Ты же меня избегал и не хотел научить, а привел меня сюда,
куда по закону следует приводить тех, которые имеют нужду в наказании, а не в
научении.
Но ведь это уже ясно, о мужи афиняне, что Мелету, как я говорил, никогда не было
до этих вещей никакого дела; а все-таки ты нам скажи. Мелет, каким образом,
по-твоему, порчу я юношей? Не ясно ли, по обвинению, которое ты против меня
подал, что я порчу их тем, что учу не почитать богов, которых почитает город, а
почитать другие, новые божественные знамения? Не это ли ты разумеешь, говоря,
что своим учением я врежу?
— Вот именно это самое
— Так ради них. Мелет, ради этих богов, о которых теперь идет речь, скажи еще
раз то же самое яснее и для меня, и для этих вот мужей. Дело в том, что я не
могу понять, что ты хочешь сказать: то ли, что некоторых богов я учу признавать,
а следовательно, и сам признаю богов, так что я не совсем безбожник и не в этом
мое преступление, а только я учу признавать не тех богов, которых признает
город, а других, и в этом-то ты меня и обвиняешь, что я признаю других богов;
или же ты утверждаешь, что я вообще не признаю богов, и не только сам не
признаю, но и других этому научаю.
— Вот именно, я говорю, что ты вообще не признаешь богов.
— Удивительный ты человек, Мелет! Зачем ты это говоришь? Значит, я не признаю
богами ни Солнце, ни Луну, как признают прочие люди?
— Право же так, о мужи судьи, потому что он утверждает, что Солнце-камень, а
Луна-земля.
— Берешься обвинять Анаксагора, друг Мелет, и так презираешь судей и считаешь их
столь несведущими по части литературы! Ты думаешь, им неизвестно, что книги
Анаксагора Клазоменского переполнены подобными мыслями? А молодые люди,
оказывается, узнают это от меня, когда они могут узнать то же самое, заплативши
за это в орхестре иной раз не больше драхмы, и потом смеяться над Сократом, если
бы он приписывал эти мысли себе, к тому же еще столь нелепые! Но скажи, ради
Зевса, так-таки я, по-твоему, никаких богов и не признаю?
— То есть вот ничуточки!
— Это невероятно, Мелет, да, мне кажется, ты и сам этому не веришь. Что касается
меня, о мужи афиняне, то мне кажется, что человек этот большой наглец и озорник
и что он подал на меня эту жалобу просто по наглости и озорству да еще по
молодости лет. Похоже, что он придумал загадку и пробует: заметит ли Сократ, наш
мудрец, что я шучу и противоречу сам себе, или мне удастся провести и его, и
прочих слушателей? Потому что мне кажется, что в своем обвинении он сам себе
противоречит, все равно как если бы он сказал: Сократ нарушает закон тем, что не
признает богов, а признает богов. Ведь это же шутка!
Ну вот посмотрите, так ли он это говорит, как мне кажется. Ты, почтеннейший
Мелет, отвечай нам, а вы помните, о чем я вас просил вначале, — не шуметь, если
я буду говорить по-своему. Есть ли. Мелет, на свете такой человек, который дела
бы людские признавал, а людей не признавал? Скажите ему, о мужи, чтобы он
отвечал, а не шумел бы то и дело. Есть ли на свете кто-нибудь, кто бы лошадей не
признавал, а все лошадиное признавал бы? Или: флейтистов бы не признавал, а игру
на флейте признавал бы? Не существует такого, любезнейший! Если ты не желаешь
отвечать, то я сам буду говорить тебе, а также вот и им. Ну а уж на следующее ты
должен сам ответить: есть ли на свете кто-нибудь кто бы знамения божественные
признавал, а гениев бы не признавал?
— Нет.
— Наконец-то! Как это хорошо, что они тебя заставили ответить! Итак, ты
утверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать —
новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения признаю,
как ты говоришь, и ты подтвердил это клятвою; а если я признаю божественные
знамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев.
— Наконец-то! Как это хорошо, что они тебя заставили ответить! Итак, ты
утверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать —
новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения признаю,
как ты говоришь, и ты подтвердил это клятвою; а если я признаю божественные
знамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев. Разве не так?
Конечно, так. Принимаю, что ты согласен, если не отвечаешь. А не считаем ли мы
гениев или богами, или детьми богов? Да или нет?
— Конечно, считаем.
— Итак, если гениев я признаю, как ты утверждаешь, а гении суть своего рода
боги, то оно и выходит так, как я сказал, что ты шутишь и предлагаешь загадку,
утверждая, что я не признаю богов и в то же время что я признаю богов, потому
что гениев-то я по крайней мере признаю. А с другой стороны, если гении вроде
как побочные дети богов, от нимф или каких-то еще существ, как это и принято
думать, то какой же человек, признавая божьих детей, не будет признавать богов?
Это было бы так же нелепо, как если бы кто-нибудь признавал, что существуют мулы
— лошадиные и ослиные дети, а что существуют лошади и ослы, не признавал бы.
Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты подал это обвинение иначе, как желая
испытать нас, или же ты недоумевал, в каком бы настоящем преступлении обвинить
меня. А чтобы ты мог убедить кого-нибудь, у кого есть хоть немного ума, что один
и тот же человек может и признавать и демоническое, и божественное и в то же
время не признавать ни демонов, ни богов, это никоим образом невозможно.
Впрочем, о мужи афиняне, что я невиновен в том, в чем меня обвиняет Мелет, это,
мне кажется, не требует дальнейших доказательств, довольно будет и сказанного. А
что у многих явилось против меня сильное ожесточение, о чем я и говорил вначале,
это, будьте уверены, истинная правда. И если что погубит меня, так именно это;
не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих — то, что погубило
уже немало честных людей, думаю, что и еще погубит. Не думайте, что дело на мне
остановится!
Но пожалуй, кто-нибудь скажет: не Сократ стыдно ли тебе, заниматься таким делом,
от которого, может быть, тебе придется теперь умереть? А на это я по
справедливости могу возразить: нехорошо ты это говоришь, мой милый, будто
человеку, который приносит хотя бы малую пользу, следует принимать в расчет
смерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дела с справедливые или
несправедливые, дела доброго человека или злого. Плохими, по твоему рассуждению,
окажутся все те полубоги, которые пали под Троей, в том числе и сын Фетиды,
который из страха сделать что-нибудь постыдное до того презирал опасность, что,
когда мать его, богиня, видя, что он горит желанием убить Гектора, сказала ему,
помнится, так: «Дитя мое, если ты отомстишь за убийство друга твоего Патрокла и
убьешь Гектора, то сам умрешь: «Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован»»,-
он, услыхав это, не посмотрел на смерть и опасность, а гораздо больше убоялся
оставаться в живых, будучи трусом и не мстя за друзей. «Умереть бы, — говорит
он, — мне тотчас, покарав обидчика, только бы не оставаться еще здесь, у
кораблей дуговидных, посмешищем для народа и бременем для земли». Кажется ли
тебе, что он подумал при этом о смерти и об опасности? Вот оно как бывает
поистине, о мужи афиняне: где кто поставил себя, думая, что для него это самое
лучшее место, или же поставлен начальником, там и должен переносить опасность,
не принимая в расчет ничего, кроме позора, — ни смерти, ни еще чего-нибудь.