полчаса. Все, о чем он мечтал, оказалось недостижимым. Все, во что он верил, обернулось против него же. Что делать?
Успокоиться, вдруг пришло в голову. Пережить это. Потратить на это столько времени, сколько понадобится. Отойти от шока. Нельзя ничего решать в таком состоянии, как бы ни давили родители. Не получится до четырнадцатого — значит, тянуть время, найти убедительную причину не являться на комиссию, не сдавать новые тесты. Главное сейчас — прийти в себя.
Наверно, такая странная реакция являлась частью общего шока, но Кирилл ухватился за нее. Достал из кармана присоски, которые зачем-то снял перед приемкой, покопался немного в новых часах, только вчера подаренных родителями — в честь распределения, разобрался с тамошним плеером, кое-как прорвался к домашней коллекции списков воспроизведения и задумался.

Что подходит к такому случаю? Похоронный марш? Вышибем клин клином? Он ткнул пальцем наугад и поставил случайный перебор без повторения. Там тысяч тридцать-сорок записей. Пусть крутится, пока не надоест.
Он медленно поплелся узкими переулками старого города к территории бывшего Олимпийского стадиона. Его снесли год назад, а новый так и не построили, обещанный парк в зеленой зоне тоже не разбили, даже забор вокруг не сняли. Зато там никто не будет его доставать. Там бродят те, кто прячется от остальных. Часто они маленькими группками жгут костры с заунывными песнопениями, картошкой, дикими обрядами, взятыми из очередной виртуальной саги, в диких же костюмах. Кирилл не любил туда ходить, но сегодня решительно перебрался через забор. Быть может, он подсознательно искал неприятностей в зарослях.
Не задумываться. Так учили их на школьных тренингах. Пропускать через себя, пока его трясет, не анализируя и не задумываясь, бесконечно пропускать, открыть все клапаны. Если понадобится неделю не думать, он так и сделает, и пусть только попробуют вытащить у него из ушей присоски!
Несколько часов Кирилл бесцельно бродил по заросшему лесопарку, валялся на траве, разглядывая облака, потом блуждал между деревьев. Он прижимался к стволам, задирал голову и рассматривал снизу ветки, сосредотачиваясь то на одной, то на другой. Делать глупости. Делать самые странные вещи, которые никогда не делал. Только не думать.
Вокруг него сгущался последний майский вечер. Ветерок утих, солнце опустилось низко, но Кирилл не чувствовал времени, ему действительно удалось не думать, выпасть, уйти. Он карабкался на самую верхотуру, к бывшему трамплину. Спасло его только то, что неделю назад проржавевшее сооружение демонтировали. Задыхаясь, Кирилл вылез на холм, полюбовался оранжевым, уже не опасным для глаз солнцем, городом у своих ног, обернулся к деревьям за спиной. Как будто какой-то ловкий чертик дергал его за ниточки. Кирилл даже немного приплясывал, поворачиваясь вокруг оси в такт звучавшей музыке. Если бы кто-то его увидал, то счел бы сумасшедшим.
И вдруг мир показал второе дно. Поплыл, размылся и в то же время стал гораздо объемнее и четкости неимоверной, будто глаза приобрели другие свойства. Словно их два, и один из них, четкий, прорисованный, с прописанными детальками, наслаивался поверх другого, каркасного, бесконечно простого и цельного, но сработанного… точно несколькими мазками кисти, как на старых картинах. Подходишь ближе — и видишь только мазки, отходишь — и уже полновесное полотно. И все бесконечно талантливо и слито воедино, крайне просто и понятно. В картине не было ничего лишнего. Абсолютно ничего — наблюдатель тоже идеально вписался. А поверх проступали привычные вещи, но до того непривычно выпукло! И сразу выделялись бреши, где что-то не так.
Внезапно стало тихо. Потом в уши ударили низкие частоты, мир сразу приобрел пугающую плоскость, став обычным в своей серости, каким Кирилл привык его видеть.
Он почти слепо принялся шарить пальцами по мини-экранчику, пытаясь вернуть прежнюю запись, и как назло — надо было разобраться заранее! — стер весь список уже отзвучавшего. Кирилл не помнил этой записи, он даже не представлял, что играло, настолько все слилось воедино.
Когда он понял, что продолжения не будет, просто разлегся на траве.
Что это было? Нет, обман зрения не оставляет такого странного чувства. Сопричастности… Ага, вот, он нашел правильное слово: я живу! Странный феномен отличался от всего остального тем, что вызывал ощущение как раз полной уместности происходящего, а не наоборот. Словно все идет как надо. Сегодняшняя неудача казалась досадной мелочью, одной из деталек недавнего объемного пазла. И он прежний Кирилл, немного потрепанный сегодня и повзрослевший, но тот же самый.

Словно все идет как надо. Сегодняшняя неудача казалась досадной мелочью, одной из деталек недавнего объемного пазла. И он прежний Кирилл, немного потрепанный сегодня и повзрослевший, но тот же самый. И сил полно, точно он не похоронил мечту всей жизни и не бродил полдня как потерянный.
В сумерках он собрался домой и по дороге все прикидывал, как вернуть то, что он недавно видел. А еще интереснее было бы показать это зрелище кому-нибудь другому и сравнить впечатления.
Через два дня ему позвонили. Человек представился Павлом Дорохом из Праги, из Института возможностей сознания, куда Кириллу теперь дорога закрыта. Он сказал, что результаты недавних тестов пересланы к ним в Институт и они очень, просто очень заинтересованы в сотрудничестве. У них обширная программа исследований в этой области, они нуждаются в одаренных добровольцах. Если молодой человек захочет рассмотреть предложение, то должен приехать на собеседование, дорогу оплатят. На месте его посвятят в подробности.
Большего абсурда Кирилл не мог себе представить. Ради его же блага ему запретили даже думать о психологии и своих потерянных возможностях, зато в качестве опытной модели для исследований человеческого сознания он вполне годился. Никаких ограничений.
Он обещал подумать и сообщить в течение недели. Но обдумать все как следует не получилось. Отец брызгал слюной и опять кричал, что нужно идти в суд и добиваться пресловутого «индивидуального подхода». Что в Конвенции ограничения прописаны не жестко, что можно победить, только поднять шум посильнее, привлечь внимание. А что Кирилла ждет в Праге? Судьба морской свинки? Или лабораторной крысы?
«Они плохо кончают, Кирилл! А у тебя, посмотри, — он тыкал в панель, указывая, — потенциал! У тебя редкие способности! И то, что тебе предлагают, — позор! Для тебя, для всех нас!»
Учитывая, что раньше отец категорически не одобрял эти самые способности, его теперешний энтузиазм внушал подозрение. Через несколько дней давление сделалось непереносимым, и Кирилл позвонил Дороху, не дожидаясь срока, согласился пока что на собеседование, но уже знал, что уезжает насовсем.
Он нуждался в передышке. Отсидеться, понять, что он теперь такое и зачем живет. А пока у него хорошо оплаченная работа морской свинки и куча времени впереди.
Почти с наслаждением Кирилл окунулся в новую жизнь. Бесконечные тесты, визуальные ряды, попытки ощущать чужие эмоции, даже мысли читать, потом отчеты, снова тесты. Жизнь между датчиков. Кирилл, наряду с десятком остальных испытуемых, скоро освоился, примелькался, но среди всех «коллег» по несчастью только он стал «своим» в Институте.
Его никто не гонял, когда он целыми днями засиживался в лабе, наблюдая за работой, ему терпеливо объясняли, когда он о чем-то спрашивал, хотя Кирилл старался поменьше встревать с расспросами, чтобы не вызвать раздражения. Он много читал, постоянно регистрировался вольным слушателем на сетевых лекциях и семинарах. Мог бы так пройти большую часть основного курса — необходимая сумма наличествовала, никому и в голову не пришло бы его останавливать, — но сам не стал растравлять себе душу, ограничился тем, что его действительно интересовало. А после пережитого у заброшенного трамплина его влекли любые измененные состояния сознания, он просто бредил своими новыми идеями, глотал все, что сулило осуществление впоследствии хоть части, хоть малой толики.
Существовала еще одна программа — персональный проект Дороха. Тоже интересный, тоже многообещающий. Кириллу приходилось каждый раз документально подтверждать согласие, каждый рискованный эксперимент щедро оплачивался. В чем причина эмпатии, в чем причина «углубленного контакта» между людьми и других пограничных эффектов, мозг или сознание? Физика или мистика? Здесь испытуемых было всего трое, и здесь все время ходили по лезвию бритвы.

В чем причина эмпатии, в чем причина «углубленного контакта» между людьми и других пограничных эффектов, мозг или сознание? Физика или мистика? Здесь испытуемых было всего трое, и здесь все время ходили по лезвию бритвы. Кириллу натыкали датчиков уже под кожу, его постоянно записывали, а еще регулярно «подвергали кратковременному импульсному воздействию». Не всегда безболезненному и приятному, но иногда вгонявшему в настоящую эйфорию. Самое смешное, что за несколько лет работы данных скопилась масса, статей написана тьма, а на главный вопрос так до конца и не ответили.
Кирилл сначала разделял энтузиазм Дороха, ему тоже очень хотелось знать, можно ли искусственно вызвать такие изменения. Однако вскоре пошли побочные эффекты. Кирилла, как говорится на здешнем жаргоне, начало зашкаливать. Из троих только его. Он безобразно «плыл», начиная транслировать реакции других испытуемых, пошли проблемы с самоидентификацией до полной потери себя, хорошо, что не окончательной. И вдобавок — дикие приступы страха, если в эксперименте участвовало сразу двое или трое.
Его на время негласно вывели из программы, но прежнее состояние не восстановилось, процесс как будто только набирал обороты. Хотели положить в местную институтскую психушку и «выводить из этого состояния», но Кирилл сумел договориться с Дорохом. Или он в течение месяца научится себя контролировать, только чтобы его не трогали, или согласится на лечение.
Запершись у себя, он днями не вылезал из сетевых библиотек, перепробовал все, даже мантры, и нашел один способ хотя бы создавать ощущение, что все нормально. Сам себя «кодировал». Потом открыл еще одно средство, упражнялся с дыханием до изнеможения, и через месяц Дорох, ввиду явного прогресса, продлил срок самостоятельного лечения. Кирилл снова кинулся в бой, спасаясь. Неоднократно в этих поисках себя ему удавалось пережить знакомое запредельное состояние, как возле трамплина, и он принялся потихоньку нащупывать связь. А для этого следовало сначала прийти в норму, приобрести способность ясно мыслить, не отрываясь от процесса. И он пришел в норму — нет такого, с чем бы не справился человек.
К тому времени Кирилл уже хорошо понимал, что в бывшем Олимпийском комплексе с ним не произошло ничего особо выдающегося. Измененного состояния сознания достичь не так уж трудно, и на рубеже веков, когда в моде была трансперсональная психология, широко практиковались различные методы, действенные, совершенно не сложные и не опасные для обычного человека. Немного музыки, немного интенсивного дыхания, немного смелости — и вот оно. Самое главное — резонанс. Но во время Волны пятнадцатого все это запретили, а когда разрешили вновь, мир заполонил «кубик».
Вот на «кубик» Кирилл теперь и надеялся.
Это чудо разработали в середине двадцатых. За несколько лет он убил зажившиеся на свете кинотеатры, напичканные дорогими экранами сферической проекции по последнему слову техники. У Кирилла остались от них только смутные детские воспоминания. Сбылась мечта — человек наконец-то попал внутрь настоящего объемного кадра. Сначала этот кадр страдал примитивностью, и старые технологии кое-как выдерживали конкуренцию. Но они давали лишь иллюзию присутствия в кадре, «кубик» — настоящее присутствие в гуще событий, головокружительные перемещения, полное растворение в атмосфере. Постепенно техника позволяла все больше, черта горизонта отодвигалась дальше, позволяя софту домысливать мир, сверх отснятого камерой или тщательно прорисованного. Маски заменили очки, новый мир «обтекал» своего зрителя, погружая в потрясающую, живую реальность.
Еще лет десять «кубик» интенсивно совершенствовался, оттачивался. Моделируемый мир раздвинулся до бесконечности, потом зажил настоящей жизнью, разумеется, в соответствии с сюжетом «основного кадра».

К тому времени «кубик» частично погрузился в тень: запреты и санкции жестко регламентировали использование нового мирового наркотика. Ведь не каждый может без последствий для здоровья выдержать «настоящие» ужасы или, например, чудеса эротики, если все это происходит, так сказать, в твоем непосредственном присутствии.
После того как Кирилла отбраковали, «кубик» снова попытался эволюционировать: к нему впервые попытались пришить еще одну новую технологию — «вирчуал гифт». Но то, что хорошо в виртуальных игрушках, только вызвало возмущенное фырканье публики. Теперь система пыталась вовлечь зрителя в действо, отвечать ему, но полноценного моделирования взаимодействия не получалось. Она отслеживала присутствие наблюдателя в «кубике», наделяла плотностью, формировала «адекватный ответ» из коллекции предварительно смоделированных — казалось бы, произошла революция, но нет, восторги оказались куда меньше ожидаемых. Как только наблюдатель в кадре приобрел неуклюжую плотность, превратился в проекцию, а полные жизни персонажи принялись, как роботы, выдавать на него «типовые реакции», исчезло главное — реальность происходящего.
И потому старый добрый «кубик» продолжал развиваться в прежнем ключе, оставив модное новшество миру игр. Кирилла «вирчуал гифт» не интересовал, однако его не устраивал и прежний «кубик». Такого добра вокруг становилось все больше, от зубодробительных ужастиков до откровенного эстетствующего занудства, его делали и студии, и отдельные любители, получше и похуже. Не хватало чего-то особенного, и Кирилл собирался это создать. Ему хотелось подарить всему миру незабываемое ощущение «я живу». Со своими тринадцатью плюс-минус, да еще по предварительной оценке.
Для осуществления его замыслов требовался «кубик» со странностями. Он должен вызывать у зрителя совершенно определенные реакции, не просто восхищать или пугать, а заставлять дыхание, сердце, мозг, воображение работать в нужном режиме. Только поэтому Кирилл уцепился за изучение «вирчуал гифт», просто потому, что новомодная технология была на переднем крае, потому что она тоже моделировала взаимодействие.
Он поехал в Сиэтл, один из передовых центров «вирчуала». Поначалу Кирилла собирались выставить: новый уточненный диагноз оказался немногим лучше предварительного — пятнадцать. Чтобы учиться здесь, следовало набрать хотя бы двадцать пять при хорошей базе. Кирилл не имел ни того, ни другого, зато в его распоряжении имелось третье: четыре года назад ему отказали в реализации явной профессиональной склонности, и теперь он воспользовался законным правом на компенсацию.
Первый же год основательно подкосил его новую веру в себя. У Кирилла имелись наметки, как реализовать свою затею на уровне принципа, но технически — он чуть больше ноля по сравнению с остальными. Ему хватает мозгов только для того, чтобы разобраться, как и что они делают, но любое его собственное решение — окольный путь через полмира, который можно пройти как-то иначе. Ну что ж, он лишний раз убедился в собственном ничтожестве и гениальности Лиснера. Каждому — свое.
На этот случай он заготовил план «Б». Отчасти потому и стремился в Сиэтл, ведь сюда брали не кого попало. Встретить здесь одаренного виртуальщика не проблема, дело за тем, чтобы заразить его собственной одержимостью…
Так он нашел Стэна, абсолютно ненормального фанатика своей профессии, в то время прозябавшего в очередном осознании своей бездарности. Его выгоняли отовсюду: он без конца заваливал сроки, сдавал совсем не ту работу, что требовалось, увлекаясь по ходу более интересным и перспективным, разумеется, с его точки зрения. Стэну нужен был партнер с железными нервами и нянька в одном лице, Кириллу — техник, который не видел границ, препятствий, никогда не говорил «бред», «немыслимо», «невозможно» и любую идею готов был грызть зубами до полного осуществления, воспринимая ее как личный вызов.

Стэну нужен был партнер с железными нервами и нянька в одном лице, Кириллу — техник, который не видел границ, препятствий, никогда не говорил «бред», «немыслимо», «невозможно» и любую идею готов был грызть зубами до полного осуществления, воспринимая ее как личный вызов.
Несколько лет они мучили проблему, экспериментируя преимущественно на себе, пока Кириллу не стало ясно: чего-то не хватает, что-то не учтено. Опираться на одни лишь чувства и примитивную технику хорошо, когда все идет гладко.
Кирилл не раз вспоминал проекты Дороха: их аппаратура и потрясающие многофункциональные датчики во всех местах пришлись бы ему сейчас большим подспорьем. Он долго не решался на контакт, прокручивая в голове, что может предложить взамен, потом набрался смелости и набрал знакомый код ГС, вызывая бывшего куратора.
Так он снова обосновался в Праге. Кирилл ничего не нарушал, его специальность не имела никакого отношения к психологии. Он работал на стыке, а где его нет?
Дороха не пришлось долго уговаривать: он внимательно выслушал Кирилла, посмотрел макеты и сам загорелся перспективами, открывавшимися перед институтом. Практически же Дорох обязался тестировать все, что накропают Кирилл со Стэном, последние пообещали в будущем делать для психологов виртуальные тесты в «кубике», если идея заработает.
Она заработала. И работает по сей день. Над первым «кубиком» они корпели больше пяти лет, в последующие пять — наделали бессчетное количество. «Дип тач» расползся по миру немногим медленнее Писем Лиснера.
Кирилл давно уже понял, что далеко не каждый, надевая маску, ощущает то же, что и он. Важно не это, важно, что простой видео- и звукоряд предназначен не для того, чтобы просто глазеть и слушать, ожидая, когда тебя проберет острыми ощущениями, а для того, чтобы «в объеме» видеть и слышать то, что раньше казалось привычным и плоским. Кирилл мечтал заставить их сознание если не увидеть, то ощутить мир иным, всего лишь на час или даже полчаса. Он хотел это сделать и сделал.
Он назвал свое детище «дип тач», потому что сам до сих пор не мог отделаться от своего первого опыта. Однако очень скоро в сети замелькало новое прозвище: «экстази». Их со Стэном принялись с наслаждением громить, обвиняя в создании нового наркотика, во много раз хуже обычного «кубика». Кирилл спокойно отворачивался. Если это наркотик, то он рад, что его создал. Без сомнения, любую технологию можно использовать, как угодно, и ядерная бомба — прекрасный тому пример. Но «дип тач» дает не просто экстаз и острые ощущения, ради этого не стоило стараться. Он дает людям то же, что и Кириллу, когда он дополз до заброшенного трамплина, почти раздавленный жизненной несправедливостью. Надежду, веру в себя, новое видение. Новый угол. Новое направление.
Изменится ли от этого таинственная решетка сознания, секрет которой Лиснер унес с собой в могилу? Если да, то как?
А пока их разросшаяся до неприличных размеров студия процветала. Они давно освоили «кубики»-двойки, потом с большим успехом перешли к групповым «дипам». Но приходилось расти не только в ширину, и теперь они заканчивали работу над новой задачей.
Современный «вирчуал гифт» уже настолько созрел, что решился снова выглянуть из мира игрушек и опять примеривался к «кубику». Теперь он выглядел вполне прилично, и надо было этим пользоваться. И опять Кирилл поставил иные, нестандартные задачи, облегчая Стэну реализацию и получая больший эффект. Зачем моделировать какие-то формы наблюдателя, «адекватный» ответ и прочее, зачем привязка к конкретному образу? Пусть «кубик» сам создаст наблюдателя, ложащегося в видео- и звукоряд.

Пусть тот будет кем угодно: бесплотным духом, световым пятном, сгустком вещества, мимикрирует под окружение. Это же здорово!
Экспериментальные варианты Кириллу нравились, «демо» давно уже было готово к показу, но он пока еще медлил, доводя до бешенства Стэна с командой бесконечными придирками. Новый «дип тач вирчуал гифт», или сокращенно «дип тач плюс», появится только осенью.
— Кирилл, — позвала Лена. — Кирилл!
— Что?
— Извини, но ты уже давно так сидишь…
Получается, он опять «поплыл». А всепонимающая Лена тихонько ждала, вместо того чтобы тряхнуть за плечо. Думала, он переживает из-за прошлого.
— Это ты извини. Такой из меня собеседник. Молчаливый.
— Наверно, мне не следовало тебя расспрашивать?
— Мне хотелось поговорить.
— Тогда все-таки скажи… а то я не успокоюсь. Ты так и не стал психологом?
Надо же, а ведь про него столько пишут в сети… Но бывшие одноклассники, как водится, народ особый, они предпочитают поменьше знать друг о друге, стараются замечать только то, что хочется.
— Не стал, — ответил Кирилл и прибавил в ответ на невысказанный вопрос: — Моя специальность — виртуальная трансляция.
— А это что?
— В конечном выражении — «вирчуал гифт».
— Так это правда, что ты… имеешь какое-то отношение к созданию «экстази»?
Такое ощущение, что она до сих пор искала вкравшуюся ошибку и думала, Кирилл все прояснит.
— «Дип тач». Я его придумал, а реализовал на три четверти Стэн. Каждый должен заниматься своим делом.
— Знаешь, после всего странно слышать это именно от тебя! Ты должен ненавидеть систему!
— Я доволен жизнью.
— Да тебе же сломали жизнь! Не верю, что ты не понимаешь!
— Изменили.
— А вдруг из тебя бы получился второй Лиснер?
— А вдруг нет? Ты, кстати, знаешь, что Лиснер в первую очередь был математиком, а все остальное уже во вторую?
Она явно не знала, даже растерялась.
— Зато я не создал бы «дип тач».
— Ты сравниваешь разные вещи.
— Я не могу сравнивать. У меня только одна жизнь, и она меня устраивает. Вот если бы не устраивала…
— То что? — жадно спросила Лена.
Вот оно, Леночка. Вот что тебя тревожит. Не Валькина судьба, не мои злоключения, а собственная жизнь.
— Поменял бы на другую. Так что не устраивает тебя? Скажешь наконец?
— А почему ты решил…
— Лена, — перебил Кирилл. — Я уже давно сижу и жду, когда ты расскажешь, в чем дело. Так что не надо ходить кругами. Я не страшный.
— У тебя… из-за этого… ну, не сложилось… с семьей? Ты же просто мысли читаешь!
— Когда как. Хотя на самом деле не из-за этого. И мысли я не читаю. Чтобы вычислить тебя, не нужно никакой эмпатии, достаточно элементарной наблюдательности. Смотреть и слушать.

Хотя на самом деле не из-за этого. И мысли я не читаю. Чтобы вычислить тебя, не нужно никакой эмпатии, достаточно элементарной наблюдательности. Смотреть и слушать.
Она притворно вздохнула.
— Все поняла.
— А в моей жизни нет никаких роковых подробностей. Как бы тебе объяснить… Когда долго вместе, то потихоньку становишься отражением. В моем случае — в прямом смысле. Больше чем полгода меня никто не выдерживает.
Алиса выдержала дольше всех, почти полгода. В один прекрасный день она перестала сердиться, набралась смелости и сказала: «Мне все время кажется, что я смотрю в зеркало, Кир, разговариваю с зеркалом. Все — с зеркалом. Я нервничаю, я злюсь, я так больше не могу. Прости».
Вот почему так получается, сообразил тогда Кирилл. Вот почему он сам не находит себе места, в любых отношениях, если они затягиваются. Он всегда чересчур вовлекается, становится подобием, теряет себя, да так незаметно, что самому не видно.
— Ой, прости…
— Лен, давай на этом закончим историю моей жизни. Так что стряслось у тебя?
Она наконец решилась.
— Я не знаю, что мне делать, Кирилл. Думала, может, ты посоветуешь, но после того, что услышала, решила… у меня просто нет права тебя терзать!
— Сомневаюсь, что тебе это удастся.
Лена сразу ничего не ответила, помялась немного. Ей было неловко.
— Если честно, мне просто стыдно перед тобой. У тебя вон как все сложилось, и ты что-то сделал, как-то смог… Не знаю как, но смог, и теперь знаменитость… — Спохватившись, она поспешно добавила: — И уверена, совершенно заслуженно! А у меня с самого начала все нормально: семья, работа… по профилю, как хотела, и все совпало. Все, как надо.
— Но? — подбодрил ее Кирилл.
— Скажи, а может человек перегореть?
— Человек все может. А уж это — кругом.
— Прямо легче стало. Среди моих знакомых нет таких, вот я и думала…
— И что, очень плохо?
Теперь она вздохнула уже не притворно, очень глубоко.
— Я не знаю, что происходит. Я… разочаровалась, что ли. Мне кажется, что мы идем не туда. Понимаешь? Ты сам сказал, импланты — панацея, да? Какой я врач, если все, что я могу, — это всадить штуковину, которую сделал кто-то по чьим-то схемам? Скоро в роботов превратимся! Я даже не понимаю, как она работает!
— Тебе и не надо. Каждому — свое.
— Ты уже говорил. Но это другое!
— Кажется, я понимаю. Вся медицина движется не в ту сторону, а ты вместе с ней. Да?
— Точно. Понимаешь, я разлюбила свою работу. Постепенно. Сама не заметила когда. Самое страшное, больше не радуюсь, когда кому-то становится легче, когда отправляю на выписку, когда меня благодарят. Мне все равно, понимаешь? В этом нет никакого смысла…
Кирилл подобрался. С некоторых пор высказывания, подобные «в жизни нет смысла», наводили его на нехорошие мысли.
— Тогда надо что-то менять.
— Надо… Я хотела, я уже совсем решила, но… У меня медицина была двадцать пять плюс-минус, и я недавно подавала на другую специализацию, на альтернативку. Ну, знаешь, есть такая, альтернативная медицина? Там несколько разных веток основных, и знаешь… я всюду очень мало набрала.

Ну, знаешь, есть такая, альтернативная медицина? Там несколько разных веток основных, и знаешь… я всюду очень мало набрала. Максимум тринадцать.
Ох, уж эти тринадцать. Кирилл прикинул. Второе образование, перепрофилирование в области с более низким коэффициентом. Целое состояние, и то если разрешат.
— А Эдик твой знает?
— Знает, что я сдавала тесты, знает, что там мало… Нет, я не буду все бросать ради того, чтобы… Нет, не буду.
— Дело не в деньгах? Точно? — спросил он на всякий случай, уж в такой беде Кирилл бы мог помочь, не напрягаясь.
— Нет. Я потом уже поняла, что все это от отчаяния.
От отчаяния. Еще лучше. Лена явно не все рассказала.
— Представила, как я среди них… со своими тринадцатью! А ты представляешь?
Кирилл молча кивнул. Еще как.
— А что бы сделал ты? — Одноклассница застала его врасплох.
— Я? Я не знаю, что у тебя там творится. — Оставалось только пожать плечами. — Но если бы я не видел смысла, то искал бы его.
— Это красивые слова. А как?
— В любой системе — не только инерция. Всегда можно что-то сделать. Тебя не устраивает нынешнее положение вещей — ищи почему. Что ты можешь предложить? Тебе не нравятся импланты? Как найти другой путь? Что можно сделать, чтобы их было меньше?
— Да ничего!
— Но кто-то же дал вам нынешнее направление. Найди другой путь, другое решение. Кто-то же смог это сделать.
— Но не я!
Кирилл не стал больше бросаться бесполезными словами. Вот где настоящая проблема. Недовольная ходом вещей, она действительно перегорела, утратила интерес. И ждала, что кто-то вернет его. Выдаст готовый рецепт, и завтра, максимум послезавтра все возвратится на круги своя. Но время шло, а ничего не менялось. Потому что она не хотела менять — хотела вернуть все обратно. Когда же стало совсем паршиво, Лена от отчаяния кинулась на перепрофилирование. А теперь с надеждой смотрела на Кирилла.
Кто бы мог подумать, что солнечная, добрая, сообразительная Лена — из тех самых… кого Кирилл про себя условно называл «пятой группой». Она старательно делала то же, что и все, плыла по течению, а теперь отчаянно барахталась, ожидая, что кто-то протянет руку и вытащит.
Но если он скажет это Лене, она замкнется, уйдет, и смысла в ее жизни станет еще меньше. Он думал.
Полвека назад ее метания сочли бы глупостью. Подумаешь, не нравится работа! Тогда не только так думали, но и даже не стеснялись говорить. Сейчас, когда мир неузнаваемо изменился, она теряла в нем свое место, она тонула. И все-таки для полной картины чего-то не хватало.
— Лена, а у тебя раньше были те же коэффициенты?
Она прямо сжалась. Вот что Лена так упорно недоговаривала. Ее можно понять.
— Лена, я никому не скажу. И ничего плохого не подумаю. У меня самого низкий коэффициент. Там, где я сейчас специализируюсь. Без Стэна я так и остался бы нолем. Он — мое секретное оружие.
— Это правда? — вырвалось у нее.
— Зачем мне тебя обманывать? После всего, что я уже наговорил? И кроме того… Ты ведь зачем-то мне написала? И сегодня меня догнала… Ведь не извиняться же? Какой тогда смысл недоговаривать?
— Ну, в общем… я действительно не просто так.

— Она сразу потухла, и Кирилл увидел, как Лена безнадежно устала. — Мне еще тогда показалось, в Центре, когда я с тобой в коридоре… что это неслучайно. Что ты знаешь, как с этим быть, что делать… И сегодня тоже. Я понимаю, что глупо. И тебе совсем не нужно все это нытье, и все-таки… Знаешь, отделаться не могу от этого чувства…
Она перевела дух. Кирилл тоже молчал. Странное совпадение в ощущениях его встревожило. Или это он от Лены нахватался?
— И ты правильно догадался. Ну, насчет процентов. Уже не двадцать пять. Девятнадцать. А у меня через полгода аттестация. Ты, наверно, не знаешь, у нас ее каждые пять лет проводят, стандартная процедура. И если бы я не потащилась сдавать эти тесты… Они сказали, что обязаны сообщить, что у меня такое падение. Если не случится чуда, меня отправят на коррекцию…
— Лена, да кто тебе сказал? Да, сообщить они обязаны: больше пяти процентов вниз — это много. Это тревожный симптом. Но никто тебя не заставит. Максимум — тебе порекомендуют обратиться к психологу. Он вежливо с тобой поговорит, сочувственно выслушает, наверняка предложит какое-то решение. Это же его специализация — решать именно такие проблемы! Но ни о какой полноценной работе без твоего согласия, тем более о коррекции, речи быть не может. Не бывает принудительной коррекции. Это для тех, кто сам хочет…
— Но мне рассказывали!
— Кто? — тяжело уронил Кирилл.
— Ты думаешь, это неправда?
— Я не думаю, я знаю. Поройся, в конце концов, сама в сетке! Это же минутное дело!
— Значит…
— Кто тебе наговорил ерунды?
— Главный. Главврач. Меня вызывали. Им уже сообщили! Он сказал, что в моих интересах самой… И побыстрее! Иначе меня пошлют официально! На коррекцию! Останется пятно, плохо и для меня, и для клиники. — У Лены от обиды брызнули слезы. — Так это неправда? Да? И мне ничего не сделают?
Теперь картина исчерпывающая.
— Он просто решил обойтись без уговоров. Надавить.
Кирилл скрипнул зубами. Если бы его так уговаривали… Но с ним всегда обращались крайне осторожно. Даже когда хотели прописать в психушке.
— Они обязаны реагировать, Лена. Не потому, что это пятно на всю клинику, никто об этом даже не узнает. Но они обязаны создавать условия, предоставлять возможности. И максимум, что они могут, — это рекомендовать обратиться к соответствующему специалисту для устранения возможных проблем. Это все. Ты можешь проигнорировать, если справляешься с обязанностями. Подробностей не помню, но ты и сама можешь в сеть залезть!
— Я справляюсь! Так же, как и раньше! И вообще, не понимаю, как может падать профпригодность! Что я, отупела? Или забыла все, что знала?
Кирилл вздохнул. Вот над этой проблемой и бились те, кто считал, что каждый человек талантлив, но не может этот талант проявить. Профессиональная склонность — это очень тонко, это не специфические способности, не знания и даже не ум, не эмоциональная тяга к определенной деятельности. Это очень, очень сложный комплекс. Показатели могли расти на протяжении жизни. Уменьшались — гораздо реже, поэтому каждый такой случай попадал под пристальный просмотр под лупой. Это означало, что появлялся некий фактор, или просто «червяк», который точит изнутри. Иногда получалось его найти и вытащить, иногда — нет.
— Ты знаешь, почему это называется именно «профессиональная склонность»? — попытался объяснить ей Кирилл.

— Это не только способности, это более сложная предрасположенность. Ее трудно измерить. Это значит, что ты не только знаешь и умеешь, это значит… что горят глаза, к примеру. И ты с удовольствием задираешь планку выше положенного. Как это перевести на язык науки, никто не знает. У тебя не горят глаза. Не горят настолько, что это уже отразилось в цифрах. Лена, если хочешь знать мое мнение… честное, не для того, чтобы успокоить тебя и самому со спокойной душой уехать… Тебе нужно идти к специалисту. Чем раньше, тем лучше. Но он тоже не даст тебе волшебного лекарства. Он только наметит путь… Человек может все, но только если сам этого хочет. Я знаю, ты не это надеялась услышать. Но ведь можно хотя бы попробовать!
— Я им не верю, — жалобно протянула она. — Но если и ты… То я попробую. Обещаю. Хотя все равно ничего не получится.
«Вот где логика?» — подумал Кирилл.
— Почему не получится? Ты всегда решала чужие проблемы, Лена. Иногда удачно, иногда не очень. И ведь не думала, что не получится? Займись наконец своими! Потому что больше этим заниматься некому!
— Ладно, Кирилл. Очень рада была с тобой увидеться, — вдруг засобиралась она.
Он тоже встал. Еще не имея никаких определенных намерений, вскользь поинтересовался:
— А ты когда-нибудь бывала в Праге?
— Я часто. Вот через месяц снова еду. Конференция, некстати совсем.
— Это же здорово. Хочешь посмотреть Институт?
— Что, правда? — Лена сразу загорелась, хоть и с долей недоверия. — Про него же легенды ходят!
— Я смогу это устроить, — бросил Кирилл, ругая себя в душе. — Так что приезжай. Я тебе переброшу свой код, приоритетный, так что ты сможешь связаться в любой момент… но желательно заранее. Тоже очень рад был встретиться.
Как нарочно, когда он обкатывал новую идею, злился на свою несостоятельность и взвешивал за и против, откуда ни возьмись появилась Лена, написала письмо, вызвала, принялась изливать свои беды. Как будто кто-то говорил ему: вперед, не трусь. Или кто-то искушал. Или он опять дал себе вовлечься в чужие переживания гораздо глубже, чем следовало. Оставалось только надеяться, что Лена не станет его разыскивать.
Но Кирилл надеялся зря. Вызвала она его, как и просил, заблаговременно и, прерываясь от досады, долго и путано жаловалась на начальство. Раньше она рассчитывала связаться с Кириллом и, если его предложение в силе, уехать завтра пятичасовым скоростником. Теперь же придется сесть на восьмичасовой, который утром. А сегодня вечером никак нельзя все бросить, не отделаться. И надо думать, она не скоро опять приедет.
Зачем тогда вызывала, если ничего не выйдет?
Медленно, преодолевая собственное сопротивление, он ответил:
— Не проблема. Зачем откладывать? Ты можешь пораньше?
— Когда? — с готовностью отозвалась Лена.
— Восьмичасовой… Можно даже к шести. Я тебе…
— Я уже все узнала. Знаю где, как и что. Только… ты не будешь возражать, если еще раньше, к пяти? Нас пустят? Меня тут забрать должны в полседьмого. Один пражский коллега, у нас…
— В пять так в пять. Разница небольшая. Я твой пропуск с вечера в базу кину, без проблем пропустят.
— Ты извини, пожалуйста…
Кирилл невежливо отключился, не дослушав.

— Ты извини, пожалуйста…
Кирилл невежливо отключился, не дослушав. Подышал минутку для восстановления равновесия. Он до сих пор ничего не решил. Какое он имеет право? Она же не подписывалась в морские свинки… И почему именно она? Потому что Лена — единственный человек, перед которым он смог немножко открыться?
И, как нарочно, в это время в Институте никого, кроме редких полуночников. Почему все так совпало?
Ему плохо спалось, но когда Кирилл явился, Лена уже нетерпеливо вытанцовывала на своих каблучках у входа.
— Всю ночь тут стояла?
— Почти! — улыбнулась она.
Кажется, она очень рада его видеть. Это еще больше расстроило Кирилла. Надо просто поводить ее немного, чуть-чуть порассказывать. Но до полседьмого уйма времени, а почти все закрыто!
Его хватило минут на двадцать, даже с набором местных баек.
— Извини, Лен, сейчас все самое интересное закрыто. Вот к семи народ соберется…
— А ты где работаешь? Или туда нельзя?
— Ну, смотря над чем…
— А можно посмотреть, — вдруг попросила она, — как вы делаете «экстази»?
«Ты что, издеваешься надо мной?» — мысленно бросил Кирилл.
— «Дип тач». Здесь мы его не делаем. Здесь предварительной работы много. А еще тестим, это уже в другом крыле.
— А можно посмотреть? — повторила Лена.
Кирилл молча повернулся и пошел. Каблучки цокали следом.
Всего за месяц Лена сильно потускнела: потухли глаза, она заметно осунулась. Он успел это заметить, когда прошла ее первая радость от встречи. Может, для тех, кто видит Лену каждый день, и ничего, но Кирилл не видел ее больше месяца и сразу почувствовал разницу. Пугающие темпы. Просто устала? Или совсем себя истерзала?
И что? Продолжаем убеждать себя, что просто хотим ей помочь?
— Я все не так себе представляла.
Она рассматривала полупустую комнату с тремя терминалами и парой водяных кресел.
Кирилл пожал плечами.
— А чего ты ожидала? Обычный «кубик». Только маски не обычные. И кресла еще. Для тестеров.
— А ты?..
— Я постоянно. Я не могу быть уверен полностью, пока сам все не проверю.
— А я сама никогда не пробовала «экст»… «дип тач». Веришь?
— С трудом, но верю.
— Я боюсь. Ты знаешь, среди врачей много таких…
— Осторожных, — подсказал Кирилл.
— Параноиков. Ну, и скептиков еще. И знаешь, вот говорю сейчас, а сама все равно побаиваюсь. Все-таки наркотик.
Следовало воспользоваться моментом, запугать ее до смерти и отправить к пражскому коллеге.
— Это не наркотик, — услышал Кирилл свой голос. — Наркотик вырывает из реальности, взамен предлагая новую, а «дип» предназначен, чтобы человек иначе взглянул на то, к чему привык. По-иному ощутил свои «серые будни». Понимаешь, не для того, чтобы забыть, а для того, чтобы вспомнить! И еще, наркотик вызывает зависимость, а «дип тач» — насыщение. Ты не способна воспринять больше, чем надо.

Ты не способна воспринять больше, чем надо. Потому что не переваришь, а если не переваришь, то будет некомфортно. Или просто отключишься на время, без последствий. Переберешь — долго не станешь пробовать снова. Не знаю, почему оно так работает, но так и есть.
— А ты как же? Ты же часто?
— Я часто, но не всегда до конца, — сказал он чистую правду. — Иначе я не смог бы. Разорвало бы на части. Мне важно видеть, как работает, но сам я полностью погружаюсь редко.
— А как тебе это удается?
— Отчасти контроль. Контроль решает все. Если знаешь как, то не отпускаешь себя до конца. Некоторые люди вообще не способны воспринять «дип тач», с ними ничего не происходит. Они себя изнутри очень жестко контролируют. А еще, — он указал на пустующие терминалы, — контроль извне. Как только приближаюсь к указанной черте, мне тут же сбрасывают интенсивность.
— А можно мне попробовать?
Но Кирилл уже взял себя в руки.
— Это экспериментальная система.
— Но кто-то же ее тестирует?
— Кому положено, тот и тестит.
— И ты?
— Я один из тех, кому положено. Кроме того, ты видишь, я сейчас один. Обязательно нужен внешний контроль. Я могу не справиться.
— А ты? Ты же можешь контролировать?
— Это система, заточенная под двойку, — выдавил Кирилл. — Да еще с «вирчуал гифт». Я же сказал, экспериментальная. Чуть больше месяца только с ней играемся.
Как и все остальные, они со Стэном давно уже начали делать свои «кубики» под нескольких наблюдателей. Чудесно испытывать ощущение «я живу» вместе. Все это оценили, но не Кирилл. Он, как всегда, опробовал на себе первичные тесты и сразу же понял — ему нельзя. Слишком хорошо он помнил персональный проект Дороха и то, как чуть не угодил в психушку. Даже примитивная двойка грозила лишить его рассудка, не говоря уже о четверке. Впервые он боялся «дипа» и знал, что боится не зря. Вот поэтому постоянный контроль, поэтому неполное погружение. Несколько раз он позволял себе пройти испытание до конца — пересилил себя только ради знания, что все чисто, безопасно, что людям можно это предложить.
Теперь, когда в осеннюю серию предназначался новый «дип тач» с «вирчуалом», Кирилл со Стэном уже занимались его новой модификацией, для начала теми же двойками — нельзя стоять на месте. Что это значило? Если обычный «дип» пробуждал измененное состояние сознания, то новый, с «вирчуалом», предполагал контакт, а значит, и взаимодействие, а значит — не просто наблюдение, а работу с собственным сознанием. Даже изменение сознания.
Сообразилось это почти к концу работы, и Кирилл кинулся заново пробовать, наблюдать. Он не зря оттянул серию до осени, проверял и перепроверял. Результаты его успокоили. В собственном «кубике», запертый с собственным сознанием, каждый варился в собственном соку, и только некоторые могли бы прыгнуть выше головы, и то недалеко.
В двойках все оказалось далеко не так просто. Кирилл только начал, но уже видел, что эффект куда заметнее. Но он не мог полной мерой его ощутить! Как он может судить, как он может предлагать людям то, за что не отвечает своей шкурой!
Существовала еще одна проблемка. Самый первый «дип тач» давал необычные переживания, но человек редко терял ощущение обычной реальности: где он, где находится, как себя чувствует.

В любой момент он мог снять маску сам или попросить, чтобы это сделали другие. Групповой «дип» действовал мощнее, но все равно позволял своему зрителю свободно вываливаться из процесса.
Новая серия с «вирчуалом» — уже совсем другое дело. Ощущения ошеломляли, и настоящее тело за ними часто терялось, забывалось. Из положения выходили с помощью контроля извне, и любые существенные нарушения медицинских показателей автоматически снижали интенсивность или вообще отключали «кубик». Сам Кирилл не боялся новой системы, тестировал ее с удовольствием и восхищением. Но когда перешли к двойкам, где подразумевалось взаимодействие между двумя людьми и их сознанием… Он не вернется оттуда прежним, Кирилл это знал.
Он бился над проблемой, но собственная эмпатия, служившая раньше хорошим подспорьем, теперь вставала на дороге и мешала. Это все не шутки. Если он погрузится вместе со страхом потерять себя, то непременно потеряет. И кончит психушкой. И еще в одном он почти уверился. Новый коллективный «дип» с «вирчуал гифтом» не игрушка, не массовое развлечение. В умелых руках это может превратиться в действенное лекарство, полезный инструмент. В неумелых или чересчур ловких — даже подумать страшно. Но проверить себя он не мог, оставалось только теоретизировать, опираясь на зыбкие построения.
Для таких, как Лена, это могло бы стать лекарством. При наличии тех самых умелых рук, готовой рабочей методики. Но сейчас их нет. Кирилл вовремя остановился. Ведь на самом деле он не Лене хотел помочь. Пригласил ее не из сочувствия. Там, в парке, он каким-то десятым чувством ощутил, что с Леной решился бы попробовать. Именно с ней. Почему — не ясно, но чувство было таким выпуклым, таким отчетливым, таким соблазнительным. Таким, что он готов был рисковать. Но он привычная лабораторная крыска, он мог бы поставить все на карту… А что случится с Леной, если Кирилла понесет, к тому же непонятно куда? Если он сойдет с ума в одном с ней пространстве?
— Кирилл, — позвала она очень мягко, — я в последнее время столько всего про тебя узнала…
— В сети много всякого, не следует всему верить.
— Я смотрела твои интервью…
— Им тоже не надо верить, Лена. Все это говорится для того, чтобы достичь чего-то. Что-то продвинуть. Без этого нельзя. А все реальное — тут, — указал на маску на кресле. — Все, что я делаю, — вот тут. А не в сети. «Дип» — это честно, это то, что я хотел сделать. Не надо читать, не надо слушать — надо взять и попробовать. И тогда решать, кто я такой!
— Но я же и хочу! Попробовать!
Кирилл мысленно схватился за голову. Он плохо себя контролирует и несет что попало.
— Нет, послушай! Я как раз хотела сказать! Про тебя много разного пишут, но я тебе верю! И все, что ты говоришь про изменение сознания, про новый угол зрения, — это как чудо! Ты мне сказал, что я должна сама, что никто за меня не сделает… И мне кажется, если я сейчас попробую, у меня все наладится! Ты же мне поможешь?
Похоже, Лена все еще надеялась на чудо. Которое кто-то принесет ей на блюдечке.
— Нет, ты послушай, — пробормотал Кирилл. — Мне тоже верить нельзя. На самом деле я хотел, чтобы это ты мне помогла. Потому и позвал. Еле остановился.
— Я — тебе? — Лена была серьезно озадачена. — Это как?
— Не важно. Важно, что я так думал. Так чувствовал. И затащил тебя сюда практически обманом.

Важно, что я так думал. Так чувствовал. И затащил тебя сюда практически обманом. Прости, Лена. Сам себе неприятен. Никогда так себя не чувствовал паршиво.
— А теперь… так не думаешь? Не чувствуешь? Что я могу? Ну?
— Думаю, и ничего не могу с этим поделать, — честно признался он. — А ты всегда можешь попробовать самый обычный «дип», для начала из первых, простых. И для этого не надо было ехать в Прагу. Хватит, пойдем.
— Подожди, — не сдвинулась Лена с места. — Тогда давай: я — тебе.
Кирилл распахнул дверь.
— Пошли.
Она не пошла.
— Ты не понимаешь. Это очень опасно. Для психики, для здоровья. Для жизни, наконец… — он поперхнулся.
Не хватало еще по пунктам зачитывать ей то, что в свое время пришлось когда-то услышать самому. И от чего до сих пор противно на душе.
Кирилл просто подошел и вытащил Лену из комнаты за руку, довольно грубо. Магнитный замок защелкнулся, и он зашагал по коридору, не оборачиваясь. Каблучки подумали и последовали за ним.
У лифта пришлось остановиться, и Лена его нагнала. Они неловко подняли глаза друг на друга, потом задумались оба, с недоумением прислушиваясь к тревожащему червячку внутри.
— Это только мне кажется… что происходит не то, что надо? — спросила Лена.
— Есть вещи, которые должны случаться, — удивляясь собственным словам, пробормотал Кирилл.
— И мне… так кажется.
Они молча повернулись и пошли обратно. Наверно, действительно есть такие вещи. Объяснить это было нельзя, можно было только поверить.
— Садись в любое кресло, — распорядился Кирилл, включая терминал, — сейчас я тут пару минут поколдую, потом надену на тебя маску.
Она терпеливо ждала, ничего не говорила. Только когда Кирилл осторожно опустил и пристегнул маску, спросила уже из-под нее:
— Мне нужно что-то делать? Или что-то знать?
— Только расслабиться. Постарайся.
Встал сзади, положил руки на плечи, успокаивая.
— Не бойся. Ты можешь перестать ощущать тело — в этом нет ничего страшного. А можешь вполне ощущать. И то, и то хорошо. Главное, не бойся любых необычных ощущений. Ничего не бойся.
— Я не боюсь. Я очень хочу… что-то сделать, как-то сдвинуться, Кир. С чего-то начать.
Мимоходом Кирилл подумал, что сдвинуться в данном случае — не самая лучшая идея. Сам он примостился во втором водном кресле, надел вторую маску и «перчатку» — сначала она позволит управлять самостоятельно, потом вряд ли, придется полностью положиться на «дип».
— Сколько это продлится?
— Минут тридцать, но может показаться, что дольше.
Кирилл откинулся, подышал немного. Потом встал, медленно подошел к терминалу и отключил предохранительный контроль, замкнутый на его кресло и маску. Хватит уже страха, а то он когда-нибудь свихнется без всякого погружения. Он вернулся на место и решительно запустил систему.
Глупо говорить себе «не бойся», если оно все равно лезет. И за себя, и за Лену. Значит, будем бояться.
Усилием воли он отпустил себя, позволяя стать кем угодно. В «дипе» нельзя анализировать, это выбивает.

Наоборот, забывай все, что знаешь. Следуй за широкими мазками, они не обманывают.
Кирилл запустил программу, которую видел уже раз двадцать. В свое время он сам подобрал этот тестовый видеоряд, очень простой, но мощный. Сплошную воду, сначала в нормальной, потом в замедленной трансляции. Волны, накатывающие на берег, бьющиеся в скалы, волнующаяся гладь океана, капли дождя, медленно падающие на листья. В его вселенной видеоряд никогда главным не был. Главное то, с чем он входит в контакт, с чем резонирует.
Он почувствовал, как легкие напряглись и задышали чаще, как знакомым плотным туманом заволокло затылок, руки же налились совершенно неподъемной свинцовой тяжестью. У него никогда такого не бывало. Это уже ее, как ее зовут… он поймал себя на том, что силится вспомнить, и с трудом отпустил. Скоро точка невозврата, когда он не сможет вернуться через «перчатку». Он бы уже ее прошел, если б не остатки привычного контроля. Если бы не нарастающая паника.
Совершенно иррациональный ужас плескался внутри. Я не она. Я не она. Я хочу быть самим собой. Водная гладь завораживала, засасывала, все медленнее. Я хочу быть. Я так хочу быть!
Хочешь — и будь, сказали ему. Позволь себе быть. Его засосало. Дальнейшее уплыло в туман.
Помнилось только, как он заново создавал этот мир, на кончике каждой капли, как на кончике кисти. Очень, очень широкими мазками, покрывавшими полмира, легкими, прозрачными, безупречно ложившимися вслед за кистью. Как можно утонуть, если ты вода?
А еще он рисовал не один — другие мазки возникали над водой, где ему не достать, потому что он на конце каждой капли, не дальше. Но все, что сверху, — тоже для него. Как он раньше боялся себя потерять? Там, где все знакомо и заблудиться невозможно. Здесь можно только найти.
Свет и звук понемногу вытекал, дыхание оставалось чуть слышным, но прежняя тяжесть вернулась, заставляя чувствовать руки и ноги.
Вот как оно происходит. Двух человек достаточно, чтобы появилось что-то большее, другое. То, что над. То, что знает их обоих лучше, чем каждый из них себя по отдельности. И чем больше людей, тем больше, тем грандиознее целое. То, что Лиснер назвал решеткой сознания. Кирилл неправильно ее себе представлял. Она не бьет нас по голове кончиком своего маятника — наоборот, помогает. Если осмелишься ей довериться.
Кирилл стянул маску, не забыв «перчаткой» пригасить освещение.
— Как ты?
Вместо ответа услышал невнятные всхлипывания. С трудом встав, он освободил от маски Лену, и та уткнулась лицом в мягкий подлокотник. Всхлипы превратились в рыдания, но Кирилла это не встревожило: так часто бывает, так или по-другому. Сейчас ей лучше не мешать. Он сам чувствовал влагу на глазах, хотя вроде бы не плакал. Должно быть, это из-за Лены, ее фон. Хотя, в конце концов, какая разница?
Сколько он жил в этом кошмаре, не отпуская себя ни на миг? Отрываясь только в «дипе», и то не всегда. Кирилл раньше думал, что благополучно выдержал удар, нанесенный ему во время распределения, но айсберг уходил глубоко под воду. Скорее всего, именно тогда он решил, что ненормальная эмпатия — опасная болезнь, ужасная проблема, что может довести его до психушки. Уже здесь, в Институте, переживая ужасающее состояние беспомощности, он убеждался в этом снова и снова. Дорох тоже усердно твердил, что Кирилл понемногу теряет себя, свое я, и он поверил. Шестнадцать лет.
Лена затихла, но так и не оторвала лица от подлокотника. Пусть отойдет. Если Кирилл правильно ощутил, она тоже боялась, и тоже до дрожи. Только прямо противоположного. Может, потому он и почувствовал в ней избавление. Теперь он знает, как бороться со страхом, теперь знает, что ему действительно грозит, а что нет.

Теперь он знает, как бороться со страхом, теперь знает, что ему действительно грозит, а что нет. Теперь он знает гораздо больше. Это страх обрывает нити, ведущие к себе.
Им удалось войти в весьма необычный резонанс. Кирилл не помнил такого ни в одном эксперименте. Что же это получается? Достаточно ли просто двух человек или надо правильно подобрать пару? На этот вопрос еще предстоит дать ответ. А пока что Кирилл убедился вновь — случайных совпадений не бывает. С той минуты, как они с Леной встретились в Центре сердца, цепочка событий незаметно толкала их в эти кресла. Но подобные размышления лучше отложить на потом, иначе мозг расплавится.
На этот раз они со Стэном сотворили нечто грандиозное. Хотя нового-то ничего не сказали: все это уже было, просто никто не хотел замечать, а они подарили всему миру.
Это же уникальная возможность для терапии! Особенно таких полубезнадежных, как Кирилл. А ведь он даже не знал, что болен.
А «твердые универсалы», якобы лишенные талантов, по какой-то причине не имеющие выраженной профессиональной склонности? Психологи работали с этой проблемой годами, пытаясь что-то сделать, а здесь — потрясающая возможность сразу поднять «червячка» на поверхность.
Нет, подумал Кирилл, это эйфория, надо сначала успокоиться, а потом фантазировать.
Лена медленно выпрямилась, отворачиваясь, полезла за салфетками. Кирилл тут же занялся терминалом. Хорошо, что он писал этот эксперимент, хотя сначала не собирался. Потом он посмотрит записи со всех датчиков, исследует точечка за точечкой. Он должен понять, почему им вообще не пришлось ничего делать, не понадобилось никаких умелых рук и накатанных методик, — все произошло само собой.
— Спасибо, Кир.
Он повернулся. Расспрашивать, что привиделось ей, не стал. Оно того не стоит. Пусть унесет, не расплескав.
— Тебе спасибо.
— Правда, что некоторые вещи должны случаться.
— Просто обязаны случаться, — улыбнулся Кирилл.
— Ты знаешь…
— Необязательно мне рассказывать, Лена.
— А мне и рассказать-то нечего. Это было что-то… непонятное, но такое близкое, родное. И большое. Не знаю, как описать. Это нельзя описать!
— Рад, если тебе это поможет.
Лена задумалась.
— У меня такое чувство, что все в порядке и все… — поискала она нужные слова, но не нашла, — как будто специально для меня!
— Я живу.
— Что ты сказал?
— Я живу, — повторил Кирилл. — Я так это называю. Это помогает. Мне много раз помогало.
— Значит, и мне…
— Надеюсь, Лена. Очень на это надеюсь.
Чем больше ее переполняли чувства, тем суше становился Кирилл.
— Уже двадцать минут седьмого. Пражский коллега скоро появится.
Лена встала. Его холодность сбивала.
— Тогда…
— Я провожу.
— Я помню дорогу. Работай. Я же вижу, ты уже там.
— Лена. Ты — замечательная.
— Ты тоже. Ну что, пока?
— Подожди, — остановил Кирилл. — Состояние может меняться.

— Состояние может меняться. Знаешь, как на волнах. Сейчас хорошо, а завтра или через неделю плохо. Старайся не обращать внимания, это пройдет. Дай ему пройти, не бойся.
— Сейчас мне кажется, это навечно. Не порть мне этот день!
— Я просто предупреждаю.
— Я запомню. — Она повернулась в дверях. — Жаль, времени нет. Я потом с тобой свяжусь, ладно?
Кирилл сделал над собой еще одно усилие. Их общий праздник жизни следовало закончить сейчас и в этом месте. Неизвестно, что случится, если они еще пару раз так встретятся. Может, и ничего, но сейчас у него такое чувство, что лучше не рисковать.
— Лучше не стоит.
Ее улыбка дрогнула и померкла. Лена что-то хотела сказать, но вместо этого вздрогнула — в ушах, должно быть, запищало. Вместо ответа она так строго, укоризненно взглянула, махнула рукой и убежала. Он даже не успел проститься.
Так лучше для нее. Так будет лучше для всех. Так и должно быть, а все остальное пройдет. Уже проходит.
Главное, что я живу. И каждый миг я это ощущаю.
Мила Коротич
Пылесос
Гоша Хоботов очень волновался. Он всегда волновался, когда Машенька опаздывала. Правда, она никогда не опаздывала больше чем на три минуты, а он всегда приходил раньше чем нужно минут на десять, но все равно волновался. Сегодня — особенно.
Гоша стоял под полуопавшим кленом, единственным живым деревом в центре бетонной площадки у кинотеатра «Победа», и нервно крутил единственную «родную» пуговицу на выходном пиджаке.
Повторяя движения его пальцев, сухие листья закручивались хороводом вокруг кленового ствола. Гоша этого не замечал.
Гоша думал о том, как он скажет Машеньке то, что мама ему твердила уже лет пять: «Ты уже не мальчик, пора тебе жениться»! Но разве Гоша виноват, что встретил Машеньку только полгода назад! Как мама этого не понимает? Нельзя же жениться на ком попало?! И что ответит Машенька? А вдруг…
От волнения у Гоши запотели его круглые очки. Он снял их, протер не очень свежим платком с веселым зайчиком (мамин подарок!), снова надел их на нос и снова взялся за пуговицу.
Кленовые листья в это время то взлетали вверх-вниз, поднимаясь примерно на полметра, когда Гоша протирал очки, то водили нервные хороводы у папы-клена: то вправо, то влево, то вправо, то влево, за Гошиной пуговицей.
…А вдруг она засмеется или не поверит, что он серьезно? А если согласится? О боже!
— Гоша, смотри, смотри, какое чудо! Листья танцуют! — зазвенели в воздухе колокольчики ее голосочка.
Машенька! От неожиданности он резко дернул пуговицу и оторвал-таки. Листья рухнули на землю. Пара желтых листьев плавно и чинно опускалась с клена.
— Ой, остановились! Здравствуй, дорогой!
И Машенька улыбнулась и подставила свою щечку для поцелуя. Гоша зарделся и коснулся губами ее нежного маленького ушка. Сердце бешено колотилось, очки опять запотели.
— Здравствуй, Машенька!
* * *
— Почему я? — надула губки Сирена. Эти губы каждый второй мужчина отдела «Х» видел во сне. Каждому третьему снились ноги Сирены.
— Потому что тебе ни один настоящий мужик не сможет отказать, — резюмировал Рентген. Ему Сирена снилась вся, в трехмерном изображении, со спецэффектами.
— Я не уверена, что он настоящий, — тряхнула кудрями Сирена.

— Я всегда в этом сомневалась, еще со школы. Он уже тогда не обращал на меня внимания.
— Тем более что ты знаешь его со школы, — прорычал Зверь. У него внутри все ухало, когда Сирена вот так трясла своей роскошной гривой волос.
— Пусть Женщина-Кошка попробует, — упорствовала Сирена.
Та запрыгнула на подоконник, шурша черным винилом костюма, и промурлыкала:
— Я не могу, у меня встреча в Готтам-сити. С Бэтменом. Ему нужна моя помощь. Уже опаздываю, — и, сделав сальто, выпрыгнула в окно.
— Я уверена, ты мысленно со мной, подруга, — саркастически заметила Сирена. — А Гроза? — Она с надеждой посмотрела на присутствующих.
— Гроза в коме, — сообщил Росомаха. — Пыталась сдуть эту чертову антипыль, подняла ураган, надышалась ею и не справилась. Получила балкой по лбу. Профессор сомневается, что Гроза останется такой, как прежде.
Ужас мелькнул в прекрасных глазах Сирены. Но она не сдавалась:
— Попросите Девушку-Тянучку!
Все взглянули на нее с осуждением:
— Елена двадцать лет как замужем, у нее трое детей и муж-увалень. Она ждет третьего внука.
— Орлица?
— С ее-то характером и мускулатурой? Может, сразу Зеленого Гоблина попросить? — Мистер Холод не умел быть деликатным.
— Невидимка?
— Да-да, найдешь ее сейчас! Пообещала и исчезла.
Сирена собиралась предложить еще кого-нибудь из женской половины отряда «Х» вместо себя для позорной миссии переговоров, но тут внизу, в районе лаборатории, раздался взрыв, всех порядком тряхануло, а затем в комнату вошел Халк. Очень расстроенный. Опять не вписался в дверной проем. Завхозу Петрову прибавилось работы: снова нужно будет заказывать герметичную дверь под лакированный дуб. Ту, которая только что вышла из употребления, Халк аккуратно прислонил к стене и еще больше расстроился из-за своей неуклюжести. Он чуть не плакал:
— Лазер, Лазер — тоже.
Тут нервы великана не выдержали, и он разрыдался. Фирменный комбинезон второго отдела «Х» начал угрожающе трещать по швам. Его хозяин от всплесков эмоций всегда угрожающе увеличивался, и это грозило большими разрушениями. Во втором отделе агентства «Х» Халк был единственным, к кому Сирена испытывала нежные, почти материнские чувства. Она обняла зеленого истерика, прижала к груди и стала успокаивающе гладить по лохматой голове. Все мужчины ему сейчас завидовали. Тот как-то быстро успокоился и громко зашмыгал носом.
— Лазер проник в лабораторию, попытался сжечь антипыль взглядом, но вызвал только аннигиляцию. Пыль разрастается и теперь еще и искрит.
«Ах!» — пронеслось по комнате. Все подумали одно и то же: «Нет больше нашего Лазера».
— Мы все поги-и-ибнем, — снова зарыдал Халк и уткнулся в вырез комбинезона Сирены. Решил прожить оставшееся время счастливо.
— Ладно, — сдалась она. — Я пойду и поговорю с ним. Только про пыль объясните еще раз. И говорите медленно, я — блондинка.
У агентства суперменов «Х» появилась надежда на спасение.
* * *
Машенька бросила на руки Гоше розовый плащ, изящно скинула туфельки в прихожей и босиком прошмыгнула в кухню.

Она вела себя так смело и естественно, что у Гоши перехватило дыхание, он поискал на ощупь пуговицу на пиджаке, но вспомнил, как та оторвалась.
— Мама спит? — прошептала Машенька, выглянув из кухни. На улице едва смеркалось.
— Нет, — зачем-то шепотом ответил Хоботов. — Ее нет дома.
Девушка растерялась:
— Значит, мы здесь совсем одни? — Робость отчетливо слышалась в ее голосе. — Я тогда домой пойду.
«Она сейчас уйдет, и это будет катастрофа», — отчетливо понял Гоша и со страху начал заикаться:
— Н-но, м-может, ты м-мне п-пуговицу ф-се-т-таки п-пришьешь? Вот! — Он протянул оторванную пуговицу Машеньке на ладони, как протягивают обручальное кольцо. — А е-еще у-у м-меня хо-хоро-шш-ий к-кофе есть. «Ма-ма-ккона».
Он так и не понял, почему девушка залилась смехом, а потом затихла и согласилась: и пуговицу пришить, и кофе выпить. Счастливый Гоша Хоботов усадил ее в гостиную на антикварный бабушкин диван, включил торшер и полез в старинный комод за нитками. Девушка в голубом платье сидела на диване и разглядывала комнату.
— У тебя дома так чисто, ни пылинки.
Краем глаза она следила за его действиями, волновалась. Как каждая честная девушка на ее месте.
— Мама, наверное, целыми днями убирается.
— Нет, это я сам, — Гоша был счастлив до дрожи. Счастлив, что она не ушла.
— У вас, наверное, пылесос какой-то особенный, — продолжала Машенька, чтоб не возникало пауз. — Я раньше работала продавщицей в отделе бытовой техники. Кое-что понимаю. Покажешь, что у вас за марка?
Руки у Гоши задрожали: пылесоса в их доме никогда не было. От волнения он промычал что-то невнятное и громко зашуршал содержимым комода.
Наконец он нашел шкатулку с пуговицами и нитками. Смущенный, но сияющий, Гоша протянул ее Машеньке. Потом решился и сел рядом на диван. Она не отодвинулась, Гоша ликовал про себя. Машенька провела тонким пальчиком по крышке шкатулки и лукаво посмотрела на вспотевшего от волнения Хоботова, а потом сказала ласково:
— Пиджак сними.
У того дыханье перехватило, и он упал бы, если б уже не сидел.
— Да-да-д-да, конечно, — снова залепетал он и случайно оторвал еще две пуговицы. — П-проо-сти. Вот. — Он не сводил с нее глаз, а она покраснела.
— Я очень люблю кофе, — прошептала она и опустила глазки.
— Пойду сварю, — рванул на кухню Хоботов. Чтобы отдышаться от нахлынувшего счастья.
А Машенька, вздохнув, взялась за пиджак и пуговицы. Они хотели ласки и внимания не меньше, чем их застенчивый хозяин.
* * *
Высокие лаковые сапоги на шпильке, вот что первое увидел Хоботов, влетев на свою малометражную кухню. Сапоги заканчивались гораздо выше колен, а еще немного выше, в районе бедер, начинались ярко-красные шорты. Они, шорты, продолжались недолго, круто сузившись к талии. На талии сразу над крестообразной пряжкой начинался вырез, а точнее, там он заканчивался. Еще точнее, это был не вырез, а расстегнутая «молния» фирменного комбинезона второго отделения агентства «Х». В разрезе виднелся золотой лифчик навскидку как минимум пятого размера. Еще выше вились золотые кудри и блестели голубые глаза. Короче, в хрущевочке Хоботова на кухне в три-на-два метра Гошу ждала прима суперменов Сирена.

