Автор: Джон Кристофер
Жанр: Фантастика
Год: 1991 год
,
Джон Кристофер. День, когда пришли триподы
Триподы — 1
Бену с любовью
1
Меня разбудил страшный шум. Как будто десяток скорых поездов
собирались налететь на сарай. Я выкатился из одеяла, пытаясь уйти с их
пути, и увидел оранжевое сияние, осветившее ящики, старое фермерское
оборудование и упряжь. Проржавевший старый трактор на мгновение стал похож
на переросшее насекомое.
— Что это, Лаури? — спросил Энди.
Я видел, как он сел между мной и окном.
— Не знаю.
Свет и звук постепенно стихли и исчезли. Залаяла собака — глубоким
хриплым лаем, должно быть, лабрадор. Я встал и пошел к окну, по дороге
ударившись обо что-то в темноте. Снаружи тоже темно: луна и звезды за
облаками. В доме фермера, в нескольких сотнях метров от нас, ниже по
склону холма, загорелся свет.
— Дождя нет. Что же это было? — спросил я.
— Кажется, в лагере говорили об артиллерийском полигоне где-то на
болотах?
— Поблизости нет никакого полигона.
— Ну, может, выстрелили не в ту сторону.
— Не похоже на разрыв. И от разрыва снаряда не было бы такого
фейерверка, — потирая голень, сказал я.
— Может быть, ракета. — Энди громко зевнул. — Во всяком случае сейчас
все стихло. Не из-за чего беспокоиться. Идем спать. Завтра нам предстоит
долгая дорога.
Я немного постоял у окна. Огонь в доме погас: должно быть, фермер был
согласен с Энди. В кромешной тьме я ощупью добрался до охапки соломы,
служившей мне постелью. Вчера вечером все казалось гораздо интересней; но
солома почти не защищала от жесткого пола, и, проснувшись, я ощущал каждую
мышцу в теле.
Энди уже уснул. Я винил его в том, что мы оказались здесь: это он
вызвался провести разведочный поход, а потом именно он настоял, чтобы мы
свернули влево; этот поворот увел нас от цели на несколько миль. Казалось,
нам предстоит провести ночь в болотах, но в сгущавшейся тьме мы набрели на
эту одинокую ферму. По правилам мы не должны обращаться к посторонней
помощи, поэтому мы и заночевали в сарае.
Мне казалось, что боль в теле и негодование против Энди не дадут мне
уснуть, но я смертельно устал. Из летнего лагеря мы вышли рано и весь день
шли не останавливаясь. Погружаясь в сон, я услышал еще один взрыв, но
далекий; я слишком устал, чтобы снова проснуться, и даже не был уверен,
что этот второй взрыв мне не приснился.
Энди разбудил меня, когда занимался серый рассвет. Он сказал:
— Слушай.
— Что?
— Слушай!
Я с трудом проснулся. Шум доносился со стороны фермы, но откуда-то
издалека — последовательность громких ударов, тяжелых и механических.
— Сельхозтехника, — предположил я.
— Не думаю.
Прислушавшись внимательнее, я согласился с ним. Удары следовали друг
за другом через секунду или меньше и приближались. Мне даже показалось,
что задрожала земля.
— Что-то приближается, — сказал Энди. — Что-то большое, судя по
звуку.
Мы теснились у маленького окошка сарая. Солнце еще не встало, но
очертания фермы выделялись на посветлевшем фоне жемчужного неба. Дым их
трубы фермерского дома поднимался вертикально: фермеры встают рано.
Похоже, предстоит хороший день для возвращения в лагерь. И тут я увидел
то, что приближалось к дому.
Вначале появился верх — огромная серо-зеленая полусферическая капсула
— плоской стороной вниз; казалось, она плывет громоздко в воздухе. Но она
не плыла: причудливая, похожая на ходулю нога взметнулась в небо огромной
дугой и опустилась рядом с фермой. Как только она с грохотом опустилась,
появилась вторая, пролетела над домом и опустилась между фермой и сараем.
Я видел и третью ногу, которая, если бы движение продолжалось, оказалась
бы рядом с нами, может, и прямо на нас. Но тут движение прекратилось;
огромный предмет, более двадцати метров высотой, широко расставив ноги,
стоял прямо над домом.
По боку капсулы шла горизонтально линия ярко-зеленых, похожих на
стеклянные панелей. А все вместе походило на многочисленные глазеющие
зрачки и улыбающийся рот. И улыбка была совсем не приятная.
— Кино снимают, — неуверенно сказал Энди. Я посмотрел на него: он
испугался не меньше меня. — Наверно, кино. Фантастика.
— А где камеры? — Я чувствовал, что мой голос дрожит.
— Наверно, сначала хотят все расставить.
Не знаю, верил ли он в то, что говорил. Я не верил.
Что-то задвигалось под капсулой, развертываясь, дергаясь и
вытягиваясь. Похоже на хобот слона или на змею, только серебристое и
металлическое. Оно по спирали двинулось к крыше дома и легко задело ее.
Затем переместилось к трубе и обхватило ее своим концом. Кирпичи полетели
в стороны, как конфетти, мы слышали, как они стучат по черепице.
Я дрожал. В доме закричала женщина. Открылась задняя дверь, выбежал
мужчина в брюках и рубашке. Взглянул на нависшую над ним машину и пустился
бегом. Мгновенно развернулось второе щупальце, на этот раз быстро и
целеустремленно. Не успел фермер пробежать и десяти метров, как щупальце
обхватило его вокруг талии и подняло с земли. Он тоже закричал.
Щупальце подняло его на уровень ряда панелей, и его крики перешли в
приглушенные стоны. Через несколько мгновений щупальце свернулось. В
основании капсулы появилось похожее на линзу отверстие; щупальце просунуло
в него мужчину. Я подумал о ком-то, кто держит на вилке кусок мяса, прежде
чем отправить его в рот, и почувствовал себя плохо.
Стоны мужчины оборвались, щупальце снова развернулось, а отверстие
закрылось.
Стоны мужчины оборвались, щупальце снова развернулось, а отверстие
закрылось. Женщина в доме стихла, но тишина казалась еще более пугающей.
Возвышаясь на паучьих лапах, машина походила на хищника, переваривающего
добычу. Я вспомнил свое ночное сравнение трактора с насекомым; на этот раз
насекомое было ростом с Кинг-Конга.
Долгое время, казалось, ничего не происходит. Машина не двигалась, в
доме тоже никто не шевелился. Все затихло, даже птицы не пели. Щупальце
висело в воздухе, неподвижное и застывшее.
Через одну-две минуты щупальце шевельнулось, поднялось высоко, как бы
отдавая салют. Секунду-две оно висело в воздухе, а затем яростно
обрушилось на крышу. Разлетелась черепица, в образовавшейся дыре
показались чердачные балки. Женщина снова закричала.
Щупальце методично разрушало дом; так же методично оно подбирало
обломки, как стервятник на баке с отбросами. Крик прекратился, остался
лишь шум разрушения. Через секунду к первому щупальцу присоединилось
второе, а затем и третье.
Они рылись в обломках, поднимая найденное на уровень панелей.
Большинство из поднятого отбрасывалось в сторону — стулья, комод,
двуспальная кровать, ванна, из которой торчали оборванные трубы. Несколько
предметов взяли внутрь: я заметил электрический чайник и телевизор.
Наконец все было кончено, пыль начала садиться, а щупальца свернулись
под капсулой.
— Надо уходить отсюда, — сказал Энди. Он говорил так тихо, что я едва
расслышал.
— Далеко ли оно видит?
— Не знаю. Но если мы побежим быстро и за спину ему…
Я схватил его за руку. Что-то шевельнулось в груде мусора, которая
совсем недавно была домом: высвободилась черная собака и побежала от
фермы. Она пробежала около десяти метров, прежде чем вслед ей стрелой
метнулось щупальце. Воющего пса подняли на уровень панелей и подержали
там. Я подумал, что его заберут внутрь, как мужчину, но щупальце отбросило
его в сторону. Собака черной точкой мелькнула на фоне рассвета, упала и
лежала неподвижно.
Вернулось ощущение тошноты, ноги задрожали. Я вспомнил, как впервые
увидел Эйфелеву башню, в то лето, когда ушла моя мать и с нами стала жить
Ильза, вспомнил охватившую меня панику перед взметнувшейся высоко в небо
башней. Как будто Эйфелева башня двинулась — разбила на куски дом,
проглотила его хозяина… отшвырнула и убила собаку, как мы отбрасываем
огрызок яблока.
Никогда время не тянулось так медленно. Я взглянул на часы: 05:56.
Мне показалось, что прошло полчаса, я снова посмотрел на часы: 05:58. Небо
просветлело, появились блики золота, затем серебра, и наконец над руинами
дома показался солнечный диск. Я снова посмотрел на часы. Было 06:07.
— Смотри, — сказал Энди.
Ноги не двинулись, но капсула наклонилась вперед и начала вращаться.
Ряд панелей двинулся влево; скоро мы будем вне его поля видимости и сможем
попробовать убежать. Но вращение продолжалось, и появился второй ряд
панелей. Эта штука видела все вокруг.
Когда она повернулась на 180 градусов, вращение прекратилось. После
этого ничего не происходило. Чудовище оставалось неподвижным, ползли
свинцовые минуты.
Первый самолет появился вскоре после восьми. Истребитель сделал два
захода, сначала с востока на запад, потом с запада на восток, оба на
низкой высоте. Машина не двинулась. Спустя четверть часа ее облетел
вертолет, должно быть, фотографируя. В середине дня появились войска.
Вдали показались танки и другие машины на гусеницах, а в просвете аллеи,
ведущей к ферме, мы видели большую легковую машину и несколько грузовиков,
включая телевизионный фургон; все они держались на почтительном
расстоянии.
Опять последовало долгое ожидание. Позже мы узнали, что в это время
власти пытались осуществить радиоконтакт, используя всевозможные частоты.
Но безрезультатно. Энди потерял терпение и опять предложил бежать к
танкам.
— То, что оно не движется, ничего не значит, — сказал я. — Вспомни
собаку.
— Помню. Но оно может решить разрушить и сарай.
— А если мы побежим, оно начнет действовать, и армия начнет… и мы
окажемся между двух огней.
Он неохотно согласился.
— Но почему армия ничего не делает?
— А что они могут сделать?
— Ну, нельзя же просто сидеть.
— Наверно, не хотят торопиться…
Я замолчал, потому что услышал гул мотора и грохот гусениц. Мы
побежали к окну. К нам приближался одиночный танк. К его башне был
прикреплен шест, с которого свисал белый флаг.
Танк, наклоняясь, двигался по полю и остановился непосредственно под
капсулой. Двигатель смолк, и я услышал щебетание ласточки снаружи. И
вдруг, совершенно неожиданно, послышалась классическая музыка.
— Откуда это? — спросил я.
— Наверно, из танка.
— Но зачем?
— Может, хотят показать, что мы цивилизованные люди, не варвары. Это
ведь отрывок из симфонии Бетховена, тот самый, который должен стать
европейским гимном.
— Сумасшествие, — сказал я.
— Не знаю. Смотри.
Машина наконец шевельнулась. Под капсулой развернулось щупальце. Оно
протянулось вниз к танку и начало слегка раскачиваться.
— Что оно делает? — спросил я.
— Отбивает ритм.
Как ни странно, Энди был прав: щупальце двигалось в ритме музыки.
Появилось второе щупальце, свесилось и потерлось о башню танка. Первое
щупальце задвигалось быстрее, решительнее.
Первое
щупальце задвигалось быстрее, решительнее. Второе ощупало танк спереди
назад, затем приблизилось сбоку и просунулось под танк. Танк слегка
покачнулся, конец щупальца появился из-под него с противоположной стороны.
Танк качнулся сильнее и начал подниматься, сначала чуть-чуть, а потом
резко вверх.
Музыка сменилась пулеметной очередью. Трассирующие пули вспыхивали на
фоне неба. Танк поднимался, пока не оказался на уровне панелей. Тут он
повис, разбрасывая искры.
Но бесполезно, пулемет был нацелен в пустое небо. И вдруг стрельба
прекратилась: щупальце сжало танк сильнее. Броневые плиты скомкались, как
будто были из фольги. Две-три секунды щупальце сжимало танк, затем
развернулось и выпустило его. Он упал, как камень, приземлившись на нос и
мгновение балансируя так, пока не перевернулся. Там, где его сжимало
щупальце, осталась глубокая борозда.
— Это был Челленджер, — сказал Энди.
Он был потрясен, я не меньше. Я все еще видел это беззаботное сжатие,
и танк, разорвавшийся, как бумажный.
Когда я снова выглянул, одно из щупалец свернулось, другое
по-прежнему раскачивалось и по-прежнему в ритме Бетховена. Мне хотелось
убежать — куда-нибудь, куда угодно, не думая о последствиях, но я не мог
двинуть и пальцем. Выжил ли кто-нибудь в танке? Вряд ли.
И тут неожиданно появились с юга истребители-бомбардировщики.
Подлетая, они выпустили ракеты. Из шести ракет две попали в цель. Я видел,
как разлетались длинные паучьи ноги, как наклонилась, упала и раскололась
капсула. Она упала на обломки дома и раздавленный танк, и от удара сарай
задрожал.
Трудно поверить, насколько быстро это произошло — и насколько полно.
Но вот лежит разбитая капсула, а из-под нее торчат переломанные ноги. И в
это время налетела вторая волна истребителей-бомбардировщиков, разбивая
оставшееся.
2
Школьный год начался через три недели. К этому времени шумиха — меня
и Энди интервьюировали по телевидению, местному радио и тому подобное —
закончилась, но в школе по-прежнему интересовались нами. Нас забрасывали
вопросами, главным образом меня, потому что Энди разговаривал неохотно. Я
же говорил слишком много и потом об этом пожалел. Когда к этой теме
обратился Дикий Билл на уроке физики, я не хотел больше обсуждать ее,
особенно с ним.
Он не казался диким, и звали его не Билл; это был маленький
аккуратный седовласый человек с саркастическими манерами; говорил он,
глотая звуки. Фамилия его была Хоки, и у него была привычка быстро
поворачиваться от доски и швырять все, что попадется под руку — обычно это
был кусок мела — в тех, кто, как он думал, плохо себя ведет за его спиной.
Однажды он швырнул щетку, которой моют доску, а она деревянная и тяжелая,
и попал мальчику прямо в лоб. Мы прозвали его Дикий Билл Хоки, а потом
просто Дикий Билл.
— Давай, Кордрей, — сказал он, — не стесняйся. Ты теперь знаменитость
и кое-что должен тем, кто ею не стал. — Девчонки захихикали. — Первый
человек, увидевший трипода, — кажется, так вас решили называть журналисты.
Ты попадешь в историю, даже если не получишь Нобелевскую премию по физике.
Хихиканье стало громче. В прошлом году по физике я занял второе место
с конца.
— Если рассмотреть различные реакции человека при первой встрече с
существами из другой части вселенной, — продолжал Дикий Билл, — мы получим
интересные данные о национальных характерах.
У него была склонность, которую большинство из нас поддерживало,
обсуждать интересовавшие его проблемы; некоторые из них были весьма далеки
от физики. Я был бы счастлив, если бы он при этом забыл обо мне.
Он продолжал:
— Как вы знаете, было три высадки: одна в Соединенных Штатах, в
Монтане, одна в Казахстане, в Советском Союзе, и еще шоу Кордрея на
окраине Дартмура. Высадки произошли приблизительно одновременно — наша в
середине ночи, американская — в начале предыдущего вечера, русская — во
время завтрака.
Американцы первыми заметили свой треножник, засекли его еще на
радаре, но окружили место высадки и просто ждали. Русские тоже быстро
засекли один на своей территории и так же быстро уничтожили его ракетным
ударом. Мы сыграли нашему Бетховена, послали единственный танк, и после
того как он раздавил этот танк, мы его уничтожили. Разве это не
доказательство английской сдержанности? А, Кордрей?
— Не знаю, сэр, — неохотно ответил я. — После того как оно разбило
ферму, меня не заботило, насколько быстро его уничтожат.
— Конечно, нет. Вы, как и военные, не предполагали, что это окажется
так легко. И вот это, разумеется, самое поразительное. — Он погладил свои
редеющие волосы.
— Когда я был в вашем возрасте, шла война. У нас шел урок физики, как
и сейчас, и он был прерван ракетой Фау-2, она разорвалась в четверти мили
от школы и убила пятнадцать человек. Было тревожно, но интересно мне не
было. Гораздо больше войны меня интересовало то, что я читал в
фантастических журналах тех дней. Ракеты, выпускаемые из Германии в
Англию, чтобы убивать людей, казались мне скучными, особенно по сравнению
с другими возможными использованиями ракет — для межпланетных полетов, для
открытия экзотических форм жизни, может, даже для того, чтобы привезти эту
жизнь к нам.
Фантасты рассматривали множество возможностей. Мы читали о чужаках, а
позже и смотрели по телевизору чужаков всех форм и размеров, всех цветов и
материалов, от переросших пауков, сосущих кровь, до крошечных созданий с
длинными рылами. Их появление влекло за собой и уничтожение, и откровение.
Но никто не предвидел Космических Контактов Абсурдного Рода, космического
фарса.
Их появление влекло за собой и уничтожение, и откровение.
Но никто не предвидел Космических Контактов Абсурдного Рода, космического
фарса. А почему я говорю фарс, Кордрей?
— Не знаю, сэр.
— Но ведь ты их видел. Рассмотрим для начала сами треножники. Какой
тупица мог придумать такое неуклюжее и неэффективное средство
передвижения?
Хильда Гузенс, высокая костлявая рыжая девица, классный гений и
любимица физика, сказала:
— Но у них должна быть очень развитая технология. Мы знаем, что они
не из нашей Солнечной системы, они должны были пролететь световые годы,
чтобы добраться до нас.
— Согласен, — кивнул Дикий Билл. — Но подумаем дальше. Хотя
американцы не подходили к своему триподу, они экспериментировали, подгоняя
к нему животных. К этому времени наступила ночь. И треножник включил
обычный свет — можно назвать это прожектором, — чтобы разглядеть, что
происходит у него под ногами. Похоже, у него не было даже инфракрасного
видения!
А теперь представьте себе, чего стоило доставить эти машины в три
разных точки нашей планеты, и подумайте, для чего их использовали. Два из
трех просто сидели на месте, третий разрушил ферму и продолжал сидеть.
Единственная атака единственного эскадрона военно-воздушных сил превратила
его в груду металлолома. А остальные два защищались не лучше. Американский
вообще самоуничтожился, никто на него не нападал. В сущности, ужасное
вторжение из космоса оказалось самым большим комическим шоу столетия.
Кое-кто засмеялся. Хотя в прошлом я тоже бывало заискивал перед Диким
Биллом, я не присоединился к смеющимся. Слишком ясно помнил —
насекомоподобная фигура, возвышающаяся над руинами фермы, змеиные
щупальца, подбирающие жалкие обломки и куски и отбрасывающие их в
сторону… Мне не было забавно тогда, не было и теперь.
Мы с папой переселились к бабушке, после того как ушла мама. Дедушка
умер незадолго до этого, и бабушка была рада, что мы заняли часть большого
дома. Это было длинное низкое гранитное здание, в наше крыло можно было
попасть и через соединительную дверь; она использовалась обычно со стороны
бабушки. Бабушка не любила, когда мы приходили без предварительного
извещения. Вообще она очень определенно выражала свои желания и нежелания.
Например, я должен был звать ее Мартой, а не бабушкой. Ей шел седьмой
десяток, но она была необыкновенно активна; форму поддерживала пешеходными
прогулками.
После женитьбы моего отца на Ильзе, я думаю, то, что мы под боком,
устраивало бабушку еще больше. Ильза швейцарка и поэтому говорит на
нескольких языках, и Марта вовсю использовала ее в своих делах. У нее был
антикварный магазин в Эксетере, она много разъезжала, часто выезжала на
континент в поисках товара.
Ильза ездила с ней и вообще помогала.
Дедушка, военный, офицер, несколько лет перед смертью болел, и одно
из моих ранних воспоминаний — меня заставляют вести себя тихо и не
беспокоить его. Марта никогда не была такой теплой уютной бабушкой, о
которой читаешь в книгах, и нисколько не изменилась, когда мы переехали к
ней. Она не из тех, с кем можно поболтать. Когда я однажды спросил ее о
маме, она провела разговор резко и заверила меня, что я счастлив, оттого
что с нами Ильза. Если она кого-нибудь и любила, так это мою сводную
сестру Анжелу и — в несколько собственнической манере — моего отца. Была
также тетя Каролина, но мы ее редко видели. Я всегда чувствовал, что с
антиквариатом Марте лучше, чем с людьми.
Она и Ильза сидели в гостиной, когда однажды в субботний полдень мы с
Энди вернулись с велосипедной прогулки — нам пришлось сократить ее, потому
что начался дождь. Они оценивали антиквариат, а Анжела помогала им. Тогда
Анжеле было семь лет, она блондинка, хорошенькая и умная. Папа из-за нее
просто свихнулся. Она держала в руках фарфоровую собачку и говорила, какая
она красивая, а Марта улыбалась ей: она любила людей, которые любят фарфор
и вообще антикварные вещи. Я никогда не мог до конца понять, насколько моя
сестра подлиза.
— Можно включить телик? — спросил я.
— Можно, Марта? — повторила Ильза.
— Нет, — резко ответила Марта. — Меня нельзя отвлекать, пока я
занимаюсь этим. Сколько я заплатила за эту тарелку? Память мне изменяет.
Ильза улыбнулась мне одной из своих беспомощных успокаивающих улыбок,
которые доводили меня до бешенства. Она не хотела спорить с Мартой и в то
же время хотела, чтобы я был доволен.
— Лаври, на кухне шоколадные пирожные. Я их сегодня приготовила. Если
хочешь, они в маленькой каменной вазе…
— Спасибо, не хочу, — перебил я ее.
На самом деле эти пирожные — одно из немногих ее блюд, которые мне
нравились, но я был не в настроении принимать взятки. Я подумал, что
ненавижу, как она называет меня — Лаври — и этот ее акцент. Я съеживался,
когда она разговаривала с учителями в школе на родительских днях.
К тому же мы с Энди купили себе шоколада в деревенской лавочке на
пути домой. Похоже, Энди все же был не прочь заняться шоколадными
пирожными, поэтому, для отвлечения, я припомнил спор, который у нас
произошел во время поездки. Энди где-то прочитал, что уничтожение
треножников — величайшее преступление в истории: первый контакт с другой
разумной расой, и мы так уничтожили его. Меня это не очень занимало, в то
же время не хотелось и соглашаться.
Я напомнил ему, что он не так дружелюбно относился к триподам, когда
мы сидели в сарае. Он ответил, что это не мешает ему впоследствии более
уравновешенно взглянуть на вещи.
— И не забудь, что именно трипод напал первым, — сказал я. — Ты
видел, что случилось с фермой.
— И все-таки нужно было больше узнать о них. Очевидно, это была
разведывательная экспедиция. Разрушение фермы, должно быть, просто ошибка.
— Танк нес белый флаг.
— И играл классическую музыку, — насмешливо добавил Энди. — Как это
много значит для существ из другой солнечной системы.
Именно я в то время считал это нелепым, но у нас с Энди часто бывало,
что мы менялись сторонами в споре.
— Может, наши и ошибались, но они по крайней мере старались
действовать цивилизованно, — сказал я. — А американцы вообще своего не
трогали, а он сам себя взорвал.
— Думаю, разрушения двух из трех достаточно, чтобы нас объявили
враждебной планетой. Экспедицию отозвали, а последнего трипода взорвали,
чтобы у нас было как можно меньше сведений об их технологии. На тот
случай, если мы отправимся за ними. Они знают, что у нас есть ракеты,
значит мы на пороге космических полетов.
Я устал от этих споров. Возможно, мы упустили свой единственный шанс
установить контакт с чужаками. Я тогда не очень беспокоился из-за этого,
да и сейчас не тревожился.
— Во всяком случае все кончено, — сказал я. — После такого разгрома
они не вернутся. Хочешь поиграть на компьютере? У меня новая игра с
драконами.
— Мне пора домой. — Энди взглянул на часы. — Уже почти пять, а я
обещал Миранде вернуться рано. Она опять уходит.
Миранда — это его мать. Как и Марта, она хочет, чтобы ее звали по
имени. Она часто отсутствует, и Энди поэтому много времени проводит у нас.
Однажды я слышал, как папа с Ильзой говорили, что у Энди нет дома. Они
очень заботились о чужих домах. Но самого Энди это, казалось, не
беспокоит.
Анжела, должно быть, слушала нас.
— В пять новое шоу, — сказала она и включила телевизор. Я молча
смотрел на нее, думая, что сказала бы Марта, если бы это сделал я. Марта
потянулась и зевнула.
