Развод

Автор: Лао Шэ

Жанр: Классика

Год: 1967 год

,

Лао Шэ. Развод

«Развод» написан в традиционной манере социально-бытового повествования, в нем изо-бражено пекинское чиновники средней руки с их заботами и страстишками. С немалой долей иронии обрисованы мелкие люди, разыгрывающие из себя важных персон, их скучная жизнь с нелюбимыми женами, робкие мечты об иной, «поэтической» действительности. Но события убы-стряют свой ход: арестовывают сына одного из персонажей, старания вызволить его приводят к гибели другого. Ирония отступает на задний план, фигуры становятся многомерными, сквозь, ка-залось, прочно сросшиеся с лицами маски проступают человеческие черты. Затем треволнения уходят в прошлое, река жизни течет по прежнему руслу. И только главный герой уже не может жить по-старому.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Чжан Дагэ — всем и каждому брат. Должно быть, и родной отец звал его братом, да и как иначе его назвать?
Священная миссия Чжана — сватать людей и бороться с разводами. Пусть у каждой девушки, думает Чжан Дагэ, будет подходящий муж, а у каждого парня — подходящая жена. Но где их най-ти, этих подходящих? И тут Чжан Дагэ вполне заменяет микроскоп и весы. Увидит девушку с ря-бинками и тотчас в человеческом море отыщет ей пару, какого-нибудь заику или близорукого. Мысленно положит их на весы — один уравновешивает другого. Чем не пара? Близорукий не за-метит рябинок, а девушка не будет торопить его с покупкой очков. И без промедления — если, ко-нечно, в том есть необходимость — стороны обмениваются фотографиями. Дело в шляпе!
Только весами быть не так просто. Нужно тщательно взвесить все: возраст, внешность, ха-рактер, гороскоп. Можно ли относиться столь безответственно к такому важному делу, как брак? Ведь это на всю жизнь. И если кто-нибудь из родственников или друзей обходится без его услуг, Чжан Дагэ, чтобы не огорчаться, не участвует в свадебной церемонии, а посылает с поздравле-ниями жену. Но не из-за обиды — просто он понимает, что такой брак нельзя считать браком выс-шего сорта, поскольку жених и невеста не побывали на весах Чжан Дагэ.
Разводы, Чжан Дагэ уверен, происходят лишь по одной причине — из-за неточных весов сва-хи. Ни один брак, устроенный но его рекомендации, не кончался разводом. Даже речи об этом не было. Поссорятся молодые, поругаются — ничего особенного. Одна ночь вместе — счастье на всю жизнь. Милые бранятся — только тешатся. Расквашенный нос, подбитый глаз — не велика беда, главное, чтобы не дошло до развода.
Бывает еще свободный брак, но это такая же крайность, как и развод. Тут никто ничего не взвешивает. На такие свадьбы даже госпожа Чжан не ходит. Чжан Дагэ посылает кого-нибудь другого со «счастливыми надписями», хотя вместо них охотно послал бы «траурные полотнища .
Если устройство брака — истинное творчество, то предотвращение развода — критика. Чжан Дагэ не говорил этого, но думал именно так. Из-за неточных весов свахи некоторые люди реша-ются расстроить такое важное дело, как брак. В этом случае необходимо все снова проанализиро-вать, взвесить и на одну из чаш добавить гирю, для равновесия; тучи рассеются, дело будет ула-жено, семья сохранена. Юристы могут лишь изумляться: никто из друзей Чжан Дагэ не получал повестки в суд. Лишь настоящему художнику дано право критиковать искусство, только настоя-щая сваха в силах предотвратить развод. Чжан Дагэ всегда удается посрамить прежнюю сваху и помирить супругов, которые собираются идти в суд. После примирения супруги навсегда забывают о своей прежней свахе и не перестают выражать, благодарность Чжан Дагэ. Таким образом из критика он превращается в творца.
Чжан Дагэ в представлении людей тот же сват. Когда говорят: «Дядюшка Чжан пришел!» — девушки прячутся в укромный уголок и прислушиваются к биению своего сердца. И если после этого Чжан Дагэ не появляется самое большее десять дней, в доме не обходится без слез.

Чжан Дагэ — хозяин человеческих сердец. Даже пожилые женщины радуются его приходу, он вносит в их однообразную жизнь аромат юности. В семьях, где нет сыновей или дочерей, Чжан Дагэ — ред-кий гость, если не считать похорон.

2

Чжан Дагэ — человек ученый, он с детства много читал, кажется, прочел даже «Брак и лю-бовь» , но читает он лишь затем, чтобы лишний раз убедиться, насколько его суждения совер-шеннее тех, которые он находит в книгах. Глаза у него как у волшебника. Левый наполовину при крыт и служит ситом. Тщательно просеивает все, что видит правый, ибо читает в душе Чжан Дагэ и отсеивает все, что противоречит его мнению.
Это маленькое сито — дар, посланный Чжан Дагэ самим небом. И хотя Чжан Дагэ — вопло-щение скромности и деликатности, он гордится этим даром. Сито спасает от крайностей, что очень важно для сохранения равновесия, — по крайней мере, не свернешь шею на ровном месте: этого Чжан Дагэ пуще всего боится. Его одежда, шляпа, перчатки, трубка, трость — в меру модные, но вряд ли приверженец старых устоев решится ими воспользоваться. Одет он не кричаще, но обращает на себя внимание. «Слушайте Чжан Дагэ! Не ошибетесь!» Мало кто из друзей и знакомых Чжан Дагэ, собирающихся вступить в брак, не произносил этих слов. Маленький паланкин в свадебной машине — это изобретение Чжан Дагэ. Невесту теперь обычно встречают на автомобиле, — выходит, девушка так и не посидит в свадебном паланкине. Это, конечно, упущение. И опять, же, когда машина подъезжает к воротам, собирается толпа зевак, жаждущих поглазеть на невесту. Это не совсем прилично, не говоря уже о том, что не к добру. Самое лучшее — поставить в машину небольшой паланкин. Вот до чего додумался Чжан Дагэ! Машина подъезжает к дому, раз — и паланкин выносят. Зеваки остаются с носом: придется теперь самим жениться или выйти замуж, тогда узнают, как выглядит невеста. Кроме того, это наглядный урок для влюбленных, как бы намек. Правда, однажды летом невеста вывалилась из паланкина — хлопнулась в обморок от жары. Поэтому теперь даже осенью в машине работают два вентилятора. Это тоже изобретение Чжан Дагэ. Беда научит.

3

Если бы у каждого была жена по сердцу, никто не шумел бы о коммунизме, не кричал об общих женах. Чжан Дагэ глубоко верит в это. Уж какие бывают молодые люди, можно оказать, революционеры, а женятся — их и не услышишь. Не один такой случай знает Чжан Дагэ. Все свя-зано с браком. Если у неженатого пойдут по лицу красные пятна, а женатый станет хмуриться, надо быстро уладить дело, иначе произойдет неприятность.
Вот уже несколько дней Лао Ли ходит печальный, наверняка что-то стряслось. Чжан Дагэ советует ему принять аспирин или другое лекарство — не помогает. И Чжан Дагэ ставит диагноз: что-то не ладится в семье.
Лао Ли родом из деревни. Впрочем, по мнению Чжан Дагэ, любой человек, кроме пекинца, — родом из деревни. Тяньцзинь, Ханькоу, Шанхай, равно как Париж и Лондон, для Чжан Дагэ — деревня. Единственная известная ему гора — это Западная. От торговцев фруктами с Северных гор на него веет чем-то таинственным. Самое дальнее путешествие, на которое он отважился, — поездка за Ворота Вечного покоя . Зато он знает, что фарфор производят в Цзюцзяне, шелка в Сучжоу и Ханчжоу, и еще что Циндао находится в провинции Шаньдун, а шаньдунцы держат в Пекине мясные лавки. Он никогда не видел моря и yе стремится его увидеть. Центр мира для него — Пекин. Лао Ли родился не в Пекине, значит — деревенский, а к деревенским Чжан Дагэ относится с особым сочувствием. Они чаще других затевают разводы, потому что свахи в деревнях, как и лекари, люди непросвещенные. Словом, родиться в деревне — большое несчастье.
Лао Ли и Чжан Дагэ служат в управлении финансов. По правде говоря, Лао Ли образованнее и способнее Чжан Дагэ. Но Чжан Дагэ держится как личность незаурядная, а Лао Ли — как захудалый секретаришка.

Но Чжан Дагэ держится как личность незаурядная, а Лао Ли — как захудалый секретаришка. Доведись Чжан Дагэ побеседовать с каким-нибудь дипломатом, он не ударил бы лицом в грязь. А Лао Ли даже при женщинах теряется. Он родился в последние годы правления Гуансюя и с детства ни у кого не вызывал симпатии. Почему — трудно сказать. Другое дело — Чжан Дагэ. С косой он выглядел таким же счастливым, как Чжан Сянь , потом отрезал косу и начал мазать голову маслом, чтобы волосы лучше росли, и уже походил самое меньшее на начальника управления.
Европейский костюм, самый что ни на есть модный, сидел на Лао Ли мешковато. Лицо, чис-то выбритое, но всегда хмурое, казалось непривлекательным. Визитная карточка с указанием должности — чиновник управления финансов — могла вызвать лишь недоумение. Когда же Лао Ли сообщал, что изучал банковское дело и экономику, недоумение перерастало в изумление, потому что было в его внешности что-то недостойное этих великих наук.
Между тем Лао Ли не был уродлив: стройный, высокий, с большими глазами и густыми бровями; рот, правда, великоват, зато зубы ровные, белые. И все же Лао Ли не вызывал симпатии. Где бы он ни появлялся, людям становилось как-то не по себе. Он, видимо, сам это знал и потому еще больше терялся. Нальют ему чаю, он из вежливости поднимется, чтобы принять чашку, но тут же обольет того, кто подал чай, и себе руки ошпарит. Полезет за платком и при этом умудрится задеть чей-нибудь нос. После этого, не говоря ни слова, схватит шапку и убежит.
Дела он вел аккуратно, причем самые каверзные доставались ему. Когда же речь шла о ви-зитах к начальству, командировках, взятках, повышениях — о Лао Ли и не вспоминали. В свобод-ное время Лао Ли читал — он любил покупать книги. Иногда ходил в кино. Но если, не дай бог, впереди или рядом с ним целовалась какая-нибудь парочка, Лао Ли в порыве возмущения вскаки-вал и уходил, не преминув наступить на ногу девице.
У Чжан Дагэ лицо было длинное, но не очень, во всяком случае не такое, как ослиная морда или тыква. Когда он смеялся — сплющивалось, словно у старика. Большой нос, острый взгляд, крупные мочки ушей — в общем, был он человеком заметным и одет вполне прилично: темный шерстяной халат, подбитый верблюжьей шерстью, атласный жилет тоже темный, с карманчиком' на груди, из карманчика торчит ручка с золотым зажимом, в которую Чжан Дагэ ни разу не наби-рал чернил и вынимал лишь затем, чтобы протереть шелковым платком перо. Под халатом он вместо куртки носил европейскую рубашку, потому что очень любил запонки с фальшивыми камнями. К рубашке госпожа Чжан пришила карманы: для кошелька, для часов, для печатки, чтобы все это было при нем и хранилось в безопасности. Он ходил с лакированной тростью, ук-рашенной золотыми колечками, но никогда не касался ею земли. Курил английскую трубку, то и дело приминая табак эмалевой спичечницей. На безымянном пальце левой руки носил кольцо, на котором иероглифами в древнем стиле было выгравировано его имя. В свободные дни брал с со-бой фотоаппарат, но так и не сделал ни одного снимка. Особенно нравились Чжан Дагэ изящные безделушки. Он лучше всех помнил, в какие дин крупнейшие фирмы значительно снижали цены на товары. Он не покупал товаров японских фирм, и этим исчерпывались его патриотические чувства, зато он считал себя вправе вместе с другими ругать «предателей». Его жизненный опыт вполне заменил ему энциклопедические знания. Он знал все, перепробовал все мелкие должности, был знаком с деятелями всех партий, хотя совершенно не интересовался их целями и принципами. Какие бы изменения ни происходили в стране, он всегда находил себе дело, более того, становился самым нужным человеком. Стоило кому-нибудь из сослуживцев упомянуть в разговоре начальника управления, начальника отдела или секретаря, как Чжан Дагэ хитро щурил левый глаз и, посмеиваясь, смотрел правым на голубой дымок от трубки; внимательно выслушивал до конца, потом приоткрывал левый глаз и говорил: «Этот? Да я был у него сватом!» Тут все узнавали, что перед ними волшебник, само божество.

И с этого момента Чжан Дагэ уже не столько работал, сколько занимался свадебными делами. Он неделями не вспоминал о служебных обязанностях, зато дня не проходило без свадебных хлопот. Служба беспокоила его все меньше и меньше. «На браках государство держится», — говорил он. Звонили ему чаще, чем другим, но сослуживцы не выказывали по этому поводу неудовольствия, особенно молодые. Надо всячески угож дать Чжан Дагэ, тогда он найдет подходящую невесту, пусть не красавицу, зато с приличным приданым, а это на весах уравняет ее с женихом.
Заподозрив, что Лао Ли надумал разводиться, Чжан Дагэ сразу оживился и повеселел.

4

— Лао Ли, заходи пообедать. — Приглашая в гости, Чжан Дагэ никогда не спрашивал, распо-лагаете ли вы временем, звал, будто приказывал. Но делал это так искусно, что отказать вы ему не могли, как бы ни были заняты.
Согласился и Лао Ли, слова не сказал', впрочем Чжан Дагэ сам решил за него. Не так-то про-сто дождаться от Лао Ли ответа. Когда к нему обращаются с вопросом, он напоминает телефони-ста, получившего сразу несколько вызовов: сначала сообразит, кого отключить, а затем подаст голос. Если вы спросите у него, какая сегодня погода, он начнет издалека, может вспомнить, как однажды, идя в школу, забыл сумку с книгами. Зато, не в пример другим, Лао Ли никогда ничего не забывал.
— Приходи пораньше, Лао Ли. Гостей не будет, посидим — поговорим. Ну хотя бы в половине шестого, хорошо? — Последнюю фразу Чжан Дагэ произнес уже более мягко, устыдившись своего повелительного тона.
— Ладно! — ответил наконец Лао Ли и тут же добавил: — Только, пожалуйста, не надо угоще-ния. — Не думайте, что Лао Ли так уж не хотелось пообедать, просто он отдал дань вежливости.
Лао Ли любил ходить в гости и всегда тщательно готовился. Он наверняка знал, о чем пове-дет речь Чжан. Дагэ. Главное, понять суть дела или хотя бы уловить намек. на это сообразитель-ности у Лао Ли хватит.
Ровно в половине шестого раздался стук в дверь. Вообще-то Лао Ли пришел десятью мину-тами раньше, но погулял по переулку: он считал, что приходить нужно точно, в условленное вре-мя.
Чжан Дагэ еще не возвратился. Госпожа Чжан знала, что Лао Ли придет к обеду, и пригла-сила его войти. Чжан Дагэ и хотел бы, да не мог быть точным. За день ему пришлось улаживать три сердечных дела, он уже уладил два, когда подвернулась то ли госпожа Ван, то ли невестка Ли, пришлось идти смотреть приданое. Лао Ли все это знал и ни капельки не обиделся. Но о чем говорить с госпожой Чжан? К беседе с ней он не был готов.
Госпожа Чжан отличалась от супруга разве только тем, что не была мужчиной. Дагэ сватал, она — помогала. И говорила она, как супруг, и даже внешне была на него похожа, только ростом пониже. Ее можно было принять за сестру Чжан Дагэ, даже за его тетку, но стоило ей раскрыть рот, и становилось ясно, что перед вами госпожа Чжан. Смеялась она оглушительнее самого Чжан Дагэ, а говорила так громко, что бумага в окнах дрожала. Она была по-своему привлекательна, хоть и не обладала такими волшебными глазами, как супруг. Однажды она остриглась, но через месяц стала снова отращивать волосы, потому что без пучка на затылке чувствовала себя как-то неуверенно. ' — Присаживайтесь, присаживайтесь, Лао Ли! — Госпожа Чжан называла всех так же, как ее супруг. — Дагэ _ вот-вот придет. Я угощу вас великолепной бараниной, приготовленной в «самоваре» . Пойду порежу мясо. Вот вам чай, семечки, сладости, угощайтесь. Можете не стес-няться! Снимайте же пальто! — говорила она, улыбаясь.
Не успел Лао Ли произнести ни одной подходящей к случаю фразы, как госпожа Чжан вы-шла из комнаты. Он почувствовал огромное облегчение, сиял пальто, долго искал, куда бы его положить, но так и не нашел. Присел, однако до сладостей дотронуться не решился, взял семечко и стал вертеть в пальцах. Уже началась зима, а печь почему-то не топили.

Присел, однако до сладостей дотронуться не решился, взял семечко и стал вертеть в пальцах. Уже началась зима, а печь почему-то не топили. Но руки у Лао Ли были влажными. В гостях он больше потел, нежели говорил, — и это порой помогало излечиваться от простуды.
В это время года обычно еще не подают «самовар». Но опередить время — так заманчиво. Никто лучше Чжан Дагэ не знал, когда подать баранину, когда лапшу с приправами, а когда ново-годние пироги, когда надеть халат на меху, когда водрузить на нос очки от ветра, когда стрелять из хлопушек. Заманчивость — дело тонкое, не то что необходимость. Пусть ни единый листок не колышется от ветра, а Чжан Дагэ уже в защитных очках. Пусть плывет по небу совсем крошечная тучка — Чжан Дагэ сменяет трость на зонтик. Все в доме Чжан Дагэ устроено таким образом, что-бы опередить время.
В гостиной уже стояло блюдо с угощениями; благоухали нарциссы, распустившиеся еще в декабре. Чжан Дагэ сам их выращивал и первый наслаждался их ароматом, а в Новый год еще по-купал цветы. Лао Ли просмотрел пластинки: все недавнего выпуска, и не только арии из пекин-ской оперы, но и песенки из фильмов, — это» для дочери. Любая вещь может пригодиться со вре-менем. На полу — ковер, старомодные жесткие стулья, на них, пожалуй, удобнее стоять, чем сидеть. Но никто не посмеет сказать, что голубой ковер с бледно-розовыми цветами персикового дерева но гармонирует со стульями, на которых тоже узоры из цветов, и что все это не отличается древней простотой и изысканностью.
Лао Ли чуточку завидовал Чжан Дагэ, почти восхищался им. А восхищаться Чжан Дагэ — значит преклоняться и перед госпожой Чжан. Она вышла нарезать мясо. Да, Чжан Дагэ обходится без прислуги. Если накопится множество дел, можно пригласить слугу из учреждения. Слуги не боятся хозяев, которые ни в чем не разбираются и попусту шумят, даже любят их. Когда гром гремит, а дождя нет — не велика беда. Но не таков Чжан Дагэ. Он во всем разбирается. Только выйдет на улицу — и уже знает, сколько стоит халат на лисьем меху или сушеные креветки Он как бы впитывает в себя атмосферу улицы. Слуги в его доме не задерживаются — не потому, что он несправедливый или черствый. Напротив. Слуги постоянно чувствуют, что им нужно делать что-то из ряда вон выходящее, чтобы быть достойными хозяина, например, прыгнуть в реку или затянуть петлю на шее.
Весь дом держится на госпоже Чжан, Лао Ли не может не преклоняться перед ней, хотя она чересчур громко смеется. Но, поразмыслив, он чуть заметно качает головой. Нет-нет! Такая семья — это тяжкое бремя! Только кладезь знаний и ходячий ценник Чжан Дагэ может спокойно нести это бремя, да еще находить радость в таких мелочах, как уборка, мытье посуды, стряпня, уни-жающие его жену. Госпожу Чжан можно только пожалеть.

5

Наконец пришел Чжан Дагэ — с четырьмя свертками в руках да еще одним под мышкой. Не кладя свертки, он умудрился протянуть гостю левую руку. Здоровался он тоже по-особому: про-тягивал левую руку так, словно собирался пощупать пульс.
Лао Ли не нравилось такое рукопожатие, но что поделаешь!
— Тысяча извинений! Очень виноват! — сыпал между тем Чжан Дагэ. — Давно пришел? Са-дись, садись! День-деньской хлопочу — и все попусту. Да ты садись! Чай тебе налили?
Лао Ли поспешил присесть и так же быстро посмотрел, есть ли в чашке чай, но ничего не сказал. А Чжан Дагэ продолжал:
— Пойду отдам ей покупки. — Он кивнул головой в сторону кухни. — Я мигом. А ты пей чай! Не стесняйся!
Есть в Чжан Дагэ, подумал Лао Ли, что-то такое, чего нет в нем самом. Что доставляет этому человеку радость? Свертки, кухня? Но это слишком далеко от таких возвышенных понятий, как «жизнь», «истина». Свертки, заботы, кухня — слова обыденные, простые, такие же, как туалетная бумага, одеяло. Но появись у него самого возможность оказаться на кухне, он бы, пожалуй, не возражал.