Еще выше вились золотые кудри и блестели голубые глаза. Короче, в хрущевочке Хоботова на кухне в три-на-два метра Гошу ждала прима суперменов Сирена.
— Ну, здравствуй, Хоботов, — пропела она низким грудным голосом и поманила его ярко-красным ногтем. — Давно не виделись.
— Здрассте, — прошептал Хоботов и аккуратно закрыл перед собой дверь. Потом снова открыл и заглянул в кухню еще раз. Не показалось. Сирена была все еще там. Он еще раз закрыл дверь и подержал ее закрытой. Решил не заходить, но было поздно. Ручку резко рванули внутрь, и Гоша влетел в кухню прямо к стройным ногам в сапогах.
— Ну, хватит, Хоботов. Это действительно я, — нагнулась к нему Сирена. Стало видно, что в пупке у нее пирсинг, а лифчик — бронированный. — Я по делу.
Она присела боком на стол, закинув одну ногу на столешницу и отбросив волосы назад.
Висящий за окном Спайдермен чуть не сорвался с паутины. Хорошо, что Капитан Америка был рядом, поддержал старого товарища. Огнеметчик Пиро наблюдал всю сцену переговоров на экране в Бэтмобиле и дымился так, что закоптил весь салон. Вот если бы он был Гошей, он бы точно не устоял. Он бы на все согласился и все простил такой девушке. Даже раздавленные очки, которые сейчас судорожно искал на полу Хоботов. Подумаешь, Сирена же нечаянно наступила. Зато какая фемина! А этот мямля еще мнется!
— Ой, ну я не знаю, — бормотал Гоша, подслеповато щурясь и прикрывая рукой глаза от жгучего шарма Сирены. Он замялся и начал отковыривать пальцем нарисованную на клеенке вишенку. Та не поддавалась, зато пыль, налетевшая за день в форточку, заерзала по всей квартире: вперед-назад, вперед-назад. — У меня сегодня такой важный день. Я хотел сказать Машеньке…
— Гоша, — пропела Сирена, — это же твой час, милый. Ради нашей школьной дружбы, Хоботов. Разве не об этом ты мечтал, когда открыл в себе суперспособности? Разве не о подвигах и спасении мира грезил ты, когда перешагнул порог нашего агентства? И что с того, что твой шанс выпал тебе только через много лет, когда ты стал дипломированным бухгалтером? Сейчас, Хоботов, сейчас мир нуждается в тебе! Судьба его в твоих руках, и даже больше, судьба всех супергероев на кончиках твоих пальцев, Гоша! И моя судьба — тоже. Посмотри, — Сирена подтащила упиравшегося Хоботова к окну.
В небе на фоне заходящего солнца Ракета, Супермен и Бэтмен держали огромный бумажный плакат с яркими буквами: «Ты нужен нам, Пылесос!»
— Гоша, у тебя все в порядке? — донеслось из гостиной.
— Да, Машенька, — крикнул Хоботов. И обернулся к красавице Сирене: — Ладно, Зотова. Только быстро, и чтоб девушка ничего не заметила.
— Запросто, — и Сирена Зотова щелкнула пальцами. Время для Машеньки остановилось. — Пошли, там у подъезда Пиро в Бэтмобиле.
— Там же детская площадка — нельзя парковаться, — удивился Хоботов, зашнуровывая ботинки.
— Ага. Дворник ему уже сообщил в сочных таджикских выражениях. А он сказал, что к другу приехал. Номера записали, на работу обещали сообщить. Вот Бэтмен будет ворчать, когда квитанция о штрафе придет.
И подмигнула Хоботову.
— Спишет на транспортные расходы. Я бы так сделал, — пробормотал Гоша.
* * *
Весь второй отдел агентства «Х» старался не смотреть на монитор в конференц-зале. То есть все делали вид, что не волнуются, и просто собрались здесь отдохнуть от утомительного ежедневного спасения мира, и только честный ежик Соник не скрывал своей нервозности.

То есть все делали вид, что не волнуются, и просто собрались здесь отдохнуть от утомительного ежедневного спасения мира, и только честный ежик Соник не скрывал своей нервозности. Но он бегал по комнате с такой скоростью, что его просто не было видно.
Хеллбой и Пиро курили у окна. Росомаха сидел на кожаном диване и делал вид, что чистит когти. Зверь и Бэтмен вроде как газеты читали, а Спайдермен доказывал Супермену, что цифровой фотоаппарат — ширпотреб, а вот «зеркалка» — она для профессионалов. Халк и Капитан Америка готовились к зачету по русскому языку, то и дело чертыхаясь по-английски. Орлица и Зачарованные играли в домино, явно жульничая. Они только что, в целях личной безопасности, отказались играть в дурака с Гамбитом, и тот надулся. Профессор танцевал вальс сам с собой в инвалидном кресле. Человек-Амфибия меланхолично пускал пузыри в своем аквариуме. А ежик Соник все нарезал круги по периметру помещения.
Сирена сидела в кресле в углу и портила свой маникюр, обгрызая ногти. Она одна открыто смотрела на большой экран на стене. А там бухгалтер Хоботов проходил последний контрольный пункт перед лабораторией «Ч».
— На него антипыль тоже может подействовать? — громко спросила она.
— Невелика потеря, — хмыкнул Мистер Холод. — Да и где ты видела, детка, чтоб пылесосам повредила пыль. О себе подумай, дорогая. Ты-то уж пополезнее будешь для человечества, чем наш пылесборник.
— Дурак ты, — надулась Сирена. — И не называй меня «деткой». Хоботов нас всех, между прочим, спасает.
— Хорошо, дорогая, — прыснул Холод.
Но, в сущности, он был прав. Двадцать лет назад, когда Супермен и Бэтмен открыли свое агентство «Х» для супергероев, пришедшему туда десятикласснику Гоше Хоботову в нем места не нашлось. Ввиду полной бесполезности его дара для спасения человечества. Ну, согласитесь сами, как может пригодиться мальчик-пылесос?! Ни тебе летать, ни тебе гореть, ни тебе погодой управлять, ни тяжелое что-нибудь притянуть. Только из пыли шарики скручивать может. Разве такому можно доверять серьезные задания?! Да и фамилия дурацкая — Хоботов…
Он и сейчас выглядел нелепо в помятой шляпе и дешевом костюме с сезонной распродажи посреди новейшей аппаратуры секретной лаборатории. Где лоск? Где, где шарм супергероя? Подкаблучник, мамочкин сынок, бухгалтер средней руки, вот только нарукавники не носит и счетов под мышкой нет… Неудачник, одним словом, серость…
— Ирония судьбы: супергероев спасает герой карманного формата, — Росомаха решил поумничать. — Я бы даже сказал мини-герой. Мы можем справиться с землетрясением или армией монстров, а вот с пылью — нет. Нет способов, не наш формат.
— Да, — подхватил Капитан Америка, — у русских есть пословица: «Сколько лет живу, а не могу понять две вещи: откуда пыль берется»…
— «…И почему коровы не летают», — Халк, как обычно, не подумал, что ляпнул.
Смешливые сестрички Зачарованные дружно захихикали, выпустив из внимания домино.
Орлица тут же отдуплилась и громко завопила: «Рыба! Ры-ба!»
— Звали? — Ихтиандр с шумом вынырнул из аквариума.
— Ну, ты, блин, ваще! — утерлись Хеллбой и Пиро. Их обдало брызгами, и они громко зашипели. Пар заполнил комнату. Один из этих двух горячих парней под шумок стрельнул окурком в аквариум.
Амфибия сделал вид, что ничего не заметил, и снова залег на дно.

Там он быстро подобрал окурок и глубоко затянулся. Получилось что-то вроде кальяна.
— Курить под водой вредно, — авторитетно заметил Профессор. Он вообще все видел, только делал вид, что его это не касается. «Свобода выбора священна», — бормотал он про себя в такие моменты.
— Дышать пылью — еще вреднее, — пробулькал в ответ Ихтиандр. — За собой следите лучше.
В доме повешенного не говорят о веревке. Упоминание о пыли всем суперменам было как кость в горле. Ихтиандр понял, что что-то не то ляпнул, и предусмотрительно забился под корягу в аквариуме. Отдуваться предстояло Профессору. Взгляды остальных говорили красноречивее слов.
— Друзья мои, коллеги! — ушел в глухую оборону Профессор. — Я же не знал, что все так будет. Большие открытия предполагают большой риск. Это был спецзаказ.
«Халтурка какая-то левая», — сразу поняли все. Одно время дела у агентства шли не слишком хорошо и никто не брезговал подработкой на стороне за наличку.
— Но я же не знал, что все выйдет из-под контроля и пыль будет разрастаться, — продолжал Профессор.
— И кто заказчик? — поинтересовалась Сирена.
— Какая теперь разница, детка? Пигалица какая-то в голубом платье, хотела, чтоб ее дружок нормальным парнем стал. Я тогда так идеей увлекся, и… перестарался, — уголки губ Профессора опустились. — Но если бы все получилось, то с антигероями вопрос закрыли бы навсегда! Посыпаешь Магнето пылью, и он больше не Магнето, а так, пенсионер. Антипыли же все равно, какие способности нейтрализовывать.
Все уставились на него.
— Дед, ты сбрендил! — Хеллбой действительно был парнем из ада, университетов не кончал и в выражениях не стеснялся. — Нам после твоего эксперимента что, в дворники идти предстояло? Охренел! Пардон за мой французский!
Бэтмен отложил газету и вежливо пояснил:
— Наш горячий парень из пекла хотел сказать, что, лишившись суперзлодеев, супергерои остались бы практически не у дел, и в чем-то он прав.
— Точно, ушастый! — одобрил тот. — Мне папа с мамой наследства не оставили. Я своим горбом должен жратву зарабатывать.
Профессор снисходительно-испуганно улыбнулся:
— Но, дорогой мой, — «дорогой» в это время покраснел (раскалился), — вы подумайте: это же мечта всякого супергероя — победить суперзлодея и сделать мир прекраснее.
Спайдермен, как опытный газетчик, развил тему:
— Профессор, вы сейчас подводите научную базу под ваше нежелание наводить элементарный порядок в лаборатории. Ваше гениальное изобретение — антипыль — слегка просыпалось, чуть-чуть смешалось с общей пылью, которой у вас лаборатории полно, и немножко начала размножаться, как всякая пыль. И в результате стало угрозой нам, как классу. Второе правило пыли гласит:
И все герои процитировали хором: «Если пыль не вытирать, она заполнит все и вытеснит всех». Вот как их завхоз Петров выдрессировал. Хотя многие вкладывали в эту фразу иной, высокий смысл вечной борьбы добра и зла.
— Ваш бардак нам дорого стоит, милый профессор.
Орлица достала свою палицу. Так, проверить, в порядке ли она.
— Но, друзья мои, я — творческая личность, я не могу на мелочь распыляться, — парировал профессор.

— Другие смогли, — интонация Пиро профессору не понравилась. — Распылились.
— И не называй меня «деткой», — Сирена тоже решила поучаствовать в намечающемся действе.
Профессор отъехал подальше в угол и взвизгнул:
— А вы график дежурства тоже нарушаете! А Супермен, как частный предприниматель, на техничках экономит!
— Да вы сами к себе в лабораторию никого не пускаете, чтоб шпионов не было, — пошел в контратаку хозяин агентства…
Что было бы дальше, предположить нетрудно. Но когда в воздухе заискрило, задымило и запахло жареным (в фигуральном смысле), кто-то тихим голосом спросил засучившего рукава Холода:
— Куда ставить-то?
Немая сцена. Замер даже ежик Соник.
В дверях комнаты стоял Хоботов и держал в руках картонную коробку из-под апельсинов. В ней, спрессованная в виде Чебурашки, лежала злосчастная антипыль, лишавшая всех супергероев сил при любом попадании на тело.
* * *
— Мам, а зачем ты мне это рассказала?
— А чтоб ты понял, сынок, что нельзя пренебрежительно относиться к кому бы то ни было. Никогда не знаешь, как сложится судьба. Можно быть великим и не справиться с малым, а можно быть простым и неожиданно оказаться сильнее всех. Это как в картах: туза бьет шестерка, и всегда в колоде есть джокер. Как твой папа.
Мама посмотрела в окно: в ночном небе сияли звезды. Папа сегодня сдавал годовой отчет и потому задерживался. Малыш Димка зарылся в одеяло, а потом спросил, высунув веснушчатый нос:
— Так папу приняли в агентство?
— Нет, милый. Ему предлагали, из благодарности. Но он попросил в качестве награды крутой пылесос. Он ведь тоже потерял свои необычные способности, а прибираться дома нужно регулярно.
«Супергерои спасают мир, а чистота спасает супергероев».
Димка посмотрел на серебристый агрегат в углу комнаты. Эта фраза была за подписью Супермена. Мальчик пользовался им еженедельно: пылесосить квартиру было его обязанностью. У Димки Хоботова, сына бухгалтера, не было папиной сверхспособности управлять пылью, прибираться приходилось вручную. Зато мамины способности ему передались. Он, как и его мама Сирена Зотова, умел останавливать время. А значит, с уборкой он мог не спешить.
Юлия Рыженкова
Джем
— Давай вот только ты не будешь опять закатывать истерику. Я уже сыт ими по горло.
— Жень, я не понимаю… Почему? Ну почему?!
— Оксана, я же уже объяснил.
— Объясни еще раз! Да, мы ругались, да, иногда доводили друг друга до белого каления, но это у всех бывает! Мы ведь любим друг друга… так мне казалось… И хорошего у нас было тоже немало!
— Проблема как раз в том, что тебя устраивают такие отношения — то любовь до безумия, то ненависть до резанья вен. А я от всего этого устал. Я не хочу жить с наркоманкой.
Оксана изо всех сил врезала кулаком по столу, так, что даже небрежный пучок, наспех заколотый на макушке, рассыпался, и светло-русые волосы упали на глаза. Черепаховая шпилька, подаренная им на годовщину знакомства, стукнувшись о столешницу, покатилась по полу.
— Я не наркоманка! Мы сто раз об этом говорили. Не смей меня так называть!
— Может, ты и не принимаешь джей-и-эм, но ведешь себя так, будто постоянно на нем сидишь, согласись, это логично.

Не смей меня так называть!
— Может, ты и не принимаешь джей-и-эм, но ведешь себя так, будто постоянно на нем сидишь, согласись, это логично.
— Жень, — Оксана оперлась руками о стол и посмотрела на мужа, пытаясь поймать его ответный взгляд, но он сидел на подоконнике, отвернувшись к окну. — Посмотри мне в глаза, пожалуйста, и скажи, что ты меня больше не любишь.
Женя наконец повернулся, и Оксане почудилось, что она глядит в свое собственное лицо, — настолько хорошо ей была знакома любая черточка, каждая родинка. Когда ему было некомфортно, он сдвигал и поднимал брови, вот как сейчас. Из-за этого на слишком высоком от залысин лбу появлялась забавная неровная «стиральная доска». Но сейчас Оксане было не до смеха.
Женя ровно произнес:
— Мы с тобой по-разному понимаем любовь. В твоем представлении я тебя не люблю. Ведь я не прыгаю из окошка каждый раз, как мы с тобой поругались, не бросаю работу и не бегу к тебе сломя голову, если у тебя плохое настроение. Могу не подарить тебе на день нашего знакомства очередного плюшевого уродца. Я, честно говоря, не вижу смысла в этих плюшах — только пустая трата денег и лишний хлам в доме.
— Скажи, вот сейчас ты уйдешь и что, не вспомнишь больше обо мне? И ни дня переживать не будешь?!
Оксана подошла вплотную и попыталась провести ладонью по его волосам, но он перехватил ее руку и так же ровно продолжил, растолковывая, будто маленькой:
— Да пойми же, это не-нор-маль-но. Ненормально переживать о любви. Такие эмоции — это джей-и-эм, junk of emotion, эмоциональный наркотик. Взрослые адекватные люди живут вместе не по причине бурления страстей, а потому, что у них общие интересы, дела, они уважают друг друга, им удобно вместе, в конце концов. Какая тебе еще нужна любовь?
Оксана отшатнулась, как от удара, и поскользнулась на кафельном полу кухни, но удержала равновесие.
— Удобно, значит… А теперь тебе перестало быть со мной удобно. Скажи, а ты уже нашел, с кем тебе удобно теперь?
— Какое это имеет отношение к нам?
— Да, ты прав. К НАМ это уже не имеет никакого отношения. Ну что ж… надеюсь, ты найдешь ту, которая так же относится к любви, как и ты.
— Это будет несложно. Любая, кроме тебя и джей-и-эм-наркоманки, относится к любви так же, как я. Да и разве в одной любви дело? Ты непредсказуема, с тобой живешь как на вулкане, и я даже не знаю, что у меня вызывает больший дискомфорт: взрывы твоего плохого или приступы хорошего настроения. Тридцатипятилетние женщины не скачут как полоумные под дождем, пусть даже он и первый в эту весну. И не звонят в три часа ночи, чтобы сказать, что они, видите ли, счастливы. Этим не занимаются даже тринадцатилетние девочки.
— Уходи, — чужим голосом произнесла Оксана. — Только скажи, почему ты раньше мне всего этого не говорил?
— Я говорил. Ты не хотела меня слышать.
Оксана шла по набережной, не замечая ни раскричавшихся чаек, ни ветра, так и норовившего кардинально поменять странной рассеянной женщине прическу и зачесать волосы с затылка на лицо. Ей казалось, что мир разваливается на куски и сыплется на нее, как старая штукатурка с потолка. Пазл, который она так долго собирала, походя расшвырял жестокий мальчишка. Некоторые фрагменты потеряны навек, и теперь уже картинка не сложится, как ни старайся. Впрочем, выяснилось, что мозаика изначально составлена неверно — в нее ошибочно были втиснуты элементы другого рисунка, иного мира, того, в котором проявление эмоций считается нормальным, а неестественным — их отсутствие.

В котором людям в голову не придет изобретать джей-и-эм. Только где ж его взять, такой мир?
И зачем ей жизнь, в которой у нее нет Жени, а значит, нет смысла? Осталась только боль. Не только оттого, что он ее бросил, — мало ли сорокалетних мужей оставляют своих жен, как сказала бы ее сестра, пожав плечами, но оттого, что ему на это наплевать. Переживать — это нецелесообразно. Не-це-ле-со-об-раз-но. Любимое его слово. И, кажется, всех мужчин на этой планете. На завтрак он обязательно должен был съесть овсяную кашу и выпить чашку чая без сахара. Это полезно и целесообразно. А вот поджаренный тост с малиновым джемом и черный кофе, которыми завтракала Оксана, — нецелесообразно. Потому что она через полтора часа захочет есть, перехватит чего-нибудь вредного и калорийного, потом начнет страдать от того, что поправилась, и вообще, кофе ей вреден. Оксана соглашалась и продолжала есть тосты с джемом. Потому что не любила овсяную кашу и чай.
Как она очутилась на мосту? Оксана не заметила. Оглядевшись по сторонам, поняла, что ушла далеко в глубь города, пронизанного каналами, как артериями. Под мостом река медленно несла ветку с листьями. От какого дерева — отсюда было не разглядеть. Но можно попытаться, если перегнуться через перила пониже… Редкие прохожие косились на нее, но не подходили, и Оксана была только рада этому. В голове путалось, ей нужно было еще немножко времени, чтобы собраться с мыслями. И едва она начала сознавать, что прыжок в реку — не самый лучший способ сведения счетов с жизнью, особенно если умеешь плавать, как вдруг услышала:
— Девушка! Не делайте этого!
Оксана вздрогнула и обернулась. Перед ней стоял стройный золотоволосый парень с буйной копной мягких кудрей и золотыми же искорками в карих глазах.
— А тебе сколько лет? — не успев ни о чем подумать, выпалила Оксана и прикусила язык, чтобы не добавить «мальчик». Уж больно юным он ей показался.
— Двадцать девять, — ответил он, ничуть не удивившись и не смутившись вопросом. — А ты правда хотела прыгнуть?
«Ну вот, он уже не только девушкой тебя называет, но и на «ты» перешел. Впрочем, сама начала».
— А ты правда за меня переживал?
— Конечно! Мне бы не хотелось, чтобы такая красивая девушка бросилась с моста. Мне пришлось бы прыгать следом, а я не умею плавать… — с серьезным видом произнес он. — Кстати, меня Игорь зовут.
«Господи, неужели ты создал в этом мире хоть одного нормального человека?»
— Оксана, — рука была протянута для рукопожатия, но Игорь поднес ее к губам.
— Рад знакомству.
* * *
— Скажите, а почему у вас все нарисовано комьями краски? И это море, да? Что-то не очень похоже. — Худощавый мужчина в шляпе-котелке попытался поковырять пальцем картину.
— Нет! — вскрикнула Оксана и едва удержалась, чтобы не стукнуть его по руке. — Не надо трогать, пожалуйста.
— Хорошо-хорошо, не нервничайте. — Он сделал шаг назад. Пожилая дама, державшая его под руку, поморщилась. — Но я все равно не понимаю, что это за живопись такая, когда нет сходства с оригиналом. Вот у вас подпись: бушующее море. Видел я бушующее море, и оно совсем не такое, как у вас. И куски краски такие неаккуратные, торчат из картины…
Оксана растерялась. На выставку за всю неделю пришло одиннадцать человек, и никто из них не купил ни одного холста.

На выставку за всю неделю пришло одиннадцать человек, и никто из них не купил ни одного холста. Если и эта пара ничего не приобретет, то Оксана банкрот. Арендовать зал, развесить афиши, устроить вернисаж влетело ей в копеечку, и она надеялась вернуть часть денег, продав хотя бы этот пейзаж.
— Поймите, — голос помимо воли зазвучал жалобно. — Сложно передать эмоции, работая в традиционной технике. Ну, море, ну бушует. Как на полотне провести параллель между ним и бушующими, как море, чувствами? Я же хотела передать бурю эмоций, захлестывающих человека, и то, как он тонет в них, как в волнах…
Старуха вцепилась крепче в согнутую руку кавалера, по-видимому, сына. Оксана увидела, как от напряжения побелела кожа на костяшках пальцев и чуть разгладились морщинки на тыльной стороне ее кисти.
— Пойдем отсюда, — потянула она сына прочь. — Нам только наркоманских картин не хватало.
Когда стихло эхо от каблуков, Оксана осела на пол, привалилась к стене и заплакала.
Игорь застал ее крушащей свою мастерскую. Оксана ломала рамы, а сами картины горели в алюминиевом ведре. Искореженный мольберт валялся в углу, краски растеклись по полу живописными лужами, а кисти художница подбрасывала в костер как дрова. Игорь тихо прикрыл дверь. Оксана сделала вид, что ничего не заметила, иначе под горячую руку мог бы попасть и он. В последние недели Игорь сильно отстранился, стал холодным и закрытым. Как Женя. Оксана не понимала, что происходит, но эта черствость очень обижала ее. Тем не менее, она молчала и не лезла к нему ни с вопросами, ни с претензиями.
— Почему бы тебе не найти нормальную работу? — На кухне мерно тикали часы, большая чашка кофе, сваренного Игорем, грела руки. Не было ни сил, ни желания ужинать. Вот только кофе.
— Что ты имеешь в виду? Нормальная — это какая?
Уже несколько недель Оксана не видела в его взгляде тех озорных искр, в которые влюбилась на мосту. Сейчас на нее смотрели тусклые глаза старика. И даже густые вьющиеся кудри, как у древнегреческих богов, не казались больше золотыми, а выглядели подернутыми пеплом. Впрочем, уже больше недели шли дожди, и солнечные лучи не касались его волос, так что ничего удивительного, решила Оксана.
— Ту, за которую стабильно платят деньги, — ответил Игорь.
— Например?
— Например, иллюстратором в журнал… Ты же неплохо рисуешь, могла бы что-нибудь делать для издательства. Или дизайнером в солидную компанию. Думаю, тебя бы взяли. Понятно, сначала на испытательный срок, но потом положили бы вполне нормальную зарплату.
— Не положили бы. Я б и испытательный не прошла, — Оксана отхлебнула еще кофе.
— Почему?
— Им не нравится, как я рисую.
— А как ты рисуешь?
Оксана пожала плечами:
— Так же. Как картины. Ты видел.
— Оксан, — Игорь замолчал, раздумывая, стоит ли заканчивать фразу, но все-таки продолжил: — А зачем ты ТАК рисуешь? Ты не можешь написать так, как хотят они?
— Могу. Но это очень скучно. Им нужен не художник, а заменитель фотоаппарата.
— Я не понимаю, — пробормотал он. — У тебя ни копейки денег, а ты не хочешь устраиваться на работу, потому что там… скучно! Ты вообще думала, на что жить будешь?
Заломило в висках. Сколько раз она слышала эту фразу! «Подумай о будущем.

Сколько раз она слышала эту фразу! «Подумай о будущем. На что ты будешь жить? Тебе нужна стабильная работа и стабильная зарплата. И коронное: не будь дурой». Не понимают. Они все не могут понять одной вещи: она физически не способна делать то, что ей не нравится. Это истязание. Каждый день делать то, что не хочешь, — это все равно, что снова и снова добровольно приходить в камеру и садиться в пыточное кресло. И восемь часов подряд терпеть боль. За стабильную зарплату. А на следующий день опять идти!
«Ну подумаешь, просто будешь делать не совсем то, что нравится. Для самовыражения есть другие места. Работа — для денег». Все у них было просто.
Оксана вспомнила Олега. В их детской ватаге он был заводилой и мог все, даже ходить на руках. Совершенно спокойно. Вот так — р-раз! — и встает вверх тормашками. Р-раз! — и ловко топает вперед, переставляя ладони. А больше ни у кого не получалось. И потому все смотрели на Олега со смесью зависти и восхищения. А он искренне недоумевал: чего в этом сложного? Просто становитесь на руки и идете. Этому даже учиться не надо. Потом и остальные, правда, после долгих тренировок, научились ходить на руках не хуже. А ей эта наука так и не далась. Руки дрожали и подгибались, неуклюжее туловище так и норовило свалиться то в одну, то в другую сторону. Олег считал, что она придуривается. Хочет так выпендриться, привлекает к себе внимание. Потому что это же ПРОСТО. А Оксанка плакала по ночам в подушку и считала себя почти инвалидом. Она возненавидела Олега тогда.
— Я не могу долго делать то, что не нравится. Через некоторое время мне начинает нестерпимо хотеться разнести все вокруг, послать окружающих к чертовой матери и неделю не выходить из дома. Пойми, то, что ты предлагаешь, для меня просто невозможно.
— Для миллионов людей возможно, а для тебя нет?
Оксана кивнула: именно так.
— Оксан, ты знаешь, какое у нас сейчас финансовое положение. Вот эта банка твоего дурацкого кофе, который тебе нельзя, но который ты хлещешь как заведенная, — последняя. И нам больше не на что его купить. У меня сейчас проблемы на работе, ты знаешь, и в ближайшее время они не решатся. Нам надо что-то делать.
— Я не пойду в офис! — рявкнула Оксана.
Игорь встал из-за стола и молча вышел из кухни.
Кофе закончился через неделю. А заодно и остальные продукты. Оксане казалось, что у нее должны были оставаться деньги, но в тумбочке сиротливо лежали лишь две мелкие купюры. Игорь ушел, не сказав куда. В последние дни они вообще редко разговаривали. Оксана часто плакала, и тогда златокудрый мальчик уходил в другую комнату или вообще прочь из квартиры. Хотя именно от этого она и плакала…
Входная дверь скрипнула, и на пороге появился Игорь с охапкой алых роз.
— Любимая, у меня сюрприз!
В его глазах снова светились знакомые искорки, хотя дождь на улице так и не прекращался.
— Что, тебе стали платить? — Оксана хмуро посмотрела на розы, подсчитывая в уме их стоимость, и закуталась поплотнее в старую шаль.
— Что? А, это… нет. Но решил тебя порадовать.
Он достал из кармана коробочку, открыл: на бархатной подушке лежала брошь — цветок, усыпанный сверкающими камушками.
— Красиво, — бережно взяла коробочку Оксана. — Прям как настоящее золото с самоцветами.
— Это и есть настоящее, — широко улыбнулся Игорь. — Белое золото, алмаз, изумруды и топазы.

— Белое золото, алмаз, изумруды и топазы.
Женщина чуть не выронила брошь.
— Ты такая краси-и-ивая… — протянул он. — Хочу, чтобы стала еще прекраснее.
— А откуда взял деньги?
— Не забивай свою милую головку такими пустяками, — махнул он рукой и потянулся, чтобы поцеловать ее. Оксана отстранилась. Смутная догадка царапнула сердце.
— Игорь, скажи, ты брал деньги у меня?
— Нет, ну все надо испортить, да? — надулся он как ребенок. — Я старался, полгорода обегал в поисках подарка, хотел, чтобы ты улыбнулась… Что, нельзя было поговорить на эту тему потом?
— Потом?! Когда потом?!
Игорь швырнул розы на пол. От удара несколько длинных стеблей сломалось.
— Хорошо! Давай сейчас! Что ты хочешь от меня услышать?!
У Оксаны от страха заныл живот. Что с ним произошло? Что вообще, черт побери, с ним творится? Он вор? Убийца? Она же его совершенно не знает, если разобраться… Кто он такой? Ну встретились на мосту, ну наговорил кучу комплиментов. Да, ее подкупило то, что он был другой — живой, эмоциональный. Но потом это прошло, пылкий красавец стал таким же, как остальные. И сейчас вот это…
— Ну, что же ты молчишь? — заорал Игорь. — Да, мне тоже нужен джем. Ты же его жрешь пачками, а я подыхаю уже третью неделю! Да, я взял у тебя деньги, но я больше не могу, понимаешь?
Мозги у Оксаны прокручивались как тяжелые жернова. Она не понимала. Какой джем? «Уж точно не малиновый», — хмыкнул ее внутренний голос.
— Джем? Ты сидишь на джей-и-эме? — Задавая вопрос, она очень хотела услышать, что она набитая дура, раз такая чепуха вообще взбрела ей в голову.
— А ты думаешь, одна такая?
— Какая? — Мозг не успевал обрабатывать получаемую информацию.
— Такая… Только у тебя, похоже, денег столько, что ты его каждый день ешь. А я, извини, не миллионер.
— Я?!?! Ты что, сошел с ума? Я ни разу в жизни не принимала наркотик, — дошло наконец до нее.
— Ну да, сказки мне только не рассказывай, а?
— Я же тебе объясняла. У меня просто есть эмоции. Мне не нужен джей-и-эм, чтобы их испытывать. Они меня и так захлестывают!
— Я не знаю, как часто ты его жрешь, но должна же знать, что такое ломка! Да, я подло поступил, что взял у тебя эти деньги, прости, но я не мог уже, пойми! Я бы просто окочурился без джема!
Розы хрустнули под ботинками Игоря, и вдруг его лицо оказалось близко-близко.
— С чего ты взял, что я наркоманка?! — крикнула она.
— Господи, да я ж тебя вижу постоянно. Только под джемом можно рисовать такие картины, только джемщик будет плакать, если кто-то вдруг не погладил его по головке, а уж то, что ты творила со своей мастерской, — это просто передоз. Я думал, ты окочуришься там, и уже готовился тебя везти в больницу. Да что тут говорить-то? Я же не слепой. Я же вижу, что ты так прочно сидишь на джеме, как никто. Не знаю, откуда ты берешь деньги, но, думаю, несчастные несколько тысяч, которые я взял, не слишком сильно тебя обеднят. И потом: ты ж уже конченая. Если так его жрать, то долго не протянешь.
Оксана хотела что-то сказать, возразить, но только открывала и закрывала рот, как рыба.

«Олег, Паша, Женя, Игорь, Марина, Вика, Света, Сергей Владимирович, тетя Даша, мама, папа, Иринка, дедушка Игнат и еще шесть миллиардов человек на планете уверены в том, что у человека не должно быть эмоций. Что эмоции — это убивающий наркотик. Что они мешают жить. И люди действительно не испытывают никаких лишних, доставляющих душевный дискомфорт чувств. Правда непонятно, почему количество джей-и-эмовых наркоманов все растет…»
— Игорь, скажи, а почему ты употребляешь джем? Зачем он тебе? — спросила она, когда дар речи наконец вернулся.
— Дурацкий вопрос.
— И все же… ответь, пожалуйста.
— Это наркотик. Я без него не могу уже.
— Ну, а кроме того, что это наркотик? Что он тебе дает? — настаивала Оксана.
— Когда под джемом — я будто дышу полной грудью. Вроде у меня еще одно чувство восприятия появляется, кроме обоняния, осязания и остальных. Думаю, у тебя все то же самое, так что хватит задавать глупые вопросы! Сегодня прям вечер дурацких вопросов. Можно конкурс устраивать на самый идиотский.
Оксана прошептала:
— А если бы на свете существовал человек, который бы без джей-и-эма постоянно испытывал эмоции? Ну, вел себя и чувствовал так, как будто каждый день принимает наркотик, только без самого наркотика. Как бы ты относился к такому человеку?
Игорь подался вперед, легонько коснулся губами ее губ. Рука скользнула по ее спине и замерла чуть ниже талии.
— Со смесью зависти и восхищения.
— И ненависти? — спросила она.
— И ненависти.
За окном перестал лить дождь.
Павел Сидоренко
Отражение Синий-гамма
Иван пришел с работы в хорошем настроении: за этот месяц ему выплатили тройной оклад.
— Любимая! У меня для тебя сюрприз… — выпалил он с порога.
— Иван, мне очень жаль… Нам было хорошо вместе, но мы должны расстаться. Мой адвокат свяжется с тобой в ближайшие дни, — тут же из темноты гостиной раздался бархатный голос Марии Степановны.
— Кузя! Свет, — крикнул Иван, обращаясь к ИИ [27] квартиры. Неожиданно вспомнилось: «Ваша жена улучшена на сумму… Проведены следующие операции: растяжение голосовых связок, вживление антижировых нанов…»
Когда-то между ним и Марией была любовь. Затем она прошла, остался лишь образ любимой женщины, который он ежедневно накладывал на незнакомку.
— В данной ситуации я советую побыть немного в темноте, чтобы интерьер помещения не получил повреждения, — ответил Кузя и добавил: — Присядь. Я подсвечу диван.
— Кузя! Что происходит?
— Пару дней назад ты проходил ежегодную медкомиссию. Сегодня пришли результаты: у тебя рак…
Несколько минут Иван слушал подробности анализов, затем позвонил на работу и сообщил начальнику своего отдела, что увольняется. Мол, хочет перебраться в деревню, устал от городской суеты. Михаил Егорович отговаривать его не стал; он уже прочитал заключение медкомиссии.
Стоя под холодным душем, Иван попробовал представить, чем будет заниматься в деревне, — и не смог. Все-таки переезд — не вариант, глупо сдаваться так сразу. Иван вышел из ванной и прошел в гостиную.
— Кузя! Анализ рынка труда за последние годы.

Иван вышел из ванной и прошел в гостиную.
— Кузя! Анализ рынка труда за последние годы.
— После принятия закона об изменении формы обучения научный потенциал страны вырос почти в десять раз, что привело к ускорению технического прогресса и позволило осваивать космические просторы…
— Кузя! Содержимое первых ссылок я и сам прочитать могу. К тому же — это школьный реферат. Ты цифры давай.
— Рынок интеллектуального труда забит. Спрос на рабочую силу…
— Так… Кузя! Отмена. Где больше платят?
— Космическая сфера лидирует…
— Кузя! Отдыхай. Дальше я сам.
Иван начертил на столе символ «Глазотэка». Из пластиковой поверхности вылез темный лист дисплея, через пару секунд он посветлел и на экране отобразились иконки. Затем на столе проявилась виртуальная клавиатура, и Иван вышел в Интернет.
Вскоре он щелкнул пальцами. Нашел! Колонист. Первопроходец. Зарплата в несколько раз выше, чем Земная. Наиболее выгодные условия предлагает лидер среди себе подобных — корпорация «Контакт». Претендент проходит целый ряд тестов, включая медицинское обследование. С последним — проблема: кто возьмет смертника в колонисты?! Но есть же «черный рынок» — самый скандальный сервис в Интернете. Здоровье там не купишь, а все остальное — пожалуйста, лишь бы денег хватило.
Через полчаса у Ивана было несколько телефонных номеров.
На следующий день он принялся их обзванивать. В лоб о своей проблеме не говорил, начинал издалека, а то мало ли на кого попадет. После пятого ответа, что ему ничем помочь не могут, Иван дозвонился до офиса компании «Косметолог». Диспетчер его внимательно выслушал, а затем спросил:
— Значит, вы хотите податься в Первопроходцы, и вам нужна помощь в прохождении тестов. И вы желаете, чтобы никто не узнал о вашей болезни?
Иван на несколько секунд замешкался, а затем сказал:
— Да. Вы мне поможете?
Диспетчер коротко засмеялся.
— Не волнуйтесь, сделаем все по высшему разряду. Конечно, если вы не измените свое решение.
— Нет, я не передумаю, — поспешно выпалил Иван.
— Тогда ждите… Мы свяжемся с вами через несколько дней.
Прошла неделя, а звонка все не было. Иван уже решил, что про него забыли, когда ему позвонили и предложили встретиться.
Через час он сидел в конторе организации «Косметолог».
— Иван Степанович. Научный работник НИИ «Глазотэк». Женат. Был… Детей нет. Родители умерли. Институт окончил с красным дипломом. Психических заболеваний в семье не было. Физическая форма удовлетворительная. Результаты последней медкомиссии… — говорил Виктор Леонидович, поглядывая в досье клиента. Он знал, что на лысеющего толстячка люди смотрят с иронией. И неплохо играл на этом, быстро располагая к себе собеседника.
— Да, это я… — смущенно ответил Иван и подметил, нарушая внезапно возникшую паузу: — Интересный у вас медальон.
На краю стола среди вороха бумаг лежал зеленый медальон размером с кулак. Лицевую сторону покрывала вязь необычных символов, а в центре было выгравировано мужское лицо, которое до глаз скрывал капюшон.
— Медальон? — озадаченно спросил Виктор Леонидович, но, посмотрев на стол, затараторил: — Ах да.

Это семейная реликвия. Память о бабушке. — Затем схватил медальон и, суетливо положив его в тумбочку, продолжил: — Ладно, вернемся к болячкам. Вы окончательно решили? Обратная дорога заказана: как только подпишете бумаги, деньги и все ваше имущество станет собственностью «Косметолога». Результаты тестов мы подменим, но если «Контакт» откажет вам в найме — винить будете только себя.
— Да. Но какие гарантии, что…
— Не волнуйтесь. На нас еще не жаловались.
Вернувшись домой, Иван позвонил в главный офис «Контакта» и подал устное заявление на должность Первопроходца, а уже через две недели подписал контракт. Следовало радоваться, но не получалось: в голове крутились мрачные мысли.
Успеет ли он вернуться на Землю, до того как умрет? Найдется ли способ лечения в коммерческих НИИ, когда нужная сумма будет в кармане? Не выдаст ли Виктор Леонидович?
В последний раз Иван случайно встретился с ним в коридоре офисного здания «Контакт». Виктор Леонидович притворился, что не узнает его, но позже прислал сообщение: «Не волнуйтесь — все под контролем».
Вскоре наступил день вылета. Первопроходцы между собой почти не общались, впрочем, Иван был только рад этому.
Земля закрыла обзор иллюминатора, и в общем зале наступила тишина. Кто-то еле слышно молился, кто-то плакал, а кто-то замер, как художник, старающийся впитать в себя картину пейзажа до капли. По мере того, как Земля сворачивалась в голубую точку, Иван все сильнее ощущал чувство потери, будто планета была старым знакомым или близким родственником, с которым приходится прощаться навсегда.
Корабль вышел в свободный для перемещений сектор и замерцал, погружаясь в Проекцию — пространство путешествий по отражениям.
Из динамиков раздался приказ капитана:
— Всему персоналу занять анабиозные кабины. Спокойной ночи, господа! Увидимся через неделю.
Иван залез в анабиозную кабину и закрыл глаза. Ему показалось, что прошло не более пяти минут, как голос капитана разбудил его:
— Подъем, господа! Приветствую вас в альтернативной реальности — отражение Синий-гамма. Через час мы совершим посадку на Землю. Здесь, правда, она более походит на Марс. Атмосфера разреженная. Сила тяжести в несколько раз больше земной. Снаружи будем ходить в скафандрах с антигравами. Скучающие по земным красотам могут смотреть записи передачи «Вокруг света».
Иван кряхтя вылез из своей кабины и стал неспешно одеваться. Голова немного кружилась, хотелось спать.
Космическая экспансия оказалась проще, чем обещали. Необязательно лететь на многие парсеки от дома, чтобы найти свободную планету, — достаточно соскользнуть в одно из отражений. И все благодаря русскому ученому Василию Сальченко, открывшему и доказавшему гипотезу отражений трехмерного пространства.
Отражения искали Скользящие — пилоты одноместных шаттлов, оборудованных сверхдорогой техникой. Скользящим Иван себя не видел: каждый год они сотнями «ныряли» в Проекцию, но лишь единицы возвращались с координатами новых отражений. Найти же еще и планету, пригодную для колонизации, считалось большой удачей.
Встреча с незнакомой планетой вышла до неправдоподобия банальной: при входе в атмосферу корабль немного потрясло, и все — сели… Пейзаж за стеклами иллюминаторов был однообразный: равнина цвета коньяка, усеянная валунами; на горизонте — цепочка гор. Подобные картины частенько крутили по ящику. Низкобюджетные фильмы, малоизвестные режиссеры, низкосортные актеры.

Низкобюджетные фильмы, малоизвестные режиссеры, низкосортные актеры.
— Господа! Прошу вас собраться в столовой для инструктажа. Время раскрыть карты и включить мозги. Чем быстрее вы поймете и выполните свою работу — тем скорее вернетесь домой.
* * *
На разворачивание станции ушел месяц. Блоки-трансформеры, согласно заложенной в них программе, объединялись в пирамидальные конструкции, соединяющиеся друг с другом длинными рукавами переходов. Небольшая группа рабочих в экзоскелетах, похожих на крабов, подстраховывала автоматику.
Колонисты все это время жили в передвижных лабораториях: cобирали и анализировали данные с зондов и луноходов, подготавливали отчеты.
В день открытия станции корабль улетел. Назад его ждали через полгода — достаточное время, по мнению руководства, чтобы собрать необходимую информацию о планете и перевести технику в автономный режим.
Рабочие поселились в южном комплексе. В лицо их никто не знал — лица скрывали черные забрала шлемов, кто ими руководит — тоже было непонятно.
Поползли слухи, что рабочие вовсе не люди, а пришельцы. Вроде как видели их прогуливающимися снаружи, причем без скафандров, и не в простое время, а в песчаную бурю.
Прошло три месяца. Информация была собрана, результаты исследований обрабатывались серверами, буровые и добывающие установки беспрестанно работали.
Мужчины большую часть времени проводили в баре. Кто-то взломал робота-бармена, поэтому вместо положенных пятидесяти грамм в день посетители брали на грудь гораздо больше. Начальник станции не вмешивался: лучше тихая попойка, чем мятеж.
Иван бара сторонился. К счастью, в соседнем номере жил Илья: высокий, худощавый брюнет. «Программист, трезвенник-язвенник», — в шутку называл он себя. К нему можно было заглянуть в любое время, поиграть в шахматы или побеседовать на тему контакта с пришельцами. Илья как ребенок верил, что пришельцы лучше людей, если они и явятся к нам, то никак не с плохими намерениями, а, наоборот, чтобы спасти.
В один из дней Иван зашел к соседу, чтобы позвать на обед. Илья с открытыми глазами лежал на кровати. На полу валялась книга.
Иван наклонился к Илье — тот не дышал. В горле появился тугой, вязкий комок. Дрожащим пальцем он вдавил кнопку экстренной связи на стене:
— Центральный комплекс. Блок «D». Комната двадцать девять. Требуется врач, срочно.
Врач появилась через пять минут. Невысокая брюнетка, его ровесница, одетая в синий медицинский халат; волосы волнами ниспадают на плечи, лицо выражает детскую озабоченность, карие глаза смотрят немного озорно.
Они оценивающе взглянули друг на друга и невольно улыбнулись, почувствовав взаимную симпатию. На секунду ему стало легко-легко, а сердце учащенно забилось.
Затем врач увидела Илью и побледнела, а когда проверила пульс — у нее задрожала нижняя губа, глаза закатились, и она упала в обморок. Иван еле успел подхватить ее. Усадил в кресло и протянул стакан с водой.
— Выпейте! Как вас зовут?
— Ольга. Сердечный приступ, — пролепетала брюнетка, сделав большой глоток. — У него произошел неожиданный сердечный приступ.
— Какой к черту неожиданный приступ?! — взорвался Иван. — Где ваш ручной «Диагност»?
— Н-нету… — заплакала Ольга. И зачем-то добавила: — Он умер от кровоизлияния.
— Какого кровоизлияния?! — Иван схватил женщину за плечи и прижал к стене.

— От чего он умер?!
— От рака… — разрыдалась Ольга. — Ой!
Ее глаза расширились как от испуга, она вырвалась и убежала.
Иван закрыл глаза покойнику и облокотился о стену. Рот затопила горечь.
Отвернувшись от двери, он случайно взглянул на кресло: в нем лежал зеленый медальон. Такой же, что был на столе Виктора Леонидовича. И обронила его — Ольга.
Иван пришел в бар и просидел там до полуночи. Стресс не давал разуму отключиться, удерживал на грани бодрствования.
Со смертью Ильи терялась вера и в собственное излечение. В последние дни Илья жаловался на слабость и головные боли, но к врачам упорно не хотел обращаться. Как оказалось — зря.
Когда посетителей почти не осталось, на соседний стул присел коренастый крепыш.
— Ну, давай, брат! За жизнь в лучшем мире! И за покойничка!
Иван понял, что незнакомец говорит про Илью.
— И какая… Причина смерти?..
— Сердечный приступ.
— Вранье!
— Вот и я про что! Все мы смертники. И я, и вон — Петя… — незнакомец указал рукой на заснувшего прямо за стойкой мужика, — … и Виктор, и ты… Тоже небось полупокойничек. Ага, угадал! Ха… За жизнь в лучшем мире!
На следующий день стали пропадать люди, колонисты забеспокоились. Начальник станции создал поисковые группы и возглавил одну из них. Пропавших они не нашли, зато ближе к ночи сами перестали выходить на связь.
Большую часть дня Иван провел в номере — лежал, глядя в потолок, и жалел себя. Пару раз провалился в сон. В том мире он жил обычной жизнью, воспитывал детей и целовал на ночь жену в холодную щеку.
Внутренний коммуникатор то и дело оживал, сообщая последние новости. Вмешиваться не хотелось. Да и зачем? Всех их кинули — подарили билет в один конец, использовали как дармовую силу…
За окном бушевала песчаная буря. Казалось, будто сквозь стекло слышно завывание неведомого зверя.
Через несколько минут, как прозвучало сообщение о потере связи с поисковыми группами, Иван заметил движение на улице. Он мог поклясться, что видел оранжевый скафандр начальника станции, двигающийся в сторону южного комплекса. Рядом, сгибаясь под напором ветра, шагало несколько серебристых силуэтов.
Во рту пересохло. Их не могли оставить без присмотра — за ними наблюдали посвященные… Люди, которые знали про смертников. Люди, которые наверняка имели доступ к запасному кораблю. А где можно было спрятать корабль? Конечно, в ангаре…
Иван достал из кармана медальон Ольги. С лицевой стороной — все понятно, а вот с обратной… На обратной стороне находились шестеренки, словно медальон являлся неким ключом. Если отбросить всякие «если» — медальон — Знак посвященных! Вот почему Ольга хотела скрыть причину смерти Ильи.
— Внимание! В целях безопасности доступ к скафандрам заблокирован. Просьба оставаться в комплексе и сохранять спокойствие! — вновь ожил внутренний коммуникатор.
— Что же делать? — тихо произнес Иван.
И тут вспомнил про аварийный скафандр, который находился в стене каждого номера.
«Доступ запрещен! — появилось сообщение на миниатюрном дисплее, когда он вдавил кнопку выдачи. — Введите административный код для отключения защиты».

— Введите административный код для отключения защиты».
— Вот и все, — обреченным голосом прошептал Иван, прижавшись лбом к холодному металлу. Но через пару минут добавил: — Впрочем, может, и нет…
В западном комплексе находился учебный центр. В нем проводились различные тренинги, включая симуляцию нештатных ситуаций. Скафандр можно было взять там — тренировочный, с ограниченным функционалом — детская игрушка, так сказать, в сравнении с настоящим.
На станции царила суматоха: по коридорам бегали взволнованные люди, из подсобок доносился пьяный смех; неуверенный голос из динамиков призывал к спокойствию.
Учебный центр оказался закрыт.
Иван вызвал по настенному терминалу ИИ. Если он такой же глупый, как и Кузя, — впустит.
— Мне кажется, что на последнем занятии я забыл обручальное кольцо в шкафчике…
Через полчаса Иван был снаружи, облаченный в тренировочный скафандр. Сто пятьдесят метров до ангара оказались непомерно большим расстоянием. Ветер замедлил скорость передвижения до пятнадцати шагов в минуту: так, во всяком случае, показывали датчики.
Терморегуляция вышла из строя на половине пути. В правом углу дисплея мигала надпись: «-120 °C»… С каждым шагом холод все глубже проникал в скафандр.
Когда из темноты выступила задняя стена ангара, ни один из датчиков уже не работал. На дисплее, покрытом морозной вязью, застыла надпись: «Вы мертвы. Пройдите обучение заново».
Иван трясущимися руками вытащил из поясной сумки «Знак посвященных» и вставил в круглое отверстие под ручкой.
Поверхность медальона ожила: капюшон растворился, обнажив нарисованное лицо, засверкали красные глаза-рубины, а сомкнутая линия губ разошлась в ухмылке, выдвинулись клыки.
Дверь открылась, и Иван кулем ввалился в отделение шлюза. Зубы стучали от холода, перед глазами плавали разноцветные пятна. Он с трудом снял скафандр.
— Иван Степанович?! — неожиданно раздался знакомый голос из настенных динамиков. Видимо, здесь были установлены камеры наблюдения. — Срочно проведите над ним реинкарнацию. И побыстрее приготовьте следующую партию.
Обессилевшего Ивана отвели на склад, уставленный столами-саркофагами, в которых неподвижно лежали пропавшие колонисты. Начальник станции стоял, теребя в руках зеленый медальон, наблюдая, как Ивана укладывают в пустой саркофаг. Через несколько минут к нему подошло человекоподобное существо. Серое тело, похожее на высохшее дерево. Длинные, как у обезьяны, руки. Подрагивающие, остроконечные уши и темно-зеленые немигающие глаза. По бокам туловища пришельца свисали присоски, шевелящиеся, словно змеи.
Боль затмила сознание, когда существо склонилось над ним и присоски впились ему в плечи и грудь.
* * *
Иван приоткрыл глаза и пошевелил языком, почувствовал привкус крови. Раскрыл рот и невольно вскрикнул: нижняя губа была прокушена острыми, как бритва, клыками.
Кряхтя, присел на койке. Он находился в медицинском отсеке. Вокруг стояли разнообразные приборы, которые тревожно гудели, щелкали и мигали разноцветными огоньками.
Иван поглядел на руки и немного успокоился: у кожи был естественный цвет, разве что ногти на пальцах длинноваты и больше походят на когти.
— Проснулся? — вновь раздался знакомый голос, и на дисплее, вмонтированном в стену, появилось довольное лицо Виктора Леонидовича. — Так и думал, что анестезия памяти на тебе не сработает.

— Так и думал, что анестезия памяти на тебе не сработает.
— Я тебя убью! — зарычал Иван.
Виктор Леонидович успокаивающе улыбнулся и продолжил:
— Слишком уж ты непоседлив. Три месяца проспал — без анабиоза, кстати, — и баста, проснулся! А ведь другие еще с месяц будут дрыхнуть и по пробуждении о злоключениях ничегошеньки не вспомнят.
Иван попробовал вскочить, но тело не послушалось. Накатила волна слабости.
— Что вы с нами сделали?
— Превратили в вампиров. Да шучу я, чего побледнел? Вылечили вас, просто вылечили. А за внешний вид не волнуйся: зубы подточим, когти подрежем — станешь лучше прежнего! Тебе еще повезло: у некоторых людей — рога и хвост даже отрастали. И ничего, приводили в норму.
Между прочим, пиявки снова поделились с нами координатами нового мира. Хорошая ведь сделка: болячки в обмен на координаты? Через пару месяцев мы отправляем очередную партию смертников. Предлагаю полететь с ними и проконтролировать процесс реинкарнации. Да… На бессмертие не рассчитывай! Пиявки подрихтовали вас лет на сто пятьдесят, не более…
«Ключ посвященных» можешь оставить. Ведь так ты его назвал? Ольге мы уже выдали другой. Между прочим — она спрашивала про тебя. Просила извиниться за свое поведение: в ее партии смертей не было. И также просила о встрече, если ты, конечно, не против…
Максим Тихомиров
Лилипуты в Бробдингнеге
День выдался отменный. Костив сидел на подоконнике, свесив ноги наружу.
Далеко внизу, по тротуару, в сопровождении автоматчиков ползла коробка бронетранспортера. Машина поводила по сторонам жалом пулеметного ствола, солдаты крутили касками. Пыль доходила бойцам до колен.
Уронить вниз цветочный горшок, чтобы в штаны наделали? Костив покосился на вертикальный цилиндр грубой керамики в полусотне шагов от себя. Мда. Дома иные нефтехранилища и то меньше будут. Не герань, а целая секвойя — спилить и танцплощадку на пне устроить. Жаль танцевать некогда. Костив вздохнул.
С низким, на грани инфразвука гулом в окно влетел шмель — деловитая тварь размером с тактический бомбер. Вздымая крыльями клубы пыли, он величаво облетел поникшие соцветья, грустно взглянул на Костива тусклыми фасетками глаз и канул в бездну за окном. Костив проводил его взглядом.
За окном была циклопическая стена дома напротив да глубокий каньон улицы, на дне которого сквозняки перекатывали комья пыли в человеческий рост.
В окне напротив чуть шевельнулся тюль занавесок. Костив молниеносно активировал оптику и впился взглядом в затейливое переплетение нитей, превратившихся в увеличении визира в то, чем они, собственно, и являлись, — замысловатую путаницу веревок и канатов, подобную такелажу старинного барка.
По канатам ползали пылевые клещики — с ладошку каждый. Костив поежился.
Даже спустя многие месяцы после пересечения Черты он так и не привык к неаппетитным реалиям жизни здесь. Ничего. Потерпеть тут два года, чтобы потом всю оставшуюся жизнь жрать от пуза, пока другие в свой черед тянут лямку, — оно того стоит. Чай не барышня кисейная.
Барышня….
Женщин тут нет. Не пускают их за Черту. Они дома, рожают нам смену. Потери такие, что даже на эвтаназию мораторий ввели. Для мужчин. Смену павшим родить не успевают — и миссию подхватывают крепкие старички лет тридцати пяти, пожившие лишку милостью всеблагой. На пару лет, необходимых для выращивания молодняка, их хватит.

Уцелевших усыпят, когда мораторий отменят. А отменят непременно. Для старух вообще никакого моратория не предусмотрено. Вышла из детородного возраста? Урода родила? Спокойного сна.
Сам Костив допускал, что когда человечество наконец наестся всласть и начнет потихоньку привыкать к свалившемуся на него изобилию, все может и измениться. Срок жизни максимальный, например, увеличат…. Он мечтательно улыбнулся.
Костиву оставалось до эвтаназии пять лет.
Засыпать не хотелось.
Занавески не шевелились. Сканеры молчали.
Внизу поднялась суета: затрещали автоматы, взревел и затакал крупным калибром БТР, кто-то что-то кричал. Костив перевел взгляд туда.
Рядом приземлился Сенгат. Сквозь поляризованный хитин на командира вопросительно уставились чуть раскосые глаза.
— Крысюк, — сообщил Костив.
Стрелки открыли огонь, разъярив некстати вылезшую навстречу патрулю зверюгу размером с гризли. Тварь легко уклонялась от струй свинца из десятка стволов, словно кегли сбивая солдат в пыль отвратительным голым хвостом.
Сенгат ждал. Костив, налюбовавшись фигурами бестолкового танца, молча кивнул.
Сенгат вскинул на плечо яйцеклад импульсного гранатомета. Скрипнули щитки панциря, и в тот же миг без паузы на прицеливание граната ушла вниз. Костива поражала иррациональная способность Сенгата попадать в любую цель с любого расстояния и из любого оружия. Крысюк был мертв уже в тот момент, когда Сенгат еще только поднимал ствол.
Хлестко ударил разрыв, и стрельба прекратилась.
Рация взорвалась треском помех, и Костив поморщился. Недотепы вызвали труповозку. Обрадовались добыче, как дети. Явно решили, что накормят крысиным трупом страждущее человечество почище хлебов и рыб.
Костив в один миг задавил в корне чужое бестолковое веселье приоритетной частотой.
— Здесь Охотник, — бросил он в эфир.
Мальчишеский голос заткнулся на полуслове, испуганно ойкнув. Остался лишь шелест помех, разрываемый щелчками тяжелых частиц, — привет от скрытого за толстенным щитом атмосферы солнца.
Костив порой отчетливо ощущал, как солнечный ветер безжалостно пронзает его тело вместе со сверхпрочным хитином панциря, рождая ионные бури в беззащитных клеточках жизненно важных органов; иногда ему снилось, что он умирает от рака крови, едва вернувшись домой, и он просыпался от острого чувства несправедливости, не в силах вздохнуть сквозь подступивший к горлу горький ком обиды.
В такие минуты он совершенно точно знал, что ущербен, — в первую очередь тем, что никак не может смириться с фактом неминуемости собственной смерти. В особенности теперь, когда Экспансия дала каждому шанс выжить и жить в сытости и довольстве.
О том, как он будет жить после возвращения, Костив не думал. Дожить бы. А там….
Как его встретят, Костив тоже старался не представлять. Он слишком изменился. Все они изменились, давно перестав быть людьми, превратившись в совершенные машины убийства, лишенные и тени сочувствия к врагу. Нас задумали и создали не людьми — но нелюдями мы стали сами.
Среди людей нам нет места.
Он привык к мысли, что его там никто не ждет, что единственная женщина, которая была рада ему и по которой он сам плакал без слез каждую ночь, давно уснула навсегда, и элементы ее тела без следа усвоены ненасытным телом толпы. Костив был уверен, что всем им устроят несчастный случай при обратном Переходе и что все они давно занесены в список потерь.
Костив знал это, но рвался домой всей душой.

Костив знал это, но рвался домой всей душой.
— Труповозке отбой, — скрежетнул он в шипение статики. — Фабрике: координаты месторождения подтверждаю. Зона под контролем, агрессивных проявлений нет. Прием.
Колонна фабрики подтвердила прибытие через полчаса.
Внизу поднялся гомон: солдатики наткнулись на протеиновое месторождение. БТР скатился с тротуара на мостовую, стрелки взгромоздились на броню, и в сизом облачке выхлопов машина попылила к цели. Костив со своего насеста прекрасно видел торчащий из-за угла дома напротив ботинок. Приближение дозора к цели позволяло сопоставить их размеры.
И Костив в очередной раз подивился безумной храбрости великого замысла маленьких человечков, порожденной голодом и отчаянием.
* * *
К началу Экспансии войны за ресурсы утратили смысл и прекратились. Недра были истощены, океаны опустели, разрушенная экология превращала каждый день в борьбу за выживание. Программы по рекультивации почв безжалостно разрушались эрозией и климатическими изменениями. В части государств каннибализм превратился из ритуала в спасение от голода. Потребность человечества в пище превосходила любую из потребностей отдельно взятых народов. Перед лицом вымирания люди проявили жажду интеграции. Голод и нужда диктовали условия жизни, а не всегда популярные решения оказывались единственным выходом. Как загнанный в угол зверь, человечество искало пути к спасению, не пренебрегая любыми, пусть даже и самыми фантастическими возможностями.
Обнаружить систему в случайных таинственных исчезновениях в акватории Саргассова моря, раскопать рациональное зерно в нагромождении слухов, домыслов и уфологического бреда вокруг тайны Треугольника, заставить власти предержащие поверить в абсолютную необходимость проведения эксперимента с аномальным континуумом близ Бермуд — Костив даже представить не мог, каких усилий это должно было стоить. История не сохранила имени человека, открывшего Черту. Засекреченный и безвестный, он канул в Лету, подарив людям надежду и странный мир, так похожий на наш, но живущий по иным законам.
Местная физика ужасала непропорциональностью масс, размеров — и порожденных ими сил. Течение химических реакций изменялось непредсказуемым образом. Эволюция естественным путем породила аналог генетически модифицированных организмов, многократно дублируя нуклеотидные и белковые цепи. Так возникли гигантские формы. Над всем этим ломали головы лучшие научные умы — в то время как остальное человечество интересовала лишь практическая польза этих чисто теоретических измышлений.
Сделанные учеными выводы были таковы:
Человек способен выжить в новом мире, применяя определенные средства защиты.
Новый мир способен обеспечить насущные потребности человечества, включая главную — потребность в пище.
Враги смертны.
Для начала Экспансии этого было достаточно.
Стратегию разработали удивительно быстро, и первая интернациональная армада двинула в Саргассы. Один за другим голодные легионы пересекали Черту. То, что они обнаруживали там, хранилось в глубочайшем секрете. Те немногие, что возвращались обратно, подвергались мнемокоррекции. Болтовня и слухи безжалостно пресекались. Мир знал, что объединенное человечество ведет войну, что война эта успешна и именно она кормит всех оставшихся здесь — в прямом смысле слова.
Над освоением нового мира работали команды исследователей и аналитиков, выстраивая линию генерального плана. Первым делом — накормить гибнущее от голода человечество как можно быстрее.
Они обозначили главный и единственный ресурс нового мира, и его освоение удовлетворяло всем условиям.