— Ну, это конец оценке. Но мы много сделали. Что за шоу, Анжела?
— Триппи-шоу.
Вслед за надписями показалось множество мультипликационных
треножников, они плясали безумный танец: составителей программы будто бы
вдохновило появление триподов. Дикая музыка — удары тяжелого металла и
рока смешивались с обрывками традиционной музыки, включая один довольно
привязчивый мотив.
— Не думаю, чтобы мне это понравилось, — заявила Марта.
Анжела, сидя на ковре скрестив ноги, не обратила на ее слова
внимания. Но Марта и не заикнулась о том, чтобы выключить телевизор.
— Поеду с тобой, — ответил я Энди. — Больше нечего делать.
Мой отец жилистый не очень высокий человек, носит очки. Он похож на
атлетическую версию Вуди Аллена, только говорит не так быстро.
Он похож на
атлетическую версию Вуди Аллена, только говорит не так быстро. В то время
он был агентом по продаже недвижимости и проводил много времени в
отъездах, включая и уикэнды.
Я не очень хорошо помню, как складывались его отношения с моей
матерью, за исключением того, что они иногда целыми неделями не
разговаривали друг с другом. Помню, как они говорили со мной по
отдельности, как будто они два разных кегельбана с единственной кеглей — а
кегля эта — я. С Ильзой ничего подобного. Отец замучивал разговорами и ее,
и Анжелу. Однако со мной он никогда много не разговаривал. Вероятно, на
меня приходилось три процента его разговоров, да и эти проценты были
вынужденными.
Однажды в воскресенье я остался один: папа показывал клиентам дом, а
Марта взяла с собой всех остальных на передвижной рынок антиквариата. Она
и меня спросила, хочу ли я ехать с ними, я отказался под предлогом
домашних заданий. Но это было правдой лишь отчасти: большую часть заданий
я сделал в пятницу вечером.
Закончив остальное, я был свободен. Приготовил себе сэндвич с
беконом, поиграл в игру с драконами, просмотрел комиксы в воскресных
газетах, и все еще было четверть одиннадцатого. Я подумывал, не позвонить
ли мне Энди, и тут услышал машину папы.
— А где все? — спросил он. — А, да, на антикварном рынке. Не хочешь
ли удивить их, Лаури?
— Мы их не найдем.
— Они ведь в Бадлейке? На лужайке.
— Марта говорила, что они могут отправиться еще в несколько мест.
— Все равно можем попробовать.
Я ничего не сказал. Он слегка обеспокоенно посмотрел на меня.
— Ты предпочитаешь что-нибудь другое?
— Мы давно не выходили на лодке.
— Уже поздно в этом году. Да и погода не подходящая.
Ночью была буря. Сейчас она прекратилась, но по-прежнему дул сильный
ветер, а небо было закрыто серыми тучами, гнавшимися друг за другом.
— Мы могли бы проверить причал, — сказал я.
Он помолчал.
— Конечно, Лаури.
Лодка у нас была уже два года. Это «Моуди-30» с семью местами в трех
каютах. У нее боковой киль, мощный дизель, дающий 2О километров в час,
навигационная установка Декка и радар; в камбузе большой холодильник; есть
душ. Папа купил его с рук с помощью фирмы, у которой выдался хороший год,
так как цены на дома выросли.
По пути на реку папа много говорил. Я только слушал. Постепенно он
истощился, и мы вернулись к нашему привычному молчанию. Я понял, что, как
обычно, возмущаюсь этим, и решил что-нибудь предпринять.
— Ты читал сообщение о том, что тело, найденное в обломках
треножника, было предварительно вскрыто? — сказал я. — Вероятно, вначале
об этом не сообщали, чтобы не пугать народ.
— Вероятно, ты прав.
— Но кто мог проделать это вскрытие?
— Наверно, робот, управляемый на расстоянии. Часть тех механизмов,
обломки которых найдены в капсуле.
— Он просто выбежал из фермы, — сказал я. — Энди или я могли выбежать
из сарая, и тогда нас разрезали бы.
Папа молчал. Я продолжал:
— Ты никогда не рассказывал, что почувствовал… когда это все
произошло.
— Разве?
— Не помню, чтобы ты говорил, — резко ответил я.
— Я помню то утро, — медленно начал папа. — Помню очень хорошо.
Проснулся рано, и в шестичасовых новостях было сообщение о странном
предмете в Дартмуре. В 6:30 сообщили больше, упомянув, какой он огромный и
что он на трех ногах, потом было сообщение об аналогичном предмете в
Америке. В семь всякие сообщения прекратились, только министерство обороны
перекрыло движение в нескольких районах. Я понял, что изолируют район
Дартмура. Вспомнил, как накануне ты рассказывал о вашей разведывательной
экспедиции. И сообразил, что ты внутри этого района.
— Район большой, — смутился я. — Там было с полдесятка других команд,
они ничего не видели.
— Ну, я был уверен, что ты где-то там, и похоже, происходит что-то
неприятное. Я начал звонить — вначале в полицию, затем на Бибиси, в конце
концов в министерство обороны. Со мной разговаривали так вежливо и
уклончиво, что я понял: дело серьезное. Сорвался и накричал на них. Это
мне, конечно, ничего не дало.
У папы обычно хороший характер, он не любит ссориться. То, что он
сорвался, меня обрадовало.
Он продолжал:
— Я уже собрался вывести машину и ехать туда — попробовать
прорваться. Но тут сообщили о ракетном ударе и о том, что треножник
уничтожен. Я решил, что лучше оставаться у телефона и ждать новостей от
тебя. Ждать пришлось долго.
— Мы были в безопасности в сарае, — сказал я.
Он снял руку с руля и положил мне на плечо.
— Ты поступил разумно, затаившись в сарае. Энди рассказывал, что ты
отговорил его от попытки убежать. Мы говорили с Ильзой, и она сказала, что
можно рассчитывать на твой здравый смысл.
Я отодвинулся от него.
— Ты знаешь, Лаури, Ильза тебя любит. — Я промолчал. — Любит, как
Анжелу.
Звучит глупо.
— Надеюсь, катер в порядке. Ночью было ветрен, — сказал я.
— Наш участок реки защищен, кроме южного направления. А ветер был
западный.
В первое лето мы хорошо попользовались лодкой, но с тех пор почти не
выходили в море. Ильзе это занятие не очень нравилось, может быть, потому
что в Швейцарии ловят рыбу только в озерах. Ее обычно укачивало. Она не
жаловалась и не отказывалась выходить на «Эдельвейсе» — ну и имечко для
лодки! — но выходы постепенно прекратились.
— Мы так и не сходили на Гернси.
Возможно, звучало как обвинение. Во всяком случае отец заговорил
извиняясь. Он объяснил, что у него много работы, что его партнер часто
болеет. И Марта всегда занята, а нам нужно подстраиваться под нее. У Марты
был небольшой дом на Гернси, раньше мы проводили в нем каникулы. В этом
году папа с Ильзой и Анжелой ездили в Швейцарию к родителям Ильзы; ее отец
— мы называли его Швейцдед — болел. Поэтому я и отправился в летний
лагерь.
— В следующем году обязательно сходим, — сказал папа. — В начале
лета. А сейчас в Истер. Как насчет Истера?
— Замечательно, — ответил я.
Я готовил уроки, когда зазвонил телефон. Я взял трубку, думая, что
звонит Энди. Разобрал одно-два слова, но понял, что звонит Швейцба,
Ильзина мать. По сравнению с ее акцентом Ильза — диктор Бибиси. Я сказал,
медленно и отчетливо произнося слова:
— Это Лаури. Я позову ее. Пожалуйста, подождите. Warten Sie, bitte.
Я позвал Ильзу и пошел к себе. По радио передавали записи
триппи-музыки. Это были отрывки из телешоу, с добавкой вокального
синтезатора — эта пьеса была всю неделю на верху списка. Слова глупые,
мелодия резкая и повторяющаяся, синтетический голос действовал
раздражающе; но это как раз тот сорт музыки, что забирается тебе под кожу,
и ты, сам того не замечая, напеваешь ее, доводя себя до сумасшествия.
Триппи-шоу приобрело фантастическую популярность во всем мире, включая
Россию и Китай. Я все еще не видел его, отчасти потому что Анжела отчаянно
им увлекалась, но я чувствовал, что музыка каким-то коварным способом
захватывает меня.
Кончив уроки, я пошел в гостиную. Здесь были Ильза и папа; он наливал
выпивку, и они разговаривали. Входя, я услышал слова Ильзы:
— Любой приступ опасен. Он ведь так давно болеет.
— Я только хотел сказать, что день-два можно подождать, — ответил
папа.
— Тогда может быть поздно.
— Что-нибудь с Швейцдедом? — спросил я.
Папа кивнул.
— Сердечный приступ. — Он продолжал, обращаясь к Ильзе: — По тому,
что она говорила, положение не безнадежное. Он ведь даже не в реанимации.
— Но оно безнадежное для нее. — Ильза жалобно посмотрела на папу. — Я
не хочу уезжать. Ты знаешь. Но…
Она замолчала. Папа подошел к ней, она обняла его. Я смотрел в окно.
Два дрозда дрались из-за оранжевых ягод ползунка, покрывавшего заднюю
стену.
— Закажу билет на первый же рейс, — сказал папа. — А как Анжела?
— Ты думаешь, ей лучше лететь со мной?
Конечно, лучше, подумал я. В этот момент я увидел, как Анжела
подъезжает к дому и прислоняет к стене свой велосипед. Ильза тоже увидела
ее и позвала в дом.
В этот момент я увидел, как Анжела
подъезжает к дому и прислоняет к стене свой велосипед. Ильза тоже увидела
ее и позвала в дом. Она объяснила, что у дедушки был сердечный приступ,
что она должна лететь в Швейцарию, чтобы повидаться с дедушкой и бабушкой,
и что Анжеле лучше лететь с нею.
— Когда? — спросила Анжела.
— Как только папа возьмет билеты. Завтра.
— И я пропущу соревнования Пони-клуба?
Анжеле этим летом купили пони — маленького шотландца с отвратительным
характером, по кличке Принц. Он дважды кусал меня и все время старался
лягнуть, но Анжела сходила из-за него с ума. Она уже несколько недель
готовилась к соревнованиям Пони-клуба.
— Я забыла о Пони-клубе, — сказала Ильза.
— Если ты хочешь, чтобы я летела…
— Нет, оставайся. Если дедушке не станет хуже, я скоро вернусь.
Анжела обняла маму. Она умела добиваться своего без всяких
неприятностей, в отличие от меня.
Я подумал о Швейцдеде. Плотного сложения, краснолицый, он всю жизнь
провел на высоте более 1500 метров над уровнем моря. Он хорошо говорил
по-английски, потому что содержал гостиницу, но я никогда с ним подолгу не
разговаривал. Совсем другое дело Анжела; я чувствовал, что он радуется ей
даже больше, чем Ильзе. Жаль, что ей больше нравится пони.
У людей разные приоритеты. Я сожалел о его сердечном приступе, но не
о том, что улетает Ильза. Конечно, лучше бы она взяла с собой Анжелу, но
нельзя иметь все сразу.
3
Через неделю после отъезда Ильзы в Швейцарию я наконец посмотрел
Триппи-шоу. Папа отсутствовал, и Марта взяла Анжелу с собой в магазин.
Анжела вначале отказалась идти, потому что хотела смотреть телевизор;
чтобы она тут не болталась, я пообещал ей записать шоу. Я включил
телевизор и стал смотреть.
Шоу представляло собой смесь мультипликации, игры живых актеров,
рекламных кадров и абстрактных кадров, в которых использовались все старые
и некоторые новые компьютерные приемы. Мультик очень живой и реалистичный
— почти ожившие картинки, а в абстрактных кадрах полно изображений
треножников. Все сопровождалось музыкой, казавшейся вначале хаотичной, но
потом постепенно резкие звуки как-то увязывались друг с другом.
Я слышал, что это комическое шоу, где триподы выступают как глупые
гиганты, которые бродят повсюду и попадают во всякие недоразумения —
например, ноги их запутываются и они падают, такого рода штуки. Сначала
все так и было, но позже отношение изменилось. Во второй части
рассказывалось о девушке, плененной и связанной отвратительным драконом, и
о рыцаре, который пытается освободить ее.
Похоже на исторический комикс,
он в сверкающем вооружении, она в длинном платье, а на голове такая штука,
которую, кажется, называют покрывало.
Попытки рыцаря все кончаются нелепой неудачей. Некоторые из них
забавны, я раз-два рассмеялся. Но постепенно зрелище становилось не
забавным, а пугающим. На лице девушке отчаяние, рыцарь дрожит от страха, а
дракон становится зловещим и вдвое увеличивается в размере.
В кульминационной сцене дракон прижимает рыцаря лапой, пробивает
когтем его вооружение, в пыль льется самая настоящая кровь, а челюсти
дракона движутся к голове девушки. Музыка становится отрывистой и резкой и
сопровождается барабанным боем — как смертная казнь. Крупный план лица
рыцаря — он мертвее самого мертвого. У меня мурашки побежали по коже.
И тут на горизонте появляется трипод — на фоне рассвета, музыка
меняется. Появляется тема триппи с добавочными ответвлениями, играет
оркестр со всеми инструментами — от органа до охотничьего рога. Звучит это
энергично и обнадеживающе. Серебряные щупальца мягко сверкают, вовсе не
тем жестким металлическим блеском, который я так хорошо помнил, они
слетают с неба — одно освобождает девушку, другое поднимает рыцаря, а
третье пронзает копьем раздутую грудь дракона.
Девушка свободна, рыцаря возвращают к жизни, и вдвоем на его лошади
они уезжают в рассвет. Дракон вначале распадается до костей, а потом
просто в пыль. А трипод господствует в сцене, и восходящее солнце образует
ореол вокруг его капсулы. Опять тема триппи и громкий голос, повторяющий:
«Да здравствует трипод! Да здравствует трипод! Да здравствует трипод!»
Снова и снова.
Я просмотрел все шоу, и оно определенно не скучное, но никакого
желания смотреть следующее у меня не было. Я знаю, что многие с ума сходят
от этого зрелища. Как Анжела — впрочем, и многие взрослые тоже стали
фанами.
Я перемотал ленту и включил воспроизведение, чтобы проверить запись.
Началась передача об антиквариате, которую записывала Марта. Я подумал,
что перемотал слишком много, но какой-то человек продолжал мямлить об
изъеденном червями письменном столе. И тут я понял, что случилось. Со мной
такое случалось и раньше. Я нажал кнопку записи, но не настроил видик на
нужную программу.
Когда они вернулись, я был в своей комнате. Я слышал, как
остановилась машина, хлопнула дверца, Анжела позвала меня. Я подумал, что
лучше покончить с этим сразу. И пошел в гостиную.
— Где она? Кассета? Ты не надписал ее?
— Нет, я пропустил передачу. Прости.
— Что?
— Я смотрел по телевизору и забыл переключить программу.
— Это не забавно, Лаури. Где кассета?
Я покачал головой, и она поняла, что я говорю серьезно.
— Ты не можешь! — Голос ее перешел в вой. — Не можешь! Не можешь!
Нельзя быть таким противным!
Вошла Марта, увидела, что Анжела плачет, и спросила, в чем дело.
— Не можешь! Не можешь!
Нельзя быть таким противным!
Вошла Марта, увидела, что Анжела плачет, и спросила, в чем дело.
— Я забыл записать Триппи-шоу, — сказал я. — Вернее, не забыл…
— Ты ей пообещал, — холодно ответила Марта.
— Знаю. Я хотел записать. — Плач становился все громче и отчаяннее;
мне пришлось говорить очень громко. — Но я думаю, что детям не стоит
смотреть эту программу. И тебе не понравилось бы, если бы ты видела. Ты
всегда была против насилия на экране и…
Лицо у Анжелы было бледное и напряженное. Без всякого предупреждения
она кинулась на меня, как маленький, но свирепый бык. Я схватил ее, чтобы
не упасть, и бык превратился в дикую кошку, отчаянно царапающуюся. Я
слышал, как Марта потрясенно говорила: «Анжела…» — и после этого был
слишком занят, защищаясь. Глупо — ей ведь только семь лет, и она не
слишком велика для своего возраста, — но мне понадобилась вся сила, чтобы
удержать ее. В конце концов я умудрился прижать ее к лестнице. Она еще
какое-то время боролась и кричала, потом обмякла.
Анжела продолжала лежать, я встал.
— Что ты ей сделал? — спросила Марта.
— Ничего. Только постарался не дать ей убить меня.
Я почувствовал, как что-то стекает по щеке, поднял руку — она в
крови. Марта склонилась к Анжеле.
— Анжела, что с тобой?
Анжела не ответила, но рыдания возобновились, на этот раз не
яростные, а жалкие. Марта сказала, что нужно уложить Анжелу в постель. Мы
практически отнесли ее.
Вечером Марта обсудила происшествие с папой. Анжела все еще была в
своей комнате, и папа сходил ее проведать.
— Кажется, все в порядке, — вернувшись, сказал он.
— Я беспокоюсь, — сказала Марта. — Она была… ну, в ярости.
— У детей бывают срывы без всяких причин, — ответил папа. Он
улыбнулся мне. — У Лаури в этом возрасте тоже были.
Я вспомнил случай, когда он пообещал поиграть со мной в футбол и не
стал. Когда он наконец пришел, я пнул его вместо мяча и продолжал яростно
пинать. Но у меня была вполне определенная причина. Это было как раз перед
тем, как у нас поселилась Ильза, и я знал о ней; и знал, что он
разговаривал с нею по телефону и забыл о своем обещании.
Когда Анжела спустилась, она казалась нормальной, во всяком случае по
отношению к остальным — со мной она вообще не разговаривала. Марта
отправилась готовить ужин, а Анжела взяла видеокассеты. Мы оба видели, что
она выбрала — одну из программ Триппи-шоу.
— Нам этого не хочется, — сказал папа.
— Время есть. Марта сказала, что ужин через полчаса.
— Все равно…
Я думал, что она начнет привычное подлизывание, чтобы добиться
своего, но она без всякого выражения смотрела на папу, держа в руке
кассету.
— Ну, ладно, только потише, — немного погодя сказал папа. — Я пойду в
кабинет и попробую выяснить, какая погода в Альпах.
Я пошел к себе. Меня провожала триппи-музыка.
В понедельник утром у нас было два урока физики — удручающее начало
недели. Дикий Билл опаздывал, и мы болтали. Говорили о Триппи-шоу, и я
заметил разное отношение: одни говорили, что передача плохая, другие
восхищались. Казалось, нет никакой возможности предсказать, кто будет за,
кто против.
Энди сказал, что она показалась ему глупой. Не глупая, возразил я, а
вообще ноль, и пересказал историю с рыцарем и драконом.
Родни Чамберс, сидевший передо мной, сказал:
— А ты откуда знаешь?
Я удивился — не вопросу, а тому, кто его задал. Не могу припомнить,
чтобы он когда-нибудь высказывал свое мнение.
— Я узнаю вздор, когда вижу его, — сказал я. — Но моя младшая сестра
с ума по нему сходит. Вероятно, просто возраст.
— Заткнись! — встал Чамберс. — Или я заставлю тебя заткнуться!
И взмахнул кулаком. Удивительно — он раньше никогда не дрался; но
больше всего меня поразило выражение его лица. Точно, как лицо Анжелы,
когда она бросилась на меня. Остальные смотрели молча. Я попытался
отделаться улыбкой.
— Триппи-шоу — лучшая программа телевидения, — Чамберс наклонился
вперед. — Повтори, Кордрей!
Дверь в класс открылась, и появился Дикий Билл.
— Небольшая доурочная дискуссия, леди и джентльмены? Я полагаю, не о
физике. — Он пробежал пальцами по волосам и остановился перед нами. — Мне
кажется, я слышал упоминание о Триппи-шоу. Странно, но я сам смотрел вчера
эту передачу, и она понравилась мне больше, чем я ожидал. Любопытно и
очень привлекательно.
Он помолчал и одернул свою учительскую мантию.
— Да, весьма привлекательно. Но, полагаю, пора заняться физикой.
Глава девятая.
Папа не рассказал Ильзе о припадке Анжелы, вероятно, чтобы не
беспокоить ее. Он звонил ей каждый вечер, как только возвращался домой.
Похоже, Швейцдеду было не хуже, но и не лучше. Ильза хотела вернуться, но
оставалась, потому что следующий приступ мог убить его.
Меня это устраивало. Марта строже Ильзы — никакие подкупы не
действуют, — но я знал, чего ожидать от Марты. Анжела, казалось, тоже не
ощущала отсутствия матери, но в те дни Анжела вообще интересовалась только
одним — Триппи-шоу. Она не заботилась о пони, и Марта должна была
напоминать ей о том, что пора выводить пони на прогулку или чистить
стойло. Анжела собрала все программы — даже ту, которую я не записал, — и
непрерывно их крутила. Марта пыталась прекратить это, но с Анжелой
произошла истерика, и Марта не настаивала. Анжела вступила в новый клуб
фанов — любителей триппи и получала разное барахло по почте.
Анжела вступила в новый клуб
фанов — любителей триппи и получала разное барахло по почте.
Я слышал однажды вечером, как Марта говорила папе, что с этим нужно
что-то делать.
— У детей бывают кризисы, — ответил папа.
— Но я никогда не видела, чтобы она так себя вела, когда ее пытаются
образумить. Мне кажется, ее нужно лечить.
— Мне казалось, ты презираешь психиатров.
— Ну, по крайней мере покажем ее Джеффри.
Джеффри Монмут — наш доктор; они с папой играют в гольф.
— Не считаю нужным.
Папин голос звучал негодующе; должно быть, он просто не мог признать,
что что-то неладно с его Анжелой, особенно признать перед членом
гольф-клуба.
— Ты не видел, какая она бывает. — Папа не ответил. — Нужно думать и
о других вещах, не только о том, что Ильзы нет дома.
Я слушал из зала. После этих слов я повернулся и отправился к себе.
Через несколько дней против триппи выступила «Дейли мейл». Мы не
выписываем эту газету, но когда я пришел в школу, ее передавали из рук в
руки. Большая шапка: ТРИППИ ПРОМЫВАЮТ МОЗГИ?
Ниже буквами поменьше: «Это шоу — угроза нашей юности?» Далее
цитировались известные психологи, которые утверждали, что культ триппи
может быть опасен, потому что вызывает фанатизм, который проявляет
тенденцию к выходу из-под контроля. Приводились примеры: дети вели себя
так, что поведение Анжелы на этом фоне казалось образцом нормы. Один
мальчик пытался сжечь свой дом, когда у него отобрали кассеты с записями
триппи. Тринадцатилетняя девочка чуть не убила отца кухонным ножом.
Утверждалось, что в других странах еще хуже: в США и в Германии дети
толпами оставляли дома и жили вместе триппи-коммунами. Как только их
возвращали домой, они сбегали снова.
Один из фанатиков триппи в школе достал зажигалку и сжег газету.
Остальные смотрели, как она горит; лица их напомнили мне фильм, в котором
сжигают ведьму: так смотрели на этот костер.
В начале первого урока все еще говорили об этом; а урок был физика.
Шум не затих, даже когда вошел Дикий Билл, и я ожидал, что он взорвется:
он всегда строго следил за дисциплиной в классе. Вместо этого он
добродушно взглянул на фанатиков триппи, даже каким-то любящим взглядом.
Он сказал:
— Я видел, как вы сожгли эту злую газету. У нас в учительской тоже
был номер, и я его сжег.
Фанатики триппи все еще шумно приветствовали его, когда послышался
стук в дверь и вошел мистер Денлам, секретарь школы. Это был маленький
человек, робкий, особенно когда дело касалось Дикого Билла. Он подошел
ближе и что-то прошептал. Дикий Билл презрительно улыбнулся.
— Если директор хочет меня видеть, разумеется, я в его распоряжении.
Дикий Билл презрительно улыбнулся.
— Если директор хочет меня видеть, разумеется, я в его распоряжении.
Он дал нам задание и вышел, вслед за ним и Денлам. У двери Дикий Билл
остановился и обернулся, продолжая улыбаться. А потом сказал, почти
выкрикнул: «Да здравствует трипод!»
Этим вечером основной темой теленовостей были триппи. Показали толпу
у здания «Дейли мейл» и стычки, когда полиция пыталась рассеять эту толпу,
— триппи тащат в полицейские фургоны, полисмен с лицом, залитым кровью.
Комментатор сказал, что еще одна толпа собралась у дома издателя; окна
дома разбили, а на стенах намалевали фигуры триподов.
— Сегодня во второй половине дня, — продолжал комментатор, — в палате
общин выступил премьер-министр. Он сказал, что ситуация находится под
контролем. Особенно тревожит то, что фанатики триппи по всей стране
собираются вместе. Сообщается о нескольких таких группах, занявших пустые
квартиры и конторы в Лондоне; аналогичные коммуны появились в ряде
провинциальных городов, включая Бирмингем и Эксетер.