Но появись у него самого возможность оказаться на кухне, он бы, пожалуй, не возражал. Огонь в очаге, запах мяса, мяуканье кошек. Может быть, именно в этом истина? Кто знает!
— Лао Ли! — Чжан Дагэ вернулся к гостю. — Сегодня я угощу тебя бараниной, уверен, тебе понравится. Соус из соленых креветок тоже великолепный, лучшего не найдешь в Пекине. Я от-ведал, вкусно. Ты ведь знаешь, женщины любят принарядиться, а мужчины поесть, — засмеялся хозяин, снимая трубку со стены.
Их висело там целых пять штук. Чжан Дагэ не ждал, пока трубка выйдет из строя. Пополь-зуется чуть-чуть и уже подбирает новую. И курил то из старой, то из новой, — так их надолго хва-тало. Чжан Дагэ не любил очень новых нощей, равно как и очень старых. Совсем негодные трубки он пускал на растопку. Куда их девать? Даже на спички не «меняешь.
Лао Ли не знал, смеяться ему вместе с хозяином или воздержаться. Хотел было заговорить, но счел неудобным и лишь облизнул губы. Он надеялся, что Чжан Дагэ сейчас начнет задавать ему вопросы, но тот, видимо, не собирался заводить разговор о важных делах до того, как поест баранины.
Чжан Дагэ и в самом деле считал, что, если бы правительство в первый день Нового года угощало подданных пареной бараниной или хотя бы пельменями, не пришлось бы заменять лун-ный календарь солнечным . Все наедятся досыта, поговорят о свадьбах — и в Поднебесной воца-рится покой.

6

И баранина и мелко нарезанный лук — все было на редкость вкусным. Лао Ли никогда еще не ел так много и с таким удовольствием. Именно удовольствием. Он даже проникся почтением к жизненному кредо Чжан Дагэ. Когда человек вкусно поест — жизнь обретает смысл. Создавая че-ловека, всевышний поместил желудок в самой середине. И вот теперь там суп с бараниной — жирные блестки, зеленый укроп — сама мечта, лирика. Все лучшее, что создала природа, — там в изобилии, и слова теперь сами слетают с языка.
Прищурив левый глаз, Чжан Дагэ правым поглядывал на раскрасневшегося Лао Ли.
Госпожа Чжан подкладывала гостю баранины, подливала суп, меняла палочки для еды — Лао Ли ел с таким наслаждением, что дважды выронил их, — выбирала кусочки пожирнее, хвалила себя за ловкость, и все это одновременно. Она не только хорошо готовила, но и очень красиво ела. А когда с едой было покончено, убрала все так быстро, будто у нее было несколько пар рук. Не держи она в руках тарелки, чашки, стаканы и блюда, Лао Ли принял бы ее за волшебницу.
После обеда хозяин предложил гостю манильскую сигару. Лао Ли не знал, что с ней делать, но, чтобы не ударить в грязь лицом, затянулся разок, намереваясь в дальнейшем лишь стряхивать пепел. Тем временем Чжан Дагэ раскурил свою трубку, и аромат табака смешался с запахом бара-нины. Это было так ново и так прекрасно!
— Лао Ли, — не вынимая трубки изо рта, с улыбкой произнес Чжан Дагэ. К носу побежали смешинки.
На этот раз гость был готов к беседе. К ней расположила вкусная еда. Губы его дрогнули.
Смешинки Чжан Дагэ переместились к уголкам глаз.
Лао Ли совсем было приготовился заговорить, но в это время раздался стук в дверь. Стучали так, словно начался пожар.
— Подожди минутку, Лао Ли. Пойду взгляну!
Через некоторое врем» Чжан Дагэ возвратился с молодой женщиной.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

— Что случилось? Садись, рассказывай, сестра, — как обычно, тоном приказа произнес Чжан Дагэ. — Это человек свой, — он махнул трубкой в сторону Лао, Ли, — можешь говорить.
Из глаз женщины ручьем полились слезы.
— Говори же, сестра, что с тобой? — сделав вид, будто очень взволнован, сказал Чжан Дагэ.
— Моего мужа, — сказала, задыхаясь, женщина, — забрала полиция. — Слезы полились пуще прежнего.
— За что?
— Один человек, его фамилия Чжан, заболел дифтеритом.

— Слезы полились пуще прежнего.
— За что?
— Один человек, его фамилия Чжан, заболел дифтеритом.»Вызвали мужа, — она перевела ды-хание, — он его стал лечить и перелечил — больной помер. Муж думал… в общем, я не знаю, что он думал, но больного залечил. А вдруг его расстреляют? — Она зарыдала.
— Да не такое же это большое преступление, — стал успокаивать ее Чжан Дагэ.
— А засадят его года на полтора, тоже радости мало. Без него мы по миру пойдем. Что де-лать?
Лао Ли сообразил, что женщина.недавно замужем и что Чжан Дагэ был сватом.
Не успел Лао Ли об этом подумать, как женщина проговорила с мольбой:
— Вы наш сват. На вас одна надежда. Вы же сосватали нас из добрых побуждений. Так будь-те добрым до конца.
«Послушать ее, — подумал Лао Ли, — так всем сватам надо содержать богадельню».
Но Чжан Дагэ был совершенно спокоен, как будто давно уже признал, что обязанности свата не кончаются в тот момент, когда невеста входит в свадебный паланкин или в машину.
— Я все устрою, сестра, не волнуйся! — И крикнул в окно: — Эй, иди сюда!
Госпожа Чжан как раз мыла посуду. Вытирая красные, как морковки, пальцы, она вошла в комнату и воскликнула:
— О! Сестра! Присаживайся!
У женщины при виде госпожи Чжан рекой полились слезы.
— Приготовь ей что-нибудь поесть! — приказал хозяин.
— Что вы, Чжан Дагэ! Мне кусок в горло не полезет! Сердце разрывается от горя. — Женщина повернулась к госпоже Чжан: — Послушайте, моего мужа забрала полиция.
— О! — Госпожа Чжан вскрикнула, будто услыхала нечто совершенно неправдоподобное. — Что ты говоришь! Когда же? За что?
«Дай им волю, — подумал Чжан Дагэ, — ночи не хватит на охи да ахи», — а вслух сказал:
— Не хочет есть, не надо заставлять. Как он стал врачом, сестра? Разве он не в полицейском округе держал экзамены?
— Да! Но ему там помог один человек. Ну и натерпелась я страху с тех пор, как он начал ле-чить больных, все боялась, как бы «гриба» какого-нибудь не вышло. — Несмотря на треволнения, женщина не забыла ввернуть в разговор чисто пекинское словечко. — От всех болезней он лечил гипсом. Разве это дело? А в последний раз на радостях отвалил целых полфунта, видимо, пере-хватил. Сколько раз ему говорила, чтобы поменьше лечил этим лекарством, лучше жимолостью. Но вы же знаете, какой он упрямый! Все делал по-своему.
— Гипс дешевле, — возразила госпожа Чжан.
Чжан Дагэ кивнул, то ли соглашаясь с тем, что у арестованного упрямый характер, то ли с мнением госпожи Чжан насчет гипса.
— А кто помог ему на экзаменах?
— Какой-то Ван Багао из полицейского управления.
— Это ты про Ван Богао? — Оказывается, Чжан Дагэ и его хорошо знал.
— Верно, Ван Богао. Но дома мы часто называем его Ван Багао! — рассмеялась женщина,
— Ладно! Завтра с утра разыщу этого Вана, он все может сделать. Со мной не пропадешь! Ван Богао помог твоему мужу сдать на врача, а теперь мы попробуем вызволить его из тюрьмы.
— Спасибо вам, Чжан Дагэ, спасибо, тетушка Чжан. — Глаза у женщины мигом высохли. — А потом он снова начнет всех лечить? Может, уговорить его не давать больным этого проклятого гипса, чтобы не было больше неприятностей?…
— Об этом после поговорим. Ты положись на меня. А сейчас пусть жена тебя накормит.
— Теперь мне ничего не страшно!
Госпожа Чжан знала, что если человеку ничто не страшно, он непременно должен поесть.
— Идем, сестра, на кухню, поговорим, а заодно и перекусишь.
Немного успокоившись, женщина направилась к двери.
— Очень прошу вас, господин Чжан, уж вы постарайтесь.

— Очень прошу вас, господин Чжан, уж вы постарайтесь. Я пойду поговорю с тетушкой Чжан, а вы посидите пока тут. — Она не взглянула на Лао Ли, но последняя фраза явно предназна-чалась ему.

2

Лао Ли забыл, о чем хотел говорить, он думал совсем о другом и сам не знал: восхищаться Чжан Дагэ или досадовать на него. Его готовность помочь людям достойна подражания, вот толь-ко методы вызывают досаду. Но, может быть, в этом обществе надо действовать именно так? Впрочем, любой обман, даже из добрых побуждений, погружает общество во мрак. И если вдруг засияет свет, людям больно будет открыть глаза.
Чжан Дагэ рассмеялся.
— Лао Ли, ты видел эту молодую женщину? До свадьбы, бывало, от нее слова не добьешься, а сейчас будто трещотка. Года еще нет, как замужем. Года! В конце концов… — Он не стал продолжать, предоставив Лао Ли возможность самому приходить в восторг от результатов этого брака.
Но гость промолчал, занятый собственными мыслями. Никудышный врач отправил на тот свет человека. Неужели над этим не стоит поразмыслить? А он ищет, кто бы помог вызволить шарлатана…
Но Чжан Дагэ истолковал молчание гостя по-своему, решил, что тот озабочен собственными делами.
— Лао Ли, ты рассказывай!
— О чем?
— Да о себе. Почему ты все время грустный?
— Не о чем мне рассказывать.
Назойливость Чжан Дагэ становилась невыносимой.
— Но я же вижу, что на душе у тебя тяжело, или, как теперь говорят, тоскливо.
— В нашем обществе люди мыслящие не могут не тосковать. Кроме… — Лао Ли покраснел.
— Я не в счет, — Чжан Дагэ рассмеялся, левый глаз его превратился в щелку, — хотя и я хоро-шо понимаю некоторые общественные явления. Можно, например, сказать, что общество погру-жено во мрак, поэтому всех охватила тоска. А можно еще так: всех охватила тоска, поэтому об-щество и погружено во мрак.
Лао Ли не знал, что вернее. Общественные явления, мрак, тоска — какой во всем этом смысл? Может быть, мрак — всего лишь череда ненастных дней?
— Все это элементарные… элементарные… — Лао Ли никак не мог подобрать слова, даже пот выступил на лбу.
— Правильно! Все это элементарные истины. Но жить без них все равно что есть вареную баранину без соуса. Вкусно это?
Лао Ли долго молчал, думая о своем. Элементарные истины не спасут нашу обескровленную культуру, так же как не спасли бы чахоточного лишние поры на его теле. Но об этом неловко говорить с Чжан Дагэ. Его вселенная — это его двор, а жизнь — сплошная суета, лишенная всякого смысла. Вообще-то Чжан Дагэ не плохой человек. Он хоть и мечется как насекомое во мраке, но никого не кусает. Было бы недостойно не поговорить с Чжан Дагэ после того, как он, Лао Ли, только что съел так изысканно приготовленную баранину. Элементарные истины — очень важная вещь. Ему стало смешно. Поесть, встать и раскланяться — неприлично, противоречит элементарной истине. Но ради этого кривить душой? Чжан Дагэ ждал ответа, и Лао Ли сказал, глядя на собственное колено:
— Удачный брак или неудачный — все равно он порождает тоску, так не лучше ли совсем от него отказаться?
Чжан Дагэ даже вынул трубку изо рта. А Лао Ли продолжал, наклонив голову;
— Я не собираюсь заниматься обсуждением брачного вопроса. К чему тратить время на то, что вовсе не должно существовать!
— Но это же коммунизм! — воскликнул, смеясь, Чжан Дагэ, хотя на сердце у него кошки скребли. В его представлении коммунизм неотделим от расстрелов, и это вполне естественно. Сначала обобществят землю, потом жен, а когда жены станут общими, свахи ни к чему, и их пус-тят в расход.
— Это еще не коммунизм! — медленно, но уже более уверенно проговорил Лао Ли. — Я вовсе не мечтаю о прелестях любви.

Мне хочется немного поэзии. Семья, общество, государство, мир — все это реальность, лишенная поэзии. Женщины, и замужние и не замужние, — в большинстве своем создания заурядные, пожалуй, более заурядные, чем мужчины. А мне хочется встретить, нет, хотя бы взглянуть на женщину, не забитую жизнью, поэтичную, умеющую красиво любить, искрящуюся весельем, как музыка, целомудренную, как ангел. Я, наверное, чуточку сумасшед-ший, но стать романтиком не могу, просто мечтаю об этом. Общество погружено во мрак, а я мечтаю о свете; у жизни есть свой предел, а я мечтаю о вечном веселье; я знаю, что заблуждаюсь, но не хочу отказываться от всего волшебного. Мое безумие соткано из таких вот таинственных нитей. Может, все это вам кажется вздором?
— Нет! Это очень интересно! Чрезвычайно интересно! — Чжан Дагэ следил за облачком дыма, пытаясь по цвету определить качество табака. — Поэзия, таинственность, волшебство, все это пре-красно, только не очень доступно. Я и сейчас люблю читать на досуге рыцарские романы, напри-мер, «Пожар в храме Красного лотоса» . Да, все таинственное интересно! Но чем попусту меч-тать о подвигах, лучше подать милостыню, если есть лишние деньги. Стихи? Я тоже чуточку смыслю в этом. В детстве читал «Стихи тысячи поэтов», «Триста танских стихотворений» . Но стихи еще никому не прибавили ни богатства, ни ума. Гораздо полезнее писать небольшие статьи безобидного содержания или посылать близким письма в стихах. Ты уж извини, я всегда говорю, что думаю. Ты мог бы уладить свои семейные дела, но не хочешь, потому и лезет в голову всякая чепуха. Женщина, которая в твоем сердце…
— Да нет ее у меня, это просто поэзия.
— Все равно: Поэзия тоже женщина. Женщина есть женщина. Ты ведь не можешь взять па-ланкин и поехать свататься к поэзии. И знаешь, Лао Ли, эти пустые размышления попросту опас-ны. Тебе они кажутся выдающимися, а на самом деле — все это расхлябанность и слабоволие. По-чему я так говорю? Потому что ты не хочешь ничего решать, а по ночам философствуешь о поэзии. На что это похоже? Возьми себя в руки, реши вопрос, и все станет на свои места. Ручаюсь: тогда ты не будешь гоняться за мечтой, она превратится в реальность, как вкусно приготовленная баранина! — Чжан Дагэ расхохотался.
— Уже не советуешь ли ты мне разойтись?
— Конечно, нет! — Чжан Дагэ сделал круглые глаза. — Лучше разрушить семь храмов, чем один брак. И потом ты давно женат. А те, кто провел ночь вместе, должны быть счастливы всю жизнь. Развод? Об этом и речи не может быть.
— Что же делать?
— Что делать? Все очень просто. Поезжай за женой. Может, она и не отвечает твоим идеалам, но она твоя жена и притом человек разумный, не то что ты со своими фантазиями в духе Ляо Чжая .
— Привезу ее, и сразу все изменится? — съязвил Лао Ли.
— Не могу сказать: все, но будет лучше, чем сейчас. — Чжан Дагэ готов был сам себе аплоди-ровать. — Если она не во всем разбирается, помоги ей. Забинтованные ножки? Ну и пусть! А стри-женая она или длинноволосая, не все ли равно? Твоя жена, ты ее и учи, это даже интересно!
— Что же, по-твоему, брак — это школа на дому? — силясь улыбнуться, спросил Лао Ли. Но Чжан Дагэ было не так легко сбить с толку.
— Если хочешь, именно так! Ты можешь начать не с нее. У тебя ведь еще двое детей, верно? Детей тоже надо учить. Не хочешь заниматься ею, займись детьми, научи их писать — «человек», «гора», «вода», «земля», «поле», — это же очень увлекательно! Ты любишь детей?
Лао Ли нечего было возразить. При всем своем неуважении к собеседнику он не мог сказать, что не любит детей. Чжан Дагэ понял, что нащупал слабое место Лао Ли, и пошел в наступление:
— Ты только съезди в деревню, все остальное я беру на себя.

Сниму дом, привезу мебель. Не хочешь тратиться, одолжу тебе мебель на время: вдруг жена не исправится и придется отправлять ее обратно! Зачем зря расходовать деньги? Впрочем, не думаю, чтобы она была такой несговор-чивой. Каждой молодой женщине хочется быть рядом с мужем. И она не станет говорить белое, если ты скажешь черное. Но на всякий случай предупреди, что берешь ее в Пекин на несколько дней. Тогда легче будет отправить ее обратно, если понадобится. Всегда надо оставлять лазейку для отступления. Слушайся Чжан Дагэ, не одну свадьбу устроил я на своем веку и наверняка знаю, что любую женщину можно перевоспитать. И потом, у тебя дети. Эти живые ангелы куда поэтичнее твоей поэзии. Пусть они плачут, ты все равно будешь счастлив, пусть болеют, — но это лучше, чем всю жизнь быть одиноким. Сейчас составим список, что надо купить. Деньги я дам для начала.
Лао Ли знал напористость Чжан Дагэ: сказать, что именно нужно купить, значит капитули-ровать, не сказать — завтра утром он сам накупит целую машину всякой всячины. Откажешься, так он, чего доброго, сам поедет в деревню и привезет жену. Энтузиазм его безграничен, энергия бьет ключом. Угостит бараниной, а потом женит на ком угодно, даже на корове! И ничего ты не сде-лаешь!
Лао Ли так разволновался, что с трудом выдавил из себя:
— Я подумаю.
— Чего же тут думать? Ведь рано или поздно ты сам к этому придешь.
Пришлось Лао Ли спуститься с неба на землю: поэзия уступила место необходимости ехать за семьей. Сам себе дал пощечину. А сколько всяких проблем впереди! Но обсуждать их сейчас с Чжан Дагэ — значит потерпеть полное поражение.
Такова, видимо, жизнь. Чем больше опыта, тем меньше иллюзий. Горести уравновешивают-ся радостями… Дети… Да, Чжан Дагэ нащупал слабое место Лао Ли: ему и в самом деле хотелось потрогать ручонки детей, поцеловать их в теплые щечки. Дети… Они поднимают престиж жен-щин! Лао Ли молчал. И его молчание Чжан Дагэ воспринял как безоговорочную капитуляцию.

3

Если бы в этот миг Лао Ли оказался на кухне и послушал бабьи разговоры, он жизни не по-щадил бы, но не сдался. Госпожа Чжан и ее гостья, захлебываясь, рассказывали о домашних ново-стях. Тут же вертелся Дин Второй. Правда, в разговоре он не участвовал, но помогал гостье упле-тать остатки баранины и мужественно справлялся с этим делом.
Положение Дина Второго в доме трудно было определить. Он не был слугой, жил почти на правах родственника, но когда супруги уходили из дому, оставался и за сторожа и за истопника. По мнению Чжан Дагэ, он был исключением, мужчиной без семьи и профессии. К чему держать прислугу, если есть человек, который за кормежку согласился присматривать за домом? Сам же Дин считал, что, если его выгонят, он, пожалуй, и так проживет, хотя полной уверенности у него не было. Но это мало его беспокоило.
Итак, Дин Второй ел хлеб Чжанов, но нашлись существа, которые ели хлеб Дина. Это были иволги. Они не улетали со двора, как будто горстки пшена им вполне хватало. Когда хозяева ухо-дили, Дин Второй выносил птичек из дома и выпускал погулять. В своем птичьем мире эти пичуги тоже был исключением. Бесхвостые, с воспаленными глазами, с выщипанными перьями, со сломанными крыльями, — у каждой птички своя беда, которая и привела ее к Дину.
Поев, Дин Второй возвращался к себе и вел беседу с птичками. «Татуированный монах», «Крылатый тигр», «Барсоголовый» — у каждой птицы было свое прозвище. Себя Дин считал Сун Цзяном — «Благодатным дождем» и нередко устраивал в своей комнате «собрания героев».
Вот и сейчас Дин Второй ушел к своим птичкам, а гостья помогала госпоже Чжан убирать посуду.
— Сючжэнь все еще живет при школе? — спросила гостья, вытирая палочки для еды. Речь шла о дочери Чжанов.
— Конечно! Не говори, сестра, в наш век вырастить дочь так сложно! — Госпожа Чжан плес-нула кипяток в зеленое блюдце.