Тысячи тонн живой силы пересекали Черту ежедневно. Навстречу им шел нескончаемый поток транспортов, трюмы которых под завязку заполнял чистейший протеин.
Пища Богов.
* * *
Бронетранспортер тормознул в тени ботинка. Стрелки ссыпались в пыль. Кто-то полез вверх по канату шнурка, остальные завороженно глазели, запрокинув к небу рыла поглотителей углекислоты.
Земля дрогнула, и в дымке в дальнем конце улицы проступили неясные очертания приближающихся машин. Фабричный караван прибывал по расписанию. Громада тяжелого танка сопровождения размером с городской квартал, закованный в броню и набитый вооружением всех возможных типов, казалась коробкой из-под обуви в окружении уходящих в небо грандиозных стен. Членистая змея протеиновой фабрики шла следом, ее замыкающие модули терялись в пыльном мареве вдалеке. Вокруг суетилась разнокалиберная мелюзга: ремблоки, энергостанции, рейнджермобили. Коптеры прикрытия завивали винтами пыль в затейливые смерчики. Колонна шла туда, где ничтожные давиды торжествовали над поверженным голиафом.
Пост сдан. Пора.
Костив крутанул в воздухе пальцем, командуя сбор. Сенгат продублировал команду, отзывая Ри и Хааки с их позиции в поднебесье. Впереди охотников ждала новая работа.
Разблокировав надкрылья, Костив качнулся вперед, в бездну.
Занавески в противоположном окне шевельнулись вновь.
Время замедлилось, на миг став вязким, как патока.
Как кровь.
Раздвинув тюль, наружу выглянули спаренные отрезки вороненых труб диаметром с магистраль газопровода каждая. Бездонные жерла бесконечно долгое мгновение смотрели на Костива в упор. Потом начали медленный разворот навстречу колонне.
Соскальзывая в пропасть, Костив активировал группе стимуляторы и целеуказание командирским приоритетом.
Бег времени сорвался в галоп.
* * *
Миг. Визир расцветает зелеными метками дружественных целей.
Падая сквозь уплотнившийся до осязаемости воздух, Костив знает, что с крыши срываются загонщики, начиная слаженный маневр.
Сенгат прикрывает группу, держась за левым плечом командира.
Миг. С треском раскрываются прозрачные перепонки крыльев, превращая свободное падение в управляемый полет.
В верхний сектор обзора врываются стремительные тени загонщиков, перечеркивая небо над улицей белыми струями выхлопа.
Миг. Титанические стволы расцветают лепестками пламени.
Лист лобовой брони сверхтяжелого танка проваливается внутрь машины; башни взлетают в воздух на столбах чадного огня.
Разом взрываются десятка полтора машин сопровождения.
Коптер превращается в огненный цветок.
Тело фабрики рвется на несколько частей, бьющихся в агонии детонаций, словно рассеченный лопатой дождевой червь.
Умно, думает Костив. Пуля в танк, картечь по площадям. Умно.
Миг. Удар звуковой волны отключает слух.
Гаснут метки в сетке визира. Сканеры по-прежнему не отрабатывают цель.
Загонщики на позиции.
С предельной дистанции Сенгат бьет по занавескам кислотной гранатой.
Круговая волна пламени открывающейся диафрагмой разбегается по опадающему черными хлопьями тюлю.
Миг.
Миг.
Целый удар сердца Костив видит ее в открывшемся проеме окна.
Она прекрасна.

Она прекрасна.
Мягкий овал лица в обрамлении водопада золотых волос, на которых серебрится иней. Бледная кожа щек покрыта коростой льда. Ресницы — частокол ледяных игл.
Ледник. Пряталась в леднике. Умно, думает Костив. Провела нас. Они немного тугодумы, но учатся дорого продавать свою жизнь. Они знают, что пощады не будет. Отсюда и это выражение лица. Безмятежность обреченного. Лишь губы плотно сжаты, лишая ее сходства с Джокондой. И глаза…
Глаза совершенно точно наполняет ненависть. Высшей пробы. Кристально чистая. Бритвенно острая. Бьющая через край.
Взгляд обжигает Костива. Мадонна превращается во врага.
В добычу.
Миг. Титаническое ружье медленно переламывается пополам. Пружина экстрактора выплевывает дымящиеся цилиндры гильз.
Рука с пальцами толщиной в человеческий рост посылает в стволы новую пару.
Второй номер врубает ускорители и уходит вперед, вращаясь вокруг продольной оси.
Загонщики в створе окна.
Миг. Стволы идут вверх.
Костив летит прямо в бездонный колодец жерл.
Полные яростного огня льдинки глаз щурятся на него поверх стволов, безошибочно распознав в нем смерть.
Миг. Загонщики синхронно врываются в оконный проем, гася ускорение расписными веерами парашютов.
Пара нарисованных на них огромных нечеловеческих глаз открывается вдруг у лица добычи, заставляя ее инстинктивно отшатнуться.
Дуплет. Турбулентность от промчавшихся мимо десятков тонн свинца валит Костива в штопор. Активируются ускорители, окрашивая мир красным маревом перегрузки.
Миг. Гигантская мухобойка приклада сбивает одного из загонщиков, и тот проносится мимо Костива кометой из безвольно раскинутых конечностей и сломанных крыльев, оставляя за собой шлейф гемолимфы, хлещущей из сочленений брони.
Сенгат бешено вращающимся снарядом входит в подреберье добычи.
В неслышном крике распахивается бездонный провал рта.
Мгновением позже, предельно усилив жесткость головной брони и убрав крылья, Костив влетает в него, проламывая небо и вонзаясь в мозг.
Еще через миг, наполненным движением сквозь тесную влажную темноту, он вырывается наружу в облаке алых брызг и костной муки, опутанный червонным золотом волос, жжет путы импульсом боковых дюз и раскрывает крылья, гася ускорение встопорщившимися чешуями закрылков.
За его спиной гигантская фигура начинает величественное падение в пропасть улицы.
Все.
* * *
Одуряюще пахло сырым железом.
С края тротуара Костив наблюдал, как уцелевшие модули фабрики активно вгрызаются в еще теплую плоть нового месторождения. Внизу бронетранспортер, помогая себе водометом, форсировал ленивый багрово-красный поток. Солдатики откровенно таращились на покрытого коростой свернувшейся крови охотника. Костив и без акустических усилителей знал, как они называют его меж собой.
Таракан.
Если разобраться, все мы здесь — тараканы.
Подошел Сенгат, от кончиков антенн до пят залитый бурой массой с острым запахом желчи. Средней парой рук он прижимал к грудным пластинам исходящий паром темный ком. С кома капало чернотой.
Сенгат разорвал ком надвое. Половину протянул командиру.
Кивнув, Костив сунул в рот кусок Пищи Богов и заработал жвалами.
Трофимова Надежда
Черный брат
Things we do for love
Ройне почувствовал на себе любопытствующие взоры еще до того, как увидел над Кричащим лесом башни Обители Забытых Детей.

За ним следят. Само по себе это было неудивительно. Обитель никогда не подпускала к себе чужаков. Вот только он не был чужаком. И они это знали. Пусть он и ехал на нарядной гнедой лошади, и легкий ветер трепал его отросшие светлые волосы, и одежда на нем была коричневого и зеленого цветов, но его плащ все еще оставался черным. Забытые Дети предпочитают черные, серые и белые цвета. Как и он сам когда-то. Но с некоторых пор для него многое изменилось, и скоро поменяется окончательно и навсегда. Он верил в это. И торопил коня, чтобы как можно быстрее потом вернуться назад. Туда, где его действительно ждали. Только его.
Обитель Забытых Детей высилась над Кричащим лесом уже больше тысячи лет. Сохранились лишь разрозненные предания о тех, кто выстроил эту неприступную крепость на крутом утесе в отрогах Мерцающих гор, так же как и о тех, кто придумал использовать ее как приют, где получали кров и воспитание несчастные мальчишки, кому не повезло оказаться на улице. Все матери Шести Благословенных Земель пугали своих непоседливых чад, чтобы они не смели зевать по сторонам, находясь вдали от дома, ведь Серые братья в любой момент могут появиться из-за угла и спросить: «Где твой дом, дитя?» И если дитя не сможет дать ответ, его тут же заберут в Обитель и со временем превратят в такого же Серого брата. Или, что хуже, в Черного. И лишь те, кто сможет дожить до времени, когда их волосы сами побелеют, станут благословенными Белыми братьями, чтобы молиться за простых грешников и учить их мудрости.
Ройне белые плащи не привлекали никогда. Сколько себя помнил, он всегда с восторгом провожал взглядом черных всадников на черных как смоль конях. И мечтал, что однажды и за его плечами будет развеваться такой же плащ. Младший брат Ториш слушал его чаяния с интересом и с опаской. Ему была больше по нраву предопределенная от рождения судьба: дети кузнеца, они с малых лет помогали отцу и потихоньку постигали секреты его ремесла. Только Ройне считал, что его руки не созданы для молота и кузнечных мехов, куда лучше в них будет смотреться черненая рукоять меча, выкованного Серым мастером для Черного брата. Он решил сбежать один, тихо и незаметно, и вовсе не собирался забирать младшего брата с собой, только Ториш сам увязался за ним в тот день. И когда Серый брат задал свой вопрос, а Ройне промолчал в ответ, Ториш почему-то тоже не признался, что знает, где их дом. Тогда они в первый раз проехали через Кричащий лес в Обитель, и через десять лет Мать укрыла их черными плащами.
«Интересно, где сейчас Ториш? — подумал Ройне, придерживая гнедого перед опасным участком горной тропы. — Было бы неплохо, если был он был сейчас в Обители. Повидались бы напоследок…»
Ройне вздохнул, и губы его скривила невеселая усмешка. Черные братья не поддерживают отношения с мирскими людьми, все их друзья, вся их родня — только такие же Забытые Дети, отрекшиеся от своего прошлого. И Ториш больше не будет Ройне братом ни по имени, ни по названию. Только по крови. « Но… кровь ведь ничего не решает». Если только его брат снова не захочет пойти за ним, как тогда, в детстве. Но сейчас он уже не восторженный мальчишка, он не позволит младшему брату наделать новых глупостей. У него есть, куда идти. А Ториш… Торишу в его новом мире места уже не было.
Перед последним поворотом Ройне накинул капюшон. Мелкая дурацкая уловка. Светлые волосы все равно не укроются от взоров братьев, как и цветная одежда. Но все равно ему было стыдно проходить под взором Каменных Псов у ворот таким… нечерным.
— Я имею право… — едва слышно прошептал он охранным статуям и стянул с руки перчатку, чтобы предъявить братьям-привратникам клеймо на костяшках пальцев — отличительный знак Детей и пропуск в Обитель.
В глазах Серого брата мелькнуло удивление: он узнал шифр метки, но не узнал ее обладателя.

В глазах Серого брата мелькнуло удивление: он узнал шифр метки, но не узнал ее обладателя. Да, Ройне, когда уходил отсюда полтора года назад, был совсем другим.
«Это плата», — напомнил он себе и, широко улыбнувшись так, как он всегда улыбался, откинул капюшон с головы.
Серый брат-привратник склонился в почтительном поклоне: клейму он поверил больше, чем своим глазам, и не рискнул выказать неуважение Черному брату. « Бывшему Черному… Но об этом он еще не знает…»
Ройне ехал неспешным шагом по Обители, в которой провел большую часть сознательной жизни. Здесь как будто ничего не изменилось со времен ученичества. И он готов был поклясться, что будь у него сейчас спутник — ученик Обители тысячелетней давности, — и тот бы не нашел здесь никаких новшеств. Даже краски, которыми были выкрашены окна и двери домов, были те же — черные, серые и белые. Ройне почему-то думал, что, оказавшись здесь вновь, он испытает сожаление и усомнится в том, что хочет сделать, но ничего подобного не было. Он ехал по улице, он видел дома, и деревья, и людей, но уже был словно чужой тут. И понимание этого наполняло его силой, которая, несомненно, ему сейчас понадобится. Ведь, как известно, Мать Юма не любит слабых детей.
У Дома Матери он спешился и, снова предъявив охранявшим вход Серым братьям клеймо на костяшках, отдал одному из них поводья лошади, другому — пояс с мечом и кинжалом и нож из-за голенища. К Матери нельзя входить с оружием, даже спрятанным. Кара будет жестокой.
Легко взбежав по ступеням, Ройне на секунду остановился на пороге, чтобы перевести дыхание и спокойно предстать перед очами Матери.
Двери ее Дома всегда распахнуты, как и сердце. Любой из Детей знает, что в любое время дня и ночи может прийти сюда с бедами и радостями и получить утешение и благословение. Мать живет Детьми и ради Детей, и они платят ей преданной и бескорыстной любовью. « Есть ли в твоем сердце еще эта любовь, Ройне? Или она вся вытеснена той, другой?..»
Мать Юма в обычном черно-сером платье с белой накидкой на волосах уже ждала его, стоя посреди главного зала, окруженная светом никогда не гаснущих факелов и огненных чаш на треногах. Он не сомневался, что она узнала о его возвращении задолго до того, как он пересек ворота Каменных Псов. Как и о том, каким он возвращается.
— Матушка… — подойдя на положенное расстояние, Ройне опустился на колени и склонил голову.
Душный полумрак Дома окутал его и как будто сдавил. Так было всегда, с тех самых пор, когда он впервые очутился здесь ребенком. Но тогда это представлялось ему теплыми, крепкими и надежными объятьями матери, сейчас — шарфом, завязанным скользящим узлом, готовым от любого неверного движения затянуться на шее. И все же вид Матери всколыхнул в нем почти забытые чувства, и он был уверен, что щеки у него загорелись не только от обилия огня вокруг.
— Ройне, возлюбленный мой сын, — произнесла Мать Юма, не шелохнувшись. — Тебя долго не было. Я успела забыть, как ты выглядишь…
— Простите, матушка, — сказал он, не поднимая головы. « А я не забыл твой голос, тихий и ласковый, словно журчание лесного ручья…»
— Но где же твои прекрасные черные волосы? — она подошла ближе и невесомо коснулась светлых прядок. — Я помню, как ты любил их расчесывать, а твои братья смеялись над тобой, говоря, что любая девушка в Шести Землях отдаст год своей юности за такие волосы, как у тебя.
— Возможно, одна из них и отдала, — пробормотал он.

— Возможно, одна из них и отдала, — пробормотал он. « А я добровольно уступил».
— И твое гладкое нежное личико… — ее рука скользнула по его щеке и подбородку, заставляя вспомнить, что последний раз он брал бритву в руки не меньше месяца назад.
— Я теперь мужчина, — он пожал плечами. « Причем в полном смысле слова, в отличие от моих братьев».
— О да, конечно, — что-то в ее голосе подсказало, что она поняла и невысказанные мысли, и его щеки запылали еще жарче. — Ходили слухи, что ты отринул черный плащ, — продолжила она. — Однако я все еще вижу его на твоих плечах. Тот самый, которым я тебя укрыла когда-то.
— Никто не смеет снять плащ, надетый Матерью, — ответил Ройне строчкой из Скрижали.
— Мое сердце радуется, слыша эти слова, — сказала Мать Юма.
— Только она сама может это сделать, — едва слышно докончил цитату Ройне.
Мать выпрямилась, и он буквально почувствовал, как душный воздух вокруг него сжался чуть плотнее.
— С чем ты приехал, мой возлюбленный сын? — спросила она. Ручеек ее голоса словно споткнулся о пороги.
— Просить о милости, — ответил он.
— О какой милости ты хочешь попросить? Если ты хочешь испить моего молока и вернуть свой истинный облик — это не милость, а моя святая обязанность, ведь я поклялась заботиться о вас и давать вам то, что необходимо, по первому требованию.
— Нет, — вымолвил Ройне словно через силу. Испить ее молока и снова стать таким, как был… Суровый воин в вороненых доспехах с бледным лицом и черными волосами, хладнокровный и безжалостный. От одного ее ласкового убаюкивающего голоса воспоминания роились в голове и словно умоляли «соглашайся!». Но он слишком долго готовился к этому разговору. — Нет, — решительно повторил он. — Я пришел просить о милости снять с меня черный плащ.
«Она знала. Знала, но надеялась, что я не смогу этого сказать».
— Посмотри на меня, дитя, — попросила она.
Ройне наконец поднял голову. Почему-то ему казалось, что ее лицо уже успело стереться из памяти. Но стоило ему взглянуть, как его пронзило острое чувство, что все это уже было, что ничего ровным счетом не поменялось с тех пор, когда он первый раз поднял на нее глаза еще маленьким мальчиком. Тогда ему казалось, что на него смотрит высокая немолодая женщина с добрыми серыми глазами в обрамлении длинных ресниц, руки ее, и грудь, и живот казались чуть полноватыми, теплыми и мягкими, так, что ребенку хотелось уютно свернуться в ее горячих объятьях и забыть о всех невзгодах. Таким и должно быть тело матери для ее сына. Сейчас он видел перед собой женщину в расцвете лет, стройную, с пышной грудью, поддерживаемой корсетом, полными губами, которая оказалась бы ниже его ростом, если бы он встал с колен. Вряд ли бы нашелся мужчина (разумеется, кроме ее сыновей), у которого при виде ее не шевельнулось бы в глубине души непристойное желание. И тем не менее это была та же женщина, совершенно не изменившаяся. И пахло от нее так же: жаром и молоком. Мать.
— Так о чем ты просишь? — спросила она еще раз.
— О милости снять с меня черный плащ, — твердо повторил он, глядя ей в глаза.
— Эта дерзкая просьба разбивает материнское сердце, — с грустью ответила она.

— Эта дерзкая просьба разбивает материнское сердце, — с грустью ответила она.
— Простите…
— Что с тобой случилось, сын мой? Я чем-то обидела тебя, что ты решил от меня отказаться?
— Нет, матушка. Это не обида. Вы всегда были добры ко мне. Всегда заботились обо мне и любили, я знаю это и чту. Но… Не всем детям суждено оставаться с матерями. Так происходит во всем мире.
— О да, я знаю. Я знаю лучше, чем ты себе можешь представить, сколько слез выплакали женщины с начала времен из-за того, что их драгоценные сыновья покидали их ради жизни, которая казалась им лучшей. Если собрать все эти слезы, Шесть Земель потонули бы. Только башни моей обители остались бы видны над этим соленым океаном. Знаешь, почему?
— Потому… потому что скала, на которой стоит Обитель, слишком высокая? — предположил Ройне.
— Потому что мои дети почти никогда не заставляют меня плакать, — ответила Мать Юма. — Если бы я проливала слезы по каждому своему сыну, то и Обитель бы скрылась в океане.
Ройне снова опустил глаза. « Она испытывает меня. Я не должен поддаваться…»
— У вас много детей, — сказал он. — И большинство из них никогда не заставят вас плакать.
— И ты считаешь, что они искупят поступок того, который решил меня предать?
— Я не предаю вас, матушка. Вы всегда будете в моем сердце, как самая добрая, самая ласковая и самая щедрая из женщин, — Ройне знал, что нужно говорить.
— И самая печальная, потому что мой возлюбленный сын меня покинул.
— Разве не печальнее для матери видеть, что ее возлюбленный сын постоянно грустит от того, что не может быть счастлив?
— Раньше твое счастье было здесь, со мной. В этом доме. В этой обители, рядом с твоими братьями. Где же оно сейчас?
Ройне как ни пытался, не смог сдержать нежную улыбку.
— Мое счастье ждет меня в гостинице в Деффе…
Он на секунду вспомнил последнюю ночь там, и почувствовал, что щеки опять краснеют.
Мать Юма подняла его лицо за подбородок и заглянула в глаза. Ройне нашел в себе силы не отводить взгляд. Пусть прочитает, что это правда, пусть поймет, что его чувства истинны. Он никогда бы не согласился по доброй воле предать ее и своих братьев, тех, кому был обязан всем, что есть у него в жизни. Но судьба распоряжается так, как хочет. И ей было угодно, чтобы он встретил на своем пути женщину, которая — одна — смогла заменить ему всех, кто был ему дорог до этого. И сейчас он готов драться, даже до смерти, чтобы отстоять свое право на счастье, которое выбрал сам. Но все же он надеялся, что Мать смилостивится. Ведь Мать может отпустить свое дитя, и в истории уже были тому примеры. Почему бы ему не стать еще одним?
— Ты уверен, — произнесла она. И это не было вопросом. Она все поняла в его глазах. И лицо ее опечалилось. — Что ж… Мать не имеет права неволить свое дитя, если оно решило покинуть родную обитель. Но знаешь ли ты, что, раз отказавшись от моего плаща, нельзя надеть его снова?
— Знаю, матушка.
— Знаешь ли ты, что вместе с моим плащом ты потеряешь и неприкосновенность, и уважение среди простых смертных?
— Знаю, матушка.
— Знаешь ли ты, что, перестав быть моим сыном, ты лишишься и неуязвимости, которую впитал с моим молоком?
— Знаю, матушка.

— Знаешь ли ты, что, перестав быть моим сыном, ты лишишься и неуязвимости, которую впитал с моим молоком?
— Знаю, матушка.
— И ни один из бывших братьев отныне не придет тебе на помощь, как бы ты этого ни просил?
— Я понимаю это.
— И ты продолжаешь настаивать на своем решении?
— Да. Я выбираю путь простых смертных.
— Да будет так, — кивнула Мать Юма. — С первым светом поутру я сниму с тебя плащ, который надевала сама. Если за ночь ты не поменяешь свое решение.
— Спасибо, матушка. Вы очень добры, — он наклонился и поцеловал край ее платья.
— Ступай, мой возлюбленный сын, — сказала она, жестом поднимая его на ноги. — Ты, наверно, хочешь попрощаться с братьями. А на закате приходи сюда. Мой Дом будет тебя ждать.
— Я приду, матушка, — он снова склонил голову, и в этот раз она, коснувшись обеими руками его щек, поцеловала его в лоб — легко и невесомо, но он успел почувствовать жар, исходящий от нее. Жар материнской любви, которого ему будет не хватать до конца дней.
По обычаю сын, пришедший умолять Мать освободить его от клятвы и снять надетый ею плащ, должен провести ночь в ее Доме. Говорили, что Мать посылает испытания своим детям, чтобы убедиться, что их намерение твердо и принято не под влиянием сиюминутного чувства или чужого колдовства. Магия Дома Матери способна развеять все прочие чары. И тот, кто с первым светом нового дня останется столь же уверен в своем решении, получит от Матери благословение. И прощение: ведь Мать больше всего хочет, чтобы ее дитя было счастливо.
Ройне все это знал. Он ни капли не сомневался в том, что сможет пройти все испытания, которые назначит ему Мать Юма. Не зря же он считался одним из лучших ее детей и во время ученичества, и после того, как его плечи покрыл черный плащ. Он будет лучшим и в этом испытании. Всего одна ночь. А потом его ждет награда — тысячи ночей с любимой. И если он сумеет завтра выехать из Обители с первым светом, то к ночи как раз прискачет в Дефф. Эта мысль согрела его больше, чем жар бесчисленных светильников Дома, и когда он вышел на крыльцо, даже не почувствовал холодного воздуха, обычно заставлявшего ежиться всех, кто выходил от Матери.
Спускаясь по ступеням, он заметил, что лошадь уже увели в конюшню, но второй Серый брат ждал его, чтобы вернуть оружие. Это было хорошо, без привычной тяжести стали на поясе Ройне чувствовал себя почти голым. Даже здесь, среди братьев.
— Спасибо, брат, — сказал он, сходя с последней ступеньки и протягивая руку за мечом.
— Рад быть полезным тебе снова, — неожиданно знакомым голосом отозвался Серый брат и поднял голову.
Ройне тут же забыл про оружие. С радостным возгласом он крепко прижал к себе Нейго, своего наставника в боевых искусствах, лучшего из тех, что у него были в Обители.
— Ты стал еще выше.
Нейго отодвинул его от себя, чтобы получше рассмотреть. Сам он был невысокого роста, и в последний год обучения Ройне, сильно вытянувшегося, это несколько смущало. Смутило и теперь.
— А ты стал братом-охранником? — удивился он.
— Нет, — Нейго засмеялся. — Я отпустил братьев поухаживать за твоей лошадью и решил, что не будет ничего плохого в том, что ты снова получишь оружие из моих рук.
— Это совсем неплохо! — воскликнул Ройне.

— Это совсем неплохо! — воскликнул Ройне. Именно из рук брата Нейго он когда-то получил свой первый в жизни клинок с черненой рукоятью. И застегивая сейчас пояс, и заправляя за голенище кинжал под внимательным взглядом Нейго, он снова чувствовал себя мальчишкой.
— Вот они и вернулись, — Нейго оглянулся на шедших к ним двух Серых братьев. — Оставим их и дальше охранять покой Матери, пойдем выпьем по кружке эля, пока есть время до заката. Если у тебя, конечно, нет других планов, — добавил он, видимо, в ответ на недоуменный взгляд Ройне.
«Он уже знает? Как же быстро здесь разносятся слухи…»
— Я для того и пришел, чтобы вдоволь пообщаться со своими братьями, — сказал Ройне вслух. — Для моих старых друзей у меня всегда есть время.
— Но скоро не будет друзей, — тихо заметил Нейго.
Они прошли две узкие кривые улочки и поднялись по черной лестнице в комнаты, которые — до сих пор — занимал Нейго. Окна и главный вход выходили на главный тренировочный двор, но Ройне, сколько себя помнил, всегда прибегал к Серому брату именно через черный ход, как и большинство других мальчишек. Нейго всегда был любимцем Младших братьев, веселый, легкий в общении и обладающий талантом понятно объяснять, таким важным для любого наставника. Говорили, что он, еще будучи учеником, снискал славу хорошего учителя для малышей, потому ему сразу и выдали серый плащ, несмотря на то, что по своим заслугам и собственному желанию он претендовал на черный. И до сих пор он оставался лучшим наставником в Обители.
— Мастером-наставником, — уточнил Нейго. — Год назад старый Месвер совсем сдал и ушел в Белые братья. Меня избрали на его место.
— Ты-то не скоро в Белые уйдешь, — сказал Ройне, отхлебывая замечательного эля, запасы которого Нейго всегда держал под рукой. Здесь когда-то он в первый раз отведал этот напиток. И тогда усердно делал вид, что ему понравилось, хотя больше всего хотелось выплюнуть эту гадость. Когда ж это было? Лет семь, восемь назад? Вкусы у него сильно переменились.
— Прости, что не припас закуску получше, — сказал Нейго, ставя перед ним на стол половину зажаренной куропатки с тушеными овощами.
— Куда ж лучше! — не сдержал возгласа Ройне и отказываться от угощения не стал. После двух дней в пути есть хотелось сильно. — Приятно, когда тебя так встречают после долгой разлуки.
— Мне, как мастеру-наставнику, полагается особый выбор блюд, — с видимым безразличием произнес Нейго. — Только сил я теперь трачу меньше, все больше наблюдаю за своими помощниками, даю советы да занимаюсь разными подсчетами. В общем, я решил, что надо ограничивать себя хотя бы в еде, если я не хочу через пять лет стать таким же толстым, как Кессон.
Ройне расхохотался, закрыв рот рукой. Серый брат Кессон, главный ключник, был притчей во языцех всей Обители из-за невероятных объемов живота, возрастающих год от года.
— Он еще жив, бедолага? — с трудом проглотив наполовину прожеванный кусок, поинтересовался Ройне.
— Да, и еще больше растолстел. Только почти не выходит из своей каморки, и нашим сорванцам теперь не над кем потешаться по вечерам. И мне вовсе не хочется давать им новый повод.
Ройне внимательно оглядел его и заявил:
— Думаю, в ближайшее время и не дашь. Хотя… Я завидую твоей силе воли: добровольно отказываться от такой вкусноты! — Он причмокнул губами, обсасывая косточку.

— Да, — вздохнул Нейго. — Я и сам чувствую, что меня ненадолго хватит. Но если подумать… Кессону тоже нужна будет замена. И это, наверно, единственное, что меня печалит в нынешнем положении.
Они оба расхохотались.
— То есть ты уже не жалеешь, что не стал Черным? — спросил Ройне.
Нейго внезапно посерьезнел и ответил не сразу. « Все еще жалеет. Я бы тоже жалел всю жизнь».
— Уже нет, — наконец произнес он. — Я уже слишком стар, чтобы жалеть о чем-то таком.
— И знаешь, я тебя понимаю! — сказал Ройне, желая его подбодрить. — По мне, так место мастера-наставника куда как лучше. Сидишь в тепле, пьешь этот напиток богов, ешь от пуза, покрикиваешь на ленивых учеников и, если появляется желание, спускаешься вниз, чтобы лично поколотить их деревянными мечами. А черные плащи часто спят под открытым небом, потому что в маленьких деревнях простолюдины свято верят, что к приютившему Черного брата вскоре постучится в дом беда. Пьют они любое крепкое пойло, которое им предложат, чтобы хоть так согреться. Захотят поговорить с людьми — услышат в ответ либо переслащенную лесть, либо испуганную речь сквозь зубы. А вот в драках недостатка нет, жаль только черные доспехи, пусть и заговоренные, не всегда могут спасти от ран.
— Поэтому ты и сменил их? На этот яркий наряд?
Ройне выдержал взгляд своего бывшего наставника и — хотелось бы верить — настоящего друга. Попытался прочитать, что Нейго думает о нем, но так и не заметил неприязни или сильного осуждения почти уже бывшего брата.
— Нет, — ответил он и тронул рукоять своего меча, лежащего на столе. — Ни один клинок еще не достал меня. Ты слишком хорошо меня учил.
— Мне приятно это слышать, — улыбнулся краешком губ Нейго. — Но все-таки ты хочешь отказаться от черного плаща.
Ройне посмотрел на недоеденную куропатку и понял, что больше ни куска в рот не возьмет, хотя на тарелке осталось столько всего аппетитного.
— Я просто обнаружил, — произнес он, отодвигая тарелку от себя, — что наш мир состоит не только из оттенков черного и белого. Он слишком цветной. И мне хочется узнать его таким.
— А я, — с сожалением поглядев на отставленное угощение, сказал Нейго, — когда услышал, что ты хочешь отказаться от черного, подумал, что, быть может, ты хочешь сменить свой плащ на серый, чтобы помогать мне…
— Тебе?
— Мне тоже нужны помощники, — объяснил Нейго. — Я не всесилен и не могу быть в нескольких местах одновременно, как того, похоже, требует должность мастера-наставника. Мне нужен толковый человек рядом. Но все хорошие воины упрямо рвутся надеть черные плащи. Похоже, я был единственным дураком, согласившимся на серый…
— Ты не дурак…
— Да, поэтому я пью здесь сладкий эль, а ты жалуешься на то, как плохо тебя принимают в придорожных трактирах, и гадаешь, защитит ли тебя в следующий раз меч или чей-то клинок доберется и распорет тебе горло? А это может случиться с большей вероятностью: ведь сила Матери больше не будет оберегать тебя.
— Я выкую себе другие, — пообещал Ройне. — Не черные и не волшебные. Но прочные и с крепким ожерельем. Да и моя рука не станет слабее от того, что я перестану быть Черным братом.
— Не перестанет, — согласился Нейго.

— Не перестанет, — согласился Нейго. — Поэтому мне и жаль, что она будет служить теперь не нашему общему делу.
— Я обещаю никогда не поднимать свой меч против братьев.
— Бывших братьев.
— Я знаю, что человек, снявший плащ, больше не может считаться братом тем, кого он оставил. И для братьев он будет пустым местом, а имя его — пустым звуком. Но для меня — нет. Я не собираюсь забывать все, что я узнал тут, все, через что я прошел. Забытые Дети могут быть уверены, что у них есть союзник, не носящий плаща Обители.
— Так не бывает, — покачал головой Нейго.
— Я докажу, — хитро улыбнулся Ройне. — Я всегда доказывал, что могу сделать больше, чем кажется возможным.
— За это мы тебя и ценили, — Нейго отсалютовал ему кружкой и допил эль. — Я бы хотел, чтобы твои намерения сбылись. Но еще больше я хотел бы, чтобы ты передумал и остался здесь. Я бы действительно не отказался от такого помощника, как ты. Младшие братья полюбили бы тебя не меньше, чем вы любили меня.
Ройне смущенно усмехнулся, почему-то подобная похвала, абсолютно заслуженная, до сих пор заставляла его чувствовать себя немного неловко.
— Мой брат… — начал он.
— Ториш, — перебил Нейго, верно угадав, о ком речь, — не ты. Он громче и охотнее говорит о своих успехах и смелых планах, но на деле он предпочитает идти проторенной дорожкой. В особенности — твоей, — палец мастера-наставника уперся в грудь Ройне.
— Клянусь, я не посвящал его в свои планы! — воскликнул Ройне. — Он ничего не знает о том, что я хочу снять черный плащ…
— Знает, — возразил Нейго. — Как только ты прошел под воротами Псов, вся Обитель только об этом и говорит.
— Погоди. Ты хочешь сказать… Ториш здесь? В Обители?! — Ройне от радости чуть не смахнул со стола кружку. — Почему ты мне сразу не сказал?!
— Хотел поговорить с тобой один на один, — ворчливо объяснил Нейго. — Без твоего братца и его оголтелой своры.
Ройне невольно кинул взгляд за окно. Тени уже удлинились, но еще не намного.
— Иди, — понял его мастер-наставник. — У тебя действительно немного времени, и многое надо успеть. Пообещай только, что не дашь Торишу уйти за тобой…
— Конечно…
— И не вобьешь напоследок в его голову, что он должен стать моим помощником, — закончил фразу Нейго. — Я хотел видеть на этом месте только тебя.
— Обещаю, — рассмеявшись, сказал Ройне. — Спасибо за угощение.
— Это действительно стоит того? — негромко спросил Нейго, когда его бывший ученик, поправив оружие и плащ, уже взялся за ручку двери.
— Что? — не понял Ройне.
— Твоя любовь. Ради которой ты решил нас покинуть.
— Моя любовь… — повторил Ройне, против воли отгоняя захлестнувшие его вихрем чувства и воспоминания. — О да. Ради нее не жалко и умереть.
«Он не поверил мне? Или просто не понял? — размышлял Ройне, спускаясь по крутым ступенькам обратно в узкий переулок за тренировочным двором.

Он уходил с тяжелым сердцем от человека, которого считал другом и братом по духу и в котором не нашел понимания. — Что может он понять? Он, всю жизнь проведший в стенах Обители. Он знает любовь Матери, любовь учителей, любовь учеников. Братскую любовь. Но разве это может сравниться с любовью женщины? Как мне объяснить?.. Как объяснить слепому красоту цветочного луга?..»
Он ступил на булыжную мостовую и не успел толком подумать, где искать своего кровного брата, как услышал свое имя.
— Магистр Хемиль просил передать, что очень ждет вас у себя в башне, — сообщил ему посыльный мальчишка в полосатой робе. — Если у вас есть время…
Магистр в отличие от мастера-наставника был Белым братом — старцем, призванным учить молодежь управлять духом не хуже, чем телом. Нередко Ройне с благодарностью вспоминал часы, проведенные в его кабинете в Светлой башне, где было много книг, свитков и разнообразных приборов, казавшихся мальчишкам волшебными. О предназначении половины из них Черный брат Ройне не знал и сейчас. И был бы не прочь послушать еще одну лекцию, даже с большим интересом, чем в годы ученичества.
«Ториш и его свора подождут», — решил он, направляясь по знакомому пути и легко обогнав Младшего брата, важно вышагивающего в своем полосатом балахоне.
Ему не было нужды преклонять колено перед Белым братом, по положению они были равны, но все же Ройне почувствовал потребность воздать дань уважения старому учителю.
— Я рад тебя видеть, — сказал магистр Хемиль, поднимая его и усаживая в кресло перед заваленным книгами столом.
— Я тоже, — широко улыбаясь, ответил молодой человек.
— И рад, что вижу тебя, пока мои глаза еще не совсем ослабли. Хотя и не рад той причине, которая привела тебя сюда.
Ройне опустил голову. « Неужели я надеялся, что кто-то заговорит сегодня со мной о чем-то другом?»
— Вы хотите меня отговорить? — Он посмотрел в глаза магистру Хемилю.
Старик мягко улыбнулся.
— Я слишком хорошо тебя знаю, юноша, я слишком хорошо помню твое упрямство — и в проказах, и в постижении знаний, правда, только тех, которые ты считал для себя полезными. Я знаю, что отговорить тебя невозможно.
— Спасибо, — искренне поблагодарил Ройне.
— Но не высказать сожаление не могу. Я помню, как ты первый раз пришел сюда и как горели твои глаза от предвкушения чуда. Я помню твой первый вопрос ко мне: «Черный или серый?» И как ты ждал моего ответа и боялся услышать «серый», потому что это разочаровало бы тебя.
Ройне усмехнулся. Все так и было. Он почти забыл об этом.
— Ты грезил черным плащом и не желал смотреть на другие цвета. И когда Мать наконец укрыла тебя им и дала испить своего молока — я не видел счастливее человека. Где он сейчас, Ройне? Твои волосы — цвета спелой пшеницы, кожа — как песок в пустынях Идзаго, и рубаха яркая, как молодая листва. Это не цвета Черного брата.
— Это цвета жизни, — ответил Ройне. — Помните, вы когда-то учили нас, что черный и белый — самые совершенные цвета, потому что они сами по себе ничто, но каждый вбирает в себя все многообразие других цветов. Черный — поглощает все, что ни предложи ему, он все покроет и растворит в себе. Поэтому Черные братья — мечи правосудия — и носят черные плащи и не боятся никакой работы, ни крови, ни грязи. Мы делаем то, что не сделает ни один другой человек, потому что черное все поглотит и растворит в себе, чтобы остальной мир мог сиять.

Поэтому Черные братья — мечи правосудия — и носят черные плащи и не боятся никакой работы, ни крови, ни грязи. Мы делаем то, что не сделает ни один другой человек, потому что черное все поглотит и растворит в себе, чтобы остальной мир мог сиять. Вот только… вы этого не рассказывали нам, но я узнал на своем опыте: мы сами этого сияния никогда не видим. Черное застилает нам глаза. И кажется даже, что и солнце становится черным. А между тем — оно прекрасно…
— Ты всегда был нетерпелив, — проворчал магистр Хемиль. — А ведь я учил тебя и про белый цвет…
— Белый — соткан из всех цветов мира, — бойко, словно на уроке, сказал Ройне, — он то, во что превращается любой цвет, достигнув совершенства, то, к чему все стремится. И Белые братья — светочи мудрости — это те, кто вобрали в себя слишком много земных знаний и отринули все ненужное, те, кто видит мир в его истинном свете. Я помню, учитель. Но зачем ждать всю жизнь, страдая от слепоты, если можно просто раскрыть глаза? Вы видите, но разве вы не пожаловались мне, что зрение ваше ослабло? К чему все краски мира, если глаза начинают подводить? Я хочу видеть все сейчас.
— Вечный спор юности со старостью… — сказал Белый брат.
Ройне удивленно на него посмотрел.
— И вы не будете меня убеждать, что я не прав?
— Только прожитые годы смогут убедить тебя в этом. Я слишком хорошо это помню по себе. Сейчас ты молод, ты влюблен. Я не знаю этого чувства по собственному опыту, но в силу своей мудрости могу предположить, что это такое. Ты веришь в себя и свои силы, ты веришь, что ты первый, кто решил обмануть ход времени и получить все сейчас, не дожидаясь, пока Мать сочтет тебя достойным…
— Мать Юма — да, — перебил Ройне, — но наше братство не единственное, и другие не требуют служить всю жизнь во тьме и презрении со стороны всего мира…
Он осекся, заметив, как старец грозит ему пальцем. « Не надо было этого говорить. Не здесь…» — запоздало понял он.
— На свете много разных учений, — сказал магистр Хемиль. — Все люди разные, и всем надо во что-то верить. И каждый выбирает для себя то, что ему больше подходит…
— Я выбрал, — ответил Ройне. — Этот черный плащ был желанным для меня с детства. Хотя я тогда и не понимал, почему. Пройдя обучение здесь, я еще больше уверился в том, что выбрал правильно. Служить добру, служить правосудию и справедливости — это то, чего я хотел и хочу больше всего. Но есть еще и то, чего я не мог видеть сначала по малолетству, а потом и отсюда — потому что жизнь в этих стенах сильно отличается от жизни в большом мире. Но я пространствовал по миру три года. И с каждым годом все больше и больше понимал, что все, чему вы здесь учили нас, правдиво лишь отчасти. Люди ненавидят нас. Поклоняются и ненавидят. Что ж это за правосудие, если оно вынуждено спать вполглаза с обнаженным кинжалом в руке?
— Тех, кто делает грязную работу, никогда не любят, — заметил магистр Хемиль. — Если ты так боишься ножа в спину, может, тебе лучше надеть серый плащ? Ни белый, ни черный, незаметный, словно кошачья шкурка, но незаменимый, как серый дождь после ослепляющего солнца, и дающий людям надежду, как предрассветный сумрак после черной ночи. Плащ служителя: ему-то ничто не угрожает.
— Я не боюсь! — возмутился Ройне. — И я не собираюсь отрекаться от всего, во что верил, надевая черный плащ! И тем более не собираюсь менять обратно меч на молот! Я просто не хочу, чтобы люди желали моей смерти лишь из-за цвета моей одежды!
— Никогда не знаешь, из-за чего кто-то может пожелать твоей смерти… — покачал головой старец.

— Извините, — прошептал молодой человек. « Я не должен был повышать голос. Я вообще не должен был приходить сюда».
— Ты не должен был приходить сюда, — сказал магистр Хемиль.
— Да, — согласился Ройне. — Вы возлагали на меня большие надежды, я знаю. Мне жаль, что я разочаровал вас. Мне стоило сразу остаться в Доме Матери. До утра. И никого не смущать своим видом и разговорами.
— Ты мог вообще не приезжать в Обитель, — тихо подсказал Белый брат.
— Но… — обескураженный Ройне даже не нашел, что сказать.
— На тебе и так уже не осталось черного цвета, кроме твоего плаща. Чары нашей Матери уже почти не властны над тобой. Твой разум уже устремлен в другую сторону, а сердце отдано мирской женщине. Ты мог бы закопать свой плащ под любым кустом в Кричащем лесу, а правую руку сунуть в огонь, чтобы кожа на пальцах полопалась и метка исчезла. Никто и никогда не заподозрил бы в тебе бывшего Черного брата.
Ройне посмотрел на него чуть ли не со священным ужасом.
— Но это же преступление! — произнес он наконец. — Магистр Хемиль, вы же сами всегда учили всех нас, что нет хуже преступления, чем нарушение клятвы! Я поклялся Матери, что буду ей служить. И пока на мне плащ, которым она укрыла меня, не важно, какого цвета мои волосы и одежда. Моя жизнь принадлежит ей. И только она может освободить меня от клятвы.
Магистр Хемиль встал и, взяв своего бывшего ученика за плечи, долго изучал его лицо.
— Ты добрый и честный мальчик, — наконец сказал он. — Всегда таким был. Тебе следовало надеть серый плащ. Только тень ненадетого черного плаща всегда отравляла бы твое счастье. Ты делаешь то, что должно. Я не посмею тебе мешать, как бы мне ни хотелось…
Ройне с недоумением смотрел на него, силясь понять, что он имеет в виду. Однако старец не пожелал объясняться, вместо этого неожиданно легкомысленно подпихнул молодого человека к выходу.
— Иди, до заката осталось не так уж много времени, и твой кровный брат ждет тебя. Я слишком утомил тебя своими глупыми разговорами. Ступай, повеселись. И не поминай лихом старого брата Хемиля.
— Я всегда буду поминать ваше имя с глубочайшим почтением, — пробормотал Ройне, все еще надеясь понять, что же хотел сказать ему Белый брат, но тот не дал ему больше вставить ни слова.
— Иди, юноша, иди. Тебя ждут твои дела. Поговорить о вечном, о возможностях, сбывшихся или нет, у тебя еще будет время, когда твои волосы побелеют. Сейчас же — ступай.
Ройне не стал больше спорить, хотя вопросов у него появилось куда больше, чем было до визита в Светлую башню. Возможно, судьба как-нибудь еще сведет его с магистром Хемилем. Возможно. Пока же ему нужно успеть повидаться еще с одним человеком. Тут уже нельзя полагаться на случай.
И все-таки один вопрос он задал, уже открыв дверь и ступив одной ногой на лестницу.
— Вы так и не спросите у меня, кто это?
— Кто? — не понял магистр Хемиль.
— Ради кого я все это делаю, — пояснил Ройне.
— Нет, — покачал головой старец. — Мне незачем это знать. Все, что мне нужно, я уже узнал. И буду молиться за тебя. Чтобы свет, который ты выбрал, тебя не обманул и тьма, которую ты покинул, не подвела тебя.
Пару мгновений Ройне еще стоял на пороге, словно колеблясь: войти обратно в комнату и получить ответы на все вопросы или уйти.

— Мне незачем это знать. Все, что мне нужно, я уже узнал. И буду молиться за тебя. Чтобы свет, который ты выбрал, тебя не обманул и тьма, которую ты покинул, не подвела тебя.
Пару мгновений Ройне еще стоял на пороге, словно колеблясь: войти обратно в комнату и получить ответы на все вопросы или уйти. Потом низко поклонился и, не говоря больше ни слова, стал спускаться вниз.
Тени удлинились еще больше. Ройне нетерпеливо побарабанил пальцами по черненой рукояти меча: брат наверняка уже знает, что он в Обители, и выяснить, где он был сейчас, Торишу не составило бы труда. А раз так, то мог бы, как магистр Хемиль, послать за ним какого-нибудь мальчишку, раз уж считает себя слишком гордым, чтобы прийти самому, как сделал мастер-наставник Нейго. Ройне, конечно, один из лучших следопытов, вышедших из стен Обители, но и ему потребуется время, чтобы отыскать брата, а времени у него остается все меньше. Или Ториш таким образом показывает ему, как мало для него значит предавший его брат?.. Так стоит ли его искать?
Если бы Ториш хотел встречи с глазу на глаз, он послал бы весть, что будет ждать под большим вязом, росшим в саду около спального дома, по ветвям которого они перебирались по ночам из одного окна в другое, или у водопада у дальней стены, где они часто любили гулять, делясь друг с другом секретами. Или сам бы встретил его сейчас на площади у Светлой башни, и они прошлись бы по узким улочкам, распинывая сапогами мелкие камушки. Имеет ли смысл идти куда-то или ждать здесь? Что-то подсказывало Ройне, что вряд ли. Ториш не пришел и не дал никакого знака, значит, он был обижен. А когда он обижался, то не спешил выяснять отношения. Он всегда искал утешения и веселья в шумной компании «Полосатого кота», харчевни, где старшие ученики и прочий не обремененный делами люд Обители любил проводить вечера.
Ройне выругался и отправился туда, решив, что если он ошибся сейчас насчет брата, то не стоит и жалеть о нем.
«Кое-что в этой жизни всегда остается неизменным. И это радует», — подумал Ройне, толкнув привычно скрипнувшую дверь харчевни и увидев того, кого искал.
Народу было еще немного: основная часть посетителей приходит сюда после заката. И Ройне без труда отыскал за столом у очага компанию кровного брата. «Свору», как называли их еще с ученических времен. Лохматый Оггре, Худышка Ватс и Деас Красный, как и много лет назад, сидели вокруг высокого парня с длинной черной косой, который и был родным братом Ройне, хотя по внешнему виду об этом нынче и не скажешь.
Ториш единственный не повернулся и не прекратил смеяться, когда все, кто был в зале, уставились на вошедшего, с удивлением изучая его диковинный вид. « Они все уже знают и уже успели перемыть мне кости», — понял Ройне и, подавив раздражение, напомнил себе: « Это плата».
Уверенной походкой, не обращая внимания на провожавшие его взгляды, подошел к столу «своры».
Ториш мотнул головой, словно давая оценить брату, что его коса стала еще длиннее и теперь достигала пояса, и наконец обернулся.
— Брат мой! Ты ли это?! — заорал он. Слишком громко, чтобы это сошло за истинное удивление. Ториш всегда был никудышным актером.
— Здравствуй, брат, — улыбнулся Ройне, ожидая, что тот сделает дальше. Вроде бы полагалось обняться, но кидаться на шею первым он не хотел.
Его устроило бы, и если б они просто кивнули друг другу, тогда после пары общих, ничего не значащих вопросов можно было бы смело уходить и вступать в новую жизнь, не сожалея ни о чем. В конце концов, кровное родство для Забытых Детей ничего не значит, об этом им постоянно напоминали все годы их обучения.

Но даже учителя признавали, что это правило относится в первую очередь к кровным родственникам, оставшимся за стенами Обители. Такое, чтобы сразу два родных брата попадали в Обитель, бывало очень редко, и все закрывали глаза на близкие отношения между Ройне и Торишем: это было просто одним из видов дружбы, а дружба между учениками не запрещалась. И снявший черный плащ Ройне станет для брата просто тем самым родственником, который ничего не значит.
Но если Ториш подаст ему руку, это будет хуже. Вроде как не брат, но и не посторонний. Руки жмут людям, которых уважают, но и тем, с кем могут скрестить оружие, как только вдруг станет не по пути. Ройне не хотел бы никогда скрещивать мечи с Торишем. Хотя бы потому, что в учебных схватках он всегда одерживал верх. А сможет ли он убить кровного брата? И сможет ли оставить в живых врага?
Поразмышлять на эту тему Ториш ему не дал, перешагнув через лавку и сграбастав старшего брата так, что у того затрещали ребра.
— Тош… — прохрипел Ройне, похлопывая его в ответ по спине и удивляясь, когда это младший стал таким сильным.
— Три года, Рой! Ты, дерьмо собачье, пропадал так долго! Я скучал! — заявил Ториш, широким жестом приглашая садиться рядом с собой и присоединиться к трапезе.
Прежде чем сесть, Ройне пришлось обняться и с другими братьями: Серыми Оггре и Деасом и Черным Ватсом. Когда они были учениками, Младшими братьями, носившими полосатые робы, они были одной семьей, и с ними тогда был еще и Нибб-Кулак и Пелль Зубастый. Эти двое, один в черном, другой в сером плаще, сейчас, видимо, были в разъездах по делам Обители.
Ройне внезапно захлестнуло приятное чувство, словно он вернулся в детство. Эти голоса и эти рожи, хоть и огрубевшие, но такие узнаваемые и родные.
— Что ж ты волосы-то свои отрезал? — возмутился Ториш, по-хозяйски запуская пятерню в его вихры. — Мне про тебя всякие сказки рассказывали, но когда сообщили, что ты отстриг свою косу, я сразу заявил, что это враки. Не мог ты такого сделать! Мы же с тобой вместе решили, что никогда… в память о нашей родине. Что ж я теперь, получается, один такой буду?
— Теперь получается, что никто не оспорит, что ты обладатель лучшей косы в Шести Землях, — ответил Ройне, дернув за ухоженную, переплетенную черными шелковыми лентами косу брата.
— Э-э… Толку-то! — махнул рукой Ториш и нахмурился.
— А остальным слухам обо мне ты, стало быть, поверил? — поинтересовался Ройне.
— Что ты помер на Грифовом острове? — уточнил Ториш. — Нет, конечно. Ты бы для своей смерти выбрал местечко получше! Уж я-то знаю!
Оггре и Деас захохотали, так задорно, что Ройне, а следом и Ториш к ним присоединились. А Ватс тихо произнес:
— То-то все Ториш рвался съездить туда, разыскать твои косточки, чтоб похоронить, как положено. Мол, негоже Черному брату грифов кормить.
— Птицам тоже пища нужна. И Черные братья ничем не хуже любой другой, — ответил Ройне прежде, чем Ториш успел возразить. — Мне все равно, где будут гнить мои кости.
— Мне не все равно, — недовольно буркнул Ториш. Он не любил, когда его улучали в каком-то проявлении чувств. — Ты Черный брат, и тебе место здесь. Хоть живому, хоть мертвому. Только я все равно ни на миг не поверил, что ты погиб. И не поверил, когда мне сказали, что ты предал нас и снял плащ.
Вот теперь он в упор посмотрел на Ройне, ожидая от него ответа.

Вот теперь он в упор посмотрел на Ройне, ожидая от него ответа.
— Вот он я, вот мой плащ, — Ройне не отвел глаз и потрогал тяжелые, перевитые серебряными нитями завязки плаща. — Предателей не пускают в Обитель. Ты знаешь.
— Но иногда выпускают из нее.
— Ториш…
— Скажи, что это неправда! — тихо потребовал брат.
— Тош! — Ройне совсем не хотелось скандалить, но Ториш, похоже, уже завелся.
— Ты явился сюда в яркой одежде, с волосами, вернувшими свой природный цвет, для того, чтобы попросить Мать снять то черное, что еще у тебя осталось, — плащ! Скажи, что это не так?!
— Так…
— И ты скажешь, что это не предательство?! — Ториш вскочил, чуть не опрокинув скамью.
«А ведь обнимался так искренне… Неужели надеялся?..»
— Предательством это было бы, — терпеливо объяснил Ройне, — если б я выбросил плащ и забыл бы и дорогу сюда, и всех своих братьев. И Мать. Но я здесь, и я пока еще один из вас. До тех пор, пока не пройду испытания. Если пройду, то Мать снимет с меня плащ и освободит от всех грехов. Если же нет… Я снова стану черным… Или серым.
Ройне обвел взглядом братьев. На их лицах радость от встречи, показавшаяся ему такой искренней, полностью сменилась недоверчивым и выжидающим выражением. « Похоже, у меня больше нет братьев…» Так будет проще уходить. Но до чего ж неприятно…
— Вы мне не верите?
— Мы верим своим глазам, — ответил Ватс. — Ты, тот, кто больше всех нас дорожил черным цветом, изменил ему. Если у тебя хватило совести не выбрасывать плащ и уйти от нас, как полагается, это еще не значит, что ты не предал наше братство.
— Я всегда уважал тебя за то, что ты говоришь правду в глаза, — кивнул Ройне. — Но я вас действительно не предавал. Просто… Как бы вам объяснить, так сложилось…
— Говорят, ты сделал это ради любви? — перебил его Оггре.
— Я смотрю, слухи идут впереди меня, — усмехнулся Ройне.
— Ради слюнявых поцелуев какой-то девчонки отказаться от братской поддержки?! — Лохматый сплюнул.
— Никогда не говори о том, чего не знаешь, — возразил Ройне, подавив гнев.
— Да я и знать не хочу. И тебя тоже не хочу знать!
Вот это уже было плохо. Обычно скупой на собственные эмоции Оггре как губка впитывал то, на что жаловался ему в порыве откровенности Ториш, и после нередко выплескивал это на окружающих, в то время как сам Ториш играл в невозмутимость, стараясь подражать старшему брату. « Что успел наговорить ему Тош обо мне?.. »
— Тише, — Ватс успокаивающе положил руку на плечо Оггре.
— Рой, — произнес Деас, — мы все очень тебя любили. Но то, что ты собираешься сделать… Мы вряд ли сможем понять и простить. Мать простит — на то она и Мать. Но не требуй от ее недостойных детей такого же великодушия. Извини. Мы до последнего надеялись, что ты все же одумаешься. Но, видно, зря.
— Мне не следовало сюда приходить, — кивнул Ройне, поднимаясь. — Простите, братья.

«Жаль, здесь нет Нибба, он бы наверняка понял меня. Или попробовал бы понять…» Нибб, единственный из «своры», был больше другом Ройне, чем Ториша, и часто шел вразрез с мнением остальных. И был единственным, кому Ройне втайне завидовал.
— Прощайте. Прощай, Ториш.
Ториш так и стоял молча, прожигая взглядом старшего брата, но стоило Ройне дойти до двери, догнал его и вышел следом.
Солнце уже почти скрылось, надо было идти к Дому Матери.
— Я провожу тебя, — сказал Ториш.
Ройне дернул плечом. Он бы предпочел, чтобы брат остался с приятелями. Так было бы проще. Ему нужно сосредоточиться. И нужно действительно отрешиться от всего, что привязывало его к прошлой жизни. Вид Ториша, угрюмо, но твердо вышагивающего рядом с ним, отвлекал и пробуждал совсем забытые чувства. Которые и Черным-то братьям иметь ни к чему.
— Если бы я хотел все тебе испортить, я бы просто втянул тебя в драку там, в «Полосатом», — сообщил Ториш. — Ты бы не смог прийти вовремя в Дом Матери. И остался бы.
Ройне внимательно на него посмотрел. И промолчал. Он чувствовал, что слова ничего не спасут, но могут еще больше испортить.
— Просто объясни мне, почему? — Ториш посмотрел на него в ответ.
— Это сложно… — пальцы Ройне сжались на плече брата. — Слишком сложно.
Они остановились: обоих вдруг пронзило воспоминание, как маленький Тош бегал за Ройем и упрашивал его рассказать, почему тот так хочет сделаться черным всадником. Рой тогда тоже не смог внятно объяснить. И Тош пошел за ним, чтобы самому понять, что же так завлекало брата.
— Это должен был быть я, — сказал Ториш. — Из нас двоих…
«Да», — Ройне часто думал об этом. Если бы он не украл брата из обычной жизни, тот стал бы сейчас первым парнем в селе — красивым, веселым, видным женихом и наверняка уже хорошим кузнецом, старшим подмастерьем, а может, и мастером. Отец бы им гордился и радовался, что у него есть такой наследник. А девицы не давали бы ему проходу, пытаясь обратить на себя его внимание, а он, надуваясь от гордости, таскал бы их по очереди на сеновал, выбирая, и после обсуждал бы их по вечерам с приятелями за кружкой пива. И на какой-нибудь из них в конце концов женился бы, а она принесла бы ему сына… или дочку… Это была бы его жизнь, та, для которой он создан. В нем так много этой жизни! Даже заглушенная чарами Матери, она умудряется прорываться наружу из-под черной брони, сковавшей его тело и душу, притягивает к нему людей и запросто делает душой любой компании. Он мог бы стать замечательным человеком там. Но вместо этого он стал Черным братом, который никогда не променяет любовь Матери на другую любовь, а его детьми будут только посвященные Матери победы. Об этом всегда мечтал Ройне, не Ториш. И именно Ройне сейчас уходит, возвращаясь в обычную жизнь, а Ториш остается. Должно было быть наоборот, да.
— Нет, — Ройне развернул Ториша к себе.
Он чувствовал, что надо объяснить, но почему-то слова давались ему с трудом. Как будто он только что научился говорить. И все-таки…
— Это моя судьба, — сказал он. — Это моя… моя плата. За мою гордыню и самонадеянность. И… Знаешь, Тош, когда мы ушли из дома… То есть я ушел, а ты отправился за мной, я долго не мог себе простить, что не остановил тебя. Ведь я был старше. Я лучше понимал. Я был ответствен за тебя. Но я позволил сделать тебе то, что тебе делать было не нужно.

Я был ответствен за тебя. Но я позволил сделать тебе то, что тебе делать было не нужно. Потому что… Это польстило мне. Что именно я был для тебя примером. Не наш отец, не дед, не дядя. Взрослые, уважаемые всеми люди. А я — малолетний сопляк, которого все только шпыняли, потому что считали, что у меня ветер в голове. А ты выбрал меня. Уже потом, когда нас привезли сюда, я понял и почувствовал свою вину перед родителями. Я предал их. И то, что я позволил уйти тебе, увеличило мое предательство вдвойне. И сейчас… Это мое решение. Осознанное. Необходимое мне. Но, Тош, если ты из-за меня тоже решишь… предать, предателем будешь не ты. А я. Понимаешь? Отпусти меня, брат. И прости.
Ториш молча смотрел на него и кусал губы. Словно хотел что-то сказать, но не решался.
— Я все равно уйду, — добавил Ройне, чувствуя, что не стоит так заканчивать разговор. — Но если ты отпустишь меня, нам обоим будет легче.
— Ничего ты не понимаешь, брат, — наконец разомкнул губы Ториш. — Иди, не то Мать решит, что ты испугался и решил не приходить к ней.
Ройне кивнул и пошел к Дому Матери, чувствуя, как брат провожает его пристальным тяжелым взглядом.
«Почему мне кажется, что я все делаю не так?.. Но отступать уже слишком поздно».
Он отдал оружие дежурившему у входа Серому брату и взошел по ступеням Дома.
Плотный жар сомкнулся вокруг него, как только он переступил порог. Небольшой приемный зал, казалось, весь состоял из огней. Ройне непроизвольно потянулся к завязкам под горлом: захотелось снять не только плащ, но и плотную кожаную куртку. Но вовремя опомнился. « Только Мать может снять с меня плащ».
— Матушка? — позвал он, не видя ее. И тут же почувствовал ласковое прикосновение к своей спине.
— Ты все так же тверд в своем намерении разбить мне сердце? — тихо произнесла Мать Юма.
— Я все так же тверд в своем намерении просить вас о милости освободить меня от клятвы, — ответил он.
— Неужели после того, как ты прогулялся по улицам Обители, бывшей тебе родным домом, после того, как ты повидался со своими братьями, ты не усомнился в своем намерении?
«Я сомневался до того, как приехал сюда, сомневался, что смогу устоять перед искушением остаться, но здесь я ни в ком не встретил понимания, так что…»
— Нет.
— Что ж… Я сказала тебе все, что могла. Не вижу смысла больше тебя уговаривать. Оставляю тебя тут. До утра. Не хочу тебя смущать, сын мой.
Ее шаги зашуршали по каменным плитам, и Ройне резко обернулся ей вслед.
— Что меня ждет здесь?
— Я не знаю, — она оглянулась и пожала плечами. — Может, ничего, а может, битва с драконом, в которого превратится пламя светильников. Магия моего Дома стара как мир и глубока как материнская любовь. И столь же непознаваема. Даже я никогда не знаю, что она может предложить очередному сыну, решившему отказаться от ее защиты. Ты давно не пил моего молока, и в тебе почти ее не осталось. Но до утра ты еще мой сын, укрытый моим плащом, а значит, не совсем чужой здесь. Не забывай об этом. Что бы ни было.
Мать Юма ушла, и Ройне остался в одиночестве среди множества свечей, факелов и треног с огненными чашами.
Какое-то время он ходил по залу, всматриваясь в огни и тени, которые они отбрасывали. Он был настороже, прислушиваясь к каждому шороху и приглядываясь к сполохам пламени, не превращаются ли они и в самом деле в драконов.

Но вокруг стояла тишина, ничего не происходило, даже мыши как будто решили не покидать своих норок в эту ночь. Ройне вдруг понял, что очень устал, — с раннего утра он был в пути, да и в Обители отдохнуть не вышло, а впереди еще нелегкая ночь. Он подобрал плащ и сел на пол, привалившись спиной к колонне, так, чтобы большая часть зала была ему видна.
От жара огня и духоты тянуло в сон. В голове все еще звучали отголоски сегодняшних разговоров: его братья, его учителя словно продолжали укорять его за его поступок. « Бесконечные споры. Мы можем обсудить это еще сто тысяч раз. Ничего не поменяется. Они не поймут. А я не изменю решение. Я сделал свой выбор. И докажу это сегодня ночью. И это будет последняя ночь Черного брата. А дальше…»
Его мысли невольно устремились туда, куда так хотело его тело. В объятья любимой женщины, открытые только для него одного. Женщины, которая ждет его сейчас в Деффе и потом будет ждать — в маленьком домике, который он купит где-нибудь далеко отсюда, например, в Эргасе для них двоих, куда он будет возвращаться из своих странствий, уже в качестве вольного наемника.
Губы Ройне невольно растянулись в улыбке. Он действительно не намерен предавать дело Забытых Детей, и его меч до последнего вздоха своего обладателя будет стоять на пути тех, кто дерзнет нарушить спокойствие Шести Благословенных Земель, будь то человек, маг или неразумное создание тьмы. Но куда приятнее перед опасным походом будет не припадать к груди Матери, пусть и для того, чтобы напитаться ее волшебным молоком, а получать нежный поцелуй, предназначенный ему одному. И пускай в этом поцелуе не будет никакой магии, он будет ценнее, чем все дары Матери, обещающие необычайную силу и выносливость и все же не дающие полной неуязвимости. За Мать он готов был умереть, зная, что другие братья встанут на его место. За свою же любовь он будет драться до конца и жить.
Все так и будет. В конце концов, ради этого он сидит здесь сейчас. Одна ночь ради тысяч ночей потом. Жар тысячи огней Дома Матери ради огня его единственной любви. Ему казалось, что он до сих пор помнит тепло первого поцелуя, вернувшего его к жизни на берегу Грифового острова, где прибой превращал в лохмотья его черные одежды, а от холода не чувствовалась даже боль в перебитых костях. Колдовство Матери тогда не дало его душе расстаться с телом, но само тело не уберегло. И тогда он, уже прощаясь с жизнью, впервые ощутил, как чужое дыхание обожгло его губы и незнакомый голос сказал: «Все говорят, что у Черных братьев даже кровь черная, а оказывается, она — красная!» В тот момент — незнакомый, а позже ставший таким родным.
Ройне дернул головой, чувствуя, что засыпает. Сколько он уже тут сидит? Час? Меньше? Больше? И до сих пор ничего не происходит. Интересно, если он заснет и проспит до рассвета, укрытый плащом и никем не потревоженный, будет считаться, что он прошел испытание? Или наоборот? Он подумал, что надо бы встать, пройтись, но вместо этого зевнул и поудобнее привалился к колонне. На шагающего человека напасть проще: он за собственным шумом может не услышать чужой. У сидящего неподвижно больше шансов услышать, а у противника может сложиться впечатление, что жертва спит. Главное, действительно не заснуть. Обычно в такие минуты ему помогал кинжал, который он крутил в пальцах: приходилось все время контролировать себя, чтобы не порезаться и не уронить. Но сейчас при нем никакого оружия нет. И это само по себе вызывало некоторое беспокойство.
Появление противников он чуть не проспал. Прошел еще час, долгий и бессмысленный, в борьбе с воспоминаниями и мечтами, и Ройне не сразу понял, что тихий шорох — не игра его воображения. Кто-то приближается. Ройне широко распахнул глаза, и на миг у него перехватило дыхание.
Грифы. Мрачные отшельники с Грифового острова, свое удачное избавление от которых он только что вспоминал…
Яркие огни и собравшийся под куполом и в углах зала полумрак искажали их обличие, делая их еще страшнее, чем Ройне помнил.