— Не думала, что позволят зайти так далеко, — сказала мама. — Нужно
руководить твердой рукой.
— Легче сказать, чем сделать, — заметил папа.
— В этом-то все и дело. Слишком много говорят, слишком мало делают.
Комментатор начал говорить об акциях и ценных бумагах и о финансовой
панике, и Анжела, которая сидела, глядя на экран, встала и вышла из
комнаты. Марта и папа продолжали говорить о бунтах. Марта все больше
сердилась, и папа соглашался с ней; он никогда долго не выдерживал
сопротивления. Он говорил, да, триппи-шоу следует запретить, когда я
услышал, как открылась, а потом закрылась входная дверь.
— Это Анжела, — сказал я.
— Что? — папа повернулся ко мне.
— Она вышла.
— Она тебе говорила что-нибудь? — он спросил Марту.
— Нет. Наверно, пошла к Эмме.
Эмма — это ее подруга в деревне. Я сказал:
— В новостях говорили о коммуне триппи в Эксетере.
— Но она не может… — начала Марта. Папа пошел к двери, я за ним.
Дом Эммы находился в нескольких сотнях метров налево. Анжела направлялась
направо, к остановке автобуса.
Папе потребовалась моя помощь, чтобы вернуть Анжелу; она боролась
какое-то время, потом обвисла на нас. Он отнес ее в ее комнату, и мы с
Мартой ухаживали за ней. Она лежала, глядя в потолок. Когда папа вернулся,
она не отвечала на его вопросы, не смотрела на него и не двигалась.
Через несколько минут пришел доктор Монмут; он жил по соседству.
Это был маленький человек, ростом меньше папы, с розово-белым детским
лицом и редкими растрепанными волосами. Говорил он быстро и слегка
заикался. Папа объяснил, что случилось. Осмотрев Анжелу и посветив ей в
глаза, доктор сказал папе:
— Вы знаете, я иногда пользуюсь гипнозом.
И как мы оба знаем, вы это
не одобряете. Если хотите, я успокою ее и передам п-педиатру. Но я
предпочел бы испробовать гипноз. Может, так мы узнаем, что ее тревожит.
Н-ну как?
— Вреда, наверное, не будет, — неохотно ответил папа.
— Безусловно.
Доктор Монмут посадил Анжелу, обращаясь с ней мягко, но решительно.
Из сумки он достал стальной шар на цепи и начал раскачивать перед нею.
Нечто подобное я уже видел, но мне все равно было интересно смотреть и
слушать его мягкий монотонный голос:
— Тебе хочется спать… спать… спать… твои веки тяжелеют… глаза
закрываются… закрываются… ты спишь…
Я сам почувствовал сонливость. Доктор Монмут сунул шар в карман. Он
сказал:
— Анжела. Ты меня слышишь?
— Да, — негромко ответила она.
— Ты что-нибудь должна сделать… обязательно должна?
Никакого ответа.
— Скажи мне. Что ты должна сделать?
— Повиноваться триподу, — медленно ответила она.
— Что это з-значит, Анжела?
— Трипод хороший. Трипод знает лучше.
— Лучше о чем?
— Обо всем.
— И что же ты должна делать?
— То, что велит трипод.
— А кто тебе это сказал?
— Трипод.
— Т-трипод велел тебе убежать из дома и присоединиться к другим
триппи?
— Да.
Доктор Монмут взял ее руки в свои.
— Слушай, Анжела. Слушай внимательно. Никакого т-трипода нет. Ты
никогда не смотрела Триппишоу. Ты вообще не любишь смотреть т-телевизор.
Ты сама по себе, и никто не может управлять твоим мозгом. Теперь я
досчитаю до пяти, при счете пять ты проснешься и не будешь помнить мои
слова, но будешь делать, как я сказал. Один, два, три…
При счете пять она открыла глаза, спросила «что со мной?», посмотрела
на нас.
— Я заболела?
Он успокаивающе улыбнулся.
— Легкий приступ. Теперь ты здорова. Можешь делать что угодно. Хочешь
посмотреть телевизор?
— Нет. — Она яростно помотала головой. — Нет, не хочу.
Анжела осталась в своей комнате, приводя в порядок кукол. Их у нее
было больше десяти, и я вспомнил, что она давно уже ими не играла. Я
спустился вместе с остальными, и папа разлил напитки.
— Я не очень понимаю, что к чему. — Он протянул стакан доктору
Монмуту. — Ее кто-то загипнотизировал? Но кто?
— Вы слышали ее: трипод.
— Это нелепо, — сказала Марта. — Триподы были уничтожены. Вы хотите
сказать, телевизионное шоу? Но как это возможно?
Доктор Монмут взял стакан.
— Гипноз — это состояние искусственно индуцированного сна или транса,
в котором субъект податлив к внушению.
— Гипноз — это состояние искусственно индуцированного сна или транса,
в котором субъект податлив к внушению. Существуют различные м-методы
индуцирования. Я не слышал раньше, чтобы это делалаи через телевизор, но я
не стал бы отвергать такую возможность.
— Но само внушение… — сказал папа, — как оно действует?
— Оно может быть подсознательным; сообщение вспыхивает на экране на
микросекунды. И подкрепляется словесно — «Да здравствует трипод».
Интересно, что на одних оно действует, на других нет. Но это же относится
и к другим вещам. Прерывистый свет большинство людей не беспокоит, а у
м-меньшинства вызывает эпилепсию. Возможно, это результат небольших
нарушений корковой деятельности. Может быть, разность альфа-ритмов делает
их восприимчивыми.
— Но кто это делает? — спросила Марта. — Русские?
— Возможно. Но ведь шоу создано в Штатах.
— Зачем это американцам? Не имеет смысла.
— Проводились эксперименты с подсознательным внушением в рекламе.
М-может быть, собираются запускать в производство игрушкитреножники, и
проект вышел из-под контроля. Или это разновидность массовой истерии,
которая связана с поп-звездами, — истерия и гипноз оба предполагают отказ
от свободной воли, по какой-то случайности она связана именно с этим шоу.
— А вы сами что думаете? — спросил папа.
— Не знаю. Существует и третья возможность.
— Какая?
— Слой Хевисайда не останавливает телевизионные сигналы. Шоу создано
в Америке, но внушение могло быть наложено извне. — Он помолчал. —
Откуда-нибудь из космоса.
— Ну, это вообще нелепо, — покачала головой Марта.
— Кто-то скрывается за триподами, вы хотите сказать, — сказал папа. —
Но это невероятно. Ведь триподы — это шутка.
— Научные знание не обязательно следуют известному нам образцу. У
инков была превосходная сеть дорог, но они ум-мудрились не изобрести
колеса. То, что кто-то использует такую неуклюжую машину, как треножник,
вовсе не означает, что он не может далеко опередить нас в познании мозга и
умственной деятельности.
— Рекламный трюк, вышедший из-под контроля, кажется мне более
вероятным, — покачал головой папа.
Теленовости были полны триппи, демонстрировавшими, распевавшими песни
о триподах и вступавшими в стычки с полицией. И не только в Англии;
аналогичные сцены происходили в Америке и Канаде, в Австралии и в Европе.
Ходили слухи, что то же самое происходит за железным занавесом, но нам
этого не показывали.
Средства массовой информации изобрели слово триппи, они же назвали
демонстрации триппи — триппинг. Триппи приняли эти названия и распевали
новую песню на мотив Триппи-шоу:
— Трип, трип, трип вместе с триподом…
И вдруг неожиданно триппи двинулись.
..
И вдруг неожиданно триппи двинулись. Все началось в Лондоне. Мы
смотрели вечерние новости по телевизору: похоже было на массовую миграцию.
Со всего города собрали машины и автобусы и двинулись в сельскую
местность. Другие ждали у дороги. Погода была ужасная, с черного неба
лился проливной дождь, бушевала буря. Люди терпеливо стояли под дождем,
мокрые, оборванные, но не жалующиеся. Многие держали самодельные лозунги и
плакаты: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТРИПОД! ТРИПОД ЖИВ!… или просто размахивали
изображениями треножников. Машины и автобусы, ведомые другими триппи,
останавливались и подбирали их и ползли дальше перегруженные. Полиция
наблюдала, но не вмешивалась.
Я думал об этом, ложась спать. Не знаю, было ли мне их жаль. Жалкая
сцена, но сами они не казались несчастными. К чему бы все это? Может,
доктор Монмут прав — насчет внушения из космоса? Но зачем? И зачем такой
массовый исход? Я вспомнил, как мигрируют лемминги: они потом тонут в
море.
Очевидно, Анжела была бы среди них, если бы доктор Монмут не снял
внушение; некоторые триппи выглядели не старше, чем она. Эта мысль
ужасала.
На следующее утро я проснулся рано. Включил телевизор и в недоумении
смотрел на экран. В центе экрана треножник, а за ним мокрые серо-зеленые
поля. У гигантских ног копошились какие-то точки.
Голос диктора перехватывало.
— Второе вторжение триподов само по себе поразительно… сообщается о
появлении их в Штатах и в Германии — но этот… как его описать?.. этот
приветственный парад… это вообще невероятно…
Камера приблизилась. Рой точек превратился в людей… тысячи и тысячи
людей размахивали руками, пели песни и поднимали в приветствии изображения
трипода.
4
На некоторое время наступило равновесие. Триподы не двигались, и
против них ничего не предпринимали. Невозможно было напасть на них, не
убив при этом множество триппи, теснившихся вокруг. Ближайший от нас
трипод располагался к северу от Эксетера, в Англии были еще три, один в
Шотландии, между Эдинбургом и Глазго, и один в Ирландии, к югу от Дублина.
То же самое происходило по всему индустриальному миру. Кто-то подсчитал,
что один треножник приходится примерно на десять миллионов человек, и
размещались они рядом с крупными населенными пунктами.
Триппи-шоу сняли с экрана, но тут же оно появилось вновь, и передача
шла с высотных спутников. Правительство пыталось заглушить ее, но передача
сменила частоту и продолжала ее менять, а глушители пытались ее
преследовать.
Марта сказала, что нужно вообще прикрыть телевидение.
— Не могут, — ответил папа.
— Не могут, — ответил папа.
— Почему? Ведь сделали это во время войны.
Я хотел спросить, какой войны — Бурской или Крымской. Удивительно,
как старики говорят просто «война», как будто это что-то значит.
— Тогда это был не главный коммуникационный канал; таким было радио,
— сказал папа. — Даже когда я был мальчиком, один из ста домов, а может, и
меньше, имел телевизор. Если прекратят сейчас, начнется паника.
— Но что-то надо делать? Миссис Голайтли говорит, что ее домработница
стала триппи. Вчера еще ворчала по поводу триподов, а сегодня не пришла на
работу.
— Если ничего хуже не случится, кроме потери домработницы, тогда еще
ничего.
Я только что пришел из школы.
— Я хочу вам кое-что сказать. Мать Энди ушла.
— Ты уверен? — спросила Марта.
— Когда он вчера вернулся, дом был пуст. Он думал, что она у кого-то
в гостях, но она не вернулась. И даже не оставила записки, как делает
обычно, когда уходит.
— Значит он один в доме? — Марта была поражена.
— Да. Но он привык.
Она повернулась к папе.
— Иди и приведи его. Ему лучше оставаться с нами, пока все не
кончится.
— Я хотел позвонить Ильзе.
— Это подождет, — она раздраженно смотрела на него.
Я знал, что папа неплохо зарабатывает, хотя он частенько жаловался на
налоги и нехватку денег; что касается Марты, то она вообще была богата. Но
мой дядя Ян — вот это был настоящий магнат. Он руководил несколькими
компаниями в Сити — самые разные дела, от торговли кофе до страхования
собственности, — и у них были роллс, и порше, и один из этих
фантастических маленьких спортивных автомобилей ММR-2 для поездок в
магазины. Он и тетя Каролина, сестра папы, много времени проводили в
самолетах — он был связан с компанией в Токио и еще с одной в Нью-Йорке, а
между полетами они жили в настоящем имении в Котсволде, с наружным и
внутренним плавательными бассейнами, с теннисными кортами, с полудюжиной
конюшен и парком, который тянулся на мили.
У них было двое детей: Верити, семнадцати лет, и Натанаэль, на год
старше меня. (Они на самом деле называли его Натанаэль, даже сидя у
бассейна). Он был похож на отца, с тонким бледным лицом и рыжеватыми
волосами, с хилым сутулым телом, хотя и без животика, который дядя Ян
нажил от хорошей жизни по белу свету. Верити тоже была рыжеволосой, но
хорошенькой.
Мы виделись с ними редко — по нескольким причинам. Одна — Ильза при
них чувствовала себя неуверенно, другая — Марта не одобряла их образ
жизни. Третья — из-за их образа жизни: рядом с ними все равно чувствуешь
себя бедным родственником, потому что ты такой и есть. Меня это не очень
беспокоило.
Я завидовал Натанаэлю из-за некоторых вещей, которые он
принимал как должное (типа плавательного бассейна), но я не хотел бы иметь
их, если это означало быть таким, как Натанаэль, и я сумел убедить себя,
что это взаимосвязано. Верити мне бы нравилась, если бы она обращала на
меня хоть сколько-нибудь внимания, но она этого не делала.
Папа позвонил тете Каролине после случая с Анжелой, отчасти как
предупреждение. Из его рассказа Марте я понял, что тетя не
заинтересовалась; Натанаэль и Верити были в безопасности в своих дорогих
интернатах (у Натанаэля — Этон), а они с Яном не смотрят телевизор. Она
сказала тем не менее, что триподы — большая помеха в делах. Они
планировали поездку в Лос-Анжелес — Ян основывал там компанию, но он решил
подождать, пока все не уляжется.
Тетя Каролина, которая позвонила, когда папа ушел за Энди, была
совсем другой. Вначале я даже не мог понять, что она говорит, так
изменился ее голос. Постепенно выяснилось, что хотя телевизоры в Этоне
были запрещены после второго вторжения триподов, кто-то подпольно принимал
передачи. Учитель нашел телевизор, настроенный на прием Триппи-шоу, и
конфисковал его, но ночью с десяток мальчиков убежали. Один из них был
Натанаэль.
Ян немедленно отправился на поиски. Ближайший трипод располагался у
Фарнхема, недалеко от Этона, и они думали, что Натанаэль там. Теперь она
беспокоилась и о Яне.
Разговор все еще продолжался, когда папа привел Энди. Он слушал ее и
утешающе хмыкал. Я слышал, как он говорил:
— С Яном будет все в порядке, Кара. Я уверен в этом. И с Натанаэлем.
Никакой физической опасности нет. Прошла уже неделя, и ничего ужасного не
случилось. Просто глупость, которая со временем кончится. Выпей,
постарайся успокоиться. Ну, ладно, выпей еще. Иногда неплохо как следует
выпить.
Повесив трубку, он уже не казался таким уверенным.
— Не понимаю, что происходит. Они обратились в полицию, как только им
позвонили из школы, но там даже не сделали вида, что собираются помогать,
— Яну сказали, что перестали реагировать на заявления об исчезновениях: их
слишком много.
— То же самое и мне сказали, — кивнул Энди. — И кое-кто в полиции
тоже триппи. Полисмен в Малом Иттери ушел.
Это деревня в пяти милях от нас.
— Не беспокойся о матери, — сказал папа. — Как я уже сказал сестре,
ничего ужасного не происходит. Никому не повредили. А гипнотический эффект
долго не держится. Сегодня утром по радио выступал врач, он сказал, что со
дня на день люди должны начать возвращаться домой.
— А как Анжела? — спросил я.
— А что Анжела?
— Доктор Монмут гипнотизировал ее. Может, это тоже долго не
продержится?
— Это другое дело. Он гипнотизировал, чтобы разгипнотизировать.
Он гипнотизировал, чтобы разгипнотизировать. Если
мы увидим, что она снова прилипла к ящику, тогда будет повод для
беспокойства, но пока ничего подобного нет.
Я согласился. Если кто-то оставлял телевизор включенным — иногда так
поступала Марта, уходя, чтобы напугать воров, — Анжела его выключала.
Я совсем не радовался тому, что Энди живет с нами. Он мне нравился,
но мысль, что придется видеть его двадцать четыре часа в сутки, делить с
ним комнату, не заставляла меня прыгать от восторга.
Вечером он рано лег и читал. Это меня устраивало, но когда я вышел из
ванной, он отложил книгу.
— Дождь, — сказал он. — Гроза собирается. Интересно, где Миранда.
Хотя я сам называл Ильзу по имени, мне казалось неправильным, что он
называет свою маму Мирандой. В конце концов она ведь его настоящая мать, а
не мачеха. Я не мог понять, как он к ней относится. Он рассказывал о ее
вздорных идеях — например, выкрасить потолок черной краской, — как бы
слегка насмехаясь, как будто она персонаж пьесы. В то же время, когда она
его не ругала, он бывал с нею нежен, как я не мог быть ни с кем, особенно
с Ильзой; он всегда обнимал свою мать.
— С ней будет все в порядке, — запинаясь, сказал я.
— Забавно. — Он смотрел на потолок. — Когда она раньше уходила, я
иногда надеялся, что она не вернется.
Он говорил, как всегда, спокойно. Я не знал, что ответить, и даже не
пытался.
— Конечно, на этот раз она ушла, потому что хотела, — немного погодя
продолжал он. — Раньше я не беспокоился, потому что она поступала по своим
желаниям. Сейчас я этого не чувствую. — Он помолчал. — Может, мне нужно
поискать ее, как твой дядя Натанаэля.
— Ты ее не найдешь, а даже если найдешь, что это тебе даст? — ответил
я. — Анжела маленькая, мы сумели ее притащить, а рядом оказался доктор
Монмут. А что ты сделаешь против толпы триппи?
— Ничего, наверно, — кивнул он. — Но она теперь часть всего этого —
это случилось и с ней. Раньше она проделывала всякие штуки… но теперь…
она может делать что угодно, только не размахивать флагами и кричать «Да
здравствует трипод!».
— Это не значит, что она несчастлива — Анжела не была.
Я не назвал бы ее и счастливой, но об этом я не сказал. Энди
посмотрел на меня.
— А что если бы это была Ильза?
Я подумал об этом и понял, что испытываю разнообразные чувства,
рассортировать которые не смог бы. Но я мог представить себе, что
испытывал бы папа.
— Не знаю, — покачал головой я.
— И я не знаю, — сказал Энди. — Хотел бы я знать, что все это такое.
Мы теперь знаем, что это определенно связано с триподами и что люди,
создавшие шоу, были в числе первых триппи. Очевидно, те, кто послал
треножники, управляют нашим телевидением, они выяснили, где самые мощные
производственные центры, и каким-то образом послали туда гипнотические
приказы.
Но мы до сих пор не знаем, зачем им все это.
— Одна теория утверждает, что они с болотистой планеты, — сказал я. —
Единственное разумное назначение треножников — пересекать болотистую
местность.
— Так кто же они — гигантские разумные лягушки или тритоны? А может,
свиньи: свинья — болотное животное. Никто не знает. И может, и не узнает.
И нет даже догадки о том, как работает их мозг. Мы видели, как первый
трипод поступил с фермой. Вторая волна, похоже, вообще ничего не делает,
только гипнотизирует людей, чтобы они их любили. Может, они просто хотят,
чтобы их любили?
— Что касается меня, то они ничего не добились. И папа прав: гипноз
долго не держится. Скоро начнут возвращаться.
Я взбил подушку и лег. Энди молчал; я решил, что он по-прежнему
думает о Миранде. Я начал думать об Ильзе и о его вопросе: что я
чувствовал, если бы это была она. Но мысли, пришедшие мне в голову, мне не
понравились, и я прогнал их прочь.
Назавтра была суббота. Папа продавал кому-то очередной дом — триподы
или нет, а люди должны где-то жить, сказал он. Марта уехала в магазин и
взяла с собой Анжелу. А Энди отправился на велосипеде домой за вещами,
которые он забыл накануне.
Я бродил по саду — в конце его росли фруктовые деревья. Яблоки уже
убрали, но на одном старом дереве еще оставалось несколько. Сидя на ветке
и грызя яблоко, я опять подумал об Ильзе. Папа до завтрака звонил ей и
просил приехать. Потом сказал, что швейцарцы не могут поверить в то, что
происходит в остальной части мира. Очевидно, в их стране нет триподов и
почти нет триппи.
Они с Энди заспорили о национальных характерах. Меня это не
интересовало, поэтому я не обращал внимания. Но я заметил, как говорил с
ним папа — не впадая в молчание, говорил быстро и много. Я оставил их за
разговором. И, уходя, думал, почему это папа со всеми, кроме меня, может
говорить так легко.
Я отбросил огрызок и услышал шум подъезжающей машины. Вначале я
решил, что это папа, но мотор слишком сильный для «Рено». И не «Ягуар»
Марты. Я слез с дерева и пошел к дому. У дома стоял «Роллс» дяди Яна, а он
сам и Натанаэль стояли рядом. Дядя Ян одевался в неброскую, но дорогую
одежду: синие брюки, рубашка спортивного покроя с короткими рукавами,
мягкие туфли и большая шляпа. Мне показалось, что всему этому совсем не
соответствует черный чемоданчик, который он нес. Натанаэль тоже был в
шляпе. Дядя Ян с улыбкой помахал мне рукой.
— Я думал, вообще никого нет.
Я провел их в дом, объясняя, где остальные. Украдкой взглянул на
Натанаэля. Все как обычно. Зная дядю Яна, я решил, что Натанаэля
разгипнотизировал кто-нибудь с Харли-стрит. Но как он его нашел? Вероятно,
нанял компанию бандитов. Марта говорила, что он знается с преступниками.
Но как он его нашел? Вероятно,
нанял компанию бандитов. Марта говорила, что он знается с преступниками.
Гораздо удивительнее, что привело их сюда, на сотню миль южнее
поместья Ардакер. Я думал, они вначале поедут домой. Я провел их в
гостиную и предложил дяде Яну выпить, как всегда делал папа, а потом
вежливо спросил, что привело их к нам.
Он по-прежнему улыбался.
— Мне нужно было повидаться кое с кем в Таунтоне. крюк не очень
большой, и я решил заглянуть к вам.
— А тетя Каролина?
— А что? — удивился он.
— Она… ну… беспокоилась. — Я взглянул на своего двоюродного
брата, который тоже улыбался; весьма необычно для него. И ни один из них
не снял шляпы. — О Натанаэле.
— Ах, это. Я ей позвонил. Она знает, что теперь все в порядке.
Я по-прежнему удивлялся. Хотя графин с виски стоял прямо перед ним,
он даже не взглянул на него. Дядя любил выпить, и я думал, что после
долгой поездки он сразу нальет себе. Но он подошел ко мне и взял меня за
руку.
— Ты должен понять, Лаури, что теперь все хорошо, лучше не может
быть. Я рад, что ты один. Это делает легче нашу задачу.
Как только он коснулся меня, я почувствовал тревогу. В прошлом я не
был даже уверен, что он замечает меня. И манеры у него стали слишком
приветливые, чуть не заискивающие. Ничего похожего на то, как обычно
жильцы Ардакера обращались со своими бедными родственниками.
— Лучше подождать папу, — сказал я. — Объясните все ему.
Он не обратил на это внимания.
— Новый мир рассветает, ты знаешь. Мир спокойствия и счастья.
Все неправильно. Единственное спокойствие и счастье, которые его
когда-либо интересовали, это спокойствие и счастье от приобретения еще
одного состояния. Я бросил взгляд на дверь и с замирающим сердцем увидел,
что между мною и ею стоит Натанаэль.
Дядя Ян продолжал:
— Это нужно испытать, чтобы понять, но когда испытаешь, все остальное
покажется дурным сном. Тысячи лет люди сражались друг с другом, убивали,
мучили, порабощали. Все это кончилось. Триподы принесли нам мир и свободу.
— Да здравствует трипод! — сказал Натанаэль.
— Очень интересно, — сказал я.
В чем же угроза. Ясно, что не только не был разгипнотизирован
Натанаэль, наоборот, его отец тоже стал триппи. Но если это означает
только лекцию о доброте триподов, я это выдержу. Но у меня было
предчувствие, что этим они не ограничатся. Они ищут новообращенных; вопрос
в том, как происходит обращение. Я сомневался, что только в разговорах.
Усадить меня перед телевизором и заставить смотреть Триппи-шоу? Но я уже
видел его и не стал триппи. Или как-то загипнотизировать меня? Доктор
Монмут говорил, что нельзя загипнотизировать человека помимо его воли.
Если я намерен сопротивляться, они не смогут. Или смогут?
— Легко вступить в мир спокойствия, — говорил дядя Ян.