— Счастливая вы! Дети есть, муж — мастер на все руки. Дом — полная чаша.
— Да это так кажется, сестра. В каждой семье свои трудности. Все думают, Дагэ умный; ни-чего подобного. Только это между нами. О дочери не заботится, да и о сыне тоже. С утра до вече-ра устраивает дела родственников и друзей, а я одна — и купить и приготовить. Сын домой не ез-дит, дочь живет при школе — в общем, все на мне. Я, можно сказать, на побегушках; будто так и надо. В доме, разумеется, есть все — и поесть, и попить, и одеться, но никто не знает, что я живу хуже прислуги.
Госпожа Чжан улыбалась, но лицо ее покрылось красными пятнами.
— Прислуга, та хоть может отдохнуть. А я — никогда! С утра до ночи ни рукам, ни ногам нет покоя. А у вашего любимого Дагэ характер собачий, не знаешь, чего от него ждать. С людьми он вон какой обходительный, а придет домой, всю злость на мне срывает. — Госпожа Чжан вздохну-ла. — Кого винить в том, что мы родились женщинами? Так уж нам на роду написано. Все удо-вольствия — мужчинам, а нам — одни мучения! От судьбы не уйдешь! — Госпожа Чжан печально улыбнулась: пессимизм сменился покорностью.
— А вам и в самом деле нелегко, госпожа Чжан. Я часто говорю, таких людей, как вы, раз, два — и обчелся. За что ни возьметесь — постирать ли, приготовить ли, сбегать за покупками — все горит в руках.
Госпожа Чжан кивала, и от души как будто отлегло. А гостя продолжала:
— Если бы я хоть чуть-чуть походила на вас, то считала бы себя самой счастливой.
— Ну зачем вы так говорите! Вы хорошо справляетесь с хозяйством! — Госпожа Чжан не мог-ла не похвалить гостью. — А сколько муж зарабатывает?
— Точно не знаю. Друзья и родственники редко платят, вместо этого дарят по праздникам чай. Чаю у нас больше, чем муки, но одним чаем не проживешь! Не надо было ему становиться врачом! Лечит-лечит и не знает: заплатят или нет. А стоило ошибиться, сразу упекли! Ни минуты спокойной нет, иногда умереть хочется. Смотрю, невесты и молодые женщины слоняются с утра до вечера, иглы в руки не возьмут, нитки не вденут, наряжаются — и все.
— Это верно! — поддакнула госпожа Чжан. — Но слоняются они днем, а ночью их колотят! Лучше вообще не
выходить замуж…
— А с какой завистью перезрелые девицы смотрят на
паланкин!
— О! — хором воскликнули женщины и умолкли.
Гостья погрела руки у печки и спросила:
— Тяньчжэнь еще не помолвлен?
— Этот старый черт, — госпожа Чжан бросила взгляд на кабинет, — с утра до вечера устраива-ет чужое счастье, а до родных детей ему дела нет!
— И не говорите, в наши времена с грамотными детьми нелегко, не то что с нами, глупыми.
— Просто не верится, что отца не интересуют дети! Просто не верится! — снова распалилась госпожа Чжан. — Ты видела, наверное, старшую дочку из дома Ци, они живут на улице Великой простоты. И собой она ничего, и руки золотые, и грамотная, по улицам без дела не мотается. Ска-зала я ему как-то о ней. Куда там! Слушать не хочет. Чего только не наговорил: и торговцы они, и девушка вся в. веснушках. А где ты видела девушку без веснушек? Положи побольше пудры, и нет веснушек, разве не так? Мне ведь нужно, чтобы сноха была человеком. Подумаешь, веснушки! Иностранки и те с веснушками! Я свое, он свое. А теперь она вышла замуж за полковника. С утра до вечера катается на автомобиле, и веснушки, оказывается, не мешают.
Пока госпожа Чжан набирала воздух для новой тирады, гостья сказала:
— У меня веснушек не так уж много, а однажды я чуть было не попала под машину…
— Вот и прозевали из-за него хорошую девушку. Потом он нашел девицу из дома Ван, ну, эта отчаянная, целыми днями торчит в торговых рядах «Восточное спокойствие» , завитая как баран, летом для фасона чулок не носит.

Потом он нашел девицу из дома Ван, ну, эта отчаянная, целыми днями торчит в торговых рядах «Восточное спокойствие» , завитая как баран, летом для фасона чулок не носит. Я как услышала, так на дыбы. Слов не стала тратить. Не надо, и все! Не пущу я в дом эту расфуфыренную вертихвостку! Не могу! Как только он меня не уговаривал. И богатые они, и с положением, и после окончания Тяньчжэню не надо будет беспо-коиться о месте. К счастью, вернулся Тяньчжэнь, поговорили они с отцом, и после этого больше ни гугу.
— Что же сказал Тяньчжэнь? — полюбопытствовала гостья.
— Глупость сказал! До окончания, говорит, и слышать не хочу ни о какой свадьбе. А надумаю жениться, обойдусь без отца.
— Свободный брак! — сразу смекнула гостья.
— Именно! Свобода, во всем свобода. Одна только мать не свободна: с утра до ночи готовь, стирай, вытирай! А этот старый черт слова не скажет сыну, знай попыхивает своей трубкой, будто не он сына кормит, а сын его. Даже зло берет. Не потому, конечно, что сын отказался от этой вертихвостки, а потому, что он делает все, что хочет, видно, матери так и не дождаться невестки в доме. Я тогда ничего не сказала, ушла к своим, а про себя решила: вы пользуетесь свободой, ну и я отдохну хоть несколько дней! Некому будет готовить? Пусть!
Последнее слово госпожа Чжан произнесла с таким запалом, что даже пучок на голове у нее подпрыгнул.
— Правильно сделали, что проучили их, — поддакнула гостья.
Но госпожа Чжан грустно рассмеялась:
— Решить-то я решила, а у своих пробыла всего полдня. Не могу расстаться с этим паршивым домом: то мне казалось, будто огонь в очаге погас, то будто Дин Второй извел много топлива. Свой дом все равно что сын, хоть и плох, а не бросишь. Дня не могу без них прожить, я ведь не бесчувственная. Да и родственники не очень-то привечают!
— Значит, так ничего и не решили с помолвкой? Госпожа Чжан покачала головой, выражая этим свое
крайнее огорчение.
— А как Сючжэнь?
— Эта красотка луже всех! Поступила в среднюю школу, расшумелась, разревелась. Хочу жить при школе, и все! Тоже кудри завила, ну прямо барашек! Но до чего хороша! Личико румя-ное, как спелое яблоко, прическа пышная, одета хорошо, глаз не отведешь. Дагэ и в ус не дует, а я вся извелась. Сючжэнь скоро девятнадцать; пора думать о семье. Девушка хорошенькая, свежень-кая, как цветочек! Недолго и до беды. Что говорить! Сердце ноет, как подумаю. Только и успо-каиваюсь, когда она домой приезжает. А приедет, сразу начинает просить то шелковые чулки, то туфли. Откажешь — надуется. Разве дети понимают наши страдания?
— Ради детей и живем, — торжественно заявила гостья.
— О! — только и смогла вымолвить госпожа Чжан, но на душе у нее стало легче. Она даже вернулась к расспросам:
— А как насчет потомства? Пока не ждешь? Гостья вздохнула и, не отвечая на вопрос, едва сдерживая слезы, сказала на прощание:
— Так вы уж попросите мужа, пусть похлопочет.

4

Возвратившись в гостиницу, Лао Ли, как был в пальто, бросился на постель. Положив руки под голову, он лежал и смотрел в потолок. Мечты о поэзии, о жизни рассыпались прахом после визита к Чжан Дагэ. И не потому, что Чжан был сильнее его в философии или в ораторском ис-кусстве, просто Лао Ли самого себя не знал и потому недооценивал. Его то и дело одолевали со-мнения: он мечтал стать революционером, философом, но сделать хоть шаг по этому пути не хва-тило смелости, наконец, он решил остаться чиновником, честным главою семьи, но опять не был уверен, правильно ли поступает. В конце концов… О! Нет никакого конца, сплошные колебания.
Привезти жену? За каким чертом! Ему противны ее изуродованные ноги, красные штанишки и зеленые курточки на детях!
В сущности, все это пустяки, и лучше о них не думать, а то становится еще тяжелее.

Поче-му? — он и сам не знает. Он не может больше гоняться за иллюзиями. Они вносят такую же сумя-тицу в душу, как неизменно повторяющийся дурной сон.
Развод невозможен. Нелегко будет уговорить родителей, да и зачем огорчать стариков! Но то, что радует одного, всегда огорчает другого. Так было и будет до тех пор, пока мир не переме-нится. Моральные принципы буржуазии и рай на земле — несовместимы. Чего же я хочу? — спра-шивал себя Лао Ли. Но ответить не мог
Не виновата же она в том, что ей изуродовали ноги, и красные штанишки не она придумала. А я чем виноват? Кого жалеть, ее или себя? Не надо прятать чувства под зонтиком разума; зонтик не пропускает солнечных лучей, и наступает мрак!
Никакого выхода! Я мучаюсь в городе, она — в деревне. Есть только один, хотя и скверный выход: с глаз долой — из сердца вон. Но выход ли это?
Ладно! Повременю немного. Она ведь жена не Чжан Дагэ, а моя!
Лао Ли взял книгу, попытался сосредоточиться, но не мог. Умыться, что ли? Или пойти ку-пить фруктов? Может, почитать газету? Он так и не двинулся с места и снова принялся за книгу. Иероглифы по-прежнему расплывались перед глазами.
Кто сказал, что она неисправима? Почему во мне нет ни капли смелости?
Но ты не сделаешь ее другой. Ты самого себя не в состоянии перевоспитать! Перед тобой стена. Свали ее — за ней простор, дикий, бескрайний. Но ты не рискнешь сделать это, побоишься отравить себя воздухом неизвестности. Позади тоже стена. За ней — постель с пологом, столы и стулья, теплая печь, аромат чая. И эту стену ты тоже не перешагнешь, побоишься задохнуться в спертом воздухе. Так и будешь стоять между двух стен, пустой мечтатель!
В соседний номер пришли гости. Шумели, смеялись. Это вывело Лао Ли из раздумий, и он еще сильнее ощутил одиночество.
Воспитать детей? Да, обществу нужны хорошие люди.
Ему снова захотелось потрогать ручонки своих малышей, мягкие, теплые, пухленькие, с ямочками, с маленькими ноготками. Ручки, которые пахнут сластями и бананами. Пусть я по-люблю, пусть снова женюсь, детей все равно не оставлю!
Жена — всего лишь мать его детей. Лао Ли закрыл глаза, пытаясь представить себе, как она улыбается, но не смог. Она умеет стряпать, умеет переносить лишения.
Из соседней комнаты донесся женский голос, раздались аплодисменты, потом запели муж-чина и женщина. А его жена? Она только и может ходить за курами, свиньями да бранить детей. Еще может ругаться с соседями.
Придется самому воспитывать детей. Не то он окажется недостойным отцом.
Но нельзя же привезти детей одних, без матери. Лао Ли окончательно запутался. Нет, это не жизнь — жалкое существование. Где же справедливость? В чем истина? Разве не в известных из-речениях: «Стихи гласят…» и «Мудрец сказал…»? За свои поступки он, как человек честный, должен быть в ответе перед новыми идеями, а его идеи, созвучные эпохе, в ответе только перед самим дьяволом.
Жизнь его изуродована, как ноги жены.
Идти дальше в своих рассуждениях Лао Ли не смел. Чжан Дагэ мудрый! Он, по крайней ме-ре, знает что хочет.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Солнце еще не взошло, по небу блуждал серовато-холодный свет. Выпал иней. Посеребрил горбы и головы верблюдов, отрешенно и покорно шествовавших по земле. Из ноздрей этих ог-ромных животных вырывались клубы пара. Пекин изменился до неузнаваемости, даже знакомая дорога казалась чужой. Лао Ли протяжно зевнул, даже слезы побежали из глаз. С какой-то особой радостью вдохнул холодный воздух.
Светало. Лампочки постепенно теряли яркость, светились лишь золотые волоски. Небо за-розовело. Солнце, казалось, не спешило радовать своим появлением, а когда взошло наконец, и свет его и тени, которые легли на землю, были бледными. Вдали прогрохотал первый трамвай.
Все чаще попадались прохожие. Они словно манили к себе солнечные лучи.

Все чаще попадались прохожие. Они словно манили к себе солнечные лучи. Тени стали рельефнее.
Появилась женщина с корзинкой за спиной. Она, видимо, ходила менять старье на спички. Корзинка была пустой, но женщина шла, подавшись всем телом вперед, будто тащила тяжесть. Шлепая драными башмаками, возвращались с похорон ребятишки с древками от флагов, шли и переругивались. И это тоже были дети! «Взгляни на того маленького, — сказал себе Лао Ли, — ему не больше восьми. Грязный, изодранная одежда едва прикрывает тело. А как бранится!» Лао Ли стало жаль мальчика. Кого винить в его судьбе: семью, общество или тех и других? Но есть ли смысл искать виновных? Подумай о более близких тебе делах, о собственных детях. Лао Ли стало тревожно, словно он должен был перед кем-то оправдываться.
Вот и Среднее море . Солнце играло на зеленовато-серой воде, кое-где уже стянутой тон-ким льдом, из-под которого виднелись комли камыша, стебли лотоса, разорванные листья, похо-жие на куски ржавой жести.
Навстречу попались люди со свадебным паланкином, они торопились, видно, шли за невес-той в деревню, поэтому и двинулись в путь так рано. Лао Ли задумчиво глядел на паланкин: таинственно, удивительно и в то же время забавно. Но в этом — жизнь. Иначе люди не стали бы нести с таким уважением эту игрушку, похожую на огромную клетку. Лао Ли был уверен: невеста, которую понесут в паланкине, наверно, будет очень горда — во всяком случае, ей ни перед кем не надо оправдываться.
Сам не зная зачем, Лао Ли пошел к Северо-западному рынку . Он не собирался туда идти, да и не было в том нужды. И все же пошел. Лао Ли прожил в Пекине несколько лет, но ему нико-гда не приходилось бывать в этих местах ранним утром. Свинина, баранина, говядина; куры, би-тые и живые; рыба живая, рыба уснувшая; всякие овощи. Кровь от мяса, шелуха от лука — все вмерзло в землю. А сколько теснилось рыбы в водоеме: угри, гольцы со сверкающими на голове льдинками. Гольцы так и сверлили покупателей взглядом, словно хотели их загипнотизировать. Пахло гнилью. Рядом с рыбным прилавком стоял торговец подвязками: «Подтяжки, резинки, хо-рошие резинки!» Цирюльники еще не пришли, но тенты уже были натянуты, и уборщики вымета-ли короткие, жесткие волосы, оставшиеся со вчерашнего дня. Ощипанные и живые куры лежали рядом. Живые бились в корзинках и клохтали. Вот торговец вытащил одну, поторговался с поку-пателем и, не сговорившись о цене, бросил курицу обратно в корзинку. Раздался пронзительный крик — ей прищемило крышкой крыло. Огромная тощая собака утащила свиные потроха. Мясник пустился вдогонку. Собака выронила потроха. Мясник подобрал их и водворил на крюк. Откуда только не приезжали в это зловонное место! Здесь были гуандунцы, пекинцы, шанхайцы, старые и молодые, мужчины и женщины. Человеческая жизнь. Она жаждет крови, мяса и грязи. Главное — это брюхо, оно способно сожрать весь мир! В этом царстве желудка нет места идеалам. Здесь все поражает! Особенно женщины, нечесаные, неумытые, со следами грязи и вчерашней пудры. Трудно себе представить, что это они, нарядные и красивые, после обеда будут прогуливаться в торговых рядах «Восточное спокойствие».
Лао Ли впервые видел этот мир. Как любопытно! Он был изумлен, и в то же время ему каза-лось, что он недалек от истины. Это и есть жизнь — жрать что попало; люди живут ради брюха. Неравенство в еде — основное неравенство в жизни. Какая там поэзия! Все вздор! Ради желудка одни морят голодом других, даже воюют. Это — необходимость. Северо-западный рынок — это мир в миниатюре. Толпы мужчин и женщин… Они хорошо знают это место. Да, они живут исключительно ради желудка. Чжан Дагэ прав. Война во имя желудка — это и есть революция. А вот Лао Ли не прав. Он привык жить в гостинице, где ему всегда принесут чашку супа и кусок мяса. И ему кажется, что феодализм — это эпоха романтики, а борьба классов — поэзия.

Он не понимает, что в Пекине нет более важного места, чем этот зловонный кусок земли. Есть только два пути: предаваться пустым мечтам или жить реальностью. Но и в реальной жизни может быть два пути: заботиться о собственном благе или жить ради блага всеобщего. Надо выбрать один из них и тогда не нужно будет оправдываться.
Чего только не продавали на рынке! И горячее соевое молоко, и миндальное молоко, и ри-совую запеканку с финиками и горохом, и мучной кисель, и ячневую кашу. Все дымилось и вы-глядело очень аппетитно. Горошины, когда отрезали кусок запеканки, походили на рыбьи глаза и, казалось, ждали, что их вот-вот проглотят.
Лао Ли стоял среди всего этого изобилия, смотрел и пил соевое молоко…

2

Лао Ли решился наконец перевезти семью, но никак не мог выбрать время для поездки в де-ревню.
Каждое утро Чжан Дагэ сообщал что-нибудь новое: «Дом снят. Сходим посмотрим?»
— Зачем? Ты не хуже меня разбираешься в этом. — Так непочтительно Лао Ли выражал свою благодарность.
Однако Чжан Дагэ понимал, что за человек Лао Ли, и потому не только не сердился, но даже испытывал чувство гордости.
— Три стола, шесть стульев, лакированный комод из вяза, правда, лак чуть-чуть облез. На первое время, надеюсь, хватит?
Лао Ли только кивал головой.
Когда же Чжан Дагэ сказал, что приготовлены даже чайник и чашки, Лао Ли понял, что по-ездку в деревню откладывать больше нельзя.
Чжан Дагэ посоветовал ему взять отпуск на пять дней. Перед отъездом Лао Ли попросил Чжан Дагэ ничего не говорить сослуживцам, и тот обещал.
От Северных ворот Лао Ли прошел к Южным : он хотел купить родителям что-нибудь любопытное, чем славится Пекин; с этим ему было как-то неловко обращаться к Чжан Дагэ. Хо-дил долго, но так ничего и не купил. Он не любил магазины, да и магазины, казалось, платили ему тем же. Входя в магазин, Лао Ли испытывал такое чувство, будто сейчас его кто-то укусит. В конце концов он купил немного фруктов, хотя понимал, что это не редкость и достать их можно не только в Пекине. И еще он купил шесть консервных банок с очень красивыми этикетками.

3

На другой же день все сослуживцы уже знали, что Лао Ли поехал за женой.
Но слух пошел не от Чжан Дагэ.
. Главным источником информации в отделе был Сно Чжао. В театр он всегда ходил по кон-трамаркам и получал их если не первым среди сослуживцев, то непременно вторым. Программа соревнований, которую раздавали работникам стадиона, неизменно оказывалась и у него. Отправляясь на стадион, в театр или еще куда-нибудь, он брал с собой газету и сворачивал в трубочку — специально для того, чтобы приветствовать знакомых. Хлопнет кого-нибудь по голове и изумится: — Вы тоже здесь?
Чужие жены его интересовали чрезвычайно. Приезд семьи, с точки зрения Сяо Чжао, — сво-его рода домашняя выставка, и хотя на такие зрелища не выдают пропусков, он непременно дол-жен попасть туда первым. Спортсменки, официантки, актрисы — каждую из этих женщин следует оценить, как экспонат. Так же он смотрел на чужих жен — оценивал лицо, шею, руки, ноги и все прочее, что доступно постороннему взгляду. По ночам ему снились обнаженные женщины, и по-том он весь день рассказывал о них сослуживцам. Хоть бы Лао Ли скорей привез жену! Сяо Чжао сгорал от нетерпения. Обычно разговоры Сяо Чжао о женщинах сопровождались веселым смехом сослуживцев. Один только Лао Ли оставался равнодушным. Какая же у него жена? Сяо Чжао был заинтригован.
Сяо Чжао и его поступки можно было сравнить с контрамарками: они приносили весьма ощутимую пользу, но ничего не стоили. Глаза, уши, рот могли быть расположены у Сяо Чжао как угодно, потому что он пользовался ими не как все, а по-особому. Глаза походили на две жареные фасолины. А какая у него была мимика! Когда он смеялся, казалось, что подбородок касается лба. Он считал себя красавцем, и из вежливости никто не решался это опровергнуть.

Он считал себя красавцем, и из вежливости никто не решался это опровергнуть. Сяо Чжао посто-янно кого-нибудь высмеивал и был уверен, что у него к этому талант. При Лао Ване он высмеивал Лао Ли, при Лао Ли — Лао Вана, при Лао Ване и Лао Ли — Лао Суня. Когда же не было объекта, он высмеивал кого-нибудь несуществующего — ведь такой наверняка мог быть.
— Лао Ли поехал за женой! — сообщил он и скорчил такую мину, будто обжегся супом.
— В самом деле? — Все насторожились.
— Ну да! Взял отпуск на пять дней, на целых пять дней…
— На пять дней? Это при его-то добросовестности! Ведь он не позволял себе даже опозданий.
— Вот именно! Подождите, теперь уже недолго! — Сяо Чжао сгорал от нетерпения. Даже во-лосы на макушке шевелились.
— Смотри, Сяо Чжао, несдобровать тебе, если пойдешь без нас к Лао Ли! — сказал Цю.
— Оставил бы ты Лао Ли в покое. Ну что привязался? Он такой порядочный человек! — с уп-реком произнес господин У.
Господин У сидел выпрямившись, в огромных руках держал кисть и выводил ею огромные иероглифы, лицо — красное, в душе — только справедливость. Он кичился своей честностью и прямотой. Он и в самом деле был честным, настолько честным, что даже бесчестные свои по-ступки считал честными. Сяо Чжао приходился ему родственником. Господин У был обязан ему своим положением, но, как человек честный, не мог с этим считаться. Как-то У хотел взять себе наложницу, но, благодаря стараниям Сяо Чжао, это дошло до госпожи У, и госпожа У чуть не от-кусила мужу ухо. С тех пор господин У проникся еще большей неприязнью к Сяо Чжао, который, кстати, побаивался господина У, и не столько его самого, сколько его увесистых кулаков.
Вот почему сейчас Сяо Чжао замолчал, прикидывая в уме, как дождется приезда Лао Ли, как проследит, где он живет, а потом подговорит сослуживцев, без господина У, конечно, — Сяо Чжао бросил на него злой взгляд, — отправиться к Лао Ли.
Господин Цю, человек, в общем, неплохой, постоянно скучал и потому с особым энтузиаз-мом отнесся к сообщению Сяо Чжао. Он подошел к нему и тихонько сказал:
— Купим два фунта чаю и пойдем посмотрим, может, и на обед напросимся. В общем, ко-мандуй!
Господин У рассказал об этом Чжан Дагэ. Чжан Дагэ засмеялся, но ничего не ответил. Он помогал друзьям, это верно, но из-за одного обижать остальных не входило в его планы. Сяо Чжао обещал ему достать несколько тонн угля ' на зиму, на каждой тонне он сэкономит самое малое три-четыре юаня, зачем же досаждать Сяо Чжао? Он, конечно, мог пойти на это… Бог с ним, с углем. Но как обидеть человека?… Да и уголь на дороге не валяется.