Грифы. Мрачные отшельники с Грифового острова, свое удачное избавление от которых он только что вспоминал…
Яркие огни и собравшийся под куполом и в углах зала полумрак искажали их обличие, делая их еще страшнее, чем Ройне помнил. Они приближались, в своих бурых плащах с оплечьем из потасканного белого меха и с голыми уродливыми головами, похожие на птиц-падальщиков, которых избрали своим символом. И обнаженные клинки у них в руках злобно сверкали. Они шли за ним.
Ройне прошиб холодный пот, когда рука, инстинктивно потянувшаяся к левому бедру, не нашла там рукояти меча.
«Это призраки!»
Он вскочил на ноги, судорожно оглядываясь в поисках подходящего оружия.
«Это порождения огней Дома!»
Он потянулся к ближайшей треноге и дернул ее на себя.
«Даже Мать не знает, что может магия ее Дома сделать с испытуемым сыном!»
Огненная чаша слетела, и угли рассыпались по полу — под ноги Грифам, но те не обратили на это внимания, поднимая сабли для удара.
«Я им не дамся!»
Но он не успел отразить даже один удар, как прямо между ним и ближайшим противником вклинился какой-то человек в черном плаще и мощным ударом меча раскроил Грифа от плеча до середины груди. Рядом зазвенели другие мечи. Серые и Черные братья вступили в схватку с падальщиками, а оттесненному обратно к колонне Ройне осталось просто смотреть, медленно опуская руки, все еще сжимавшие бесполезную треногу.
«Кто это? Откуда они здесь?» Братья всегда приходят на помощь друг другу. Но сейчас же не время! Он попытался вклиниться меж ними и тоже вступить в бой, но его молча оттеснили назад.
«Они считают меня неспособным постоять за себя?!» Ройне, никогда не прятавшийся за чужими — даже братскими — спинами, почувствовал злость. Пусть у него нет сейчас оружия, это не повод. Он разглядел на полу кривую саблю одного из убитых Грифов, но дотянуться до нее никак не мог — братья окружали его слишком плотно. Он сделал еще одну попытку прорваться, но ударом локтя под ребра его отбросили назад. Как собаку, чтоб не мешалась. Это уже было слишком.
— Кто вы такие?! Кто посмел вам вмешиваться в мое испытание?! — заорал Ройне.
Воин, толкнувший его, отшвырнул очередного убитого врага и обернулся, поднимая забрало шлема.
И гнев Ройне тут же испарился, сменяясь искренней радостью:
— Нибб! Ты вернулся?!
Тот поднял клинок, молча салютуя другу, и поглядел на своих соратников. Они уже расправились со своими противниками, открыли лица, и Ройне узнал в них всю свою «свору». Оггре, Деас, Ватс, Пелль. Их вожак последним стащил с головы закрытый шлем, из-под которого змеей скользнула по спине длинная коса. Ториш был непривычно серьезен и даже не улыбнулся старшему брату, лишь указал мечом в темный угол, откуда появились новые Грифы. Братья тут же подняли мечи и встали на изготовку.
— Дайте мне оружие! — попросил Ройне. — Вы не должны драться за меня!
Братья не отреагировали никак. Их мечи снова встретились с саблями Грифов, не давая тем добраться до Ройне. Он снова попытался пробраться к оброненному оружию убитых, и его снова оттеснили назад, как малого ребенка, не оставляя ни малейшего шанса.
— Да послушайте же! — крикнул Ройне, пытаясь перекрыть звон и скрежет железа. — Они пришли за мной! Им нужен я! Я сжег их святилище! Я убил главу их клана и скрылся от них! Дайте мне меч и отойдите — это моя битва! Это мое испытание!
Воины, словно не слыша его, продолжали рубиться, надежно прикрывая его своими спинами от врагов и их оружия.

И не обращали никакого внимания на него, словно его тут и не было. Никогда еще Ройне не приходилось чувствовать себя таким бесполезным и беспомощным. Ярость снова захлестнула его с головой. Пусть только они отсюда выберутся! Пусть только ему вернут меч! Он каждого лично вызовет на поединок и покажет, как вмешиваться в его испытание! Или даже выйдет против всех шестерых. О, он сможет побить и шестерых! Он, лучший ученик наставника Нейго…
— Разве ради этого я тебя спасала? — шепнул на ухо тихий голос, от которого вмиг все перевернулось внутри.
— Как… ты… здесь… — едва дыша, выдавил Ройне, не решаясь обернуться. Битва его братьев внезапно оказалась такой далекой и незначительной.
— Зачем ты так рвешься в бой? — продолжила шептать она.
— Ты же должна быть в Деффе! — все еще не понимая, воскликнул Ройне.
— Помнишь, со сколькими Грифами ты бился тогда на скалах? — Она словно не слышала его вопросов.
— Я многих убил…
— Но чтобы остальные не убили тебя, ты предпочел спрыгнуть вниз. Ты всегда верно рассчитывал свои силы. Признай сейчас, против этого отряда ты не выстоишь один. А прыгать тут некуда… И я не смогу тебя снова спасти, в Доме твоей Матери мои чары не действуют. Пусть твои братья — пока еще братья — бьются за тебя. Твоей крови пролилось уже достаточно.
Ладонь, такая родная и чуткая, легла на щеку Ройне. Захотелось поцеловать эти пальцы. Но он нашел в себе силы отодвинуться и посмотреть в глаза, поблескивающие под глубоким капюшоном синего плаща.
— Как ты здесь очутилась?
— Ты хочешь поцеловать меня? Я вижу, хочешь. Целуй. Они не дадут никому прорваться к нам. Твои верные братья… Или ты боишься, что они не захотят защищать отступника? Не бойся, тогда я защищу нас, — сказала она, откидывая полу плаща и демонстрируя меч на поясе. — Защищу даже против твоих братьев…
— Почему?.. — Ройне оглядел ее, словно не узнавая.
— Почему ты единственный, у кого в Доме нет оружия? — уточнила его возлюбленная и лукаво улыбнулась.
«К Матери нельзя входить с оружием. Кара будет жестокой».
— Это морок!.. — ахнул пораженный внезапным озарением Ройне, отступая назад. — Порождение огня Дома! Вы все!
Он оглянулся. Бой закончился. Почти все Грифы валялись на полу, поверженные, кроме одного, замершего в кольце направленных на него клинков братьев и не сводившего пристального взгляда с Ройне. Где-то он уже видел этот взгляд…
— И ты! — он всмотрелся в фигуру в синем плаще. « Как похожа… Даже губы при улыбке кривит так же…» — Но откуда?.. Откуда Она знает тебя? Тебя ведь знаю только я… Это сон? Я все-таки заснул, и теперь мой разум играет со мной и устраивает мне ловушки?
Фигура в плаще опустила голову, совсем скрывая свое лицо.
Гриф шагнул назад, опуская меч, и мерзко ухмыльнулся щербатым ртом. Ройне вдруг вспомнил: его собственный кулак выбил ему зубы, когда этот Гриф попытался защитить своего вожака. И именно этот воин возглавил отряд, преследовавший его от сожженного храма до той самой скалы, с которой он предпочел прыгнуть, чтобы не вступать в неравный бой. Предложи он тогда поединок, Ройне бы согласился. Но падальщики, это было всем известно, слишком трусливы для честной схватки. Напасть на одного всей стаей, забить до полусмерти и потом долго-долго убивать в своих подземельях — вот их излюбленная забава.

Предложи он тогда поединок, Ройне бы согласился. Но падальщики, это было всем известно, слишком трусливы для честной схватки. Напасть на одного всей стаей, забить до полусмерти и потом долго-долго убивать в своих подземельях — вот их излюбленная забава. Ройне убивали бы слишком долго, он не хотел доставлять им такого удовольствия. «Я буду пить твою черную кровь по капле!» — услышал он, уже оттолкнувшись от скалы. «Если я тебе достанусь», — успел подумать он тогда. Черные братья не достаются никому… Хотя он в тот раз все-таки достался.
Ройне, улыбнувшись, кинул взгляд на фигуру в синем плаще и снова посмотрел на скалящегося Грифа.
— Я не стану драться с мороком, — сказал он. — Я бы охотно убил тебя настоящего. И убью, если судьба нас снова сведет, пусть даже на мне уже не будет черного. Но убивать тебя два раза — сомнительное удовольствие. Тебе, может быть, понравилось бы, но не мне.
Он повернулся к фигуре в синем плаще, чтобы сказать, что и целоваться с мороком — удовольствие не для него. Но не успел.
Гриф внезапно сделал бросок вперед. Двое братьев попытались ему помешать, но отлетели в стороны от его мощных ударов. Затем он ловко увернулся еще из-под одного меча и, занеся саблю над головой, бросился на фигуру в синем плаще.
Ройне и сам не успел понять, что он делает. В один миг, страшно заорав, он сбил с ног поднимавшегося Черного брата, вырывая у него из руки меч, и опустил его на голый череп Грифа за мгновение до того, как его кривая сабля ударила по капюшону синего плаща.
Упали оба: Гриф, заливая кровью каменный пол, и синий плащ… У Ройне перехватило дыхание от ужаса, словно он забыл, что перед ним был не настоящий человек. Лишь когда, наклонившись, увидел, что синий плащ валяется на полу пустой тряпкой, вспомнил, что с ним и где он находится.
«Это все-таки сон!»
Ройне с облегчением выдохнул и хотел было вытереть выступивший на лбу пот, но обнаружил, что все еще сжимает в руке окровавленный меч. И вес меча был таким настоящим, как и тошнотворный запах крови, как и жар и потрескивание огня. Как и тяжелое дыхание его братьев. Кажется, кто-то из них был ранен?..
«Это не сон?»
Ройне оглянулся. Опрокинутый сначала Грифом, а потом и его ударом Черный брат стащил с головы шлем. От неудачного падения он разбил до крови губы, и его белые ровные зубы окрасились в красный цвет. « Говорят, у Черных братьев и кровь черная…» Он утерся рукавом и посмотрел в глаза брату.
— Тош… — Ройне не выдержал, опустил взгляд. — Ториш, прости меня, я не хотел…
Ториш не ответил, поднялся на ноги и сплюнул кровью на пол. Ройне протянул ему меч, тот молча взял и, недовольно поморщившись, вытер клинок полой своего плаща. Развернулся и на ходу уже убрал его в ножны.
Ройне молча провожал его взглядом. Наверно, надо было что-то сказать… Или этому Торишу слова не были нужны?
Он почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука, и, обернувшись, увидел Нибба. Тот потрепал его по спине и улыбнулся — не то криво, не то сочувствующе. И тоже не сказав ни слова, куда-то пошел.
— Нибб! — Ройне понимал, что это не он, но так просто отпускать даже тень друга не хотелось. Кто знает…
Но Нибб покачал головой и, накинув капюшон, отправился к выходу.
Ройне резко повернулся кругом и обнаружил, что он снова один в том же зале. Пустом, с чистым каменным полом. Ни крови, ни трупов на полу. Ни синего плаща.

Пустом, с чистым каменным полом. Ни крови, ни трупов на полу. Ни синего плаща. Только тренога, которую он сам схватил и бросил, перевернутая огненная чаша да разбросанные уже потухшие угли из нее.
«Это был не сон».
Если б это было сном, пламя горело бы так же ярко. Но свечи оплавились больше чем на половину, какие-то загасли, факелы и чаши на треногах чадили. Так и должно быть по прошествии нескольких часов. И локоть, которым он ударил Ториша, чтобы вырвать у него из руки меч, болел, как и положено болеть суставу после удара о стальные латы.
«Что это было?»
Усталость опять навалилась, духота угнетала еще больше. И он отдал бы многое за глоток воды. Но в царстве огня ей не место. Ройне хотел было снова сесть на пол у той же колонны, но, уже наклонившись, решил выбрать для отдыха другой угол. Если он все-таки сейчас спит, то, когда проснется, окажется на старом месте: привычки ходить во сне за ним никогда не замечалось. Хоть так он сможет получить ответ на свой вопрос.
Он сел, вытянув одну ногу и прикрыв уставшие от света и жара глаза рукой.
«Интересно, долго еще до утра? И чего мне еще ждать?»
— Ройне! — голос, казалось, раздавшийся над ухом, заставил его дернуться и больно удариться затылком о стену.
«Я заснул».
— Кто здесь? — громко спросил он.
— Это я, не пугайся.
Магистр Хемиль наклонился и поднял треногу, которую Ройне так и оставил валяться рядом с колонной, где он прежде сидел, на другом конце зала.
«Я заснул во сне? Или…»
Белый брат тяжелой старческой походкой подошел к нему, стараясь смягчать свои шаги, чтобы шарканье не так уж сильно нарушало тишину.
— Вы тоже пришли меня испытывать? — спросил Ройне, разогнав наконец сонную одурь в голове. — Очередной морок Дома?
— Нет. Я — это я. И я пришел дать тебе хороший совет, — ответил старец. — Ты был моим единственным толковым учеником за последние десять… даже, пожалуй, двадцать лет. И мне будет больно, если ты погибнешь.
— Мороки могут меня убить? — Ройне даже не удивился.
— Не мороки. Люди.
— Людей я не боюсь, — усмехнулся Ройне. — У меня звериное чутье и крепкая рука. Еще никому не удавалось застать меня врасплох.
— Не все удары можно предвидеть, юноша. Даже удары в упор.
Ройне недоверчиво дернул плечом. Он несколько раз уворачивался от ударов в спину, почувствовав , как над ним заносят нож. А уж распознать, что кто-то захочет ударить его в живот, он как-нибудь сможет.
— Спросите Нейго, он учил меня. И тоже считает своим лучшим учеником.
— Нейго тоже несовершенен, как и все мы, люди… — вздохнул магистр Хемиль.
— Вы мне хотели дать какой-то совет, — напомнил Ройне.
Белый брат, поджав губы, покивал головой, и у молодого человека промелькнула мысль, не трясется ли его голова просто от старости.
— Такой же нетерпеливый… — пробормотал он и протянул ему руку. — Пойдем со мной.
— Куда? — насторожился Ройне.
— Я покажу тебе тайный выход из Дома. И из Обители.
— Что? — от неожиданности Ройне как-то очень по-детски вылупился на старика.

И из Обители.
— Что? — от неожиданности Ройне как-то очень по-детски вылупился на старика. И когда понял, что не ослышался, расхохотался. — Ты выжил из ума, старик?
— Я более нормален, чем ты думаешь.
— Значит, ты все-таки морок. Который пришел искушать меня в самый темный час, когда до рассвета осталось всего ничего. Уходи. Я не поддамся.
Ройне хотел было снова удобно развалиться у стены, но старик неожиданно резким движением схватил его за локоть и вздернул вверх, едва не вывихнув плечо из сустава. Ройне вскрикнул, неловко перебирая ногами, чтобы поймать равновесие.
— Один морок чуть мне локоть не разбил, другой чуть плечо не выбил. Хорошее испытание! Что ж дальше-то! — воскликнул он, тряся рукой и пытаясь унять боль.
Старец с сожалением на него смотрел.
— Как еще мне доказать тебе, что я не морок?
— Уйди, — ответил Ройне. — Морок не уйдет, пока не выполнит то, что должен. Человек — прислушается к тому, что ему говорят. Я говорю: уходи и не искушай меня. Мне недолго осталось пробыть сыном нашей Матери, и в последний час я не оскорблю ее трусливым бегством. Чтобы она подумала, что я испугался порождений ее огня? Может, тогда она бы и отпустила меня без сожалений: к чему ей трусливый сын? Но я не хочу, чтобы обо мне помнили лишь плохое.
— О тебе будут помнить лишь то, что ты отказался от черного плаща ради чьих-то сладких поцелуев, — возразил старец.
— И презирать, да? Люди всегда презирают то, что сами сделать не в состоянии. Даже Забытые Дети. Магия Матери, которую мы впитываем с ее молоком, не дает нам чувствовать радости любви. Но она не выхолащивает нас. Все те чувства, свойственные обычным людям, лишь спят внутри нас. А я позволил им проснуться. Но это не значит, что я потерял всякое представление о чести!
— Я думал, ты приобрел больше здравого смысла, — ответил старец.
— Здравый смысл — это бежать?
— Здравый смысл — это жить, выбрав жизнь. Ты ждешь опасности от мороков, порождений магии Дома. Но вспомни, чему я учил тебя: магия Матери никогда не причинит настоящего вреда ее детям. До рассвета, пока она не снимет с тебя плащ, ты будешь под ее защитой, но потом — ты станешь здесь чужим. Во всей Обители не найдется для тебя безопасного уголка. Пойдем со мной, и я покажу, как тебе выйти отсюда невредимым.
Ройне покачал головой.
— Мать может снять плащ только по собственной воле, и когда снимает его, то прощает своему бывшему сыну все грехи и обиды. Она не станет направлять против меня свою магию.
— Не магии тебе следует бояться.
— Я не боюсь даже магии.
— Ты не хочешь слышать то, что я тебе говорю, а я не хочу причинять тебе боль… — вздохнул Белый брат. — Что ж, я исполню твою просьбу: я уйду. Но напоследок дам тебе еще один совет, который, может быть, тебе понравится больше. Не задерживайся, когда будешь уходить.
— Вот этому совету я последую с радостью, магистр Хемиль. Хотя вы и посеяли сейчас во мне сомнение, стоит ли мне уходить. Ведь мы с вами больше не увидимся, а вы назагадывали столько загадок…
— Я думаю, ты сам их разгадаешь со временем, — улыбнулся старец. — Если последуешь моему совету.
— Второму, — уточнил Ройне.

— Как хочешь, — магистр Хемиль согласно наклонил голову. — Я не буду тебе больше мешать. До рассвета еще около двух часов. Поспи. Если ты собираешься завтра скакать целый день, тебе пригодятся силы. И не беспокойся о порождениях огней Дома. Помни: не их тебе надо бояться.
— Спасибо, — сказал Ройне, решив в этот раз оставить сомнения невысказанными. Морок это или настоящий магистр Хемиль — он явно беспокоился о нем. Пожалуй, единственный из всех братьев. Жаль только, отблагодарить его нечем, а после уже и не будет возможности…
Ройне провожал его взглядом и подумал, что, возможно, лучшей благодарностью для старика было бы, если он последовал его совету. Он даже чуть было не бросился за ним вдогонку, чтобы попросить показать выход, но тут же укорил себя за глупый порыв. Мороков бояться не надо. Людей он и так не боится. А если он сбежит отсюда тайно, как преступник, он сам себя уважать перестанет — к чему ему тогда будет новая жизнь?
И успокоенный этой мыслью, Ройне снова сел на пол, а затем, решив все-таки последовать самому последнему совету магистра Хемиля, и вовсе лег.
Проснулся он от того, что кто-то очень осторожно заправил прядку, упавшую ему на глаза, за ухо. Он поднял голову и с удивлением увидел склонившуюся над ним Мать.
И в первый момент он почему-то испытал удивление, потому что уже много-много лет мать не будила его. И лишь в следующий миг он вспомнил, что Мать Юма не делала этого никогда, а от настоящей своей матери он ушел сам. Слишком давно.
— Простите… — сказал он, приподнимаясь на руках, и прокашлялся, чтобы голос не хрипел. — Я долго проспал?
— Солнце позолотило вершины гор, — ответила Мать Юма, поднимаясь. — И я пришла за окончательным ответом.
Ройне встал, отряхнул и расправил помятую одежду.
— Мой ответ не изменился, — сказал он, украдкой оглядываясь. Он спал у той же стены, где и ложился, поднятая Белым братом тренога стояла, где он ее и поставил, а перевернутая огненная чаша так и валялась в углу. Но догоревшие свечи оказались заменены на новые. И факелы и чаши тоже кто-то обновил. Так что же из произошедшего этой ночью было сном или мороком? А что нет? — Я по-прежнему прошу милости снять с меня плащ.
Мать Юма кивнула. Видимо, она посчитала необязательным и дальше изображать печаль, и Ройне был ей благодарен за это. Он все равно не верил, что она может любить одного из сотен своих неродных сыновей больше, чем любила его родная мать… « Надо будет ее найти, если она жива, и попросить прощения…» Больше, чем его любит та, ради кого он все это делает.
— Силы моего Дома не сильно мучили тебя, — сказала она, направляясь к центральному алтарю и жестом приглашая Ройне следовать за собой. — Иных они сводили с ума, так что я поутру находила здесь лишь жалкое подобие человека со смутными остатками разума. Иных сразу отпускали, словно решали, что этот человек им больше тут не нужен. А иным просто показывали что-то такое, отчего люди сами решали остаться. Я не стану спрашивать, что было с тобой. Мне нужно лишь знать твое окончательное решение.
Она остановилась у алтаря и развернулась к Ройне, который опустился перед ней на колени.
— Я прошу снять с меня плащ и освободить от клятвы, — произнес он.
— Освобождаю, — сказала Мать Юма, дернув за завязки его плаща. Тяжелая черная ткань словно вода стекла с его плеч на пол.
— Спасибо, — он низко склонил голову.

— Спасибо, — он низко склонил голову. А когда поднял глаза, увидел огненную чашу, которую Мать держала перед собой.
— Протяни правую руку в огонь, — сказала она.
Он внутренне сжался, приготовившись испытать боль, но ощущения оказались такими, как если бы он опустил руку в миску с горячим молоком. А когда он поднес пальцы к глазам, то обнаружил, что с костяшек пропала выжженная давным-давно метка.
«Свободен!»
— Матушка!.. — воскликнул он в порыве благодарности, вставая.
— Отныне тебе нет нужды звать меня так, — перебила она его, отставляя чашу и протягивая ему руку для поцелуя.
— Вы всегда будете в моем сердце, как моя мать, — сказал он, прикасаясь губами к ее горячей и нежной коже, — за все то добро, что вы сделали для меня. И в особенности — за сегодняшнее.
Она в ответ лишь улыбнулась — немного печально — и опустила глаза.
— Иди, — сказала она. — Солнце всходит, а тебе до заката предстоит проделать немалый путь. Не задерживайся.
— Да, — широко улыбнулся он. « Потом. Я подумаю об этом потом, когда выеду из Обители. У меня теперь вся жизнь для этого!» И низко поклонился. — Прощайте… матушка.
— Прощай, мой возлюбленный сын. Береги себя.
Легко, словно вместе с плащом с его плеч свалилась огромная тяжесть, Ройне вышел из дверей Дома Матери. Яркое утреннее солнце заставило его зажмуриться, а холодный ветерок пробрался под одежду и окончательно унес с собой всю жаркую тяжесть прошедшей ночи, а с ней все сомнения и страхи. Ройне сладко потянулся, наслаждаясь этой свежестью, как будто в первый раз. У нее был запах и вкус свободы, новой жизни, к которой Ройне сейчас помчится.
«Не задерживайся, когда будешь уходить», — сказал ему старый магистр Хемиль, то же сейчас сказала и Мать Юма. Ройне честно собирался последовать этому совету, раз уж в Обители его ничто не держало. Но жизнь и тут взяла свое: после длинной ночи хотелось удовлетворить естественные надобности тела, хотя бы утолить жажду и отлить. « Не откажут же бывшие братья мне в глотке воды, пока я буду седлать лошадь!»
Он еще раз потянулся, наконец-то глянул вниз и снова замер — на этот раз от удивления. У подножия лестницы вместо обычных дежурных Серых братьев стояла вся его «свора», и наставник Нейго снова держал его оружие. А Ториш привел его гнедого коня, оседланного и, судя по всему, с наполненными провиантом седельными сумками. Все братья приветливо ему улыбнулись, и Ватс помахал рукой.
Счастливо рассмеявшись, Ройне сбежал к ним, перепрыгивая через ступеньки.
— Вы? Здесь? — он оглядел их, с сожалением отмечая, что Нибба все же нет. Как и Пелля.
— Пришли проводить нашего брата в путь, — ответил Деас. — В последний раз.
— Я рад, — сказал Ройне. — Хотя я вам уже и не брат. Но от этого приятно вдвойне.
— Ты был нашим братом, и очень хорошим братом, — сказал Ватс. — Было бы нехорошо не попрощаться.
— Нам будет не хватать тебя, — произнес Оггре. — Мы с тобой часто спорили и порой не понимали друг друга, но я все же был привязан к тебе, как, думаю, и каждый из нас.
— В Обители будет пусто без тебя, — сказал Нейго и указал на перевитые ремнем клинки, которые держал в руках.

— Я наточил твое оружие, прежде чем вручить его тебе в последний раз. Там, куда ты поедешь, оно тебе понадобится.
— А я собрал твою лошадь, — подал голос и Ториш, единственный из всех не посмотревший брату в глаза.
Ройне вгляделся в его лицо. « Переживает. И как всегда не хочет показывать этого».
— Спасибо, — сказал он, стараясь обратиться ко всем друзьям, которые встали вокруг него. — И я так благодарен вам за все. За все, что было в нашей жизни, я навсегда сохраню это в памяти. Я боялся, что мне придется сегодня уезжать с тяжелым сердцем, мне очень не хотелось, чтобы вы оставались здесь с обидой на меня. Теперь я могу быть спокоен, спасибо вам за это.
— Прости и ты нас, Рой, — Оггре обнял его и похлопал по спине. — Будь счастлив там, куда ты отправляешься.
Ройне не удержался от смеха. Лохматый всегда был чересчур скуп на проявление эмоций, а вот поди ж ты. И все из-за него! Какая честь! Даже жаль, что они больше никогда не окажутся в одной компании и все шуточки, как Оггре плакал, теперь достанутся на долю Ториша. Который все еще теребил в пальцах повод лошади, словно хотел разорвать.
Оггре выпустил его из своих объятий, и пришла очередь Ватса, добряка и зануды, тем не менее носившего черный плащ. И его тоже будет не хватать…
— Прости, Рой, — шепнул он. — Ты был лучшим из нас, и мы всегда будем вспоминать о тебе только хорошее.
— Да уж, пожа… — Ройне хотел усмехнуться, но резкий толчок в живот и боль, пронзившая все нутро, прервали его на полуслове.
С открытым ртом, не в силах даже вдохнуть, он непонимающе уставился на Ватса, который сделал шаг назад и вытащил из его живота окровавленный кинжал.
«Оказывается, она — красная…»
— Прости, — повторил Ватс с той же интонацией.
«Не все удары можно предвидеть. Даже удары в упор».
Ройне потянулся к поясу, но вспомнил, что так и не забрал свое оружие у Нейго. « Нет. Это неправильно. Так не должно быть». С хрипом втянув в себя воздух и зажав пульсирующую рану рукой, он обернулся к мастеру-наставнику, но почему-то тот оказался дальше, чем он предполагал. Шагов пять, может, шесть. Надо пройти, и меч в его руках отомстит за предательский удар, раз уж братья бездействуют. « Я должен…» Но он не успел сделать ни шага: под лопатку воткнулся еще один клинок, заставивший его пошатнуться и упасть на колено.
Деас… Самый молчаливый из всех, простой на первый взгляд. И непонятный.
— Прости, Рой, — услышал он его голос. — Ты был нашим братом. Мы не можем допустить, чтобы ты был похоронен где-то вне Обители.
«Старик…» Ройне сделал еще одно усилие, чтобы встать и дотянуться до своего оружия, но тело отказывалось повиноваться так, как он привык. « Старик все знал». А Нейго, кажется, отошел еще дальше. Как и Оггре. Как и Ватс, и Деас. « Но он не хотел причинять мне боль рассказом о предательстве друзей». Только Ториш по-прежнему стоял на месте рядом с нервно фыркающей лошадью и все так же мял ее поводья. « Почему он испугался мне все рассказать?!»
Из последних сил Ройне бросился к брату. Он уже сознавал, что его раны смертельны, но разумом овладела безумная идея, что, если он сейчас сядет на лошадь, он все-таки сможет успеть доскакать до Деффа. И если уж умереть, то в объятьях той, которая один раз уже спасла его от смерти.

И если уж умереть, то в объятьях той, которая один раз уже спасла его от смерти. Только бы брат помог ему забраться в седло…
Ноги подвели Ройне, и он, споткнувшись, снова упал на колени, успев уцепиться за руку Ториша.
Волна боли изнутри захлестнула его, заставив на краткий миг лишиться чувств.
А когда взор прояснился, он успел заметить, как в руке младшего брата блеснула сталь.
«Тош, помоги мне!»
— Прости, брат, — едва слышно сказал Ториш, — но так будет лучше. Для всех.
— То… — он не успел сказать брату ничего. Горло обожгло словно огнем и затопило чем-то горячим и липким. И имя любимой так и не успело сорваться с его уст. « Дайла… Прости…»
Наталья Федина
А-кушерка, или Все цвета радуги
Красный
Сегодня дождь. Хороший знак: небо выплачется за меня, значит, самой реветь не придется. В этом нет логики, но примета подводит редко. Если один человек может сделать что-то за другого, то небо — тем более, правда? На родильном столе, страшно выгибаясь, кричит женщина. Решение нужно принимать быстро — кровотечение не прекращается слишком долго — а я все медлю. Женщину держат за руки, но не нежно, успокаивая, а жестко, фиксируя, чтоб не ломанулась со стола. В семнадцатое отделение мужей не допускают: это не курорт, это 17А. Военный объект. Женщина сейчас некрасива: схватки уже начались, но скоро ей станет легче — или станет все равно. Все зависит от меня, застывшей, как перед первой в жизни операцией.
— Она тебе кто? — спрашивает Соколова, любимая медсестра, перехватив мой плавающий взгляд.
— Так, — отвечаю я. — Никто.
Она и вправду никто — просто женщина моего мужчины, который сегодня станет отцом. Или не станет — потому что не станет ребенка. И этой женщины с искаженным красным лицом — тоже.
— Ну, что ее ждет? Уже знаешь? — торопит Соколова.
Не слишком уверенно киваю и до крови закусываю губу.
Ничего я не знаю.
Оранжевый
Момент выбора — традиционное акушерство или экспериментальное — дался мне легко. Я не советовалась с родными, не сравнивала, не анализировала…
— Бросим монетку? — смеясь, спросила одногруппница Катька, тряся рыжими, мокрыми после дождя волосами.
Она и привезла меня в этот город на краю Вселенной — поступать в здешний медицинский («О-о! Там мед — такая круть — просто нереально!»).
— Девочки, смотрите, радуга!
— Плохая, к слову, примета, — блеснула эрудицией Рая, наша третья подруга. — По радуге души умерших переходят в потусторонний мир, так что если она появилась… Сами понимаете, что значит!
— Ну, ты и дура, Райчик, — удивилась я. — Значит, что в нашей жизни появится нечто прекрасное и удивительное. Бросай монету, Кать!
Я всегда была фаталисткой, а тут еще и радуга… Выпала «решка».
Катька погибла во время первой практики: сложный случай, отсутствие опыта…
Я даже не плакала — не было сил после трех суток без сна: первые роды — это жесткач, они-то и определяют — станешь ты А-кушеркой или эти двери для тебя закрыты.

Лежала плашмя на полу, не в силах доползти до окна и задернуть шторы, а в глаза издевательски слепило солнце: лето выдалось засушливым. Буро-рыжим, словно засохшая апельсиновая корка, черт его дери — с тех пор я ненавижу этот оттенок. Вообще ненавижу оранжевый цвет.
Плакала я уже потом — мно-ого плакала: в юности я вообще любила порыдать. А потом перестала — просто выработался лимит. Теперь за меня это делает дождь, ведь кто-то обязательно должен оплакивать мертвых — так правильно.
В 17А я уже восьмой год. И раз в несколько месяцев по инструкции должна убивать.
В последнее время — все чаще и чаще.
Желтый
Из пухлого кокона одеяла беззащитно выглядывают плечо и лохматая макушка. Трогаю когда-то золотистые волосы (какой он стал седой!), тихонько целую в плечо, прижимаюсь теснее. Сегодня я не автомат по производству новых граждан, я женщина. А это — мой мужчина. Мон Шури, Саня-Санечка.
Тычась носом в родное плечо, я обычно мечтаю жить так всегда: по вечерам вместе с желтой униформой сдирать личину А-кушерки и становиться просто бабой. То мягкой, ласковой, податливой, то страстной и необузданной. Такой, как он захочет, как скажет, как подумает. Забавной зверушкой, вечной девочкой, куском нагретого пластилина в его руках… Руки у Сани огрубелые, в заусенцах — никакой крем их не берет, но сначала у меня получалось в них плавиться. Как же хорошо это у меня получалось в восемнадцать!
Все было чудесно, не жизнь, а дынное мороженое, но мягкие и податливые в 17А не работают, какими бы иллюзиями сами себя ни тешили.
Как-то на выходные мы поехали в деревню к Саниной тетке, и «мой господин» пожелал на обед куриной лапши. Я гордо побежала исполнять «приказание»…
Увидев, как я отсекаю голову палевой хохлатке, которую мы недавно вместе кормили — пальцы сталкивались в миске с зерном, и мы тут же начинали целоваться! — Саня спросил растерянно:
— Как ты можешь?
— Так ты хочешь лапши или нет? — не поняла я.
Он хотел.
Но думал, что «самое страшное» возьмет на себя тетка, — как будто для курицы есть какая-то разница, кто именно отделит ее глупую голову от тушки.
Как будто, переложив ответственность на другого, ты становишься как будто ни при чем… Смешной такой — Саня, милый, милый. Слишком милый для жизни со мной.
Дело было не в курице, конечно, и не в том, что от меня у него никогда не будет детей: «для себя» А-кушерки не рожают, такова специфика работы.
Просто не выдержал, что я сильнее, и тут же другая барышня рядом нарисовалась — такая, как надо: и славная, и мягкая, и податливая. Саня начал «танцевать фламенко» уже с ней. Но ко мне все равно иногда приходил, а я не гнала.
«Нас двоих» больше нет, но между нами все равно болтается ниточка, в иные дни натягивающаяся чуть-чуть, в иные — до физической боли. Набухает кровью, пульсирует от сердца к сердцу… или от паха к паху? Не важно. Но когда мне плохо, Саня приходит без предупреждения и впечатывает в объятья.
Сперва я пыталась искать рациональное объяснение, но потом приняла за аксиому растерянное: «Я почувствовал».
Один человек всегда может сделать что-то за другого — сдать экзамен, принять наказание, выпить боль. Ничего в этом такого уж особенного нет.
Но в такие ночи я обхожусь без укола.
Зеленый
«Зеленые» дети — дурацкий термин, но как-то он прижился.

Зеленый
«Зеленые» дети — дурацкий термин, но как-то он прижился. Кодовое название впервые прозвучало в приказе, а мы, А-кушерки, как люди военнообязанные, приказов не обсуждаем. Мы их выполняем.
Видимо, без ассоциаций с «зелеными человечками» не обошлось. Вот и в желтой прессе активно мусолят версию, что необычные дети рождаются от инопланетян, насилующих земных женщин во сне. Серьезные издания на эту тему не пишут вообще, поскольку понятно лишь одно: ничего не понятно, но очевидно опасно.
На них бы и Взрыв свалили, только вот рождаться дети стали уже после него…
И все же: птица — воробей, поэт — Пушкин, «зеленые» дети — страшная угроза. Особенно страшная оттого, что слишком много вокруг них тайн. Но пока А-кушерки стоят на посту, враг не пройдет, любимый город может спать спокойно.
Здорово, наверное, — жить без страха.
Не знаю, не пробовала.
Красный
…Я не помню, была ли Санина женщина красива раньше — до того, как ее рот начал рваться от дикого крика. Не запомнила ее лица, в память врезалось лишь, что ростом она ниже меня на полголовы: обидные слова мелкими острыми камушками летели снизу вверх, в лицо.
Однажды она пришла ко мне «бить морду». Влетела в квартиру как розовый смерч и начала кричать, что я мерзкая свинья, что… Не важно.
Голова после дежурства болела, хотелось лечь, и я заложила уши ладонями, чтобы хоть как-то ослабить шум. Девушка приняла это за знак поражения и заверещала еще сильней:
— Восемь лет, как расстались, а ты до сих пор не можешь никого другого завести! Отстань от моего мужика!
От звуковой волны меня качнуло — после дежурства я чересчур восприимчива к звукам.
Она права, во всем права. Я никогда никого не заведу — даже еще через восемь лет.
Мне некогда, я вымотана, мне попросту не хочется секса. Но А-кушерки без допинга не живут и после операции мне нужен укол. Или Саня.
Бегут, текут по полой ниточке жизненные соки, я жадно сосу их, не отказываясь ни от глотка, — вот такая я зараза. Но иначе чужим детям будет нечего тянуть из меня. А Саня черпает силы в твоем безудержном обожании, шумная девушка в розовом. Из кого-то наверняка пьешь и ты… По цепочке, жизнь бежит по цепочке.
А вот это уже забавно — я даже руки от ушей отняла.
— …Ему нужны только твои деньги!
Хорошего же ты, девочка, мнения о моем любимом. О нашем любимом. Но ведь не объяснить тебе, почему Саня ко мне ходит. Про ниточку не объяснить… Если сама не чувствуешь — не поймешь. Ведь красотка — особенно после дежурства — я еще та: лицо серое, мятое, волосы тусклые, руки, покрытые выступающими венами, в черных точках уколов. Разве что грудь роскошная — от гормонов, я же все время беременна.
Да-да, она во всем права. Да-да, она не права ни в чем — эта барби-домохозяйка, глупая взрослая девочка в розовом. Это не я сплю с ее мужчиной, это она живет с моим. С единственным.
…Женщина на каталке открывает глаза: похоже, боль утихла. Лучше б не открывала, ведь первое, что она видит, — мое лицо, хмурое, как день за окном. В глазах вспыхивает злое, бессильное отчаяние.
От меня, «суки чертовой», годами проклинаемой, сейчас зависит ее будущее.
Врагу такого не пожелаешь.
Извини, девочка, я не нарочно.

Зеленый
С «зелеными» все не так, как с обычными детьми: их не показывает аппаратура. На экране ультразвукового аппарата — один ребенок, а внутри женщины — два.
Их не вычислить ни по каким приметам, но позволить родиться — нельзя. Выйдя из утробы, близнецы не должны встретиться — даже на миг, на операционном столе. Лет пятьдесят назад, почти сразу после Взрыва проводились эксперименты: нескольким «зеленым» детям позволили родиться. Никто не знает, что тогда произошло, но на месте роддомов остались пепелища, усыпанные странным, зелено-серым пеплом… Руководитель проекта покончил с собой, а отказ «зеленым» в рождении был принят законодательно.
Закон принят, но будет ли он выполнен — зависит лишь от нас, А-кушерок.
Только мы их чувствуем — «зеленых».
Только мы способны вывести их в этот мир или же в мир не пустить.
Один человек всегда может что-то сделать за другого — отдать деньги, закрыть проект, родить ребенка.
Мы способны на последнее даже в случае с «зелеными», но не делаем этого.
Таков приказ.
Голубой
Пациентка с небесно-голубыми глазами выглядела совершенно обычной будущей мамашей: совсем молоденькая, пухленькая. Разве что в глазах было что-то больное… Но главное, что, не будучи А-кушеркой, она знала .
Конечно, у многих женщин после Взрыва появились задатки к А-кушерству, но если их не развивать по жесткой программе, подкрепляя садистки сложной практикой, задатки так задатками и останутся… Но эта — знала.
А-кушеркой женщина точно не была — «своих» я чувствую мгновенно. Но не успела я положить ей руку на живот, как услышала обреченное:
— Я все-таки попалась… Сегодня мы умрем.
Мне стало страшно. Женщина была права: после операции мать «зеленых» тоже в живых не остается.
…Очнувшись и увидев родившегося мальчика, небоглазая не обрадовалась, а впала в стопор:
— Как — всего один? Обычный?
— Один, — устало улыбнулась я.
Пока каталку с пациенткой увозили из операционной, женщина тупо повторяла:
— Не может быть, не может быть, так нельзя.
Второго парня я родила вечером, в своей пустой квартире.
У женщины с голубыми, как ясное небо, глазами остался только один ребенок.
И жизнь.
Синий
Маленький, красный, смешной — мальчишка был похож на резинового медвежонка Мики из моего детства. Такая же редкая светлая челочка и запах меда. Две жизни я спасла, но третья в картину спокойного будущего не вписывалась никак… «Мики» не должен встретиться с братом: один «зеленый» — бомба без детонатора, два — бомба, готовая к взрыву. Ребеночек был таким сладким и беззащитным, что проще было убить себя, чем его. Но «проще» и «должна» — это разные вещи…
Малыш закричал, и я бросилась зажимать ему рот: соседи услышат — донесут мгновенно. Быстро сделала укол, и мальчик замолчал: маленький, беззащитный.
Теперь — укол себе. Отпускает… Отпустило.
Хорошо, что я не обычная роженица: кровотечение стихло быстро, а значит, можно было выйти из квартиры. И я пошла. Запудрила следы слез, положила теплое тельце в сумку и выскользнула в дождь.

И я пошла. Запудрила следы слез, положила теплое тельце в сумку и выскользнула в дождь.
Соплячка, идиотка! Надо ж до такого додуматься — решить обмануть систему и спасти пару жизней. Доносить ребенка еще день — при моей комплекции беременность незаметна, я и без того словно слон, а с каждым годом становлюсь все больше, и тайно родить в своей квартире!
Дура, дура набитая, профнепригодная.
Больше я так не делала никогда.
Фиолетовый
Покровитель (отец? родственник? любовник?) пятнадцатилетней пациентки был так богат, что «просите все, что хотите!» в его прокуренных устах не звучало преувеличением. Все. Что. Хотите.
Вопреки легендам «зеленые» просятся на свет не так уж и часто. Но А-кушерки без дела не сидят: все тяжелые случаи, когда женщине не разродиться самостоятельно, идут к нам. Существует два способа: я переселяюсь в тело без-пяти-минут-матери, рожаю за нее, но — ее телом. Растяжки, разрывы, тяжкие последствия — все тридцать три возможных «удовольствия» достаются самой женщине. Я просто делюсь силами и принимаю чужую боль.
Второй А-кушерки практикуют редко, «фигуру блюдут». Я на свою внешность и здоровье наплевала давно, поэтому ко мне всегда очередь. Роды второго типа значительно дороже, а мне очень, очень нужны деньги. Здесь рожаю лично я — «без дураков», во всех смыслах. Вселяюсь в женщину ненадолго, а когда выхожу, она уже не пузата — беременна я.
Эх, жизнь моя полосатая… Только цветов не два, побольше — как у радуги.
Прокуренный папик хотел почти невозможного: чтобы я проносила в себе ребенка его подопечной не несколько часов, а семь месяцев. Конечно, нелегально, чтобы никто не узнал.
Я положила руку девочке на живот — да, случай тяжелейший, бедра узкие, ребенка ей не выносить. Родить я за нее рожу, нет проблем, но носить почти полный срок?..
— Вы хоть понимаете, что, заключив такую сделку, дадите мне власть над этим ребенком? Я до сих пор чувствую всех, кого когда-то рожала, а тут… Чем дольше взаимодействие — тем сильнее связь.
— Пожалуйста, я умоляю.
В критических ситуациях людям совсем отшибает мозги…
— Но вы хоть представляете, во сколько это вам обойдется?
— Просите все, что угодно.
Недолго подумав, я отогнала рукой фиолетовый дым и сказала:
— Я хочу остров. А еще вы бросите курить.
Кажется, последнюю фразу я произнесла просто из вредности.
Но мужчина выполнил все, что обещал.
Голубой
…Схватки стали сильными, регулярными, долгими, а промежутки меж ними сократились до десяти секунд. Было похоже, что схватка вообще одна, но бесконечная, непрерывная, заслонившая собой реальность. На передышку иногда не хватало даже мгновенья: достигнув пика, схватка спадала, но тут же начиналась новая, и новая, и новая…
— Думала, не выживу, — сказала я, придя в себя.
Обычная фраза — сколько раз в месяц я ее произношу?
Сегодня у меня девочка. 3 кг 600 г, 48 см.
Сегодня я герой — впрочем, как обычно. Роды как роды. Дежурство как дежурство.
Я вышла на улицу. Свежий ветер ударил в лицо: хорошо! И тут я снова увидела ее.
На противоположной от роддома стороне дороги стояла небесноглазая, земным законам вопреки знающая то, чего ей знать не положено.

Но не знающая того, за что готова отдать жизнь…
Какая упорная! Она бы сгноила меня на каторге, но, сдав меня, мать потеряла бы второго ребенка, не приблизившись к первому.
Но в этот раз женщина даже не попыталась со мной заговорить, не пошла тихо вслед, не схватила за руки — несколько раз мне даже приходилось вызывать охрану…
Она лишь дождалась, пока мы встретимся глазами, — и шагнула под мчащийся по шоссе джип.
— Ты все равно заставишь их встретиться, вот увидишь, — вспомнила я ее безумный, горячечный шепот, яркие шальные глаза.
Если бы мальчик не закричал от ужаса, я бы и не заметила ее сына — крохотного, вжавшегося в стену. Розовые щечки, черная челочка. Наверное, тоже пахнет медом.
Я просто повернулась и ушла.
Сумасшедшая просчиталась. Слухи о моем добросердечии сильно преувеличены.
Красный
У него великоватые уши — не оттопыренные, просто большие, и длинные виски, почти бакенбарды. Нос у него тоже длинный — плюс ранняя седина и очки. Он выглядит немного нелепо, но это мой мужчина. Мон Шури.
… — Ну, что ее ждет? Уже знаешь? — торопит Соколова.
Киваю и до крови закусываю губу. Ответ сложился, как картинка из пазлов.
— Нет, «зелеными» здесь и не пахнет, просто сложный случай. Родим в лучшем виде, готовьте операционную.
Нужно выглянуть в окно — кажется, сейчас пойдет дождь. Проливной, но затяжной — дня так на три, возможно, даже город смоет с лица земли. А уж меня — само собой. Так ему, городу, и надо. А мне — тем более.
Пожалуйста, небо, ну где же этот чертов ливень?
— Кажется, дождь собирается, — дурашливо замечает Соколова.
Я улыбаюсь, сжав зубы: все правильно, так и надо.
Желтый, Фиолетовый, Синий
— Это аморально! — округляет глаза подруга Рая, выпытав очередные подробности Саниного визита.
На третьем курсе она выбрала традиционную медицину. Но практиковать не стала — устроилась в районную женскую консультацию. Вышла замуж, родила двоих — сама, без А-кушерок.
Аморально… Как будто я в жизни не совершала поступков похлеще.
Мне хорошо оттого, что Саня есть на свете. Его ребенок подрастет и пойдет в школу, а Мон Шури все так же будет приходить ко мне — потому что ниточка пульсирует, кровоточит, и в такие дни я обхожусь без укола, восстанавливающего силы, но что-то убивающего в душе. Но вместе нам нельзя никак — наступает передозировка; от такого количества любви можно попросту умереть.
Я больше не рожаю в одиночку в пустой квартире и не мечусь потом по улицам, пытаясь сообразить, куда спрятать ребенка, крепко спящего после укола.
Теперь после особо сложных родов я отключаю служебный пейджер и вызываю лимузин. Маленький серебристый самолет на частном аэродроме уже подготовлен к вылету: несколько часов — и я высаживаюсь на остров в Тихом океане.
Рожу я чуть позже, не к спеху: первым делом надо обнять Мики. И остальных детей, конечно, тоже — их уже пятнадцать; поздороваться с персоналом — на меня работает все коренное население острова. Самой дико и странно, что до сих пор не застукали и не линчевали, адреналин в крови зашкаливает, но, похоже, деньги и, правда, решают все. Прокуренный папик оказался благодарным человеком и нежным отцом. К тому же он не единственный богатый и влиятельный субъект, чьи проблемы может решить опытная, отчаянная, крейзануто жадная до денег А-кушерка…
Треплю малышню за светлые вихры.

К тому же он не единственный богатый и влиятельный субъект, чьи проблемы может решить опытная, отчаянная, крейзануто жадная до денег А-кушерка…
Треплю малышню за светлые вихры. Среди ребят постарше есть несколько брюнетов: когда-то по неопытности я рожала первым любого ребенка — без разбора; того, что сам вперед идет. Теперь приберегаю для острова светлых — предчувствие говорит, что их контролировать будет легче. Светлые и темные, ангелы и демоны? Если бы знать…
— Я чувствую всех, кого когда-то рожала, а тут… Чем дольше взаимодействие — тем сильнее связь, — сказала я когда-то прокуренному папику. Не соврала.
«Зелеными» я могу управлять, не раскрывая рта, не делая ни одного, самого легкого движения.
Дети галдят, а я танцую фламенко без музыки — босиком, на песке. Стаями безумных бабочек вспархивают оборки юбки; где-то идет дождь. Вчера звонила розовая Санина подружка, сказала, что если не отстану от ее мужа, она меня убьет. Хорошее решение проблемы, но, увы, для меня — непозволительная роскошь. Что будет с детьми, если я умру, что будет с миром — один черт знает. И знает ли?..
Я ни в чем не уверена, но каша уже заварена и отступать нельзя — просто некуда. Поплакать за меня может небо, выпить боль — Саня, а все остальное — сама, сама. Запуталась совсем глупая баба.
Впрочем, Мики (редкая челка, небесно-голубые глаза) уже семь. Он вырастет и непременно что-нибудь придумает, я чувствую такие вещи — я же, черт меня дери, А-кушерка.
Утанцевавшись, без сил падаю на песок.
Высоко в безоблачном южном небе сияет радуга, прекрасная, яркая, как хвост сказочного дракона.
Она всегда здесь сияет — круглый год. Здесь никогда не идет дождь.
Я не знаю, что думать по этому поводу. Я вообще ничего не знаю. Дура.
Мне страшно, как же мне страшно.
Во что я вляпалась?
Но я верю, что поступаю… правильно. И это — главное.
Ирина Черкашина
Путь атлантов
Моторная лодка резала море, как портновские ножницы — парчу. Кирилл сидел на корме и смотрел, как расходятся края разреза, отороченные пеной, а затем поверхность вновь обретает целостность и колышется тяжелым, сверкающим покрывалом. Солнце поднялось уже высоко и нависло над морем, как раскаленная спираль над рефлектором, и от этого казалось, будто зной исходит сразу отовсюду. Как в сауне.
Мира вытянулась на скамье, прикрыв глаза. Она, как все атлантис, одежды не любила и сейчас подставляла солнцу идеальное, гладкое, смуглое тело. Хорошо ей, у нее ожогов не будет… Кирилл, кряхтя, перебрался на нос, едва не упав на жену, проверил автопилот, включил защитный купол и кондиционер. Солнца сразу убыло, а брызги, летевшие от носа лодки, исчезли.
— Ну, Ки-ир, — протянула Мира, не открывая глаз. — Я замерзну…
— Ты? Ты же не умеешь мерзнуть, — хмыкнул Кирилл и не выдержал, пощекотал ее разогретый бок. — Скоро прибудем. Остров вот-вот покажется.
— Правда? — Мира приподнялась. — А где?.. Куда?..
— Смотри прямо по ходу лодки…
Мира несколько минут напряженно вглядывалась в даль, но это занятие быстро ей наскучило.
— Кир, скамейка неудобная. Надо было взять катер.
— Катера в ремонте, — ответил Кирилл.

— Техников мало, очередь.
— А-а-а…
Техники были исключительно людьми. Атлантис не любили техники, не любили однообразной работы. Из Миры никогда бы не вышел техник. Курьер — еще куда ни шло…
— Зачем мы плывем? Можно было остаться дома.
Мира не понимала, зачем тащиться так далеко, если в этом нет насущной необходимости. Ох как с ней иногда тяжело!.. Атлантис как дети, их заботы редко простираются дальше сегодняшнего дня.
— Я же рассказывал! Портер нашел на острове барельефы, похоже, очень древние. Я хочу их осмотреть.
— А мне покажешь?
— Покажу, — кивнул Кирилл.
— Только давай вернемся домой к семи. В Сети будет новое шоу. Лучшие места для отдыха, туризм. Я хочу поучаствовать. Мы ведь вернемся, да?
Кирилл пожал плечами. Как получится. Постараемся. Мира при всей своей неконфликтности была упряма, как осел, и с некоторыми ее пристрастиями приходилось считаться. В этом она больше походила на людей, чем на соплеменников. Пристрастия были, правда, чисто атлантисовые — интерактивные шоу, развлекательные фильмы, путешествия. Разумеется, пешие путешествия. Техника и атлантис — несовместимы. Впрочем, им она и ни к чему.
Некоторое время они молчали, слушая, как гудит мотор и как волны, приглушенные куполом, шлепаются о лодочный нос. Словно оплеухи, которые море раздает нахальным гостям.
— Вот он, смотри! Это же остров, да?!
Кирилл аж вздрогнул. Он тоже вглядывался в даль, но сквозь дымку купола не видел ничего, кроме бесконечной линии горизонта и мельтешения волн. Однако Мириным глазам можно было верить. Зоркость у нее как у орла.
— Остров, — согласился Кирилл. — Видишь, как мы быстро…
Он смотрел, пока от напряжения не потекли слезы. Наконец он смог различить среди пляски волн неподвижную точку. Остров, виденный раньше только на снимках в Сети, приближался — огромная светло-серая скала, похожая на смятое и окаменевшее одеяло. В складках одеяла темнели пряди травы. У подножия кудрявилась пена.
Когда до острова оставалось не больше полукилометра, автопилот запищал, сигнализируя о смене режима. Кир сел к пульту — наблюдать. Мира едва не провертела в скамье дырку, так ей хотелось поскорее попасть на остров. Но едва пилот развернул лодку, как прямо перед носом из воды взлетело продолговатое, гладкое, как торпеда, тело. Ввинтилось штопором в воздух, разбрасывая брызги, и снова плюхнулось в море. Двигатель завыл, лодку закрутило. Кир едва сумел угомонить автопилот. Черт бы побрал этого дельфина! Таскается за Мирой, как собака. Если бы электроника отказала, сидеть им на этой скале как Робинзону Крузо на необитаемом острове. Впрочем, просидели бы недолго: и воды, и еды с собой взяли в обрез, олухи…
Торпеда взлетела снова, на сей раз по правому борту. Мира расхохоталась, захлопала в ладоши:
— Это Шарп! Шарп!
Дельфин заверещал, как противопожарная сигнализация. Мира вскочила, накренив лодку. Кирилл торопливо отключил купол — еще не хватало, чтобы она получила удар током… хотя атлантис он вряд ли страшен. На него снова обрушился зной, брызги, ветер. Остров был уже близко, волны сильно шумели, и до него не сразу дошли слова Миры:
— Я с Шарпом, так доплыву!
— Ты что, — Кирилл ухватил ее за щиколотку, — там прибой! И потом, нам надо обогнуть остров! Бухта с той стороны!
Мира насмешливо тряхнула короткими волосами: ерунда, мол.

Она скинула руку мужа, легко перепрыгнула борт, и только ее и видели. Лишь фонтан брызг взметнулся, да мелькнуло под водой смуглое, стремительное тело.
Кирилл отвернулся. Вот всегда так. Она свободна и своевольна, а он связан ограничениями, которые природа наложила на слишком слабую, слишком уязвимую человеческую плоть. Атлантис не понять, как солнце может обжигать, дождь — пронизывать, как можно сидеть за компьютерным терминалом вместо того, чтобы носиться голышом по окрестным полям, всей кожей впитывая ветер. А ему не понять ее… Да, браки между людьми и атлантис редко бывают беспроблемными. Они вообще редко бывают.
Но Мира же не виновата, напомнил он себе. Она атлантис. Их такими создали. Атлантис и должны были стать детьми природы, сильными, выносливыми, приспособленными к выживанию. Счастливыми. Человечество должно было вернуться к природе или выродиться — по крайней мере, так думали биологи и экологи лет двести назад, когда стартовал проект «Атлантис». Кто там только не участвовал! Генетики, психологи, социологи, медики… Рассчитывали генетические коды, учитывали все, что только можно. Когда родились первые дети-атлантис, весь мир был в восторге. Они действительно были сообразительны, спокойны, очень редко болели. Человечество почуяло впереди золотой век, и дети-атлантис массово стали появляться на свет вместо обычных детей. Нельзя винить в этом родителей, кто же не хочет, чтобы его ребенок был всегда весел и здоров? Что ж, не все оказалось так хорошо, как было задумано, но в одном те ученые, желавшие человечеству добра, не ошиблись — атлантис действительно прекрасно выживают.
Но только чего-то им не хватает, самой малости не хватает для того, чтобы стать венцом развития хомо сапиенс…
Кирилл повел лодку в обход острова. Он видел, что Мира уже близко к белой оторочке пены. Ее голова то появлялась на поверхности, крошечная, как бусинка на покрывале, то надолго исчезала, то вновь выныривала, и вокруг нее выписывал круги счастливый Шарп. Его резкие крики были слышны издалека даже сквозь гул мотора и шум волн.
Потом Кирилл на минуту отвлекся, всматриваясь в проплывающие мимо скалы — вдруг барельефы видны уже отсюда? Хотя вряд ли… Мира между тем выбралась из моря — когда успела, как преодолела прибой? Она влезла на мокрые округлые камни, между которыми кипели волны, воздела руки вверх и, кажется, запела, забыв обо всем на свете. Афродита, только что родившаяся из пены морской… Как же она все-таки красива! Совершенна, как солнце, как море, как сменяющиеся дни, как сухой, пропитанный временем воздух этих мест. Кирилл едва не забыл о барельефах, глядя, как темная фигурка прыгает с камня на камень. Вот она карабкается на скалу — обнаженная, босая, высохшие волосы треплет ветер… Атлантис. Иная раса, дети человеческой мечты. Может, они действительно такие, какими должны быть существа золотого века, но они точно уже не люди.
Едва лодка обогнула скальный выступ, как показалась бухточка, ради которой они приплыли сюда. Вмятина на окаменевшем одеяле, заполненная спокойной, зеленой, как бутылочное стекло, водой. По поверхности плавали клочья пены — привет от прибоя. Вот войти бы еще туда, не распороть днище… Кирилл предпочел довериться автопилоту, а сам с волнением вглядывался в проплывающие мимо скалы. Он был уже близко — к чему? К разгадке тайны Атлантиды? Или, напротив, к новой загадке? По тем фотографиям, которые Портер выложил в Сеть, трудно судить, что это: древние произведения искусства или отголосок новейшего времени, шутка художника человеческой эпохи? Портер обследовал остров небрежно, мимоходом, да и найденным барельефам значения не придал. Кирилл случайно наткнулся на фотографии на геологическом форуме: «Смотрите, какие на адгезитовой плите обнаружились рисунки!»
Рисунки, черт побери!
Портер был дилетант и в истории, и в геологии.

Кирилл случайно наткнулся на фотографии на геологическом форуме: «Смотрите, какие на адгезитовой плите обнаружились рисунки!»
Рисунки, черт побери!
Портер был дилетант и в истории, и в геологии. Обычный человек, которому в нынешнем атлантисовом мире нечем заняться, вот он и ползает по камням. А Кир — историк. Настоящий. Точнее, был историком, когда эта профессия еще что-то значила.
И опять перед его внутренним взором встали образы с размытых фотографий геолога-дилетанта. Дельфины… Веселые, лобастые дельфины, искусно вырезанные в сером камне. Плывущие, танцующие, преследующие косяки рыб. Волнующиеся водоросли, морские звезды, раковины… А рядом с дельфинами — как родители рядом с малыми детьми — странные существа, изображения которых Кирилл не помнил ни в одной древней традиции. Полулюди-полурыбы, с выпуклыми глазами, короткими, не приспособленными ни для хорошего плавания, ни для ходьбы конечностями. Такими могли бы быть дельфины до того, как ушли с суши обратно в море… Какие-то мелкие божества? Духи морской стихии? Исчезнувшие атланты?
Откуда ему знать? Да и вряд ли на острове найдется что-то, что прояснило бы происхождение барельефов. Но Кирилла, вопреки здравому смыслу, все-таки тянуло на этот одинокий островок.
Черт, как же давно он не был в полевой экспедиции! Смешно называть экспедицией поездку на моторной лодке с собственной женой, и тем не менее цель этой поездки была схожа с целью самой настоящей археологической экспедиции.
Кирилл утешил себя мыслью, что сейчас никто — ну, почти никто — не ездит на профессиональные раскопки. Откуда у университетов деньги на исследования? Всех университетов осталось на планете пять штук… Так что наука переходит в полное распоряжение фанатиков-одиночек вроде него самого или дилетантов вроде геолога Портера. Хорошо, хоть Сеть еще функционирует. Да и то, не будь в ней любимых шоу атлантис — от Всемирной Паутины давно остались бы одни ошметки…
Когда автопилот аккуратно провел лодку между каменных зубцов и ткнул ее носом в мелкое каменистое дно, Мила уже сидела у воды. Она проголодалась, но ждать, пока Кирилл подвезет провизию, не стала. Болтая ногами в изумрудной воде и баламутя рябь, Мила с аппетитом поедала сырую, только выловленную рыбу. Шарп носился по бухточке, насколько позволяла глубина.
— Привет! — обрадовалась Мила. На щеках у нее весело блестела чешуя. — Ты быстро… А мне вот Шарп принес… Ты ничего, не обидишься, что я одна все съела?
— Не обижусь, — усмехнулся Кирилл. Он никак не мог привыкнуть к способности атлантис есть в буквальном смысле подножный корм — безо всяких последствий для здоровья. Смирился, да. Но так и не привык.
Солнце стояло почти над самой макушкой. В такую жару все живое забивается в тень. Кирилл отключил автопилот, выбрался на берег, присел рядом с женой. Камни были горячие, как сковорода.
— Жарко, — сказал он. — Пойдем, поищем тенек, а?
— Пойдем, — согласилась Мила. Отшвырнула остатки рыбы в воду, на радость Шарпу, и ловко запрыгала по берегу.
Они нашли тень под одной особенно выпуклой каменной складкой, покрытой потеками морской извести. Сытая Мила пришла в игривое настроение, Кирилл поддался, и некоторое время они увлеченно занимались друг другом, невзирая на шершавую, как терка, поверхность скал. Камни были теплые, насквозь прогретые солнцем, внизу шумело море, вокруг — ни одного разумного существа. Чего еще надо? Правда, атлантис, не страдавшие ни извращениями, ни стыдливостью, на окружающих просто не обращали внимания, так что уединение больше нужно было Кириллу.