Чемоданчик стоял на ковре рядом с ним. Он открыл его и достал что-то
— болтающуюся штуку, похожую на шлем, черную, но с серебряными нитями.
— Счастливы те, — продолжал он, — кто добровольно раскрывает сердца
навстречу посланию триподов. Но триподы хотят, чтобы все испытали радость
принадлежности к новому братству человечества. Поэтому они дали нам эти
шапки, которые уничтожают сомнения и неуверенность.
Одной рукой он протянул ее мне, а другой снял свою шляпу. Под шляпой
у него был такой же шлем.
Он серьезно сказал:
— Надень его, Лаури. И тогда ты узнаешь секрет счастья, как узнали
мы.
Я посмотрел на одного, на другого. Ни капли враждебности. Тонкие
черты лица Натанаэля утратили обычное насмешливое выражение и излучали
доброту. Ужасное зрелище. Шлем выглядел безвредно — просто кусок резины с
металлическими нитями. Но я чувствовал, как колотится сердце.
— Звучит прекрасно, — сказал я. — Только… подождите минутку. Я
зажег газ перед вашим приходом — хотел вскипятить кофе. Пойду выключу, а
то на кухне загорится.
Несколько мгновений все молчали. Я, как мог естественнее, пошел к
двери.
— Мозг человека полон хитрости и обмана, пока не познал гармонию
триподов. — Дядя Ян сказал это спокойным голосом. — Держи его, Натанаэль.
Я попытался пробежать, а когда он схватил меня, рванулся назад. И
побежал к открытому окну. При этом я услышал шум мотора и увидел
подъехавший «Ягуар». Я попытался вылезть в окно, но Натанаэль держал меня
за ногу. Я лягался и звал на помощь.
Ударом ноги я отбросил Натанаэля и перевернул софу. Это преграда
между мною и ими, но преграда жалкая и временная. Я слышал голос Марты,
звавшей Анжелу, а эти двое приближались ко мне, и шлем свисал с руки дяди
Яна. Лезть в окно? Это значит повернуться к ним спиной. Я не знал, что
делать, и не делал ничего.
— Глупо, Лаури, — спокойно сказал дядя Ян. — Никто не причинит тебе
вреда. Мы тебе дадим кое-что, и ты узнаешь самое удивительное в мире. Тебе
нужно только расслабиться и принять.
— Расскажите мне еще… о триподах, — сказал я, пытаясь выиграть
время.
Он покачал головой.
— Опять хитрость и обман. Но скоро все это кончится.
Теперь бежать к окну слишком поздно — пока я доберусь, они оденут мне
на голову шлем. На подоконнике стояла бронзовая статуэтка римского
божества, один из антиков Марты. Я схватил ее и поднял как дубину.
— Натанаэль… — сказал дядя Ян.
Натанаэль прыгнул с быстротой, которой я от него не ожидал, и
перехватил мою руку. Скорость нападения и его неожиданность заставили меня
выпустить бронзу; он крепко держал меня за руку.
Скорость нападения и его неожиданность заставили меня
выпустить бронзу; он крепко держал меня за руку. Приближался его отец.
Глядя между ними, я увидел, как открылась дверь и вошла Марта.
— Ян, не знаю, что тут происходит, но отпусти его, — произнесла она.
— Немедленно.
— Мы принесем мир и тебе, Марта, — мягко ответил он. — После Лаури.
Моя бабушка крепкая старушка, но, конечно, не ровня им. В ее руке
была большая красная сумка крокодиловой кожи, в ней она держала деньги. Я
подумал, не собирается ли она ударить дядю Яна этой сумкой.
— Уходи отсюда — позови на помощь… — закричал я.
Она со стуком уронила сумку. В руке ее было что-то черное и плоское —
небольшой пистолет.
— Повторяю: отпусти его, — сказала она.
Голос дяди Яна не дрогнул.
— Не делай глупости, Марта. Мы пришли с миром и принесли мир. Никто
не пострадает.
— Ты ошибаешься, — она говорила самым решительным голосом. — Если не
отпустишь, кое-кто пострадает. И сильно — может, будет убит.
Дядя Ян смотрел на нее. Мы уже знали, что триппи почти равнодушны к
боли и опасности. Поверит ли он ей?
— Как ты ошибаешься, Марта, — он медленно покачал головой. — Если бы
только позволила мне…
Выстрел, оглушительно громкий, прервал его.
Он вздохнул, пожал плечами и направился к двери. Натанаэль — за ним.
Мы с Мартой смотрели друг на друга, слушая, как заработал мотор «Роллса».
Она нащупала ближайший стул и тяжело села.
— Налей мне коньяку, Лаури. И покрепче.
Анжела пряталась в кустах. Она была больше заинтересована, чем
испугана, и хотела посмотреть пистолет, но Марта сунула его обратно в
сумку.
— Я не знал, что он у тебя есть, — сказал я.
— Купила в прошлом году, когда одного торговца ограбили на пути с
антикварной ярмарки. Глупо, но я ни разу не стреляла. — Она взяла стакан и
отпила коньяку. — Ужасно боялась попасть во что-нибудь.
Она имела в виду свой фарфор; в поисках поддержки она обвела взглядом
свое собрание. Единственным ущербом была круглая дыра в штукатурке стены.
Но тут она заметила статуэтку на полу и принялась ее рассматривать.
Чемоданчик стоял там, где его оставил дядя Ян. Я заглянул внутрь и увидел
несколько шлемов.
— Интересно, почему он это оставил, — сказал я.
Марта провела пальцами по статуэтке и равнодушно ответила:
— Не знаю.
— Может, подумал, что мы из любопытства наденем шлем, и готово.
— Как же! — вздрогнула с отвращением она.
— Кто знает, как работает мозг триппи? Он на самом деле считает, что
это пропуск в рай, и поэтому мы можем поддаться искушению. Тот, что он
хотел надеть на меня, он унес с собой. Куда они направились, как ты
думаешь? Домой?
Она со стуком поставила статуэтку.
— Каролина.
— Каролина…
— Что?
Она пошла к телефону и набрала номер. Я слышал, как она рассказывает
тете Каролине, что произошло. Потом сказала:
— Каролина, слушай… ты должна выслушать… Уходи из дома, пока они
не вернулись. Приезжай сюда. Это уже не те люди, говорю тебе, они
опасны…
Она опустила трубку и смотрела на нее некоторое время, прежде чем
положить на место.
— Что она сказала? — спросил я.
Никогда раньше я не видел Марту такой беспомощной.
— Она мне не поверила. Обрадовалась, что они живы и здоровы. Повесила
трубку, не дослушав.
5
В школе отсутствовало все больше ребят. Неизвестно, то ли они стали
триппи, то ли отсиживались дома, ожидая, пока все успокоится. И уроков
почти не задавали.
На собрании директор предупредил, чтобы мы опасались людей, которые
захотят одеть на нас шапку; дядя Ян не единственный расхаживал в
окрестностях с резиновыми шлемами. Обо всем подозрительном мы должны были
немедленно сообщать.
Я стоял рядом с Хильдой Гузенс, она фыркнула и сказала:
— Старый придурок!
— Почему?
— Как будто нас надо предупреждать.
— Говорят, сегодня в школе видели Дикого Билла. Если он поймает тебя,
может, захочет одеть шапку на свою любимую ученицу.
— Не думаю.
— Мой дядюшка чуть не проделал это со мной.
Она только с жалостью поглядела на меня. Интересно, каково быть
Хильдой Гузенс и быть такой уверенной в себе ив окружающем. Директор
продолжал мямлить. Это был худой беспокойный человек, бледнолицый и
седовласый; в конце учебного года он должен был уйти на пенсию. Я думал
также, каково ему приходится — ведь он едва справлялся в нормальных
условиях, когда не было ничего похожего на триподов.
Я вдруг осознал, как важно быть самим собой — вспыльчивым и
презрительным или обеспокоенным и жалким — но самим собой и продолжать
действовать по-своему; в сущности это означало быть человеком. Мир и
гармония, которые предлагали дядя Ян и остальные, на самом деле были
смертью, потому что не будучи самим собой, потеряв индивидуальность, ты не
живешь.
Первым уроком должна была быть химия, но учительница не появилась.
Хильда Гузенс и еще несколько занялись заданиями; остальные болтали. Вдруг
распахнулась дверь. Но вошла не миссис Грин, а волосатый маленький
уэллсец, по имени Уилли, который преподавал физкультуру.
— Уроки кончены! Расходитесь! — закричал он.
— Уроки кончены! Расходитесь! — закричал он.
— Почему? — спросил Энди.
— Распоряжение полиции, — с важным видом ответил Уилли. — Эксетерские
триппи выступили. Они пройдут несколькими милями севернее, но нужно
принять меры предосторожности. Расходитесь.
— Я живу в Тодпоуле, — сказал мальчик по имени Марриот.
Тодпоул находится в шести милях к северу от школы. Уилли ответил:
— Ну, туда идти нельзя. Вдоль их пути всех эвакуируют. Вероятно,
через час-два все успокоится, а пока свяжись с полицией.
В сарае для велосипедов я подождал, пока Энди кончит возиться со
своим. Сарай опустел раньше, чем он распрямился.
— Пошли — мы последние, — сказал я.
— Я вот думаю…
Я нетерпеливо заявил:
— Можно ехать и думать в одно и то же время.
— Я бы хотел взглянуть на это.
Прошло несколько мгновений, прежде чем я догадался, что он говорит о
триподе.
— Дорога перекрыта.
— Сможем обойти.
«Сможем», а не «могли бы». И «мы», значит отступления нет, иначе он
решит, что я струсил.
— Вряд ли он отличается от того, что мы видели, — сказал я.
— Наверно, нет. — Он вывел велосипед из сарая. — Все равно хочу
взглянуть.
День был ясный, но в ветре, поднявшем тучу листьев, чувствовалась
зима. Людей было мало, и все шли в противоположном направлении.
Дорогу перекрыли в полумиле от городка. Поперек дороги стояла
полицейская машина, рядом с ней курил сигарету полицейский, другой сидел
за рулем. Нам нужно было миновать их. Слева простирались открытые поля, но
справа — поросший лесом холм.
— А как же велосипеды? — сказал я.
— Не волнуйся. Спрячем в кювете.
Велосипед мне подарили месяц назад на день рождения, гоночный
велосипед, о котором я давно мечтал. Я осторожно положил его в траву. Мы
пролезли в дыру в изгороди и направились к деревьям. Укрывшись, мы
держались поближе к дороге. Прошли в ста метрах от полицейской машины;
курящий полисмен посмотрел в нашу сторону, но, по-видимому, нас не
заметил.
Если нас не увидел полицейский, очевидно, не увидит и трипод. Я
почувствовал себя уверенней. Даже ощутил какую-то беззаботность. Пели
птицы — дрозды, слышалось характерное щелканье фазанов. Обычные звуки
природы. Какая сумасбродная затея — погоня за триподом. Если даже он
двинулся, то может снова остановиться, как тот, на болотах, или сменить
курс. Деревья кончились, и мы укрылись под изгородью, окружавшей поле, на
котором паслись коровы фризской породы. Слева от нас местность понижалась,
открывая вид на окрестности.
На многие мили виднелись поля, рощи, фермы.
На удалении солнце отражалось в реке.
Но солнце отражалось еще от чего-то — более холодным отражением. И
это отражение приближалось к нам. Его топот перекрывал пение птиц и
мычание коров.
— К изгороди.., — сказал Энди.
Мы перебежали метров тридцать по открытому лугу и легли. Видел ли он
нас? Мы находились еще далеко, но мы не знаем, насколько далеко он видит.
Я надеялся, что теперь мы спрятались. Энди прополз вперед, откуда ему
лучше было видно, после недолгого колебания я присоединился к нему,
оцарапав руку о куманику.
Он прошептал:
— Я забыл, какой он смешной — как механический клоун.
Три ноги, каждая в свою очередь, двигались неуклюжей и семенящей
походкой. Выглядело это смехотворно.
И хотя каждый шаг покрывал не менее десяти метров, продвижение
казалось медленным и трудным. Гулкий ритм становился громче, я расслышал
жужжание вертолета, очевидно, следившего за триподом. Я подумал о
грациозности и быстроте истребителя «Харриер» и не мог понять, почему
этому отвратительному чудовищу позволяют бродить свободно, почему в тот
момент, как оно отделилось от триппи, не был отдан приказ об атаке. Но
когда треножник подошел ближе, я увидел крошечные точки, цеплявшиеся за
его гигантские ноги. Он принес с собой своих последователей. И я уже
слышал их пение и крики, слов разобрать было нельзя, но голоса звучали
дико и радостно.
— За что они держатся? — спросил Энди.
— Не знаю. — Нога с громом опустилась, другая взметнулась в небо, и я
почувствовал головокружение. — Немного не дошел до нас.
— Около ста метров, — кивнул Энди. — Но не поднимай голову.
Не нужно мне было говорить. Мы смотрели, как треножник с громом
удаляется по долине между нами и Тодпоулом. Нога опустилась в воду, высоко
взлетели брызги, сверкая, как алмазы. Триппи разразились чем-то похожим на
гимн. Затем, когда очередная нога достигла высшего пункта своего подъема,
что-то отделилось от нее и упало. Пение не смолкло ни на мгновение, а
фигура упала на поле, как камень.
Мы ждали, пока трипод не скрылся из виду, потом подошли посмотреть.
Девушка лет шестнадцати, в джинсах, с переломленными ногами. Я подумал,
что она мертва. Но, когда Энди наклонился к ней, она прошептала: «Да
здравствует трипод…». Губы ее еле двигались, но она улыбалась.
Потом улыбка померкла, девушка умерла.
Самый далекий от Лондона треножник двинулся первым, остальные по
очереди выступили в марш на столицу. Последним вышел трипод из Фарнхем
Коммон, и тогда авиация получила свободу действий. В новостях ничего не
показывали, но было объявлено, что все триподы в Англии уничтожены.
Добавлялось, что аналогичные действия предприняты в других странах. Кризис
кончился, мир свободен от триподов.
Я догадывался, почему по телевидению ничего не показали, хотя
нападение на самый первый треножник показывали. Это было отчаянное
решение. Многие триппи, цеплявшиеся за треножники, убиты, и это не хотели
показывать. Ужасно, особенно если вспомнить, что среди них могли оказаться
люди, которых я знал; например, не было никаких известий о матери Энди.
То, что они, подобно девушке на поле, умерли счастливыми, не делало их
смерть менее ужасной.
В следующие несколько дней утверждалось, что жизнь возвращается к
норме. Странно однако, что так мало об этом говорили, особенно если
вспомнить шумиху после первой высадки. Думаю, действовала цензура, но
почему она по-прежнему была нужна?
Начали распространяться дикие слухи. Например, что королевская семья
стала триппи, забаррикадировалась в Виндзорском замке и готовит посадочную
площадку для третьей волны триподов. Или что третья волна уже пришла и
захватила целую страну — по одной версии Францию, по другой — США. Как
сказал папа, цензура заставляет людей верить в любую нелепицу.
Но, помимо слухов, действительно происходили странные вещи.
По-прежнему исчезали люди. В Боулдере, ближайшем ярмарочном городе, сразу
ушло сто человек: оказалось, что ушли все люди китайского происхождения.
На следующий день появился библиотечный фургон и увез двух работников и
нескольких читателей, пришедших менять книги. А два дня спустя Тодпоул
объявил себя территорией трипода. На дороге появилась большая надпись «Да
здравствует трипод», и без шлема никого туда не пропускали. Тут же всем
желающим предлагали шлемы.
Вечером папа достал чемоданчик, который оставил дядя Ян. Он сказал:
— Триподы дали их триппи, а триппи распространяют их. Не знаю, много
ли их было сначала, но теперь, должно быть, очень много.
— Но как? Ведь все триподы уничтожены, — сказал Энди.
Папа поднял шлем.
— Простая отливка, провода и несколько транзисторов — триппи могут
это готовить в тайных лабораториях. В сотнях тайных лабораторий по всему
миру.
— Выбрось это, — с отвращением сказала Марта.
— Не знаю. — Он задумчиво смотрел на шапку.
— Я знаю! Хочу, чтобы ты ее выбросил.
— А как она работает? — спросил я.
Папа покачал головой.
— Никто не знает в сущности, как действует гипноз. Но поскольку это
состояние, в котором люди контролируются внушением, должно быть что-то,
вызывающее транс — через радиоволны, действующие непосредственно на
электрические центры мозга, вероятно, — вместе с приказом подчиняться
триподам. И эта команда распространяется на всякого, носящего шлем.
Он повернул шапку, осматривая ее.
— Проводка похожа на замкнутый контур.
— Проводка похожа на замкнутый контур. Она связана с контрольной
станцией — на спутнике или на корабле триподов. В таком случае разорвать
контур — значит вывести ее из строя.
— Немедленно убери это из дома, — сказала Марта.
— Но как ты уберешь их с голов триппи? Ну, ладно. — Он положил шапку
обратно в чемоданчик. — Пока спрячу в сарае.
Когда в следующий раз позвонила Ильза, трубку взял я.
— Как приятно слышать твой голос, Лаври, — сказала она. — Ты вырос,
наверно. Кажется, я так давно тебя не видела. Как у вас дела? Приходят
плохие сообщения из Англии. Об этих триппи и о беспорядках… драках и
другом.
— Не так плохо, — ответил я. — Сейчас позову папу.
— Минутку. Сначала я поговорю с тобой. Как дела в школе?
— Небольшой беспорядок.
— Но ты готовишься к экзаменам? Важно не потерять Rhythmus…
Я не понимал, зачем использовать немецкое слово вместо обычного ритм.
Ее акцент и голос раздражали меня, как всегда. И вообще я не понимал,
какое право она имеет спрашивать меня о школьных делах; она ведь только
делала вид, что интересуется.
Я передал трубку папе и пошел к себе. Там был Энди, за моим
компьютером. Он спросил, не возражаю ли я, я ответил — нет, но подумал,
что он мог бы спросить и раньше. Попытался читать, но щелчки клавиатуры
отвлекали, так что в конце концов я снова спустился в гостиную. В то же
время из кухни вышла Марта за порцией вечерней выпивки.
— Ильза передает привет, — наливая ей, сказал папа.
— Она звонила? Жаль, что ты не позвал меня. Я хотела спросить ее о
тарелке, которую мы купили в Бате в прошлом году. Не думала я, что моя
память может стать хуже, но это происходит.
— Нас прервали. И она сказала, что в пятый раз пытается связаться с
нами. Линии перегружены. — Он помолчал. — Она сказала мне кое-что, чего я
не знал; у них там нет цензуры. В Америке полиция и войска получили приказ
без разговоров стрелять в людей в шлемах — убивать на месте.
— Пора и нам делать то же, — сказала Марта.
— Швейцарцы считают, что со дня на день мы будем… Марта…
— Что? — она подняла голову от журнала.
— Ильза считает, что мы должны прилететь к ней в Швейцарию.
— Вздор. Правительство теперь серьезно берется за дело, и все скоро
наладится. Лучше Ильзе прилететь сюда. Если ее отец держится так долго,
значит он не умирает.
Они какое-то время спорили, но Марта взяла верх. Это меня не удивило
— Марта всегда побеждала в таких спорах. А что касается отца, то я
чувствовал, что его беспокоят вовсе не триппи, а отсутствие Ильзы. Если
она вернется, для него это не хуже, чем лететь к ней. Он сказал, что
постарается связаться с ней. Марта сказала, что лучше вначале позвонить в
аэропорт и узнать расписание.
Он довольно быстро дозвонился до аэропорта, и я слышал, как он
спрашивает расписание рейсов на Женеву.
Он довольно быстро дозвонился до аэропорта, и я слышал, как он
спрашивает расписание рейсов на Женеву. Разговор казался обычным, но вдруг
он повесил трубку.
— Ну, как? — спросила Марта.
— Полеты в Швейцарию и из нее прекращены.
— Вероятно, временно, пока все не наладится.
По лицу папы я видел, что есть еще кое-что.
— Служащий аэропорта сказал еще… Не специально, а как заключение
разговора. Он сказал: «Да здравствует трипод».
Из всех неприятностей совместной жизни с Энди мне особенно не
нравилось то, что он встает рано. Он старался не шуметь, но это было еще
хуже — наполовину проснуться и слушать, как он тихо ходит, осторожно
закрывает дверь, идя в ванную, еще осторожнее открывает ее, возвращаясь.
Ночью я долго не спал, думая о триппи и шапках, и эти утренние тихие шаги
раздражали меня больше обычного. Я размышлял, нет ли возможности
переселить его в свободную комнату на половине Марты, впрочем, без особого
оптимизма, когда он окликнул:
— Лаури!
Он стоял у окна. Я раздраженно спросил:
— Что?
— Самолеты.
Я услышал негромкий звук и пошел к окну. У нас хороший обзор, и я
увидел два истребителя, вылетающих из-за холмов за Тодпоулом. От
удовольствия видеть их я забыл о своем раздражении: такие стремительные и
прекрасные сравнительно с неуклюжими треножниками. Какое значение имеют
несколько человек, охваченных трансом, когда на нашей стороне такая сила?
— Фантастично! — сказал я.
— Там еще.
Он указал на юг. Навстречу первым двум летела тройка. На соединение,
решил я. И думал так, пока не начали взрываться ракеты. Это продолжалось
недолго. Один из двух вспыхнул оранжевым и красным пламенем, а второй
улетел на запад, атакующая тройка преследовала его.
— Что это? — шепотом спросил я.
Но я уже знал. Все пять — «Харриеры» со знаками военно-воздушных сил.
Которая сторона в шапках, а которая свободна, я не знал, но одно было
несомненно: армия тоже разделилась на наших и не наших.
Приказ передали по радио: телевизионные передачи прекратились. Все
свободные граждане должны оказывать помощь властям в борьбе с носящими
шапки. Полное сотрудничество с полицией и армией, которые получили свободу
действий в наведении порядка. Ситуация сложная, но свободные граждане,
борющиеся за свою свободу, победят. Тем временем использование морского и
воздушного транспорта только по специальному разрешению. Население должно
оставаться дома, избегать пользоваться автомашинами, кроме крайних
случаев, и слушать правительственные радиопередачи.
Заявление повторили, а затем радио смолкло. Мы снова поймали эту
станцию, но слышался лишь гул помех.
Но следующая станция работала, диктор
с йоркширским акцентом восторженно говорил, что победа свободных людей
всего мира близка. Все должны быть готовы принести в жертву все, даже свою
жизнь, если понадобится. Скоро человечество узнает мир и гармонию, которых
оно тщетно искало с начала своей истории. Да здравствует трипод!
Папа и Марта пили виски. Марта и раньше частенько выпивала, но папа
никогда, только по праздникам.
Он налил еще и сказал:
— Будет трудно день — два, может, с неделю. Продовольствие станет
проблемой. — Он протянул ей стакан. — Последний приказ был оставаться на
месте. Придется, но мне это не нравится.
— Мне тоже. Делай, что тебе говорят, — таков путь овец на бойню.
— Но у нас нет выбора. Мы не можем выбраться из страны — триппи
контролируют Хитроу, но даже если бы аэропорт был свободен, полеты все
равно запрещены. Здесь по крайней мере лучше, чем в городе.
— Мне никогда не нравилось принуждение, — сказала Марта.
— А кому нравилось? — раздраженно ответил он. — Но приходится
смотреть фактам в лицо.
Она осушила свой стакан.
— Смотреть им в лицо — и рассчитывать. Особенно учитывать те, что на
твоей стороне. Нам говорят, что нельзя вылетать из аэропортов и отплывать
из портов. Если бы у нас было летное поле и частный самолет, никто не
остановил бы нас.
— Но у нас нет… — Он замолк. — Ты имеешь в виду — «Эдельвейс»? Мы
до него не доберемся. Между нами и рекой не менее полудюжины застав.
— Надо попробовать, чтобы проверить.
— Но даже если доберемся и выйдем в море, куда мы направимся?
— Я имею в виду одно место. Оно далеко от всей этой суматохи, и у
меня там дом.
Он молча смотрел на нее.
— Гернси, — в конце концов сказал я.
Папа продолжал молчать. Марта спросила:
— Ну? Почему бы нет?
— Это нарушение.
— Именно так говорит собака овце, которая выходит из ряда.
— Ну, если завтра или послезавтра дела пойдут еще хуже… подумаем.
— Бывают времена, когда раздумывать, а не действовать — худшая
политика. — Как обычно, голос ее звучал твердо и решительно. — Действовать
надо немедленно.
Он долго смотрел на нее, потом кивнул в знак согласия.
— Утром?
— Начну собираться немедленно. — Она поставила стакан.