4

Итак, надо не обидеть Сяо Чжао и в то же время приготовить все к приезду Лао Ли. И Чжан Дагэ отправился смотреть снятый для Лао Ли дом, в переулке Кирпичной пагоды, недалеко от трамвайной остановки и от рынка. Здесь тише, чем в переулке Боевых коней и Полного изобилия, и чище, чем в переулке Больших дворов: жить здесь очень удобно, особенно служащим финансо-вого управления. Во дворе три дома. Чжан Дагэ снял для Лао Ли пять комнат. Остальные комнаты занимали хозяева. Свежевыкрашенный дом сверкал, только крыша протекала. Чжан Дагэ точно знал, что с тех самых пор, как женщины начали стричь волосы, крыши пекинских домов стали течь. Поэтому, когда снимаешь дом, нужно прежде всего упирать на это обстоятельство. Глядишь — хозяин и снизит на юань-другой квартирную плату. Каждый месяц экономия в два юаня. А пойдет дождь, можно раскрыть зонт. В конечном счете «крыша течет» и «крыша валится на голову» далеко не одно и то же. Стоит ли тревожиться?
Чжан Дагэ вошел в дом. Пахло перекисшим тестом. Везде валялись обрывки бумаги, старые носки, корзинки из-под масла, пустые сигаретные коробки. Эти коробки походили на огромные глаза, стерегущие дом.

Осенью окон не заклеивали, вешали лишь бумажные занавески. Стекла грязные, в потолке дыры, откуда-то сверху свисают клочья бумаги, они словно перекликаются с теми, которыми завален пол. Чжан Дагэ приуныл. Он не то чтобы сердился на тех, кто жил здесь прежде, а просто вспомнил два собственных дома, которые также сдавал в аренду. Выезжая, жильцы всегда оставляли после себя такой разгром! Все эти постояльцы, видимо, сродни крысам!
Окна, разумеется, надо заклеить, но что делать с потолком? Пусть так и остается. Следы от фотографий и парных надписей , квадратные или продолговатые, — тоже пусть остаются. Неу-жели у Лао Ли не найдется нескольких фотографий и парных надписей? Вот и повесит их на эти места. По мнению Чжан Дагэ, у всякого культурного человека должны быть надписи и фотогра-фии.
Размышляя, Чжан Дагэ остановился в средней комнате, и вдруг его осенило: «Эта комната будет гостиной, здесь надо поставить «стол восьми бессмертных» и четыре стула, а в остальные комнаты по столу и стулу. Мебели, конечно, маловато, но пока сойдет. Хотя нет, в гостиную нуж-но еще два стула. Кабинет будет в комнате, которая выходит на восток. О! Нет же книжных полок, а Лао Ли так любит книги. Вот дурак! Меньше тратил бы денег на книги, так через несколько лет смог бы купить небольшой дом. Уверяю вас. Значит, нужно не забыть о книжных полках. В комнату, выходящую на запад, поставим комод, а в боковых устроим спальню и кухню. Кровать есть, а вот в кухню нужен стол.
Обстановка простая, проще не бывает. Но фотографии и парные надписи немного украсят; в гостиную нужна печка. Чжан Дагэ стал искать дымоход и увидел огромную дыру, заклеенную бумагой с пятнами сажи, она напоминала луну, плавающую в облаках. Чжан Дагэ успокоился: с печкой как-то «культурнее».
В конце концов Чжан Дагэ решил, что в доме многого не хватает. Но Лао Ли — человек дере-венский, хоть и служит в управлении финансов, а что деревенские смыслят в красоте и комфорте? Поставь сюда хорошие столы, так детишки вмиг их обдерут, не узнаешь. Вот за оклейщиком стоит сходить, пусть приведет в порядок окна, и мусор надо вымести. Так и сделаем!
Чжан Дагэ вышел, снова оглядел ворота. Ворота как ворота — небольшие, сверху — два льва, правда, на львов они не очень похожи, но за болонок вполне сойдут, а сделаны, в общем, неплохо. Между львами — священный восьмигранник величиной с тарелку. Вполне достаточно, чтобы отвадить нечистую силу. Чжан Дагэ остался доволен. Каждый «культурный» дом должен иметь именно такие ворота со львами и восьмигранником!
Чжан Дагэ не мешкая отправился за знакомым оклейщиком, с которым не надо было торго-ваться. Не торговался особенно оклейщик потому, что не успевал рот раскрыть, как Чжан Дагэ называл цену. И оклейщик готов был сделать не только то, что нужно, но и чего совсем не требо-валось. Оклеивать окна — нелегкий труд, но если хочешь оклеивать свадебные пристройки, клеить бумажные платья, которые сжигают на могилах умерших, не откажешься и от этой работы. Когда бы Чжан Дагэ ни устраивал свадьбу, он, конечно, рекомендовал оклейщика. А если случалось, что жених или невеста умирали, не дожив до седых волос, Чжан Дагэ приходилось заботиться и о бу-мажном платье. Таким образом, оклейщик полностью зависел от Чжан Дагэ. Договариваясь об окнах, Чжан Дагэ заодно узнавал, в какой цене бутафорские деньги, которые тоже сжигают на могилах, и сколько стоят бумажные маски. Надо иметь представление обо всем. Не важно, что сейчас это не требуется, лучше знать больше, чем меньше.
Было уже больше пяти. Пора возвращаться домой» Чжан Дагэ зашел на Северо-западный рынок и купил курицу в соевом соусе. Пусть жена полакомится — она шьет ему ватные штаны. Лучше бы, конечно, она связала шерстяные рейтузы, но она не умеет. Надо завтра же пригласить госпожу Сунь, пусть научит ее вязать. В магазине рейтузы стоят семь-восемь юаней, а если самой вязать, на них пойдет фунта два ниток, даже меньше, полтора: ну пусть два, два юаня восемь мао плюс два юаня восемь мао, это пять юаней шесть мао, — таким образом, можно сэкономить три юаня … Непременно надо пригласить госпожу Сунь, пусть научит жену вязать, а то, когда он уходит на работу, жена сидит без дела, а это до добра не доводит.

Женщина должна многое уметь, а не умеет, пусть учится.
Чжан Дагэ взглянул на курицу, завернутую в лотосовые листья, — ничего, крупная. Жаль, дочка не вернулась, всем бы хватило.
Дочери девятнадцать, пора думать о помолвке. А то поступит после школы в институт, про-ку никакого, одни расходы. Когда кончит школу, ей будет уже двадцать, потом четыре года в ин-ституте — двадцать четыре; после окончания надо поработать два года — иначе, считай, напрасно потратили деньги на учение. К тому, времени ей стукнет двадцать шесть. Двадцать шесть! А де-вушка в двадцать пять уже никому не нужна, разве что какому-нибудь вдовцу. Надо срочно найти жениха — кончит школу и пусть выходит, нечего попусту время терять.
Вот сын — это боль его сердца!
Вдруг Чжан Дагэ увидел корзину со свежими цветами: поздними астрами, китайскими фо-нариками и хризантемами. Он забыл о сыне и, прищурив левый глаз, смотрел на цветы. Если хо-чешь купить недорого, не нужно таращить глаза и налетать так, как это делают господа в евро-пейских костюмах, которые прогуливаются под руку с дамами в торговых рядах «Восточное спокойствие». Нужно равнодушно, с достоинством смотреть на товар. Как раз в этот момент цве-точница встретилась глазами с Чжан Дагэ. Он быстро перевел взгляд на курицу в соусе и пошел дальше.
Да, сын — это боль его сердца!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Как умудрился Лао Ли привезти разом жену, двух детишек, постели, циновки, четыре сумки, большие и маленькие пакеты, два зонта, корзину с овощами, кувшин с пшеном, — до сих пор остается загадкой. Он, видимо, решил захватить все, с чем жена не могла расстаться, и сумел это довезти в полной сохранности. А раньше, бывало, купит какие-нибудь мелочи и боится потерять…
Через три дня он вернулся в Пекин, чтобы в оставшиеся два дня отпуска все как следует устроить.
Столы и стулья перевезли от Чжан Дагэ, сам Чжан Дагэ не мог зайти раньше четырех, и по-мочь вызвался Дин Второй. Он присматривал за детьми, но делал это так, что лишь прибавлял всем хлопот, как нарочно, путался под ногами. Только надумает Лао Ли поставить стол в одну из комнат, а Дин с детишками затеет там игру. Лао Ли взъерошит волосы и пойдет в другую комнату, а Дин с детишками спешит за ним. Станет Лао Ли искать молоток, а молоток — в руках у Дина.
Весь день пробегали зря: зонты все еще лежали во дворе, пшено высыпалось на землю, сум-ки да и остальные вещи валялись — ни одна не нашла своего места, и нельзя было поручиться за их сохранность.
Лао Ли наступил на коробочку из-под иголок, госпожа Ли дважды споткнулась о кухонную доску, потом что-то раздавила: Дин и дети прыгали от восторга.
Не было еще и четырех, когда пришел Чжан Дагэ. Стоило ему прищурить левый глаз, мах-нуть рукой налево и направо, и каждая вещь нашла свое место, даже пшено.
Все убрали, расставили, только фотографий и парных надписей не было. Чжан Дагэ не-сколько разочаровался в Лао Ли. Не ускользнуло от него и то, что Дин уже успел проткнуть толь-ко что оклеенные окна. Недаром Чжан Дагэ не любил таких людей, как Дин.
— Лао Ли, заходи завтра, возьмешь несколько картинок с пейзажами, парную надпись и сви-ток с изречениями — совсем еще новые.
Только сейчас Лао Ли заметил на стене белые пятна.
— Неплохо бы оклеить, — сказал он.
— Если бы знать, сколько ты проживешь здесь, тогда другое дело, а с какой стати для кого-то оклеивать? И потом, не станешь же клеить одни стены, надо еще и потолок, а то он будет выде-ляться, как пластырь. Это значит все передвигать. — Чжан Дагэ зажег трубку.
Услыхав о возможности нового переворота, да еще с такими сложностями, Лао Ли решил, что не стоит ввязываться в это дело, и кивнул головой. Это означало, что завтра он пойдет к Чжан Дагэ за картинками и парными надписями.
Чжан Дагэ ушел.

Это значит все передвигать. — Чжан Дагэ зажег трубку.
Услыхав о возможности нового переворота, да еще с такими сложностями, Лао Ли решил, что не стоит ввязываться в это дело, и кивнул головой. Это означало, что завтра он пойдет к Чжан Дагэ за картинками и парными надписями.
Чжан Дагэ ушел.
Вдруг Лао Ли вспомнил, что не пригласил его пообедать. А есть ли в доме обед? Во всяком случае, чайник чаю найдется! Он взглянул на стол в гостиной: там на фарфоровом подносе стояли чайник и шесть чашек, будто ждали, что кто-то придет и заварит чай. Но кто должен это делать? Кто в доме Чжан Дагэ принимает гостей и угощает их чаем? Лао Ли нахмурился. В это время ре-шил раскланяться Дин Второй. Дети схватили его за руки и не отпускали.
— Пообедайте у нас, — просил мальчик. — Мама испечет лепешки с финиками.
— Лелешки, — вслед за братом пролепетала девочка.
Лао Ли вышел во двор проводить гостя и подумал: «Дети разбираются в приличиях лучше взрослых! Но какой смысл в приличиях?» Размышляя, он забыл о Дине Втором и спохватился, когда гость был уже далеко.

2

Госпожу Ли нельзя было назвать некрасивой. Лицо не очень выразительное, зато чистое, брови прямые. Вот только рот она держала полуоткрытым, показывая крупные зубы, и шумно дышала. Изяществом она не отличалась, а в ватном халате была вообще неуклюжей. В туфли до-бавляла ваты, чтобы изуродованные ноги казались больше, хотя из-под халата их вовсе не было видно. Ходила прямо, но иногда вдруг всем телом подавалась назад, — видимо, поправляла в Туф-лях сбившуюся вату. Словом, она была хороша собой, лишь когда сидела. Она умела по-современному кланяться: опускала руки и резко наклонялась вперед, выглядело это весьма торжественно, но, казалось, она сейчас упадет.
Госпожа Ли поклонилась Дину Второму, затем Чжан, Дагэ, и хотя получилось это не очень естественно, она осталась довольна собой. Когда Чжан Дагэ сказал: «Хорошо, что еще не холод-но», — госпожа Ли весьма кстати добавила: «Зима еще не наступила».
Расставив все по местам, она села на стул, опершись о спинку, и осмотрелась. Вообще-то ничего, только пусто очень. Ну и ладно. Не так уже это плохо. И потом, она здесь хозяйка. Нет свекрови, нет золовок, которые не спускали с нее глаз, только мужу придется подчиняться. К тому же, ведь это — Пекин! Пекин, конечно, Лучше деревни, но здесь столько премудростей.
Лао Ли все еще хмурился. Он поглядел на жену, хотел сказать: «Не могла, чай заварить!» — но сдержался и попросил:
— Налей чаю! — Он боялся, что она не поймет слова «заварить».
— О, я совсем забыла, — осклабилась госпожа Ли. — А заварка где? — Она произнесла эту фра-зу так громко, — будто обращалась ко всему Пекину.
— Потише! — сказал муж, он хотел добавить: «Здесь не деревня, где орут на всю улицу», — но опять сдержался.
Желая загладить вину, жена быстро нашла заварку.
— Ой, совсем забыла, воды же нет! — еще громче сказала она.
— Ну, потише же! — скрипнул зубами Лао Ли, и брови его образовали угол.
Она взяла чайник, потопталась на месте, видимо, поправляя вату в туфлях:
— Пойду займу кипятку у соседей.
Он покачал головой. Так и подмывало сказать: «Здесь не деревня, где можно все занимать!»
— Ма, есть хочется. — Девочка потянула мать за руку. Мать обняла ребенка, глаза ее покрас-нели. В деревне
дети уже спали бы, а здесь, в этом противном Пекине, и этого нельзя, и того. До сих пор дети голодные! Комнаты пустые, даже лежанки нет. Ни ящиков, ни воды — ничего не найдешь, а муж все хмурит брови. Сто Пекинов не сравнятся с деревней!
— Па, есть хочу. — Мальчик стукнул Лао Ли кулачком. Лао Ли поглядел на детей, перестал хмуриться.

— Мальчик стукнул Лао Ли кулачком. Лао Ли поглядел на детей, перестал хмуриться.
— Сейчас папа пойдет и купит вам чего-нибудь. Пекин — не деревня. — Он взял кулачок мальчика в руку и спросил у жены:
— Что купить?
Жена не ответила, но на лице ее он прочел: «Откуда я знаю, что можно купить в вашем Пе-кине!»
— Па, я хочу земляных орехов и яблочек.
— Па, Лин хочет олехов, — пролепетала девочка.
Лао Ли рассмеялся, ему хотелось сказать детям что-нибудь ласковое, но он не нашел подхо-дящих слов, накинул пальто и вышел из дома.

3

На улице продавали всякую всячину, но Лао Ли не знал, что купить. В самом конце улицы стоял книжный лоток; старый торговец складывал в корзину книги; среди них были «Дама с ка-мелиями», «Путешествие Лао Цаня», первое издание «Лекций по математике», выпущенное на тридцать втором году правления Гуансюя . Лао Ли грустно взглянул на лоток и пошел прочь, потом оглянулся — продавец продолжал убирать книги в корзину, не обращая на Лао Ли никакого внимания. Возле лотков с мясом торговали горячими кунжутными лепешками. Подрумяненные зерна кунжута походили на раздутое брюшко комара. «Надо, пожалуй, купить лепешек», — поду-мал Лао Ли и тут заметил женщину, которая торговалась с продавцом чайников. Лао Ли подошел и купил сразу два чайника. Потом увидел печку, вспомнил совет Чжан Дагэ и приценился. Он был уверен, что переплатил, но решил при встрече скрыть это от Чжан Дагэ. И все же на душе у него было радостно: впервые в жизни он купил печку и уж наверняка не станет покупать вторую. Не страшно, если и переплатил. Печь вместе с трубой должны были прислать на следующее утро. «Куда же мне теперь идти, — думал он, стоя с чайниками в руках. — Что купить детям?»
Лао Ли женился давно. Но жену считал невесткой родителей, матерью его детей, детей — внучатами родителей. Себя же не чувствовал ни мужем, ни отцом. Но он должен заботиться о де-тях, никто другой этого не сделает. Лао Ли испытывал какое-то удивительное чувство. Уж не во сне ли он видит этот залитый огнями рынок? «Детишкам надо купить какой-нибудь легкой еды, — соображал Лао Ли, сжимая ручки чайников с такой силой, словно они могли дать ему совет. — Может быть, порошкового молока? Они его ни разу не пили!» Тут на глаза ему попался фрукто-вый магазин — только бы не забыть про земляные орехи. Купил фунт. До чего дешево! Даже как-то неловко. Фунт стоит всего мао и пять фэней! В сверкающем огнями магазине потратить такую мизерную сумму! Он попросил еще две банки яблочного варенья и пошел домой. Очутившись у своего переулка, подумал: орехи и варенье не еда. Повернул обратно, дошел до бакалейной лавки, потом до мясной. Но… постеснялся войти. Конечно, рано или поздно войти придется — не последний же день он живет на свете. При этой мысли у него окончательно отпала охота сделать это сейчас. Как только войдешь в магазин, уподобишься Чжан Дагэ! А не войдешь, кому уподобишься? Вдруг он увидел жареные лепешки и купил двадцать штук. Рядом вынули из печи пирожки на пару с мясом и капустой, до-того белые, что при свете лампы они казались фарфоровыми. Лао Ли купил сразу противень. Торговцы казались ему благодетелями. От радостного волнения у Лао Ли дрожали руки. Оказывается, не так уж это страшно — делать покупки. Он достал деньги — целый юань — и боялся, что вызовет неудовольствие продавца. Ничуть не бывало! Торговец вежливо дал ему сдачи медяками и бумажками, завернул пирожки в бумагу и сказал: «Я дал вам помельче деньги, чтобы удобнее было тратить». Лао Ли стало жарче, чем пирожкам в печи. Оказывается, радость, которую приносит семья, ощущаешь и вне дома. Семья — это широковещательная радиостанция, передающая веселую музыку и добрые вести. Из Пекина они способны долететь до Южной Америки! Не удивительно, что Чжан Дагэ полон оптимизма.

Из Пекина они способны долететь до Южной Америки! Не удивительно, что Чжан Дагэ полон оптимизма.
Девочка сидела на коленях у матери и клевала носом, но запах жареных лепешек прогнал сон, глазки ее стали круглыми, и она часто-часто заморгала. А Ин — этот мальчонка сразу запихнул в рот целый пирожок и схватил лепешку. Потом проглотил еще пирожок и стал грызть орех. С такой жадностью, как голодный тигренок.
Никто и не подумал о палочках для еды, пальцы появились на свет значительно раньше, чем палочки. И уж тем более никто не подумал о том, что на свете существуют тарелки.
Не сводя глаз с дочки, госпожа Ли жевала лепешку с таким видом, будто хотела сказать, что сама может не есть, главное, чтобы дочка наелась.
Глаза у Лин как у матери, у Ина — как у отца, а носами, говорят, оба в бабушку. Девочка не красивая, но всем очень нравится. Ее пухленькое продолговатое личико напоминает тыковку. Ко-роткие ножки, большой животик — она ходит, как уточка, переваливается. Крохотные губки, все-гда влажные, похожи на цветок. Она ничего не боится и всем смотрит смело в лицо.-
Ин смуглый крепыш, не худой и не толстый, и неуклюжий, как неоперившийся петух, — крылья тонкие и ноги тоже. Ватные штанишки недавно сшили, но они уже коротки. Впрочем, ма-лышу это все равно. Чем теснее штаны, тем веселее он прыгает.
Лао Ли любит этого смуглого крепыша. — Ин, ну-ка, давай наперегонки, кто быстрее съест лепешку? Откусишь раз — получится серп луны, откусишь два раза — выйдет серебряный слиток , откусишь в третий раз — от лепешки ничего не останется.
Хорош воспитатель, нечего сказать! Ведь сынишка — не волк и не тигр, чтобы глотать еду с такой жадностью! Вдруг ему захотелось пить, ноон вспомнил, что воды в доме нет. Он налил не-много сока от варенья и выпил, однако жажды не утолил, только в горле запершило. В гостинице стоило крикнуть, и слуга тотчас приносил чан и воду. А стал жить с семьей, сколько прибавилось сразу хлопот. Как раз в этот момент старушка хозяйка крикнула и окно:
— Господин, вода вам нужна? Здесь есть чайник кипятка, возьмите.
Лао Ли был ей очень признателен, по от смущения не нашелся, что ответить.
— О госпожа… — Он стал заваривать чай и пока думал, что сказать женщине, она снова заго-ворила:
— Чайник оставьте у себя, завтра утром отдадите. Вы будете еще выходить на улицу? А то я закрою ворота. Мы рано ложимся, только стемнеет — сразу в постель. Завтра и велю водоносу зайти и к вам. У вас есть бачок? Шесть медяков за два ведра. Можно рассчитываться каждый раз, а можно раз в месяц. Вода хорошая.
Лао Ли старался осмыслить слова женщины с такой поспешностью, с какой верблюд гнался бы за трамваем. Шесть медяков? Спасибо. Бачок есть. Выходить не будем. Можно закрывать во-рота Вместо того чтобы сказать: «Вы не беспокойтесь, я сам закрою».
— А детишки у вас премилые и совсем не балованные! — Видимо, перед сном у старухи было бодрое настроение. — Сколько лет старшему? Вы не выпускайте его одного. На улице такое дви-жение — и телеги и машины, — задавят. У меня и то голова кружится. Еще не топите? Одевайте их потеплее. Скоро зима, погода капризная — то холодно, то жарко. Есть у них теплые курточки? А то я могу сшить. Надену очки и как-нибудь справлюсь. Детям все сойдет, До завтра! Смотрите в уборной поосторожнее, не споткнитесь о кирпичи, огня захватите. До завтра!
— До завтра, госпожа… — сказал Лао Ли, хотел что-то добавить, но передумал.
Ему казалось, что жизнь стала намного лучше. В гостинице никто не был к нему так внима-телен. Там все решали деньги, а здесь — человеческое отношение. Выпил чашку чаю, съел яблочко из варенья. Вкусно! Нужно рассказать Пну какую-нибудь историю. Но ничего интересного не приходило на ум. Ныла поясница; оно и не удивительно: он с таким рвением выполнял свой долг главы семьи.