Он на некоторое время забыл даже о барельефах и опомнился, только когда солнце перевалило зенит и стало лизать им пятки горячими лучами. Тень уходила.
— Мне надо поискать барельефы, помнишь, я о них рассказывал, — Кирилл не без труда выкрутился из цепких Мириных объятий. — Я скоро, не беспокойся.
Мира не слишком обрадовалась, но согласилась на некоторое время заняться одним из любимых дел людей и атлантис — игрой. Тем более что Шарп тоже заскучал. Стоя по колено в воде, Мира швыряла округлый камень, похожий на бывшую вулканическую бомбу, а потом они оба — женщина и дельфин — увлеченно искали его.
Кирилл побрел вдоль берега, осматривая скалы. Точнее сказать, запрыгал, потому что по крупным каменным осыпям передвигаться другим аллюром было невозможно. Кое-где между камнями торчали пучки засохшей травы, но других признаков жизни Кирилл не заметил. Слишком молодой остров, слишком далеко он от берега. Кирилл еще раз прочитал дневниковые заметки Портера. «Северная оконечность бухты… пласт туфов… прорезан отвесной стеной, сложенной серым андезитом… возможно, часть купола древнего вулкана…» Геолог, он и есть геолог! Поди пойми, что он имел в виду…
На взгляд Кирилла, все камни этого острова были одинаково серые, грязные и голые. Он полчаса пролазил по горячим скалам, добрался, ценой нескольких ссадин на коленях, даже до гребня, простоял, раздраженно глядя на склоны, но нигде не увидел «пласта, прорезанного отвесной стеной». Черт бы побрал всех на свете геологов!
Впрочем, их и так немного.
Мира, встряхиваясь, выбралась из воды, села на камень. Кирилл спустился, устроился рядом. Уже вечерело, солнце утратило дневной напор. Задул бриз.
Кирилл поежился. Неимоверно хотелось есть, но больше голода была злость. На таком клочке суши умудриться потерять целый барельеф!
— Кир, я устала. Шарп мне надоел. Тут скучно, поедем домой.
— Я еще не нашел барельефы, — буркнул Кирилл.
— Но мне скучно!
— Потерпи.
Ругаться с атлантис бесполезно, она никогда его не поймет.
— Еще чуть-чуть, и все! — крикнула Мира и швырнула в воду камень. Шарп бросился отыскивать «добычу». Кириллу внезапно пришла в голову идея.
— Мир, помоги-ка мне найти эти барельефы. Знаешь, они вроде рисунков, только выбиты в камне. Ну, помнишь, я тебе фотографии показывал.
Мира согласилась с энтузиазмом. Конечно, хватит ее ненадолго, но все же она не будет скучать. Кирилл задал ей направление поиска — вдоль берега бухты, а сам снова полез на скалу. Надо посмотреть с левого края бухты, там вроде бы скалы темнее… И тут услышал, что Мира его зовет.
Она стояла на каменной полочке над самым прибоем, волны лизали ей ступни. Кирилл побоялся бы туда лезть. А она стояла и указывала куда-то за край.
— Кир! Ки-ир! Рисунки!
Кирилл скатился вниз, поскакал по берегу, вполз на скальную полочку, едва не спихнув Миру в волны. Заглянул за каменный край. И увидел.
От серой вздутой скалы словно отвалился кусок. Как будто часть гипсовой формы отпала и обнажила отливку. В роли отливки выступала свинцово-серая стена, ровная, как будто отполированная. Большая часть ее находилась под водой, Кириллу виден был лишь небольшой участок, метра два в высоту. Выше «гипсовая форма» осталась целой, ниже — ярился прибой. Странно, у Портера не указано такое неудобное расположение барельефов.

Странно, у Портера не указано такое неудобное расположение барельефов. Возможно, были какие-то толчки, сместившие камни острова относительно друг друга…
Кирилл вцепился в скалу и пополз, как паук, по мокрой выпуклой поверхности, щедро орошаемый брызгами. Мира хихикала, поджимая ноги, а потом и вовсе с нечеловеческой цепкостью перебралась на берег. Кирилл едва не вывихнул лодыжку на мокром камне, едва не сорвался в волны, но сумел все же подобраться ближе. Да, это они… Фигуры оказались крупнее, чем Кирилл представлял по фотографиям. Наискосок из-под толщи туфа выползали ряды мастерски выбитых в камне рисунков и скрывались под водой. Как обрывок страницы из древней книги, подумал Кирилл. Он потянулся и сумел кончиками пальцев достать до крайнего рисунка. Смеющийся дельфин… Много дельфинов, и всегда рядом — эти странные существа. Как будто взрослые, идущие рядом со своими детьми. Ведущие их своим путем, к своей цели. Только вот радости нет в их уродливых лицах. Веселые дети-дельфины не хотят расти, хотят вечно резвиться в волнах, а время взрослых уже на исходе…
Мила что-то кричала ему, но Кирилл не слышал из-за шума волн.
Надо будет осмотреть то, что под водой. Все заснять, замерить. Район сейсмоактивный, сегодня этот островок есть, а завтра опять погрузится в пучину. Камеру он захватил. В лодке есть фонарик и акваланг. Впрочем, можно попросить Миру, ей акваланг ни к чему, она сидит под водой по пять минут безо всяких тренировок. Правда, качество съемки может пострадать…
— Ну все? Кир, все, да? Можно домой?
Кирилл попятился, ободрал еще и локоть. Плюхнулся на острый камень, взвыл — но все же не в прибой. Он не атлантис, не выплыл бы. Мира, сидя в лодке, выбирала якорь. Точнее, выбирал автопилот, Кирилл видел издали светящийся монитор.
— Ты ведь уже нашел свои рисунки?
— Да, но их еще надо обследовать, осмотреть со всех сторон… Мира, ты куда?!
— Я домой, — коротко ответила атлантис. — Ты со мной?
— Но я еще не закончил!
— У меня шоу, — напомнила она. — Я пришлю за тобой катер. Пока, Кир.
Кирилл остался сидеть на камнях. Лодка плавно развернулась, прошла между торчащих из воды камней и скрылась за поворотом — за той самой скалой, на которой вечно вместе были дельфины и их удивительные спутники.
Домой, значит. На шоу. А катер она когда еще пришлет… Наверняка забудет положить и воду, и еду, не говоря уже о камере… Одно слово — атлантис! Черт бы их побрал вместе с золотым веком!
Шарп описывал в бухточке прощальный круг. Кир подобрал обкатанный камень, с досадой швырнул в воду. Дельфин радостно нырнул за ним и через минуту высунулся едва ли не под ногами у Кирилла.
Он отыскал камень и ждал похвалы.
Рябь морщила их отражения. Шарп — вылитый дельфин с барельефа. А сам Кир при некотором воображении — уродец-полурыба, осколок непонятного мира, задержавшийся на краю забвения. Точно, есть в этом что-то…
— Скажи-ка, — устало спросил Кирилл, — сколько тысячелетий прошло с тех пор, как ваши предки создали вас? Они ведь тоже хотели, чтобы их дети стали сильными и выносливыми, чтобы они могли выживать и быть счастливыми. Они создали вас… Стремительных… любопытных… выносливых… чтобы вы радостно жили в бескрайних морских просторах. Да? Так ведь было? И вы жили и радовались… вы ничего не хотели, только жить, есть и радоваться… и вы все забыли. Все.

Все. У тебя ведь даже на дне памяти ничего не шевелится, да, Шарп?
Дельфин глядел на него умными глазами. Солнце перекрасило море из изумрудного в золотистый. Кириллу казалось, что на всем белом свете, кроме них с Шарпом, существовали только камни, волны и закат.
— Все повторяется, — Кирилл прилег между камней и уставился в небо. — И мы тоже исчезнем, мы уже исчезаем, а наши потомки будут бессмысленно бегать по равнинам, питаясь корешками и ящерицами. Сообразительные, веселые, красивые. Сильные… слишком сильные, слишком приспособленные для того, чтобы быть разумными. И уже поздно что-то менять. Возможно, потом разум возникнет снова. Интересно, кто будет следующим? Птицы? Насекомые? И все опять повторится, потому что они тоже будут желать своим детям добра… Правда, Шарп?
Дельфин пронзительно расхохотался.
Будто понял.
Аркадий Шушпанов
Служивый и компания
На кладбище он мог бы пролезть и между прутьями ворот. Но заплечный мешок тогда пришлось бы перекидывать через ограду. Сторонние люди в этот час по округе давно уже не шатались, город далеко, и все равно, вдруг бы кто увидел? Чужое внимание Кимычу было совсем ни к чему, и он прошел лесом.
Кимыч любил бывать на кладбище весной. Не могилы навещать: никто у него тут не лежал, а если бы и так — Кимыч не помнил. Он любил приходить в гости к Мефодьичу. Осенью толком не вырвешься, начало учебного года, зимой по сугробам не пройдешь, а вот в мае самое то.
Лес Кимыч тоже любил, хотя и не чувствовал себя тут в родной стихии. Добрался без приключений, слушая по дороге щебет птиц и потрескивание стволов — будто старики-деревья разминали кости.
Мешок за спиной вел себя тихо. Поклажа сухо перестукнула, только когда Кимыч одолевал по бревну широкую канаву — почти ров с талой водой, отделявший лес от кладбищенской земли. Услышав стук, Кимыч хмыкнул: нести сюда такое в мешке — что самовар в Тулу. Но иначе тоже никак.
Шелестел ветер в кронах, покрикивали вороны и чайки. Заходящее солнце красило в розоватый цвет тропинки, клумбы и надгробия.
Старый асфальт под ногами, казалось, тоже давно отжил свое. То здесь, то там попадались выбоины, словно кто-то подверг его бомбардировке. Кимыч обходил ямы не спеша, попутно разглядывая особенно примечательные могилы. Иногда по ночам в школе он забирался куда-нибудь, где есть телевизор. И однажды увидел там, как выглядело кладбище где-то в Америке: ровные вереницы одинаковых серых камней. Кимычу это показалось невероятно скучным. Да и попробуй там найди нужную могилу, если все одинаковое.
Здешнее кладбище было старым, хоронили на нем теперь нечасто, если только чьего-нибудь очень близкого родственника. Большинство памятников поставили давно, тогда их тоже делали почти одинаковыми — крашеные сварные коробки. Железо ржавело, краска отваливалась, и если за памятником не ухаживали, тот приобретал вид совсем унылый.
Но самыми грустными были заросшие деревцами холмики, что прятали в сухой траве табличку со стершимся именем и датами жизни. К ним не приходил никто и никогда с момента, как гроб опустили в землю. Живущий здесь Мефодьич все равно старался их как-то обиходить, даже по мере сил обновлял надписи на табличках. Но многие исчезли задолго до того, как он тут поселился. Да и вообще, сколько он мог один? Человек — и тот один не может ни черта, вычитал Кимыч у Хемингуэя в школьной библиотеке. Что тогда ждать от Мефодьича? Вот и сегодня ему помощь нужна…
Кварталы заросли соснами, вербой и редкими березами. Даже в солнечную погоду здесь царил сумрак. Кимыч замечал, что многие памятники все-таки новые, из гранита или мрамора.

Кимыч замечал, что многие памятники все-таки новые, из гранита или мрамора. На таких плитах нередко уже значились не одна, а две фамилии.
Потом он увидел развороченный крест. Такие кресты из нержавейки одно время ставили сплошь и рядом, заменяя прежние надгробия. Затем перешли на каменные памятники, и не в последнюю очередь из-за воров. Этот украсть не смогли, слишком хорошо был вкопан. Но старались: крест больше напоминал абстрактную скульптуру. Кимыч даже сбавил шаг, когда проходил мимо.
До жилища Мефодьича оставалось недалеко. Вскоре Кимыч увидел и дымок.
Могло показаться, будто тлеет куча сухой травы на участке, не занятом могилами. В том и состоял расчет. На самом деле это было «небольшое жульство», как сказал бы Евграфыч. В куче прятался дымоход землянки. Правда, Кимыч именовал землянку не иначе как норой и вспоминал начало книжки, прочитанной в школьной библиотеке: «В земле была нора, а в ней жил да был хоббит». Книжку он, бывало, периодически утаскивал из библиотеки в свою подвальную каптерку и по ночам перечитывал любимые страницы.
Когда гость спустился вниз, то обнаружил всех в сборе. Все — это Евграфыч и, конечно, сам хозяин, Мефодьич. Его обитель изнутри выглядела как нечто среднее между той самой норой хоббита и блиндажом, оставшимся с Великой Отечественной. Здесь даже имелась лампа из снарядной гильзы, ее подарил Евграфыч на какой-то из девятых мая. А про хоббитов напоминали кресло-качалка и очаг, похожий на камин. Перед ним сейчас и восседал Мефодьич, попыхивая трубочкой. Для полного хоббитского облика ему не хватало только волосатых ног, протянутых к огню.
Лицо Мефодьича всегда напоминало Кимычу изображение Сократа из учебника истории Древнего мира. Мефодьич, и правда, был тем еще философом. А курил он, между прочим, не табак. Где тут на кладбище табаку возьмешь трубочного? Это была хитро приготовленная смесь из разных лесных трав и корешков, потому дух в норе стоял даже приятный.
Евграфыч, в отличие от хозяина норы, ценил хорошую махорку и всегда ее при себе имел, но в чужом доме не курил из вежливости. Его лицо у Кимыча ассоциировалось со старым ботинком: высокий морщинистый лоб, — в этом они с Мефодьичем и Сократом друг друга стоили, — шлепающие губы и жесткие тонкие усы, похожие на обрывки шнурков.
Губы Евграфыча первыми шевельнулись, когда гость вошел:
— Не запылился!
— Здрасьте, — сказал Кимыч. — А я вот, принес…
Он показал мешок.
— В угол брось, — оторвался от трубки хозяин. — Рано еще.
Кимыч сгрузил поклажу. В мешке опять перестукнуло. В углу было тесно: еще два мешка дожидались своего часа. Их явно притащил из музея Евграфыч. Один мешок настоящий вещевой, с такими в последнюю мировую войну бойцы ходили. А второй — базарный, в клеточку, с такими в Москву за барахлом на рынки ездили.
— Чаю себе налей, — Мефодьич выставил граненый стакан в медном подстаканнике.
У Мефодьича и чай был особенный, со множеством трав, а потому Кимыч с удовольствием отведал хозяйской заварки. Стула в землянке не нашлось, и он уселся на деревянный ящик.
— В школе как дела? — спросил Евграфыч.
— Нормально, — отозвался Кимыч, не зная толком, что сказать. — Помаленьку…
— Ты бы еще дневник показать велел! — дружелюбно усмехнулся Мефодьич.
Конечно, если взглянуть на Кимыча — а того уже много лет редко кто видел, — то его можно было принять за старшеклассника.

Впрочем, и по меркам домовых он считался еще очень и очень молодым.
Если же совсем честно, то никто из них троих вообще и домовым-то именовать себя не мог, потому как за домом ни один не приглядывал. Кимыч был школьным, Евграфыч смотрел за музеем, а Мефодьич, понятное дело, — кладбищенский. Он единственный из троицы содержал отдельное жилье, где они сейчас все и находились. И то правда, кладбище — не здание, каптерку в подвале себе не обустроишь, потому как нет ни подвала, ни стен, ни крыши. Собственный дом у Мефодьича тоже когда-то был, но давным-давно сгорел.
А вот Кимыч сразу попал в школьные. Жизни до этого он почти не помнил, так же как и своей фамилии. Да и «Кимыч», между прочим, не было его отчеством. В прежние времена его звали Ким. Коммунистический интернационал молодежи, если полностью. Но в метрике, разумеется, стояла только эта аббревиатура.
Киму едва исполнилось пятнадцать, когда началась война. Отец ушел на фронт в июле сорок первого. Ким ждал призывного возраста, но не дождался. Самое обидное в такое время — это заболеть и не вылечиться. На войне люди, как правило, не болеют, но то на фронте, а Ким жил в тылу. Он даже не видел и не слышал ни одной воздушной тревоги, город ни разу не бомбили.
Однажды Ким простудился, всего-то делов. Но затем время от времени отчего-то начал терять сознание. Это уже была какая-то странная простуда. Что тогда случилось, Ким понять не успел…
Уже потом, когда стал Кимычем, он из любопытства забирался в школьный медпункт и листал там разные справочники. Теперь его уже ничего не беспокоило, потому что здоровье отсутствовало, как, впрочем, и жизнь в обычном человеческом понимании. Справочники можно было читать без опаски найти у себя симптомы. А еще Кимыч любил забираться в кабинет информатики. Он самостоятельно, тоже по книжкам, освоил компьютер и научился выходить в Интернет. И вот так однажды все-таки нашел, от чего умер. Энцефалит. Оказывается, им можно заразиться без всяких укусов клещей.
Это открытие, правда, никак ему не помогло. Кимыч не помнил, где жил, не помнил родных, но почему-то очень хорошо помнил школу. В сорок первом там оборудовали госпиталь. Когда Кимыч пришел в себя после так называемой смерти, то обнаружил, что как раз в школе и находится…
Ему все же повезло. В здании был свой школьный, Демидыч. Он-то и объяснил, что к чему, выходив новичка. Хотя окончательно все расставил на свои места только кладбищенский философ Мефодьич. С ним Кимыч сдружился потом, через много лет. Впрочем, «много лет» для Кимыча перестало что-то значить. Время, оно для людей, не для домовых. Для них существует разве что время года.
У человека есть физическое тело, рассказывал Мефодьич, есть душа и есть ментальное тело. Это то, что человек сам про себя думает. Так вот, душа по окончании жизни отходит, с физическим телом понятно что случается, а вот с ментальным все сложно. Оно может еще какое-то время протянуть отдельно, если в нем живет страсть или идея. Хотя бы чувство долга или служение, как у Евграфыча. Раньше домовыми как становились? Предков своих люди хоронили у дома, чтобы те помогали, защищали от бед. Предки отзывались. Только не души их, которые суть понятие неземное, эфемерное, а личности. Личность, она после жизни уже не нужна. От души она отваливается, как первая ступень у ракеты при взлете. Личности предков, их ментальные тела, и поселялись в доме как его невидимые хранители. Это сейчас даже на улице или где-нибудь в коллекторе выживешь — не гостиница, конечно, но все равно. А раньше без дома было вообще никак. Может, даже в пещерах жили свои пещерные — и не только люди, разумеется.
Но, опять же, не каждый так может. Должна быть очень сильная тяга к чему-то. Дело, к примеру, несделанное.

Должна быть очень сильная тяга к чему-то. Дело, к примеру, несделанное. Или сильная любовь к живым, что не отпускает. У Кимыча такая страсть была: очень хотел на фронт. Не просто воевать, он и стрелял-то лишь в тире. Просто хотел пользу приносить и думал, что на войне от него была бы самая большая польза как от бойца. Вот эта страсть и не дала ментальному телу просто так рассеяться в пространстве. Но теперь-то что, какой из него боец?
Зато в школе был госпиталь, и Кимыч начал смотреть за ним. Следил за хозяйством, бинтами, медикаментами. Его наставник Демидыч подался в город из деревни, а потому, как был деревенский домовой, знал всякие заговоры — у бабок подслушивал. Иногда он раненым этими заговорами тоже помогал. Ну, и Кимыч, глядя на него, ко многому приучился. А после войны Демидыча опять потянуло в родные края, и он ушел в новую сельскую школу, передав дела и обучив молодого коллегу премудростям. Так Кимыч стал полноценным школьным.
Теперь же он сидел на ящике, попивал травяной чай и слушал, как добродушно спорят за жизнь Евграфыч с Мефодьичем.
Музейный вдруг осекся:
— Не пора еще?..
— Не, — сказал Мефодьич, — на часы глянь.
Часы у него в норе тоже висели старые, с кукушкой, но не простые, а зачарованные. Показывали не всякое время, а только нужное. Как это определить по стрелкам, знал один Мефодьич. Евграфыч из уважения глянул на колдовской хронометр и даже кивнул, будто что-то понял. Но разговор заглох. Некоторое время было слышно только потрескивание огня в камине. Кимыч обратил внимание, что заветные часы не тикают.
Тогда он решился сам нарушить молчание.
— Я вот тут подумал…
— Чего? — откликнулся Мефодьич.
— Вот домовой… Он же в доме как бы потусторонний завхоз.
— Хорошо сказал, — вставил Евграфыч.
— Но у нас в школе, к примеру, над завхозом есть директор. Потому что школа — это же не только хозяйство. Как музей или вот даже как кладбище. Так вот, а ведь город тоже больше, чем просто дома!
— Системно мыслишь, — одобрил, пыхнув трубочкой, Мефодьич.
— Я и говорю, за городом же тоже кто-то должен приглядывать, как за домом. За всем сразу. Значит, должен быть городской. А он есть?
— Сложный вопрос, — задумчиво высказался хозяин норы.
Дело в том, что это люди — коллективные существа, а домовые вовсе нет. Каждый из них сам по себе, многие ничего дальше своего хозяйства и знать не хотят. Но человеческое они все-таки не забывают. Бывает у них и настоящая дружба, как у Евграфыча с Мефодьичем. А Кимыч любил чему-нибудь учиться, недаром был школьным, поэтому всегда тянулся к более опытным, кто мог подсказать или просто рассказать нечто интересное. Да и общительность у него была выше, чем у среднего домового, все-таки молод еще. Так они втроем и подружились. Но что эрудированный Мефодьич многого не знал за пределами своей норы и своего кладбища и даже не интересовался, — в том не было ничего удивительного.
— Это еще ладно, — продолжил Кимыч, — но ведь и городов много. Значит, скажем, и по области, и по стране кто-то должен быть, чтобы за всем присматривать.
— Ага, — сказал Евграфыч, — по стране губернатор, а по области президент. Или наоборот.
И усмехнулся, будто старый разорванный ботинок показал гвозди.
— Да ну тебя! — вступился из кресла-качалки хозяин норы.

— Президент, он среди людей. В Кремле же вон комендант есть, и что, думаешь, домового нет?
— Там не домовой, там кремлевский, — заспорил Евграфыч.
— А не важно!
— Погодите, — вмешался Кимыч. — Я не про то. Если должен быть в каждом городе городской, то, наверно, может быть и какой-нибудь всероссийский…
— …староста! — ехидно вставил Евграфыч.
Но Кимыч пропустил это мимо ушей, увлеченный своей идеей:
— Опять же, не только ведь у нас живут домовые. Значит, есть какой-нибудь главный британский, испанский, французский и все такое прочее. И, получается, может быть и планетарный… или всепланетный.
— Эк тебя понесло, — сказал Евграфыч. — Хотя как проверишь?
— Тут мы похожи на людей, — изрек со своего кресла Мефодьич. — Сами не знаем, кто нами управляет. Все живут, думают, будто они совершенно свободны, а на самом деле…
— Типун тебе на язык, — одернул Евграфыч. — Я даже знаю, как это называется, хотя книжек не читаю. Теория заговора! Тебе-то не один ли хрен, пардон меня? Даже в том, ради чего мы сегодня тут собрались, никакой городской или планетарный не помогут. Есть они, нет их — какая разница? Жаловаться все равно некому. Все приходится самим.
— Да уж… — изрек Мефодьич, — и однако, пора!
Кимыч тут же посмотрел на зачарованные часы. Там вроде бы ничего не изменилось. Ну, может, стрелка немного подвинулась. Но чутье Мефодьича никогда не подводило.
— Наконец-то! — оживился Евграфыч. — Я-то думал, может, вообще не придут.
— Придут, — ответил Мефодьич, — никуда не денутся.
— Еще как денутся, — усмехнулся Евграфыч, — после сегодняшнего! Ну-ка, достаем амуницию!
Он первый начал развязывать свой вещмешок. Кимыч немножко помедлил и раскрыл свой.
— Неужели настоящие? — Евграфыч подозрительно глянул на то, что принес самый младший в их тройке.
— Не знаю, — честно сказал Кимыч, — но похоже на то.
— А я думал, сейчас все пластмассовые.
— Да нет, и натуральные тоже бывают. У нас старые.
— М-да, весело, если настоящие, — опять усмехнулся Евграфыч, — получается, мы в чем-то как эти…
— Не как эти! — отрезал, поднявшись с кресла, Мефодьич. — Это все равно что экспонат из твоего музея взять, на время, для общей пользы. Так сказать, для публичной демонстрации в образовательных целях. А они… Это как забраться в музей, все перебить, испоганить и убежать. Только еще хуже. Чуешь разницу, служивый?
— Уел, — согласился Евграфыч и загремел содержимым своего вещмещка. Потом, не говоря ни слова, дотянулся до клетчатого баула.
— А это тоже настоящее? — спросил Кимыч без всякой задней мысли подшутить над служивым.
— Обижаешь, — ответил повеселевший Евграфыч. — Никакого жульства! Самое настоящее, высшей пробы! Лично мною смазано. Как пахнет, любо-дорого! Вот, кстати, примерь, — он протянул Кимычу сверток.
Кимыч развернул и придирчиво осмотрел, явно не особо желая влезать в обновку.

Как пахнет, любо-дорого! Вот, кстати, примерь, — он протянул Кимычу сверток.
Кимыч развернул и придирчиво осмотрел, явно не особо желая влезать в обновку.
— Ничего, — сказал Евграфыч, — Штирлиц, чай, тоже рядился.
Он профессионально быстро собрал все разобранное. Кимыч даже залюбовался.
— Вот что, — Евграфыч щелкнул металлом последний раз, — ты собирай свою… конструкцию и переодевайся, а мы наверх. Я натяну проволоку, а Мефодьич на разведку. Всем все ясно?
— Так точно, — почти хором ответили Кимыч и Мефодьич.
Словно дожидаясь этого момента, из зачарованных часов вылетела потрепанная кукушка и… нет, не прокуковала, а заорала душераздирающим голосом. Если бы на кладбище вблизи норы оказался человек, то, услышав из-под земли этот крик, он перекрестился бы, даже будучи завзятым атеистом, и бросился удирать со всех ног. Кимыч, когда сам услышал такое в первый раз, тоже вздрогнул, хотя чего ему было теперь бояться?
На поверку же этот вопль был всего лишь петушиным кукареканьем, пропущенным задом наперед, словно магнитофонная запись. Придумал такое, разумеется, Мефодьич. Логика у него была простая: ежели петухи возвещают утро и спасение от нежити, то кукушка возвещает ночь и нежити приход. Кого именно кладбищенский домовой Мефодьич полагал нежитью — вопрос отдельный. А поскольку есть такое выражение «до третьих петухов», кукушка тоже голосила трижды. И этот ее крик был как будто первый звонок в театре.
Сегодня — в театре военных действий.
Евграфыч и Мефодьич переглянулись и словно испарились. Умеют домовые быстро исчезать. Но перед этим хозяин норы затушил очаг: видимый на поверхности дым был им больше ни к чему.
Кимыч остался соединять проволокой части принесенного из школы багажа. Потом нехотя переоделся в то, что дал ему служивый. Оказалось не совсем впору. К тому же одежда была самой что ни есть настоящей, а не сшитой для какого-нибудь театра. Кимыч всем своим существом чувствовал, как прилипли к ней страх, усталость, злость… И еще смерть. Это было не отстирать никаким порошком.
Зеркала у себя в норе Мефодьич не держал. Да и зачем оно: домовые, как ни крути, все-таки нежить, пусть и небесполезная в хозяйстве, и в зеркалах не отражаются. Тут они ничем не лучше каких-нибудь вурдалаков. Так что понять, как выглядит со стороны, Кимыч не мог.
Он заскучал и присел обратно на ящик. Чтобы чем-нибудь себя занять, начал перебирать разложенное содержимое вещмешка Евграфыча.
Музейный домовой очень не любил, чтобы его называли музейным. Он сам именовал себя служивым, и никто, в общем-то, не возражал.
Давным-давно Евграфыч пал смертью храбрых во время Полтавской баталии. Причем едва ли не самым первым, не успев толком сделать и выстрела. Душа его, как и положено, отлетела, но желание послужить отечеству и досада, что не пригодился, не дали рассеяться бренной ментальной оболочке. Дома для Евграфыча тоже никакого не нашлось, и он стал полковым. Следил за исправностью орудий, сухим порохом и всем таким прочим. Сколько войн прошел — со счету сбился. И в царской армии успел послужить, и в Красной. Из одной в другую, кстати, перешел легко. Хотя Евграфыч был верен царю и присяге, однако интервенцию Антанты вытерпеть не смог, а потому и решил, что ни чести своей, ни отечеству не изменяет.
Нужно еще понимать, что не в характере Евграфыча было прятаться, если, конечно, того не требовала боевая обстановка. Скрываться от своих тот считал ниже своего достоинства. Опять же, несмотря на некоторую язвительность, натура у Евграфыча была легкая, свойская, людей не напрягающая.

Где бы он ни служил, к нему очень быстро привыкали, и подавляющее большинство даже считало человеком, а многие и знать не хотели, кто он такой на самом деле. Казусы, правда, тоже случались, о чем он, смеясь, рассказывал во время посиделок у Мефодьича. «Недолюбливали меня всегда различные, так сказать, официальные лица. При царе батюшка полковой не жаловал — дескать, от нечистого. А как царя не стало, другая беда — замполит. Не укладываюсь ему, понимаешь ли, в материалистическое мировоззрение. Пробовали мной даже особисты заниматься, да чего со мной сделаешь? Из любой кутузки уйду, где это видано, домового взаперти держать. Тем более меня вдали от артиллерии…»
Но после Великой Отечественной Евграфыч вдруг решил, что хватит с него, нужно переходить к мирному строительству. И пошел в музей. Подумал, что он-то продолжает существовать, пускай как нежить, а вон сколько народу сгинуло на полях без следа. Хотя бы память о них сохранить надо. Это и стало новой движущей силой, что не давала сгинуть самому Евграфычу.
В музее он тоже быстро прижился. Как всегда, не особенно таился, но и напоказ себя не выставлял. Дело в том, что домовые избегают общения с людьми отнюдь не потому, что боятся или предрассудки какие имеют. Просто если нежить встречается с живым человеком, то жизненная сила, по закону сообщающихся сосудов, потечет туда, где пусто. Нормальные люди друг с другом обмениваются, так и существуют. А нежити отдать нечего. Потому, скажем, если живой человек в загробное царство попадет, как Орфей, он там недолго живым пробудет, это все равно, что без скафандра в открытый космос выйти. Но домовые, они как кошки. То есть молока, шерсти и прочего с них не получишь, зато дом делают уютнее одним своим присутствием. Тут присмотрят, там подсобят, это и есть их плата за продление жизни. Едят они только для того, чтобы материальная оболочка жила. Здесь у них все как у людей, на одной духовной пище не протянешь. Но лишний раз домовой на глаза людям показываться не станет, совесть поимеет, даром что нежить. Помнят, что и в них осталось что-то человеческое. Евграфыча же к людям тянуло, хотя и он палку не перегибал, все-таки служивый, а не энергетический вампир какой-нибудь. Как говорится, солдат ребенка не обидит.
Пока Кимыч вспоминал рассказы служивого, в норе снова объявился Мефодьич. Словно проник к себе в дом через трубу.
— Идут, — сказал он Кимычу.
В доказательство из часов вылетела кукушка и проголосила вывернутым наизнанку петушиным воплем еще раз.
Второй звонок, подумал Кимыч. Почему-то ему пришел в голову уже не театр, а звонок на урок.
Сегодня — на урок истории.
Кимыч даже не заметил, что в норе есть теперь и Евграфыч.
— Готово! — бросил служивый. — Взяли все и на выход!
Кимыч подхватил свою «конструкцию» и заспешил наружу. Ход в нору был узкий, но когда школьный вылез на поверхность, Евграфыч уже все равно поджидал его там. Когда только успел? Что значит опыт…
Гуськом домовые побежали к окраине кладбища. Первым служивый, за ним Мефодьич, а последним, стуча поклажей, школьный.
Им вслед из-под земли донесся третий вопль.
Домовые могут перемещаться очень быстро и незаметно, потому что умеют изменять свои размеры. Их тело не материально на все сто процентов, как у людей. Домовой может вполне сойти за человека и затеряться в сутолоке, а может нырнуть в кошачий лаз или даже в мышиную нору. Но сейчас такой маневр не удался бы из-за одежды и поклажи, куда все это денешь?
…Они успели: и добежать, и все нужное приготовить, и затаиться.
Кимыч сидел, прислонившись спиной к памятнику и уперев сапоги в близкую ограду.

Кимыч сидел, прислонившись спиной к памятнику и уперев сапоги в близкую ограду. Памятник был из новых, гранитных, и прикасаться к его холодной гладкой поверхности было даже приятно. Кимыч понимал, что такая бесцеремонность не очень-то вежлива, но по-другому не получалось.
Облака раскрыли полную луну. Словно желтое лицо, изрытое оспинами, показалось из-под черного капюшона. Деревья тянулись к небу, словно руки мертвецов. Откуда-то из леса донесся протяжный вой. Конечно, это был не волк, а какая-то из бродячих собак, что иногда заходили на кладбище.
Кимычу было страшновато. Чувство смутное, почти забытое. Чего бояться ночью на кладбище, если ты давно уже не человек?
Но даже домовые иногда боятся ответственности.
Кимыч вспоминал развороченный крест, увиденный сегодня по дороге в нору кладбищенского. Еще он вспоминал выражение лица Мефодьича, когда помогал ему ставить на место перевернутые памятники. Это было на прошлую весну.
У Мефодьича в норе хранилась особенная тетрадь. Не тетрадь даже, а целая конторская книга. Старинная, с потрескавшейся обложкой. Мефодьич записывал сюда все интересное и примечательное, не полагаясь на память. Эта книга у него была уже неизвестно какой по счету. В ее середине Мефодьич хранил вырезки из газет. Сами газеты он доставал из мусорных ящиков, куда их выбрасывали посетители кладбища. А еще газеты приносил Кимыч.
Коллекция вырезок у Мефодьича подобралась своеобразная. Кимыч, честно говоря, все их не читал. Но ему хватало и заголовков.
ВАНДАЛИЗМ НА КЛАДБИЩАХ
ЧТО С НАМИ ПРОИСХОДИТ?
РАЗРУШЕНО БОЛЕЕ 200 НАДГРОБИЙ
ВАНДАЛЫ НЕ ДРЕМЛЮТ
ОСКВЕРНЕНЫ ВОИНСКИЕ ЗАХОРОНЕНИЯ
НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ ВАНДАЛЫ
ДАЮТ ПРИЗНАТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ
Уголки вырезок не помещались в конторской книге, вылезали наружу, съеживались, как будто им самим было неудобно за свое содержание.
Думая об этом, Кимыч вдруг различил осторожные шаги и разговоры. Еще смешки. Еще бульканье.
Домовые слышат хорошо и далеко.
Кимыч затаил дыхание. Тоже, конечно, нелепо: ведь ты не то чтобы живой, не отражаешься в зеркалах и мог бы совсем не дышать, если бы захотел. Но привычка вдыхать и выдыхать сохраняется, как походка.
По шагам, смешкам и шорохам Кимыч понял: идут пятеро. Обостренный слух не подводил, во время уроков школьный мог безошибочно определить, сколько учеников сидит в классе.
Кимыч не видел ни служивого, ни кладбищенского. Но он легко мог себе представить, о чем сейчас думает Евграфыч: «Поближе… Еще маленько поближе… Рановато….»
А затем над кладбищем взвилась ракета. Но не простая, а заговоренная. Ракетницу притащил, конечно, служивый, а с заговором постарался Мефодьич: свечение у падающей ракеты было синее, мертвое, зловещее.
Увидев сигнал, Кимыч приложил к губам самодельный рупор и провыл:
— Айн, цвай, драй! Фояр!
Над головой прозвенело: это Мефодьич привел в действие несложный механизм, — и над памятниками взвилась фигура, похожая на пугало. Света еще не погасшей ракеты вполне хватало, чтобы пятеро невольных зрителей ее хорошенько разглядели.
К ним, стуча костями и металлом, летел скелет, одетый в форму немецкого солдата Второй мировой. В каске, сдвинутой на затылок, и с болтающимся на шее автоматом.
Скелет Кимыч позаимствовал на одну ночь в препараторской кабинета биологии и притащил разобранным в заплечном мешке.

Все остальное принес из музея служивый.
Скелет двигался по тонкой проволоке, натянутой между деревьями. Мефодьич управлял им как марионеткой.
Конечно, проволоку было не различить, если не знать, куда именно смотреть.
Прижавшись спиной к гранитному надгробию, Кимыч услышал возгласы. За такие слова в школе вызвали бы родителей, сразу обоих. Но состояние тех, кто эти слова произнес, легко можно было понять.
Тогда Кимыч поднялся во весь рост. Сейчас на нем тоже была немецкая форма. Он не хотел ее надевать, но Евграфыч был прав: и Штирлиц рядился. А кроме того, Кимыч был самым высоким из троицы: рост домовых с годами делается меньше, и они вроде как усыхают. А кого способен напугать фашист ростом метр с кепкой? Так что по-любому эта роль доставалась Кимычу.
На шее у него тоже висел автомат. И в отличие от того, что надели на скелет, в этом автомате были патроны.
Кимыч полоснул вверх.
Стрелять из автомата его научил служивый, еще давно, в лесу, по бутылкам. Откидной приклад в свое время оставил здоровенный синяк на плече. Но сейчас Кимыч прикладом не пользовался.
Очередь ушла в небо, и было в ее грохоте что-то от треска костей.
А затем опять выстрелил служивый. Синяя ракета высветила клочок кладбища, тощую фигуру Кимыча с автоматом и пришельцев.
Кимыч и так их отлично себе представлял. Он чуть ли не каждый день встречал подобных в школе. Класс десятый-одиннадцатый. Хотя зря Кимыч подумал на школу: все-таки та, где служил он сам, была в центре города и вообще считалась одной из лучших. А эти явно учились где-то в близлежащем поселке. Стал бы кто, даже приняв на грудь, так далеко идти из города.
Нет, это были местные. Рассказал о них Мефодьич. Он же позвал на подмогу друзей, когда понял, что сам не справится. Ему до смерти надоело, когда на кладбище выворачивали кресты, разбивали надгробия или разрисовывали их черной краской. Кто этим занимается, Мефодьич уже давно выяснил и даже научился вычислять, когда именно кладбищенский разбой случится опять.
…Незваные гости сначала даже не посмотрели в ту сторону, откуда была дана очередь. Все их внимание оказалось прикованным к скелету, летящему над могилами.
— Сдавайся, партизанен! — как можно более хрипло, чтобы не выдать свой высокий голос, проорал Кимыч. Никаких партизан в городе никогда не было, тот всю войну стоял в глубоком тылу. Просто Кимыч слышал похожую фразу в каком-то старом фильме.
Фигуры несостоявшихся вандалов замерли, примороженные ужасом.
Первая фаза акции была успешно пройдена, и наступало время для второй.
Кимыч побежал к фигурам, паля в воздух. Что называется — в белый свет как в копеечку, даром что на дворе была ночь. Между короткими очередями он кричал по-немецки:
— Уважаемые пассажиры! Поезд номер два прибывает на запасной путь! Предъявите билеты! Покажите меню!
Никто из жертв психологической атаки немецкого, разумеется, не знал. Кстати, из домово-кладбищенской троицы его тоже выучил один Кимыч, по учебникам и лингафонному курсу из класса иностранных языков.
Несколько пар глаз наконец-то оторвались от скелета и обратились к бегущему с автоматом. Только тогда пришельцы ожили и бросились удирать. Очевидно, в них открылись до того скрытые резервы организма: в школе Кимыч видел немало бегунов, но эти могли бы выступать даже на областной олимпиаде.
Он еще раз выстрелил, еще раз крикнул вслед. Но сам уже никуда не спешил.
Третья синяя ракета высветила спины насмерть перепуганных беглецов.

Спины растворились вдали раньше, чем она погасла.
Рядом с Кимычем встал служивый:
— Кажись, все. Больше не придут.
Скелет раскачивался на проволоке и позвякивал железками, словно огородное пугало.
— Хорошо бы так, — сказал Мефодьич, показавшись откуда-то с неожиданной стороны, — только как бы теперь другие не пришли.
— Какие другие? — повернулся к нему Кимыч.
— Паранормальные всякие… любители. Слухи ведь пойдут.
— Будем решать проблемы по мере поступления, — рассудил служивый, — а пока считаем, воспитательная работа прошла успешно. Все собираем и возвращаемся на базу. Кимыч! Гильзы поищи, а то если кто найдет, это уже не слухи будут, а улики. Да, и бутылки после этих хорошо бы убрать.
— Так точно! — сказал Кимыч.
Искать в темноте стреляные гильзы зрение домового вполне позволяло.
Мефодьич отцепил скелет и перевалил его через плечо, будто нес раненого. На другое плечо повесил автомат.
— Вот ведь до чего дошло, — ворчал он, — оборонять родные могилы чучелом фрица. Сначала от них защищаешься, теперь вот ихним же образом.
— Говорили уже, — махнул рукой Евграфыч, — не в нашу же форму его было рядить! Из этих зомби как-то лучше получаются. Это не жульство даже, а военная хитрость.
…Через полчаса все трое опять сидели в норе у Мефодьича, смотрели на вновь разведенный огонь. Разобранный скелет лежал сложенным в мешке у Кимыча, оружие и амуниция — в сумках у Евграфыча. Единственное, чего тот не собирался возвращать, — патроны, потому как они были не музейные, а его личные, хранившиеся много лет на черный день. Бережливый Евграфыч и не думал, что черный день обернется тихой весенней ночью, а стрелять придется в воздух.
Домовые вообще по понятным причинам ведут ночной образ жизни, поэтому сейчас для троицы было что-то вроде раннего, хорошо начатого утра.
Мефодьич еще раз заварил свой коронный травяной чай и вновь раскачивался в кресле, попыхивая трубочкой. Снова философствовал:
— Заметил я, случаются все эти акты вандализма в основном по весне или в начале лета.
— А тут и думать нечего, — отозвался, не дослушав, Евграфыч, — весной у всех психов обострение. Так даже в твоих газетных обрывках написано. А эти что, нормальные, что ли? Так что все на поверхности!
— Да уж, — сказал кладбищенский, — психика молодая, неуравновешенная. Мы ведь кого-то и уморить могли такой психической атакой.
— Невелика потеря, — буркнул служивый. — Неповадно будет. Сильных духом среди таких все равно нет, а на слабых мы всегда управу найдем.
— Мы-то найдем, — у Мефодьича в руках появилась знакомая тетрадь. — А везде ли есть мы?
Он перебирал узловатыми пальцами хрупкие пожелтевшие вырезки.
Возникла пауза, и в норе слышалось только, как потрескивает огонь и шуршат эти клочки бумаги.
ОТВЕТНЫЙ УДАР В СПИНУ ПАВШИМ
ВАНДАЛАМИ ОКАЗАЛИСЬ ШКОЛЬНИКИ
ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ НА КЛАДБИЩЕ
— Людям надо этим заниматься, — вздохнул Евграфыч, — а не нам, старой нежити. Извини, Кимыч, про тебя не подумал…
— Живым нынче не до мертвых, — ответил Мефодьич, подняв одну вырезку на уровень глаз и посмотрев сквозь нее на огонь, будто хотел разглядеть какие-то тайные водяные знаки.

Извини, Кимыч, про тебя не подумал…
— Живым нынче не до мертвых, — ответил Мефодьич, подняв одну вырезку на уровень глаз и посмотрев сквозь нее на огонь, будто хотел разглядеть какие-то тайные водяные знаки. — Вот самим и приходится…
— Я не в обиде, — сказал Евграфыч, — мне-то что, даже интересно стариной тряхнуть. Ему вон тоже, — он кивнул на Кимыча, — боевое крещение принять в самый раз. Кстати, молодцом, парень!
— Старался, — коротко ответил Кимыч.
— А я вот думаю, — произнес Мефодьич, — опыт надо передавать и распространять! Так что Кимыч прав. Надо выходить на городского. А может, даже на всемирного. Если он есть.
Юстина Южная
Чужая
Меня зовут Таня.
Татьяна Андроникова. Это совершенно точно. Я прежняя, я сознаю себя прежней, ощущаю себя прежней. Нет никаких сомнений: я это я. Пока не приходит горячий бриз… Тогда мне становится страшно.
Он зовет меня Василиной, ни разу не сбился на Таню, разве только с паузой иногда произносит… но не важно, я уже привыкла. Отозваться на имя несложно, собственно, я и отзываюсь. И внутри ничего не вздрагивает, не переворачивается.
Василина — примеряю ее имя — звучит неплохо, будто и не чужое. Ведь я — все-таки немного она. Немного…
Я вру. Самой себе.
* * *
Дзззынь… Дзззынь…
— Слышу, Тань! Мы идем!
Я переступила с ноги на ногу, переложила сумку в левую руку, размяла затекшую ладонь. Спустя минуту дверь отворилась. Василина, элегантная и легкая, в облаке восточно-жемчужной «5-й авеню», ступила на лестничную площадку. Следом, чуть замешкавшись, — Аркадий. Одет красиво, по-праздничному — белая рубашка, агатово-черный костюм. Если в его облике и чувствовалась определенная скованность, неловкость, она с лихвой компенсировалась обаянием и искренней улыбкой. Которой Аркадий тут же и одарил меня. Как любого человека, оказавшегося бы на пороге его квартиры.
— Привет, Танюш!
— Привет! — Я улыбнулась в ответ.
Василина загремела ключами.
— Cielito, иди, машину заводи, — скомандовала она весело.
Аркадий сбежал по ступенькам к гаражу, и спустя несколько минут мы выруливали на дорогу.
Деревья мелькали, оставаясь на корочке памяти слайдами старинных диафильмов. Дерево в зелени, дерево с легким налетом золота, красное дерево. Газон, газон, газон… Дерево.
Сколько лет прошло с тех пор, как последний диапроектор выкинули на помойку? Кажется, им пользовались мои бабушка и дедушка в детстве, а мама уже жила в эпоху цифры и плазмы. Прогресс. Автомобили с электродвигателями, машины на биодизельном топливе, технологии с приставкой «нано», гиперсмартфоны со встроенными проекторами и поддержкой высокоскоростных сетей передач, регенеративная медицина — никого этим не удивишь. Остается только с философским спокойствием принимать все стремительные перемены этого мира. Тем более они несут с собой такие полезные открытия.
Я машинально глянула в зеркало заднего вида — симпатичная девушка… сорока лет. Рядом Лина — тоже девица среднего возраста. Подумать только, а бабушка умерла в семьдесят пять. Жаль не дожила.
— Пожалуй, обгоню того неадеквата, — негромко говорит Аркадий.

— Не хочу за ним тащиться, мало ли что.
Аркадий… Так я и не научилась называть его Аркашей или Кешей, как зовет Лина. Первый раз я вообще не заметила его, поглощенная дебатами с двумя коллегами-фармацевтами. Журналист на медицинском симпозиуме — я не восприняла его всерьез. Но, когда встретила в нашем институте, обратила внимание. Мы разговорились и болтали несколько часов. Его поглотила тема, а меня… Да, собственно, какая разница? К тому времени он уже был знаком с Василиной. Моей… не подругой, нет, но хорошей знакомой.
Я отвлеклась от воспоминаний, посмотрела на дорогу. Аркадий потянулся нажать кнопку и…
Как странно. Бампер машины, идущей впереди, надвинулся на лобовое стекло. Слишком близко… так нельзя… почему мы едем вниз… О господи!!!
И дальше снова были кадры диафильма.
Немного.
Но я помню каждый.
Асфальт. Серый, в черную точечку. Ляпка жвачки, раздавленной рифленым ботинком, — зигзаги впечатались в ее грязный кружочек. Сумка, женская, из дорогущей кожи. Покачивается у меня перед носом. Рукав светлой блузы, шелковой, такой нежной и полупрозрачной. «Она жива?», «Кажется…», «Только не трогайте!» Мои пальцы шевелятся. Струйка, липкая. Ползет. Глаза ее отслеживают. Красная. Глаза закрываются.
Сияние. Ослепляет, режет. Убегающие стены коридора, мятного цвета с белой полосой наверху. Бег замедляется, останавливается. «В пятую», «Сатурация, давление», «Промедол в вену»…
Больно. Тут. И там. И в боку. И в голове. Но не сильно. Потолок. Светлый. Он мне нравится. Он ведь есть… потолок. Значит, я тоже есть. Я его вижу. А еще я вижу симпатичную девушку в халате. Она склоняется надо мной, улыбается. «Вы пришли в себя? Меня зовут Катя. Вы в больнице…»
«Аркадий?» — спрашиваю я.
Через неделю я была на ногах. Первое, что сделала, когда смогла ходить, пошла к Василине. Туда не пускали — она лежала в реанимации. Я осталась стоять у стеклянных окон и видела только бинты. Бинты, бинты и кусочек лица — нос, губы… А еще я видела Аркадия, тоже за стеклянной стеной, только в соседнем, свободном, зале. Он сидел на стуле и сквозь стекло молча глядел на этот кусочек.
Он почти не пострадал. Да и я дешево отделалась. Так вышло, что основной удар приняло на себя пассажирское кресло впереди — место Василины. Почему так произошло? Зачем? За что? Для меня все казалось неважным. Это произошло.
Аркадий сидел там, а я… больше всего на свете я хотела войти, встать сзади, опустить руки на плечи, погладить сгорбленную спину, зарыться носом в копну каштановых волос и шептать, шептать что-то ласковое, доброе, успокаивающее. Только, наблюдая за утопленным в ледяной обреченности взглядом, я понимала — ему было бы все равно. Он не вздохнул бы, не приник к теплой ладони, не прошептал: «Что бы я без тебя делал?» Сейчас, как никогда раньше, обнажились тонкие нервы наших отношений. Предо мной сидела истина с поникшими плечами. Простая истина — он любит ее. Любит, как уже давно не принято. Безумно.
Я не имела ничего против Лины. Никогда. Женщина с характером, женщина — улыбка, женщина во всех смыслах этого слова. Я уважала ее. В конце концов, это был его выбор. Я только жалела, что не я на ее месте. Даже сейчас.
— Таня.
Я обернулась.
— Никита? А ты что…
— Ты чего вскочила, здоровая моя? Иди-ка в палату.

— Я к Лине… и Аркадию.
— Потом. Потом — обязательно.
Он сказал это очень жестко и взял меня за руку. Я позволила отвести себя в другое отделение, этажом выше. Там Никитка сдал меня медсестрам, пожурив девчонок, что проглядели беглянку.
— Ты оперировал ее? — спросила я, когда он уже стоял в дверях.
— Да. И не я один. Двумя бригадами еле справились.
— Все… серьезно?
Он помедлил.
— Расскажу завтра, обещаю.
— А Аркадий…
— Да увидишь ты своего Аркадия. Он заходил к тебе, ты на процедурах была.
— А не знаешь, что там с судом?
— Ну, дорогая, ты еще спроси, как там его собака поживает. Придет, сам расскажет. И… не спускайся пока к Лине. Все равно нельзя.
Я кивнула, он вышел.
Никита Сонин был моим сокурсником (правда, с четвертого курса я сбежала, променяв грядущую гинекологию на фармацевтику), кандидатом, а затем и доктором наук, автором четырех монографий и практикующим хирургом. Нейрохирургом. Высочайшего класса. Как он успевал совмещать практику и кафедру, оставалось загадкой, но успевал.
А еще он был моим близким другом. Одно время — очень близким, но то время давно прошло. Он знал Аркадия с Линой и многое знал про меня; практически все. Наверное, поэтому я доверяла ему безоговорочно.
На следующий день Аркадий зашел ко мне.
Он радовался, что я выздоравливаю, очень радовался. Даже улыбался. Извинялся за аварию, и я совершенно ясно слышала непроизнесенные извинения за то, что это не он сейчас в больнице, закованный в гипс и перемотанный бинтами. Он разговаривал со мной, а думал о ней. И так было правильно, я понимала. Я только не могла смотреть на ужас, копошившийся в провале зрачков, не имеющих дна. Он страшно боялся.
Мы поговорили о суде, о том, что вину сначала записали на него — ехал сзади, — но свидетелей набралось предостаточно, и обвинение сняли. Говорили обо мне, что болит, как лечат.
Спустя полчаса я рискнула:
— Что с Линой? Ей… лучше?
Аркадий молчал недолго, секунд двадцать, не больше, и эти секунды отпечатались в сердце неровной цепочкой следов.
— Она умирает, — сказал он.
Как-то тихо это прозвучало, по-детски беспомощно. И рядом с одними следами легли двадцать других.
— Но как?..
Аркадий чуть приподнял плечо, показывая сомнение или непонимание. Выражение лица осталось все таким же детски недоуменным.
— Они сделали все, что могли.
Честно говоря, не помню наш дальнейший разговор. И был ли он вообще? Аркадий ушел, а я осталась сидеть. Деревья за окнами слегка покачивались, ватные клочки облаков норовили забить голубые щели неба.
Если бы я могла, я бы отщелкала слайды диафильма назад.
Жаль, ночь нельзя растянуть на полжизни. Я так нуждалась во времени. Мысли приходили чуждые, опасные, притягательные. Если судьба отняла все шансы, имею ли я право вырывать у нее из зубов последний? Для себя, для нее и для него.
Я попросила медсестричек подключить для меня ноут и до утра читала доклады и статьи за подписью проф. Н. Сонина. Когда вечером Никитка заглянул навестить меня, я была готова. Почти…
— Ну что, что?.

Н. Сонина. Когда вечером Никитка заглянул навестить меня, я была готова. Почти…
— Ну что, что?.. Танька, ты действительно хочешь знать? Костей у нее целых мало осталось, печень — всмятку, легкое осколком ребра пробито, тяжелая черепно-мозговая… Мы, мать его за ногу, не волшебники.
Я не плакала. Бессмысленные занятия меня никогда не привлекали. Нахмурилась, сцепляя пальцы в замок.
— Прости.
— Да нет, ничего. Когда? В смысле, когда она… сколько осталось?
Мы сидели в маленьком кабинете, недалеко от лифтов. Кабинет был ничейный, обычно использовался медперсоналом для отдыха. Раздавалось шуршание дверей, едва слышный скрип колесиков от каталок, шаги. Никита курил, стряхивал пепел в горшок с амариллисом.
— Дня три. Может, четыре. Она сильная девочка, и техника у нас хорошая…
Я встала, нервно заходила по комнате. Еще минутку, одну минутку, и я скажу ему. Я остановилась в дальнем углу. Нет, мне хватало решимости, и сил у бога я не просила, но надо как-то убедить бывшего сокурсника. Какими словами? Я знала лишь одну его слабость и собиралась сыграть на ней.
— Никит, пересади мне ее память.
— Что?
Сигарета застыла в пальцах, коричневая каемка медленно поползла к фильтру, обнажая пепел.
— Она же не лишилась мозга полностью. Если ты вложишь ее память в меня, она… она не умрет. Как бы не умрет.
— Тань, ты рехнулась?
— Нет. Пока что.
Трубочка пепла осыпалась на листья цветка. Никита бросил окурок.
— Память нельзя пересадить. Это не почка и даже не сердце.
— Никит, мы с тобой сколько знакомы? Не забывай, кто тебе помогал редактировать кандидатскую. Я читала твои статьи.
— Что ты читала? Научно-популярные писульки для «Здоровья» или «Мира медицины»?
— И их тоже. Семь операций, Никит. Это лишь то, что мне удалось выудить за день. И о них писали не только медицинские журналы. Семь операций, пять провел ты лично, в двух ассистировал.
— Ну, хорошо, начитанная моя, а о результатах этих операций, экспериментальных, заметь, ты знаешь?
— Трое умерли, отторжение тканей, двое так и не смогли адаптировать заемную память, остались психическими калеками, двое — сейчас под наблюдением, процесс, насколько я понимаю, идет нормально.
Никита фыркнул, полез в карман за пачкой «Винстона», передумал и сунул обратно.
— Нормально… Не твоя область, Тань, не тебе судить о нормальности. И все операции мы производили на уже недееспособных людях, практически трупах, — он встал и тоже прошелся из угла в угол. — Не делай большие глаза, доноры и реципиенты из тех энтузиастов, что завещали свое тело медицине, или те, на кого мы получили согласие родственников.
— Вот. А теперь сделаешь на живом пациенте.
— Те тоже живыми были, иначе на фига им память? Тань, глупости просишь, извини, конечно. Успокоительного выпей…
Я бы разозлилась. Но где-то со вчерашнего дня такие сильные чувства мне стали недоступны. Поэтому прервала я его спокойно и негромко.
— Нет, Никит, слушай меня внимательно. Если Лина умрет, ей будет уже все равно, а мне — нет. И Аркадию — нет.

Ты не замечаешь, что с ним творится? Я его таким никогда не видела, да никто не видел. И не увидит, потому что на следующий день после похорон он оставит на столе маленькую записку на бумажке в клеточку и выпьет правильных таблеток. Не забывай, его жена и одна неплохая знакомая работают в фармацевтике, он знает, что брать. И ни ты, ни я, ни родичи — никто его не остановит. Мама у него давно умерла, отца сроду не имелось, детей тоже; ему не за что держаться. Понимаешь? Работа, коллеги… он им нужен? А они ему? Никит… я думала… я много думала… Пересади мне ее память. Мы скажем, что я — это она. Это ведь так и будет, почти.
— Танька…
— Погоди. Все твои аргументы у тебя на лице написаны. А мои… Никит, если ты этого не сделаешь… я ведь тоже знаю, какие таблетки надо глотать.
— Не смей, идиотка!
— Я пока и не смею. Но времени у нас — три, четыре дня.
— Танька, да ты хоть понимаешь, о чем просишь, мать твою за ногу?!
— Ну расскажи мне. Расскажи что-то такое, чего я не знаю. Только человеческими словами, пожалуйста.
— Да ничего ты не знаешь. Прочитала небось про воссоздание энграммы из подкорки и успокоилась.
Я вздохнула.
— Расскажи.
Он опять достал сигареты и опять убрал их.
— Ну… про голографическое устройство памяти еще с института, наверное, помнишь. Гипотеза с семидесятых прошлого века муссируется. Смысл в том, что информация, поступающая в мозг, не скапливается в каком-то одном месте, а распределяется по разным участкам. То есть нет такого органа памяти, есть только клетки, хранящие запечатленное. В этом смысле память, как голографическая пленка. В ней сведения о предмете сокрыты распределенно, и любой фрагмент имеет информацию сразу обо всем изображении. Если пленку разрезать, каждая половинка восстановит полное исходное изображение. Качество, возможно, ухудшится, но отражаемый объект останется в целости. То же и с мозгом. Даже если большая его часть будет повреждена, он способен восстановить всю накопленную информацию. Да, собственно, процессы запоминания и воскрешения образов давным-давно изучены…
Никита — сейчас он действительно был похож на профессора — остановился, проверяя, дошло ли до меня сказанное. Я покивала — продолжай.
— Вот из этого мы и исходили, когда начали. Опыты сначала на мышах, потом собаки, свиньи, обезьяны. Недавно — на человеке. Мы берем клетки височных участков коры и подкорки, это наш «путь к следам памяти». Каждая клетка несет в себе энграмму — «след прошлого» или внутреннюю запись, закодированную информацию обо всем, что происходило с человеком. Перекодировать ее мы пока не в состоянии, поэтому в мозг реципиента пересаживаются непосредственно клетки донора. И искусственно возбуждаются. Реципиент при этом… как тебе объяснить… с мышами было проще. Мы наблюдали за поведением, реакциями, следили за сохранением или обновлением рефлексов, моторикой. А люди… По-разному пробовали: коматозникам, от коматозников, в момент клинической смерти. Но живым , в полном смысле этого слова, нет. Даже сами термины «донор» и «реципиент» некорректны в данном случае. Мозг реципиента «спит», в нем властвует сознание донора. Оно отождествляет себя с новым телом, хотя это болезненный процесс. И дело не столько в физиологии. Мозгу трудно принять новое. Помогает знаешь что? Аналогии с протезами. А в твоем случае… ты же никуда не денешься. Я не знаю, как себя поведет твоя психика… и ее память.

Он еще говорил, растолковывая идиотке всю бредовость мероприятия, но я уже видела знакомый блеск в его глазах. Пробивающийся даже сквозь броню врачебной этики, страха неудачи и нежелания рисковать человеком, мной.
Значит, все идет по плану.
— Потеря личности — самое легкое, что может с тобой случиться. Моторика опять-таки… возможно, тело периодически будет вспоминать движения того, другого тела. А потом постоянный контроль, диета, инъекции ноотропов и протеина CREB, транскраниальная магнитная стимуляция мозга.
— Ладно, ты меня страшными словами не пугай. Магниты, приложенные к голове, это не ужасно.
— Танька, — Никита на секунду замолчал, сунул палец в цветочный горшок, разровнял пепел. — Ты понимаешь, что это будешь уже не ты?
Я улыбнулась.
— Я всегда была немного сумасшедшей. Ну, стану ею окончательно.
Он рассерженно хмыкнул.
— Тогда предположи, что Аркадий по этому поводу подумает. Я не имею права делать операцию без его согласия.
— А зачем ему быть в курсе подробностей? Скажешь, что у Татьяны Андрониковой произошло… кровоизлияние. Геморрагический инсульт. Сопровождается быстротекущей необратимой деструкцией. Что перед тем, как впасть в кому, она очень волновалась за судьбу Василины и как раз подписала все необходимые бумаги. О том, что я — живая , знать будем только мы с тобой и твои ассистенты. Ты уж постарайся, чтобы они не слишком распространялись. Бумаги я подпишу. Все, какие нужно.
Никита встал.
— Андроникова, ты… ангел смерти какой-то.
— А ты, Сонин, экспериментатор. И я буду твоим новым экспериментом.
— Не рассчитывай… на многое.
Через четыре дня я лежала на узком неудобном операционном столе, и прозрачная маска готовилась накрыть мои нос и рот. Близко-близко стоял второй стол, от тела под тонкой простынкой, тянулись короткие и длинные провода. В ту секунду, когда аппараты констатировали смерть, маска опустилась.
До сих пор не представляю, как Никита убеждал Аркадия. Но я почему-то очень хорошо представляю самого Аркадия. Вот он сидит, глаза не смотрят на собеседника, они смотрят в угол, будто силятся узреть там незримое, найти ответ на вопрос, разорвавшийся внутри. Волосы чуть спадают на лоб, крылья носа неподвижны и грудь почти не приподнимается, словно человек не дышит. Дышит… просто дыхание слишком легкое, его нет здесь, оно осталось там, в реанимационном зале с голубыми стенами, у стандартной больничной кровати. Он дышит за нее, он вдыхает в нее свою жизнь. Вдохнул бы, если б мог.
— Вы ничего не можете сделать для них? — спрашивает он. — Ни для Лины, ни для Тани?
— Нет, — хмуро и строго отвечает Никита.
— Я должен дать ей уйти спокойно. Им обеим.
— Ты можешь (он произносит слово с нажимом) сохранить ее.
— Но это будет не она… не Лина… и не Таня…
— Это будет ее мозг. Ее мысли. Ее воспоминания. Может быть, часть души… Ты веришь в бессмертие души? Нет? Тогда тем более. Да, в некотором смысле, это будет она.
— Я не могу принять такое решение.
— Просто знай, что оно есть.
— Обманка…
— Попытка.

— Невозможно.
— Достижимо.
— Сложно.
— Да.
— Я… подумаю.
— У тебя есть два дня. Может быть, три…
Аркадий молчал всю дорогу до дома. Молчала и я. Нет, он десять раз спросил, удобно ли мне, не трясет ли, не больно ли; сам посадил, пристегнул… но мы молчали. Я не тяготилась этим, я понимала — так должно быть. За три месяца моей реабилитации он ни разу даже не приблизился к двери в палату. Никита выдал: приходил каждый вечер, спрашивал о моем состоянии и минут сорок стоял во дворе под окнами. Это я тоже понимала. Он боялся взять меня за руку, боялся задать вопрос, боялся разрушить иллюзию… Страшился собственного решения и страшился меня — нового чудовища Франкенштейна. «She’s alive! She’s alive!»
Я поднялась по знакомым, теперь уже дважды знакомым, ступенькам, Аркадий открыл «нашу» дверь. Дыхание замерло. Никита предупредил, что при столкновении с привычными для Лины предметами воспоминания будут пробуждаться спонтанно. Но… не нахлынуло.
Это как… уехать надолго, а потом возвращаешься в квартиру, и она будто не твоя. И обои какие-то другие, и сразу видно, что шкафчик в кухне пора менять, и ламинат под вешалкой протерся. А еще ощущение пустоты и легкий запах пыли.
Пыли здесь не было, но, шагнув внутрь, я ощутила… как объяснить?.. потоки… тепло и холод. Тепло — дорожки, бегущие оттуда, где еще двигалась жизнь; холод — места, где три месяца назад она покинула дом. Дорожки тепла узкие: гостиная — диван, кабинет — компьютер, кухня — холодильник. И много мест с тончайшей изморозью на стенах и полу: присутствия хозяев нет в дальней комнате и той, что сразу направо, — спальне.
Я остановилась. Неожиданная беспомощность овладела руками, ногами, всем телом, а главное — мыслями. Я стояла на пороге, растерянная и впервые охваченная смятением. Аркадий поднял на меня взгляд, и мы наконец-то посмотрели друг другу в глаза. Его трясло. Я сделала шаг, скинула сапоги и поставила их носками под вешалку. Машинально. Как делала Лина.
Аркадий вздрогнул.
— Ты голодная? Кушать хочешь? — спросил он.
Я совсем не хотела. Ответила:
— Да.
Как назвать мою жизнь? Странной? Экстраординарной? Неслыханной?
Чужеродной. Вот как.
Я чувствовала ее . Всегда. В походке, в чтении книги, в протягивании пульта от телевизора, в сидении на кухне у окна, в редком смехе. Чувствовал ли ее Аркадий? Он не называл меня по имени. Не мог произнести. Обращался как-то… безлично. «Пойдем в комнату», «С тобой все в порядке?», «А ты случайно не видела распечатку статьи?»…
Я бродила по комнатам, брала в руки вещи и смотрела. Смотрела, как прежняя Таня, — ваза с засушенными розами, томик Майн Рида, диск Хоакина Сабины, симпатичная плюшевая мышка. Смотрела, как Лина, — ты принес эти розы три недели назад… ах нет, какие недели, это ведь было так давно… Майн Рида надо, наконец, вернуть Наташке, у нас на компе есть… «La Magdalena», Аркаша, помнишь наш танец в простынях?.. Ну что, пылесборничек мой, Мышка-малышка, пора тебя уже постирать, а то, как пять лет назад на день рожденья подарили, так немытая и валяешься.
И я сгибалась, протараненная горячим бризом чужой жизни, сжималась в комочек, задыхаясь и выпуская вещь из рук.