Когда она вышла, папа налил себе еще. Он смотрел на фотографию в
серебряной рамке — Ильза, смеющаяся, в летнем платье. Он уступил, понял я,
потому что у Марты характер сильнее, а не потому, что согласился с ней. И,
может, потому что не хотел признаться в истинных причинах своего нежелания
оставить дом. Я подумал, что знаю эту причину. Это был и дом Ильзы;
оставить его — значило оборвать связь с Ильзой, может быть, последнюю.
6
Марта сказала Анжеле, что мы только на несколько дней отправляемся на
Гернси, иначе та не захотела бы оставить пони.
Мы с Энди пошли с нею в
конюшню, чтобы попрощаться. Я держался подальше от зубов лошади, но она
пыталась лягнуть меня, и это ей чуть не удалось. Я решил, что вполне
прожил бы в мире без пони.
Тем не менее мне было грустно смотреть, как Анжела ласкает ее. Я не
мог взять с собой и свой велосипед, но оставить неодушевленный предмет
совсем не то, что живое, хоть и с дурным характером, как у Принца.
Впрочем, с Принцем все будет в порядке: для пони неважно, кто правит
миром, пока его кормят. Анжела на прощанье покормила его отрубями и вышла,
весело болтая о Гернси и о том, можно ли еще в этом году купаться.
Когда рассветало, мы выехали на «Ягуаре» Марты. Нас дважды
останавливала полиция. Полицейские разговаривали грубо — разве мы не
слышали приказ оставаться дома? — но папа и мама давали убедительные
объяснения. У Марты сестра, которая одна живет в Старкроссе, у нее
сердечный приступ, и она позвонила по телефону. Сержант со второй заставы
спросил папу, почему тот не поехал один, чтобы увезти свою тетушку. Папа
ответил, что возле нашего поселка заметили банду людей в шапках, и он не
рискнул оставить детей или свою больную мать. Марта изо всех сил старалась
выглядеть больной и хрупкой; к счастью, было еще темновато.
После этого сержант держался дружелюбнее. Он сказал, что папе
повезло, что его тетя живет по эту сторону реки; на другом берегу дела
идут плохо, и всякая связь с Эксмутом утрачена. Говорят, танки триппи
движутся от Дартмура — к Плимуту, вероятно, но они могут повернуть и сюда.
Папа ответил, что мы как можно скорее вернемся домой. Ведь это не может
долго продолжаться.
Сержант, высокий костлявый человек с нашивками участника Фолклендской
войны, сказал:
— Дедушка рассказывал мне о войне 1914 года. Тогда говорили, что к
Рождеству все кончится, а он провел в окопах четыре года. — Он покачал
головой. — По крайней мере могли бы сказать, кто наш враг.
Погода становилась зимней, и к тому времени, как мы добрались до
причала — чуть позже девяти, — пошел мокрый снег. Прилив был высокий — это
еще одна причина нашего раннего выезда, и лодки раскачивались на привязи.
Мы вышли из теплой машины, и на нас набросился резкий ветер.
Мы сняли с крыши машины резиновую шлюпку и спустили ее на воду.
Папа сказал:
— Мы с Лаури плывем первыми, потом я останусь на борту и займусь
двигателем, а он будет перевозить остальных. Ладно?
Марта оставалась последней, организуя переправу. Энди помог ей
подняться на борт, хотя на самом деле она в этом не нуждалась; она
двигалась не как бабушка.
— Все в порядке? — спросила она папу.
Он кивнул.
— Хорошо, что я в прошлый раз заполнил баки.
Энди помог ей
подняться на борт, хотя на самом деле она в этом не нуждалась; она
двигалась не как бабушка.
— Все в порядке? — спросила она папу.
Он кивнул.
— Хорошо, что я в прошлый раз заполнил баки. Не знаю, кто сейчас на
заправочной станции.
— Ты, наверное, не поинтересовался прогнозом?
— Как ни странно, поинтересовался. Обычный прогноз, никакого «Да
здравствует трипод». Прохождение холодного фронта с мокрым снегом и
дождем. Ветер западный и юго-западный, силой от пяти до семи.
— Все равно хорошо, что баки полны. На парусе было бы трудно.
Говорили они спокойно, но я понимал, что перспектива поездки их
совсем не радует. В обычных условиях мы при такой погоде никогда бы не
отправились, даже вдоль берега, особенно учитывая перспективу усиления
ветра.
— Ждать нечего. — сказала Марта. — Пойду в камбуз займусь едой.
На реке ничего не двигалось — неудивительно при такой погоде. Снег
ударял в стекло рубки. Справа показался Эксмут — путаница серых влажных
крыш. Я увидел кое-что еще — две фигуры в мундирах береговой охраны на
причале. Толкнул папу.
— Вижу, — ответил он.
Одна из фигур махала нам. Другая подняла мегафон, и над мутной водой
разнесся громкий голос:
— На «Эдельвейсе»! Причаливайте!
Папа прибавил скорости, и мы понеслись вперед, яростно раскачиваясь.
— Пошлют за нами катер? — спросил Энди.
— Не знаю.
Папа достал из карманы сигареты, потом спички. Я удивился, что он
прихватил их, — он бросил курить больше года назад. Папа закурил и глубоко
затянулся.
— Расскажу тебе кое-что, Энди, — Лаури знает. Вскоре после покупки
«Ягуара» Марта повезла нас в Хонитон. Дело происходило летом, главные
дороги забиты, и она ехала проселочными. Они тоже были загромождены, да
еще повороты через каждые сто метров. Очень раздражало, особенно в такой
машине. Наконец, за Плимутом, дорога очистилась, и впереди остались лишь
три машины. Марта нажала на газ. Мы делали свыше восьмидесяти миль, когда
она обогнала последнюю машину и поняла, что держало первые две — машина
была полицейская.
— Ну, и что они сделали? — спросил Энди. — Ведь они должны были
записать ваш номер.
— Да, но если у тебя нет радара, ты должен ковать железо, пока
горячо. Им нужно было обогнать нас и перегородить дорогу. Они, должно
быть, решили потом разыскать ее, но по регистрационным данным узнали ее
возраст. Не думаю, чтобы их прельщала возможность поучать
шестидесятилетнюю леди, которая обогнала их.
Мы вышли в открытое море, и папа убавил подачу горючего.
— Я вот почему вспомнил об этом. Я тогда был прав. В нормальном
законопослушном мире нужно делать то, что тебе говорят люди в форме. Но
этот мир исчез, по крайней мере на время. Отныне безопаснее следовать
правилу Марты — закрыть глаза и прибавить газу.
— Похоже, нас не преследуют, — сказал я.
— Хорошо. Продолжай следить.
Марта ушла вниз с Анжелой, которую, как и Ильзу, укачивало даже в
хорошую погоду. Когда мы отвернули от сравнительно безопасных прибрежных
вод, я почувствовал, что у меня в животе тоже все переворачивается. Еще с
четверть часа я держался, с удовлетворением отметив, что Энди прилип к
поручню раньше меня. Спустя короткое время папа передал мне руль, и ему
тоже стало плохо. На одну Марту, казалось, море не действует. Они принесла
чашки горячего чая, опасно раскачиваясь с ними вместе с палубой.
Постепенно возможность преследования убывала; во все стороны
простиралось пустое серое море. Вернее, почти пустое — мы видели несколько
грузовых кораблей: одни из них шли на запад, другие — на восток. Папа
заметил, что торговля должна сократиться: ведь неизвестно, в чьи руки
попадет твой груз. Время шло медленно, и бьющие о борта волны его не
ускоряли. Марта приготовила суп, я съел свою порцию с жадностью и тут же
пожалел об этом.
Наконец справа показалась длинная тень Олдерни, а вскоре впереди
появился Гернси. Но прошел еще целый век, прежде чем мы оказались в канале
Рассела, и еще один — пока мы двигались вдоль бесконечной гавани.
Я чувствовал себя слабым и уставшим, но мне было весело. Мы сделали
это, несмотря на дурную погоду, и теперь можно расслабиться. На Гернси я
всегда чувствовал себя в безопасности. Гернси — совсем особое место —
место, где пьют за здоровье королевы не как королевы, а как герцогини
Нормандской, поскольку острова были частью этого герцогства, которое в
1066 году завоевало Англию. Англия, триппи, гражданская война — все это
отодвинулось далеко.
Папа снизил скорость до четырех узлов, как требовалось в гавани. С
причала за нами наблюдала фигура в форме.
Папа крикнул:
— «Эдельвейс» из Эксетера, временное посещение. Можно причаливать?
— Займите К3. Дорогу знаете?
— Знаю, — ответил папа.
— Хорошо. Добро пожаловать на Гернси.
Он крикнул что-то еще, но порыв ветра отнес его слова. Папа приложил
руку к уху, и человек крикнул снова, громче:
Да здравствует трипод!
Все молчали, пока мы с пыхтением шли к причалу. Гавань была менее
загружена, чем летом, но в остальном не изменилась. В море длинными рядами
раскачивались высокие мачты: здесь зимовало множество яхт. Вдоль гавани
как обычно двигались машины, а за ними уступами поднимались крыши
Сент-Питер-Порта.
Над вершиной холма небо просветлело; как будто
собиралось показаться солнце.
Когда мы причалили, папа собрал нас в передней каюте.
— Я рассматривал людей на берегу в бинокль, — сказал он. — Я не
уверен, но по крайне мере десять процентов — в шапках. И главное — всем
распоряжаются те, что в шапках.
Энди возразил:
— Мы знаем только, что они заправляют в гавани, — возразил Энди.
— На острове такой величины — все или ничего, — папа покачал головой.
— Они управляют.
— Мы поедем на дачу? — спросила Анжела. — Я устала.
Лицо у нее было бледное, глаза опухли. Я сам чувствовал себя плохо.
— Если они взяли верх на Гернси, то на Джерси то же самое, — сказала
Марта. — Может, на меньших островах. Олдерни, Сарк…
— В маленькой общине мы застрянем. Когда они доберутся и туда — через
несколько дней — мы будем как утки на привязи.
Марта обняла Анжелу, которая негромко всхлипывала.
— Мы зашли так далеко не для того, чтобы сдаться.
— Остается Швейцария.
— Если они взяли верх на острове, это включает и аэропорт, —
нетерпеливо сказала Марта. — Запрет на полеты здесь может не действовать:
для триппи чем больше путешествующих, тем лучше. Но они будут настаивать,
чтобы все пассажиры были в шапках.
— Да, будут.
Папа отправился в кормовую кабину. Я не удивился, что он опять
вспомнил Швейцарию. Для него встреча с Ильзой важнее борьбы против того,
чтобы на нас одели шапки. Нет, это неправда. Но все равно очень важно.
Однако я удивился, что он так легко сдался. Я смотрел на ноги людей,
проходивших мимо причала, и гадал, в шапках эти люди или нет, и — в сотый
раз — что же чувствуют люди в шапках. Печально думал я о том, что вскоре,
вероятно, мне придется это узнать, но тут вернулся папа, неся чемоданчик
дяди Яна. Он достал оттуда одну из шапок.
— В основном это радиоприемник или нечто аналогичное. Проводка под
резиной. Ее легко перерезать ножницами. Шапка внешне ничем не отличается,
но передачу не принимает. Поэтому никакого индуцированного транса,
никакого приказа повиноваться триподам.
— Вы уверены? — спросил Энди.
— Не вполне, — папа покачал головой. — Но можно попробовать на одном
из нас, и узнаем.
— Но тот, кто попробует, может стать триппи, — сказал я.
— Один против четверых. Снимем шапку, если понадобится, силой. — Он
помолчал. — Я вызываюсь добровольцем, но лучше попробовать на физически
самом слабом, если дойдет до этого.
Анжела вновь заплакала. Я не знал, что она слушает, тем более
понимает.
— Не Анжела, — сказала Марта. — Я, если хотите.
— Ладно, пусть буду я. — сказал Энди.
Папа не смотрел ни на меня, ни на Анжелу.
— После Анжелы я самый слабый.
— После Анжелы я самый слабый. Давайте закончим, — сказал я.
Все молчали, пока папа лезвием своего швейцарского армейского ножа
взрезал резину. Потребовалось время, но наконец он протянул мне шлем.
— Разрезал в двух местах. Должно вывести ее из строя.
Эта штука, казалось, корчится в моих руках как змея. Раньше я не
рассматривал ее внимательно: похоже на гибкую тюбетейку. Несколько дней
назад я бы не поверил, что она может отнять у меня свободу мысли и воли,
но теперь верил. И не так-то легко поверить, что ее так просто вывести из
строя. Если папа ошибся и она по-прежнему действует…
В десять лет я однажды купался в бассейне с пятиметровой вышкой для
прыжков в воду. Другие мальчики прыгали с нее, но когда я поднялся, вода
мне показалась в ста милях. Я хотел слезть, но смотреть в насмешливые лица
показалось мне хуже, чем нырнуть. Немного, но все же хуже. И тогда был
просто физический страх; сейчас же я боялся утратить свой мозг, свою
индивидуальность — все во мне, что имеет значение.
Потом пришла другая мысль: а что будет, если им придется связать меня
и силой снимать шапку. Уберет ли это приказ триподов из моего мозга?
Доктора Монмута, чтобы разгипнотизировать меня, здесь нет. И что они
сделают — свяжут меня и заткнут рот, чтобы я не поднял тревогу? И что,
если снятие подействует лишь наполовину — я буду частично рабом и частично
свободным? И скоро ли я окончательно сойду с ума?
Все смотрели на меня. Если бы я хоть что-нибудь из этого сказал, они
бы решили, что я стараюсь увильнуть. И они были бы правы. Я подумал о
доске и головах, торчащих из воды. Чем дольше оттягиваешь, тем хуже. Я
перевел дыхание и натянул шапку на голову.
Да здравствует трипод…
Мне показалось, что я произнес это, я подумал, что теперь полностью
на стороне врага. Представил себе, что остальные слышали и сейчас схватят
меня. Но ничего не происходило. Может, просто случайная мысль? Я мысленно
повторил «Да здравствует трипод», с замирающим сердцем проверяя себя.
Потом сознательно подумал: «Ненавижу триподов…» и испытал прилив
облегчения.
— Ну? — беспокойно спросил папа.
— Все в порядке. — Я почувствовал, что дрожу. — Не работает.
Папа тоже надел шапку, и мы с ним пошли в кассу аэропорта. Он
попросил пять мест на вечерний рейс в Хитроу. Клерк в очках с роговой
оправой, надетой поверх резины шапки, нажал клавиши и посмотрел на экран.
— Есть пять мест, но вам придется разделиться: места в салоне для
курящих и некурящих.
— Хорошо. — Папа извлек кредитную карточку из бумажника. Клерк
покачал головой.
— Карточки не действуют.
— Что?
— Пока не кончится чрезвычайное положение.
— Возьмете чек?
— Если он на местный счет.
— Возьмете чек?
— Если он на местный счет.
— У меня нет местного счета. Я на катере.
Клерк понимающе улыбнулся.
— Англичанин? Я так и думал. Английские чеки не принимаются.
Простите. Да здравствует трипод.
Папа забрал свою карточку.
— Да здравствует трипод.
Банк находился рядом. Папа выписал чек и протянул служащему, который
внимательно изучил его и вернул назад.
— Только на местные счета.
Папа, сохраняя спокойствие, сказал:
— У меня нет местного счета. Как мне получить деньги?
— Вернитесь в Англию. — Служащий потер рукой лоб под шапкой. — Мы
обойдемся без вас.
Вначале Марта не поверила.
— Это Гернси, здесь все всегда дружелюбны. Я добуду деньги,
управляющий в Беркли знает меня. Он уже двадцать лет меняет мои чеки.
— Ты не понимаешь, Марта, — ответил папа. — Все изменилось. Если
управляющий на месте, на нем шапка. И если ты будешь спорить, он
заподозрит, что твоя шапка действует ненормально. Это не просто местное
правило, а полная перемена отношения.
— Но почему? Почему, когда человек надевает шапку, он настраивается
против иностранцев?
— Не знаю, но это, наверно, нужно триподам. Они думают, как Юлий
Цезарь по отношению к галлам: разделяй и властвуй. Может, если они
победят, мы все будем жить в маленьких деревушках, а не в городах. Так
легче сохранять контроль.
Впервые я услышал, чтобы кто-нибудь говорил, что мы можем проиграть.
Анжела спросила:
— Может, мы пойдем на дачу?
Голос ее звучал испуганно.
Марта резко сказала:
— Они не выиграют, кем бы они ни были. Сколько денег нужно, чтобы
купить билеты?
— Три сотни хватит. Но…
Она порылась в своей сумке и извлекла украшения — золотые браслеты,
ожерелья, кольца.
— Торговля антиквариатом учит ценить подвижный капитал. Я достану
денег.
— Я пойду с тобой, — сказал папа.
Она решительно покачала головой и потянулась за одной из шапок.
— Нет. Я лучше справлюсь одна.
Между Гернси и Англией действуют две авиалинии. Папа попробовал
другую, на случай если первый клерк поинтересуется, откуда мы нашли
средства для уплаты. Второй принял груду местных банкнот без вопросов и
записал нас на последний рейс.
Прежде чем покинуть «Эдельвейс», папа приспособил для Энди последнюю
оставшуюся шапку. Для Анджелы уже не оставалось, но папа решил, что на
ребенка не обратят внимания. Когда мы поднимались от причала, я оглянулся
на лодку: еще одно остается позади.
Что бы ни лежало впереди, мы уходим в
него без гроша, если не считать остатков украшений Марты.
Погода прояснилась, и вторая половина дня была освещена водянистым
солнцем. Такси провезло нас по холму, ведущему к Сент-Питер-Порту, и я
узнавал знакомую местность. В прошлом все это было частью каникул и
предвкушения долгих дней на море и на солнце. Слева на Куинс-Роад вход в
Дом губернатора. Что-то новое стояло у входа — деревянная модель
полусферы, поддерживаемая тремя паучьими ногами. Надпись под ней я не мог
прочесть, но я знал, что там написано.
Мы зарегистрировались рано, и Марта отвела нас в ресторан аэропорта.
Она велела заказать все, что нам понравится: деньги, оставшиеся после
покупки билетов, за пределами острова не нужны. Она и папа заказали
шампанское.
Когда официант открывал его, человек за соседним столиком сказал:
— Миссис Кордрей, не так ли?
Сплошной белый воротничок под черной шапкой свидетельствовал, что
перед нами священник, и я узнал в нем викария того прихода, где находился
дом Марты; он иногда навещал нас в нем.
Глядя на шампанское, он спросил:
— Отмечаете что-нибудь?
— Мой день рождения, — она убедительно улыбнулась. — Хотите выпить?
Он согласился, и они поболтали. Он всегда был говорун. В прошлом,
однако, он всегда старался понравиться, теперь же стал резким, почти
агрессивным. Он спросил, возвращаемся ли мы в Англию, и когда Марта
сказала да, он одобрил, но почти презрительным тоном.
— Много лучше, я уверен. Англия для англичан, Гернси для гернсийцев.
Теперь дела во всех отношениях пойдут лучше. Моя мать рассказывала о жизни
на острове во время немецкой оккупации: ни машин, ни туристов. Благодаря
триподам, это может случиться снова. В их благословенной тени мы обретем
мир.
— Вы думаете, они вернутся? — спросил папа.
Викарий удивился.
— Я имею в виду триподов.
— Но они вернулись! Разве вы не слышали новости радио Гернси? По
всему миру новые высадки. Теперь они завершат свою миссию и избавят
человечество от войны и греха.
— Мы не знали, — сказала Марта. — А на острове есть трипод?
— Пока нет. Нужно ждать и надеяться. Как второго пришествия. — Голос
у него стал хриплым и искренним. — Может, это оно и есть.
Первое испытание было, когда объявили посадку. Сколько помню, тут
всегда проверяли пассажиров из боязни террористов. Папа сказал, что
теперь, когда все в шапках, проверка не нужна, и оказался прав. Нас даже
не просветили в поисках металла. Мы прошли через помещение для улетающих и
почти сразу на поле.
На линии использовались небольшие машины с пилотом, помощником и
двумя стюардессами. Взлет прошел нормально, взлетели мы на запад, затем,
когда самолет набрал высоту, пилот повернул на северо-восток, к Англии.
Взлет прошел нормально, взлетели мы на запад, затем,
когда самолет набрал высоту, пилот повернул на северо-восток, к Англии.
Нам это направление не годилось: каждую милю пришлось бы проделывать
в обратном направлении. Больше того, поскольку мы не знали, каков запас
топлива, каждый галлон мог стать критическим. Папа встал и пошел в
передний туалет; стюардессы находились сзади и готовили кофе. Мы с Энди
дали папе время добраться до дверей пилотской кабины, затем последовали за
ним.
Это было второе испытание: заперта ли кабина? Папа повернул ручку —
дверь открылась. Когда помощник повернулся, папа протиснулся внутрь, а я
вслед за ним перекрыл дверь. Папа достал из кармана пистолет Марты и
сказал:
— Беру на себя руководство. Делайте, как я говорю, и никто не
пострадает.
Я боялся — на мгновение даже был уверен, — что ничего не получится.
Обычно угонщики — чокнутые, а экипаж здоров; на этот раз все наоборот. Под
шапкой пилот будет делать не то, что считает правильным, а то, что
прикажет ему трипод. Если трипод захочет, чтобы он разбил самолет, с ним
самим и сорока пассажирами на борту, пилот не будет колебаться.
Оба летчика смотрели на пистолет. Пилот сказал:
— Чего вы хотите?
— Курс на Женеву.
Он колебался, казалось, долгое время. Наша надежда была на то, что
он, увидев наши шапки, не подумает, что мы против триподов. Наконец он
пожал плечами.
— Ладно. Пусть будет Женева.
7
Пилот, Майкл Харди, воспринял угол легче, чем я ожидал. Он спросил
папу, почему тот хочет лететь в Женеву, и папа ответил, что его жена в
Швейцарии, а полеты запрещены. Мне это показалось нелепой причиной, но
Харди воспринял ее как должное. Я решил, что одно из общих воздействий
шапки заключается в том, что люди перестают быть лыбопытными. Стюардессы и
пассажиры, казалось, вообще не беспокоятся из-за происходящего. Шапка,
вероятно, действовала и как транквилизатор.
Насколько беззаботен пилот, выяснилось, когда он ввел данные нового
курса в компьютер.
Он зевнул и сказал:
— Тютелька в тютельку.
— Что это значит? — спросил папа.
— Топливо. До Женевы хватит, но ни грамма для отклонений. Будем
надеяться, что с погодой повезет.
Одна из стюардесс принесла нам кофе, и пока мы пили, пилот
разговаривал. Он сказал, что всегда хотел летать; школьником он жил у
аэропорта Гэтуик и все свободное время смотрел на самолеты. До последнего
времени он рассматривал свою работу как промежуточный этап — ему хотелось
водить большие трансатлантические самолеты.
Жуя бисквит, он заметил:
— Теперь мне смешно, когда я об этом думаю. К чему беспокоиться?
— Вам теперь хватает местных линий? — спросил папа.
Харди помолчал перед ответом.
— Я провел несколько лет, перевозя по небу людей со скоростью сотни
миль в час. А зачем? Они не менее счастливы у себя — даже более. У моей
жены доля в ферме, и я думаю, что лучше помогать ей, чем летать. Людям не
нужны самолеты, да и машины и поезда тоже. Знаете, что бы я предпочел?
Лошадь и двуколку. Вот это мне действительно нравится.
В середине полета он еще раз сверился с компьютером и выяснил, что
запас топлива еще меньше, чем казалось.
— Рискованное дело, — сказал он спокойно. — Лучше было бы в Париж.
Папа ответил не сразу. Может, он ждал, что Харди что-нибудь добавит
или прояснит ситуацию. Женева означала для него Ильзу и для всех нас —
спасение от триподов. Но это означало также поставить под угрозу жизнь
всех в самолете.
— Летим в Женеву, — сказал он наконец.
Харди кивнул.
— Пусть будет Женева. Надеюсь, встречный ветер не станет сильнее.
Больше ничего не было сказано. Я вспоминал все фильмы о катастрофах
самолетов, которые видел. Однажды у Энди его мать говорила о том, что
боится летать — она никуда не поедет, если нужно лететь в самолете. Я
считал тогда это глупым, но сейчас мне так не казалось. Мы сидим в
металлической трубе в милях над землей, и если горючее кончится, наши
шансы на выживание почти равны нулю. Я представил себе, как секунда за
секундой пустеют баки с бензином, и почувствовал, что потею.
Я думал также о том, что говорил Харди о своих чувствах. Он казался
счастливым. И если триподы на самом деле несут мир, может, это хорошо?
Люди будут любить друг друга; может, они перестанут думать только и себе и
нескольких близких, а будут думать обо всех.