Вспомнить хотя бы, что он проделал за сегодняшний вечер: в правой руке нес ле-пешки, в левой — пирожки, в карманах пальто — пакеты с орехами, на среднем пальце — чайники. Ведь у него семья! В гостинице в это время он уже съел бы свою яичницу с рисом и читал газету или, сидя в одиночестве, ковырял в зубах.
Жена у него не так уж плоха, только кланяется как-то странно — будто вот-вот упадет. Он бросил взгляд на жену. Обняв ребенка, она покачивалась взад и вперед и, глядя на пламя свечи, продолжала жевать. Лицо ее ничего не выражало. Лин, не выпуская лепешки из рук, прильнула к матери, глаза у нее слипались.
Лао Ли не мог больше смотреть на жену. Высокие каблуки, красивое гибкое тело, шелковые чулки телесного цвета, полные красные губы, тонкие брови — это был совсем другой мир, не имеющий отношения к его жене. Лао Ли не знал, огорчаться ему или радоваться, и нервно зевнул. В конце концов он сам виноват — не может найти своего места в жизни.
Ин пальчиками водил по ладоням отца, его смуглые ручонки были горячими.
— Ин, пора спать!
— А я еще не доел яблочки, — решительно ответил мальчик.
Лао Ли снова зевнул, хотелось спать, но он крепился. С приездом семьи он надеялся ощутить какую-то теплоту, а чувствовал только отчужденность, ему было неуютно. Комнату освещала единственная свеча, и пламя ее, отражаясь, прыгало в глазах жены.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Лао Ли отправился на службу.
Чжан Дагэ и в самом деле мудрый человек: снял для Лао Ли дом всего в двух ли от рабо-ты. Это имело много преимуществ: во-первых, он не тратил денег на дорогу, во-вторых, мог обе-дать дома, да к тому же еще и прогуляться.
Лао Ли еще не подсчитал, сколько сэкономит в месяц, но у него теплилась надежда, что ка-кая-то сумма останется, только разве сэкономишь с семьей? Лао Ли вспомнил, что говорил Чжан Дагэ, советуя людям жениться: «Расходы будут те же, что и на одного человека». Как будто у женщины нет никаких потребностей, или ей просто заказано их иметь. Ведь, женщина тоже чело-век. Но его жена… Впрочем, даже курицу без пшена не выкормишь! Лао Ли уже раскаивался, что перевез семью из деревни. Он — глава семьи? Но эта роль совершенно ему не подходит.
При мысли о том, что надо идти на службу, Лао Ли совсем приуныл. Как он попал в управ-ление финансов? Он и не помнит. Глава семьи! Служить в управлении финансов не так уж плохо, тем более если у тебя семья. Служащий управления финансов, глава семьи — какое идеальное со-четание… Он подошел к зданию, где работал. Большие черные ворота как пасть чудовища: они выплевывают холодный воздух и проглатывают целую армию мелких служащих. Глотают каждый день, до тех пор, пока служащие не превратятся в брюхе чудовища в мумии, страшные, высохшие, пока не умрут. В любую минуту любого могли выгнать отсюда вон, но добровольно никто не уходил. Никому и в голову не приходило, что где-нибудь есть более интересная работа, что можно найти другое место. Даже думать об этом не смели. Проклятое чудовище!
Изо дня в день Лао Ли должен вползать в брюхо этого чудовища. Вот и сейчас он туда пол-зет. И всякий раз ему кажется, что на голове прибавляется седых волос. Но он должен ползти туда: делать дело, которое трудно назвать делом, совершать обман. А теперь он еще привез семью. Здесь его подстерегает ненасытная пасть, а дома — она; здесь — чудовище, там — страшилище, а между ними Лао Ли — служащий финансового управления, глава семьи! Силы, казалось, покинули его, он увидел себя дряхлым, страшным, увидел и ее такой же старой и безобразной. Они идут вместе по дороге смерти, а трава на обочине дороги — не трава, а замусоленные мелкие банкноты и стертые медяки! Но он должен идти, он не может стоять на месте! Поэзия? Романтика? Свобода? Это лишь красивые слова. Жизнь — совсем иное: купить печку, снять квартиру… кстати, принесли ли уже почку? Сможет ли жена сказать, как поставить трубу?
Он подошел к воротам.

Жизнь — совсем иное: купить печку, снять квартиру… кстати, принесли ли уже почку? Сможет ли жена сказать, как поставить трубу?
Он подошел к воротам. Хотелось повернуть обратно, но полицейский, будто издеваясь над ним, вытянулся в струнку и отдал честь. Ему ничего не оставалось, как войти. Ладони стали влажными. Свора сослуживцев ждет его, чтобы' все разузнать: «Лао Ли, что же ты не расскажешь нам о своей семье? Когда пригласишь на обед?» Обед!… Эта свора назойлива, как мухи! Им бы брюхо набить — другой радости они не знают.
В его комнате никого еще не было. Он успокоился немного, перевел дух. Вот его ободран-ный стол с жалким подобием скатерти, на которой следы от чашек, чернильные пятна, дырки от папирос; он не помнит эту скатерть без пятен и дыр. Огромный, отвратительный календарь, с ко-торого пять дней никто не отрывал листков. Уехал Лао Ли — и до календаря никому не было дела. А какие грязные стекла! В чреве этого чудовища никому ни до чего нет дела. Лао Ли сорвал лист-ки и бросил в корзинку для бумаги; не корзинка, одно название, — то и дело валится на пол.
Он сел на свой стул, самый ветхий в комнате, и задумался. «Служебные дела — это не дела, одно безделье! Не будь их, на свете никто бы не пострадал. Бумаги, бумаги — бесконечные, без-жалостные бумаги. Здесь есть только одно настоящее дело — к несчастью, настоящее! — требовать с народа деньги. Чудовище пожирает деньги и изрыгает бумаги. На что идут деньги? Никто не знает, их не видно. Известно лишь, что некоторые имеют дома, машины, любовниц. А вот бумаги — видят все. Какая досада, — думал Лао Ли, — что нельзя разломать на куски этот мерзкий стул, не-навистный стол, дрянную корзинку для бумаг, уничтожить само чудовище! Он не смеет разорвать даже эту грязную скатерть. Если он это сделает, три человека в переулке Кирпичной пагоды умрут с голоду».
Лао Ли сидит в ожидании сослуживцев. Этот мир создан для них. Дома — вкусная еда и мац-зян , у ворот учреждения — полицейский, отдающий честь, в конторе — споры, пересуды, сплет-ни; тут известно все: как поссорились дети, как прошел день рождения у жены, какие хорошень-кие официантки в «Весеннем Китае». Каждый норовит хоть на минутку опоздать и пораньше уй-ти. Старые столы, старый чайник, старые чашки и бесконечное чаепитие. Дыму от сигарет и тру-бок столько, что календаря не видно. Лао Ли ждет своих коллег — ведь они его друзья и в какой-то мере его судьи. Это для них он рядится в костюм, смеется, когда они смеются. Он перевез семью и должен пригласить их на обед. Он вечно чувствует себя виноватым перед ними.
Пришел господин Цю.
— О Лао Ли, вернулся? Дома все в порядке? — Он пожал Лао Ли руку.
В уголках его глаз притаилась усмешка, и Лао Ли покраснел. Господин Цю ничего больше не сказал, но усмешку прогнать не смог. Лао Ли бросило в жар.
Господин Цю снял пальто, велел слуге заварить чай и, видимо, совсем забыл о Лао Ли. Но искорки смеха, так, по крайней мере, казалось Лао Ли, все еще летели в его сторону.
Пришел господин У.
— О Лао Ли! Вернулся? Дома все в порядке? — Он тоже пожал руку Лао Ли. Рука у него мяг-кая, скользкая и горячая — на два размера больше, чем у Лао Ли, если иметь в виду перчатки. Вы-тащив из кармана несколько бумажек, господин У сказал слуге:
— Чжаншунь, отнеси-ка эти деньги рикше.
Господин У был необычайно честным человеком, но в его глазах Лао Ли заметил точно та-кую же усмешку, как у господина Цю, и еще больше покраснел.
С замиранием сердца Лао Ли ждал Сяо Чжао. Что сулит его приход: новые терзания или полное избавление от мук?
Но Сяо Чжао не пришел.

2

Почему не пришел Сяо Чжао? Лао Ли не смел об этом спросить. Господин У, хоть и прихо-дился Сяо Чжао родственником, совершенно не интересовался его делами и в разговор с ним вступал единственно для того, чтобы поддержать свое служебное положение.

Господин У слыл честным, и Лао Ли ни за что не решился бы обратиться к нему с расспросами. Господин Цю был старше, но не пользовался таким влиянием, как Сяо Чжао, и старался во всем ему подражать. На-смехается над кем-нибудь Сяо Чжао, Цю ему вторит, но первый никогда не начнет, чтобы не нар-ваться на неприятность. Когда же Сяо Чжао нет, господин Цю не вспоминает о нем, но на него нападает тоска — нельзя ни над кем поиздеваться.
Сяо Чжао поехал в Тяньцзинь по делам жены начальника управления. У и Цю знали об этом и завидовали Сяо Чжао, но не считали удобным говорить на эту тему с Лао Ли. Лао Ли собствен-ным трудом зарабатывает копейку, никогда не вмешивается в чужие дела и, конечно, не посочув-ствует им. К тому же господин У — человек честный, и ему хотелось продемонстрировать свою честность, особенно Лао Ли. Но Лао Ли ничего не заметил: он работал, а перед глазами все время стоял Сяо Чжао. Господин У сидел выпрямившись и выводил огромные неуклюжие иероглифы; господин Цю пил чай, курил и с тоской поглядывал на часы.
Чжан Дагэ служил в другом отделе, но счел своим долгом зайти к Лао Ли.
— О Лао Ли! Вернулся? Дома все в порядке? — и пожал Лао Ли руку так, будто хотел пощу-пать пульс.
Лао Ли был очень благодарен Чжан Дагэ — он оказался преданным до конца. У Цю и У лица вытянулись от досады. Чжан Дагэ должен был знать, привез Лао Ли жену или не привез, а задал тот же вопрос, что и они: «Дома все в порядке?» Значит, Сяо Чжао все выдумал, наверняка выду-мал. Но лучше бы его выдумка на этот раз оказалась правдой.
— Как урожай? — Чжан Дагэ считал своим долгом у каждого, приехавшего из деревни, справ-ляться об урожае, но господам Цю и У этот вопрос показался не достойным пекинца.
— Урожай ничего, только народ страдает, — вздохнул Лао Ли. — Все надеются, что нынешней зимой выпадет много снега, он смоет нечистоты с полей, и пшеница будет еще лучше.
Из всего, что сказал Лао Ли, Чжан Дагэ уловил только «смоет нечистоты»: Хороша ли пше-ница, страдает ли. народ — к Пекину это не имеет никакого отношения. Если даже во всем мире не уродится хлеб, все равно в Пекине будет белая мука.
Чжан Дагэ сказал Лао Ли еще несколько ничего не значащих, но вполне искренних фраз. Чжан Дагэ нравилась такая манера разговора. Осчастливив своей беседой Лао Ли, Чжан Дагэ по-дошел к Цю и У и подарил им чуть ли не час. У Чжан Дагэ было еще меньше дел, чем у них, Он служил в канцелярии, распоряжался обслуживающим персоналом, закупал все необходимое для управления. Служителям, собственно, делать было нечего, и они охотно выполняли личные пору-чения Чжан Дагэ. Все, что нужно было управлению, присылали прямо из магазинов, а Чжан Дагэ должен был лишь звонить по телефону и улаживать дела с торговцами. Согласно заведенному обычаю, Чжан Дагэ не отказывался от комиссионных, но считал своим долгом поделиться со все-ми, даже служителей не забывал. Словом, Чжан Дагэ был богом канцелярии.
Итак, он не задыхался от работы и заботился лишь об одном — успеть обойти все отделы. И служащие считали счастьем его появление. Пригласить врача, нанять кормилицу, заказать ложу в театре, купить старый ковер, продать халат, подбитый шиншиллой, и купить взамен на лисьем меху, снять дом, раздобыть новую мебель, посоветовать лекарство… Во всех этих вопросах Чжан Дагэ великолепно разбирался, не говоря уже о брачных контрактах и свадебных церемониях — тут он играл первую скрипку. Приехавшие с юга сослуживцы только к нему обращались с просьбой научить их официальному языку , и господин Сунь тоже обратился. Даже студенты, получившие образование в Америке, шли к Чжан Дагэ, чтобы познать науку любви. Он с чувством исполнял свои обязанности и тоже с чувством произносил: «Пекин — это рай земной», «Пекинцы умеют делать дела по-настоящему». Чжан Дагэ был уверен, что лишь благодаря заслугам в прежнем рождении он не только жил, но и родился в Пекине.

Чжан Дагэ был уверен, что лишь благодаря заслугам в прежнем рождении он не только жил, но и родился в Пекине. «У меня талант министра, только судьба иная», — выпив рюмку-другую, похвалялся он, желая утешить себя. Слова «министр» и «судьба» звучали в его устах весьма многозначительно.
Чжан Дагэ и Цю были увлечены беседой. Хоть бы еще кто-нибудь зашел, думали они, а то как-то неловко перед Лао Ли. Правда, все знали, что он без работы не может. Один такой чудак на все управление.
Господин У всю жизнь прослужил в армии. Он был очень честным человеком, совсем не-давно научился выводить большие неуклюжие иероглифы, а теперь, вот решил взять наложницу. Об этом он и завел разговор с Чжан Дагэ.
— Я — человек военный, господин, никаких других добродетелей за мной не водится, только честность и прямота — как у орудийного ствола. Мне уже перевалило за сорок, господин, сына нет, пора перестроиться, иначе говоря, изменить образ жизни! — У то и дело произносил «господин», желая, видно, доказать, что он уже не военный и приобщился к цивилизации. Держался он прямо и голову поворачивал так, будто равнялся то налево, то направо.
Его просьба поставила Чжан Дагэ в затруднительное положение. Вообще говоря, он не воз-ражал против наложниц, но всегда старался отвертеться от подобных поручений. Соглашался он только при одном условии: чтобы желающий обзавестись наложницей был по меньшей мере на-чальником отдела, если он гражданский, а если военный — хотя бы подполковником. Судьба жен-щины в данной ситуации Чжан Дагэ не интересовала. Пусть этот вопрос дискутируют на страни-цах женского журнала. С точки зрения практической, мелкому служащему или преподавателю средней школы, какими бы вескими ни были его доводы, лучше всего обойтись без наложницы. Сколько сил и денег на это потребуется, не говоря уже о всяких осложнениях в семье. Стоит ли добровольно надевать кандалы! Да и купить наложницу не так-то просто. Прежде всего следует посмотреть, какая голова у мужчины — золотая, серебряная, медная или железная. У честного гос-подина У, например, голова железная, хоть и велика. Не важно, берут наложницу для развлечения или по необходимости. В любом случае гарантией успеха является золото, а не железо.
Но как сказать господину У, что голова у него железная? С такими, как господин У, еще труднее иметь дело, чем со школьниками. Те хоть пошумят о любви — и все; они знают, что Чжан Дагэ им помогать не станет, а вот господин У прямо к нему обратился за помощью.
Отказаться, обмануть, помешать — значит обидеть человека. Все можно делать в этом мире, только обижать никого не надо. Может быть, поговорить с господином У? Но ведь он тотчас при-гласит на обед. А что съел, то не выплюнешь, и считай, что попал в сети. Чжан Дагэ так прищурил левый глаз, словно решил никогда больше его не открывать. Нашел! Знаю, что делать! Нужно поговорить о кулачном бое.
Как говорит господин У, кулаки у него стали такими большущими благодаря боксу. Стоит только заговорить с ним о боксе, и он, хотя бы на время, забудет о наложнице. Бокс для него все! Даже когда он пишет, то прибегает к хукам и апперкотам, своим любимым приемам, именно по-этому и получаются у него такие огромные иероглифы. Чжан Дагэ с трудом выудил из кармана трубку, а господин У принял позу «летящего журавля» . Проговорив о боксе больше часа, Чжан Дагэ, улучив момент, улизнул.

3

Ни господин У, ни господин Цю не приставали к Лао Ли с расспросами, и он повеселел. В обеденный перерыв он вышел на улицу и с облегчением вздохнул. Впервые за много лет он шел не в гостиницу, а домой. А дома его ждут три сердца, три рта повторяют его имя. Он чувствовал, что приобрел некоторый вес, что жизнь не лишена смысла, и уже раскаивался в том, что утром был так мрачно настроен. Работа у него неинтересная, да и обстановка на службе не очень прият-ная.

Работа у него неинтересная, да и обстановка на службе не очень прият-ная. Но у него — семья. Он должен кормить и воспитывать двоих детей, а это важная, если не ве-ликая задача. Вырваться из пасти чудовища и прийти к семье — пс так уж плохо, пожалуй, это как опиум, — ради минутного удовольствия продаешь душу дьяволу. Значит, во имя семьи он должен отравлять себя дыханием этого ядовитого чудовища, жертвовать своими идеалами и свободой! Сердце Лао Ли тревожно забилось.
Выхода нет. Придется забыть о себе, забыть о том, что мог бы заняться другой, более инте-ресной работой, похоронить свои мечты, посвятить себя жене и детям. Жить ради них, ради них работать и таким образом, хотя бы временно, кое-как сохранять равновесие. Какие противные, скучные слова — временно, кое-как! Такова жизнь! Но…
Он прогнал прочь эти мысли и стал думать о нынешнем дне. Нужно купить игрушек. И он купил надувных коня, козла и корову. Эти безжизненные мягкие существа принесут детям столько радости. Жизнь, в сущности, не так уж дорога. Он заспешил домой.
Госпожа Ли стряпала на кухне. Печка уже стояла на месте, на оконной бумаге прибавилась еще одна дырка, детишки играли в прятки. Дочь сидела под столом на корточках, а сынишка кри-чал из комнаты:
— Готово, нет?
— Ин, Лин, идите сюда, посмотрите, что я вам купил! — Лао Ли сам не понимал, почему крикнул с такой радостью, но на душе у него и в самом деле было хорошо. В деревне — Лао Ли изредка бывал там — он просто не решался повозиться с детьми, а теперь мог играть с ними сколь-ко угодно.
Дети смотрели во все глаза на яркие резиновые игрушки, но не смели к ним прикоснуться. Лин сосала большой палец, Ин тер нос.
— Ну, что вам дать? Корову или лошадь? — спросил Лао Ли.
Дети никогда не видели надувных игрушек, но в один голос закричали:
— Корову!
Словно волшебник из сказки, Лао Ли надул корову. Ин сразу смекнул, в чем дело, и закри-чал:
— Правда, корова! Дай мне, папа.
— Нет, мне! — крикнула девочка.
Нельзя было обижать ни того ни другого. Но Лао Ли не мог надуть сразу две игрушки.
— Ин, а ты сам надуй козла, — сказал Лао Ли и удивился — как пришла ему в голову такая хо-рошая мысль!
Ин опустился на корточки и стал надувать игрушку. Он не знал, лошадь это или козел, но так радовался и старался, что на носу выступили капельки пота, и если бы ему сейчас предложили корову, он наверняка отказался бы. Так интересно самому надувать.
— Я тоже хочу! — Девочка схватила лошадь, корова ее больше не интересовала.
Лао Ли помогал надувать игрушки, затыкал отверстия. Тяжело дыша, мальчик вытирал пот-ные ручонки о штаны, а девочка обнимала козла и так и сияла от радости. Вдруг Ин побежал за матерью. Руки у нее были в муке.
— Мама, мама! — захлебываясь, звал мальчик и тянул ее за полу халата. — Ты посмотри, что нам папа принес: корову, лошадь, козла. Ты только посмотри!
Мать засмеялась; надо бы что-то сказать Мужу, но она не нашлась. Зато взгляд ее говорил о том, что она считает Лао Ли не только главой семьи, но самим господом богом. В деревне она ни за что не посмела бы заговорить с мужем на людях. Да и не было в том нужды. Там верховодила свекровь. А здесь он — все. Не будет его, Пекин проглотит и ее и детей. Непременно надо что-то сказать ему, ну хотя бы, что ради них он целый день трудится, зарабатывает деньги, только она не знала, с чего начать.
— Мам! Можно я покажу соседской тете коровку? — спросил мальчик. Ему очень хотелось похвастаться своими сокровищами.
Мать воспользовалась случаем и сказала:
— А ты спроси у папы.
Лао Ли почувствовал неловкость. Почему надо спрашивать у папы? Разве дети не принадлежат им обоим? Видно, женщины, подобные ей, считают мужа хозяином. Он еще не был уверен в этом, но чувствовал, что между ним и женой стена.