Если в такие моменты меня видел Аркадий, он кидался на помощь, однако мог только приобнять и голосом нарочито спокойным и деловым (подумаешь, срывается) спросить: «Что с тобой? Тебе плохо?»
Плохо. Но кому из нас двоих было хуже, я не знаю.
Аркадий ходил на работу, приходил с работы. Не поздно (так, чтобы я не подумала, что он меня избегает), но и не рано (чтобы дать себе время на глубокий вдох перед прыжком в глубину). Кроме него и Никиты у нас никто не появлялся. Думаю, кто-то знал об эксперименте (знал настолько, насколько позволили Аркадий с Никитой), но домой Аркадий никого не приводил. Мою психику тщательно оберегали от потрясений.
Он разговаривал со мной, иногда брал ладонь в свою и осторожно, делая вид, что взгляд случаен, всматривался в черты лица. Я ненавидела эти моменты, но понимала — так надо, он ищет. Ищет свою Лину.
Сама я выбиралась из дома только на процедуры в больницу и на встречи с Никитой и психологом, точнее психиатром. Я не могла заниматься работой. Нет, я делала что-то, читала журналы, маялась какой-то ерундой, но все — дома. Естественно, трудно было бы объяснить, почему одна из двух научных сотрудниц, числящихся в бессрочном отпуске и считающихся тяжело больными, вдруг появилась на работе. Куда мне, убогой, после операции.
Вся моя жизнь сосредоточилась в четырех комнатах и одной кухне. Вокруг одного человека. И я радовалась.
Еще я вязала. Раньше и в голову бы не пришло, да и не умела я толком, а теперь доставала нитки из большой белой коробки, садилась со спицами в кресло рядом с магнитофоном и ряд за рядом вывязывала узоры на шарфе и приделывала смешной помпон к шапке. У Аркадия тогда слегка поднимались уголки губ, и серый ужас ненадолго покидал его глаза.
Пришлось носить свою старую одежду. Свою. Не Линину. Василина была на пару размеров полнее меня, а из больницы я и вовсе вылезла скелетом в тапочках. Да и не смогла бы я надеть ее брюки и платья. Не потому, что вызывали отторжение или суеверный страх. Я всего лишь не хотела паники во взгляде Аркадия.
Ночевала в спальне. Одна. Аркадий спал в гостиной на диване. Никита и мой психиатр единым голосом запретили иной вариант. Подозреваю, это диктовалось не только медицинскими показаниями. Вряд ли Никита щадил Аркадия или меня, скорее уж волновался за исход эксперимента и, пользуясь непререкаемым авторитетом, проявил некоторое собственничество… Я решила об этом не размышлять. Все равно так было правильно.
Наверное, за три месяца Аркадий подготовился ко всему. Если, конечно, можно быть готовым к тому, что твоя жена умерла, но ее память жива и живет она в теле другой женщины. Но, тем не менее, он держался.
Господи, как хотелось сесть рядом, аккуратно отвести его волосы назад, коснуться губами лба и замереть на несколько секунд. Самых сладких секунд за всю жизнь. Нельзя. Пока нельзя. Я позволяла себе ненароком прижаться к плечу, погладить по руке, улыбнуться ласково и тоскливо. Я готовила на чужой кухне, иногда забываясь и ощущая ее своей, — тогда я машинально открывала дверцы шкафчиков и доставала корицу или белый перец, наклонялась за маленькой сковородкой в нижнем ящике, которой до этого не видела в глаза. Я полюбила кабачки, которые раньше ненавидела. Я не могла смотреть телевизор — начинала болеть голова, но я разворачивала кресло боком и оставалась в комнате с вязанием. Я балансировала на грани своей реальности и пришлых снов и от этого все сильнее ощущала хрупкость существования.
И снова мелькают слайды…
Телефонные разговоры, которых я не должна была слышать, но слышала:
«Я вижу Таню, Никит. Понимаешь? Не Лину, а Таню, и ничего не могу с собой поделать.

Ты уверен, что…» «Она теперь другая. Такая… нежная со мной». «Да, я приду. Во сколько твой психолог меня ждет?»
Тайны Лины. Они вспыхивают шаровыми молниями и приносят с собой волны сухого обжигающего жара.
В третьем классе она украла у Маринки кошелек. Не из-за денег, ей нравился сам кошелек — пурпурный мешочек, расшитый бисером и лиловыми стразами. Лина спрятала его в коробку с игрушками, а затем ей стало стыдно. Маринку она обходила десятой дорогой и все мечтала незаметно подбросить кошелек обратно. А потом Марина перевелась в другую школу, и пурпурный мешочек пылился среди игрушек с полным табу на пользование.
В день своего семнадцатилетия она напилась до бесчувствия. На задворках сознания мелькает некий Лешка. Она не помнит, было у нее что-то с ним или нет. Кажется, все-таки нет.
Первое серьезное увлечение — Мишка Самойлов. Но через пару месяцев она застает его со своей подругой. Ей плохо. И очень долго. Плохо физически — она ничего не может жрать, дико болит позвоночник. Пропускает сессию. Потом все налаживается. Но следующее увлечение остается лишь увлечением, Лина больше никого не подпускает близко. Кроме Кеши…
Аркаша. Легкий укол в сердце, интерес, разговоры… Сильные руки, доброта во взгляде, ненавязчивое остроумие. И… феерический секс.
Иногда меня тошнит от Василининых тайн.
Жесты. Слова.
Иду по коридору, в дверях появляется Аркадий. Я прохожу мимо, поднимаю руку и чуть прихватываю его за пуговицу рубашки, отпускаю. Иду дальше, а он так и стоит на пороге, замерев.
Разливаю чай, задумавшись, брызгаю на запястье, приплясываю на месте и часто-часто дую на него. «Ах ты, дрючка-косоручка!» У Аркадия срывается нож с буханки и задевает палец.
Вяжу, встряхиваю головой, чтобы убрать волосы с лица… У меня короткая стрижка. После операции — тем более.
«Вот такие пироги», — я смеюсь и складываю ладони тюльпанчиком. Аркадий выбегает на улицу, «подышать свежим воздухом».
Разговоры.
— Да, сегодня денек тот еще. Маенко никак материал не сдаст. И у главного три часа в кабинете просидел без толку.
— Как там его пес поживает? Не спаниель, а дворняжка, что они подобрали. Почему ты так на меня смотришь? Ну, мы еще в гости к ним приезжали, а у него как раз собака…
Я контролировала Лину. Хотела верить, что контролирую. Я начала ее бояться. Лина жила во мне. Была она — мной или я — ею?
За окном падал снег. Прощальный подарок февраля. В гостиной мерцал экран телевизора, свет я приглушила, чтобы не резал глаза. Вязала. Аркадий перебирал распечатки материалов с очередной конференции. Тихое завершение спокойного дня.
— Чаю хочешь? — спросила я, откладывая спицы и потягиваясь.
— А ты хочешь? Я сделаю для тебя.
— Не надо, я сама. Тебе с бергамотом?
— С лимоном, — и добавил после паузы: — Спасибо.
— Не за что, cielito.
Я на мгновение задержалась, вслушиваясь в новое слово. Нет, оно не новое, оно… Аркадий встал.
— В кабинете посижу, — бросил он куда-то в пространство.
Знакомая волна горячего бриза обволокла с головы до ног, туманя сознание. С трудом соображая, что происходит, я побрела на кухню, щелкнула кнопкой чайника. Заварка, лимон… где этот лимон?.

Заварка, лимон… где этот лимон?.. Ага… чашки, ложки, тростниковый сахар…
Кабинет освещался одним бра на дальней стене. Я хотела включить побольше света, но Аркадий попросил оставить, как есть. Чашка с сахарницей перекочевали с подноса на подставку возле рабочего стола.
— Еще что-нибудь принести? Конфеток?
— Ничего не нужно, спасибо.
Я направилась с подносом к двери, через несколько шагов обернулась. Он сидел, крепко обхватив фарфоровую чашку и всматриваясь в лимонную дольку, будто в ее желтой корке скрывались тайны Вселенной.
Я улыбнулась.
— Кешка, ты такой смешной.
Он повернулся, чашка в его ладонях, казалось, сейчас лопнет. Я посмотрела ему в глаза и вдруг захлебнулась слезами.
— Mi cielo [28] … — прошептала я, падая на колени. — Mi cielo… Кешка…
Фарфор впечатался в стену, разлетаясь на тысячи осколков, чай плеснулся на темный ковролин. Аркаша кинулся ко мне, и поднос тоже загремел на пол, вырванный из рук.
— Линка…
Он обнимал меня, как последний раз, сжимая до потери дыхания.
— Линка!
Его губы в порыве безумия целовали мой лоб, нос, щеки, ресницы, подбородок и находили мои, дрожащие и изнемогающие. Cielito!.. А руки уже искали пуговицы рубашки и, не в силах ждать, рвали податливую ткань.
В эту ночь мы были вдвоем. Я и он. Я только не знаю, где была Таня…
С той ночи он начал называть меня по имени.
С той ночи я перестала понимать, кто я есть.
Я смотрела на все двойной парой глаз. Делала все двойной парой рук. Я считала себя Таней, я уверяла себя, что я — Василина. Никита с психиатром, похоже, были в восторге.
С той ночи я начала часто плакать.
Он любил меня. Жаль, не ясно, кого-меня?
Отзываться на имя оказалось приятно. Ли-на… В устах любимого имя всегда звучит слаще. И вечера теперь тоже стали приятными. Мы много разговаривали, много вспоминали… «Деевы? Друзья твоего двоюродного брата? Да, конечно, я помню их», «Мальдивы… ах, ты помнишь, как я утопила в море свою сережку?», «Кот? Разумеется, я помню этого рыжего мерзавца, изодравшего мою новую юбку».
Помнишь?.. Помнишь?.. Помнишь?.. Я помню… помню… помню.
Когда он уходил на работу, я рыдала.
Кто ты, Татьяна Андроникова? Кто ты, Василина Ильичева? Кто ты, невеста Франкенштейна?
Вечерело. Я стояла у окна. Ветер задувал в открытую форточку лепестки цветущих вишен и яблонь. Облака наливались синевой, торопились, летели на невидимый мне пожар. Близилась гроза.
Но мог ли дождь остудить пылающий жар в голове?
Вчерашний разговор (да, я снова подслушивала) поставил точку в далеко зашедшем эксперименте.
«Я сам схожу с ума, Никит. Я изменяю ей… с памятью о ней».
Ненавижу! Ненавижу тебя! Ты забрала его у меня! Господи, кто это кричит я-Таня или я-Лина? Не важно… мелочи… Я ненавижу эту безумную безымянную чужачку — себя. Избавиться хотя бы от одной, не важно — какой.
* * *
Свет круглых ламп невыносим. Очень, очень ярко. Прозрачная маска притаилась в руках мужчины с зеленой повязкой на лице. Как же нелегко убеждать Никиту. Как же сволочно я поступаю с Аркадием.

Как же сволочно я поступаю с Аркадием.
Но я не хочу больше этого диафильма. Я хочу умереть на операционном столе.
Жаль, Никита слишком хороший хирург, чтобы позволить мне это сделать.
Наталья Колесова
Дом
— Гасси, Гасси…
Маленькие пальчики дергали за простынь, тянули за волосы, щипали…
— Гасси! Гасси!
Она со стоном перевернулась на спину.
— Ну, Гасси я, Гасси… Что вам от меня надо?
Мохначи возбужденно прыгали по постели и по полу, хватали за руки, пытаясь стащить ее с кровати. Бормоча невнятные ругательства, Гасси села и с ненавистью уставилась в темноту.
— Если там еще один щенок, клянусь, утоплю его собственными руками!
Растрепанная, всклокоченная, босая, в одной ночной рубашке, она дошагала до кухни и рывком распахнула дверь.
Щенка не было. Вместо него на крыльце дома лежал человек. Когда дверь открылась, голова его тупо стукнула о порог — можно было понять это и как вежливое пожелание войти.
Гасси посмотрела направо, налево. Стояла глубокая ночь, город давно спал, стих даже шум близкой стройки. Гасси посмотрела наверх. Наверху было сито звезд, полная луна и сидящий на козырьке крыши филин.
— Ну-ну, — сказала Гасси. — Если это твои шуточки, ушастый, я тебе шею сверну!
— Угу, — принял к сведению филин и, распахнув крылья, взмыл в небо, на мгновение заслонив луну. Гасси включила тусклый наддверный фонарь, присела рядом с лежащим, осторожно толкнула его в плечо. Человек послушно перевернулся на спину — и она его узнала.
Все оказалось еще хуже, чем казалось. Гасси села на пятки и с тихой яростью оглядела темный двор.
— Ну, только узнаю, кто!..
Оставалась надежда, что она не сумеет затащить такого крупного мужчину в дом. Мохначи лишили ее и этого — вцепились в рубашку и брюки лежащего, волоча его так целеустремленно и стремительно, что ей оставалось только поддерживать ему голову. Они даже втянули его на кушетку и принялись деловито подтаскивать подушки и пледы, пока Гасси, сморщившись, не замахала руками, разгоняя их, как надоедливых мух.
— Все-все, хватит, спасибо! Спасибо всем, кто помог вырыть для меня глубокую могилу!
Гасси, выпрямившись, уперлась руками в бока и уставилась на Стивена Уокена. Даже сейчас, в далеко не лучшем своем виде — пыльный, бледный, с запекшейся кровью на левом виске, — он выглядел как воплощение грез многих юных дев…
И не очень юных.
Чтоб он сдох.
Что он, кстати, вполне мог успеть. Гасси дотронулась до влажной кожи и, к своему сожалению, почувствовала слабо пульсирующую жилку. Повернулась к рассевшимся кругом, как в цирке, мохначам:
— Ну да, он здесь, в моем доме! И что я, по-вашему, должна с ним делать? Добить, чтобы все мы были счастливы?
Мохначи загомонили наперебой, но, отмахнувшись от них, Гасси схватилась за телефон.
— Доктор дома? Разбудите, пожалуйста, это очень срочно! А, это ты! Будь другом, возьми чемоданчик со своими причиндалами и приезжай ко мне… Нет, не со мной. С подкидышем.
* * *
Стивен Уокен остановился, положив руки на низкую калитку. К дому вела извилистая, выложенная цветным кирпичом дорожка. На широком крыльце веранды сидела женщина.

На широком крыльце веранды сидела женщина. Он не сомневался, что это именно та, которая ему нужна. Просторная светлая старая рубаха, легкие короткие брюки, широкополая шляпа из соломки. В руках женщины были садовые ножницы. Ему говорили, она любит возиться в саду…
— Добрый день! — сказал он, слегка повысив голос. — Можно войти?
Она вскинула голову, вглядываясь в него из-под полей шляпы. Положила ножницы на крыльцо рядом, вытерла руки о рубаху.
— Здравствуйте. Заходите, конечно.
Пока мужчина шел по дорожке между розами, Гасси с любопытством разглядывала его. Наверняка один из этих рабочих, что целыми днями трудятся по соседству. Сейчас попросит пить или позвонить по телефону. Большей частью они были дружелюбны, да и она не стремилась наживать себе лишних врагов. Она сняла шляпу, положив ее на перила, распустила «хвостик». Мужчина остановился у крыльца и некоторое время смотрел на нее сквозь стекла темных очков. Она вопросительно подняла брови.
…Черт, они говорили — «упрямая старая дева», — и он представил себе иссохшее злобное существо, безвкусно одетое, ненавидящее весь белый свет, и мужчин — в особенности. Женщина оказалась не намного его старше и, хотя внешности вполне заурядной, вовсе не была замшелым страшилищем.
— Мне нужна хозяйка дома, — сказал он на всякий случай.
— Это я. — Она слегка склонила голову набок, улыбаясь ему снизу зелеными глазами. Это у нее здорово получилось, он и сам не прочь перенять такой прием.
Так как он молчал, хозяйка решила ему помочь.
— Хотите пить?
— Пить? — Он рассеянно огляделся. — Да, неплохо бы. Эта чертова жара…
— Я принесу, — она легко встала, повернулась и исчезла в полумраке двери. Стив опустился на крыльцо, разглядывая роскошные, тяжелые, ухоженные розы. Сад был небольшим, но создавал странное впечатление уединенности, отгороженности от остального мира. Даже звуки близкой стройки были приглушенными, будто дом и сад накрыло прозрачным куполом — жужжание пчел, шелест листьев, журчание ручья… Ручья? Он наклонил голову, вслушиваясь, даже привстал, собираясь увидеть этот самый ручей…
— Вот лимонад — хотите?
Он с благодарностью принял запотевший стакан. Действительно, было очень жарко. Хозяйка уже вернулась, а он так и не придумал, с чего начать разговор. В этом месте совершенно не хотелось думать. Хотелось смотреть, вдыхать аромат роз, наслаждаться освежающей прохладой лимонада…
Оставалось полагаться на интуицию и везенье. Они его редко подводили.
— Здо?рово, — искренне сказал он, кивнув на цветы.
Хозяйка со спокойным удовольствием оглядела сад.
— Да. Но капризны, как дьяволы! Вон на те, видите, бордовые, я потратила целых три года…
Он снизу взглянул в ее лицо. Прислонившись плечом к столбу веранды, непринужденно скрестив ноги, женщина отпивала лимонад маленькими глотками. Лицо у нее было незагорелым, такая белая кожа вряд ли хорошо выносит солнце. Поэтому она и надевает шляпу…
Он обругал себя — скажите, какой глубокомысленный вывод! Какого черта он приперся сюда? Все можно было решить в кабинете у мэра, в присутствии юристов.
— Мы здорово вам мешаем, а? — Теперь он мотнул головой в сторону шумящей стройки.
— Конечно, теперь здесь не так тихо, — согласилась она, скрестив на груди руки.

Светлая ткань рубашки натянулась, стало заметно, что на хозяйке нет лифчика. Не то, чтобы он был против, смотреть очень даже приятно, но опять отвлекало от дела. — Знаете, раньше здесь была очень тихая улочка. Всего тринадцать домов, деревья, тень… все друг друга знают…
Он задумчиво разглядывал стакан с лимонадом. Ему ли не знать: он скупал эти дома один за другим. И сносил.
— Хуже всего ночью — звуки далеко разносятся по реке. Я теперь закрываю окна, но все равно…
— И вам не скучно теперь здесь… одной?
Она сделала глоток. Сказала спокойно:
— Пожалуй. Я привыкла к соседям.
Это было слабо сказано. Она могла притворяться перед другими, но не перед собой. Она знала их с самого рождения — люди на Зеленой улице почти не менялись, и каждый знал привычки, слабости и чудачества остальных. И мирился с ними. Здесь шла иная — тихая, издавна установившаяся жизнь, далекая от современного ритма, дрязг, страстей. Жизнь, к которой она стремилась в суете больших городов. Жизнь, к которой она вернулась. И теперь эта жизнь кончилась, разбилась, оставив после себя лишь два осколка — дом и она в нем.
Она взглянула на сидящего перед ней широкоплечего мужчину — нельзя объяснить это никому, потому что ни объяснить, ни понять невозможно. Многие из соседей плакали перед отъездом, но все же уезжали, бросая свои дома, как состарившихся животных-любимцев. Она рассеянно погладила вытертые до блеска перила, сказав беззвучно: «Уж я-то тебя не оставлю».
Стив задумчиво щурился. Он не мог ошибиться — она и вправду чувствовала себя одинокой. Без поддержки единомышленников… Может, она уже колеблется? Может, надо только осторожно подтолкнуть?
Но хозяйка мигом развеяла его надежды, сказав:
— Я родилась, живу и буду жить здесь.
Она, конечно, не знала — кто он, — но не могла адресовать свои слова точнее.
— Стив! — Оба вздрогнули. Тойво, его помощник, стоял у калитки, озабоченно взмахивая рукой. — Уокен! Вот ты где! Давай скорее, там тебя ищут!
Мысленно чертыхнувшись, он поставил стакан на широкие перила и поднялся. Женщина пристально смотрела на него. Из глаз ее ушла улыбка.
— Вам пора, мистер Уокен, — сказала она низким голосом.
— Спасибо за лимонад, мисс Хилл, — сказал он ей в тон. — Я ваш должник.
— Забудьте, — она сузила глаза. — И проваливайте.
Улыбнувшись, Стивен чуть приподнял шляпу. Хорошо, что он не представился сразу, а то бы она наверняка подмешала ему в лимонад крысиного яда.
Он вразвалку побрел между роз. У калитки резко обернулся — но Хилл была настолько упряма, что даже не пожелала смотреть ему вслед и теперь закрывала за собой дверь. Он заметил шевельнувшуюся занавеску на втором этаже дома. Кто там у нее? Тайный любовник?
— Пошли, Тойво, — сказал он. — А ты вообще-то в курсе, что на свете существуют мобильники?
Кассандра Огаста Хилл (дома — Гасси, в миру — Касси) осторожно пробиралась по краю разбитой самосвалами дороги — ночью прошла гроза, и рытвины превратились в угрожающе глубокие озера. Оставалось всего ничего до того, чтобы свернуть на Липовую аллею, как мимо пронесся джип, обдав ее веером брызг и грязи. Касси запоздало прикрылась сумкой, но безупречно-белый летний костюм и чулки покрылись мошкарой брызг.

Касси запоздало прикрылась сумкой, но безупречно-белый летний костюм и чулки покрылись мошкарой брызг. Взгляд на часы — возвращаться переодеваться некогда, сегодня ее очередь открывать библиотеку. Ладно, с помощью щетки она сумеет привести себя в приличный вид.
Касси ни секунды не сомневалась, что за рулем громадного блестящего джипа сидит Уокен или кто-то из его подручных. Местный немедленно бы остановился и бросился к ней с извинениями. Касси сдвинула брови. Ладно, пусть у него колеса отвалятся, но дня он ей не испортит!
Однако эта мелкая пакость все же настолько выбила ее из колеи, что она добралась до работы с головной болью, копившейся в затылке. Пока приводила себя в порядок, у стойки собралось уже трое посетителей, и самая первая — о боже, она совсем забыла, что сегодня среда! — вечно раздраженная Мей Карсон. Касси напряженно улыбнулась, извинилась и повела миссис Карсон к полкам. Долго искала нужный журнал, выслушивая сетования на нынешнюю молодежь, на потерянное время, на небрежность и невежливость некоторых работников библиотек… Потом посетительница без передышки переключилась на соседей, чья собака беспрерывно лает, не давая ей спать, на продавщицу в магазине, которая ее без конца обвешивает, на… Список претензий миссис Карсон к миру был поистине бесконечен. От Касси не требовалось ничего, кроме приличествующих случаю фраз типа «вот как — неужели — как жаль».
Когда, так ничего и не выбрав, умиротворенная миссис Карсон отправилась к двери, она почувствовала, что вся взмокла. Джоан, успевшая за это время обслужить троих, кивнула ей с сочувствием:
— Иди попей кофейку, Касси! Эта старая стерва тебя совсем вымотала!
— Разжевала и выплюнула! — простонала Касси. — Скажи, зачем она сюда ходит? Она ведь у нас почти ничего не берет! А я каждый раз после нее чувствую себя помойным ведром!
— Она приходит подзаряжаться! — авторитетно объявила Джоан, увлекающаяся экстрасенсорикой. — У тебя ведь, как у настоящей ведьмы, такая сильная энергетика!
— Энергетика! — фыркнула Касси и вытянула средний и указательный пальцы. — Покажите мне, где здесь розетка, а то мой аккумулятор совсем сдох! Его высосала миссис Карсон… Господи, Джоан, неужели я тоже стану такой в старости?
— Ну, говорят, она и в молодости была не чище. Но ты с ней хорошо справляешься.
— Ну да, хорошо! Чувствую себя так, словно меня бульдозер переехал.
— Кстати, — осторожно начала Джоан. — Насчет одинокой старости. Знаешь, у меня есть знакомый симпатичный приятель…
— Боже упаси, Джоан! — перебила Касси. — У меня и без того хлопот полон рот!
— Нет, ты безнадежна! — привычно вздохнула Джоан. С двумя ее замужествами и кучей «симпатичных приятелей» она и представить себе не могла, как можно обходиться без мужчины. Правда, если учесть наследственность Касси… Нет, она ничего плохого не имеет в виду, но в принципе этим многое можно объяснить — и цепляние за старый дом, и отказ от блестящей, по всеобщему мнению, карьеры в мегаполисе… да и нежелание связывать свою судьбу с кем-либо из мужского населения города.
Тишину библиотеки взорвали звонкие детские голоса. Касси со вздохом отставила чашку:
— И вновь продолжается бой…
К вечеру ей уже действительно казалось, будто ее переехала машина. Причем туда-сюда-обратно — и не раз. С усталой обреченностью услышала возбужденный голос Джоан:
— Касси, к тебе гости!
До закрытия оставалось еще пятнадцать минут.

С усталой обреченностью услышала возбужденный голос Джоан:
— Касси, к тебе гости!
До закрытия оставалось еще пятнадцать минут. Вздохнув, она потерла виски:
— У тебя есть что-нибудь от головы? Да, подойдет, спасибо…
Морщась от резкого вкуса химии, запила таблетки водой. Кивнула Джоан, чтобы та привела запоздалого читателя.
— Здравствуйте.
Она подняла глаза и ощутила что-то вроде нокдауна. Стивен Уокен смотрел на нее с улыбкой, по-хозяйски положив загорелые крупные руки на деревянную стойку. Он был, как и вчера, в клетчатой рубашке и джинсах, только снял темные очки, что лишь прибавило обаяния его энергичному мужественному лицу. Лицу, которому хотелось доверить не только свою судьбу, но и судьбу своего дома. И Джоан маячила за его спиной, делая большие глаза и безмолвные восхищенные жесты.
— Чему обязана? — нелюбезно поинтересовалась Касси.
— Заехал посмотреть, где вы работаете. Уютное местечко.
— Извините, мы закрываемся.
Уокен лишь основательней навалился на стойку.
— А могу я записаться к вам в библиотеку?
— Пожалуйста, внесите залог и заполните карту, — сказала Касси, не поднимая глаз. — Джоан, помоги мистеру Уокену.
— Прости, Касси, но я уже ушла! — отозвалась подруга из-за полок. Так, ясно, ее предали. Она покосилась на часы и подавила вздох — еще десять законных минут. Уокен добросовестно заполнял карту. Глядя в его затылок, где под каштановыми волосами не было и намека на грядущую лысину — и позлорадствовать-то нечему! — она повторила нетерпеливо:
— Поторопитесь, библиотека закрывается.
Тот взглянул исподлобья. Зоркие насмешливые голубые глаза.
— Ну так предложите что-нибудь по своему вкусу.
— Наши вкусы не совпадают, — отрезала она, щелкая замочком сумочки.
— Вы так в этом уверены?
— На все сто!
— Только потому, что меня не прикалывают старые дома?
— У вас осталось две минуты, — предупредила она. Уокен оглянулся, сделал большой шаг и, достав с полки толстую книгу, продемонстрировал ее библиотекарю.
— Саймак, — вслух прочитала та и невольно взглянула на него. Уокен вздернул темные брови.
— А что, я не имею права любить старика Саймака?
Касси промолчала, быстро заполняя формуляр. Он ведь понятия не имеет, что это ее любимый писатель.
— Срок возврата через месяц. Если не сможете вернуть вовремя, предупредите по этому телефону.
— Это ваш домашний? — невинно поинтересовался Уокен.
— Мистер Уокен, ДО СВИДАНИЯ!
Касси потянула время, проверяя сигнализацию, все окна и двери, но, выйдя из библиотеки, увидела, что он поджидает на другой стороне улицы.
— Разрешите вас проводить? — спросил Уокен, мгновенно оказываясь рядом. Она взглянула мельком.
— Если не разрешу, это что-то изменит?
Уокен ухмыльнулся.
— Нет.
Пошел рядом, приноравливаясь к ее широкому стремительному шагу. Откровенно разглядывал ее.

Откровенно разглядывал ее. Чем-то она напоминала лисицу — острый нос, подбородок, узкое лицо, быстрые, приподнятые к вискам глаза. Можно, конечно, найти в ее внешности что-то пикантное… Если очень постараться.
— А что с вашей машиной? — внезапно спросила она, не глядя на него.
— С машиной?
— Ну да, с этой здоровенной черной зверюгой.
— Тойво сегодня с утра попал в небольшую аварию… что-то с колесами… — ему не понравилась ее улыбка. — А что?
Она не ответила.
— Эй-эй, — сказал он, сворачивая следом. — Вы что, не домой?
— А разве вас кто-нибудь куда-нибудь приглашал, мистер Уокен?
Он побрел за ней к последнему из купленных им домов. Женщина легко взбежала по ступеням и повернула ключ. Между прочим, это его собственность, напомнил Стивен. Про себя. Даже если б он это сделал вслух, она бы все равно не услышала. Они постоянно находились на разных радиочастотах.
Чета Бейкеров принесла ей ключ три дня назад. Они прятали глаза и говорили, что дом слишком велик для них, а дети и внуки не хотят сюда возвращаться. Не будет ли она так добра присмотреть за ним, пока… Они так и не сумели вымолвить пока — что? Она не сказала им ни слова. Просто не было сил обвинять или ободрять их.
Гасси повернула ключ и вошла туда, где они пытались запереть свое прошлое, свои воспоминания. Не за чем было присматривать в этом доме — Бейкеры забрали с собой все.
Кроме…
Она вздохнула, увидев стоящий на полу горшок с чуть повядшей геранью. Конечно, зачем он был нужен им там, в комфортабельном доме престарелых? А что он комфортабельный, она нисколько не сомневалась — Уокен умел был убедительным не только в словах, но и в средствах.
Гасси наклонилась и подняла цветок, пробормотав:
— Домовой-домовой, пойдем со мной…
Погладила глиняный бок горшка, огляделась и добавила со вздохом:
— Пойдем, бедолага. Может, мы найдем тебе новый дом.
Уокен, привалившийся к столбу веранды, поднял выразительные брови:
— Горшочек с золотом?
Не говоря ни слова, она прошла мимо него к своему дому. Возле калитки развернулась к Уокену, следовавшему за ней подобно молчаливому преданному псу:
— Я не думаю, что…
Он вскинул руки, словно сдаваясь:
— Я хочу только поговорить, мисс Хилл! Этот разговор вас ни к чему не обязывает.
Женщина наклонила голову, раздумывая. Но смотрела не на него, а так… отвлеченно, будто к чему-то прислушивалась. Неожиданно кивнула.
— Идите на задний двор. Я сейчас.
Он проходил мимо крыльца, когда она открыла дверь, — и снова из дома повеяло прохладой. И еще — там было очень темно. Конечно, после такого-то солнца…
Стив и дуб смотрели друг на друга. Стивену дуб понравился. Он был таким… основательным. Будто рос здесь всегда. Уокен обернулся и посмотрел на дом. Он даже затруднялся сказать, что было раньше — дуб или дом. Может, однажды один из Хиллов ехал по берегу реки, увидел дуб, спешился с лошади и решил, что построит здесь дом. С тех пор немало поколений маленьких Хиллов выросло, карабкаясь на эти раскидистые ветки, точно специально подставляющие свои мощные ладони. Или качаясь на подвешенных качелях.

Или качаясь на подвешенных качелях. Стив машинально толкнул облезшие качели. Они были рассчитаны на двоих. Интересно, как прореагирует мисс Хилл, если он предложит покачаться вместе? Он оглядел зеленую лужайку. А вот и ручей! Ручей тек по самодельному руслу из плоских каменных плиток, собираясь в крохотный пруд — Стив назвал бы его просто лужей. По вечерам тут наверняка дает концерты лягушачий хор. Деревья, густой кустарник вместо изгороди, деревянная садовая мебель. Он сел на скрипнувшее кресло, посмотрел на дом. Дом ему тоже нравился. Он сам построит или купит себе такой. Попозже. Лет эдак через тридцать.
Хозяйка вышла через заднюю дверь, и Стив невольно хмыкнул, заметив, что она прижимает к груди кувшин с лимонадом. Так как там насчет яда? Она вылезла из своего костюма заштатной учительницы и переоделась в веселенькое летнее платье. Строго уложенные волосы теперь были забраны в «хвостик», из-за чего женщина вновь напомнила ему лису. Жаль, что это преображение вовсе не сделало ее проще и ближе. Не спрашивая, налила ему бокал лимонада, взяла в руки второй и опустилась в кресло-качалку. Он сделал глоток и посмотрел на нее. Мисс Хилл сидела, закрыв глаза. Он и сам был мастер по части пауз, но она, похоже, попросту о нем позабыла. Или вообще задремала. Он критически рассматривал хозяйку. Она могла упрямиться сколько ее душе угодно, но Стив не сомневался в успехе. Не таких обламывал.
— Мисс Хилл, — начал он, ставя бокал на стол. — Я прекрасно понимаю…
— Тшш, — сказала она, не раскрывая глаз. — Помолчите немного. Послушайте.
— Что?
— Тишину.
Он вздохнул и — кретин кретином — действительно прислушался. Пели птицы. Бормотал ручей. Шелестела листва над головой. Мерно поскрипывало кресло-качалка. Чуть позвякивал лед в бокале в ее руках.
Нет, он слышал звук стройки и шум изредка проезжавших машин — но все равно здесь царила тишина. Тишина, которую не разрушил бы и грохот стартующей за домом ракеты. Омывающая все вокруг тишина, настолько далекая от него самого и ритма его жизни, что он вдруг растерялся. Или расслабился. Или… просто попался.
Потому что представил вдруг, что сидит здесь вечером, покачиваясь в уютном кресле, потягивая из своего бокала, и наблюдает, как закат устраивает для него роскошное цветное представление — каждый раз новое, неповторимое. И над лужайкой загорается фонарь, вокруг которого вьется мошкара, а за спиной звучат негромкие голоса и смех, светится теплыми огнями дом.
Дом, который его любит и ждет…
Он сжал губы и посмотрел на женщину. Продолжая раскачиваться в своем кресле, она еле заметно улыбалась с закрытыми глазами. Как она это делает? Или — ЧТО это она делает?
— Мисс Хилл, — позвал он, и голос его рассек тишину, как бритва. — Мы можем поговорить?
Она раскрыла глаза и как будто удивилась, увидев, что он все еще здесь.
— Мы? О чем?
Он почувствовал себя круглым идиотом — а этого редко кому удавалось добиться.
— О деле.
Она пожала гладкими открытыми плечами, едва тронутыми легким загаром.
— Не о чем говорить. Я не передумаю.
— Тогда зачем вы пригласили меня сюда? — спросил он, совершенно забыв, что сам настоял на встрече. Она серьезно задумалась.
— Я не приглашала. Меня попросили.
— Кто попросил?
— Он, — сказала она, как само собой разумеется, и махнула рукой.

Стив оглянулся, смутно ожидая увидеть еще какого-нибудь соратника несгибаемой мисс Хилл. И вдруг понял, что она имеет в виду дом.
Мисс Хилл ворвалась к нему спозаранку — как раз заканчивалось совещание. Народ уже поднимался, когда дверь широко распахнулась и в вагончик влетел маленький, но яростный тайфун: бумаги взвились к потолку, мужчин отнесло в стороны (и слава богу, целее будут!). Хилл ухватилась обеими руками за стол — Стивену показалось, тот затрещал — и выпалила ему в лицо:
— Думаешь, это сойдет тебе с рук?!
Он прижмурился на мгновение, ослепленный яростью, плавившейся в зелени глаз мисс Хилл, и ровно сказал:
— Свободны. Все.
Его работники выходили нехотя, оглядываясь, тормозя в дверях. Тойво из солидарности остался, прижав чертежи к груди — точно щит.
— Итак, мисс Хилл? — Стив откинулся на вертящемся стуле, постукивая карандашом по столешнице. — Продолжайте. Я вас очень внимательно слушаю.
Мисс Хилл одним махом смахнула все с его стола. Стивен поднял брови.
— Впечатляет.
— Впечатляет? — Она перегнулась через стол. — Я тебя еще не так впечатлю, вандал гребаный!
Он крутнулся на стуле.
— Неплохой лексикон для библиотекаря. Но я до сих пор не понимаю, что вас так огорчило?
— Огорчило?! Скотина! Ты их уничтожил!
— ИХ?
— И нечего строить такую невинную рожу! Ты понимаешь, что я могу подать на тебя в суд? Думаешь, если разорил мой цветник, это заставит меня сдвинуться с места? Черта с два!
Начиная понимать, он поднял руку с карандашом.
— Минуточку, мисс Хилл…
— Да ни секунды! Я тебе рассказала тогда, сколько труда в них вложила, и потому ты, сволочь…
— Воздержитесь от оскорблений, пожалуйста. Вы говорите, кто-то уничтожил ваш сад?
— Не кто-то , а ты! Или кто-то по твоему указанию! Но твои методы годятся только для беззащитных стариков, а на меня они не действуют!
Действуют, еще как действуют. Стивен помолчал.
— Мисс Хилл, вы, конечно, можете обратиться в полицию, но мою причастность или причастность моих рабочих к этому… инциденту еще следует доказать. Я могу подать на вас в суд за клевету. Так что ваша жалоба отклоняется.
— Жалоба?! — Она чуть не взвилась до потолка. — Жалоба! Я пришла сказать, что знаю, кто это сделал! И скоро ты приползешь ко мне на коленях прощения вымаливать!
Сгребла со стола телефон и, поколебавшись секунду, выбрала компромиссный вариант — швырнула в стену над ухом Уокена. Стивен моргнул, коснулся щеки, в которую полетели пластмассовые осколки несчастного аппарата, но не успел и рта раскрыть — ведьма вылетела из вагончика. Не на помеле, хоть и с той же скоростью.
Тойво перевел дух. Сказал благоговейно:
— Господи ты боже мой! Вот это баба! Ты цел?
Стив оглядел следы посещения мисс Хилл. Отбросил карандаш и гаркнул:
— Ну, и кто расстарался?!
* * *
— …это можно квалифицировать как похищение. У тебя могут быть неприятности, Гасси.
— Да ты что? — Женщина неприятно засмеялась, и Стивен сморщился от нахлынувшей боли.

— Да ты что? — Женщина неприятно засмеялась, и Стивен сморщился от нахлынувшей боли. — Он сам — ходячая неприятность! Ну ладно, сейчас лежачая…
Стив осторожно выдохнул — получилось, видимо, громко, потому что говорившие сразу смолкли.
— Где… где я? — спросил он. — Кто тут? Почему так темно?
— Темно? При такой-то куче свечей?.. — Голос женщины смолк. Он почувствовал движение воздуха над своим лицом — перед его глазами провели рукой.
— Ну, здорово! Еще чего не хватало! — раздраженно сказала женщина. — Дан, он ничего не видит!
Он нащупал повязку, провел пальцами по лбу, по виску и дернулся:
— Вот черт!
— Неплохо приложились? — прозвучал справа знакомый голос. Он повернул голову и задержал дыхание, пережидая приступ тошноты.
— Эй! Как вас там! Мисс Хилл, это вы? Я все еще у вас дома?
— А вы угадайте! — предложили ему.
— Что со мной случилось?
— Вы уже спрашивали при докторе. Упали и ударились головой.
— Я не падал, — твердо сказал он.
— А кто падал? Я, что ли?
— Я не падал, — повторил он. — Кто-то ударил меня по голове.
В сторону:
— О, дьявол!
Ему:
— Вы это точно помните?
— Еще как точно!
— Ну, как бы там ни было, у вас сотрясение мозга, и док велел вам оставаться в постели. Чего вы там копошитесь?
Даже от небольшого усилия — сесть — он взмок и был вынужден откинуться на спинку кушетки.
— Я хочу в туалет. Где тут у вас туалет?
— Налево от вас.
Он автоматически повернул голову и вздохнул:
— Вы меня не проводите?
— О господи, — недовольно пробормотала хозяйка. Подошла к кушетке. Рука ее была теплой и сильной. Хилл помогла ему встать, повела, сжав локоть, он неуверенно ступал следом.
— Вот, — сказала она. Повернувшись, он со всего размаху ударился бедром обо что-то твердое.
— Это был стол, — уведомили его любезно.
— Я понял. — Он нашарил дверь, потом ручку двери.
— Справитесь с ширинкой? — поинтересовалась она вслед.
— Да уж получше вас, — пробормотал он.
— Давайте там поскорее! Мне пора на работу, — крикнула она сквозь закрывшуюся дверь. Уокен вышел и остановился на пороге — успел и умыться, повязка слегка намокла, — ожидая, когда его поведут обратно. Эта его надменная уверенность, что все непременно будут счастливы оказать ему всяческую помощь и содействие, безмерно ее раздражала.
Стив крякнул, когда кушетка неожиданно ударила под коленки, и он с размаху шлепнулся на нее.
— Запоминайте дорогу, — посоветовала мисс Хилл. — У меня нет никакой охоты служить поводырем, когда вам приспичит.
— И слава богу, — пробормотал он.

— Целее буду.
— Ну так, — она ходила по комнате, очевидно, собираясь, и он водил головой вслед за ней. — Док сказал лежать. Еда и питье на столике слева. Приемник на полке над головой. Телевизор вам пока, как я понимаю, ни к чему…
— Где телефон? — перебил Стивен.
— Зачем?
— Что значит зачем? Мне нужно сделать несколько звонков. В офис. Своему доктору. Хочу, чтобы за мной прислали машину. Дайте телефон!
— Черта с два!
— Послушайте, мисс Хилл, вы что, не понимаете? Мне нужен телефон!
— Все, что тебе нужно, парень, я предоставила. Остальное получишь, когда выйдешь из моего дома.
— В таком случае я уйду сейчас!
Он услышал, как женщина хмыкнула.
— Да? Ну что ж, попробуй!
Быстрые шаги. Хлопнула дверь. Ключ повернулся в замке. Она думает, это его остановит? Просто он сейчас немного отдохнет… где, она говорила, эта еда?
Перекусив сухим печеньем и отпив исторического лимонада мисс Хилл, он вновь откинулся на кушетку. Тихо. У нее что, звуконепроницаемые стекла? Он поднапряг память, вспоминая фасад дома. Вряд ли. Тишина угнетала. Он прилег и нащупал кнопки приемника. Музыка спустилась на него, заполнила дом слабым эхом. Что тут за пространства? Да ладно, плевать! Он только немного отдохнет… Тут он ощутил легкий толчок кушетки и прикосновение к своему лицу чего-то пушистого и теплого. Громкое бурчание уведомило, что его посетил один из обитателей дома — наконец-то благожелательно настроенный обитатель. Кошка немного потопталась по его груди и свернулась на нем уютным тяжелым клубком. Ее убаюкивающая песня слилась с льющейся из приемника музыкой, превращаясь в удивительную колыбельную. Стив погладил кошку и закрыл глаза. Отдохнет, но недолго…
Стук двери разбудил его, и опять он не понял спросонья, отчего вокруг так темно. Услышал быстрые шаги и голос мисс Хилл.
— Как там подкидыш? — спросила она дом. — Случаем, не помер?
В ее голосе прозвучало столько надежды, что разочаровывать ее было жаль. Стив отозвался сипло:
— Увы, нет.
— А, — прокомментировала она. Судя по звукам, поставила на стол тяжелую сумку и начала ее разгружать.
— Что ж вы не ушли? — поинтересовалась через паузу, заполненную шелестом разворачиваемых пакетов, шлепаньем дверцы холодильника и журчанием воды из-под крана.
— Я уснул, — объяснил он и подумал, что это похоже на оправдание. — Да тут еще ваша кошка…
— У меня нет кошки, — твердо сообщила она.
— …приходила и спела мне колыбельную.
— Говорю вам, у меня нет кошки! — повторила она, и Стив услышал мягкий стук, словно кто-то спрыгнул с небольшого возвышения. Пауза. Хозяйка произнесла задумчиво: — Хотя, похоже, уже есть. Хочешь перекусить, чернушка?
— Вы даже не знаете, кто обитает в вашем доме? — поддел ее Стив.
Хилл отозвалась с полной серьезностью:
— Откуда? Здесь же столько комнат!
Он представил, как она пожимает плечами. Откинулся на спинку кушетки и скрестил на груди руки:
— Мисс Хилл! Поговорим наконец серьезно?
— Говорите, — отозвалась она.

— Каким образом я оказался в вашем доме?
— Я уже сказала, — она отошла к раковине — зашумела вода. Стив сомкнул веки, точно невидящие глаза мешали ему, и представил, как она передвигается по большой кухне. Вот она взяла доску и, деловито стуча ножом, рубит какую-то зелень. — Я нашла вас на крыльце. Вы были без сознания. И с хорошей дулей за ухом.
— Кто доставил меня к вашему крыльцу?
Нож застучал громче.
— Уж явно не я!
— Кто-то из ваших друзей, быть может, оказал вам эту услугу? — предположил он.
— Если так, то он подложил мне ба-альшую свинью!
Он почувствовал, что губы его против воли растягиваются в усмешке. Ну да. Этакого кабанчика весом с центнер. Оглушенного и только что не освежеванного.
— Они что думали, я с вами сделаю? — продолжала размышлять женщина вслух. — Запру и буду пытать, пока вы не откажетесь от своих намерений?
Он уселся поудобнее.
— Но ведь именно это вы и делаете!
— Пытаю?!
— Это детали. Не выпускаете меня из дома.
Нож вновь застучал по доске — так яростно, что он пожалел бедную зелень — ее наверняка уже превратили в фарш.
— Не даете мне телефон, не оповещаете моих сотрудников, — продолжал он гнуть свое. — В конце концов, даже не показываете, где у вас выход. Это очень напоминает похищение, мисс Хилл.
— Похищение! — воскликнула она и бросила зелень на зашипевшую сковородку. Запахло так вкусно, что он невольно потянул носом. — Да будь моя воля, вы бы никогда не переступили порога этого дома… ладно, в вашем случае — не переползли!
У него опять дернулся рот. Отчего ему все время хочется смеяться при разговоре с ней? Ведь в этой дерьмовой ситуации совершенно нет ничего смешного.
— Так докажите это, — настаивал он. — Дайте мне телефон. Вызовите мою машину. Мисс Хилл. Все очень серьезно. В конце концов, речь идет о моем здоровье. О моем зрении.
Тишина. Она задумалась, остановившись посреди кухни.
— Дан… док сказал, что вам ничего не грозит. Сегодня-завтра все восстановится.
Он уцепился за еще одну возможность.
— А ваш приятель-доктор не боится потерять практику? Ведь это подсудное дело — удерживать больного вдалеке от больницы, без оказания квалифицированной медицинской помощи…
Но если у нее и были колебания, они уже исчезли.
— Никто вас не удерживает! — безапелляционно заявила Хилл. — Во всяком случае, не мы с доком. И вы врете, что вам не была оказана медицинская помощь. Пощупайте повязку на голове. Выпейте микстуру. Она на полке слева от вас. Если док говорит, что вам не грозят никакие осложнения, это так и есть.
— Я привык доверять своим докторам…
— Ну а я — своим! — отрезала она. — И все, что я говорю, — чистая правда. Я не знаю, кто дал вам по голове… хотя на его месте я бы приложила вас куда сильнее… и клянусь, ему не поздоровится, когда я узнаю — кто это. И я не удерживаю вас силой. Ищите дверь и уходите хоть сейчас.
Он напрягся. Он почему-то ни секунды не сомневался, что она говорит правду, но в разрешении был некий подвох: что, так просто уйдет, и она не попытается его остановить? Странное выражение — ищите дверь.

И я не удерживаю вас силой. Ищите дверь и уходите хоть сейчас.
Он напрягся. Он почему-то ни секунды не сомневался, что она говорит правду, но в разрешении был некий подвох: что, так просто уйдет, и она не попытается его остановить? Странное выражение — ищите дверь. Он попробовал встать и вновь осел на кушетку. Спросил жалобно:
— А что это вы такое вкусное готовите?
— Жаркое.
— А вы угостите меня?
— Неужели вы решитесь съесть что-то в моем доме? А вдруг я вас отравлю?
— Ну ладно, — примирительно заговорил он. — Простите, мисс Хилл, если я неправильно оценил ситуацию. Но вы же обещали — никаких пыток! А у меня уже слюнки бегут от этих запахов…
Она фыркнула, помешивая содержимое сковородки:
— Ладно. А то потом будете обвинять, что я морила вас голодом!
Ужин, к удивлению враждебных сторон, прошел вполне приятно. Они сидели за длинным деревянным столом, предназначенным для большой семьи, ели вкусное жаркое, пили легкий эль. Сделав очередной глоток, он вспомнил Саймака:
— Кто его для вас варит? Гоблины?
— Ну, сейчас еще лето, — в тон ему отозвалась Хилл. — Настоящий сентябрьский эль еще не созрел.
— Угостите, когда будет готов?
— Навряд ли вы настолько у меня задержитесь.
Он провел ладонью по столу, наслаждаясь теплотой и гладкостью дерева. Хотя его слепоте было всего сутки от роду, казалось, все остальные чувства обострились, как это бывает у слепых и слабовидящих. Он остро чувствовал локтем прикосновение ее упругой груди, когда Хилл вела его к столу, — удовольствие скорее для озабоченного подростка, но и любой взрослый мужик от него не откажется. Обнаружил, что хозяйка обладает своим собственным запахом, напомнившим аромат нагретой солнцем кожи. Что щеку ему греет тепло от зажженного подсвечника — три свечи, сказала она, я люблю ужинать при свечах… Что ему приятен запах старого дерева и мастики для мебели. Что ему любопытно, как выглядит этот дом изнутри.
— Я не понял, что такое там с вашим именем? — поинтересовался он, сыто откидываясь на высокую спинку стула и вытягивая ноги. — То вы Касси, то вы Гасси…
— Мое первое имя — Кассандра, — сказала она. — Та, что предсказывала всем несчастья, а ей никто не верил. Отец увлекался всеми этими греческими мифами. Мне оно не нравится, потому что это иногда сбывается. Близкие друзья зовут меня Гасси. Это мое второе имя.
— Огаста? Тоже распространенным не назовешь. А вы, случаем, не страдаете раздвоением личности?
— Конечно, — невозмутимо согласилась она. — Особенно в полнолуние.
— А что значит — «иногда сбывается»? Вы действительно предсказываете неприятности?
— Я их желаю, — сказала она просто. — И они случаются.
— Вроде, — он помахал рукой возле своего лица, — того, что случилось со мной?
Она встала и принесла еще добавки.
— Я этого не желала. Что толку желать слепоты человеку, который и без того слеп?
Ради превосходного ужина он великодушно простил ей этот выпад.
— Ну так скажите, что мне еще такого неприятного предстоит? — Забавляясь, Стив выложил на стол руку.

— Как вы это делаете? Насылаете порчу? Втыкаете иголки в восковые фигурки? Вы знаете, что в городе вас называют ведьмой?
— Самая главная ваша неприятность, — отчеканила мисс Хилл, — то, что вы не получите этот дом. Никогда. И на кофейной гуще гадать не надо.
— Я догадывалась, что так все и будет, — сказала она, и Стив уловил в ее голосе нечто вроде жалости. Искреннего огорчения.
— Что? Что так и будет? — выкрикнул он, поднимая незрячее лицо вверх, к лестнице, где она стояла.
— Дом не хочет тебя выпускать.
Он рассмеялся.
— Черт побери! Да брось ты эти свои… штучки! Дом! Ты рехнулась, потому что живешь одна в этой старой развалюхе! Рехнулась! Сдвинулась! Крыша поехала! Сбрендила! Я понятно выражаюсь?
— Разумеется, мистер Уокен, — ледяным голосом отозвалась Хилл. — Вы изъясняетесь очень ясно. Спокойной ночи.
Он чуть не задохнулся.
— А ну, стоять! Спокойной ночи? Да я этот чертов дом на дощечки разнесу! Камня на камне не оставлю! Слышишь, ты, ведьма?
Он широко повел рукой и ухватился за спинку стула. Тот оказался довольно тяжелым, но Стивен все равно поднял и угрожающе занес его.
— Ну?!
— Постойте, — поспешно сказала Хилл. Он услышал, как она сбегает с лестницы, почувствовал движение воздуха, но не успел ее схватить. Приопустил стул, поворачивая голову, чтобы понять, что она еще задумала. Стук, снова быстрые шаги — удаляющиеся. Хилл вновь заговорила с лестницы.
— Ну вот, — сказала с удовлетворением. — Я убрала вазу. Она очень старая и красивая, будет жаль, если вы ее разобьете. И еще переставила сковородку, чтобы вы не обожглись. Приступайте.
— Что…
— Громите дом, — благожелательно посоветовала она. — А я, с вашего позволения, пойду спать.
Он полулежал на кушетке. Гасси остановилась, оглядывая окрестности. Да уж, повеселился Уокен ночью на славу: перевернутая мебель, разбитая посуда, разбросанные продукты. Мохначи под ее хмурым взглядом усердно наводили порядок.
— Еда на столе, — сказала Гасси негромко, зная, что он не спит. Уокен даже не пошевелился. Она попереминалась на месте — ей было неудобно и неприятно: ведь вряд ли кто-то или что-то может заставить свернуть Стивена Уокена с избранного им пути.
— До вечера, — сказала она.
Он услышал, как щелкнул замок. Кулаки его сжались. Она заплатит. Богом клянусь, еще как заплатит!
Он уже знал, что бесполезно искать выход из этого дома-ловушки, но все же зафиксировал направления звука. А потом поднялся и пошел в ту сторону. Натыкался на стены, на мебель, руки ощущали все те же стены и ту же мебель — и ничего, хоть отдаленно напоминавшее дверь или окно. Стив едва не разрыдался — усталость, слепота и бессилие довели его до полного изне-можения.
Приглушенный стук, легкий топоток…
Он насторожился. Позвал неуверенно:
— Кис-кис?
Снова топоток — и мягкие удаляющиеся прыжки. Да ведь где-то здесь лестница на второй этаж! Странно, что он вчера на нее не наткнулся. Там наверняка найдется какое-нибудь окно — дом ведь не бункер, в конце концов! Или хотя бы он сможет разгромить ее стародевичью спальню!
То и дело поскальзываясь, запинаясь на россыпи, покрывающей пол, он пробирался вперед — пока протянутые руки не ухватились победно за гладкую поверхность перил.

Стив осторожно присел на ступени — отдышаться.
И услышал вопросительное:
— Мяу?
Осторожно повел рукой — в ладонь ему ткнулась ушастая бархатная голова.
— Чернушка? — пробормотал он. — Только ты, похоже, меня в этом доме и любишь.
Погладил рокочущие гладкие бока. Кошка гибко вывернулась и, приглашающе мурлыкнув — так зовут котят, — унеслась вверх по лестнице. Он тяжело потащился следом. Лестница оказалась выше и круче, чем он ожидал. Ему даже пришлось пару раз передохнуть — и каждый раз он слышал сверху вопросительное: «Мурр?».
— Иду-иду. — Сумасшествие хозяйки заразно — он уже начал вести диалог с кошкой…
Забравшись наконец на второй этаж, приостановился, соображая, куда ему податься. Четвероногий проводник разрешил его сомнения, потершись о его ногу и направившись вправо. Ладонь коснулась стены — на втором этаже они были обиты тканью, шероховатой, но все равно приятной на ощупь. Он шел медленно, то и дело натыкаясь на кошку, неспешно идущую чуть впереди, — так этот знающий себе цену зверек ведет нерадивого хозяина к холодильнику на кухне…
Стив зажмурился и вновь широко распахнул глаза. В темноте перед ним плыли желтые пятна. Слепота начала проходить. Он видел! Господи, или кто там еще есть, спасибо! Вскоре он уже ясно различал четкую светящуюся прямую линию. Через мгновение Стив понял, что это приоткрытая дверь, из-за которой в темный коридор падает свет. Кошка поддела ее лапой и скользнула в расширившуюся щель. Стив, не раздумывая, распахнул дверь, шагнул следом…
И застыл на пороге.
Книги-книги-книги, бесконечные книжные полки, достигавшие потолка и тающие в полумраке комнаты. За массивным старинным столом, на котором стоял подсвечник с семью свечами — канделябр? — сидел старик. Седой, с длинной белой бородой. В балахоне, подозрительно напоминавшем что-то средневековое. Писавший в толстом, огромном, распахнутом посередине томе. Писал он пером, обмакивая его в массивную чернильницу. Черная кошка, сидя перед ним на столе, сосредоточенно умывалась. Не переставая писать, старик рассеянно поглаживал ее по переливающейся бархатной спинке.
Видимо, онемевший Стивен вздохнул или шевельнулся — старик вскинул глаза. Глаза его оказались неожиданно молодыми и ясными.
— Добрый день, — осторожно произнес Уокен.
— Добрый… о, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек!
Казалось, он только сейчас заметил и кошку — та довольно жмурилась под его ладонью.
— Вижу, у Гасси появились новые постояльцы! Добро пожаловать!
Старик поднялся, став лишь ненамного выше. Его щуплость не скрывал даже широкий бархатный фиолетовый балахон… мантия?
— Проходите, молодой человек!
Стив переступил с ноги на ногу и не двинулся с места.
— А что это все… Что это?
— Это? — Старик оперся о стол. Руки у него были в чернильных пятнах. — Библиотека, конечно.
— Библиотека?
— Какая тема вас интересует?
— Пока… э-э-э… А что вы здесь делаете?
Старик склонил голову набок.
— Переписываю книги. А также работаю библиотекарем. Гасси великодушно дала мне приют в своем доме.

— Переписываю книги. А также работаю библиотекарем. Гасси великодушно дала мне приют в своем доме.
Он вспомнил шевельнувшуюся занавеску. Так вот кто это был! А он-то еще подумал о тайном любовнике мисс Хилл! Хотя…
— Здесь есть еще жильцы?
— Разумеется, — приветливо отозвался старик. — К сожалению, я не всех знаю. Мне, видите ли, почти всегда некогда — книги так быстро старятся. Но я уверен, что соседи придутся вам по душе. Все постояльцы Гасси — очень милые и приятные люди.
Губы Стивена скривились. Интересно, а каким образом эти самые постояльцы попадают в дом? С пробитыми черепами? С переломанными ногами?
— А почему вы, — он ткнул пальцем в сторону канделябра, — электричеством не пользуетесь?
— Да-да, Гасси мне говорила, — согласился старик. — Но у меня так болят глаза от этого новомодного изобретения…
Скорее, он ослепнет от этих своих свечей. Ну, не его дело спорить с выжившим из ума старикашкой…
— А где дверь?
Старик моргнул.
— Дверь?
Стивен нетерпеливо забарабанил пальцами по косяку.
— Да, дверь, выход, окно, наконец! Выходите же вы иногда на улицу!
Старик приспустил морщинистые веки, словно задумался.
— Нет, не выхожу. Да и зачем? У меня есть все, что мне нужно, — он развел руками, показывая это «все». — Приют, пища, книги, свечи, чернила, приятные собеседники… Нет, молодой человек.
Он с жадностью посмотрел на раскрытую книгу.
— Книги ждут… Буду рад поговорить с вами, когда вы будете не столь торопливы. А сейчас — прошу извинить меня.
Он величаво сел, поддернул рукава и вновь заскрипел пером. Стивен осмотрел его покрытую белым пушком макушку. Здесь что? Филиал сумасшедшего дома?
Повернулся — гибкая черная тень метнулась со стола и исчезла во мраке коридора. Выходя, Стивен бросил взгляд назад.
Старик скрипел пером.
Стивен сразу же погрузился в темноту — слава богу, не слепоты, а отсутствия света. Сделал несколько шагов и налетел на следующую дверь. Осторожно тронул ее ладонью, дверь подалась с замогильным скрежетом — и перед ним открылось огромное пространство, заполненное людьми, свечами и музыкой. Низкие сводчатые потолки, темные тяжелые шуршащие одежды, блеск и звон оружия. И музыка, музыка…
И вдруг все разом повернулись к двери. Музыка резко смолкла — зал наполнился шелестом голосов, делавшимся все громче. Стивен подался назад под устремленными на него взглядами, сдавленно пробормотал: «извините», — и торопливо потянул на себя дверь.
Сделал шаг, обернулся — свет исчез. Дверь, впрочем, тоже. Постояв, он настороженно двинулся вперед. Пять шагов были вполне благополучны. На шестой он едва не вылетел в пропасть из звезд. Судорожно отшатнулся назад и заморгал, когда невидимая дверь захлопнула ему выход в космос. Может, он все еще лежит на кушетке и бред продолжается? Или эта ведьма его чем-то опоила?
Ага, услужливо и ехидно подсказала память, настойкой из мухоморов… Тут он вспомнил о своем четвероногом проводнике. Позвал неуверенно:
— Кис-кис?
— Мр-рр? — тут же отозвались рядом.
— Хочу вниз, — жалобно сказал Стивен.

Позвал неуверенно:
— Кис-кис?
— Мр-рр? — тут же отозвались рядом.
— Хочу вниз, — жалобно сказал Стивен. — На кушетку. Не хочу больше никаких дверей. Никуда. Понимаешь?
— Мрр-мяу!
Теплое тельце прижалось к его ноге, обвивая гибким упругим хвостом. Стив сделал неуверенный шаг — животное шло рядом, чуть ли не подталкивая и направляя. Вскоре он увидел светлый провал лестницы. Ухватился за перила обеими руками, постоял и сел на верхней ступеньке площадки.
То, что он увидел, ему понравилось. Длинный деревянный стол. Массивный подсвечник. Керамическое блюдо с яркими фруктами. Стулья с высокими спинками. Справа, у окна — деревянные хозяйственные шкафчики, современная плита. Слева — холл с множеством кресел, подушек, диванов и — камин, облицованный темным кирпичом. Здесь могла уютно устроиться большая компания. Есть ли у Гасси сестры-братья? Он хмыкнул, вспомнив свою мысль, как ей должно быть одиноко. Да тут хоть комиссию по нарушению правил проживания и регистрации граждан натравливай! Как она смогла разместить всех этих людей? Чем они там занимаются? Устраивают костюмированный бал? Проводят съемки исторического фильма? Что-то не заметил он ни камер, ни софитов… А эти… звезды?
Он машинально погладил усевшуюся рядом кошку — та лениво щурила на него желтые глаза.
— Ты-то бы мне все рассказала, правда, Чернушка? — сказал он, уже не заботясь о разумности беседы с тварью бессловесной. — Вот беда, говорить не умеешь.
Сейчас он отдохнет и доберется до выхода. Ну и что, что дверь заперта? Выбьет.
Кошка вывернулась из его руки, и он оглянулся.
За спиной появилась новая дверь. Раскрытая. Манящая золотым светом.
Кошка уселась на пороге, обвив лапы хвостом. Стивен тоже предусмотрительно остановился в проеме. Снаружи были сосны и теплый свет послеполуденного солнца. Сделал осторожный шаг. Под ногами пружинили опавшие хвоя и мелкие тонкие ветки. Пахло соснами, смолой, ранней осенью. Кругом был лес — ровный, стройный, янтарно-золотистый сосновый лес. И ничего кроме. Где-то далеко куковала кукушка.
Он медленно двинулся по еле заметной тропинке. Чуть отойдя, оглянулся. Дома не было. Вернее, был, но совершенно иной — бревенчатая лесная хижина, мечта горожан, утомленных цивилизацией. А если обойти его, не окажется ли фасад прежним, словно кем-то задуманная декорация к спектаклю?
Впереди, между сосен показался просвет, и он остановился на склоне: сначала полого, потом более круто, тот спускался далеко вниз к узкому извилистому озеру, похожему на сине-зеленую ящерицу. Высокие холмы вокруг, поросшие лесом, уже были щедро украшены золотом и багрянцем. По озеру кто-то плыл на длинной лодке.
Все это он охватил одним долгим взглядом и уставился на женщину. Она сидела спиной к нему чуть ниже по склону на нагретых солнцем ступенях, высеченных в песчанике. Ветер лениво играл ее распущенными светлыми волосами. Рядом с ней дремал желтый ретривер. Он поднял голову, вскочил и, негромко гавкнув (лай отозвался в холмах и отразился от озера), приветственно замотал выдриным хвостом. Женщина обернулась.
— Добрый день, мисс Хилл.
Она молча кивнула и слегка подвинулась на своей ступеньке. Это можно было счесть за приглашение. Он и счел.
Гасси сидела, положив руки на согнутые колени, прикрытые подолом длинного платья, подставляя солнцу лицо с закрытыми глазами. Ее щеки и голые руки слегка порозовели. Ретривер положил тяжелую голову на колено Стива и вздохнул, когда тот погладил его по выпуклому лбу.