В лунном свете видны были покрытые снегом горы, Харди начал
подготовку к посадке. Дела это не улучшило; наоборот, если только
возможно, стало еще хуже. Когда пилот выпустил шасси, один из двигателей
закашлял, потом снова заработал и наконец совсем смолк. Я почувствовал
настоящий ужас. Закрыл глаза, когда впереди показались посадочные огни, и
не открывал их до тех пор, пока колеса не коснулись посадочной полосы. И
неожиданно от облегчения ощутил сильную слабость.
Харди привел самолет на стоянку вблизи вокзала, и теперь я начал
беспокоиться о другом. Администрация аэропорта знала об угоне, конечно, но
я не представлял себе, какова будет ее реакция. Все переговоры с землей
касались только посадки. Казалось, прошло очень много времени, но тут
двери раскрылись, и нам приказали высаживаться. Я видел, как папа нервно
жует губу.
Я подумал, что нас отделят от экипажа и остальных пассажиров, но
после того как папа отдал пистолет Марты, нас всех провели через зал
прибытия в небольшое помещение, где находились солдаты с автоматами.
Я подумал, что нас отделят от экипажа и остальных пассажиров, но
после того как папа отдал пистолет Марты, нас всех провели через зал
прибытия в небольшое помещение, где находились солдаты с автоматами.
— Пожалуйста, снимите шапки с голов, — сказал старший офицер.
— Это невозможно, — ответил капитан Харди.
— Немедленно!
Харди сказал:
— Прошу разрешения заправиться и вылететь с пассажирами из Женевы.
— В разрешении отказано. Снимайте шапки.
Мы четверо сняли шлемы с голов, но никто из остальных не шевельнулся.
Офицер отдал резкий приказ на немецком, и двое солдат приблизились к
Харди.
Он попятился при их приближении и крикнул офицеру:
— Вы не имеете права трогать нас! Позвольте нам заправиться и
улететь.
Офицер не обратил на это внимания, а солдаты продолжали приближаться.
Викарий, говоривший с Мартой на Гернси, стоял поблизости.
Он вытянул руки и сказал:
— Мы принесли вам мир. Опустите оружие и примите благословение. — И
провел три вертикальные полосы правой рукой. — Во имя трипода.
Когда солдаты схватили его за руки, Харди как будто сошел с ума: он
вырвался, ударив при этом солдата в лицо. Остальные пассажиры с криками
устремились вперед.
— Быстро! Сюда… — расслышал я сквозь шум голос Марты.
Мы бросились к двери, через которую вошли. Два солдата подняли
автоматы. Папа сказал:
— Мы не в шапках. Посмотрите.
И он швырнул свою шапку на землю; солдаты не опустили оружие. Сзади
поверх криков послышался выстрел, а затем автоматная очередь. Оглянувшись,
я увидел двоих пассажиров на полу. Одним из них был капитан Харди, из раны
на его шее струилась кровь.
Все быстро кончилось. Остальные пассажиры замолчали и тупо смотрели
на солдат. Двое солдат взяли за руки пожилого пассажира лет шестидесяти и
отвели его в сторону. Как только один из солдат потянул с него шапку,
пассажир закричал и продолжал кричать, когда солдаты перешли к следующему.
Шум был ужасный и становился все страшнее, по мере того как солдаты
снимали шапки одну за другой. Пассажиры не сопротивлялись, но походили на
животных, которых пытают.
Офицер подошел к нам.
— Вас отведут в комнату для допросов. — Голос у него был холодный. —
Подчиняйтесь приказам.
— Мы повредили наши шапки, они не действуют, — сказал папа. — Мы не
под влиянием триподов.
Резкий голос не изменился.
— Подчиняйтесь приказам.
Нас допрашивали порознь и подолгу. Потом дали поесть и отвели в
гостиницу на ночлег. Папа попросил разрешения позвонить по телефону Ильзе,
но ему отказали. В спальне, которую делили мы с Энди, был телефон, но его
отсоединили.
На следующее утро папу и Марту опять допрашивали, после чего нас
принял сдержанный маленький человек с черной бородой, который сказал, что
нам дано разрешение остаться в стране на семь дней.
Мы можем отправиться в
Фернор, но, прибыв туда, должны немедленно сообщить в полицию. Он протянул
нам лист бумаги — разрешение.
— А после семи дней? — спросил папа.
— Вопрос будет снова рассматриваться. Вы иностранцы и проникли в нашу
страну незаконно. Вас вернут в Англию, как только возобновятся полеты.
Должен предупредить вас, что любое неповиновение приказам полиции вызовет
немедленную депортацию в любую страну, которая вас примет.
— Можно нам сохранить шапки — те, что не действуют?
— Зачем?
— Они могут нам еще пригодиться.
— В Швейцарии нет триподов, шапки вам не понадобятся. — Он пожал
плечами. — Установлено, что они безвредны. Можете их взять, если хотите.
Марта продала еще золота, чтобы получить швейцарские деньги, и мы
сели в поезд до Интерлейкена. Дорога проходила вдоль озера, которое
тянулось, насколько хватал глаз. С утра было облачно, но теперь небо и
озеро были ясными и голубыми, и вдалеке над горами виднелось лишь
несколько облачков. У папы был успокоенный вид. Было от чего успокаиваться
— угон, страх катастрофы и затем это происшествие в аэропорту. В реальной
жизни все не так, как в телевизоре, — выстрелы громче, кровь ярче и льется
страшнее.
Пока я думал, что он, кроме всего прочего, предвкушает встречу с
Ильзой, он сказал Анжеле:
— Через несколько часов увидим маму. Узнает ли она нас после всего?
— Конечно, узнает, — ответила Анжела. Она ела яблоко. — Не так много
времени прошло.
Марта смотрела в окно. Между озером и нами были дома, возле них
играли дети, смешно скакала собака, дым поднимался из труб.
— Как хорошо и безопасно здесь, — сказала она. — Как ты думаешь, нам
продлят разрешение?
Папа потянулся.
— Я уверен. В порту бюрократы. Местная полиция — другое дело.
Поезд остановился в Лозанне, по расписанию здесь тридцатиминутная
остановка.
— Можно нам с Энди выйти? У нас много времени, — спросил я у папы.
— На всякий случай лучше не выходить.
Я быстро думал.
— Хотелось бы купить подарок для Ильзы. На следующей неделе у нее
день рождения. Анжела не единственная, кто может проделывать такие штуки.
Он поколебался, потом сказал:
— Ну, ладно. Но только на четверть часа.
— Вряд ли купите что-нибудь с английскими деньгами, — сказала Марта.
— Я как раз думал, не поменяешь ли ты мне немного.
— И долго я смогу менять? — Она улыбнулась и порылась в кошельке. —
Но я сама напросилась. Двадцать франков — придется покупать что-нибудь
маленькое. Ты тоже потрать немного денег, Энди.
— И я, — сказала Анжела.
— Нет, — ответил я. — Ты останешься здесь.
— Если вы идете, я с вами. — Глаза у нее стали стальными.
— И я, — сказала Анжела.
— Нет, — ответил я. — Ты останешься здесь.
— Если вы идете, я с вами. — Глаза у нее стали стальными. — Нечестно,
если у вас будет подарок, а у меня нет. Она моя мама!
Я поспорил, но не надеялся выиграть. Марта и ей дала двадцать
франков, и Анжела тащилась за нами, пока мы осматривали станцию. Мы нашли
небольшой магазин, и пока я думал, что лучше купить Ильзе — шоколад или
куклу в крестьянской одежде, Анжела купила куклу. Пришлось мне покупать
шоколад. Он был двух видов — по девять франков и по девятнадцать. Вначале
я попросил маленький, потом передумал и взял другой.
Я чувствовал, что вокруг нас собираются люди Голос рядом заставил
меня вздрогнуть. «Sales anglais!» Я знал, что по-французски это значит:
«Грязные англичане», но если бы даже не знал, можно было понять по тону.
Парень, около шестнадцати, высокий, смуглый, в красном джерси с
большим белым крестом — национальная эмблема Швейцарии. Другие тоже в
джерси, толпа человек в двенадцать, большинство такого же возраста или
чуть моложе, и человек с седой бородой, примерно пятидесяти лет. Те, кто
был не в джерси, на руке носили повязку с белым крестом.
— Пошли отсюда, — спокойно сказал Энди.
Он направился к платформе, но высокий парень преградил ему дорогу.
Другой, ниже ростом и светловолосый, сказал:
— Что вы делаете на нашей земле, грязные англичане?
— Ничего. Идем на поезд, — ответил Энди.
Кто-то еще сказал:
— Грязные англичане в чистом швейцарском поезде — это нехорошо.
— Послушайте, — сказал Энди, — меня уже дважды назвали грязным
англичанином. — Он повысил голос. — В следующий раз ударю.
Наступило молчание. Я решил, что мы сможем уйти, Энди — тоже. Он
двинулся на высокого парня, заставляя его отодвинуться. В их рядах
открылась щель, но всего на секунду. Один из них схватил Энди за руку и
повернул, другой в то же время пнул по ногам и повалил.
Когда Энди упал, Анжела закричала. Я схватил ее за руку и потянул в
противоположном направлении. Они сосредоточились на Энди, и, может, я
сумел бы увести Анжелу, но она снова закричала, и я увидел, что с другой
стороны ее схватил человек с бородой.
После этого все смешалось, я пинался, лягался, бил окружающих и
получал ответные удары. Удар по шее чуть не уронил меня на землю, я
мельком заметил лежащего Энди, стоявшие вокруг пинали его ногами.
Я закрыл лицо руками, пытаясь защититься. Слышались крики,
смешивавшиеся с объявлением станционного громкоговорителя. Потом я понял,
что удары прекратились, но сморщился, когда кто-то грубо схватил меня.
Открыв глаза, я увидел полицейского в сером мундире; два других поднимали
Энди, а красные джерси рассеялись в толпе.
Анжела казалась невредимой. Изо рта Энди шла кровь, под глазом была
ссадина, другая — на щеке. Когда я спросил его, как он себя чувствует, он
ответил:
— Ничего страшного. Думаю — выживу.
Полицейские отвели нас в поезд. Я рассказывал папе, что случилось
пока Марта занималась ранами Энди. Полицейский проверил наши документы.
Пока он их рассматривал, папа спросил:
— Что вы с ними будете делать?
— Дети в вашей ответственности, — сказал старший полицейский. У него
было круглое лицо, маленькие глазки, говорил он по-английски медленно, но
правильно. — У вас есть разрешение ехать в Фернор. По прибытии доложите
местной полиции.
— Я говорю не об этих детях. — Папа опять жевал губу. — О тех, кто на
них напал, — что вы будете делать с ними?
— Мы не знаем их личности.
— Но вы пытались установить?
— Мы не уверены, что тут не было провокации.
— Провокации! Дети покупали подарки матери — кстати, она швейцарка, —
их назвали грязными англичанами и набросились на них. Я думал, это
цивилизованная страна.
Полисмен наклонил голову, глаза его были холодны.
— Послушайте, англичанин. Это на самом деле цивилизованная страна. И
это страна швейцарцев. Нам здесь не нужны иностранцы. Вы хотите подать
жалобу?
— Оставь, Мартин, — сказала Марта.
Полисмен покачивался на каблуках.
— Если хотите подать жалобу, вы должны немедленно сойти с поезда и
отправиться со мной в отделение. Там вы останетесь, пока начальник
отделения не освободится и не примет вас, чтобы обсудить жалобу. Не знаю,
сколько вам придется ждать, но начальник очень занятой человек. Ну,
англичанин?
— Жалоб нет, — сквозь зубы сказал папа.
— Хорошо. Проследите, чтобы никто из вас больше не причинял
беспокойств. Желаю вам благополучного и быстрого путешествия — назад в
Англию.
Когда поезд тронулся, папа сказал:
— Я этого не понимаю.
Марта ответила:
— Швейцарцы мне никогда не нравились. — И добавила: — Кроме Ильзы,
конечно.
Энди объяснял:
— Я сказал, что ударю, если кто-нибудь назовет меня снова грязным
англичанином. После этого они напали. Мне жаль, что я вызвал такие
неприятности, но разве я мог слушать и молчать?
— Да, не мог, — ответил папа. — Я понимаю тебя. Но в будущем придется
поступать именно так — слушать и молчать. Это другой тип ксенофобии, чем
на Гернси, но все же это ксенофобия.
Анжела спросила:
— А что такое к-сену-фоб-и-я?
— Боязнь чужеземцев. Страх и ненависть. Это ценная защита для
племени, но для посторонних очень плохо.
Забавно. Внешне то, что мы видели
в Гернси, кажется лучше — люди просто хотят, чтобы их оставили одних, жить
сами по себе, а здесь ксенофобия агрессивна: явное стремление нападать на
чужаков. Но она более здоровая. Швейцарцы укрепились в том, что они
швейцарцы, и ненавидят всех, кто не швейцарец. Нам трудно, но для них это
хорошая защита от триподов.
Он продолжал обсуждать это с Мартой, а поезд набирал скорость. Мы
снова увидели озеро, спокойное и мирное, две-три лодки и старомодный
колесный пароход двигались в направлении Женевы. Я думал о своем участии в
происшествии. Я пытался увести Анжелу, потому что она девочка (и моя
сводная сестра) и нуждается в защите. Но это означало оставить Энди во
власти толпы. Надеюсь, он понимал, почему я так поступил. Один глаз у него
почти закрылся, все вокруг распухло. Он увидел, что я смотрю на него, и
подмигнул здоровым глазом.
Папа звонил Ильзе из Женевы, и, когда поезд остановился в
Интерлейкене, она ждала на платформе. Она поцеловала Марту, обняла Анжелу,
но через плечо Анжелы не отрывала взгляда от папы. Потом они медленно
двинулись навстречу друг другу. Она протянула руки, и он взял ее в свои.
Так они стояли, улыбаясь, прежде чем он поцеловал ее.
Наконец Ильза оторвалась. Она улыбалась и плакала в одно и то же
время. Отвернувшись от отца, она посмотрела на меня.
— Лаври, — сказала она. — О, Лаври, как приятно снова увидеть тебя
Она подошла ко мне, и я протянул ей руку.
— И я рад.
Странно. Я протянул руку, чтобы она не поцеловала меня; и сказал, что
рад ее видеть, просто так; но оказывается, я на самом деле рад.
8
Фернор — маленькая горная деревушка, куда ведет единственная дорога.
По одну сторону вздымается лесистый склон горы, по другую открывается
захватывающий вид на долину глубоко внизу. Дорога из Интерлейкена здесь
практически кончается, или почти кончается; она продолжается как немощеная
тропа и ведет еще к полудюжине домиков и наконец к гостинице Руцке.
Первый дом Руцке был построен дедом Ильзы как дача для семьи, но
между мировыми войнами ее отец перестроил дачу, расширил ее и превратил в
гостиницу. В ней восемь номеров, несколько комнат для посетителей и
терраса впереди; на ней телескоп и на шесте швейцарский флаг.
Швейцба перестала принимать посетителей, когда Швейцдед заболел.
Кроме членов семьи, теперь здесь жил только работник по имени Йон, он был
даже старше Швейцдеда. Он присматривал за животными — несколькими курами и
двумя коровами, которым позволялось бродить по окрестным горным лугам с
колокольчиками вокруг шею, — и еще он стрелял дичь. У него был старый
дробовик, за которым он любовно ухаживал.
Швейцба была седовласой и полной.
Швейцба была седовласой и полной. Она плохо говорила по-английски и,
казалось, боится папы и еще больше Марты, которая разговаривала с ней
мягко, но скорее так, как говорят с домработницей.
На второй день выпал снег, но почти немедленно растаял; Ильза
сказала, что для этого времени года тепло. Я с жадностью смотрел на стойку
с лыжами в одном из сараев, которую мы обнаружили с Энди. Мы с ним изучали
окружающее. Местность над деревней довольно скучная — объеденная коровами
трава и булыжники, но ниже — более интересная, там росли сосновые леса и
было несколько отличных склонов. Внизу, в долине, виднелось озеро, и в
телескоп мы могли следить за лодками. Телескоп работал, когда в него
опускали монетку, но ящик для денег был открыт, поэтому можно было снова и
снова опускать одну и ту же двадцатицентовую монету.
Мы также помогали Йону смотреть за курами и коровами. Куры иногда
прятались, и нам приходилось отыскивать яйца, а коров нужно было вечером
отыскивать и приводить. Я попытался уговорить Йона доверить мне ружье, но
не смог. Жизнь не очень интересная, но приятная. К тому же Швейцба
готовила гораздо лучше Марты.
Ее муж, Швейцдед, целые дни проводил в большой двуспальной кровати в
их спальне. Только в очень хорошую погоду Швейцба и Йон перемещали его на
террасу. Иногда я сидел с ним, но никогда не знал, о чем говорить, а он
тоже не разговаривал. Но он всегда улыбался, когда в комнату входила
Анжела. Не знаю, понимал ли он, что привело нас сюда, и знал ли вообще о
триподах.
Швейцарское радио и телевидение вели передачи на французском и
немецком; Ильза пересказывала нам, что сообщается о событиях во внешнем
мире. Казалось, повсюду у власти люди в шапках, но швейцарцы не
беспокоились. Сотни лет их окружали диктатуры, империи и тому подобное, и
они научились игнорировать их. Их защищали горы и армия, куда входили все
взрослые мужчины. Триподы, конечно, помеха, но Наполеон и Гитлер тоже были
помехой. Они чувствовали, что им следует только держаться своих гор и
продолжать быть швейцарцами.
Разумеется, они предпринимали меры предосторожности. С самого начала
своих триппи изолировали и поместили под вооруженной охраной в лагеря. Те,
что избежали облавы и пытались распространять шапки, были быстро пойманы и
изолированы. Ильза, видевшая вещи только со швейцарской точки зрения, была
уверена, что сумасшествие по поводу триподов быстро кончится. Папа был
настроен не столь оптимистично, но надеялся, что швейцарцы сумеют отрезать
себя от остального мира, оставшись оазисом свободы.
В деревне мы сначала встретились с таким же враждебным отношением,
как в Женеве и Лозанне. Жители деревни игнорировали нас, а хозяева
магазина — тут был маленький универсам, объединенный с булочной, —
оставались угрюмыми и неприветливыми. Когда пришло время возобновлять наше
разрешение, деревенский полицейский, человек по имени Грац, долго
колебался.
В конце концов он сказал, что возобновит разрешение только
потому, что мы родственники Руцке: Швейцдеда здесь хорошо знали и уважали.
Местные мальчишки пошли дальше и преследовали нас, выкрикивая
оскорбления. Главой у них был Руди Грац, сын полицейского. Ему было
тринадцать лет, но он крепкий парень и особенно изощрялся в отношении
Энди.
Когда это случилось в третий раз — мы как раз возвращались из деревни
в дом Руцке, — Энди остановился и повернулся. Швейцарские мальчишки тоже
остановились; Руди сказал что-то на местном диалекте, и остальные
засмеялись. Энди подошел к ним и произнес одно из немногих немецких слов,
которые знал: «Dummkopf», что значит «дурак».
Драка продолжалась минут пять. Энди был хладнокровней и лучше
боксировал, а у Руди оказался хороший удар, и он несколько раз сильно
ударил Энди. Ссадина у Энди под глазом снова открылась, и он потерял
немало крови. Однако именно Руди первым прекратил драку. Некоторое время
они смотрели друг на друга, потом Энди протянул руку. Швейцарец не обратил
на это внимания и отвернулся, товарищи последовали за ним. После этого
дружелюбнее они не стали, но преследовать нас прекратили.
Иногда Анжела требовала, чтобы мы брали ее с собой, и изредка
получала улыбки: вероятно, потому что она маленькая девочка, к тому же
хорошенькая.
Она подружилась со старой лошадью, отставницей швейцарской армии,
которая паслась в поле недалеко от пекарни. Однажды, поласкав лошадь и
поговорив с ней, она сказала:
— Немного похожа на Принца. Тебе не кажется, Лаури?
— Немного, — осторожно ответил я.
— А что будет с Принцем?
— Ничего. В конюшне за ним будут смотреть, пока мы не вернемся.
Она презрительно посмотрела на меня.
— Но мы ведь не вернемся. Так только говорят.
Я не знал, чего ожидать дальше, — может быть, слез, и поэтому
пробормотал что-то насчет того, что не уверен, но что все образуется.
Когда я замолк, она сказала:
— Иногда мне снится, что я по-прежнему триппи. Нет, даже хуже — я
знаю, что случилось, и ненавижу это, но ничего не могу с собой сделать.
Проснувшись окончательно, я сначала пугаюсь, а потом… Не могу объяснить,
как это. Но быть триппи — хорошо. Чувствуешь себя в безопасности.
Она сорвала пучок травы, и лошадь съела ее из рук.
— Надеюсь, Принцу хорошо, — сказала Анжела.
— Я в этом уверен.
Она снова посмотрела на меня.
— Не нужно притворяться. Я не хочу возвращаться — даже к Принцу.
Раньше мы никогда так серьезно не разговаривали, как в этот раз. И я
понял, что она храбрая девочка и к тому же гораздо более взрослая, чем я
считал. Я хотел, чтобы она поняла это.
И я
понял, что она храбрая девочка и к тому же гораздо более взрослая, чем я
считал. Я хотел, чтобы она поняла это. В нашей семье не принято
обниматься, но я обнял ее, хотя с нами был Энди.
— Пошли. Швейцба ждет нас с хлебом, — сказал я.
Все неожиданно изменилось, когда французская и немецкая армии без
всякого предупреждения вторглись в Швейцарию. Все в деревне возбужденно
обсуждали новость, на следующий день она опустела, все мужчины в возрасте
между восемнадцатью и шестьюдесятью были призваны.
Изменилось и отношение тех, что остался, может быть потому, что их
ненависть теперь сконцентрировалась на вторгшихся армиях. Нам улыбались и
даже готовы были поболтать. И все были полны уверенности.
Фрау Штайзенбар, жена пекаря, два сына которой ушли в армию, сказала:
— Это ужасно, но, думаю, ненадолго. Французы и немцы всегда воюют.
Швейцарцы не хотят воевать, но они храбрые и любят свою родину. Они быстро
прогонят французов и немцев.
Мы с Энди пошли назад в гостиницу. Стоял серый холодный полдень. Хотя
снега здесь еще не было, окружающие вершины белели свежими снегопадами.
— Хорошо, что папа не швейцарец, его бы тоже призвали, — сказал я. —
Что же будет?
Тропа проходила над пропастью. Энди бросил камень, и я видел, как он
упал на осыпь в сотнях метров внизу.
Энди сказал:
— Швейцарцы считают, что раз они патриоты, то потягаются с кем
угодно. Они не понимают, что значит противостоять триппи.
— Пассажиры в аэропорту перестали сопротивляться, когда солдаты
начали стрелять.
— Это другое дело. К чему триподам беспокоиться из-за какой-то кучки
людей? Не имеет значения, что с ними случится. Но теперь они шлют армии —
армии людей, которые не боятся быть убитыми.
Я подумал об этом — воевать и не бояться быть убитым. Надо быть
триппи, чтобы понять это.
— Не думаю, чтобы война дошла до Фернора.
И она не дошла. И фрау Штайзенбар оказалась права — война кончилась
быстро, но не так, как она думала. На следующий день сообщили об
отступлении на севере и на западе, а на утро все было кончено. Ильза
переводила новости по радио: вечный мир пришел в Швейцарию, как и во все
остальные страны. А следующую фразу даже я смог понять.
— Heil dem Dreibeiner!
Два дня спустя, глядя в телескоп, я увидел знакомый колесный пароход,
прокладывавший путь по серым водам озера к Интерлейкену. И еще кое-что,
неуклюже шагавшее по берегу. Я позвал папу и Энди.
Когда папа смотрел, я сказал:
— Теперь нам некуда бежать?
Папа выглядел усталым, подбородок его зарос, в черной щетине
виднелись белые пятна. В прошлом он всегда брился, как только вставал. Не
отвечая, он покачал головой.
Мы смотрели вниз, в далекую долину.
Мы смотрели вниз, в далекую долину. Можно было видеть и невооруженным
глазом, хотя и не так ясно, как он шагает по полям, не обращая внимания на
то, куда ступает. Лицо у папы стало отчаянным и жалким. Я не понимал
раньше, что чем старше человек, тем горше его отчаяние.
— Но мы ведь так далеко. Они сюда, может, и не придут, — сказал я.
Он снова покачал головой, медленно, как будто ему было больно.
— Может быть.
Вышли Марта и Анжела. Марта смотрела скорее на папу, чем на
треножник: спустя какое-то время она сказала мягче, чем обычно:
— Ильза с Швейцдедом — он себя не очень хорошо сегодня чувствует.
Пойди посиди с ней.
В последующие дни мужчины начали возвращаться в Фернор. Пострадавших
было немного, потому что война длилась очень недолго. А потом, однажды
утром, придя за ежедневной порцией хлеба, мы увидели, что жители деревни
носят шапки.
— Что делать — быстро уходить? — прошептал я Энди.