Он еще не был уверен в этом, но чувствовал, что между ним и женой стена. Ладно, пусть голова немного отдохнет. И он сказал сыну:
— Сначала поедим, потом пойдешь к тете.
— Па, а можно обедать с козлом?
— Можно, только ты и ему дай поесть.
За столом было весело. Лин обмакнула козла в суп, козел не заплакал, а мама ее не побила.
Потом мать убирала посуду, а дети играли с отцом. Чем больше Лао Ли смотрел на детей, тем отчетливее понимал, как тесно связывают его с ними незримые нити. Ин был весь в отца, такой же рот, такие же глаза, большие, наивные.
«Наверно, я в детстве тоже был смуглым, — подумал Лао Ли. — А у Лин короткие руки и ноги. Со временем она, пожалуй, станет похожей на мать. Как сложится у них жизнь? Неизвестно. Скорее всего, Ин станет таким, как он, а Лин — как мать. Нет, так не должно быть!»
— Лин, подойди к папе, я тебя поцелую. — Потом он крикнул: — А что, у Лин нет приличного халатика?
— Разве этот не хорош? — отозвалась из кухни жена так громко, будто хотела, чтобы ее услышали на улице. — У нее есть еще один, фиолетовый, но я берегу его для
праздника.
«Нашла что беречь! Какой-то паршивый халат! — в сердцах подумал Лао Ли. — Девчонке нужно сделать новый халат! Если ее хорошо одеть, она будет премиленькой. Думаю, что и мать полюбуется ею. Но халата пока нет, что же напрасно говорить!»
— До вечера, Лин.
— Па, купи олехов! — Девочка считала, что всякий раз папа будет приносить орехи.
— Па, а мне еще одну корову, чтобы две. было, — попросил мальчик, полагая, что всякий раз папа будет приносить коров.
На пороге Лао Ли остановился, жена не вышла его проводить. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта — там стояла какая-то женщина, Лао Ли не разглядел ее, только заметил красное платье.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Госпожа Чжан шла к госпоже Ли во всеоружии: она несла пакет с фруктами, четыре фотографии с пейзажами, свитки с изречениями и шесть пар носочков.
В глазах госпожи Чжан жена Лао Ли была настоящей деревенской женщиной. А деревенских жителей, особенно женщин, госпожа Чжан извиняла, жалела и всячески старалась им помочь. Не успела гостья войти, как слова потекли рекой, и госпоже Ли показалось, что в голове у неё бешено завертелась граммофонная пластинка. Ей ничего не оставалось, как стоять с открытым ртом и глотать воздух. Госпожа Чжан действовала по велению сердца и ни капли но зазнавалась. Из двух слов — «деревенская женщина» — для нее важно было слово «женщина», а женщина всегда остается женщиной. Определение «деревенская» говорило лишь о том, что у женщины своеобразный выговор, что она ничего не знает, но зато честна и простодушна. С помощью госпожи Чжан деревенская женщина со временем станет настоящей красавицей. В этом госпожа Чжан уверена, и в ее уверенности нет и следа высокомерия.
Ин и Лин — сущие сокровища. Госпожа Чжан тут же решила, что должна стать приемной матерью Лин. Она вспомнила, что дома, в шкафу, у нее спрятаны две деревянные чашечки, покрытые красным лаком, а в левом ящике стола есть еще серебряный замочек на шелковом шнурке с нанизанными на него красными бусинками. Да, Лин непременно должна стать ее приемной дочерью. Тем более, что для этого есть все необходимое: и чашечки, и замочек, и приемная дочь, и приемная мать. Осталось только соединить их в одно целое.
Госпожа Ли не знала, что ответить на предложение госпожи Чжан, и продолжала стоять с открытым ртом. Она боялась, как бы муж не рассердился.
Видя, что она в замешательстве, госпожа Чжан сказала:
— Не бойся мужа! Девочку ведь ты растила. Лин, подойди, поклонись приемной матери!
«Девочка в конце концов моя, — подумала госпожа Ли.

— Не он ведь рожал». И госпожа Ли велела дочери поклониться. Засунув в рот большой палец, девчушка моргала глазами и думала, но, так и не придумав ничего хорошего, стала медленно кланяться. Потом она что-то сообразила и заважничала. Должна же она похвастаться хотя бы перед Ином, потому что у нее есть приемная мама, а у него нет! У приемной мамы рука сухая-сухая. А когда она смеется, то похожа на печеное яблоко, коричневое и сморщенное.
Ин надул губы. Он тоже хотел кланяться, но никто его об этом не просил. Госпожа Чжан засмеялась:
— Мне не нужен мальчик, мальчики такие озорные! Посмотри, какая у меня доченька послушная! А для тебя, Ин, я завтра найду маленькую невесту. Хочешь, чтобы ее принесли в паланкине или на машине привезли?
— Лучше всего на поезде! — Ин еще не забыл, как они ехали в Пекин. Раз у него будет невеста, которую привезут на поезде, приемная мама ни к чему! Мальчик перестал сердиться.
Заговорив о мальчишках, госпожа Чжан вспомнила о собственном сыне и рассказала госпоже Ли всю его историю, начиная с первого месяца и до того момента, когда расстроилось его сватовство с невестой из дома Ци по улице Великой простоты. Она выпалила все это одним духом и говорила так быстро, что ничего нельзя было понять. Под конец она сказала:
— Знаешь, сестра, вырастить детей в наш век — дело нелегкое, особенно сыновей, беда с ними! Смотри, с Лао Ли глаз не спускай! С этими мужчинами в любом возрасте от шестнадцати и до шестидесяти шести может что угодно приключиться. Так что не доверяй ему; сестра, не доверяй! Ты деревенская и еще не знаешь, что такое город. Здесь все мужчины и женщины — лисы-оборотни ! Поухаживают друг за другом, скажут два-три слова, и готово, спелись. Мы, люди старой закалки, должны быть начеку!
Госпожа Ли давно все это знала, но не верила, не смела думать, что ее муж способен на такое. Теперь же, когда она услышала об адом от приемной матери Лин, в душе родились сомнения. Да, здесь в Пекине они с мужем равны, и хотя он хозяин, но… надо все время следить за ним. Однако госпоже Чжан она ничего не ответила, только головой кивнула. Она умеет стряпать, вести хозяйство, но как в большом городе удержать мужа, не знает. Нельзя действовать сгоряча. А может, госпожа Чжан хочет все выведать у нее, считает ее дурой набитой! Надо быть похитрее.
— Дня через два загляну к вам, а сейчас мне пора. Дома куча дел, — говорила госпожа Чжан, продолжая сидеть. — Доченька, приходи завтра проведать свою мамочку. Запомни: Коридорный переулок, девять. — И она рассмеялась.
— Лидолный пелеулок… — залепетала девочка, ни слова не поняв из того, что сказала приемная мама.
— Поужинаем вместе, потом пойдете, — произнесла госпожа Ли фразу, которую приготовила давно, с самого первого дня, как приехала в Пекин. При Чжан Дагэ и Дине Втором она забыла о ней, что вызвало недовольство мужа. И вот представился благоприятный случай исправить оплошность.
— На днях зайду, дома куча дел, — повторила госпожа Чжан, выпив еще чашку чаю. Наконец она поднялась.
— Доченька, я пришлю тебе красную деревянную чашечку и серебряный замочек. — Она снова села. — Ину тоже нужно что-нибудь принести. Верно, Ин?
— Я хочу… — мальчик подумал, — тоже чашечку, мама.
— Она моя мама, — сказала девочка.
— Видишь, какая она у меня смелая. Мне и в самом деле пора.
Госпожа Чжан вышла во двор. Там возле печки возилась старуха. Разве можно обойти вниманием хозяйку госпожи Ли? И госпожа Чжан обратилась к ней с вопросом:
— Уголь подкладываете, госпожа?
— Не называйте меня так! Я еще не старая, мне всего шестьдесят пять, хотя из дому почти не выхожу. — Старуха нарочно вышла во двор разузнать, что происходит у соседей, и, конечно, не упустила случая поговорить.

— Как ваша фамилия?
— Чжан.
— О! Так это ваш муж снимал дом?
— Конечно. Он работает вместе с Лао Ли. Они друзья. Вы уж будьте к ним повнимательнее. — Госпожа Чжан потянула за руку девочку и бросила взгляд на госпожу Ли.
— Знаете, соседи бывают лучше родственников. Взять хотя бы госпожу, какая хорошая: за весь день от нее слова не услышишь. А детишки — что за прелесть! Где твоя корова, Ин? Мне так нравится этот веселый крепыш. Ребятишки такие приветливые! А у Лин какая славная мордашка!
— У вас, кажется, тоже есть дети?
— И не говорите! Сын у меня и дочка. Дочь уехала с мужем в Нанкин и за десять лет ни разу меня не проведала. А сын? — горе мое. — Старуха понизила голос — Женился… — Она кивнула в сторону комнаты, выходящей на восток. — А потом такое выкинул, что сказать совестно. Чужим ни за что не сказала бы, засмеют.
— Да разве мы чужие? — воскликнула госпожа Чжан, которой, конечно, не терпелось «узнать, что произойдет в следующей главе» .
— Женился на такой приличной, такой умной девушке… и укатил куда-то! Уж месяца четыре не показывается дома. Ой, старая я, старая, за что мне такие мученья? За какие грехи? И жена его, такая хорошая, такая молоденькая, страдает. Как посмотрю на нее — сердце разрывается. И детей у них нет. Какая ты миленькая, Лин! У тебя уже приемная мама есть. — Старуха подслушала, по крайней мере, половину разговора.
Девочка рассмеялась и засунула пальчик в рот.
— Мы еще как-нибудь поговорим об этом, госпожа. У каждой матери целый короб обид на детей.
— Не называйте меня так, вы старше .
— Да нет же, моложе, мне всего сорок девять. Совсем забыла спросить, как ваша драгоценная фамилия?
— Ма. Вы даже не зашли ко мне выпить чаю!
— На днях зайду, непременно, прямо к вам.
Госпожа Ма вместе с госпожой Ли пошла проводить госпожу Чжан, можно было подумать, что обе они — ее сестры.

2

После работы Лао Ли отправился к Чжанам за свитками с изречениями: идти ему совсем не хотелось, но раз Чжан Дагэ позвал, отказываться было неловко. Лао Ли не любил все эти украшения, но в то же время боялся обидеть Чжан Дагэ. Уж лучше пойти на уступки. Госпожа Чжан как раз только что вернулась домой и, увидев Лао Ли, воскликнула:
— О! Родственник пришел.
Лао Ли оторопел: как это он вдруг попал в родственники?
Госпожа Чжан поспешила рассказать ему, как стала приемной матерью Лин, и, разумеется, не поскупилась на подробности. Лао Ли обрадовался: если сама госпожа Чжан сочла возможным стать приемной матерью его дочурки, значит, девочка и в самом деле мила. А он, отец, не заметил этого.
— Моя младшая сестра, — она имела в виду жену Лао Ли, — совсем не дурна собой: лицо как лицо, ноги как ноги; не суетливая, скромная. Вы должны быть счастливы, дорогой Лао Ли. О лучшей жене и мечтать нечего. Порядочная, честная. А детишки просто золотые. Выбросьте из головы всякие глупости. Вы не мальчик. Довольствуйтесь тем, что имеете, — это главное в жизни. Посмотрите на госпожу Ма.
— Это какую госпожу Ма?
— Ну, пашу хозяйку. Вот уж у кого судьба незавидная. Сын ее привел в дом хорошую жену, а сам укатил и четыре месяца глаз не кажет. Да я на месте госпожи Ма искусала бы его.
В этот момент вошел Чжан Дагэ.
— Кого это ты собираешься кусать? — Ему показалось, что разговор идет о нем.
— Успокойся, никто на тебя не покушается! Мы говорим о сыне госпожи Ма.
Чжан Дагэ был осведомлен о делах семьи Ма. Он быстро зажег трубку, прищурил левый глаз и, приняв эстафету от жены, продолжал. Дом, который он снял для Лао Ли, принадлежит госпоже Ма. Она купила его недавно, ее обманули — дом сделан не на совесть.

Она купила его недавно, ее обманули — дом сделан не на совесть. Разве может старуха купить что-нибудь приличное? Чжан Дагэ разумел иод «старухами» всех женщин, в том числе и свою жену. Сначала Ма жили в этом доме одни. Вскоре после переезда сыграли свадьбу — из-за свадьбы, видимо, и поторопились с покупкой дома; ну, а раз поторопились, пришлось переплатить, впрочем, это их ни в коей мере не оправдывает. Чжан Дагэ бросил взгляд на жену. Сын госпожи Ма преподавал в средней школе и взял в жены совсем молоденькую девушку, выпускницу, по фамилии Хуан, очень хорошенькую. Не прошло и полгода после свадьбы, Чжан Дагэ прищурил левый глаз, как сын госпожи Ма сошелся с преподавательницей музыки. Сначала они поселились где-то рядом, а потом укатили на юг. Уже прошло четыре месяца, говоришь? Да он, может, и через четыре года не приедет! И все потому, что весы оказались неточными!
Сын сбежал, старушке пришлось сдать дом. На эти деньги и скудные сбережения свекровь со снохой и существуют.
Лао Ли уже знал, что госпожа Чжан отнесла свитки с изречениями, Чжан Дагэ как будто сказал все, что хотел. Самое время распрощаться. Да и госпожа Чжан, вопреки обыкновению, не оставляла его ужинать, а, наоборот, торопила:
— Идите скорее домой, как-нибудь придете вместе с госпожой Ли, я приготовлю что-нибудь вкусное. А дочурке передайте, что дня через два приемная мама принесет ей чашечку. Не забудьте же!
Женщина в красном наконец обрела в сознании Лао Ли реальные черты. Фамилия ее Хуан, она хороша собой, покинута, несчастна! Любовь — горячее чувство и в то же время самое холодное! А что, если бы ему, Лао Ли, с кем-нибудь… С кем? Впрочем, это все равно, взять да сбежать. А жена, сын, дочь? Как бы они страдали! Чжан Дагэ прав. Об этом и думать нельзя. Пошлость, конечно, противна, но она убивает пустые иллюзии и спасает людей, отравленных ими. Однако прописные истины способны убить романтику, а значит, идеалы и революцию! Лао Ли подошел к своему переулку. Так не хочется домой, но надо идти. Лин — это крохотное милое создание — приемная дочь госпожи Чжан. Какая мерзость!
Он пришел домой.
— Па! — мальчик ждал его у двери. — Ты знаешь, пап, у Лин теперь есть приемная мама — госпожа Чжан, она принесет ей чашечку и серебряный замочек. А как же я? Пусть у меня мама будет приемной мамой. Ты дай ей денег, она мне тоже купит чашечку, а замочка нс надо, и еще двух лошадок резиновых. Ту, что ты принес, я, наверно, порвал: дул-дул, так и не надул.
Никогда еще Лао Ли так не смеялся.
— А знаешь, па, соседская тетя тоже пробовала надуть и тоже не смогла. Она красивая, у нее большие глаза, совсем как… — мальчик захлопал глазами, — как две маленькие луны! А руки — мягкие, тонкие, не такие, как у мамы. Зато мамиными руками хорошо почесать спину, они колючие.
— Вот мама услышит, она тебе задаст! — сказал Лао Ли, перестав смеяться.

3

Наступило воскресенье. Лао Ли с семьей отправился в «Восточное спокойствие», чтобы отдохнуть и погулять. Обедать решили не дома.
Ин прав. Руки у мамы и в самом деле колючие, весь день она топит, готовит, стирает. Надо бы нанять прислугу, не для шику, а чтобы жена не надрывалась. Но сможет ли она ладить с прислугой? Во всяком случае, ей не придется самой ходить за продуктами. А может быть, отдавать ей деньги, которые стоила бы прислуга, а пока пусть отдохнет денек-другой. Итак, решено, они пойдут в «Восточное спокойствие».
Госпожа Ли не знала, что надеть. Из деревни она привезла с собой только короткий халат и юбку на подкладке, сшитые к свадьбе. Был у нее, правда, еще длинный теплый халат голубого цвета, только без каймы и очень широкий: она сшила его второпях, перед самым отъездом.
— Ты хочешь надеть юбку? На Небесном мосту их продают две на юань, и то не берут!
Она не знала, где находится Небесный мост, но пеняла, что ее юбка никуда не годится, раз продают их так дешево.

Уж лучше она наденет свой голубой халат, без каймы и очень широкий.
Лао Ли переворошил всю одежду детей: ничего подходящего! Только для богачей украшения и наряды — это признак семейного благополучия. Лао Ли терпеть не мог матерей, у которых вся любовь к детям выражалась в желании наряжать, как будто им было неловко за собственное европейское платье. И все же дети есть дети. Они должны быть чистенькими, красивыми, как цветы, прелестными и свежими.
Может быть, не идти? Но это трусость! Непременно надо идти, невзирая ни на что! Насмешки? Чепуха! Главное, справиться с самим собой. Он совсем замучил детей, желая во что бы то ни стало примирить чувство прекрасного с неприглядной реальностью. «Все равно некрасиво», — подумал Лао Ли, когда дети были одеты, но, пересилив себя, решил идти.
Проходя по двору, он поздоровался с госпожой Ма-старшей.
— Знаешь, Лин, — старушка ласково взглянула на девочку, — ты сегодня такая нарядная! А какие славные туфельки! Смотри не испачкай. Слышишь? Подойдите ко мне, дети. Вот тут десять медяков, каждому по пять, я положу их вам в кармашки, и вы купите себе орехов. — И старушка положила деньги в карман ребятишкам.
Лао Ли повеселел. Живы еще прекрасные идеалы!
Едва они вышли за ворота, как Лао Ли стал озираться по сторонам: он думал, на них будут глядеть. Ничего подобного! Пекин может все отвергнуть так же легко, как принять. Здесь нет никаких предубеждений, нет ничего постоянного, кроме ветра. Пекин вызывает в каждом чувство гордости. Недаром Чжан Дагэ так важничает.
Лао Ли облегченно вздохнул, но, оглянувшись, снова замер: жена с сыном шествовали по мостовой, как королева с принцем.
— Вам что, жизнь надоела? Идите сейчас же на тротуар!
Госпожа Ли удивленно — уставилась на мужа, потом осмотрелась — нигде никакой опасности.
— Веди сына ко мне!
Она подвела Ина и покраснела. Наверняка кто-нибудь слышал, как муж ее отчитывал. То ли дело в деревне — ходи где хочешь. Она проглотила обиду, потому что муж желал им добра. Только почему у него такое сердитое лицо? И она почувствовала, что предстоящая прогулка не сулит ничего хорошего.
Когда они дошли до конца переулка, их стали зазывать рикши — дело обычное. Их даже не смутил халат госпожи Ли, а когда приглашают, неудобно не сесть. Лао Ли всегда решал заранее, нанять рикшу или идти пешком, потому что отказывать рикшам — дело неприятное. Если же он пользовался их услугами, то неизменно переплачивал. Лучше всего ходить с Чжан Дагэ — ему чужды всякие предрассудки.
Лин с матерью сели в одну коляску, Ин с отцом в другую. Ин без конца задавал отцу вопросы: про Сианьские ворота, про Северное море, про Древний дворец … Лао Ли боялся, как бы жена не последовала его примеру! Но она молчала, а мальчику отвечал рикша. И еще Лао Ли боялся, что жена начнет спрашивать рикшу. Но этого тоже не случилось. «Глупец, — думал Лао Ли, — ведь женщин ничего не интересует, а между тем считается, что они стоят на страже общественных устоев». — При этой мысли Лао Ли горько усмехнулся. — «А ты, Лао Ли, такой же обыватель, как и Чжан Дагэ…»
Не успели прийти на рынок, как дети в один голос потребовали яблок. Что делать? Купить много — таскайся потом с ними, купить два — неловко перед торговцем; вовсе не купить — стыдно перед детьми.
— Потом купим! — нашлась мать.
Лао Ли снова нахмурился. Лотков с фруктами много. Хочешь — покупай, не хочешь — не покупай, но к чему обманывать детей? Муж — сноб, а жена врет детям. Но тут все решилось само собой. Лин увидела лоток с игрушками и забыла о яблоках.
— Дальше игрушки еще лучше, — снова соврала жена.
Детей нетрудно уговорить — здесь столько всего, что глаза разбегаются. Лао Ли украдкой посмотрел на жену, и она напомнила ему «старуху Лю, вошедшую в сад Роскошных зрелищ» .