Ретривер положил тяжелую голову на колено Стива и вздохнул, когда тот погладил его по выпуклому лбу.
— Как его зовут?
Она открыла глаза и, казалось, слегка удивилась.
— Кого? Пса? Пес. Просто Пес. Правда, Пес?
Собака вильнула хвостом и переместила голову на ее колено. Пальцы Гасси скользнули в складки его загривка, сомкнулись, легонько потрясли. Пес довольно зажмурился.
— Где это мы сейчас? — как можно небрежнее поинтересовался Стив.
Она вновь подставила лицо солнцу.
— В сосняке.
— А сосняк у нас?..
Она лениво пожала плечами.
— А какая разница?
Высоко вскинула руку и помахала кому-то. Стив увидел, что из плывущей по озеру лодки тоже им машут. Кажется, платком.
— Кто это там?
Она вновь пожала плечами.
— Не знаю. Но он всегда здоровается со мной, а я с ним.
— И вы никогда не спускались, чтобы познакомиться, поговорить?
— Зачем? Мне и так хорошо.
Она помолчала и добавила:
— Я прихожу сюда отдохнуть.
То есть, когда ее достанут. Иногда он и сам бы не отказался иметь такую укромную хижину в лесу, куда можно сбежать на пару деньков — от дел, телефона, женщин и даже друзей… Это что — старость?
— Сколько ни прихожу, здесь всегда или поздняя весна или ранняя осень. Самые мои любимые времена года.
Он как-то не задумывался о временах года — люби-не люби — все равно сменятся, разве что осенью пакостно мокро; но сейчас, оглядевшись, согласился, что ранняя осень хороша. Глаз отдыхает, греет солнце, преданно сопит собака без имени, и мимолетное прикосновение нагретого солнцем плеча женщины тоже очень приятно.
— Вам нравится, что здесь никого нет?
— Да.
— То есть мне пора убираться?
Гасси открыла глаза и посмотрела на него. Задумчиво. Ресницы не накрашены, но линия четкая. Красивая.
— Нет.
Ого! Он так удивился, что даже не нашел, как применить это к своей пользе. Хотя бы крохотной.
— Там, в доме, — она мотнула головой назад, — есть книги и старые календари. Очень забавные. Иногда я остаюсь здесь на ночь и развожу огонь в камине. Трещат дрова, пахнет хвоей, шумит дождь… Пес лежит возле огня. Я готовлю глинтвейн и мясо. И долго лежу, слушаю лес и дождь. Это просто…
Стивен не сводил с нее глаз. На лице женщины светилась слабая улыбка, взгляд рассеян и мягок.
— …волшебно, — закончила она.
— Как вы это делаете? — спросил он. Он хотел сказать — несколькими словами, а то и вообще без слов, заставляете видеть то, чего никогда не видел. Тогда, на лужайке за домом. Сейчас…
— Делаю что?
— Находите нужную дверь.
Она взглянула слегка удивленно.
— Я вовсе не ищу ее. Дом сам открывает ту, которая мне в данный момент нужна.
— И что, никогда не ошибается?
Ее взгляд сделался пристальным.
— Если вы о себе… Думаю, да, он ошибся.

— Если вы о себе… Думаю, да, он ошибся. Вы безнадежны.
Его вдруг раздосадовало ее замечание.
— А когда это вы успели изучить всю мою подноготную, мисс Хилл? И что это во мне такого безнадежного? Да, я строю дороги. И буду продолжать строить, когда выберусь из вашей чертовой ловушки. Людям нужны дороги. Цепляние за старую рухлядь, за прошлое — вот где безнадега! Вот где вы сами застряли!
Пес поднял голову, прислушиваясь к его повышенному тону. Вопросительно посмотрел на Гасси.
— Мистер Уокен — все. Можете идти. Я хочу побыть одна, — произнесла та ровно.
Он подскочил как ужаленный.
— Я и не собирался сидеть здесь с вами, точно воробей на жердочке!
Он пошел вверх. Пес тихонько заскулил ему вслед. Уокен обернулся и крикнул со склона:
— Только ведь он и мне открыл эту дверь! Подумайте-ка над этим, мисс Хилл!
Только об этом она и думала — почему его оставили в доме. О том, что она должна сделать, чтобы поскорее избавиться от его присутствия, — убедить отказаться от строительства. Одновременно она твердо решила не делать ничего. Пусть все идет само собой, а она просто постарается с ним пореже сталкиваться…
Интересно только, как это у нее получится?
Стив шагнул из сосен прямо на лестничную площадку дома. Кошки уже не было. Да и вообще, кажется, наступил вечер. Внизу возле камина сидели люди, переговаривались негромко. Вот кто-то поднял голову, увидел его и помахал рукой.
— О, новый сосед! Спускайтесь, будем знакомиться.
Он начал спускаться, опасаясь, что едва шагнет на последнюю ступеньку, глаза вновь откажут ему. Но ничего не случилось. Стив поглядел на входную дверь. Несколько шагов — и он на свободе…
— Ну что же вы? Идите к огоньку. Тут теплее.
Улыбавшийся мужчина поднялся ему навстречу из глубокого кресла. Стивен еще раз покосился на дверь — и пожал протянутую руку.
— Я Алекс.
— Стив. Стивен Уокен. Как поживаете?
— Хорошо поживаем. Вот свободное кресло.
Ведет себя, как радушный хозяин. Стив пригляделся — может, это и есть гипотетический приятель мисс Хилл? Его ровесник, сухощавый, невысокий, подвижный. Темные длинные, немодные сейчас баки. Одет в какую-то свободную блузу и старые брюки. Художник? Очередной пригретый сумасшедший?
По-прежнему бдительно присматривая за дверью, Стив обошел массивное кресло и опустился в его мягкую глубину.
— Здравствуйте, — тихо прошелестели с соседнего кресла. Он кивнул, присматриваясь.
— Добрый вечер.
Худенькая женщина, сжав руками колени, глядела на него настороженно. Наклонилась, заглядывая куда-то за кресло.
— Выходи, Ники. Это не папа.
Стив моргнул. Из-за спинки кресла появилось круглое лицо пацаненка — с такими же настороженными, как у матери, глазами. Стивен умел ладить с детьми — то короткое время, когда следовало добиться расположения домохозяек или потенциальных заказчиков. Он широко улыбнулся и протянул мальчику руку:
— Здравствуй, Ники. Будем знакомиться? Меня зовут Стив.
Ники опасливо посмотрел на его большую ладонь и уткнулся лицом в плечо матери. Она погладила его по спине, шепча что-то успокаивающее.

Уокен опустил руку и поглядел на Алекса. Тот пожал плечами, словно извиняясь:
— Это Таня. Что будете пить?
— А что у вас?..
— Сейчас посмотрим. — Привстав, он заглянул в графинчики и бутылочки на маленьком столике перед камином — содержимое переливалось мягким светом. — Шерри, красное вино, бренди…
— А пива нет?
Алекс еще раз серьезно осмотрел столик, как бы удостоверяясь, что за это время ничего нового не появилось.
— Пока нет. Бренди?
— Бренди.
Стивен поднес к губам пузатенький бокал. В кресле у самого камина дремал человек — пламя подсвечивало фиолетовый бархат одеяния. Мантии. Алекс проследил его взгляд.
— Ну, с нашим библиотекарем вы уже знакомы. Старикан совершенно сумасшедший, но милый. Он нам про вас и рассказал.
Интересно только — что? Как он пытался вырваться из дома?
— Попкорн готов! — весело объявили за спиной Стива. Он едва не поперхнулся. Мимо с большой чашкой в руках прошла мисс Хилл. Наклонилась, ставя ее на стол. На фоне пламени камина ткань ее платья просвечивала. Хорошее… м-да… зрелище. Стив покосился на соседа — судя по заблестевшим глазам, тот тоже ничего не пропустил.
— Гасси, садись сюда.
— Ох, спасибо. — Хозяйка уютно устроилась в освобожденном Алексом кресле — и только тут заметила, кто у нее в соседях. Выпрямилась, словно ожидая, что он в любой момент набросится на нее. Хорошо еще, как Ники, не спряталась от него за какую-нибудь мебель.
— Добрый вечер, — буркнул Стив.
— Добрый.
Оба дружно отвели глаза и уставились на Алекса, который что-то говорил Тане. Женщина глядела на него снизу и робко улыбалась. Ники сидел у нее на коленях, крепко вцепившись в руку матери.
— Стеснительный паренек, а? — сказал Стив, чтобы хоть что-то сказать.
— Нет, — принужденно ответила Гасси. — Просто очень напуганный.
— Как это?
— Так. Его отец бил мать. Иногда и Ники прилетало.
Стив покрутил в руке пустой бокал.
— А полиция?
— Вас часто били? — неожиданно спросила Гасси.
— Ну… я не давал.
Она невольно окинула его взглядом. Да уж, не каждый рискнет нарываться.
— Тогда вы не поймете, что это такое, когда тебя избивают — изо дня в день, изо дня в день — и никто не приходит на помощь… А потом ты постепенно начинаешь думать, что только этого ты и достойна.
— Он что… пьяница? Псих? Наркоман?
Гасси криво усмехнулась.
— Ну что вы. Нормальный человек. Прямо, как мы с вами. Просто ему нравится это делать — как вам нравится сносить дома.
Пустив эту последнюю ядовитую стрелу, мисс Хилл ушла к библиотекарю. Тот мгновенно проснулся и заговорил с ней. Костлявые руки прямо-таки летали в воздухе, как у глухонемого. Через полминуты Гасси уже смеялась.
Она не дала ему ответить. Она посмела сравнить его с психом, избивающим жену и ребенка. И он не только сносит дома! Он еще и cтроит !
— Ну, не обижайтесь на нее, — тихо сказали за его спиной.

Стив круто обернулся. Пожилая полная женщина стояла рядом, кутаясь в черную кружевную шаль. Темные волосы собраны в тяжелый узел на затылке. Глаза за стеклами круглых очков внимательны и зорки.
— У нашей Гасси пылкий язык, но доброе сердце. Думаете, легко быть хозяйкой такого дома?
Какого — такого? Дома тысячи комнат? Дома, из которого нет выхода? Пока Стив соображал, как сформулировать свой вопрос, женщина присела в соседнее кресло. Все тот же учительский взгляд. В руках — здоровенный зачитанный том. Наверное, из домашней библиотеки.
— Как ваше самочувствие? — Взгляд женщины участливо остановился на его лице. Стив потрогал пластырь. Да уж, видок у него наверняка еще тот… Теперь они решат, что его тоже кто-то регулярно избивает и потому Гасси приютила его в своем доме.
— Но с этим надо что-то делать! — Он кивнул подбородком на Таню с сыном. — Не может же она отсиживаться здесь вечно?
— Борец, — мечтательно сказала женщина. — Такой же борец, как наша Гасси. А мы, остальные, просто слабые, испуганные миром люди. Мы находим здесь пристанище и временную передышку…
Стив хмурился, пытаясь сообразить.
— Так это что, правда, какой-то приют?
Женщина тихо рассмеялась. Перегнувшись через подлокотник, похлопала его по руке мягкой теплой ладонью.
— Это Дом. Дом, который нужен всем. Сюда не попадают просто так, Стивен. Подумайте об этом. — Женщина встала и присоединилась к беседующему кружку у камина.
Он, к своему удивлению, почувствовал себя лишним. Но ведь ему не нужен ни дом, ни приют, ни убежище — как бы они его там ни называли. И в обществе этих… «испуганных миром» он уж точно не нуждается. Стив оглянулся на притаившуюся в полумраке дверь. Осторожно поставил бокал на устланный ковром пол, осторожно поднялся и направился к выходу. Он успел сделать несколько шагов — и запнулся за метнувшуюся наперерез кошку.
— И ты тоже! — сказал Стив, грохаясь с высоты своего роста…
Открыл глаза во мраке: черт, неужели опять слепота? Рука в панике метнулась к лицу, и он увидел слабо освещенные пальцы. Приподнялся, морщась от тупой боли в голове. Он лежал на кушетке: подушка, одеяло. За спиной слабо дотлевал камин, жильцы, надо думать, разбрелись уже по своим комнатам. Похоже, он опять здорово приложился головой, потому что совершенно не помнил, ни как его укладывали, ни как его раздевали. Хмыкнул, представив, как мисс Хилл морщит свой остренький нос, расстегивая его джинсы… Жаль, что он пропустил эту волнующую сцену. Он попытался отыскать взглядом дверь, опять не нашел и со стоном рухнул на подушку — понятно, лишился доверия…
— Ну что тебе надо от меня, а? — угрюмо спросил у дома. Дом вздыхал, скрипел досками пола и потолка, шуршал — то ли жучками-древоточцами, то ли затаившимися домовыми. Пытался ответить — по-своему. Только Стивен его совершенно не понимал.
— Ну ладно, — сказал, закрывая глаза. — Разберемся.
— Мррм…
— Иди сюда, предательница, — Стивен взял кошку и сердито уложил себе под бок — та тут же свернулась уютным клубком, урча благодарно. — И с тобой разберемся. Завтра.
Назавтра он проснулся от песенки, которую напевали приятным тихим голосом:
…в день,
когда мы отыщем дом,
дом на склоне холма.

Стивен прослушал песню до конца (ему понравилось) и только потом заявил хрипло:
— Между прочим, у всех жильцов есть отдельные комнаты, а я должен спать здесь и слушать по утрам… ваши соловьиные трели!
— Не нравится — заткните уши! — отозвался бодрый голос мисс Хилл. Стивен сел на кровати, потирая глаза. Гасси (для него — Касси?) сновала по кухне при полном параде. Что-то пекла.
— Вы что, готовите на всю эту ораву?
— Ну нет! Только себе, — подумала и поправилась с явным сожалением: — Еще и вам теперь. Булочки и пирог с яблоками. Хотите?
Еще бы не хотеть. Он, сопя, натянул джинсы, наскоро умылся и уселся за стол, приглаживая смоченные волосы.
Гасси кинула на него взгляд. Синяк и ссадины на виске и скуле, левый глаз припух, на щеках — щетина. Надо бы купить ему бритву… и смену белья, наверное. Она вдруг представила, что спрашивает в магазине «боксеры» — как выяснилось, он носит такие, — и вдруг рассердилась. Почему она должна еще и о нем заботиться? Она его сюда не приглашала! Выставила противень с пирогом с излишним стуком. Уокен понял ее настроение, потому что не стал доставать своими вопросами, ел молча. Умяв полпротивня, откинулся на стуле, сыто поглаживая живот. Огляделся.
— На улице солнышко?
— Да.
— Как там моя стройка?
Не глядя на него, она размешивала сахар в чашке.
— Работает, как ни странно.
— А вы, конечно, надеялись на другое?
— Последний раз говорю вам! — мисс Хилл со звоном бросила ложечку. — Это не я организовала ваше… появление в моем доме!
— Так выведите меня отсюда, — тут же сказал он.
— Не могу.
— Почему?
— Это долго объяснять.
Он сложил на груди руки.
— Мне, похоже, торопиться некуда.
— Зато мне — есть куда.
Только тут он обратил внимание, что она не в своем обычном костюме интеллигентной библиотекарши: легкая летняя юбка с запа?хом, красная блузка. Тонкая золотая цепочка, посверкивая, убегала в слишком откровенный, на его взгляд, вырез.
— Куда это вы так вырядились?
Теперь она скрестила на груди руки. Отчеканила:
— Это не ваше дело! Вообще-то сегодня воскресенье!
— Идете в церковь? — не поверил он.
Гасси фыркнула. Мысль о том, что какая-либо из ведьм… невесть какого поколения семьи Хилл ни с того ни с сего появится вдруг на воскресной службе, была абсурдной не только для нее самой, но и для любого жителя города.
— Вот еще! У меня есть и более интересные занятия!
Свидание. Вот что. У нее свидание. Вот куда она так расфуфырилась. Стивен наскоро прикинул знакомых мужчин городка: кто из них тянет на приятеля мисс Хилл. А может, кто-то приезжий? Или вообще с соседнего города, и потому они видятся только по воскресеньям…
— А я что должен делать?
Гасси пожала плечами.
— Можете помыть посуду.
Стив громко хмыкнул. Гасси, подкрашивая губы, взглянула на него поверх зеркальца.

— Можете помыть посуду.
Стив громко хмыкнул. Гасси, подкрашивая губы, взглянула на него поверх зеркальца.
— Можете снова попытаться бежать. А когда наскучит, кликните кого-нибудь сверху — поговорить. Все. Я ушла.
Он подобрался, провожая ее хищным взглядом. Мисс Хилл беззаботно простучала каблуками по кухне, распахнула дверь — и обернулась, медля на пороге. Стив заставил себя расслабиться — да эта чертова ведьма его провоцирует!
Дверь закрылась. Он мгновенно оказался рядом, но заветного выхода как не бывало: дом, точно пластилин, моментально заращивал все щели. Стивен ударил кулаком в глухую стенку. Ну погодите! Вы у меня еще попляшете! Все!
Он обернулся — и перевел дыхание. На середине лестницы босиком, в одной пижамке стоял Ники и встревоженно смотрел на него. Стивен глубоко вздохнул, опустил напряженные плечи. Попытался улыбнуться.
— Доброе утро, малыш. Как спалось?
Мальчик переступил с ноги на ногу и покосился наверх. Сейчас сбежит.
— Хочешь пирожка? — Стив кивнул на стол. — Тетя Гасси много напекла. Всех угощает. А еще есть булочки.
Ники, вытянув шею, оглядывал стол. Стивен сделал новую попытку.
— Я уже поел и отхожу. Видишь? Я ушел и сел на кушетку. Оттуда я тебя не достану. Я так объелся, — он погладил живот, нарочно выпятив его, — что сегодня никого больше не ем. Даже маленьких мальчиков вроде тебя.
Ники осторожно хмыкнул. Потоптался на месте и сделал робкий шажок вниз. Стивен откинулся на кушетке, всем своим видом изображая обжорство и добродушие. Сквозь ресницы наблюдал за настороженным мальчишкой. Шажок-остановка. Шажок-остановка. Бдительный взгляд в его сторону.
— Ох, я уже совсем заснул, — вздохнул Стивен. Ники схватил булку и отбежал обратно к лестнице. Откусил, напряженно таращась на мужчину. У того засосало под ложечкой — эк его…
— Можешь сесть за стол и поесть нормально, — сказал негромко. — Сумеешь налить себе какао? Оно там, на печке. Видишь?
Ники кивнул. Взгромоздился на стул в торце стола — поближе к лестнице, — ноги не доставали до пола. Косясь на Стивена, съел еще пару булок. И кусок пирога. Несмотря ни на что, аппетит у него был нормальный.
— И возьми еще маме, — негромко предложил Стив. — Она проснется, а ты ей — пирожок. Она обрадуется, а?
Мальчишка кивнул и, зажав обеими руками внушительный кусок пирога, отступил к лестнице. Тут помедлил, глядя в пол, сказал еле слышно: «Спасибо», — и опрометью взлетел наверх. Стивен перевел дух: он, оказывается, и дышал-то с осторожностью.
Он потянул носом. Пахло чем-то свеже-цветочным. Даже солнцем, пожалуй.
— Что это такое вы варите?
Гасси толкла траву в старой металлической ступке, щепотку за щепоткой кидая в кипящую кастрюльку. Сказала, как само собой разумеется:
— Зелье.
— Зелье? Какое зелье? — Стивен наклонился над кастрюлькой. Гасси легонько стукнула его длинной деревянной ложкой в лоб.
— Приворотное, разумеется, — сказала приветливо. — Какое еще может готовить ведьма? Вы ведь в курсе, что я ведьма?
Он глядел на нее во все глаза, не зная: верить или нет. Гасси нравилось его озадачивать.

Нравилось, когда с его лица сползает эта вечная покровительственная улыбочка, а из взгляда исчезает уверенное выражение покорителя жизни. Тогда он походит на просто симпатичного парня, с которым Гасси бы охотно поболтала, да чего там — и пококетничала тоже.
Стивен смерил взглядом кастрюльку:
— Тут хватит на полгорода. У вас что, налажено промышленное производство?
— А, никогда не знаешь, вдруг попадется очень трудный клиент! — беззаботно отозвалась Гасси. — Да и к весенне-летнему периоду количество заказов резко возрастает: тепло, солнышко, природа оживает! Нет, не надо это нюхать, пары тоже воздействуют, понимаете?
Стив резко отшатнулся. Гасси загадочно улыбнулась ему поверх кастрюльки.
— Не пугайтесь! На вас еще заказов не поступало, мистер Уокен!
— Ух ты! — сказала Гасси. — Пес, а ты как…
— Здравствуйте, — сказал мужчина, комкая в руках светлую летнюю шляпу. Он отдувался, протирал платком обильную лысину и смотрел на Гасси круглыми растерянными глазами.
— Здравствуйте, — сказала та, протягивая руку. — А вы… я вас знаю?
Он смущенно засмеялся.
— В некотором роде!
Уокен положил руку ему на плечо.
— Вы видели друг друга, но уж очень издалека. Это тот вечный рыбак на лодке с озера — Сэм. А это хозяйка нашего дома Кассандра. Для друзей — Гасси.
Сэм восторженно улыбался.
— Несколько лет назад я увидел девушку на склоне холма. Волосы ее развевались как флаг. Она помахала мне рукой. Я тоже. С тех пор я всегда ждал, что вы появитесь — снова и снова. Я был так рад, что есть кому скрасить мое одиночество… Но мне и в голову не приходило просто подняться на холм и постучать в дверь. Спасибо Стиву.
Ей тоже не приходило. Спасибо Стиву. Гасси вышла из столбняка и засмеялась:
— Проходите! У нас сейчас как раз ужин.
Чернушка на правах хозяйки деловито обнюхивала ретривера. Тот, склонив голову, аккуратно помахивал ей хвостом. Гасси потрепала собаку по холке.
— А я ведь ни разу не задумывалась, чей это пес, что он делает, пока меня нет, что ест. Мне почему-то всегда казалось, что и он, и лодка, и лес появляются, только когда я открываю эту дверь.
— Ты вообще о многом не задумываешься, — сказал Стив.
Гаси проводила гостя к камину и, вернувшись, напомнила Стиву про его выпад:
— И о чем же я еще не задумываюсь?
— Знаешь, если ты действительно ведьма…
— Что значит — действительно? — оскорбилась Гасси. — Настоящая чистокровная, чистопородная местная ведьма! Ты знаешь, какие фортели выкидывала моя прабабушка? Весь город на ушах стоял. Пару раз приходили с факелами — поджигать дом и Хиллов в нем.
— И что? — с интересом спросил он.
Гасси пожала плечами.
— Дом до сих пор цел, как видишь.
— Пока.
— И останется целым, — с ослиным упрямством заверила Гасси.
Он почувствовал раздражение.
— Знаешь, что… ведьма! Ты могла бы применить какие-нибудь более действенные меры для защиты своего дома, а не просто… сидеть в осаде!
Она заинтересовалась:
— Например?
— Например, зачаровала бы мэра, чтоб он не давал разрешения на снос домов… Ну знаешь, повтыкала бы иголки в его куклу…
— Мы не приносим вреда людям! — высокомерно заявила Гасси.

Ну конечно, Стивен-то Уокен к роду человеческому не относится…
— Хорошо, придумай другой, цивилизованный способ. Сколько лет твоему дому?
Гасси прикинула:
— Около двухсот. С него, считай, и начался наш город…
— Вот! Давно бы добились признания его историческим памятником. Раз уж вы им так дорожите.
Гасси подумала. Скептически выпятила губы.
— Кажется, припоминаю я о сносе Черного Камня. Тот тоже был памятником и охранялся государством.
— Черт! Но надо же что-то делать, что-то предпринимать, Гасси! Ты не можешь вечно сидеть здесь и просто надеяться на лучшее!
Женщина хмыкнула:
— Ну а ты для чего здесь, Уокен? Ты — одна из наших попыток.
— Неудачная попытка, — сообщил он, остывая. Чего он так завелся? Ему-то вообще какое до них дело?
— Посмотрим.
Он помедлил на пороге: в лицо плеснуло холодным ветром и сыростью. Высунул голову, оглядываясь. Ничего страшного — конечно, если ведьмочку Хилл считать безопасной… Она стояла на деревянной террасе, спиной к нему, обхватив себя за плечи, и смотрела в поливаемый ледяным дождем облетевший сад. Доски скрипели и подавались у него под ногами. Гасси даже не оглянулась.
— Ты вроде бы любишь раннюю осень?
— Да. Но иногда попадаю вот сюда…
Стивен огляделся. Дверь, из которой он вышел, была покосившейся и поскрипывала на ветру. Разбитые стекла скалились мутными осколками. Да и сам дом — Стив осторожно прошел по веранде — был заброшенным, старым и каким-то… съежившимся. Дождь, казалось, лил бесконечно, земля уже перестала впитывать воду, и в заросшем саду стояли громадные лужи. Изо рта шел пар: видно, и снег недалече. Стив потер озябшие руки.
— До чего приятное местечко!
Гасси ежилась. Поверх майки на ней была только кружевная Мариина шаль. Он подумал и снял с себя толстовку. Накинул женщине на плечи. Гасси покосилась, покорно шмыгнула покрасневшим носом — сколько она уже здесь стоит?
Он похлопал по влажным почерневшим перилам.
— А тебе никогда не хотелось открыть дверь… ну там, на какие-нибудь Гавайи? Чтоб пальмы, море, песок, солнце — и никакого дождя?
— Я уже открывала. В юности.
— И что, так не понравилось?
— Обгорела до полусмерти, — она вытянула руки. — Видишь, какая белая кожа? Веснушки… С тех пор дверь туда не открывается.
Ему не нравилась такая Гасси — притихшая, печальная, погруженная в какие-то старые грустные воспоминания или страхи. Она помолчала и призналась — по-детски откровенно:
— Я иногда так боюсь, что не сумею сохранить Дом…
— Знаешь, — сказал Уокен. — Я ведь действительно не уничтожал твои розы. И приказа такого не давал. Это, как выяснилось, инициатива одного из моих рабочих. Решил ускорить стройку, помочь мне… кретин. Я его уволил. Мне, правда, жаль.
Гасси молча кивнула. Они постояли еще, глядя в осень. Стив осторожно взял ее запястье, потянул за собой.
— Пошли-ка домой. Там Мария готовит глинтвейн. Самое то для такой погодки, а? И, знаете что, мисс Хилл? В следующий раз берите с собой на Гавайи меня. Я помогу вам намазаться солнцезащитным кремом.

Решил ускорить стройку, помочь мне… кретин. Я его уволил. Мне, правда, жаль.
Гасси молча кивнула. Они постояли еще, глядя в осень. Стив осторожно взял ее запястье, потянул за собой.
— Пошли-ка домой. Там Мария готовит глинтвейн. Самое то для такой погодки, а? И, знаете что, мисс Хилл? В следующий раз берите с собой на Гавайи меня. Я помогу вам намазаться солнцезащитным кремом.
— Я побеседовал кое с кем из жильцов.
— Да ну? Большой прогресс! Неужели вы снизошли до общения с нами, грешными?
Он уже не обращал внимания на ее язвительный тон.
— Тут Ники рассказывал…
Рука, сыпавшая специи в сковороду, замерла.
— Ты добрался и до Ники?
— А что? Да, мы с Ники становимся приятелями. Тебя это задевает?
— Скорее — удивляет.
— Он рассказывал, как они удирали от его психа-отца. Конечно, у мальчишки мало поймешь… но, знаешь, что?
Женщина сосредоточенно кромсала зелень.
— Он сказал — мы с мамой приехали в аэропорт, чтобы улететь к бабушке. Но денег на билеты не хватило и мы пошли на улицу. Шел дождь, мы шли, шли, я совсем замерз и даже не мог плакать… Заплакала мама. А потом в темноте открылась дверь, и мы зашли в дом.
— Спасибо за информацию, — отозвалась Гасси, — но я помню, как они здесь появились.
— Но он говорил про аэропорт!
— Да, ты уже сказал это.
— Здесь ведь на тысячи миль нет никакого аэропорта!
Гасси глянула из-за плеча, издевательски подняв темные брови.
— Правда? Ты открываешь мне глаза!
— Хватит! — сорвавшись с места, он схватил ее за плечо. Встряхнуть не успел — острый кончик ножа уперся ему в грудь. Гасси сказала свистящим шепотом:
— Мистер Уокен! Будьте так любезны…
Он отступил, подняв руки:
— Ладно-ладно, извини, я погорячился.
— В следующий раз горячность тебе дорого обойдется, — буркнула она и смахнула ножом зелень в сковородку.
— Гасси…Извини, Кассандра! Что это все значит?
Она захлопнула крышку. Смахнула с разгоряченного лица прилипшие волосы.
— А что это значит — по-твоему?
Он сморщился. Сказал трудно:
— Если я не рехнулся… и если не рехнулись все эти твои жильцы… и если это не какой-то идиотский розыгрыш…
— Многовато «если», — заметила Гасси.
— …то дом занимается… хм, телепортацией? Черт, зачем я увлекался научной фантастикой?
Гасси подумала.
— Ну что ж, можно и так назвать. Понимаешь, Стив, это Дом.
— Да, я уже…
— Нет, ты не понял! Это ДОМ! Дом всех домов. Представь себе дерево. — Она выразительно жестикулировала. — Огромное дерево. Оно пустило корни, многочисленные корни по всему миру. Понимаешь? Он пронизывает все пространство и открывает двери тому, кто в нем нуждается. Везде.
— Пространство.

Везде.
— Пространство. Все пространство? — Он сощурился. Хороший образ. Но было что-то еще… Библиотекарь. Бал. Звезды. — Гасси, только пространство?
Гасси смотрела на него широко открытыми глазами.
— И да, и время.
— А ты что… привратница всех этих дверей?
Гасси улыбнулась.
— Ну что ты. Я просто хозяйка.
У него закружилась голова. Стивен попятился и сел на подвернувшийся вовремя стул.
— Слушай, но если все так, как ты говоришь, твой дом просто должен быть переполнен! Что, мало в мире несчастий? Войны, революции, катастрофы…
Гасси пожала плечами.
— Не знаю, по какому принципу он отбирает постояльцев. Кроме того, наверно, существуют и другие Дома. Да и сколько комнат в моем, я тоже не знаю. Не все же спускаются посидеть у камина. Некоторым нужно уединение. Да и потом они уходят…
— Куда?
— Не знаю. Обратно, наверное. Когда перестают нуждаться в Доме. Они получают передышку — чтобы продолжать жить дальше. Редко кто возвращается или остается надолго. Разве что наш библиотекарь, — она покачала головой, вспоминая. — Сколько их тут перебывало… В детстве я не понимала. У нас всегда толклось много народа, я воспринимала их как родственников или друзей родителей.
— То есть… твои родители тоже были Хозяевами?
— Мама. — Гасси засмеялась. — Отцу просто некуда было деваться. Он ведь не местный. Ученый-филолог. Приехал изучать какую-то легенду, увидел маму — и остался здесь навсегда. Все мужчины в нашем роду приезжие — вряд ли кто из местных польстится взять в жены одну из ведьм Хилл…
Так вот почему Гасси до сих пор одна.
— То есть все женщины в вашей семье обречены жить в этом городке?
— Обречены? — Она снова засмеялась. — Ты так это сказал… Почему? Я уезжала, жила в разных местах. Но меня всегда сюда тянуло. И вот я возвратилась. — Она оглянулась с удовольствием. — И, знаешь, не жалею. Когда умерла мама, отец очень грустил — вместе с домом. Но прожил еще десять лет. Писал мне смешные письма, сочинял сказки, записывал истории, которые рассказывали ему жильцы. Он решил вести своего рода летопись дома. У меня вот все до этого руки не доходят…
— А если ты не выйдешь замуж и у тебя не будет детей, ну понимаешь, наследников?
Гасси хмыкнула.
— Замужество для деторождения вовсе не обязательно, если ты до сих пор не в курсе! Конечно, у меня будут дети. Девочка, как минимум.
Почему-то ему очень не понравилось это замечание — вернее, он вдруг вспомнил, что зато с деторождением связаны другие действия, которыми Гасси будет заниматься с каким-нибудь кретином…
— И все же? — не отставал он.
Гасси пожала плечами.
— Я знаю, на свете еще имеются Хиллы, наследство перейдет им. Что ты так обеспокоился?
— Я не обеспокоился, — буркнул он. — Просто интересно.
— Ну, и что тут у нас?
Он оглянулся на подошедшую Гасси. Женщина прислонилась плечом к косяку, обозревая пейзаж. Черные треугольные скалы, обведенные белым абрисом лунного света.

Ровная поверхность воды, в которой отражается неподвижное ночное небо с крупными звездами, гигантская луна, и вторая, поменьше — оранжевая, склонившаяся низко над озером (морем?). Две дрожащие лунные дорожки подбегали к самому порогу. Стивен сидел, свесив ноги наружу, и не испытывал ни малейшего желания выйти.
— Красиво, — оценила Гасси. — Ты сам открыл эту дверь?
Он поморщился.
— Я пытаюсь понять, как дом работает. Представлял твой двор, потом стройку, потом свою квартиру. Бесполезно. Потом — ради шутки — подумал, что давно не был на море. И… вот. У твоего дома, похоже, есть чувство юмора.
— Аналитик! — серьезно сказала Гасси. — Сразу видно инженерную жилку. Но раз ты не выходишь, выбор неудачный?
— Н-не знаю… — с заминкой сказал Стив. — Сижу, как дурак, битый час. Смотрю. Знаешь, что мне в голову пришло? А вдруг я выйду, а твой дом захлопнет за мной дверь, а?
— Ну что ты, — Гасси присела рядом, он потеснился, хотя особо было некуда. — Он никогда так не сделает.
— Никогда не говори «никогда»! — процитировал Стив. — А раньше он захватывал людей в заложники, а? То-то!
Гасси молчала. Свет обеих лун странно расцвечивал ее лицо. Точно делил его на две половинки. Правая, обращенная к нему, — теплая, живая. Левая (она чуть повернулась) посеребренная, в провале глазницы белым огнем светится глаз…
— Смотри, — сказала она возбужденно. — Звездопад!
Звезды чиркали небо — то там, то сям, — точно художник небрежно взмахивал кистью.
— Желание! — толкнула его локтем Гасси. — Ты загадал желание?
— Да тут хоть целый список загадывай! — проворчал он. — Интересно, они все опадут или что-то останется?
Женщина возбужденно схватила его за руку:
— Смотри!
Между двух лунных дорожек появилась третья: флуоресцирующая синим неровная линия стремительно приближалась к ним. Остановилась. И — оба синхронно отшатнулись — из воды вырвался целый фонтан жидкого синего пламени, гладкое, весело застрекотавшее тело, тут же рухнувшее в воду. Светящиеся искры-брызги окатили их.
— О, черт!
— Дельфин! — Гасси засмеялась, дергая его за руку. — Дельфин, ты видел?
Стив отряхивал мокрую майку:
— Трудно не заметить.
К дельфину присоединился товарищ, и они продолжили свое «показательное выступление». Зрители были счастливы. Зрители аплодировали, свистели, кричали… или замирали в неподвижности в ожидании следующего прыжка. Стивен уже и не знал, куда ему смотреть, на дельфинов или на свою соседку. Он ни секунды не сомневался, что все это — и звездопад и шоу — устроено исключительно для нее. Она — любимейшее детище дома. Без нее все бы так и осталось неизменным: ночь, вода, луны…
Или дом лишь открывает для нас двери, открывает миры, а изменяем их мы? Тогда кто это сейчас сделал — Гасси? Он? Оба?
Мы меняем мир… Ну до чего глубокая мысль!
Он очнулся, когда Гасси шагнула за порог. Гладко вытесанные в черном камне ступени вели к темной, еле дышащей воде.
— Ты куда?
— Купаться.

— Погоди…
— Солнца сейчас нет, так что я не сгорю, спасибо, — скороговоркой сообщила Гасси. Она уже трогала ногой воду. — Как парное молоко!
— Гасси! — Дурацкая затея. Темная вода, незнакомое место, камни, течения, странные звери… Он видел, как на горизонте продолжают резвиться дельфины.
— Присоединяйся! — Женщина скинула юбку, майку, блеснуло белое тело, узкие трусики — и спиной назад рухнула в воду. Взметнулись брызги. — Ух, как здорово! Смотри! — Она подняла светящуюся руку. — Поплыли! — и двинулась вперед неплохим кролем.
Чертова сумасшедшая! Он торопливо, путаясь в штанинах и рукавах, стянул одежду. Вода была очень теплой, очень соленой, Стив будто скользил по гладкой поверхности. Догнал он ее быстро, впрочем, Гасси сама его поджидала. В едином молчании они поплыли вперед — туда, куда садилась оранжевая луна…
Скала была не гладко-твердой, а словно бы бархатистой. Лежать на ней было тепло, удобно. Он искоса поглядел на Гасси. Та вытянулась поодаль, глядя в небо. Белая луна стояла над ними высоко, блики от воды скользили по гладкой коже женщины. Она вздохнула, заложила руки за голову, взгляд Стивена остановился на ее груди. Если это не приглашение, то уж… Гасси, не отрывая взгляда от неба, предупредила:
— Даже не вздумай!
Попытка не пытка. Не очень-то и хотелось. Он снова распластался на камне. На самом деле это место навевало скорее умиротворение, спокойствие, растворенность во всем — в небе, в море, в звездах… чем все остальное. Он снова искоса скользнул взглядом по телу женщины. Самовнушение не удавалось. Стив вздохнул и сел.
— Домой?
Обратный путь был куда короче, чем ему казалось. Или дом просто передвинулся им навстречу?
В коридоре, за закрывшейся дверью, Гасси придержала его пальцами за локоть. Капли падали с ее намокших волос, одежда облепляла тело. Сказала — почти смущенно:
— Знаешь, твой мир — он прекрасен. Спасибо.
И ушла торопливо, точно боясь, что он ей что-нибудь ответит.
— Да всегда пожалуйста, — с запозданием пробормотал Стив. Поглядел на дверь и осторожно потянул за ручку. Заперто.
То есть — всем спокойной ночи…
Он делал вид, что спит. Сидел в своем любимом кресле — кстати, места всем хватало, сколько бы человек ни спускалось пообщаться вечерком, — из-под ресниц наблюдая и слушая. Ники играл на ковре перед камином с Псом; ретривер, шутливо рыча, прикусывал ему пальцы, валялся, задрав кверху лапы. Пацан был в восторге.
— Хочу поблагодарить тебя…
Он медленно повернул голову. Таня и Гасси сидели на широком подоконнике. Туда почти не доставал свет пламени камина, зато за стеклом виднелась луна — огромная, белая, яркая. Почти как в его мире.
— Собираешься уходить? — спросила Гасси.
— Да, кажется, я готова, — Таня смущенно засмеялась. — Ты знаешь, мы с Алексом…
— О, я рада! — с удовольствием сказала Гасси. — Он тебя поддержит. Вы друг друга поддержите.
— Да. И твой Стивен…
— Мой — кто? Он-то здесь при чем?
— Он все допытывался, откуда мы пришли.

Я, в конце концов, сказала, и он посоветовал обратиться к его тамошнему приятелю-юристу. Дал адрес и телефон. Сказал, чтобы я ни в коем случае не возвращалась домой, а сразу шла туда. Мне там помогут и защитят.
Стивен с удовольствием слушал паузу. Она длилась и длилась. Голос Хилл прозвучал яснее — видимо, она повернулась взглянуть на него, и он поплотнее сжал веки:
— О! Очень мило.
— Да, не правда ли? С одной стороны, я чувствую себя сильнее и решительнее, и у меня теперь есть Алекс, а с другой — я так боюсь опять… испугаться.
— Нет. Это тебе не грозит. Знаешь, почему? Потому что теперь тебе всегда есть куда вернуться. Что бы тебе такое подарить на память?
— На память? С ума сошла, как я могу тебя позабыть… тебя и этот дом…
— Ну, не плачь, — мягко сказала Гасси. — Смотри.
Стивен приоткрыл глаза — а потом и вовсе их вытаращил. Гасси протянула руку и выдернула из полотна лунного света светящуюся нить. И еще одну. И еще. Начала сплетать их, приговаривая:
— Дарю тебе радость, веселые дни, спокойные ночи, родные огни, отсутствие страха, удачи в пути, и чтобы мой дом ты могла бы найти. Носи не снимая.
Таня подняла запястье, перехваченное узким светящимся браслетом, засмеялась тихо:
— Чудеса!
Гасси отвернулась к окну. Чудеса? Какие чудеса? Что она могла сделать? Приютить на время, дать кров, пищу, передышку, подарить безделицу вроде браслета из лунного света… Разве она могла им дать новую жизнь? Разве могла помочь ее наладить?
А вот он… Уокен… сразу начал что-то делать. Позвал Сэма, с которым они столько времени лишь обменивались приветствиями — и который оказался очень славным, симпатичным… и очень одиноким человеком. Уговорил библиотекаря сменить свечи на одну двухсотваттную лампочку, старик с таким восторгом рассказывает это, как будто Уокен сам изобрел электричество. И вот… посоветовал конкретные шаги к освобождению Тани и Ники. Так кто же из них полезнее?
Она посмотрела на Уокена. Тот вовсе не спал, как ей казалось. В тени под бровями тает пристальный взгляд, крупные руки свободно лежат на подлокотниках. Как вообще можно запереть это сильное энергичное существо, помешать ему действовать?
Сладкий, густой, летний запах тянулся по всему первому этажу. Гасси по второму кругу варила свое зелье: «Оно должно выстояться и выпариться, понимаешь?» Стояла у плиты, наблюдая за кастрюлей. Волосы у нее были заколоты учительским узлом на темени и открывали белую линию шеи и беззащитный затылок.
Он поглядел-поглядел, подошел и уткнулся лицом, губами в этот затылок. Гасси не вздрогнула, не напряглась, не отстранилась, не прильнула к нему. Стояла, как стояла. Сказала, не поворачивая головы:
— Что это вы, Уокен?
— Да откуда я знаю?! — отозвался Стив с большим раздражением, отпустил ее плечи и отошел. Находясь на более-менее охлаждающем расстоянии, спросил — через всю комнату: — Вы, случаем, не напоили меня своим приворотным зельем?
— Что? — Она засмеялась. Смех затих, когда она поняла, что Уокен вовсе не шутит. Гасси зачерпнула зелье ложкой, темная жидкость полилась густо. — Ты об этом? Ты что, действительно поверил? Это средство для снятия суставной боли… Я варю его, когда меня соседи попросят.
Он — в который раз! — почувствовал себя идиотом. Буркнул:
— А почему я не должен верить? Если уж поверил всему остальному? И вообще — с чего вдруг меня к тебе потянуло? Ты ведь мне даже не нравилась!
Сказано в прошедшем времени, машинально заметила Гасси.

Буркнул:
— А почему я не должен верить? Если уж поверил всему остальному? И вообще — с чего вдруг меня к тебе потянуло? Ты ведь мне даже не нравилась!
Сказано в прошедшем времени, машинально заметила Гасси. Со стуком бросила ложку, воинственно уставилась на него.
— А почему я должна это объяснять? Может, просто от безделья… Мужчины обычно не утруждают себя поисками этих «зачем и почему»: захотелось — и все тут!
Уокен хмуро почесал щеку и отвернулся. Действительно, что он на нее набросился? Она его не провоцировала — ни болтовней, ни улыбочками, ни взглядами. Она с самого начала дала понять, что его присутствие в доме ей неприятно. Может, как раз это все и заводило его? Очень непривычно…
Он поднял руки и обезоруживающе засмеялся:
— Ладно. Извини! Это нервы. У меня уже начинается клаустрофобия.
Гасси с видимым недовольством приняла его слова. Отвернулась, вновь принялась помешивать «зелье». Сказала себе под нос — через долгую паузу:
— Я знаю, чего ты добиваешься. Не бывать этому. Таково мое слово.
Стивен не стал уточнять — о чем это она.
Потому что эти слова были адресованы не ему.
— Гасси, — позвал он осторожно, стараясь не шевелиться.
— А?
— Иди-ка сюда.
— Зачем? — Она все-таки подошла, остановилась перед его креслом. Он скосил взгляд, показал пальцем.
— Скажи, я и правда что-то вижу или у меня очередные глюки?
— Не было у тебя никаких глюков! — недовольно заявила она, посмотрела влево и улыбнулась. — И нет. Это домовые.
— Кто?!
— Домовые. Ну, знаешь, домовые эльфы, брауни, ночные хозяева. Ты их видишь? Ну ничего себе!
Ничего себе. Он не понимал, чему она радуется. Он видит домовых. Следующими, наверное, будут зеленые человечки…
— А почему их так много? — спросил он, стараясь боковым зрением все-таки разглядеть получше. Тоненькие ручки-ножки, пушистые и шустрые. — Должен же вроде быть один?
Гасси спросила сварливо:
— А куда, по-твоему, должны были деться те, чьи дома вы собираетесь сносить? Хозяева забрали только пятерых, так что всех остальных приютили мы. Неспокойное соседство, и мой домовой не очень доволен, но тут уж ничего не поделаешь… Ты открываешь двери! Ты видишь мохначей! Ну надо же! Этак скоро ты станешь одним из наших!
И ушла, напевая, к своей плите.
Стивен насторожился. Что это значит — одним из наших? Одним из тех, кем повелевает этот дом? Он что — меняется? Или кто-то его меняет?
Наверное, глупо спрашивать — кто?
Начнем наконец рассуждать разумно?
Анализ ситуации: Дом постепенно его изменяет. Приучает к невероятному. Приучает видеть невероятное: все эти двери, домовые, браслеты из лунного света… Манит неведомыми возможностями и невиданными вселенными. Внушает, что если Стив разрушит его, то тем самым разрушит связь миров и — одновременно — лишит крова многих людей настоящего, прошлого и, возможно, будущего. И даже — если Стивен правильно интерпретирует свою неожиданную… хмм… тягу к Касси-Гасси Хилл — занимается сводничеством. Этакая сладкая морковка перед ослиным носом.

Этакая сладкая морковка перед ослиным носом.
Выводы: Дом не выпустит его до тех пор, пока не сочтет, что Уокен созрел. Пока не добьется своего. В точности, как обычный террорист. А с террористами не договариваются. С террористами борются. Иногда — их же собственным оружием.
Вопрос: что для Дома дороже его собственной безопасности? Вернее — кто? И сможет ли Дом противостоять двойной угрозе — себе и Хозяйке?
Итог: хватит наблюдать, анализировать и выжидать. Пора действовать.
— Очень много дерева, — сказал Стивен.
— Что? — Гасси обернулась.
Он вел рукой по стене. Сказал со значением:
— Слишком много дерева. Не боишься пожара?
— Тьфу-тьфу-тьфу! У меня есть огнетушитель. И песок, вон, рядом с камином, видишь?
Стивен поднял голову, разглядывая дубовые балки.
— А ты… дом, не боишься пожара?
Уокен был сегодня каким-то странным… не то чтобы она знала, конечно, каким он бывает обычно. И все время наблюдал за ней — с таким напряженным прищуром… Обдумывал что-то. Ну, она не собирается играть роль его психотерапевта. Уокен наклонился, разгребая дрова в камине.
— Тебе холодно? — спросила Гасси, наблюдая за ним одним глазом.
— Не так уж, — сухая сосна занялась весело и жарко. Он посидел перед камином на корточках, сунул руку в огонь и достал полено. Гасси не успела ни испугаться, ни даже удивиться, когда увидела, как он идет к ней через комнату с горящим поленом в руке.
— Что ты делаешь?..
Сильная рука схватила ее за горло — прочно. Жестко.
— А теперь — выпусти меня! Я хочу уйти, — повторил Уокен мрачно. Он держал женщину за горло — Гасси цеплялась за его пальцы, тяжело и часто дыша. Поленце в отставленной руке продолжало гореть. Взгляд его бегал по стенам, по потолку — он не знал, откуда ждать удара. В том, что удар воспоследствует, он нисколько не сомневался.
— Дай мне уйти! — крикнул, задирая голову. — Я хочу выйти отсюда. Понимаешь? — За неимением лучшего он встряхнул Гасси так, что у той клацнули зубы.
Обернулся на шорох. Люди стояли на балюстраде, осторожно спускались по лестнице: много, очень, очень много людей, большинство он и в глаза не видел. Наверное, Дом позвал их на помощь. Взгляд выхватил бледное лицо Ники. Сейчас заплачет…
— Не двигайтесь! — сказал он, и жильцы остановились — безмолвные и осторожные. — Я просто хочу уйти, — повторил Стив.
— Пожалуйста, — сказала Гасси. Он подумал, что сделал ей больно, чуть ослабил хватку на горле, но зато плотнее прижал к себе.
— Пожалуйста, — вновь пробормотала она, и Стив наклонился, чтобы расслышать. — Ну пожалуйста, не делайте друг другу больно!
Ей впору о себе подумать, а она все о Доме…
Не только о Доме. Еще и о нем. Она просит и за него — у Дома.
Гасси вскинула голову, едва не боднув его затылком. Сказала, глядя перед собой сухими яростными глазами:
— Отпусти его. Ты же видишь, это бесполезно. Ты сделал, что мог, а теперь отпусти его. Он не наш. Не твой и не мой. И никогда не станет нашим.
Резкий голос царапал слух.

И никогда не станет нашим.
Резкий голос царапал слух. И — да, и сердце. Ему не нравились эти слова, хотя она говорила истинную правду. Гасси помолчала. Сказала:
— Пожалуйста. Отпусти его.
Было тихо. Так никогда не бывало тихо в этом Доме. Тем более когда в одной комнате находится столько народу. Никто не дышал, кажется.
Заскрипела дверь — он крупно вздрогнул, повернулся вместе с прижатой к нему Гасси. Заветная дверь, к которой он стремился несколько дней и ночей, открылась. Сама.
— Иди, — сказала женщина.
Он облизнул пересохшие губы. Ловушка? Если да — то где? Перед самым порогом?
— Иди, — повторила Гасси, и в голосе ее прозвучало удивление тем, что он медлит.
— Давай-ка вместе, — сказал Стив ей на ухо. Гасси нехотя сделала несколько шагов вместе с ним. Он выпустил ее на пороге — женщина тут же попятилась. Ее взгляд пусто скользнул по его лицу.
— Гасси, я… — сказал он потерянно и отступил в открытую дверь — за дверью почему-то была ночь, что за черт, ведь только что светило солнце! — отступил и сорвался: под ногами оказались не ступеньки, а какой-то крутой обрыв. Он покатился вниз, беспомощно пытаясь за что-нибудь уцепиться — трава и кусты легко вырвались из почвы, сланец обламывался и съезжал следом. Падение все длилось и длилось, пока он наконец не приложился многострадальной головой о твердый камень. Искры…
Темнота.
* * *
— …неплохо, совсем неплохо! — бодро сказали над его головой. — Мистер Уокен, вы меня слышите?
Он со стоном разлепил глаза.
— …потише, а?
Левому глазу мешала смотреть какая-то тряпка. Он потрогал повязку.
— Это что еще?
— Вы упали, — бодро проинформировал тот же голос.
Морщась, Стивен покосился, и человек с готовностью наклонился над ним. Лицо незнакомое.
— Упал… опять?
— Опять? — Мужчина встревожился. — Вы уже падали? Когда? Было ли у вас раньше сотрясение мозга?
— Несколько дней назад… у дома этой ведьмы… Гасси Хилл.
— Стив, — голос Тойво. — Стивен, тебя нашли сегодня утром. Ты сорвался с речного обрыва, кой черт тебя туда ночью понес? Доктор, он что, путается?
— Доктор, как вас там? Дан…
— Даниэль Маккефри, — представился врач, цепко ухватив его запястье. — Разве мы знакомы?
— Нет, но у нас есть общая знакомая. Помните, ведьмочка Гасси, а? — Пальцы врача сжались сильнее. — Несколько ночей назад вы мне делали такую же перевязку в ее доме.
— Пульс частит, — невозмутимо объявил врач, выпуская его руку. — Лихорадочное состояние, что неудивительно при такой травме.
— Стив, — сказал Тойво раздельно, как будто говорил со слабослышащим. — Этой ночью ты свалился с обрыва. Утром мы на тебя наткнулись. Не было никаких перевязок. Не было никаких дней. Все произошло сегодня ночью. Понимаешь?
Он поразмыслил. Очень мешала головная боль. Знакомая боль.
— Сегодня ночью?
— Да, — сказал Тойво.

— Да, — сказал врач.
— И это что… мне все приснилось?
— Да, — снова сказал врач.
— Не знаю, что там тебе приснилось, но похоже на то, — поддержал его Тойво. — Так что давай приходи в себя поскорее. Без тебя же мы как без рук. Док, он долго у вас проваляется?
— Не знаю, — Маккефри хмурился. — Вроде бы состояние стабильное, но эти видения… Возможно, надо будет провести дополнительное обследование. А теперь выпейте микстуру и постарайтесь уснуть.
Вкус у микстуры тоже был знакомый. Стивен потер щеки. Щетина присутствовала — но вчерашняя, не трехдневной давности щетина. Голова кругом… Ему никогда не снились такие длинные запутанные сны.
Помощник удалился на цыпочках. Стивен услышал легкие шаги врача и сказал вдруг:
— Время!
— Что? — издалека спросил Маккефри.
— Время! Дом открывает двери не только в пространстве, но и во времени, понимаете?
Пауза.
— Не понимаю, — сухо сказал врач. — Но это не имеет значения. Спите.
Он засыпал, думая: «Гасси, ведьма ты моя золотая, меня не обманешь».
Тойво очень обрадовался, обнаружив к вечеру, что его начальник уже сидит в кровати и даже чиркает что-то в блокноте.
— Тойво, — сказал, не поднимая головы, — мне нужны кое-какие сметы и чертежи. И ноутбук. Приволоки сюда, а то меня до утра не выпускают.
— Что-то не так?
— Кажется, я рассчитал, как без особых потерь можно обогнуть этот чертов дом.
Тойво подумал, что ослышался. Потом понял, что Уокен до сих пор не в себе.
— Давай оставим все до завтра, а?
— Конечно, до завтра, — рассеянно согласился больной. — Но расчет я хочу сделать сегодня.
— Я спрошу у врача! — не сдавался Тойво.
Стив хмыкнул.
— Я уже спрашивал. Он сказал, что это мне явно не повредит. Давай-давай, одна нога здесь…
— Инвесторам это не понравится, — в который раз уныло проинформировал Тойво. Вопреки ожиданиям, умонастроение босса утром нисколько не изменилось. Хотя сам Стивен выглядел этаким живчиком: отдавал четкие приказания, засадил инженеров за расчеты и даже связался кое с кем из заказчиков. Уокен отмахнулся:
— Поморщатся и проглотят!
— Может, расскажешь, в чем дело-то?
Стивен вновь почесал щеку.
— Оказалось, этот чертов дом представляет историческую и культурную ценность. Охраняется государством.
— С чего ты взял?
— Гасси… Мисс Хилл показала мне документы.
— Подделка! Чего ж она раньше ими не трясла?
— Она и не подозревала об их существовании, — на ходу импровизировал Стивен. — Перебирала семейный архив и наткнулась.
— А может, проигнорируем? — с надеждой предложил Тойво. — Пока то да се, она ведь не предоставила их вовремя? Мы и знать не знали об их существовании, верно? Снесем эту рухлядь…
— Ты позабыл, что она не собирается съезжать, — осадил его Стив, — и вполне может протянуть время до официального признания бумаг.

— Так то оно так… — Тойво потер мощный загорелый затылок, с подозрением глядя на босса. — А она тебя случаем не околдовала?
— Че-го?
— Ну, тут треплются, что все эти дамочки Хилл ведьмы, — широко улыбнулся Тойво. — Ну, и вдруг она тебя того…
Или ты сам «того», мысленно закончил за него Стивен. После сотрясения мозга. Он и правда ощущал себя странно. Кроме вполне понятных приступов слабости на него то и дело накатывало ощущение нереальности — точно все делает не он сам, а совершенно другой человек, а он, Стивен Уокен, наблюдает со стороны. Временами он сомневался, произошло ли все на самом деле или привиделось, как дружно уверяют его помощник и врач… Но он разберется. Он во всем разберется. Пока ход строительства замедлился ненадолго и сроки еще не поджимают…
Он все поймет, когда увидит мисс Хилл.
Увидел.
Мисс Хилл копалась в своем разоренном саду. Взявшись обеими руками за ограду, он некоторое время смотрел на склоненную соломенную шляпу. Женщина подняла голову. Глаза в тени широких полей были мрачными. Гасси выпрямилась и подбоченилась.
— Ну что? Пришли посмотреть на дело рук своих?
— Я уже приносил вам свои извинения…
— Разве? Что-то не припоминаю!
Он машинально повторил то, что говорил (не говорил?) на той промокшей от осеннего дождя веранде. Гасси некоторое время переваривала его сообщение, потом качнула полями. Сказала непримиримо:
— Все равно — это результат той политики, которую проводит ваша компания! Если это все…
— Нет, не все. Я… мы приняли решение не сносить ваш дом.
Он и сам не знал, какой реакции ждет от нее: радости? благодарности? удивления? Гасси оперлась на древко лопаты. Помолчала.
— Вот как? Странно.
— Что — странно?
— Я… не ожидала. — Она отвернулась от него. Взглянула на дом. — Ну что ж…
— Гасси, — быстро сказал он, — я могу зайти в дом?
Пауза. Она так растерялась, что даже забыла его поправить: «Кассандра, пожалуйста, мистер Уокен!»
— Зачем это?
— Должен же я посмотреть, из-за чего весь сыр-бор разгорелся! — Он уже открыл калитку. Гасси смотрела на него, покусывая губы. Глаза ее были растерянными и сердитыми.
— Мистер Уокен, я не думаю…
— И не надо думать, — приветливо сказал он, быстро идя по дорожке. — Я только на минутку.
Лишь бы она не догадалась пустить в ход свою садовую лопату! Гасси не догадалась. Шла за ним, протестующе говоря что-то. Он не слушал, но все же остановился, держа пальцы на ручке двери, когда она с негодованием вскрикнула:
— Мистер Уокен! Что это все значит? Я не понимаю!
— Я тоже, — сказал он. — Видите ли, я знаю ваш дом наизусть. Я могу назвать каждый предмет, который находится на первом этаже. Странно, а?
Ее глаза подозрительно сощурились:
— Это что еще такое? Вы побывали в моем доме в мое отсутствие? Незаконное проникновение в жилище?
Она наконец вспомнила про лопату и угрожающе качнула ее в руке.

Странно, а?
Ее глаза подозрительно сощурились:
— Это что еще такое? Вы побывали в моем доме в мое отсутствие? Незаконное проникновение в жилище?
Она наконец вспомнила про лопату и угрожающе качнула ее в руке. Это заставило его действовать. Стив повернул ручку, говоря:
— Длинный старый деревянный стол, за которым уместится человек десять, на нем — подсвечник. Дубовая балка, с нее свисают сушеные травы и всякие металлические кухонные причиндалы. Много диванов, старые кресла, камин, и… — Дверь раскрылась, он шагнул через порог, продолжая: — кушетка, над ней — старый радиоприемник…
Голос его оборвался, словно кто-то внезапно повернул ручку звука. Обстановка была суперсовременной, стены блистали ослепительной белизной; диван — большой, но всего один — стоял напротив плоского телевизора. На окнах висели кокетливые бело-розовые занавески. Мраморный камин был прикрыт прозрачным жаропрочным экраном. Кушетки нет и в помине. Стол наличествовал — квадратный, пластиковый, с длинноногими табуретами по бокам. Стивен справился с отвисшей челюстью, когда заметил, что мисс Хилл заглядывает ему в лицо — пожалуй, что и с участием:
— Мистер Уокен? С вами все в порядке?
Он повернулся. Электропечь. Раковина. Кухонный стол со шкафчиками. Ничего особенного. Все как у всех.
— Все… — прохрипел он. — Я… порядок.
Ее голос стал почти дружелюбным.
— Это все солнце. И… — она указала пальцем на его повязку, — вот. Я не спросила, что с вами. Упали?
Упал. И продолжает падать. Он ухватился рукой за стол, преодолевая головокружение и — да, и панику. Не может быть. Не может!
— Сядьте. Вот так. Хотите что-нибудь выпить? Лимонад?
Да. Лимонад. Ее знаменитый лимонад. Он осушил бокал единым махом. Вот его вкус остался прежним. Неподдельным.
Он закрыл лицо руками, зная, что она стоит напротив и смотрит на него. Черт. Черт. Черт. Значит, все это было… то есть не было…
— Вот что, — сказала хозяйка через паузу. — Давайте-ка я позвоню, чтобы они приехали за вами. Не нравитесь вы мне.
Эка новость! Он выпрямился и встал. Сказал угрюмо:
— Не стоит беспокоиться. Доковыляю. Простите за вторжение, мисс Хилл…
Качнулся и, закрыв глаза, вновь оперся о стол.
Пальцы ощутили мягкую теплоту дерева.
Стив открыл глаза и посмотрел на стол. Пластик. Не остается царапин и пятен. Закрыл глаза, провел ладонью. Шелковистость дерева. Вот здесь смыкаются доски. Пальцы наткнулись на металлический подсвечник. Потоки воска. С открытыми глазами обнаружилось, что он схватил стеклянную конфетницу на ножке.
— Мистер Уокен! — с тревогой позвала наблюдавшая за ним хозяйка. Он шикнул на нее повелительно. Повернулся, выставив перед собой руки. Несколько шагов — и он наткнулся коленом на кушетку. Пальцы нащупали знакомое лоскутное одеяло.
— Что вы делаете?
Стивен засмеялся. Значит, «жмурки» наоборот? Здесь налево — и будет кресло, в котором он сидел, когда впервые присоединился к жильцам у камина. Нашел, вцепился в спинку. Осторожно приоткрыв глаза, взглянул сквозь ресницы. Старый камин с кованой решеткой и почерневшими от огня кирпичами. Стив распахнул глаза — и мыльный пузырь наваждения лопнул вместе со всей сокрушительностью незнакомой обстановки.

Стив распахнул глаза — и мыльный пузырь наваждения лопнул вместе со всей сокрушительностью незнакомой обстановки.
Он находился в Доме.
Стив оглянулся. Гасси молча, настороженно следила за ним.
— Зачем, Гасси? Зачем?
— Ты сам отказался. Сам выбрал, — отозвалась она бесцветным голосом.
— Но я же пришел!
— Да. Но зачем теперь… — Она поглядела на дверь, по-прежнему распахнутую в полдень. Словно напоминала ему, где находится выход. Стянула шляпу и швырнула ее через комнату. — Зачем? Я с тобой уже простилась!
— Но я-то не собирался прощаться.
Она хмыкнула.
— Ну конечно! Поэтому ты угрожал мне и дому!
— Ненавижу принимать решения принудительно! Вы бы еще мне к виску пистолет приставили!
— А что, это идея!
— В конечном счете вы своего добились, так чего ты злишься, а?
Гасси фыркнула и отвернулась. Он посмотрел на ее оскорбленный затылок, потом — на лестницу.
— Где все?
— Кто где, как обычно.
— Гасси, ты ходила без меня в мой мир… наш мир?
Гасси пожала плечами. Сказала скучно:
— Он без тебя не открывается.
— А хочешь прогуляться туда — со мной? — спросил Стив вкрадчиво. Он не двинулся с места, но ей вдруг показалось, что он, как тогда, подошел и обнял ее и прижался губами к затылку… Она хотела, чтобы он это сделал. Но тупой Уокен делал все не вовремя.
— Давай начнем сначала, а?
Она не выдержала и оглянулась.
— Как это?
— Я скажу: «Здравствуйте, мисс Хилл, как поживаете?»
— А я что?
— А ты скажешь: «Здравствуйте, зовите меня просто Гасси».
— Это еще нужно заслужить!
— Я постараюсь. Так что возьми своего лимонада и пойдем посидим на крыльце. Подумаем, что делать с твоими розами.
— Что делать, что делать! Это как с английскими газонами: сто лет стричь и поливать, вот и все, — проворчала Гасси. Почему бы и правда не посидеть с ним на крыльце? Это ее ни к чему не обязывает.
Она старалась не слушать, как хихикает Дом.
Стив прислонился к косяку входной двери, огляделся. Пожалуй, тут есть над чем поработать. Починить перила и страшно скрипящие ступеньки лестницы. Заменить прогоревшую кладку камина. Хотя это может подождать, решил он, увидев, как к нему идет Гасси с кувшином в руках. Они словно возвращались в тот жаркий день знакомства…
Стив посторонился, пропуская ее. Пробормотал, адресуясь к потолку:
— Значит, все мужья Хилл были приезжими? Ну-ну…
Тут тоже есть над чем поработать.
— Здравствуйте, мисс Хилл, как поживаете?
Надежда Карпова
Фея Света
— Ида! Ну, наконец-то! Куда пропала? Я тебя ищу-ищу, а она… звонок скоро, бежим! — На Аинду, едва та оказалась внутри, налетела подружка Лиза.
И верно, едва не опоздали. К тому же Лизавета просто так пройти мимо зеркала на третьем этаже не смогла: начала прихорашиваться.