— Это может привлечь внимание. Слушай, там Руди. Он не в шапке.
На Гернси мы узнали, что шапки одевают в четырнадцатилетнем возрасте,
может, потому, что дети не представляют угрозы. Казалось, то же правило
существует и здесь. Руди на год моложе нас, значит Анжела в безопасности,
но Энди и я рискуем. Мы пошли дальше, стараясь вести себя как обычно. В
булочной герр Штайзенбар как раз принес поднос со свежим хлебом из
пекарни, и фрау Штайзенбар за прилавком приветствовала нас обычным «Gruss
Gott». Все было как всегда, кроме одного: черные шапки покрывали ее
заплетенные седые волосы и его лысую голову.
Фрау Штайзенбар расспросила нас о Швейцдеде и продолжала болтать, а я
стремился побыстрее уйти. Наконец мы получили хлеб и сдачу и могли идти.
Мы пошли по деревенской улице, но через пятьдесят метров встретили группу
мужчин. Одним из них был отец Руди.
Он не похож был на полицейского: маленького роста, с нездоровым видом
и телосложением. Но манеры у него были полицейские. Он встал перед нами,
преградив нам дорогу.
— So, die Englischen Kinder… — Он внимательно посмотрел на меня. —
Wie alt? Vierzehn doch? — И с трудом перевел: — Сколько тебе лет, мальчик?
Тебе исполнилось четырнадцать?
Значит, действительно в четырнадцать. Я искренне сказал:
— Нет, сэр. В следующем году.
— Ты должен принести свидетельство о рождении. — Он нахмурился. — Оно
должно прийти из Англии. Это нехорошо.
Нехорошо для него, может быть. Воспрянув духом, я подумал, что на
этом можно играть несколько месяцев. Все еще хмурясь, он повернулся к
Энди.
— Но тебе уже четырнадцать. Это точно.
— Нет, сэр, — сказал Энди. — Тринадцать с половиной.
На самом деле он был лишь на два месяца старше меня, но выше на два
дюйма, а его взрослый вид позволял дать ему и пятнадцать. Отец Руди
покачал головой.
— Не верю. Тебе необходимо одеть шапку. Сегодня все шапки кончились
но завтра почтовый фургон привезет еще. Тебе немедленно оденут одну.
Энди кивнул.
— Хорошо, сэр. Я приду утром.
— Нет. Ты останешься здесь. Встречаются глупцы, которые не хотят
надевать шапки. Ты останешься здесь, мальчик, пока не прибудут новые
шапки.
Энди потянул себя за волосы: так он поступал, принимая решение. Один
из мужчин — местный чемпион по борьбе — придвинулся ближе. Энди вздохнул.
— Как скажете. — Он взглянул на меня — Расскажи всем, что меня
задержало.
— Да. Я скажу папе. — Я сделал условный знак большим пальцем. — — Не
волнуйся. Все будет хорошо.
Мы с Анжелой смотрели ему вслед, когда его уводили к дому
полицейского. Я пытался уверить себя, что он сможет убежать, но в то же
время не верил этому. Ему нужна помощь; прежде всего нужно добраться до
папы и рассказать ему.
На краю деревни мы встретили Руди. К моему удивлению, он остановился
и спросил:
— Почему с вами нет Энди?
Я не видел причины не говорить ему и понял, что для него это не
удивительно. Очевидно, отец его говорил об англичанах и о шапках. Но Руди
не выглядел довольным, как я ожидал. Он скорее походил на мать, чем на
отца, будучи рослым и светловолосым, и, как и она, постоянно широко
улыбался. На этот раз он не улыбался.
— Его оставили, чтобы одеть шапку? — Я кивнул. — А он хочет?
— Не знаю, — я стал осторожен. — Но ведь это должно произойти… со
всеми?
— Говорят, да, — медленно ответил он.
Папа и Марта сидели на террасе перед гостиницей и пили кофе. Они
разговаривали, но когда мы появились, замолчали.
Анжела выложила им новость, а я не мешал ей.
Когда она кончила, Марта сказала:
— Ужасно. — Она помолчала. — Но ведь до завтра шапки не появятся? Я
уверена, он сумеет убежать. Энди изобретателен.
Я ответил:
— В доме полицейского есть комната, похожая на камеру. Нам говорил
Йон. В двери наружная задвижка и два замка, а единственное окно в трех
метрах и забрано решеткой. Тут никакая изобретательность не поможет. Без
помощи он не сможет уйти.
Она покачала головой.
— Хотелось бы что-нибудь сделать.
— Мы должны.
— Ты не понимаешь. — Она выглядела усталой и сердитой, а на лице ее
было то упрямое выражение, которое появляется у взрослых, когда они тебя
не слушают. — Мы не можем.
Я повторил, стараясь быть терпеливым:
— Но мы должны.
Марта сказала:
— Йон рассказал нам о шапках, когда вас не было: он встретил
знакомого в шапке.
Мы решали, что делать. Здесь оставаться нельзя. Через
несколько дней придут и сюда с шапками.
— Что касается Энди, вопрос не дней, — ему оденут завтра утром.
Она не обратила на это внимания.
— Твой отец и Йон выработали план. Ты знаешь железнодорожный туннель
вверх к Юнгфрау?
Я кивнул. Я был там, когда в первый раз приезжал в Швейцарию. Колея
проходит по дальней стороне глубокой долины, отделяющей Фернор от склонов
Айгера. Поезд по туннелю поднимается внутри горы, ему требуется почти три
часа, чтобы достичь конечной станции, где расположены отель, лыжная база и
астрономическая обсерватория.
— Отель и дорога закрыты из-за чрезвычайного положения, — продолжала
Марта. — Йон говорит, что мы можем скрываться внутри туннеля. Он защитит
от непогоды, а в отеле может быть пища. По крайней мере убежище на время.
Лучше, чем оставаться здесь и позволить одеть на себя шапку.
— Звучит прекрасно, — сказал я. — Я целиком за. Как только вернем
Энди.
Лицо ее приобрело гневное выражение, это значило, что она чувствует
себя виноватой.
— Мы не можем. Во-первых, необходимо время. Йон хочет сходить на
разведку, прежде чем мы все туда переберемся. Но есть еще кое-что.
Швейцдед умирает. Он может протянуть несколько часов или дней, но не
больше.
— Не вижу, в чем разница. Если он умирает, значит умирает.
Она хрипло сказала:
— Может, и не видишь. В твоем возрасте, — это уже подавление. — Но
Швейцба и Ильза — для них разница есть. Мы не можем взять его с собой, а
они не пойдут, пока он жив. Нам нужно продержаться еще несколько дней.
Если попытаемся освободить Энди, расшевелим осиное гнездо, чем бы эта
попытка ни кончилась. Они придут сразу.
Она посмотрела на меня и негромко добавила:
— Мне жаль. Энди мне нравится.
— А если бы это был я? — спросил я. Марта не ответила. — Или Анжела?
Я повернулся к отцу, который все время молчал.
— Мы ведь не оставим его? Он просил рассказать тебе, что случилось. А
я ответил:
— Все будет в порядке — я расскажу папе.
Он не смотрел мне в глаза. Сказал:
— Мне тоже жаль. Но Марта права. У нас нет выбора.
На полпути к деревне я остановился. Чувство собственной глупости
придавило меня почти физической тяжестью. Глупости и неблагодарности. Я
подумал обо всем, что сделал папа, чтобы увести нас от триподов, — поездка
на Гернси, угон самолета, приезд сюда. И теперь у него новый план, как
сохранить нашу безопасность. Что заставляет меня считать, что я знаю, что
делать, лучше, чем он?
Марта права: неудавшаяся попытка освобождения всех подвергает риску,
даже если я проделаю ее в одиночку. И даже если папа сделает вид, что
отказывается от меня, чтобы спасти Ильзу и остальных, все равно я привлеку
опасное внимание к гостинице.
Я все обдумал хладнокровно, спокойно, рационально. Был ранний вечер,
неожиданно холодный; горы четко вырисовывались на фоне темно-голубого
неба; на западе, где село солнце, небо было желтым. Где-то, невидимая,
прокричала сойка, должно быть, ищет корм.
Но я ощущал еще кое-что — за холодной рациональной мыслью. На этот
раз не холодное — чувство облегчения, такое сильное, что мне хотелось
крикнуть навстречу молчаливым горам. Я знал, что боюсь идти в деревню, но
не понимал, насколько боюсь. Ужас, еще более сильный, чем на самолете,
летевшем в Женеву.
Я стоял, глядя на крыши деревни и на поднимающийся почти вертикально
дым из труб. Красочная и в то же время обычная сцена, только люди под
крышами утратили нечто делавшее их людьми — свою индивидуальность и волю
действовать как свободные мужчины и женщины. Но их индивидуальность была
отнята у них насильно; я отдавал свою из трусости.
Я вспомнил, что говорил папа о Марте и полицейской машине. Бывают
времена, когда все, что ты можешь сделать, — это нажать на акселератор и
рисковать. Я знал ответ на вопрос, который задавал себе в самолете: не
лучше ли позволить одеть на себя шапку, но оставаться живым. Глубоко
вдохнув морозный горный воздух, я двинулся дальше по склону.
9
Было уже темно, когда я достиг деревни: ночь в горах наступает
быстро. Первой моей целью было узнать, где держат Энди, и я решил
действовать напрямую. Я сказал Марте, что иду в свою комнату читать, и
прихватил с собой несколько книг как доказательство. Они были в моих
руках, когда я нажал звонок у дома полицейского.
Внутри тяжело прозвучали шаги, и я приготовился к встрече с отцом
Руди. Но дверь открыла его мать. Она удивленно посмотрела на меня.
— Ach, so. Der Englander… Was willst du?
— Почитать. — Я показал ей книги. — Для моего друга Энди.
Она сказала что-то, чего я не понял. Я покачал головой, и она
заговорила по-английски:
— Ты дать книги мне, чтобы я дать их твоему другу?
Это не поможет. Я спросил:
— Я могу повидаться с ним?
Она с сомнением покачала головой. Я услышал голос Руди. Они о чем-то
быстро поговорили, и она знаком пригласила меня войти.
Руди сказал мне:
— Тебе нельзя видеться с Энди без позволения моего отца. Он пошел в
деревенскую гостиницу, но скоро вернется. Подождешь?
По крайней мере я в доме, хотя дальнейшее не очень обнадеживает.
Почему я просто не оставляю книги, чтобы их передали Энди; я был уверен,
что отец Руди именно так и скажет.
Фрау Грац, хоть и сомневалась, впускать ли меня в дом, принесла
бутыль домашнего лимонада и шоколадное пирожное.
Фрау Грац, хоть и сомневалась, впускать ли меня в дом, принесла
бутыль домашнего лимонада и шоколадное пирожное. Она дала и Руди. На столе
лежала его тетрадь для уроков. Я кивком указал на нее и сказал:
— Продолжай. Я не хочу мешать.
Он пожал плечами.
— Это Naturwissenschaft. Наука, по-вашему. Скоро мы кончим ее
изучать.
— Кончите? Почему?
— Старший учитель сказал, что Naturwissenschaft больше не нужна.
Теперь, когда правят триподы, наука не нужна.
Я понимал причину этого. Наука — часть независимого мышления, а оно
для человечества в прошлом.
Я посмотрел на Руди. Я практически ничего не знал о нем, но он не
выглядел довольным, когда я говорил о том, что Энди ожидает шапка. Мать
его была в кухне, напевая что-то под радио.
Я негромко сказал:
— Говорят, триподы — наши друзья, все, что они делают, — к лучшему. А
ты как считаешь?
Он молчал. Если я ошибся, он, вероятно, расскажет отцу, и это все
кончит.
Но он наконец ответил:
— Энди не хочет носить шапку?
Я зашел слишком далеко, чтобы отступать.
— Нет. И я не хочу. А ты?
Он перевел дыхание.
— Не хочу. Я ненавижу шапку!
Руди сказал, что выпустить Энди нетрудно: в кабинете отца есть
дубликаты всех ключей. Он вышел из комнаты и вернулся с ключом, который
протянул мне.
Он сказал:
— Налево и через заднюю дверь. Я пока буду отвлекать маму.
Энди находился в чем-то вроде сарая, но очень прочном. Я открыл дверь
и обнаружил комнату с единственной раскладушкой. Когда дверь открылась,
Энди был на ногах.
Я быстро сказал:
— Некогда разговаривать. Руди отвлекает мать. Пошли.
— Иду, — ответил он без колебаний. Было приятно чувствовать, как он
идет сзади. Папа сказал, что мы ничего не можем сделать. Я никому не
повредил, и все же Энди идет за мной.
Из кухни показался Руди, что-то успокоительное говоря в дверь. Мы на
цыпочках прошли через комнату. У входа стояло чучело медведя,
использовавшееся как вешалка; хотя и побитый молью, медведь выглядел
грозно. Я ткнул его кулаком в ребра, поднялась пыль.
Руди немного приоткрыл наружную дверь и осторожно выглянул. Я хотел,
чтобы он побыстрее выпустил нас. Вместо этого он отступил и беспомощно
взглянул на меня.
Дверь растворилась с противоположной стороны, и вошел отец Руди. Он
был в форме. Я подумал, как она гармонирует с шапкой.
Он осмотрел сцену и резко спросил:
— Was heisst das?
Руди стоял молча. Я тоже не знал, что сказать.
— Беги.
Я тоже не знал, что сказать.
— Беги. Быстро! — сказал Энди.
Он бросился на отца Руди и чуть не опрокинул его. Грац закричал, а я
побежал мимо, но, оглянувшись, увидел, что он держит Руди. Он снова
закричал, и я увидел на улице фигуры бегущих к нам людей. Энди боролся с
Грацем, пытаясь освободить Руди. Я побежал на помощь, но тут подоспели
подкрепления Граца. Через несколько мгновений нас втолкнули в дом.
Руди позже объяснил, что нам не повезло. Обычно его отец пропускал в
гостинице несколько кружек пива с приятелями и возвращался домой один. На
этот раз он рассказал об английском мальчишке, приятели обсудили это и
решили, что нельзя допускать риска, особенно с иностранцем. Английскому
мальчику нужно одеть шапку немедленно; один из тех, у кого уже есть шапка,
на время отдаст ее. И они пошли вместе с Грацем к его дому.
Их было пятеро, включая отца Руди. Они возобновили обсуждение, но
скоро стало ясно, что возникла проблема. Все согласны были, что очень
важно, чтобы Энди немедленно одели шапку, но кто ее отдаст? Выяснилось,
что никто не хочет. Как и люди в аэропорту, они находили саму мысль о том,
чтобы остаться без шапки, невыносимой — даже временно и даже для того,
чтобы послужить интересам триподов. В конце концов они неохотно решили,
что Грац с самого начала был прав и что придется подождать до утра, когда
привезут новые шапки. Было решено, что вместе с Энди оденут шапку на меня
и на Руди.
Нам дали матрацы и одеяла. Появилась фрау Грац и стала суетиться
вокруг Руди, но мысль о том, что его запрут, ее нисколько не беспокоила. Я
подумал, каково это быть швейцаркой и женой полицейского. Когда она вышла,
я принялся бродить по комнате, отыскивая возможность убежать.
Энди сказал:
— Я проверял. Выхода нет.
— Ты не мог добраться до окна, — сказал я, — но если я встану тебе на
спину, то смогу.
Руди покачал головой.
— Ничего не выйдет. Все окна дома имеют электрическую… как это
по-вашему… тревогу?
— Сигнализация, — сказал Энди. — Похоже, мы ничего не добьемся. Ты
говоришь, что шапки на нас оденут в церкви?
— Да. Это Zeremоnie. Большое шоу.
— Может, тогда удастся сбежать. Тем временем лучше поспать. Я здесь
первый, поэтому занимаю раскладушку.
Энди лег и, насколько я мог судить, сразу уснул. Я лежал на своем
матраце, размышляя. Я не знал, есть ли у Энди какой-нибудь план, когда он
говорит о бегстве. Я не видел никаких шансов: ведь против нас вся деревня.
Почтовый фургон из Интерлейкена должен был прибыть в девять, и сразу
вслед за этим на нас должны были одеть шапки. Фрау Грац приготовила сытный
завтрак, и хотя я подумал, что не в состоянии буду есть, запах яичницы с
ветчиной убедил меня в обратном. Фрау Грац было очень довольна, что Руди
наденет шапку перед самым своим днем рождения, и говорила нам, как хорошо
ему после этого будет. Ее сестра Хедвиг, страдавшая от депрессии,
выздоровела, как только надела шапку; да и ее собственный ревматизм
чувствуется гораздо меньше.
Ее сестра Хедвиг, страдавшая от депрессии,
выздоровела, как только надела шапку; да и ее собственный ревматизм
чувствуется гораздо меньше.
Постучали в дверь, и она пошла открывать. На кухонной стене часы с
маятником, темного дерева, раскрашенного цветами, показывали 8:30. В
комнате с нами были Грац и еще один мужчина. Я сознавал, что у нас нет
никаких шансов. И вдруг узнал голос говорившего с фрау Грац. Я быстро
встал, когда она вошла. За ней шел папа.
На нем была одна из шапок, которые мы использовали при угоне.
Он строго взглянул на меня и сказал Грацу:
— Мне жаль, что мой сын плохо себя вел. Я возьму его домой и накажу.
Герр Грац поудобнее устроился в кресле.
— Не нужно. Сегодня на него оденут шапку. После этого он не будет
поступать нехорошо.
— Он должен быть наказан. Это мое право как его отца.
— Отец имеет право, это верно, — сказал Грац после паузы. — Можете
наказать его, если хотите.
Папа взглянул на Энди.
— Этот тоже мой. Я накажу и его.
— Разрешается, — Грац кивнул.
— Значит, я забираю их обоих.
Грац поднял руку.
— Нет. Побейте их здесь. Во дворе. У меня есть ремень. Хотите?
Я не удивился, что план папы не сработал: подобно моей уловке с
книгами, слишком было наивно. Но я был уверен, что у папы есть кое-что
еще. Я сидел почти самодовольно, ожидая, что вот он выложит неопровержимый
довод, и глупый швейцарский полицейский отступит. Но когда он наконец
заговорил, я почувствовал отчаяние.
— Хорошо. Но я принесу собственный ремень.
Он повернулся, не глядя на меня. Я не мог поверить, что он оставляет
нас.
Я крикнул ему вслед:
— На нас сегодня оденут шапки… скоро…
Он вышел, не отвечая, и я услышал, как закрылась входная дверь. Вошла
фрау Грац, предлагая нам булочки, вишневое варенье и кофе, а ее муж
закурил отвратительно пахнущую трубку. Другой мужчина зевнул и принялся
ковырять в зубах. Я не мог смотреть на Энди.
Если бы папа вообще не приходил, было бы не так плохо. Я сам влез в
это дело и должен расплачиваться. Но он пришел, с этим смехотворным
объяснением, что хочет наказать нас, и сразу сдался, оставил нас, когда
Грац раскусил его. Он вернулся в гостиницу к Ильзе и Анжеле. Их он
защитит. Я почувствовал себя так же, как в тот раз, когда он пообещал
поиграть со мной в футбол и забыл, а я пинал его. Только еще хуже: на этот
раз я его ненавидел.
Я дошел до того, что подумал, как бы отплатить ему — на этот раз не
пинками. Мне нужно только рассказать Грацу о фальшивых шапках. Триподы
заберут его, и Ильзу, и Анжелу — всех. Я уже начал:
— Герр Грац.
Я уже начал:
— Герр Грац…
Он поднял голову.
— Что, мальчик?
Я покачал головой, чувствуя отвращение к себе.
— Ничего.
Прошло, казалось, очень много времени, когда опять зазвонил дверной
звонок. На самом деле — всего несколько минут. Фрау Грац пошла открывать,
раздраженно ворча. Услышав голос папы и даже увидев его в кухне, я не мог
сказать ни слова. Я не хотел снова надеяться. Я даже не смотрел на него,
пока Грац удивленно не вскрикнул и со стуком уронил свою трубку на стол.
Фрау Грац в ужасе стояла у двери в кухню. Здесь был и Йон; и папа
держал дробовик Йона.
Как полагается хорошей швейцарской хозяйке, фрау Грац держала в шкафу
у раковины пачку чистых полотенец, и они как раз подошли в качестве
кляпов. Она думала, что это ограбление, — ей казалось бессмылицей, кто-то
хочет с помощью силы избежать шапки, — и начала бормотать о том, где
хранятся семейные ценности. Я заткнул ей рот, избегая ее укоризненного
взгляда. Папа и Йон управлялись с мужчинами, потом папа приблизился к
Руди.
— Нет, — сказал я. — Он помогал нам. Он тоже не хочет надевать шапку.
— Мы не можем рисковать. Если поднимут тревогу…
— Руди, — сказал я, — скажи ему, что ты хочешь идти с нами.
— Да, — он кивнул. — Пожалуйста. Я ненавижу шапку.
— Слишком рискованно.
Я не хотел спорить. Я и так чувствовал себя виноватым за то, что
подумал, когда он пошел за Йоном. Но это решение я не мог принять, как и в
тот раз с Энди.
Я ровно сказал:
— Придется взять его с собой.
Папа посмотрел на меня. Пожал плечами и слегка улыбнулся.
— Хорошо. Присматривай за ним.
Когда мы выходили из дома, прохожий обменялся приветствиями с Йоном.
Я подумал, долго ли еще до того, как поднимут тревогу. Менее получаса —
это точно: если Грац не встретит почтовый фургон, его начнут разыскивать.
Мы втиснулись в «Судзуки», и папа повел, резко добавляя скорость.
Ильза уже была снаружи дома, она боролась с тяжестью большого рюкзака, а
Марта вышла с другим. Лицо Ильзы было покрыто пятнами, как будто она
плакала.
Марта сказала:
— Ты их освободил.
Она старалась, чтобы это звучало обычно, но голос ее дрожал. Она
всегда покровительственно относилась к папе, но он был ее сыном, как я —
его. Рукавом платья она обтерла лицо.
— Мы готовы.
Я вспомнил одну из причин, почему нужно было ждать, и спросил:
— А как Швейцдед?
Папа взял у Ильзы рюкзак и надел на себя. Через плечо он сказал:
— Он умер сегодня ночью.
Я взглянул вниз, в долину. Люди по-прежнему умирают: триподы и шапки
не изменили этого. А другие продолжают жить.
Мне видна была часть дороги,
поднимавшейся от Интерлейкена. По ней двигалась желтая точка: приближалась
почтовая машина.
Первая часть пути пролегала вверх в горы по неровной тропе, которая
постепенно исчезла. Идти было нелегко, местами очень трудно. Марта и Ильза
переносили это свободно, но Швейцба скоро начала задыхаться, и мы
вынуждены были идти медленно. Скоро гостиницу не стало видно, и
единственное, что окружало нас, были крутые горные склоны и зловещее серое
неба за ними. Ветер северо-восточный, холодный и резкий. Йон сказал, что,
вероятно, ночью выпадет снег.
На участке ровной земли мы остановились. Теперь снова стала видна
наша гостиница, и Йон указал вниз. Кроме «Судзуки», у дома стояли три
машины. Папа посмотрел в бинокль, который принадлежал Швейцдеду.
Когда он дал мне бинокль, я почувствовал, какой он тяжелый. Держать
его нелегко, но он давал прекрасное увеличение. Я узнал Граца. С ним было
семь или восемь мужчин.
Из трубы гостиницы понимался дым, как круглый год — даже летом
большой камин, который топили поленьями, использовался для приготовления
пищи. Но дым был гуще обычного и выходил не только из трубы, но и из окна
спальни.
Огонь недолго разгорался в деревянном здании, и через несколько
секунд оно все запылало. Я слышал, как застонала Швейцба, когда сквозь
черноту дыма пробилось пламя.
Обнимая мать, Ильза спросила папу:
— Но почему? Уничтожить такой дом только за то… что мы отказались
одевать шапки?
— Не знаю, — ответил папа. — Чтобы не дать нам вернуться, может быть.
Устрашить других, кто будет сопротивляться триподам. В одном мы можем быть
уверены: ни жалости, ни милосердия больше не существует. Они верят во все,
что им говорят триподы, а мы для триподов — помеха. Как крысы.
Энди сказал:
— Я читал как-то, что, стараясь уничтожить крыс, люди на самом деле
усилили их интеллект.
— Да, я тоже читал об этом, — согласился папа. — Крысы тысячелетия
живут рядом с людьми. Каждая убитая нами крыса улучшает поголовье, потому
что остаются и дают потомство самые умные. Может, нам кое-чему придется у
них поучиться.
Ильза сказала:
— Они должны были найти его тело. — Она говорила о Швейцдеде. — Но не
вынесли, чтобы похоронить.
— Да, — Ильза по-прежнему поддерживала мать, и папа обнял их обеих. —
Не ведь это не имеет значения. Это был его дом шестьдесят лет. Лучшего
погребального костра не может быть.