Детей нетрудно уговорить — здесь столько всего, что глаза разбегаются. Лао Ли украдкой посмотрел на жену, и она напомнила ему «старуху Лю, вошедшую в сад Роскошных зрелищ» . Каждый глаз у нее занимался своим делом: один присматривал за детьми, другой успевал все заметить, всех разглядеть. Но в минуту необходимости оба глаза переключались на детей, жертвуя всем, что так соблазняет женщин. Лао Ли был растроган. Тут же прогуливались модные женщины с не менее модными мужчинами. Мужчины несли сумочки и свертки, их лица как бы застыли в улыбке, даже походка у них была легкой, пружинящей, как бы смеющейся. Стоило женским ресницам метнуться в сторону фруктов, как смеющиеся ноги мужчин сами устремлялись к лотку. Фрукты покупали самые лучшие, завернутые в тонкую бумагу с иностранным клеймом, и, уж конечно, не торговались. Лао Ли не смел взглянуть на жену. У нее не было ни шарфика, ни сумочки, ни приличных туфель, один лишь халат, и то без каймы и очень широкий. Да, он, конечно, виноват перед ней, надо купить все эти вещи. Ему не обязательно иметь замашки буржуа, а вот жена — другое дело. Детишкам тоже нужны туфельки и шапочки.
— Пойди выбери, — скорее приказал, нежели сказал он жене, и на душе стало радостно.
Они вошли в магазин. Госпожа Ли стала выбирать шарфик. Красный — слишком ярок, зеленый — старит, желтый, разумеется, не подходит. Голубой хорош, но коротковат. Чтобы хоть как-то сгладить неловкость, Лао Ли сказал дочери:
— Сейчас мама выберет шарфик, а потом купим тебе туфельки.
Будь Лао Ли торговцем, он давно бы вытолкал жену из магазина! Перебрав все шарфы, госпожа Ли обратилась к мужу:
— Ну, посоветуй, какой купить?
Господи, даже в этом она ничего не смыслит, а еще женщина. Цвет никак не подберёт. Лао Ли выбрал голубой.
— Голубой цвет самый модный, господин, — сказал торговец с таким видом, будто никогда в жизни не плакал, а только смеялся. Лао Ли поморщился, отложил голубой шарф и взял лиловый.
— Госпоже лучше всего подойдет лиловый, — произнес торговец, заулыбавшись еще усерднее.
Лао Ли бросило в жар. Он снова взял голубой.
— Да, пожалуй, этот лучше, он и пушистее, и цвет красивый.
Торговец, казалось, готов был выскочить из-за прилавка и всех расцеловать.
— Выбирай сама. — Лао Ли сложил с себя полномочия, и сияющее лицо торговца повернулось к госпоже.
А она выбрала самый некрасивый, серо-голубой. На солнце он потеряет голубизну и станет совсем серым. Но наконец-то купили хоть одну вещь. Теперь надо идти за другими покупками.
— Господин, присядьте, покурите! Торговец был очень любезен.
Но Лао Ли не стал ни курить, ни садиться. Присядь тут, так потом жену не вытащишь из лавки.
Госпоже Ли понадобились фартучки для детей, белье для него… Все это не входило в планы Лао Ли. Но фартучки в самом деле нужнее, чем туфли, да и у него нет к зиме теплого белья. Что ни говори, а у женщин талант заботиться о ближних. Купили нитки, иголки, ножницы, — это тем более не входило в планы Лао Ли. Такую мелочь можно купить рядом с домом, стоило ли приходить за этим сюда? Но у жены никогда не бывает денег, и она вообще ничего не может купить. Это его вина. Надо давать ей деньги — она не прислуга, и у нее могут быть свои потребности.
Они накупили целый ворох вещей, им выписали чек, но как все это нести? И продавец предложил:
— Оставьте покупки здесь, погуляйте, а на обратном пути зайдете.
Он был само внимание, сама любезность, и все — за пятнадцать с небольшим юаней. Лао Ли почувствовал, что отныне жизнь его потечет по новому руслу. Что же, в этом есть свой смысл и интерес! Вряд ли всем этим модникам, которые носят сумочки своих дам и покупают для них фрукты, знакомо то чувство радости, которое испытывал сейчас Лао Ли.
Они подошли к магазину «Красная корица».

Жена сильно устала и то и дело поглядывала на мужа, который словно прирос к лотку с книгами. Куда-то задевался Ин! Она огляделась вокруг. Мальчик прилип носом к витрине и рассматривал выставленных там кукол.
— Ин, зачем ты туда пошел? — Мать едва ковыляла.
— Ин, — позвал Лао Ли и, улыбнувшись продавцу, с сожалением положил книгу.

* * *

Домой возвратились к вечеру, когда уже зажигали огни. Лин уснула, положив голову на новый шарфик. Ин же был очень оживлен и, войдя во двор, крикнул:
— Тетя, посмотрите, какая у меня шапочка! Не выходя из комнаты, женщина проговорила:
— Очень красивая!
— Как тебе понравился Пекин? — спросил Лао Ли у жены.
— Ничего особенного. Улицы как улицы, вот рынок хороший. Сколько там всего!
После этого Лао Ли решил не показывать жене никаких достопримечательностей: ни храма Неба, ни храма Конфуция.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Тяньчжэнь, сын Чжан Дагэ, боль его сердца, возвратился домой. Зимние и летние каникулы господин «Боль сердца» обычно проводил в родительском доме. В институте, где он учился, экзаменов не бывало, вернее, были однажды назначены, но не успели студенты получить экзаменационные темы, как директор лишился головы; и где она — до сих пор никто не знает.
С тех самых пор, как настало время Тяньчжэню учиться, отец не переставал заводить полезные связи и устраивать приемы. Это стало для него своего рода искусством. Ради сына он не останавливался ни перед какими затратами. В списки поступающих в начальную школу Тяньчжэня внес родственник самого директора школы. Так оно надежнее, — думал Чжан Дагэ, хотя сдать вступительный экзамен было нетрудно. В первый день занятий он вместе с сыном отправился в школу, чтобы засвидетельствовать свое почтение директору и учителям, даже швейцара одарил чаевыми. А сколько ушло денег, когда надо было поступать в среднюю школу! В пяти местах Тяньчжэнь срезался на экзаменах, хотя директора этих школ и нужные учителя побывали у Чжан Дагэ в гостях, более того, дважды жены директоров собственноручно вносили Тяньчжэня в списки. Чжан Дагэ разуверился было в могучей силе знакомств, но решил попытать счастья еще в управлении просвещения, он познакомился с начальником отдела средних школ, умолял его слезно и добился своего: начальник пришел в школу и обеспечил Тяньчжэню проходной балл — добавил ровно столько, сколько не хватало. Тяньчжэня это, однако, не привело в восторг, напротив, он проклинал злую судьбу, которая снова привела его в школу. Сейчас он уже был студентом, — впрочем, трудно понять: студентом или вольнослушателем. И Чжан Дагэ снова поверил в силу знакомств, иначе как бы удалось Тяньчжэню поступить в институт?
Тяньчжэнь был красивым, но пустым малым. Он презирал бедность и обладал явной склонностью к «обобществлению» имущества — денег ему никогда не хватало, и, когда иссякали ресурсы, он появлялся на лекциях. Итак, Тяньчжэнь был красив: прямой нос, большие глаза, лицо овальное. Оно никогда не меняло выражения, даже если Тяньчжэнь смеялся. А смеялся он главным образом для того, чтобы продемонстрировать белизну зубов. В каждом движении он старался походить на знаменитого Джона Берримура , которому поклонялся как божеству. Причесывался Тяньчжэнь по последней моде и дома обычно надевал на голову сетку. Стригся в русской парикмахерской в посольском квартале. Он не знал по-английски, и в первый раз беляки обошлись с ним не очень любезно, зато в следующий раз, когда он дал полтора юаня на чай, с ним заговорили по-китайски — оказалось, беляки неплохо знали китайский. Сложен был Тяньчжэнь отменно: высокий, стройный, талия тонкая, ноги длинные, одевался по-европейски. Он любил танцы, не прочь был поговорить об идеалах, которых никогда не имел. И еще любил разглядывать себя в зеркало, хмурить брови и целыми днями жевать апельсины.

И еще любил разглядывать себя в зеркало, хмурить брови и целыми днями жевать апельсины. Ходил покрасоваться с коньками в торговые ряды, спал в спортивном костюме. Регулярно просматривал три газеты, но ничего не знал о текущих событиях, потому что читал только рекламы театров и кино. Он был весьма обходителен с женщинами и совершенно нетерпим к отцу. Ездить домой противно, не ехать — нельзя. Занятия в институте прерваны — забастовали учащиеся и педагоги. Зачем это нужно? Тяньчжэнь не понимал. У него не было никакой охоты таскаться на заседания всяких организаций. Хорошо бы съездить в Тяньцзинь или Шанхай. Но с пустым карманом там делать нечего, да и боязно как-то. Осталось одно — ехать домой. Противнее всего — отец и еще жесткие стулья, этот символ феодального строя. К матери он относился безразлично. Хорошо, что в кабинете на полу ковер, по крайней мере, можно прожечь в нем несколько дыр, а то бросать окурки в плевательницу — чересчур утомительно!
Госпожа Чжан побаивалась Тяньчжэня, но свой материнский долг выполняла с радостью. Такой красавец, самому Люй Дунбиню не уступит! Для сына надо приготовить что-нибудь повкуснее. Но на все ее расспросы он лишь снисходительно улыбался: ему все равно, что есть. И она стряпала на свой страх и риск. Нелегко угодить сыну — он гораздо современнее отца. Сварила куриный суп с пельменями, так старалась, а сын не вернулся к обеду. Госпожа Чжан мыла посуду, поливая ее слезами, и все боялась, как бы не увидел муж. Покончив с мытьем, постояла у печки, чтобы высохли слезы. Сын не вернулся и к двенадцати ночи, а мать сидела у ворот и ждала.
Явился он в половине первого.
— Хо! Мама! Ты зачем меня ждешь?
— Не через стену же тебе прыгать!
— Ладно, мать, завтра не жди!
— Кушать хочешь? — Она глянула на красные от холода уши сына. — Вечно ты ходишь в этом заграничном белье, ведь оно тонкое.
— Я не голоден и не замерз. А белье шерстяное. Ты только взгляни, какое пушистое! — Сын изредка себе позволял быть снисходительным к матери и разговаривал с ней как с ребенком.
— В самом деле, пушистое!
— Двадцать шесть юаней, еще не рассчитался, настоящий английский товар!
— Ты не пойдешь к отцу? Он же еще не видел тебя! — Мать умоляюще смотрела на сына.
— Завтра увидимся. Он, наверное, уже спит!
— Можно разбудить. Утром он очень рано уходит.
— Ладно, поднимусь пораньше. — Глядя в зеркало, сын отбросил назад волосы, они блестели, как черпак из пальмовых листьев.
— Ма, иди спать.
Мать вздохнула и ушла к себе.
Тяньчжэнь сел на кровать, надел на голову сетку и, насвистывая песенку «Птицы любви», взял апельсин. Он снимал кожуру, высасывая сок, и, как обычно, воображал себя Джоном Берримуром.

2

Чжан Дагэ не возлагал на сына особых надежд; никто из пекинцев не ждет от сыновей многого. Пусть как-то устроится, добьется хоть какого-нибудь положения, поступит на службу и обзаведется семьей. На начальника отдела он не потянет, учитель средней школы — слишком мало; вот служащий какого-нибудь управления, таможни, начальник экспедиции уездной канцелярии, желательно вблизи Пекина, — это в самый раз, не высоко и не низко. После окончания института, не важно какого, надо выхлопотать ему место служащего — и почетно и выгодно, — кто скажет тогда, что у Чжан Дагэ не идеальный сын! К делам не следует относиться очень серьезно, главное — иметь обширные связи, а дома — мудрую и добродетельную жену, лучше всего из семьи со старыми устоями, пусть не очень грамотную, зато пухленькую, как сдобная булочка, которая нарожает беленьких и таких же пухленьких детишек. С институтом все будет в порядке, пусть Тяньчжэнь вольнослушатель, диплом все равно получит: когда есть связи — это просто. А после института, был бы Чжан Дагэ жив, он подыщет сыну место, это сущие пустяки.

А после института, был бы Чжан Дагэ жив, он подыщет сыну место, это сущие пустяки. В отделе народного просвещения, в управлении общественной безопасности, в муниципалитете — везде у Чжан Дагэ свои люди. Сложнее всего — женитьба. За последние несколько лет Чжан Дагэ в этом убедился. Целых четверть века он — сват, и если собственному сыну вместо сдобной булочки подберет ржаную лепешку, — кричи караул. И опять же дело не только в невесте. Уж для сына Чжан Дагэ постарается. Ведь Тяньчжэнь — боль его сердца. Чжан Дагэ сам виноват, что сын пять раз проваливался на экзаменах в школе — его знакомства не возымели действия. И все же на душе у отца тревожно. Тяньчжэнь так пишет сочинения, что дрожь пробирает. Остальное не важно, а вот писать — кем бы он ни служил — придется. Не помешало бы, разумеется, и знание иностранного языка, не только простому чиновнику, но и самому начальнику. Однако Тяньчжэнь и двух слов не напишет, даже с ошибками. Связи, что и говорить, великое дело, но нужны еще способности, хотя бы маленькие. Чжан Дагэ пока еще не глава провинциального правительства, чтобы сделать начальником уезда человека, не смыслящего в грамоте. Да, Тяньчжэнь — это боль его сердца. Быть может, он вообще ни на что не способен, тогда нужно найти ему идеальную жену, но как?
Ведет себя сын довольно странно. Назвать его революционером — значит погрешить против истины: у него нет никаких принципов, но в то же время он держит запрещенную литературу. Не скажешь, что он человек волевой, — коньки купил, а на лед встать боится. Зато таращить глаза на отца не боится, тут у него есть характер. Он как будто не глуп — многое понимает, и в то же время не умен — способен на любую глупость. Словом, Чжан Дагэ не знал, к какой категории людей отнести сына. Иными словами, на своих весах он не мог точно взвесить его достоинства и недостатки, перетягивала то одна чаша весов, то другая. Сын — боль его сердца, и никому об этом не расскажешь. Никто не знает сына, как отец. Но в наш век отцы не понимают сыновей.
Как же уравновесить чаши весов? Кажется, нет более трудного дела в Поднебесной, чем женить собственного сына! А не женишь, так он, чего доброго… Чжан Дагэ закрыл глаза.
Двадцати трех лет Чжан Дагэ поступил на службу. С тех пор прошло двадцать семь лет. Денег у него не так уж много, хотя дела есть всегда. Все считают его богачом, не понимают, что, когда человек живет на широкую ногу, деньги у него не водятся. Положение обязывает. Если хочешь сохранить престиж — денег не накопишь. Он, конечно, не сорит деньгами, да и жена тоже, а вот купишь баранины для гостей — это уже пять-шесть юаней. Но разве может служащий финансового управления не принимать гостей? И покупать надо все самое лучшее, самое свежее, даже укроп и уксус. Пригласить гостей на «самовар» это, конечно, дешевле, чем позвать их куда-нибудь на обед, который стоит юаней двенадцать, а если к этому прибавить вина и закуски, деньги на проезд да еще чаевые — так и все двадцать; дома принять дешевле, что и говорить, но пять-шесть юаней — это пять-шесть юаней, и от частых приемов у Чжан Дагэ карман трещит. А сколько уходит на ученье! А на полезные знакомства! С детьми не наэкономишь.
Чжан Дагэ тем и славится, что никогда не остается в долгу. В день своего сорокалетия он получил тысячу поздравлений. Это — весьма респектабельно, но вряд ли дождался бы он столь великой чести, не посылай нужным людям дары.
У пекинцев свой взгляд на богатство — они покупают дома. Шаньдунцы и шаньсийцы — те обычно держат лавки, в последнее время и гуандунцы последовали их примеру. Земельные участки ценятся лишь в том случае, если это родовое имение или могилы предков. А так просто покупать и продавать землю — рискованно. Не менее рискованно держать деньги в международном банке. Безопасно лишь сдавать дома в аренду. У Чжан Дагэ три небольших дома вместе с тем, в котором живет он сам.

У простого чиновника целых три дома — в глазах сослуживцев это почти чудо. Тяньчжэнь тоже считает отца богачом. И уж если упоминает о нем в разговоре с Сючжэнь, то величает не иначе, как «Старым буржуем». Сколько у отца денег, он не знает и никогда об этом не спрашивает. Но стоит отцу отказать ему в деньгах, как Тяньчжэнь вспоминает про -обобществление имущества, однако, получив нужную сумму, тотчас же забывает про обобществление и начинает думать о том, как бы самому все заграбастать. Тяньчжэнь швыряет деньгами направо и налево — парикмахеру три-четыре юаня, мороженое — так сразу полдюжины, апельсины — не меньше десятка; он слышал, что за границей молодежь питается одним мороженым и фруктами. Кроме этих обычных расходов, есть и такие, которыми он радует родителей не сразу, как тот сановник, который раньше казнит, а потом доложит. Купит что-нибудь, а счет отправит домой, — не оставит же «Старый буржуй» его неоплаченным. Это у Тяньчжэня называется обобществлением имущества без кровопролития.
Дочь тоже боль его сердца, но не такая сильная, как сын. Дочь — товар убыточный. Чжан Дагэ смирился с этим на третий день после ее появления на свет, точнее, после обряда омовения, и вот уже девятнадцать лет терпит убытки. Выдать бы ее поскорее замуж; после этого она, если и придет к родителям, то лишь затем, чтобы выплакаться. Тут уж ничего не поделаешь. Кого господь бог наградил дочерью, тот всю жизнь обречен играть незавидную роль в домашнем спектакле. А чтобы наживаться на дочери — это пустые мечты. Впрочем, Чжан Дагэ не стал бы торговать своим чадом. Говоря по совести, мало кто исполняет свою роль в домашнем спектакле с радостью. В конечном счете, вся надежда на сына. Главное, чтобы не стал шалопаем. Но кто поручится за это?…
Когда Тянчжэнь возвратился домой, «Старый буржуй» еще не спал…

3

Лень и безволие были отличительными чертами Тяньчжэня. Когда отец уходил на работу, Тяньчжэню еще снились сладкие сны. Поднялся он в половине одиннадцатого, хотя обещал матери встать пораньше. Мать приготовила соевое молоко, самые тонкие, рассыпчатые хрустящие палочки, белый заграничный сахар, но, опасаясь, что сладкое соевое молоко сыну не понравится, купила немного овощей, замаринованных в сое. Пока Тяньчжэнь зевал, потягивался и мазался кремом «Снежинка», прошло почти целых два часа.
Вошла мать, чтобы прибраться в комнате. Отец — буржуй, мать — раба. Тяньчжэнь часто думал о конфискации отцовского имущества, но ни разу не вспомнил о раскрепощении матери.
Трудно себе представить, что творилось у него в комнате: край одеяла лежал на полу, там же были разбросаны газеты, апельсиновые корки, расческа, щетки большие и маленькие. На подушке — носки, на комнатных туфлях — флакон с маслом для волос; в чашке — зерна от апельсинов; грязные носки плавают в плевательнице, от сигарет — они гаснут, когда им заблагорассудится, — желтые полосы на блюдцах; мать нахмурилась: Тяньчжэнь, словно лотос, выходит чистым из грязи . Совсем как их соседка Ван. У той вообще одеяло валяется на полу, с крышек котлов можно собрать фунт грязи; зато как выйдет на улицу — намажется-напудрится — сущая красавица, так и сверкает. Платье чистенькое, а под платьем — грязь. Госпожа Чжан терпеть ее не может, а у самой, как нарочно, такой же сын!
От пижамы сына, от его носовых платков исходил какой-то особый запах, и, вдохнув его, мать, казалось, утешилась. Сын — такой большой, такой взрослый, а похож на девчонку! Тут мысли матери перешли на дочь. Обняв подушку, она долго думала о своей девочке. Румяное, как яблочко, лицо, обворожительная улыбка! Мать перестала хмуриться. Пусть беспорядок — это не страшно, лишь бы попалась хорошая невестка, не такая, как соседка Ван.
Пока мать убирала, сын расправился с соевым молоком и со всем прочим.

— Как у старика с деньгами? — осведомился Тяньчжэнь, уставившись в потолок, сунув руки в карманы и чуть приподнявшись на носочках, как это делал его любимый киноактер.
— Опять деньги? — Мать не знала, плакать ей или смеяться.
— Да пет. Не деньги. Нужен выходной костюм. Один мой приятель женится в следующую субботу и пригласил меня быть шафером.
— На костюм надо двадцать — тридцать юаней. Тяньчжэнь рассмеялся, не меняя, как обычно, выражения лица, пожал плечами.
— Как бы не так! Меньше чем сотней не отделаешься! Это ведь выходной костюм.
— Поговори с отцом. По-моему, ради других не стоит…
— Что же, я не могу раз в жизни как следует одеться?
— Сам, сам скажи ему!
Госпоже Чжан очень не хотелось брать на себя ответственность, а у сына не было ни малейшего желания вступать в дипломатические переговоры с отцом.
— Ты же с ним в дружбе! Поговори. — Сын вдруг обнаружил, что мать с отцом в дружбе, и улыбнулся.
— Ах ты паршивец! С кем же мне еще водить дружбу, как не с ним? С кем?… — Мать недоговорила и рассмеялась.
А сын снова продемонстрировал зубы, потом подумал: мать наверняка замолвит за него словечко, и решил одарить ее еще более щедрой улыбкой. Широко раскрыв рот, он вдохнул воздух, пропитанный запахом соевого молока.