К тому же Лизавета просто так пройти мимо зеркала на третьем этаже не смогла: начала прихорашиваться. Аинда взглянула мельком — у подруги каштановые волосы, весёлые карие глаза и курносый нос. Да ещё и бронзовая вся от солнца. И даже розовая форма ей к лицу. Не то, что она сама: бледная, потому и загар к ней не пристаёт, с белесыми, словно седыми, волосами. На этом фоне неестественно-синие глаза скорее пугают, а не красят.
«Бледное пугало», в очередной раз обозвала себя Аинда и отвернулась.
Прозвенел звонок, возвращая её к реальности.
— Поднажми! — Лиза опережала её. Уже возле самой двери услыхали впереди за поворотом перестук каблуков директрисы и пулей влетели в класс.
Директриса появилась, как всегда, внушительно. Высокая, статная, стройная, строгая — Аинда на неё зачастую боялась даже глаза поднять.
Следом за ней вошел молодой человек, лет тридцати на вид, ростом выше среднего, не красавец, но обаятельный, черноволосый и сероглазый.
— Знакомьтесь, — сказала директриса. — Это ваш новый учитель информатики, Владислав Олегович Горин. С сегодняшнего дня вести этот предмет у вас будет он.
Она ещё постояла для внушительности, обводя класс пристальным взглядом, потом, наконец, повернулась и вышла.
Новый наставник начал традиционно:
— Садитесь.
Все уселись. Дело получалось небывалое — чтобы в конце года меняли преподавателя?
— Для начала познакомимся, — Владислав Олегович следовал привычному сценарию. Взял со стола классный журнал, раскрыл. — Я стану зачитывать имена по списку, а вы вставайте по одному. Итак… Аксёнова Елизавета…
Лизка встала. Владислав Олегович внимательно посмотрел на неё:
— Садись, спасибо… Белова Аинда.
Аинда поднялась, почему-то очень волнуясь. Владислав Олегович встретился с ней взглядом, и девушке показалось, что учитель как будто слегка напрягся. Но мгновение спустя лицо его стало прежним, он продолжал совершенно спокойно:
— Садись. Браун, Андрей…
Когда список кончился, учитель прошёлся перед доской.
— Ну, дорогие мои, кого-то мои слова обрадуют, кого-то нет, но со следующего месяца информатика у вас будет трижды в неделю, а не дважды, как сейчас. Два урока — обычная программа, а на третьем вплотную займёмся всемирной системой Вирж.
Класс восторженно загудел.
— Ну и как он тебе? — спросила Лизка с набитым ртом. Кто такой «он», уточнять не требовалось. Новый учитель, конечно же! За завтраком это стало главной темой всех разговоров.
— Лучше, чем бывший, — задумчиво ответила Аинда.
— Это уж точно, но самое крутое, это наконец-то Вирж!
Вирж! Мечта всех школьников. Великая сеть, шанс почувствовать себя частью огромной интерактивной вселенной! Использовать возможности, недоступные простому Интернету. Виртуальная жизнь… в школу уже привезли комплекты новеньких шлемов, и кто-то их даже видел.
— Да, — рассеянно сказала Аинда, думая совсем о другом. У неё из головы не шло, как изменился в лице новый учитель, едва завидев её. Почему? Да, она странно выглядит. Но не настолько же? Может, он теперь станет к ней плохо относиться, придираться? Так часто бывает — встречают по одежке. У Аинды мало друзей. Только Лизка была исключением.

От грустных мыслей её отвлёк возглас подруги:
— Что же мы сидим?! Через пять минут звонок!..
Они быстро дожевали завтрак и через две минуты уже мчались в класс. Опять! Аинда привыкла, что каким-то непонятным образом они опаздывали всегда. Так что экстремальная беготня по коридорам уже давно стала чем-то обыденным. Едва они успели сесть за парту, как прозвенел звонок. Лиза достала из парты учебник и ручку и только тут спохватилась:
— Я же тетрадь в комнате забыла!
— Тихо! — прошептала Аинда. — Что ты так переживаешь? Я тебе потом всё продиктую.
— Счастливая, — завистливо вздохнула подруга. — Мне бы так!..
В класс вошла учительница алгебры, и всем стало не до разговоров.
Аинда бродила по парку и грустила. Наступал вечер, уроки кончились. Надо делать домашку, но Аинда не тратила на неё много времени. Она никогда ничего не забывала, «абсолютная память», как говорили учителя. Почти никаких усилий, чтобы учиться на одни пятёрки, она не прилагала. Достаточно было один раз что-то услышать или прочесть — и всё, запоминалось навсегда. Только письменные работы заставляли её чуть-чуть напрягаться. Лизка завидовала, а самой Аинде порой становилось скучно настолько, что хоть волком вой. Вся библиотека перечитана, так что осталось только вышагивать бесконечными аллеями старого парка.
— Добрый вечер, — вдруг услыхала она.
Задумалась, замечталась и не заметила, как подошёл новый учитель. Тот самый, Владислав Олегович. Отчего-то она растерялась.
— Д-добрый.
Он остановился, скрестил руки на груди, словно не зная, куда их девать.
— Хотел спросить тебя кое о чём, если ты позволишь.
— Разумеется, — ответила в ней послушная девочка-отличница.
— Прости, если вопрос мой покажется тебе странным или даже бестактным… — Учитель замялся. — Откуда у тебя такое редкое имя?
— Не знаю. Имя было написано на листке бумаги, приколотом к пелёнке. Я подкидыш. Мне не сказали, кто его придумал… Можно спросить?
— Конечно.
— Почему вы так… тогда в классе… Мне показалось, вы меня узнали.
Владислав Олегович нахмурился.
— Не то чтобы узнал. Удивился.
— Чему? Вы подумали: что это привидение делает среди живых людей?
— Вы себе не нравитесь?
Аинда обнаружила, что Горин смотрит куда угодно, только не на нее. На веточки, цветочки, на трещинки в асфальте. Словно не хочет отвечать на вопрос. А может, это вопрос прозвучал как-то… двусмысленно. Словно она надеялась, что он ее похвалит. Не похвалил. Ну, конечно…
— Я — бледное пугало. Все это знают.
Горин усмехнулся. Предложил руку:
— Идемте, уважаемое Бледное Пугало, я провожу вас до корпуса. Кажется, собирается дождь.
Ну что оставалось делать? Убегать? Прятаться? Это было бы совсем по-детски. Аинда позволила взять себя под руку. На крыльце Горин сказал:
— Не верьте «всем». Вы симпатичная.
Лизка ворвалась в комнату как раз в тот момент, когда Аинда разглядывала себя в зеркале, пытаясь понять, шутил Горин или говорил серьезно.

— Прихорашиваешься? Правильно.
Подруга достала косметичку.
— Для кого бы мне?
— Вот и зря. Кстати! Внизу объявление — концерт для выпускников. Ты будешь участвовать? Я собираюсь.
— А что я там буду делать?
— Петь, конечно, все слышали, как ты поешь.
Аинда ещё раз прослушивала запись. В этом не было необходимости, она и так знала слова наизусть. На записи юная Уини Мерсье чистым и звонким голосом пела так, что у слушателей дыхание перехватывало. Каждый раз, когда Аинда смотрела этот клип, в её душе поднималось неясное чувство, словно смутные воспоминания пытались напомнить о себе и не могли. Тревожные размышления прервал недовольный голос подруги:
— Ида, ты можешь не шуметь? Я занимаюсь!
— Прости, — виновато ответила она и выключила телевизор. Постояв в нерешительности, на цыпочках вышла из комнаты и направилась в парк. Сама она сдала все экзамены досрочно и снова маялась от безделья. Единственным развлечением для неё стали частые встречи с Владом. Они теперь каждый день гуляли в парке и подолгу разговаривали. Владу отчего-то было с ней интересно, и девушка довольно скоро перестала задавать себе вопрос — почему так? Они довольно быстро перешли на «ты». Влад рассказывал ей о разных местах, в которых довелось побывать, о Вирже, они говорили о книгах и о природе… Аинду поражала его эрудиция. Казалось, не было таких вещей, которых бы он не знал. Память у Влада была хоть и не абсолютная, но тоже очень хорошая. А еще, он умел слушать…
На улице Аинда зажмурилась от яркого солнца. Стоял конец мая, но жарило уже по-летнему. Склоны холмов, окружающих долину, пестрели полевыми цветами. Воздух был напоен медовым ароматом и жужжанием пчёл. Пели птицы.
На берегу озера девушка заметила Влада — он задумчиво созерцал искрящуюся рябь на воде.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — улыбаясь, обернулся Влад. — Слышал, ты участвуешь в концерте?
— Да.
— И наверняка будешь петь?
— Откуда ты знаешь? — напряглась она и тут же поняла, что сморозила глупость. Все учителя в курсе концертной программы, это для других учеников сюрприз будет. Просто, общаясь с Владом, она часто забывала, что он тоже учитель. — Можешь не отвечать.
Влад только улыбнулся, и Аинда с облегчением вздохнула.
— Я посвящу эту песню тебе. Но со сцены я не смогу это сказать. Ты просто знай, что я пою для тебя.
— Хорошо, — Влад как-то странно посмотрел на неё. Но Аинда в этот момент перевела взгляд на озеро и не заметила этого…
Аинда слонялась за кулисами туда-сюда, не в силах усидеть на месте. Она уже приготовилась к выступлению. Надела длинное жемчужно-голубое платье, на фоне которого её кожа уже не выглядела бледной. Волосы свободно струились по спине белоснежным водопадом. Слегка подведенные глаза и губы дополняли образ.
Наконец, настала её очередь. Аинда вышла на сцену и сразу успокоилась. Всё куда-то исчезло, осталась только она и музыка. Мелодия звенела в ней, струилась по венам, и девушка изливала эти звуки в зал, голосом плела из них кружево. И когда закончила, гром аплодисментов оглушил её. Аинда не запомнила, как ушла со сцены, очнулась уже на лестнице у парадного входа.
Она спорхнула со ступеней, почти не ощущая опоры.

Стоял тёплый летний вечер. Стрекотали кузнечики. Ласковый ветер скользил по коже прохладными ладонями. Упоительно пахло: ночью, радостью, свободой. Ей никогда в жизни не было так хорошо. И эхо аплодисментов всё ещё отдавалось теплом в сердце.
Аинда остановилась на северном, обрывистом берегу озера. В нем отражались первые звёзды. Девушка наслаждалась каждым мгновением этого безмятежного вечера.
— Поздравляю, — раздался тихий голос за её спиной. — Ты пела не хуже, чем Уини Мерсье.
Обернувшись, Аинда увидела Влада — он как-то странно смотрел на неё.
— Спасибо, — ответила она. — Но ты сказал это таким тоном… Что с тобой? Почему ты смотришь на меня так, словно привидение увидел?
— Ты и есть привидение… Нет, я не то хотел сказать! Я не имел в виду… — Влад, досадуя, взъерошил волосы и вздохнул. — Я не могу избавиться от ощущения, что знаю тебя всю жизнь. Мне знакомы твои черты, твои жесты. Но мы совершенно точно встретились впервые здесь!
— Может, я просто на Уини похожа? Мне иногда говорят.
— Возможно. Если б встречались — я бы точно запомнил.
— Я такая незабываемая?
— Да. Из тех, кого, случайно встретив на улице, будешь долго провожать взглядом.
— Это ты пытаешься так ко мне подкатить? — Сердце Аинды забилось быстрей.
— Делать мне больше нечего, такими глупостями заниматься!
Аинда сразу пала духом: а она-то понадеялась. Влад посмотрел на понурившуюся девушку и смягчился:
— Я не имел в виду, что ты этого не достойна. Просто не в моих правилах подкатывать к девушкам. Этим неуверенные юнцы занимаются. А мне, если кто-то нравится, говорю прямо.
— А я тебе нравлюсь? — сразу воспряла Аинда.
— Да. Ты красивая.
— Значит…
— Это ничего не значит. И тебе пора обратно. Ученикам нельзя покидать здание до окончания праздника. К тому же, артисты в конце должны выйти на поклон.
— Ты только поэтому за мной пошёл? Чтобы обратно вернуть? — Аинда обиженно отвернулась и поплелась к интернату. Всякий раз, когда воображение заводило её слишком далеко, напоминание о том, что он — учитель, спускало её с небес на землю. А так хотелось бы… эх…
— Влад, а где ты раньше работал? — решилась полюбопытствовать Аинда, разогнув затекшую спину.
Спустя неделю после концерта в интернате шла генеральная уборка. Влад с Аиндой на асфальтированной площади перед дворцом мыли ковровые дорожки.
— Там же, где и сейчас — в компании «Гидра», — ответил Влад, поливая намыленный ковролин из шланга.
— Ничего себе! — только и смогла сказать она, снова наклоняясь и сгоняя пену щёткой.
«Гидра»… это же центр всемирной системы Вирж. Без нее сеть мертва. Техника, серверы, программирование — всё она, всемогущая «Гидра». Не зря когда-то компании дали такое имя. У её совета директоров власти поболее, чем у иных президентов. Работать там — всё равно что у Зевса на Олимпе проверять исправность молний.
— Погоди, как так и сейчас? Ты же — учитель информатики?
— Я в отделе внедрения новых технологий.

Вот и внедряю — Вирж. Закончу, уеду в новую командировку куда-нибудь ещё.
— Значит, ты у нас ненадолго? — расстроилась Аинда.
— Это моя работа.
— Ну да — крутая!
— Да уж, просто так не уйдешь.
— Почему?
— Изнутри всё выглядит иначе. От иных мест… стоит держаться подальше, если не хочешь замараться. Пусть даже там всё блестит и сверкает. Вляпался — не выберешься…
— Как там говорится? «Власть и деньги правят миром»? Обычная история…
— Обычная, угу. Кто владеет информацией, тот владеет всем. «Гидра» контролирует всю сеть, так что выводы делай сама.
— Ясно, — грустно усмехнулась Аинда.
— Её власть почти безгранична.
— Если б оно так просто выходило… — задумчиво сказала Аинда, — …мы все сейчас жили бы у неё под каблуком. Выключай воду.
— А ты уверена, что не живём? Тем более что все компьютеры здесь уже подключены к Вирж.
Вода перестала литься, и Аинда принялась счищать остатки пены с дорожки. Слова Влада заставили ее задуматься.
Вечером, выйдя на крыльцо, Влад заметил на ступеньках молодую женщину. Она волновалась: поминутно оглядывалась, теребила прядь. Резкие движения ее рук выдавали тревогу. Незнакомка на пороге интерната… пришла кого-то навестить? Но час уже слишком поздний.
Он подошёл поближе и с удивлением узнал в ней Элис, секретаршу директора «Гидры». Что она здесь забыла?
— Элис?
Она подняла на него взгляд. Узнала. Вскочила, заговорила торопливо и сбивчиво:
— Влад! Вы? Как вы… хотя, о чем я спрашиваю. Но раз уж вы здесь… Помогите! Мне нужно поговорить с Аиндой. Вы ведь здесь из-за нее, я права? Это важно! Я должна ей кое-что рассказать. Хоть вы мне поверьте! Дело жизни и смерти!
— Стоп! Зачем вам Аинда? И как вы узнали, что она здесь?
— Горин! Я думала, вы не из этих… а вы ничем не лучше. Это вы её выдали, да?! — Элис напряглась, впившись взглядом в его лицо.
— Вы о чем вообще? Кому можно выдать обычную детдомовскую девчонку? И, главное, зачем?
— А вы ничего не знаете? На самом деле? — Элис выдохнула и обмякла. — Я становлюсь параноиком. В общем… я не могу всего сказать. Но за Аиндой охота идёт. Если узнают, что я в этом замешана, мне тоже не поздоровится.
— В чем замешана? Объясните толком.
— Вы не позволите мне с ней встретиться, если я промолчу? Да? Скажите хотя бы, она жива? — Элис криво усмехнулась. — Или вы их агент, и тогда можно считать, что я труп. Или, правда, ничего не знаете, и на вашу помощь можно рассчитывать. А… двум смертям не бывать! Я расскажу. Здесь найдется укромное местечко без лишних ушей?
— Пойдемте, — Влад направился в парк, неожиданная гостья — за ним.
Аинда валялась в постели, гадая на бумажной ромашке. Глупое занятие, тем более что количество лепестков она специально делала нечетное. Но от этого желаемая мечта более реальной не становилась.
Лизка ещё не вернулась с озера. Днем стояла жара, и они с ребятами решили искупаться.

Днем стояла жара, и они с ребятами решили искупаться. Аинда с ними не пошла, не было настроения. Всё больше места в её мыслях занимал Влад, но пропасть между ними меньше не становилась.
Стук в дверь спугнул мрачные мысли. Аинда от неожиданности дернулась и оторвала ромашке всю головку. Чертыхнувшись, резко отозвалась:
— Да!
— Это Влад. Можно войти?
Неужели? Аинда подскочила на кровати, одергивая майку и приглаживая волосы.
— Конечно.
Влад вошёл и прикрыл дверь, вид у него был озабоченный.
— Аинда, нам нужно уехать отсюда ненадолго. Собирайся.
— Прямо сейчас?
— Да.
— Куда?
— Все объяснения потом. У нас нет времени. Собирайся быстрей.
— Зачем? Почему я вот так вдруг должна сорваться в ночь неизвестно куда без всяких объяснений? Что происходит? Я хочу знать!
Влад подошел стремительно — Аинда непроизвольно подалась назад и шлёпнулась на кровать. Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза.
— Аинда, я похож на психа, который будет утаскивать девушек в ночь, ибо его левой пятке так взбрело?
Она отрицательно мотнула головой.
— Тогда поверь мне. Я тебя увожу, потому что в этом есть необходимость. Я всё объясню, только позже. Сейчас не стоит тратить на это время. Возьми свои вещи, едем.
Влад убрал руку, и Аинда порадовалась, что сидит: ноги мелко дрожали. И кожа там, где он прикасался, просто горела. Неужели он решил просто её увезти? Как рыцарь принцессу из башни? Быть не может.
— Аинда, поторопись.
— Да, сейчас…
Она поднялась на автопилоте, открыла шкаф, вытащила одежду и застыла. Что она забыла? Ах да, сумка. Аинда выронила ворох вещей, взяла школьную сумку и вытряхнула учебники. Маловата будет, но другой-то нет…
— Бери только самое необходимое. На первое время, — подсказал Влад, наблюдавший за её судорожными метаниями.
— Конечно, — Аинда сунула в сумку смену белья, майку и сарафан. Что ещё? Ах, да! Ломанулась в ванну за зубной щеткой и пастой. Зеркальце, помада. Вроде всё?
— Ты собралась?
Она честно попыталась сообразить, но все мысли крутились вокруг этого ночного побега. Приходили в голову версии одна фантастичнее другой, и все до ужаса романтичные. Даже если она ошибается, остановить полет фантазии не в силах. Какие уж тут сборы! А, неважно!
— Готова.
— Тогда пошли.
Избегая встреч с людьми, они выскользнули из интерната. Время от времени Влад придерживал Аинду или тянул за собой, и сердце её начинало колотиться. Тайный побег! Как романтично. Неужели это происходит с ней?
С воодушевлением она забралась в машину Влада. Они тихо выехали с территории интерната, не включая фар. Предупрежденный привратник открыл ворота без вопросов.
Совсем стемнело. Тоже воплощенная мечта: ночь, мелькание фар за окном, и больше никого в их маленьком мирке. Аинда не сводила взгляда со своего спутника, и воздушные замки в воображении возносились на невиданную высоту. Голос разума почти умолк. Но лицо Влада оставалось непроницаемо.
Они подъехали к небольшому домику. Влад вылез, не выключая фар, подошёл к цветочному горшку у входа, пошарил там и жестом фокусника извлёк ключ.

Открыл входную дверь, приглашая Аинду внутрь. Она впорхнула в дом, не чувствуя ног. Было легко и совсем не страшно. Влад погасил фары, запер машину и вошёл следом.
— Что это за место?
— Дача.
— Ты не говорил, что у тебя есть дача.
— А она не моя.
— Чья же?
— Екатерины Викторовны.
— Директора? Она знает, что мы здесь?
— Конечно. Как бы иначе я тебя увёз?
Воздушный замок начал трещать и шататься. Несмотря на всю свою наивность, она бы ни за что не поверила, что директриса могла одобрить романтическую поездку учителя и несовершеннолетней ученицы. В то, что Влад Екатерину Викторовну обманул, верилось ещё меньше. Значит, причина другая. Аинда устало рухнула на диванчик у стены. Влад придвинул стул и сел рядом.
— Поговорим?
— Говори. Ты же хотел мне всё объяснить?
— А ты уже не хочешь знать?
— Хочу.
Аинда отвела взгляд. Обрати же на меня внимание, болван!
Влад даже не знал, что лучше: прежнее нетерпение девушки или её теперешнее безучастие. Но рассказать он всё равно должен, и откладывать нельзя во избежание недоразумений. А то она уже невесть что напридумывала.
Объясняя, он не спускал с неё глаз и ожидал реакции. Отсутствие таковой его всё больше озадачивало. Влад старался рассказывать спокойно, но всё равно слышалось, когда он волнуется за неё, злится на СБ или что-то скрывает. Аинда не перебивала, всё ещё избегая его взгляда. Фоном к рассказу ей слышался грохот камнепада — это окончательно рухнул воздушный замок. Всё оказалось мрачно и грустно, а она-то размечталась!
— Аинда? Ты как? — Тревога Влада стала неприкрытой, и она поняла, что пора брать себя в руки. Он же не виноват, что она насочиняла бог весть что.
— Всё так… нереально. Я ведь ничего из этого не помню, а с абсолютной памятью привыкла, что для меня нет в прошлом темных мест. Возможно, потом в голове уляжется. Уини и правда моя мать?
— Элис так решила, но я порылся в сети: официальных документов нет. Хотя ты очень похожа не неё, и не только внешне. Известно, что семнадцать лет назад Уини Мерсье получила травму гортани и перенесла операцию. А после выписки из больницы словно испарилась. Неизвестно ни где жила, ни чем занималась — полный ноль информации до того дня, когда её нашли на дороге в обгоревшей машине.
— И куда же мы теперь пойдём?
— Надо подумать.
Влад потер пальцами лоб, собираясь с мыслями. Как-то так вышло, что от его решения зависит жизнь этой девочки… и его собственная жизнь, наверное, тоже. Вряд ли люди теперь поверят, что он только сегодня узнал, кто она на самом деле…
Но нужно продолжать разговор. Пусть думает, что у него есть решение. На то, чтоб принять его, будет целая ночь. А ей нужна уверенность хоть в чем-то.
— Послушай… есть вариант. Отдел «М». Сейчас объясню. Квазиживые машины Вирж сами по себе лучше и быстрей, чем любые технические аналоги, это все знают. А вот то, что вместе они составляют единую систему — организм, мозг, если хочешь… — Влад усмехнулся, — …знают далеко не все. Этот «мозг» контролируется отделом «М». Хотя контролируется — немного не то слово. Отдел «М» создавался как научно-технический, разрабатывающий и внедряющий новые технологии.

Хотя контролируется — немного не то слово. Отдел «М» создавался как научно-технический, разрабатывающий и внедряющий новые технологии. Система Вирж — его первое и главное детище. Но полномочия отдела несколько шире, чем об этом заявлено. Мы можем укрыться на их базе. СБ «Гидры» не додумается искать нас под самым своим носом. К тому же база защищена по последнему слову техники.
— А как мы на эту суперзащищенную базу попадем? И почему ты думаешь, они не выступят на стороне «Гидры»?
— Не выступят. У меня есть допуск.
— Откуда?
— Не забивай этим голову, у тебя и без того проблем хватает.
— Да неужели? — Сарказм в голосе Аинды не заметил бы только глухой.
— Мой отец там работает. Довольна? Поэтому я кое-что знаю.
— А ты сам?
— Я не хочу об этом говорить, — теперь настала очередь Влада отводить взгляд.
Аинда сразу поняла — дело явно нечисто. Что бы такое спросить, чтобы вытянуть информацию?
— Если этот отдел контролирует всё, что мешает им править миром?
— Природа человека. Для максимального контроля нужно полное подключение сознания к системе, а ни один мозг не в состоянии это выдержать. Насколько мне известно, три человека уже пытались это сделать. Один сошёл с ума, второй стал овощем, а третий умер от кровоизлияния в мозг. С тех пор все попытки получить полное управление были прекращены, и отдел теперь занимается устранением последствий необдуманных действий компании. В системе сейчас царит хрупкое равновесие.
— Это точно не фантастическая история? — Аинда ошеломлённо покачала головой.
— Отдыхай, — Влад грустно улыбнулся. — Завтра подумаем над дальнейшим планом.
Он кинул ей плед и вышел в другую комнату. Аинда скорчилась на диване, закутавшись с головой. Хотелось забиться в дальнюю нору и не высовываться. Как за пару часов жизнь могла так перевернуться?!
Они были в пути уже долго, но Аинда всё ещё ощущала себя, как во сне. Всё переменилось слишком резко. Теперь дни состояли из дороги под колесами машины, пейзажей за окном и Влада рядом. Они наедине, и никого вокруг. Он молчит и сосредоточенно ведет машину, но от этого его близкое присутствие ощущается ещё острей. Аинда больше не придумывала себе иллюзий, но равнодушно относиться к их многодневному уединению тоже не могла. Это превращалось в изощренную пытку: он так близко и так далеко!
На той даче долго не пробыли. Утром Аинда проснулась в одиночестве, послонялась по дому, успела всякие ужасы насочинять, а потом вернулся Влад. Волосы его неожиданно стали светло-русыми с рыжеватым отливом, одежда сменилась со строгой на молодежную — в первый момент Аинда его просто не узнала.
Для неё он привез оттеночный бальзам, заколки и новый наряд. Помог сменить цвет волос на каштановый, оттенок получился светлый. На вопрос, почему не купил нормальную краску, ответил: рука не поднялась на такую красоту. (Спрашивается, как реагировать на подобное заявление?) По этой же причине не остриг ей волосы, а собственноручно сделал сложную прическу из косичек. Определить реальную длину волос стало труднее. Аинда переоделась, и Влад показал новые документы. На вопрос: «Где взял?» отмахнулся — друзья помогли.
Оказалось, и про еду не забыл. Пообедав, они сразу покинули город.
Вот с тех пор дни слились в однообразную полосу. Ехали весь световой день.

Ехали весь световой день. Ночевали или в машине, или в придорожных мотелях. В разных номерах. Разговаривали редко, Аинда скучала по их весёлой болтовне в интернате. Почему сейчас всё так сложно? Мир словно разделился на «до» и «после».
— Приехали. — Тихий голос Влада вернул её в реальность.
— Где мы?
Небольшая автомобильная стоянка, железнодорожная станция, касса, маленький магазинчик и ни души вокруг.
— Машину придется бросить. Дальше поедем на электричке.
Аинда вылезла наружу. Влад собрал все нужные вещи из бардачка, оставил дверцу открытой, а ключ — в замке зажигания.
— Не жалко?
— Жалко. Но если её угонят, это усложнит преследователям поиски. Пойдем.
Купив билеты на электричку, Влад опустился на единственную лавку.
— Садись, нам ещё полчаса ждать. Однако могло быть и хуже.
Аинда примостилась рядом. И опять это тягостное молчание. Когда же оно кончится? Впрочем, она тоже не делает ничего, чтобы его прекратить.
На электричке доехали до крупного города с большой транспортной развязкой. «Легче запутать следы», — сказал Влад. Автобус, маршрутка, снова автобус. Другой вокзал. И опять электричка. Опять за окном летнее солнце, перелески, чащи, луга… и так больше часа. В молчании. Вышли на платформе, у которой не было даже названия — только номер. Платформа имени сто сорок седьмого километра.
— Почти у цели. Дальше через лес, — Влад зашагал по едва заметной тропке в чащу. Оглянулся. — Ты идешь?
— И что меня там ждет? — Аинда обняла себя за плечи.
— Боишься, что ли? Не стоит, для этого нет причин.
— Это ты так говоришь! А мне откуда знать? Ничего не рассказываешь, не объясняешь, просишь верить на слово и везёшь неизвестно куда! Какой-то непонятный отдел — что я там забыла? С чего они должны мне помогать? Сам сказал, отдел — тоже часть компании. Или ты везёшь меня в их руки? Не понимаю, что происходит. Что я должна думать? — Аинда замолчала, поняв, что почти кричит и близка к истерике. Но уже хотелось выплеснуть напряжение последних дней.
Влад вздохнул и вернулся.
— Мой отец изобрел квазиживые компьютеры системы Вирж — он ведущий ученый проекта. Мать давно умерла, и я жил с отцом на этой базе. Других ближайших родственников не осталось, а дальним я даром не нужен, отец не поддерживает с ними отношения. Он всегда любил науку больше семьи, и я редко видел его — всю жизнь чувствовал себя брошенным. На той же базе жила… без всякой славы и поклонников… знаменитая певица. Угадай, кто? Помню, как на мой одиннадцатый день рождения отец назначил очередной эксперимент. Он за весь день даже не вспомнил, что меня поздравить надо, про подарок я уж и не говорю. Вечером я пришел к лаборатории подождать, пока он освободился — хоть поужинать вместе! Но застал у входа дикую суету, реанимационная бригада откачивала какого-то парня — у него носом кровь шла. Отец тоже плясал вокруг него со своими приборами. Мне было жалко парня, но себя больше. В такой день про меня все забыли, плакать хотелось. Я брёл по коридору куда глаза глядят и встретил Уини. Наверно, у меня был совсем несчастный вид, потому что она остановилась и позвала меня в гости. Это был самый радостный вечер за всю мою жизнь! Я ел вкусный кекс, играл с Уини в гонки на приставке, мы много болтали, и она подарила мне запись своего концерта. Я был так счастлив! И даже потом она не отказывалась со мной общаться.

Я бесконечно ей благодарен за немногие радостные воспоминания своего детства. Затем я решил: если отец не желает стать частью моей жизни, я стану частью его. Пробрался в лабораторию, меня выставили с секретной зоны. Я снова пролез. Раза с третьего махнули на меня рукой. В свободное от учебы время болтался в лаборатории, там было интересно. Естественно, научные исследования оставались выше моего разумения, но я слышал обрывки разговоров, наблюдал некоторые опыты, кое о чем догадывался и делал выводы. На самом деле я ничего не знаю наверняка, по большей части это мои предположения. Ребёнку никто не станет доверять секретную информацию.
— Сейчас-то ты уже не ребенок!
— А я не стал оставаться в отделе, когда вырос. Меня там ничего не держало. Иногда я даже думаю, а заметил ли отец мое отсутствие? Он мог про меня неделями не вспоминать. Я уехал учиться, потом пошёл работать в компанию, в отдел внедрения новых технологий. Тоже интересная работа. Все время новые места, встречи… С тех пор я на базе и был-то всего пару раз. И не очень знаю, что там сейчас происходит, а мои догадки многолетней давности, возможно, уже не актуальны. Но уж новость о смене главы отдела меня бы не миновала. И вот еще что. Уже тогда я понял: то, что считается деятельностью отдела официально, и то, чем они занимаются на самом деле, — разные вещи. Поэтому я думаю, что они помогут. У них полно секретов, и цели очень часто не совпадают с целями «Гидры». Это одна причина. А вторая… я долго колебался, говорить или нет, потому и молчал раньше. Наверное, не мне следовало бы сообщать об этом, но лучше, если у тебя будет время подготовиться к встрече.
— С кем?
— С Марком Панкратовым — главой отдела «М». Он муж Уини, или правильнее сказать, бывший муж. И… твой отец. Поэтому поможет. Он не бросит свою дочь в беде.
Аинда прикусила губу.
Что? Это шутка такая? Всю жизнь прожила брошенной детдомовкой, а тут вдруг нашлись и мать, и отец — и не абы кто, а знаменитая певица и большая шишка. Кто из детдомовцев не мечтал о подобном? Но вот мечта сбылась, а радости ни на грош. Мать умерла. Отец — темная лошадка, и неизвестно, чего ждать от него. Собственная жизнь под угрозой. Чему уж тут радоваться?
Плакать она не собиралась, но слезы почему-то побежали сами, помимо ее воли. Влад глянул на неё, обнял осторожно и погладил по голове. Как маленькую! Ну что за жизнь!
Через четверть часа Аинда совсем успокоилась. С плеч будто сняли тяжесть, даже дышать легче стало.
— Ты точно в порядке?
— Теперь да. И я хочу встретиться с отцом. Пойдем?
Час они пробирались по едва заметным тропкам, а иногда — сквозь заросли. Аинда быстро выдохлась и тяжело дышала.
— А нормаль… ной дороги… туда… нет, что ли?
— Есть. Но там образцово-показательный антураж для проверяющих и чудовищно много наблюдательных и иных систем. Нас, конечно, пропустят, когда выяснят и подтвердят личность. Но времени это займет!.. И шороху поднимется! На самом деле мало приятного. К чему лишняя суета? Мы тихо-мирно войдем и отправимся сразу к твоему отцу. Те, кому надо, и так о нашем приходе узнают.
— Как?
— Сейчас увидишь. Недолго осталось.
Буквально через пару шагов он остановился и, вытянув руку, нащупал невидимую преграду.
— Вот и пришли. База окружена силовым полем.
— А как мы войдем?
— С помощью этого ключа, — Влад показал ей правую ладонь.

На ней засветилась неровная красная звездочка. Он приложил её к невидимой стене. От ладони пошли слабо светящиеся круги. Влад сосредоточился. В «барьере» раскрылся круглый проход. Влад схватил Аинду за плечо и быстро втолкнул внутрь. От неожиданности она едва устояла на ногах.
— Системы безопасности, мать их! — Влад оглянулся за спину, Аинда тоже.
Проход стремительно закрылся, свечение погасло.
— Ну вот мы и позвонили в дверь. Скоро здесь будет дежурная группа. Пойдем навстречу. — Влад улыбнулся. — Я ведь говорил: у меня есть допуск, эти универсальные ключи именные, вроде магнитных чипов. Хозяева знают, кто пришёл. Чего панику поднимать? Скорее всего, лениво встретят и сопроводят.
— А потом?
— Потом — суп с котом. Будем действовать по ситуации.
Аинда замедлила шаг — неизвестность пугала. Влад оглянулся, взял её за руку и потянул за собой. Она вцепилась в спасительную ладонь, как утопающий в круг. Даже если этот жест не означал ничего такого, она просто была благодарна за эту молчаливую поддержку.
Скоро лес перестал казаться диким, появились мощеные дорожки, а следом и дома в просветах деревьев. На первый взгляд это больше напоминало пансионат, хотя справа виднелись большие здания без окон. А чего она ожидала? Колючей проволоки, солдат с автоматами и кучу полигонов? Солдаты, вот они, идут следом, целых двое. Охранники в форме и с оружием в кобуре — даже достать не потрудились. Лениво по сторонам поглядывают. Всё, как и сказал Влад, их появление на базе вышло каким-то будничным, не вызвав суеты. На секретный объект совсем не похоже.
Из здания, к которому они приближались, вышел человек. Влад запнулся и замедлил шаг. Аинда с удивлением оглянулась на него. С чего он так напрягся? Она с любопытством оглядела незнакомца. Немолод, в белом халате — ученый? Вид слегка помятый, и глаза красные, словно от недосыпа, а в целом прилично выглядит. Типичный трудоголик, живущий на работе.
Влад остановился, поджидая его. Аинда тоже замерла. Охрана на удивление не выказала недовольства. Ученый рассеянно приближался, даже не замечая их.
— Здравствуй, папа, — окликнул его Влад.
— А… привет. Ты мою ручку не видел?
— В правом нагрудном кармане.
— Точно. Спасибо.
Он обогнул их и продолжил задумчиво брести по дорожке. Влад выглядел так, словно лимон целиком съел.
— Вот поэтому я не люблю сюда приезжать. С годами ничего не меняется.
— Это твой отец?
— Да. Олег Матвеевич Горин собственной персоной.
— Ты расстроился из-за него?
— Нет, Аинда. Я давно привык.
— Аинда?! — Ученый резко развернулся. И куда только рассеянность девалась? Он стремительно вернулся и принялся жадно разглядывать девушку. Пощупал пульс, повертел на месте, заглянул в зрачки.
— Папа, отпусти её!
— Так-так, превосходно, просто удивительно! И, правда, она. А почему волосы не белые?
— Потому что краска! Папа, прекрати!
— Краска. Придумали тоже. Зачем портить такой удивительный эстетический образ?
— Она не образ! А живой человек! Отпусти, ты её пугаешь!
— Как же не образ, когда он был воплощен полностью? Номер А527Х по каталогу.

Эксперимент, определенно удался. По крайней мере, в морфологической части. Мозговые функции надо будет проверить. Да провести парочку тестов…
— ПАПА!
— Что?
— Прекрати, я сказал! — Влад освободил Аинду от его хватки и задвинул себе за спину.
— Хватит с ней так обращаться. Она не твой эксперимент.
— Именно, что мой! И самый удачный на данный момент. Без предварительных тестов сложно судить, но отрицательных последствий не наблюдается. Да, определенно удачный.
— Хочешь сказать, ты ставил эксперимент на дочери Панкратова? А он в курсе?
— Конечно. Сам мне разрешение давал.
Судорожный вздох заставил Влада обернуться — на Аинде лица не было. Побледнела и мелко дрожит.
— Я — эксперимент? — Она вцепилась в мужчину с мольбой во взгляде: опровергни это!
Но Влад, хорошо зная отца, — не мог. Он поверил сразу. Такая причина объясняла охоту за ней.
Девушка отшатнулась. Она тоже всё поняла. Бежать. Бежать, как можно дальше. Здесь она всего лишь научный объект, и считаться с ней никто не будет. Влад вовремя схватил её и прижал к себе. Аинда начала вырываться. Желание исчезнуть из этого ужасного места стало нестерпимым.
— Прости, — тихий голос Влада едва достиг её сознания. — Я здесь никто, и изменить ничего не могу. Сама видела моего отца, на него влиять бесполезно. А меня никто слушать не станет. Не бойся, я не позволю тебя использовать. Но покидать базу сейчас неразумно — нам некуда идти.
— Ты останешься со мной? — Аинда затихла и прижалась к нему.
— Да. Успокойся. Панкратов не похож на моего отца. Возможно, всё было не так просто. Надо сначала поговорить с ним.
— Нет. Не хочу больше ничего об этом слышать!
Влад не стал настаивать. Ей нужно успокоиться.
— Что за шум? — Из дома вышел ещё один человек.
— Представляешь, Марк, пропажа нашлась! — обрадовал его старший Горин. — Объект заблудший сам к нам вернулся! Впору поверить в судьбу.
— Ты о чем вообще? Какой объект?
— Да тот самый! Больная девочка. Забыл уже? Вот она, и вполне себе здорова.
Марк стремительно подошёл и взял её за подбородок, разглядывая лицо. Аинда испуганно отшатнулась и спряталась за Влада.
— Похожа… — прошептал Панкратов ошеломленно. — Это и вправду она?
— Провести парочку тестов, и всё станет ясно. Внешность можно скорректировать, но изменения, внесенные нами, никуда не могли исчезнуть.
— Кстати, о внешности, почему у неё волосы не белые?
— Говорят, краска.
— Дались вам мои волосы! — вспылила выведенная из себя Аинда. — Я вам не объект! У меня чувства есть! Почему-то никого из вас не волнует, как я добралась сюда? Не устала ли с дороги? Что случилось? Где и как я жила все эти годы? Никто не предложил присесть и чаю выпить. Я вам что, предмет неодушевленный!
— Кстати, чаю хочешь?
— Р-р-р-р… КАК Я ВАС НЕНАВИЖУ! Лучше бы у меня совсем отца не было, чем такой!
Марк был ошарашен этой вспышкой ярости.

Но именно теперь он словно впервые увидел свою дочь. И понял, что совершил ошибку… Сложно будет наладить взаимоотношения.
Влад не вмешивался, по собственному опыту зная, когда влезают сочувствующие, ощущаешь себя ещё хуже. Охрана изображала придорожные кусты.
Смущенно потерев переносицу, Марк вздохнул:
— Прости, ты права. Олег всегда такой, но меня это не извиняет. Я мог бы всё объяснить, но от моих оправданий тебе лучше не станет, да? Поэтому не буду. Пойдем в дом.
— Да, а потом проведем тесты и…
— Олег, иди работай!
— Почему это? Я имею право…
— Олег Матвеевич, вернитесь на свое рабочее место. Это приказ!
— Ну вот, как чуть что не по его, сразу приказами кидается… — Ворча, Горин удалился по дорожке.
— Теперь можно спокойно поговорить. Пойдем?
Аинда беспомощно оглянулась на Влада, страшно было оставаться с отцом наедине. Она не знала, о чем с ним говорить. Да и не хотела теперь. Боялась ответов, которые ей не понравятся. Влад ободряюще улыбнулся.
Марк только теперь его узнал.
— Здравствуй, Влад.
— Здравствуйте.
— Можешь идти домой. Ты ведь опять ненадолго?
— Вообще-то, я хотел бы остаться, если можно.
— Зачем? Ты не сотрудник отдела и не имеешь доступа к секретной информации. Ты и так услышал больше, чем следовало.
— Вы мне не доверяете?
— А должен? Ты работаешь в компании, но спокойно заявляешься в отдел, как к себе домой. Определись уже, с кем ты.
— Думаете, я сижу на двух стульях?
— Почему бы и нет?
Мужчины сердито посмотрели друг на друга. Аинда перевела взгляд с одного на другого и встала рядом с Владом.
— Что это значит? — нахмурился Марк.
— Я не пойду без него.
— Ему нельзя доверять.
— Это вы так говорите. Я ему верю.
— Я твой отец и люблю тебя…
— Да я вас впервые вижу! Какая любовь?
— Ты узнаешь меня получше, и тогда…
— Тогда и буду судить, а теперь до свидания.
— Куда ты собралась?
— К Владу в гости. Вы же не хотите нас пускать? Значит, пойдем к нему. Влад, покажешь свой дом?
— Конечно, только я давно там не был. Зная отца, боюсь представить царящий там бардак.
— Неважно. Это ведь твой дом.
— Тогда пошли, — Влад предложил спутнице локоть, и Аинда уцепилась за него. Так, под ручку, они и покинули место действия.
Марк остался стоять соляным столбом. Да, девочка сумела его поразить.
Дом и впрямь представлял собой ужасающее зрелище. Запущенный и забытый, он не выглядел жилым. Влад сильно засомневался, стоит ли впускать туда девушку. Оглянулся — Аинда улыбалась.
— Что такое? — удивился он.
— А ведь у меня день рождения был два дня назад. Я даже не вспомнила.
— Я тоже.

— А ведь у меня день рождения был два дня назад. Я даже не вспомнила.
— Я тоже. Прости.
— Ты и не мог знать.
— Нет, мог. Я ведь был здесь, когда ты родилась. И два дня назад уже знал, что ты — это ты. В смысле, что ты и есть та девочка.
— Я поняла.
— А давай сегодня отпразднуем!
— Сейчас? Где?
— Пойдем, — Влад потянул её прочь от своего осиротевшего дома, покинутого всеми. По пути показывал, что где находится, благо за столько лет база не изменилась.
— Вот и пришли.
Целью оказалось одно из больших зданий в глубине базы, из тех, что с окнами.
— Здесь рядовые сотрудники живут, — пояснил Влад. — А в столовой неплохо кормят. Можно даже кексик заказать. Только найдутся ли у них свечки?
— Зачем?
— Так день рожденья же!
— Не надо свечек, просто вкусного обеда будет достаточно.
Разошедшись ради праздника, они заказали столько, что осилить не смогли. Объевшись, откинулись на спинки стульев и просто болтали. Как раньше, в интернате. Аинде так этого не хватало! Влад снова улыбался ей, и жизнь была прекрасна. Червячком грызло сомнение, что Влад просто хочет её успокоить, но думать об этом не хотелось. Если и в нём сомневаться — кому тогда верить?
Они так увлеклись, что не заметили Марка, заглянувшего в столовую. Он постоял, посмотрел на смеющихся молодых людей, вздохнул и вышел.
Когда сотрудники стали собираться на ужин, Влад и Аинда покинули столовую, захватив недоеденный кексик, и отправились бродить по лесу, благо дорожек хватало. В сумерках Аинда придвинулась к Владу — безо всякого освещения в лесу было страшновато. Само собой вышло, что они снова шли под руку.
— Расскажи мне об эксперименте, — внезапно попросила она.
— Ты не меня должна спрашивать. Об опытах с тобой я вообще не знал. Лишь о серии предыдущих — кое-что. Я же ребёнком был, меня ни во что не посвящали. Что-то услышал, что-то увидел, а на девяносто процентов сплошные догадки.
— Все равно расскажи.
— Ну… знаю, что система Вирж и на половину своих возможностей не используется. Отдел «М» как раз и проводил эксперименты, чтобы использовать её полностью. Но добровольцев постигла неудача. Я тебе про них говорил.
— Что один умер, второй — овощ, а третий… не помню.
— Именно. Тогда отец выдвинул теорию, что мозг взрослого человека не может приспособиться к столь большим изменениям, и нужен более гибкий разум — маленького ребенка. Но детей на базе немного, и выбор небольшой.
— И поэтому отец пожертвовал мной?
— Я не знаю, Аинда. Я в то время почти не видел Уини. Беременность протекала тяжело, она почти не выходила из медицинского отделения, да и после родов не всё благополучно было. Я часто видел их — твоих родителей — расстроенными. Уини плакала. Но подойти к ней мне ни разу не удалось. Тебя я тоже совсем не встречал. Ты не меня должна спрашивать, — мягко напомнил он.
— Ладно, пошли! Я хочу знать правду.
— Уверена? Ты так реагировала сначала…
— Я просто не знала, как к этому относиться.

Поставь себя на мое место!.. Но я хочу всё знать. Пойдем, расспросим его.
— Как скажешь.
Через четверть часа они стояли у двери дома Панкратовых. Аинда глубоко вдохнула и, решившись, постучала. Марк открыл сразу, словно ждал.
— Проходите.
— Вдвоем? — удивилась Аинда. — А как же все ваши заявления?
— Я передумал.
— Вот как. Ну раз приглашаете… — Аинда вошла в дом, Влад следом.
Расположившись в гостиной, они молча переглядывались.
— Почему я?
— С места в карьер, да? Потому что ты сильно болела. Пренатальная энцефалопатия неясного генеза. Это не диагноз даже. Врачи расписались — мы не знаем, почему девочка умирает. Никакое лечение не помогало. Уини впала в отчаяние, да и я был недалек от этого. Я бы согласился на всё, чтобы помочь тебе.
— Что со мной делали? В чем был смысл эксперимента?
— Что ты знаешь о системе Вирж?
— Вы про то, что её не полностью используют? Только сам факт.
— Влад уже рассказал? Я изначально просчитал, что так будет. Возможности компьютеров на основе квазиживого материала намного больше, чем люди могут освоить. Но в «Гидре» о них не знают. Они и урезанные используют часто не для тех целей, для каких следует. А имея больше, точно не удержались бы от желания контролировать всех и вся. Я хотел пресекать их опасные действия, чтобы сдерживать чрезмерные амбиции отдельных личностей.
— Значит, удайся вам это, вы получили бы власть над «Гидрой»? Чем это отличается от их желания получить контроль над другими?
— Я бы не стал использовать эту возможность во вред людям.
— Спорно. Опять предлагаете верить вам на слово? А вы можете гарантировать, что ваши сотрудники не возжелают этого?
Марк открыл рот и закрыл. Возразить-то нечего.
— И дальше что? При чем тут я? — Аинда всё ещё не понимала.
— Реализация планов уперлась в невозможность их воплотить.
— Да-да. Взрослые умирали, понадобился ребенок — это я уже знаю. Я не про это спрашивала. В КОГО вы меня превратили?
— Не перебивай, к объяснению этого я и подвожу. Суть проблемы была вот в чем: на самом деле система Вирж — единый квазиживой организм с зачатками разума, а все компьютерные терминалы — его клеточки. Для использования всех его возможностей нужно полное подключение, но взрослым оно не под силу. Представь абсолютно нечеловеческий разум, скорость мышления превосходит любое воображение, способ восприятия, алгоритмы обработки информации — всё другое. Чтобы управлять им, надо с ним хотя бы сравняться. Это разрушает разум взрослого человека. У него сложилось своё «Я», свое восприятие мира, и приходится насильно это ломать — мозг просто не выдерживает. У кого самый гибкий ум? У кого ломать ещё нечего?
— У новорожденного?
— Именно. Я не хотел сначала на это соглашаться: эксперименты на младенцах — это всё-таки чересчур.
— А потом принесли в жертву собственную дочь?
— Никто тобой не жертвовал, ты тяжело болела…
— Это я уже слышала! Но больных детей лечат, а не эксперименты над ними ставят!
— Лечение не помогало.

— А вы всё испробовали? Или не сильно-то и искали? Раз под руками средство, которое убьет сразу двух зайцев?
— Ты жестока.
— А вы нет? О моих чувствах почему-то никто не подумал. Может, я предпочла бы умереть, чем стать внешним интерфейсом компьютерного разума!
— Ты — не интерфейс, ты — мозг системы. В теории имеешь полную власть над ней.
— А на практике?
— Ещё никто не проверял.
— Значит, я первая подопытная свинка?
— Не надо так. Ты все равно моя дочь и всегда ей останешься.
— Я бы хотела вам верить. Но не могу…
— Уже поздно. Ты, наверное, устала. Не хочешь отдохнуть? У нас ещё будет время поговорить об этом.
— А Влад?
— Если он тебе так нужен, пусть остается. Тем более, его дом сейчас явно непригоден для жилья. А здесь комнат хватает. Занимайте любые свободные.
Влад вскинул руку.
— Минутку. За Аиндой идет охота, СБ компании её ищет. Я сделал всё, чтобы сбить их со следа, но это не гарантирует, что нас не найдут. Будьте настороже.
— Хорошо, что предупредил. Я распоряжусь, чтобы слежку за ними усилили. Мы будем знать о каждом их шаге.
Помрачневший Марк быстро вышел. Аинда, наоборот, расслабилась и зевнула.
— Иди-ка ты спать, — сказал молодой человек.
— А ты?
— Дождусь его. Хочу помочь.
— Ты же не собирался возвращаться в отдел?
— Я не хотел работать в папиной лаборатории, но защищать тебя — другое дело.
Влад отвернулся к окну и не видел выражения лица Аинды. Как можно не надеяться, когда он такое говорит?! Она попятилась и тихонько вышла.
Наутро Аинда решила надеть сарафан, всё это время провалявшийся в сумке. Хорошо, что трикотажный, почти не мнется. А то видок был бы… Потом распустила косички, волосы стали волнистыми. Вышла из комнаты и столкнулась с отцом. Он улыбнулся.
— Хорошо выглядишь. На Уини очень похожа. Кстати, хочешь её комнату посмотреть?
— Хочу.
Зачем отрицать очевидное?
— Вот сюда, входи. Я здесь ничего не менял после её смерти. Глупо цепляться за прошлое, но я не могу его отпустить. Её призрак всё ещё со мной.
Аинда прошлась по комнате, прикасаясь к вещам. Комната оказалась похожей на музей: чисто, прибрано, но чувствуется, что здесь никто не живет.
— Уини была чудесной певицей, лучшей из всех. Представь, каково это: получить травму гортани, долго лечиться и все-таки потерять возможность заниматься любимым делом — страстью всей жизни. Я так долго ждал её, но она — звезда, всегда была в центре внимания, а я всегда в тени. Мы жили в непересекающихся мирах. Только когда она рухнула со своего Олимпа, я решился сделать ей предложение. К моему удивлению, она согласилась. Пусть даже в поисках утешения — мне было довольно и этого. Она отчаянно искала новый смысл жизни, и таким смыслом стала ты. Она души в тебе не чаяла, поэтому твоя болезнь убивала её. Я видел, что она всё больше скатывается в депрессию, и готов был на всё, чтобы спасти тебя. Я не знал, что Олег использует мое отчаяние, чтобы провести свой эксперимент. Меня это не оправдывает, да.

Я не знал, что Олег использует мое отчаяние, чтобы провести свой эксперимент. Меня это не оправдывает, да. Ты можешь злиться и негодовать — имеешь право. Это ведь твои чувства. Я понимаю. Но постарайся и ты понять меня, хоть немного.
Сердце Аинды сжалось. Папа… Она позволила отцу обнять себя, и тут же заметила в комнате фотографию мамы. Марк проследил за ее взглядом.
— Красивая, правда? На этой фотографии у неё даже прическа, как у тебя сейчас.
— Вы прекрасно знаете, это не мои настоящие волосы.
— Да. Твоя внешность — тоже последствие эксперимента. В этой лаборатории велись ещё исследования возможности морфологических изменений посредством воздействия биохимического комплекса и направленного излучения. Предполагалось заменить этим способом пластические операции для капризных дамочек, которым внешность не нравится. Зачем Олег решил испробовать на тебе еще и это — не знаю. А спрашивать боюсь. Ответ мне точно не понравится, и тогда, боюсь, я его просто убью. А другого гения от науки у меня под рукой нет. Как у такого психа получился нормальный сын — до сих пор поражаюсь. Наверное, гены матери сильнее, и слава богу!
— А с чего он сделал меня такой… странной? — Аинда подергала прядь волос, видимо, подразумевая их настоящий цвет.
— Потому что это был единственный женский образ в базе данных.
— В какой базе?
— В лаборатории есть программа виртуального моделирования, заходишь и лепишь образ, как из пластилина. Только хорошее воображение надо иметь, а у всех сотрудников с этим не очень. Их корявых образов целая база набралась, твой — единственный удачный. Даже более того — идеальный. Наверно, поэтому Олегу так не терпелось его опробовать.
— А мне каково?! Знать, что я — похотливая мечта какого-то мужика!
— Влада.
— Что?
— Влад смоделировал твой образ. Так что ты — его мечта. И вряд ли «похотливая». Ему тринадцать было. Подпись стояла: «Фея света».
— Фе… — Голос Аинде отказал, она судорожно вздохнула и осела на пол.
— Прости, может, не следовало говорить. Но я хотел, чтобы ты не питала иллюзий. Влада не может к тебе не тянуть — он тебя создал, как Пигмалион свою Галатею. Он тоже замешан в этом эксперименте.
Марк потрепал её по голове и вышел.
— Папа, ты жесток. Так метко бить по самому больному месту. И после этого просишь тебе доверять?! Как я могу? — Аинда скорчилась на полу, уже не сдерживая слез.
В последующие несколько дней Аинда избегала всех. Было тошно, никого видеть не хотелось. В её жизни не осталось ничего настоящего — всё ложь и иллюзия. Больше никому нельзя верить. Она плохо ела и подолгу не могла уснуть. Ядовитые мысли разъедали душу. Если отец хотел показать ей, что все не безгрешны, то своего добился. Но про Влада думать было больнее всего. Когда он успел так глубоко пустить корни в её сердце?
Очередным утром Марк отловил её на выходе.
— Подожди, не убегай. Нам нужно поговорить.
— О чём?
— Присядь. Ты плохо выглядишь. Не выспалась?
— Я вообще спать не могу.
— Почему?
— Вот только не прикидывайтесь. Вам не идёт.
— Сколько сарказма.

Вам не идёт.
— Сколько сарказма. Злишься на меня? Это из-за моих слов? Прости. Влад на самом деле не виноват. Образ он создавал для себя, не собираясь его никому отдавать. Олег его случайно заметил, пришёл в восторг и сохранил в базу. Думаю, Влад был этому совсем не рад.
— Я не поэтому расстроилась. Я его и не виню. Просто это значит, что он видит не меня настоящую, а виртуальный образ в своей голове. Ему нужна не я — моя маска. Это… больно.
Марк внимательно на нее посмотрел.
— Он настолько тебе нужен? Что ж, тогда тем более нельзя молчать о таких вещах. Если уж строишь отношения, то они с самого начала должны быть честными, иначе долго не продержатся. Ты… не избегай Влада. Настоящая связь начинается тогда, когда навстречу идут двое, а не когда один догоняет другого. Как он тебя.
— Правда? — В голосе Аинды поневоле прозвучала надежда.
— Конечно. Но не о том сейчас речь. Я хотел поговорить о компании. Их СБ всё-таки вас нашла. И теперь желает тебя получить. Говорил с… с одним из членов совета директоров по телефону. И мне не нравится то, что звучало между строк. На этот раз открытого столкновения не избежать, а я совсем не уверен в победе. У нас технологическое преимущество, но их больше, и они сильнее. Есть возможность переломить ход событий в нашу сторону, но нет средства — тебя. Я тебя прошу, помоги нам. Мы не заставляем, да и не знаем, как совершить полное подключение, ты первопроходец в этой области. Просто попробуй. Ради себя, ради Влада. Они ведь за тобой пришли, значит, будут бить в первую очередь по тебе. А Влад станет защищать и может погибнуть. К тому же, множество людей пострадает ни за что. Сейчас ситуация такова… без тебя мы не справимся. Дочь, если была бы другая возможность, я бы с радостью схватился за нее, но ведь на кону в первую очередь твоя жизнь. Помоги. Хотя бы попытайся.
— Но что я могу?
— Совершить полное подключение к системе Вирж и блокировать их компьютеры.
— А я… справлюсь?
— Не знаю. Шансы пятьдесят на пятьдесят.
— И что будет со мной в случае успеха?
— Тоже не знаю. Риск есть всегда. Но ведь один раз… в самом начале, когда ты была ребенком… такой контакт тебе не повредил. И система помнит тебя.
— Ты просишь, чтобы я рискнула своей жизнью? — От волнения девушка даже не заметила, как перешла на «ты».
— Да, тебе есть ради кого стараться.
— Папа, ты великий манипулятор!
— Не веришь мне? Что ж, сам виноват. Но подумай об этом, и… будь осторожна.
Марк поцеловал её в макушку и вышел. Аинда чувствовала себя опустошённой. Положиться на отца? Сбежать, как она хотела? Во что ей верить теперь?
— Аинда, ты здесь? Можно войти? Я хочу поговорить.
Она вздрогнула и оглянулась на дверь. Влад. Глянула в зеркало: оттенок с волос почти сошел, они снова становились неестественно белыми. Почему-то мысль, что он снова увидит свой идеал, показалась невыносимой. Она не хотела быть идеальной! Только единственной и необходимой. Сморгнув злые слезы, Аинда схватила ножницы и принялась яростно кромсать свои роскошные волосы. Кажется, неосторожно порезалась, но, не обратив внимания, продолжила экзекуцию. Почему-то казалось важным успеть до его прихода. Прочь этот призрак!
— Что ты делаешь?! С ума сошла? — Влад отобрал ножницы.

— Поздно! Нет больше твоей феи! И не будет тебе белых волос!
— Да пофиг на волосы, хоть налысо сбрей! — разозлился мужчина. — Ты порезалась, идиотка! Кровь же течет. Подожди, пластырь возьму. Не трогай! Сам заклею. Вот так… М-да. Выглядишь, как жертва маньяка. Очень живописно, хоть сейчас в фильме ужасов сниматься.
— Я не хотела, чтобы ты снова видел меня такой… тот образ из виртуальности.
— Почему ты так зациклилась на внешности? Аинда, какая виртуальность? Мне было тринадцать, с тех пор я немного вырос. Идеалы, знаешь ли, тоже меняются. И… я же не за неё тебя люблю.
— Ты… что?
— Что слышала, — Влад смутился. — За голос твой… Мама сделала тебе королевский подарок. И никакие эксперименты тут ни при чем. А ещё за то, что ты такая наивная, глупая, вредная и до ужаса упрямая. Другой такой ходячей катастрофы я в жизни не встречал. Но вот не видел тебя несколько дней и вдруг понял… тоскливо. Скучал.
Настала очередь Аинды краснеть.
— Я — идиотка, да?
— Без сомнений.
— Тогда буду ею до конца!
Девушка решительно приблизилась и чмокнула его в губы. Замерла, ожидая реакции.
— Кто же так целуется? — улыбнулся Влад. — Вот как надо!
…Через несколько минут осторожный стук в дверь заставил их очнуться.
— Не хочется вас прерывать, — раздался голос Марка, — но там гости по вашу душу. Вы их примете? Или сказать, чтоб позже зашли?
Внезапно раздавшийся взрыв объяснил всё лучше слов. Нет бы просто сказать: «Вас убивать пришли»? Умеет же Марк выражаться!
— Иду! — отозвался Влад. Повернулся обратно к своему израненному сокровищу. — Мне пора.
— Куда?
— Тебя защищать.
— Тебя… не убьют?
— Как повезет.
— Подожди. Я… могу их остановить! Использую свои способности. Они-то всегда при мне…
— Никто не знает, что с тобой может случиться. Не нужно. Выкрутимся.
— Нет, нужно. Я не хочу… не хочу тебя потерять! И не хочу смотреть, как гибнут люди, а я ничего не делаю. Я могу помочь! Я попытаюсь…
Влад сосредоточенно кусал губы.
— Это опасно. Но если ты уверена, действуй. Большая сила — большая ответственность. И раз она у тебя есть, решать тебе. Не потеряйся там, в сети. Буду ждать тебя здесь. Удачи.
Он ещё раз поцеловал её и резко шагнул к выходу.
— Ты куда?!
— Задержу их. У тебя будет время.
— Сам не погибни, идиот, — прошептала Аинда в закрывшуюся дверь.
Девушка прислонилась к двери, слушая автоматные очереди и взрывы за ней. Теперь уже никуда не дойдешь. А надо ли? Так ли уж нужен физический контакт с компьютерами системы? Ведь она к ней тоже вроде бы «подключена»? Но что она может сделать? Блокировать компьютеры противника? Решит ли это их проблемы? Ведь «Гидра» никуда не денется. Нужно придумать что-то новое… принципиально новое! Что? Думай, голова! Больше стричь так не буду.

Внезапный крик ворвался в ее лихорадочные мысли.
Близко, совсем близко… Кто кричал? Влад? Нет, не похож. Но это не значит, что его вопль не будет следующим. Боже, пусть он выживет!
От нового крика Аинда сжала голову руками. Я должна его спасти. Должна! Не могу потерять! Ужас накатил горячей волной. И… дверь между двумя мирами — реальным и виртуальным — распахнулась. Стоя на пороге, Аинда в единый миг увидела… всю полноту… всё окружающее разом… И её озарило: вот же оно решение! Простое и очевидное. Как прекратить битву за уникальный приз? Элементарно — обесценить его! Сейчас идет борьба за беспрецедентные возможности. Её возможности. Неважно, зачем люди хотят получить их, дерутся они за сам приз! А что, если всё это станет доступно любому человеку?
Больше никакого контроля — каждый получит свободу. И не за что будет сражаться.
Да, это хорошее решение!
Но человечество… вынесет ли оно такое бремя? В кого превратятся люди? Этого знать никто не может. Имеет ли она право принимать такие решения? Влад сказал, что да. И каковы бы ни были последствия, она понесет за них ответственность. Значит, так тому и быть!
Аинда выпрямилась.
«Я не могу изменить людей, но я могу изменить систему, раз уж она в полной моей власти. Я сделаю так, что полное подключение к Вирж перестанет быть фатальным для всех людей. Папа, ты хотел перемен? Они будут! А если не такие, какие ты планировал, уж извини!
Ну что, люди, вы готовы к неожиданным подаркам? Внеплановая Рождественская ночь началась!»
Аинда шагнула в распахнутую дверь своего разума и…