Мы пошли дальше. Крутой утомительный подъем сменился еще более
изматывающим спуском. Местность была дикая и неровная; ни следа пребывания
человека, ничего, с ним связанного. Мы видели стадо шамуа, местной
разновидности горного оленя; животные перепрыгивали с утеса на утес; орел
парил над самыми вершинами утесов.
Швейцба часто нуждалась в отдыхе.
Папа и Йон, а потом мы с Энди по
очереди поддерживали ее. Она извинялась за то, что причиняет нам хлопоты,
и просила оставить ее.
Папа сказал:
— Только не торопитесь, мама. У нас достаточно времени. И никто вас
не оставит. Мы не можем вас потерять. Никого вообще нельзя терять. Нас
слишком мало.
Наконец мы достигли более пологого склона и увидели железнодорожную
станцию Кляйне Шайдег — последнюю остановку поездочка перед входом в
туннель. Как и предсказывал Йон, она была покинута — туризм остался в
прошлом вместе с парламентом и телевидением, с университетами и церковью,
с человеческим беспорядком и человеческой свободой. Станционный магазин,
торговавший шоколадом, картами и глупыми сувенирами, был закрыт, а
последний поезд стоял на пути, безлюдный и покрытый снегом.
На этой высоте снег не тает, а рядом с входом в туннель лежит язык
ледника. День уже шел к концу, небо темнело, меланхолично серое; весь
ландшафт казался пустынным и жалким. На протяжении последних сотен метров
пути до туннеля пошел снег, большими безжалостными хлопьями. Я чувствовал
холод, отчаяние и безнадежность.
10
Я нашел блокнот, в котором пишу это, в отеле. Такие блокноты
использовал управляющий ресторана, отчасти они заполнены: 20 kg
Blumenkohl, 1 Kiste Kaffe, 45 kg Kartoffeln — цветная капуста, кофе и
картошка… такие записи.
Это произошло спустя неделю после нашего прихода сюда. Я считал
путешествие в поезде по туннелю скучным, но насколько скучнее идти пешком.
Прошло не менее пяти часов, прежде чем фонарик папы осветил название
платформы: Юнгерфрауйоч. Еще несколько минут — и мы вышли в ослепительное
сияние среди снега и льда, в туманную даль уходила неподвижная ледяная
река, окруженная высокими белыми пиками. Все пусто и безжизненно, ни птиц,
ни даже насекомых. И ни людей — кроме нас — и ни триподов. Мы стояли на
холодной крыше мира, правители всего, что могли видеть.
Целью нашего путешествия через туннель было проверить, не осталась ли
тут провизия, и нам повезло. Отель всегда держал большие запасы, очевидно,
на тот случай, если зимой железнодорожная линия не будет действовать.
Полки, забитые консервами, ящики с мукой и сахаром, бобами, сушеными
фруктами, рисом. Были даже мощные холодильники, содержимое которых не
растаяло, когда прекратилась подача электроэнергии: на этой высоте
температура всегда ниже нуля.
Важной находкой оказались фонарики и батарейки. Мы из гостиницы
прихватили только два фонаря, и приходилось их включать редко, чтобы
беречь батарейки, а тут их было множество, в герметически запечатанных
пакетах, и хватит их на годы.
В тупике станции стоял дизельный вагон с заряженными батареями, папа
проверил его управление, и мы нагрузили его для обратного путешествия.
Пока он и Йон делали последние проверки, я показал Энди то, что видел
здесь в предыдущее посещение, включая пещеру, полную ледяных статуй. Он
был очарован машиной в натуральную величину и сказал, что ее вырезали не
менее семидесяти лет назад, потому что это модель раннего «Форда». Я
подумал о том, как изменилось за эти семьдесят лет многое — машины,
самолеты. Как будто человечество — спортсмен, летящий на волне
изобретений. И какие чудеса ждали нас впереди? Но теперь из-за триподов
все это кончилось.
За зиму мы постепенно приспособились к новой жизни. Хотя ближайший
дом находился в десяти милях от нас и далеко внизу, а от входа в туннель
открывался хороший вид на окрестности, мы старались не оставлять следов и
не делали троп, когда приходили и уходили. Йон научил нас этому и
тщательно за этим следил.
Он также учил нас пользоваться лыжами, которые мы взяли в лыжной
школе отеля. Хотя я с нетерпением ждал лыжных уроков, оказалось, что
пользоваться ими не так легко — я много раз падал и провел десять дней
неподвижно с растянутой мышцей ноги. Энди научился быстрее, а Руди,
конечно, был опытный лыжник. Я с восхищением и раздражением смотрел, как
он скатывается по склону ниже туннеля. Но постепенно и у меня стало
получаться, а потом я решил, что более восхитительного занятия никогда не
знал.
Вначале мы выходили только для отвлечения — постоянное пребывание в
туннеле действовало угнетающе, но с приходом весны наши походы
преследовали определенную цель. Нас всегда окружал снег, поэтому вода не
была проблемой, но папа решил, что нужно беречь запасы пищи.
— Но ведь в отеле хватит на годы, — сказал я.
— На сколько лет? — спросила Марта.
При свете лампы я увидел, какое у нее изможденное лицо, и впервые
полностью осознал, что для нее это не временное убежище — она надеется
кончить здесь свои дни.
Швейцба умерла перед весной — не от какой-то определенной болезни,
может, от отсутствия Швейцдеда. Мы завернули ее тело в одеяло и поместили
в щель ледника, покрыв снегом. Могилу мы не могли обозначить, но тело ее
будет лежать здесь вечно, не изменяющееся в вечном холоде. Другой конец,
чем у Швейцдеда, чье тело превратилось в пепел в огне, уничтожившем дом, в
котором они жили вместе; но для тел какая разница? Они оба умерли
свободными.
И вот мы начали экспедиции за продовольствием. Целью нашей были
изолированные дома, и мы уходили далеко, прежде чем выбирали цель. В
некоторых случаях нам удавалось очистить погреб или унести кур и яйца,
пока в доме спали; но иногда владельцы просыпались, и их приходилось
усмирять видом ружья Йона.
В
некоторых случаях нам удавалось очистить погреб или унести кур и яйца,
пока в доме спали; но иногда владельцы просыпались, и их приходилось
усмирять видом ружья Йона. К счастью, использовать его ни разу не
пришлось.
Конечно, это воровство — у нас не было денег, чтобы оставить, если бы
мы захотели, но люди, у которых мы крали, все были в шапках, и мы
находились в состоянии войны с ними, как и с их хозяевами. В третьей
экспедиции мы обнаружили девушку без шапки и взяли ее с собой. Вначале она
колебалась, но потом согласилась идти с нами. Ее зовут Ханна. Она
несколькими месяцами моложе меня, и волосы у нее рыжие, но начинают
темнеть. Глаза уже потемнели, они темно-карие. Говорит она по-английски с
немецким акцентом, но меня это не раздражает, как раздражал когда-то
акцент Ильзы.
Я обнаружил, что и с Ильзой отношения стали гораздо лучше. Трудно
даже вспомнить, как она сводила меня с ума в Англии. (Я хотел написать
«дома», но вспомнил, что теперь наш единственный дом здесь, и вряд ли
будет другой). Она стала готовить, и хотя готовит не так хорошо, как
Швейцба, но с каждым разом все лучше. И, конечно, Швейцба готовила не из
ограниченных ресурсов и не на примитивной нефтяной печи в туннеле.
В одной из экспедиций мы нашли одиноко живущего человека, и папа
решил попробовать снять его шапку. Нам пришлось связать его, и он жалобно
кричал. Но когда мы уходили, он последовал за нами, и папа позволил ему
присоединиться к нам. Его зовут Карл, и ему около двадцати пяти лет. Хотя
физически он силен, но может делать только простые вещи и под наблюдением.
Иногда он плачет без всякой очевидной причины. Мы не знаем, всегда ли он
был умственно отсталым, или это произошло, потому что мы сняли шапку. Но
мы решили больше этого не делать.
Да и не смогли бы, даже если бы захотели. Поздним летом в долину
пришел трипод и остановился возле деревни Караман. С наблюдательного
пункта мы следили за происходящим. Целый день процессия людей в шапках
двигалась к триподу. Щупальце поднимало их одного за другим в капсулу и
через несколько минут опускало на землю. В бинокль мы видели, что вместо
черных шлемов на их головах теперь блестело серебро.
Энди догадался, что триподы заменяют временные шапки постоянными. Он
оказался прав: в следующей экспедиции мы нашли мужчину и женщину, обоих с
серебряными шлемами. Ужасно было то, что серебряная часть оказалась
сеткой, вживленной в тело. Отныне шапка оставалась на всю жизнь;
по-видимому, со временем она останется и на черепе.
Именно тогда папа сознательно выработал политику набора молодых
людей, на которых в этот год должны одеть шапки. Мы никого не заставляли
силой, хотя в таких обстоятельствах это было бы оправдано; для собственной
безопасности мы не могли принимать колеблющихся.
Мы никого не заставляли
силой, хотя в таких обстоятельствах это было бы оправдано; для собственной
безопасности мы не могли принимать колеблющихся. Пока из пяти, кому мы это
предложили, согласился только один — мальчик, по имени Ханс. Очевидно,
нелегко оставить родителей, удобный дом и присоединиться к банде
грабителей, но все же нас угнетает, что так мало соглашаются.
Мне кажется, что мальчики рискуют охотнее, чем девочки. Двое из
отказавшихся были мальчики, и оба колебались, в то время как девочки
отказывались наотрез. Я сказал нечто в этом роде Анжеле и тут же получил.
Она не менее любого мальчишки готова на риск, и нечестно, что папа
отказывается брать ее с собой в экспедиции. И как насчет Ханны, которая
первой присоединилась к нам? И вообще, сказала Анжела, счет мальчиков и
девочек, присоединившихся к нам, равный.
— Ханна — совсем другое дело, — сказал я.
— Неужели? — презрительно спросила Анжела. — Потому что она тебе
нравится? Но от этого она говорит не лучше. — Чтобы закончить разговор, я
отошел в свой угол туннеля, думая, что временами Анжела становится
невыносимой. Конечно, она растет, у нее был восьмой день рождения перед
самым нашим отъездом из Англии, а девятый уже скоро. Я должен был
согласиться, что она умна — если быть честным, немного умнее, чем я в ее
возрасте. И хотя временами ее дерзости доводили меня до бешенства,
остынув, я сознавал, что в целом с ней сейчас все же легче. Я решил
отправиться в отель и найти подарок к ее дню рождения — я вспомнил, что в
одной из комнат видел зеркало, оно должно ей понравиться.
Осенью снова пошел снег, и кончились дни лежания на солнце, которое
на этих высотах светит так яростно. Снова мы встали на лыжи и устремились
по нетронутым склонам. Однажды, над Караманом, мы видели, как внизу
проходит трипод. На этот раз он не остановился у деревни, а пошел дальше и
исчез среди холмов на востоке. Через неделю мы опять увидели его, и папа
взглянул на часы.
— То же время, с точностью до минуты. Обычный патруль?
Все последующие недели мы изучали трипода. Это на самом деле был
патрульный обход, и совершался он с монотонной регулярностью. Каждый
четвертый день трипод проходил в пределах нашей видимости незадолго до
одиннадцати утра, и путь его никогда не изменялся.
Когда мы увидели его в пятый раз, папа сказал:
— Интересно, какая у него цель. Вероятно, просто общий надзор.
Он вытер слезы перчаткой: дул резкий северо-восточный ветер, и глаза
его слезились.
Энди сказал:
— На своем пути он может вызвать лавину.
Об этом недавно нас предупреждал Йон. Горные склоны покрылись снегом,
и неосторожное движение может вызвать катастрофу. Йон молодым человеком
пережил лавину — его откопали через несколько дней, он находился в хижине.
Он нам описывал этот ужас: тысячи тонн снега и камней несутся вниз со
скоростью экспресса и с шумом десяти поездов.
— Жаль, что не вызвал, — сказал папа.
Мне кое-что пришло в голову.
— Я вот думаю…
Папа опять вытер слезы.
— О чем?
— Мы знаем, что он проходит в определенное время, каждый четвертый
день. — Я взглянул на склоны непосредственно под нами, покрытые толстым
слоем свежевыпавшего снега. — Что случится, если кто-нибудь выстрелит из
ружья, как раз когда внизу проходит трипод?
Йона с нами в это утро не было: он страдал ревматизмом и иногда
целыми днями не мог пошевелиться. Выслушав папу, он закрыл глаза.
— Это возможно. Но трудно сказать, когда лавина… готова. И трудно
предсказать ее путь.
— Но стоит попытаться?
Йон помолчал, прежде чем ответить.
— Мы стараемся, чтобы нас никто не заметил, не оставляем следов. Но
если мы попытаемся и не получится, возможно, придут нас искать.
Это стоило обдумать. Сами триподы, неуклюжие и на ровной местности,
не могут вторгнуться в наши горы, но в их распоряжении буквально
бесчисленное количество среброголовых рабов. Если мы выдадим себя, триподы
используют рабов, чтобы выследить нас. И хоть мы какое-то время сможем
защищать вход в туннель, как только нас обнаружат, судьба наша будет
решена.
Целыми днями мы обсуждали этот вопрос. Марта и Ильза яростно
возражали. Йон тоже, но спокойнее. Большинство молодых были за, с разной
степенью энтузиазма. Анжела потребовала, чтобы ей разрешили быть в отряде,
который осуществит нападение.
Что касается меня, то я считал, что предупреждение Йона имеет смысл:
я представлял себе, каково быть обнаруженными и осажденными в туннеле.
Наша нынешняя жизнь не так плоха, и она улучшается. Весной мы снова начнем
набор добровольцев. Разумно не делать рискованных шагов, которые могут нас
уничтожить.
Но быть разумным недостаточно. Слишком велика ненависть, которую мы
ощущали к триподам за все, что они с нами сделали. Не мог я и перенести
мысль о том, что мы всегда будем тут прятаться, как кроты, а враг
высокомерно шествует по долине. Я хотел напасть на него!
На следующее утро папа созвал нас в ту часть туннеля, которая служила
местом собраний. Масляная лампа висела на крюке, вбитом Йоном, а печь
давала тепло.
Папа принес радиоприемник, найденный в отеле, мощный, на батарейках,
с шестью диапазонами. Вначале удавалось поймать голоса, но такие слабые,
что даже язык трудно было разобрать. Один за другим голоса смолкли. Уже
несколько месяцев никто из нас не слушал радио.
Папа сказал:
— Прошлым вечером я обыскал все волны. Ничего, кроме жужжания
триподов.
Он имел в виду звуки, которые, как мы считали, исходят от триподов, —
осциллирующий шум, не имевший, казалось, никакого смысла.
Ничего, кроме жужжания
триподов.
Он имел в виду звуки, которые, как мы считали, исходят от триподов, —
осциллирующий шум, не имевший, казалось, никакого смысла.
— Это не значит, что нигде не осталось свободных людей. Могут
существовать группы без передатчиков, или они боятся их использовать,
чтобы их не обнаружили. Но мы должны действовать так, будто, кроме нас,
никого нет — теперь и на все предвидимое будущее. Действовать, как
последняя надежда человечества.
Он остановился и вытер лоб; я видел, что он вспотел, но не от жары. Я
взглянул на лица Марты, Ильзы, Йона. Йон один, казалось, не изменился, но
он всегда выглядел очень старым. Остальные проявляли явные признаки
усталости и напряжения. Я понял, что людям моего возраста легче
приспособиться к трудностям и отсутствию комфорта, чем старшим.
— Это означает, — продолжал папа, — что все, что мы делаем, является
решающим. Нашей первой целью было самосохранение, но этого недостаточно.
Добиваясь только этого, мы привыкнем к сверхосторожности, постепенно будем
слабеть, и это со временем уничтожит нас так же полно, как триподы
уничтожили наши города. Поэтому наша вторая цель — бороться с триподами,
без особой надежды на ближайшее будущее, но как средство оставаться
живыми.
Вот почему мы набираем добровольцев, вот почему мы приняли Ханну и
Ханса и, Бог даст, найдем и других. — Он снова вытер лицо. — И вот почему
я считаю, что мы должны напасть на этого трипода, даже если это означает
для нас риск. Мой личный инстинкт говорит мне — не нужно, лучше
осторожность. Марта, Ильза и Йон тоже так считают. Но мы стары и слишком
осторожны. Молодые за нападение, и молодые правы.
Ильза сказала:
— Нет! Мартин, послушай…
Папа строго посмотрел на нее.
— Я предводитель этой группы. Я никогда не видел себя в роли лидера,
но так получилось; в подобной ситуации кто-то должен им стать. А лидер
должен распоряжаться и сохранять согласие с остальными. Я надеюсь на ваше
согласие, но если вы не согласны с моими предложениями, значит вам нужен
другой предводитель.
Наступило молчание. Все знали, что никто не может занять его место.
Со временем, когда он состарится, кто-то займет, но до этого еще далеко.
Может быть, Энди, подумал я, глядя на него через пещеру. Я взглянул на
Ханну, свет лампы отражался в ее волосах. Или я. Многое изменилось, не
только мир вне нас, но и сами мы, и в такое тоже можно поверить.
— Послезавтра, — сказал папа. — В этот день снова должен пройти
трипод.
Отряд состоял из папы, Энди и меня. Йон дал нам последние
наставления: наша цель — вызвать лавину ниже нас, но над нами склоны, тоже
покрытые снегом. Волна может вызвать лавину и над нами, и эта лавина
похоронит нас.
Волна может вызвать лавину и над нами, и эта лавина
похоронит нас. Выступая, папа предупредил, что если мы не вернемся,
остальные выполняют распоряжения Марты. Он поцеловал Ильзу, держа ее
долгое время.
Она подошла ко мне и сказала:
— Будь осторожен, Лаври.
Она смотрела на меня, а на щеках у нее были слезы. Она хотела
придвинуться ко мне, но я сам это сделал и поцеловал ее.
— Постараюсь.
Мы заняли позицию ранним утром, солнце отражалось в снегу и в озере
далеко внизу. Началось ожидание; мы ждали час, но казалось — гораздо
дольше. В одном месте, на склоне к западу от нас, груда снега
шевельнулась: похоже, что вот-вот начнется естественная лавина, но
постепенно снег успокоился, и все снова стихло.
Папа в сотый раз взглянул на часы. В этот момент, следуя той же
дорогой, из-за той же скалы, что и в прошлый раз, показался трипод: в
трехстах-четырехстах метров под нами и на двойном таком расстоянии к
западу. Теперь нужно было правильно рассчитать время выстрела из дробовика
Йона.
Встав, папа направил ружье на снежный склон. Трипод приближался
неуклюжей ковыляющей походкой — металлический паук, потерявший все ноги,
кроме трех. Сверху он казался маленьким и не опасным.
Как обманчиво это впечатление! Мы смотрели на долину, за которой
простиралась обширная земля белых гор, но за ней когда-то были большие
города. И сама возможность того, что этот металлический паук ползет без
всяких преград по отдаленной альпийской долине, была мерилом нашего
унижения. Я вспомнил, как Дикий Билл рассуждал о Близких Контактах
Абсурдного Рода. Никто не воспринимал серьезно существа, скрывающиеся в
треножниках, пока не стало слишком поздно.
Нет, не слишком. Я не приму этого. Пока хоть горстка людей остается
свободной, надежда не умирает. Папа прав: мы должны рисковать, чтобы
бороться с ними, потому что без борьбы все будет потеряно.
Я видел, как сгибается палец, нажимающий на курок. Слишком рано!
Трипод еще в ста метрах от того места, где пройдет лавина. Я хотел
крикнуть, удержать папу… Раздался выстрел, гром раскатился в неподвижном
холодном воздухе.
…И ничего не случилось. Снег оставался ровным, неподвижным. Под
нами трипод продолжал свое движение. Папа выстрелил из второго ствола,
снова раскатился гром. Я слышал шепот Энди:
— Давай! Ради Бога, давай!..
И вот медленно, очень медленно снежная поверхность подернулась рябью,
снег неторопливо заскользил вниз.
Он постепенно набирал скорость, вначале двигался не быстрее ребенка.
Тут я почувствовал, что папа не слишком рано выстрелил, а наоборот,
слишком поздно.
Трипод продолжал идти, ни его шаг, ни направление движения
не изменились. Он пройдет к тому времени, как накатится лавина. Я
почувствовал, что от гнева и отчаяния готов заплакать.
— Давай! Давай!
Это папа. Я услышал свой голос, кричащий:
— Давай!
Как будто я призывал горы, родившую нас планету на помощь. Все трое
мы теперь кричали, прося помощи у пустого неба.
А лавина набирала скорость, расширялась, вспенивалась, полетели в
воздух огромные камни, как кусочки гравия. Как будто вся поверхность горы
пришла в движение. Звук, как Йон и рассказывал, был титаническим, будто
тысячи гигантов закричали в гневе. Все быстрее и быстрее двигалась лавина,
потом вдруг прыгнула и устремилась вниз, как зверь… и сомкнулась над
триподом, похоронив его. Когда лавина наконец остановилась, под нами
лежала ровная поверхность снега.
В начале лета я сидел у выхода из туннеля с Энди и Руди. Мы были
сплоченной группой — приходилось быть при нашем образе жизни, — но с ними
мне было лучше, чем с Хансом и Дитером, мальчиком, которого мы взяли перед
Рождеством. Еще больше мне нравилась Ханна, но это уже другая история; тут
дело не просто в сидении и ленивых разговорах.
Мы говорили о триподах и о лавине. Много недель мы ждали мести или
хоть какого-нибудь ответа. Ничего не было. Мы поддерживали постоянную
охрану, но ничего не происходило; и новый трипод не появился.
Потом, когда снег начал таять, патруль — к несчастью, меня в нем не
было, — наблюдал странную картину. Два трипода вползли в долину и
приблизились к месту, где из-под снега начала показываться полусфера. Они
несколько минут рылись в ней своими щупальцами, затем удалились в том же
направлении, откуда пришли. Когда они исчезли, обломки трипода взметнулись
вверх в языке пламени.
Я говорил, что эти двое явились в ответ на какой-то радиобуй. Энди
покачал головой и ответил:
— Не имеет смысла. Зачем ждать столько времени? Они с самого начала
знали, что что-то случилось, когда он не вернулся на базу.
— Знать, что что-то случилось, совсем не то, что знать, где это
случилось Передатчик, должно быть, был блокирован снегом. А потом, когда
снег растаял…
— Им нужно было только послать по тому же маршруту другого трипода и
посмотреть. Они этого не сделали.
— Откуда мы знаем? Мы ведь не все время следим.
Энди помолчал, и когда я уже думал, что выиграл спор, сказал:
— Потому что второй трипод оставил бы следы в снегу. Я думал, это
очевидно.
Пока я пытался придумать ответ, Руди сказал:
— Я думаю, они с самого начала знали.
— Почему? — коротко спросил я.
— Потому что они не осматривали обломки. Только взорвали их.
— А почему они столько ждали? — Вмешался Энди. — Почему не сделали
этого сразу?
Руди пожал плечами.
— А почему они столько ждали? — Вмешался Энди. — Почему не сделали
этого сразу?
Руди пожал плечами.
— Не знаю. Я знаю только, что мы в сущности очень мало о них знаем.
Главное, что они не послали другого трипода в эту долину. Немного, но все
равно лучше.
Его спокойствие успокоило меня. Он сказал правду. Мы смогли
уничтожить трипода, и в этом маленьком уголке земли другой не пришел ему
на смену. Я вспомнил рассуждения о том, что они из болотного мира. Может,
горы им незнакомы, может, они решили в будущем держаться от них подальше.
Маленькая победа, но кое-что для начала.
Несколько минут мы молчали. Солнце ярко горело над головой. Вокруг
нас пробивалась зеленая трава, показались цветы десятка расцветок, а
вверху, на фоне голубого неба, медленно плясала пара бабочек. Ленивый день
— подходящий день для игры в теннис, велосипедной прогулки, может, для
рыбной ловли… а потом дома душ, чай, телевизор.
Энди сказал:
— Мне понравилась мысль Мартина о длительных походах.
Они все звали папу Мартином, и не от недостатка уважения. Все
внимательно слушали, когда он говорил. Но он больше других разговаривал
теперь со мной, и я называл его папой.
Руди сказал:
— Да. Наберем больше добровольцев, если пойдем дальше.
Но как много нам еще предстояло сделать! Конца не будет ни при нашей
жизни, ни даже через столетия. Но мы по крайней мере начали. Я думал о
тех, кто придет за нами, — может, когда-нибудь трое похожих на нас будут
лежать на этом самом месте на солнце, смотреть на бабочек, но они увидят
свободное человечество.
Наша работа — моя работа — заложить прочный фундамент, чтобы это
могло произойти.