4

Вечером сын с отцом встретились. Тяньчжэнь курил и молчал. Чжан Дагэ тоже курил и молчал. Сын наблюдал за тем, как поднимается вверх дым, а отец, скосив глаза, смотрел на трубку. Прошло много времени, прежде чем Чжан Дагэ пришел к мысли, что созерцание трубки — дело бесполезное, и обратился к сыну с вопросом:
— Сколько еще тебе учиться, Тяньчжэнь?
— Самое большее год, — ответил Тяньчжэнь, хотя понятия не имел о том, когда наступит конец его ученью.
— А после окончания что думаешь делать?
— Лучше всего продолжить образование за границей. — Тяньчжэнь поправил складку на брюках.
— Гм… — только и произнес Чжан Дагэ, снова уставившись на трубку. — Что же ты собираешься там изучать? — спросил он после долгого молчания.
— Пока не знаю. Вообще мне хотелось бы заняться музыкой.
— А сколько можно заработать музыкой?
— Трудно сказать. Среди людей искусства есть и бедные и богатые.
«Трудно сказать» — этих слов Чжан Дагэ очень не любил, но спорить с сыном не стал, только сказал после длительной паузы:
— По-моему, лучше пойти по финансовой части.
— Можно и по финансовой. Итак, решено, ты отправляешь меня за границу?
— Этого я не сказал! А сколько стоит учение за границей?
— Пожалуй, не больше двух-трех тысяч юаней в год. — Тяньчжэнь назвал приблизительную сумму. Его приятель, кажется, тратил в Париже шесть тысяч в год, но он содержал трех француженок, а на одну и трех тысяч хватит.
Чжан Дагэ не знал, что и сказать. Три тысячи в год!
Наивный малый, лучше не говорить об этом.
Но Тяньчжэнь знал, что делает. Пока он представил отцу проект, но со временем наверняка добьется его осуществления. Не так-то легко выпотрошить «Старого буржуя».
— А хороши нарциссы! Сам их вырастил? — Это был первый шаг к осуществлению мечты. Тяньчжэнь знал слабость старика и решил ею воспользоваться.
— Не так уж они хороши, — с плохо скрываемой досадой сказал «Старый буржуй», перевел взгляд с трубки на сына и подошел к цветам. — Не так уж и хороши! Прошлогодние — низенькие, а в этом году — вон какие вымахали: в комнате жарко.
— А гиацинтов ты не сажал? — Тяньчжэню было смешно, что он ведет такой разговор.
— Они растут очень медленно, зацветают только в начале второй луны.

И потом, в нынешнем году они слишком дороги — одна луковица стоит четыре мао и пять фэней. Дороги! Зато хороши! Что стебли, что корни, такие длинные! Мне кто-то сказал, что, когда гиацинты отцветают, их нужно вешать в тени в сухом месте луковицами вниз, тогда зимой они снова зацветут. Странно, как это они могут цвести в таком виде, — он перевернул трубку, — но в этом определенно есть какой-то смысл. — И Чжан Дагэ принял глубокомысленный вид.
— Если бы и детей растить, подвесив вверх тормашками, они наверняка стали бы большими чиновниками. — Тяньчжэню понравилась собственная острота, но ему казалось, что он слишком любезен с отцом.
«А Тяньчжэнь, оказывается, не лишен остроумия», — подумал Чжан Дагэ и расхохотался.
Мать, услышав смех, вошла и удивленно уставилась на них.
— Ты слышишь? Я сказал, что гиацинты, если их повесить вверх тормашками, могут снова зацвести, а Тяньчжэнь сказал, что, если вверх тормашками растить детей, из них могут получиться высокие чиновники! — И он снова залился смехом.
Мать смеялась так оглушительно, что даже пыль с потолка полетела.
— Надо обмахнуть пыль, вон ее сколько! В доме царило веселье.
Перед сном отец сказал:
— Тяньчжэнь хочет ехать за границу. Это неплохо. Но три тысячи в год! Каков аппетит! — Он зевнул. — Ничего, как-нибудь вытянем.
— Ему нужен выходной костюм, — мать тоже зевнула, — он с женихом поедет за невестой. Сто юаней.
— Сто?
И супруги умолкли.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Возвратился Сяо Чжао. Лао Ли чувствовал, что недалек час расплаты. Но ему было весело. Посмотрим, что станет делать Сяо Чжао и как поведет себя жена. Он жил словно в тумане, ожидая солнечных лучей или, на худой конец, урагана, который развеет туман. Посмотрим, что выкинет Сяо Чжао.
Сяо Чжао был своим человеком в доме госпожи начальницы, но нельзя сказать, чтобы он свято хранил ее тайны, чем вызывал зависть и уважение сослуживцев. Сяо Чжао не боялся, что об этом узнает начальник. Не только положение, но и жизнь начальника была в руках его жены, а сама жена — в руках Сяо Чжао. Как только Сяо Чжао возвратился, все в управлении, разинув рты, приготовились слушать новости и нетерпеливо вздыхали. Говоря по правде, все личные дела госпожи начальницы каким-то таинственным образом были связаны с делами служебными, поэтому иногда удавалось выведать у Сяо Чжао кое-какие политические новости. Все с улыбкой поглядывали на Лао Ли, но в наступление не переходили. И Лао Ли ждал: молния сверкнула, теперь грянет гром.
Может быть, предупредить жену? Научить ее как следует кланяться и говорить, что положено в подобных случаях? Но у него не было особого желания учить этого великовозрастного ребенка, которому давно перевалило за тридцать. Что ему в конце концов за дело до Сяо Чжао и прочих, они такие назойливые! Пусть делают что хотят, это не имеет никакого значения. Наблюдая, как жена готовит, возится с детьми, стирает, он испытывал острую жалость. А сам он? Его гложет тоска. И чем старательнее хлопочет жена, тем ему тоскливее. Иногда возникало желание помочь ей, но даже на это Лао Ли не мог решиться. А Сяо Чжао еще хочет над ней поиздеваться. Чем сильнее жалел Лао Ли жену, тем менее привлекательной она ему казалась. Ничего не поделаешь, человек жесток. Единственное утешение — дети, они научили его своим детским забавам. Но как только стемнеет, дети укладываются спать, тогда не остается ничего, кроме книг. Петь он не умел. Может быть, почитать ей что-нибудь? Он думает об этом уже несколько дней, но ничего не говорит: боится, что жена воспримет его предложение с обычной покорностью, но без всякого энтузиазма.
— Я почитаю тебе немного, хочешь? — решился он наконец.
— Почитай.
Лао Ли долго молчал, глядя в книгу.
Роман был новый и начинался с описания какого-то города.

Лао Ли долго молчал, глядя в книгу.
Роман был новый и начинался с описания какого-то города. Лао Ли прочел несколько страниц, жена слушала очень внимательно, но, судя по всему, ничего не понимала: не смеялась, когда было смешно, и никак не реагировала на те места, которые он читал с особым выражением. Она сидела, сложив руки на коленях и уставившись на лампочку, словно обнаружила там что-то очень интересное. Лао Ли неожиданно умолк, но жена не спросила, почему он прервал чтение, и не изъявила желания послушать еще. Посидела минутку и поднялась:
— Нужно Ину починить штанишки! Лао Ли сидел в раздумье.
За стеной о чем-то вели разговор свекровь с невесткой. Мне еще хуже, чем ей, брошенной мужем. С ней рядом хоть человек, который ее понимает. Может, сходить к ним? Нельзя! В этом мире одни запреты. Ни радости, ни свободы. Остается — либо лечь спать, либо пойти на Северный рынок. Пожалуй, лучше уйти.
— Пойду в баню! — сказал Лао Ли, надевая пальто. Не поднимая головы, она сказала:
— Купи голубых ниток, тонких.
Лао Ли разозлился. «Купи ниток, купи ниток, ниток!» Она думает, мужчины только на это и способны. С утра до вечера ни слова, ни улыбки… И это называется супружеской жизнью!
Баня не развеяла дурного настроения. Когда Лао Ли вошел во двор, у соседей в одной комнате свет уже был погашен, а в дверях второй комнаты стояла госпожа Ма-младшая. Увидев Лао Ли, она будто очнулась от сна и испуганно юркнула за дверь.
Лао Ли, не снимая пальто, опустился на стул, словно ему срочно понадобилось что-то обдумать. Ей тоже тоскливо! Наверняка! Свекровь рядом, но разве может она утешить? Жить вместе — еще не значит понимать друг друга. Он посмотрел на жену, словно ища подтверждения собственным мыслям. Уж если муж и жена не могут понять друг друга, что говорить о свекрови с невесткой? Но думай не думай, все равно бесполезно. Выпить бы сейчас, излить душу близкому, верному другу! Но друга у него нет, а был бы, что проку от разговоров!
К ночи разгулялся ветер, скрипели двери, шелестела бумага на окнах, даже стены дрожали. Потолок ходуном ходил, в комнате стало холодно. Ветер словно поглощал все звуки, чтобы потом обрушить их с новой, еще более грозной силой. Вот он погнал по улице песок — все зашуршало, казалось, хохочет стая бесенят. Гул, звон, треск — будто весь мир пустился вскачь. В сплошном шуме тонули голоса людей и лай собак. Вдруг наступила тишина, и стало слышно, как ветер гонит по двору коробок из-под спичек, видимо, брошенный детьми. А потом снова — гул, рев, треск, — вот-вот ураган сорвет крышу и унесет ее неведомо
куда. Лао Ли никак не мог уснуть. Когда ветер стихал, он прислушивался к мерному посапыванию детей: они не проснутся, если даже их унесет к южным морям. Жена тихонько храпела. И только Лао Ли в полной одиночестве слушал завывания ветра, испытывая глухую досаду. Он высунулся из-под одеяла — в лицо ударил холодный воздух, снова спрятал голову, перевернулся с боку на бок, еще раз перевернулся, не было больше сил терпеть. А ветер бушевал, словно гордясь своей удалью. Все могут делать, что хотят, даже ветер, один Лао Ли не. свободен в своих чувствах. Мелкий чиновник, деревенщина, раб условностей, он живет как в тумане, зная лишь, что должен зарабатывать на жизнь. Вместо аромата цветов он вдыхает зловоние этого общества и, уж конечно, никогда не осмелится поднять на него руку. И все рада куска хлеба. Он тяготится скучными делами, но в то же время боится романтики. Он ненавидит ложь, но боится правды. Ради чего он живет? Песчинка и та счастливее. Подхваченная ветром, она может зазвенеть, взлететь вверх. А он? Он спрятал голову под одеяло! Завтра ветер утихнет, похолодает, он снова отправится на службу. И все начнется сначала. Даже во сне он не видит ничего красивого, вдохновляющего, романтического. С какой стати он должен вечно оправдываться? Хорошо бы уснуть и больше не проснуться.

2

— Лао Ли! А с тебя причитается, — сказал Сяо Чжао. Прикидываться простачком было бесполезно, и Лао Ли
согласился, несколько раз повторив при этом: приглашаю вас на обед!
Господину Цю и остальным показалось, что они уже вдыхают аромат блюд, а прямой, честный господин У, сделав очередной хук, спросил:
— Куда нас приглашают?
— В «Обитель согласия», — сказал Лао Ли, а про себя подумал: «Уж лучше пригласить вас в эту обитель, чем выставить на позор жену!»
И без того крохотные глазки Сяо Чжао буквально превратились в щелочки:
— Но мы хотим познакомиться с госпожой! Тайком, видите ли, привез семью, не доложил об этом даже мне, господину Чжао, и сейчас хочешь отвертеться.
Господину У было все равно, куда идти, лишь бы поесть на чужой счет. Но не таков был Сяо Чжао.
— Эка невидаль «Обитель согласия», — воскликнул он. — Без моей резолюции даже в «Обитель боксеров» никто не пойдет.
Господин У проглотил обиду, а господин Цю — Символ Тоски — почтительно поддержал это распоряжение Сяо Чжао, после чего тот кивнул и сказал Лао Ли:
— Сделаем вот как: пообедаем в ресторане «Величие Китая» завтра в шесть. А потом нанесем визит госпоже. Идет? По-моему, вполне прилично.
Лао Ли согласился. Он понял, что в этом спектакле ему отведена последняя роль.
— Чжаншунь, закажи по телефону столик. Да, на сколько человек? — Сяо Чжао пересчитал всех, кто был в комнате, вспомнил про Чжан Дагэ и сказал: — Человек па шесть. Значит, запомни: на завтра, на шесть. Скажи, что от меня. Пусть только попробуют дать плохой кабинет, я им, зайцам , покажу! — Он хлопнул Лао Ли по плечу: — Итак, завтра в шесть, приглашений рассылать не надо. — Подумал немного и обратился к слуге: — Чжаншунь, найди шофера, пусть отвезет меня домой к начальнику.
«Легко же я отделался от Сяо Чжао, — в душе порадовался Лао Ли. — Видно, и он бывает справедливым. Я его не трогаю, и ему вроде бы неловко издеваться надо мной». Лао Ли прибыл в «Величие Китая» в половине шестого. Через час явились господин Цю и честный У.
— Я передал господину Суню ваше приглашение, он скоро будет. Я — человек военный, пришел слишком рано, не знаю светских приличий. Официант, сигареты «Батарея»! В былые времена в армии угощали сигаретами и шампанским, а сейчас… — Предавшись воспоминаниям о былой славе, господин У встал в позицию и сделал пару апперкотов, как будто они были признаком изысканности. Вообще, боксерские приемы служили веским доказательством того, что господин У выдержал самый трудный экзамен на чиновника.
Чжан Дагэ пришел вместе с господином Сунем и воскликнул:
— К чему было устраивать званый обед? Господин Сунь, усердно изучающий официальный язык, смог выговорить лишь «к чему?», проглотил конец фразы и рассмеялся.
Сяо Чжао не явился и к семи.
Господин Цю, прихлебывая традиционный чай, потребовал сладостей.
— Нужно хоть немного закусить, нельзя же пить коньяк на голодный желудок.
Значит, надо заказывать коньяк! Это не входило в расчеты Лао Ли.
Но тут вмешался Чжан Дагэ:
— Я пить не буду, последние дни у меня что-то неважно с желудком.
Лао Ли воспринял это как спасительный намек: раз пить будут не все, не стоит заказывать целую бутылку.
Подъехала машина. Через мгновение влетел Сяо Чжао, держа Лин на руках, за ним вошла госпожа Ли с сыном. Девочка готова была расплакаться от страха и скривила губки, но, увидев отца, почувствовала себя увереннее и схватила Сяо Чжао за нос.
— Господа, разрешите представить вам королеву! — Сяо Чжао торжественно поклонился.
Госпожа Ли так растерялась, что забыла даже отвесить поклон, и стояла с открытым ртом.

Госпожа Ли так растерялась, что забыла даже отвесить поклон, и стояла с открытым ртом. Одной рукой она держала за руку сына, а другой сделала какой-то неопределенный жест в знак приветствия. Сяо Чжао хотел спрятать улыбку, но она играла на кончиках его бровей; он был очень доволен собой.
— Госпожа, не хотите ли сигарету? — Он подал ей пачку, но вместо матери сигарету схватил Ин.
Девочка подбежала к нему, хотела отобрать и разревелась. Мать больно шлепнула мальчика по затылку, но он не заплакал. Гости едва сдерживали смех. Госпожа Ли была в своем неизменном голубом халате, очень широком и без каймы, шею туго перетягивал новый шарфик. Она удивленно смотрела на всех и ничего не могла понять.
— Госпожа Ли, пожалуйста, сюда! — Сяо Чжао решил усадить ее во главе стола.
Она взглянула на мужа: тот почернел от злости.
И снова спасение пришло от Чжан Дагэ: он предложил каждому выбрать себе место.
Госпожа Ли едва не села на пол — Сяо Чжао умышленно отодвинул ее стул. Все уставились на нее, кроме Чжан Дагэ.
Официант подал меню. Сяо Чжан передал его госпоже Ли, однако Лин, сидевшая рядом, выхватила его и сказала:
— Что это такое, ма? Я возьму поиграть. — И девочка спрятала меню в карман. Сяо Чжао все это казалось очень забавным.
— Откроем коньяк! — Он налил госпоже Ли, она сказала, что не пьет, а сама поднялась с рюмкой в руках.
«Сядь!» — хотел сказал Лао Ли, но промолчал, судорожно проглотив слюну.
Подали закуску, первой, конечно, предложили госпоже Ли, она единственная дама за столом. Официант с огромным блюдом в руках застыл возле нее как истукан.
— Да ты поставь его здесь! — предложила она.
На этот раз Сяо Чжао не сдержал смеха, но Чжан Дагэ снова пришел на помощь.
— Начинайте с другого конца, — сказал он официанту, — не будем следовать этикету, пусть все чувствуют себя свободно, а на чаевые мы не поскупимся.
Заметив, что блюдо уносят, Лин спрыгнула со стула, бросилась за официантом и упала. Мать поспешила к девочке, постучала по полу:
— А ты побей, побей пол! Он бяка, ушиб нашу девочку. Лин постучала кулачком по полу, из г лаз выкатилось
несколько слезинок.
Лао Ли весь взмок. Он не любил пить, но в этот вечер изрядно выпил. Видя, что все пьют, даже муж, госпожа Ли отпила чуть-чуть из рюмки, коньяк обжег рот, она невольно прижала к себе Лин, и та рассмеялась.
Лин не умела есть вилкой и ножом, все время их роняла, а мать так усердно работала ножом, что тарелка ездила по столу; девочка отвернулась и глотнула слюну.
Сяо Чжао был в восторге.
Господин У влил в себя две стопки коньяку, и они вылились из него целым потоком слов. Он рассказывал госпоже Ли о днях былой славы, о своих победах в боксе. Госпожа Ли не знала, что отвечать, то краснела, то бледнела. К счастью, Чжан Дагэ заговорил с ней о домашних делах, вспомнил печку. Чтобы выказать свою доброжелательность, господин Сунь беседовал с госпожой Ли на том языке, который считал официальным. Она же решила, что господин Сунь говорит с ней на иностранном языке нарочно, чтобы посрамить ее, еще больше покраснела и продолжала молчать. А господин Сунь радовался в душе, что госпожа Ли не понимает официального языка.
Лао Ли сидел как на электрическом стуле. В тело, казалось, впились иголки. Хорошо еще, что сынишка отвлекал его — Лао Ли с остервенением резал мальчику мясо и мог не смотреть на жену.
Сяо Чжао предложил Лао Ли выпить. Не поднимая головы, Лао Ли в два глотка осушил рюмку. Тогда Сяо Чжао повернулся к госпоже Ли:
— Госпожа, ваш муж выпил, теперь очередь за вами!
Госпожа Ли хотела было подняться, но Чжан Дагэ сказал:
— Госпожа Ли, ешьте эти чертовы европейские блюда, не стесняйтесь.
Она хотела поднять рюмку, Чжан Дагэ опять вмешался:
— Дорогой У, помогите госпоже Ли, коньяк крепкий, а ей надо присматривать за детьми.

Господин У был польщен, что Чжан Дагэ обратился именно к нему:
— Я человек военный, госпожа, могу выпить и две бутылки. — Он осушил рюмку, крякнул и победоносно вытер рот рукой. Однако этого ему показалось мало. — Лао Ли, давай теперь выпьем за твою супругу! Давай! — И он опрокинул еще рюмку. Потом крикнул: — Откройте бутылку!
Лао Ли ничего не сказал и тоже выпил.

3

Лао Ли не помнил, как добрался домой. Глаза слипались, но постепенно холодный воздух вернул его к действительности. Он увидел дом, увидел Чжан Дагэ, пришел в ярость, будто хмель снова ударил в голову. Но как бы там ни было, ссориться с Чжан Дагэ ему не хотелось. Во-первых, Чжан Дагэ его не поймет — никто его не поймет! Ярость сменилась печалью. Хлынули слезы, скопившиеся за многие годы. Дети в испуге спрятались за мать, а она, голодная, опозоренная, увидев слезы мужа, тоже расплакалась.
Чжан Дагэ стал ее утешать:
— Не принимайте близко к сердцу, сестра. Все пустяки. Так дурачиться, конечно, непорядочно. В следующий раз не обращайте внимания, но и спуску не давайте! Отбрейте их как следует. Ручаюсь, они притихнут! Чем больше их боятся, тем им приятнее!
— Нет, брат, я к этому не привыкла. Разве я справлюсь с этими господами!
На сердце у госпожи Ли становилось все тяжелее. К горлу подступали рыдания.
— Не нужно, сестра! Детей напугаете!
Вспомнив о детях, госпожа Ли проглотила слезы и, высморкавшись, с обидой заговорила:
— Ты только послушай, брат, явился этот Чжао. Я его совсем не знаю и ни за что бы не поехала. Но с ним был Дин Второй. Я…
— Кто? Дин Второй?
— Да! И что бы Чжао ни говорил, Дин все ему поддакивал. Я поверила. И говорил этот Чжао так складно! Сказал, что всех жен пригласили. Я и подумала: не поеду — обидятся. Потом я пошла советоваться с госпожой Ма, что живет вон в той комнате. Она тоже знает Дина Второго и сказала, чтобы я ехала. А когда я приехала и увидела, что нет ни одной женщины, у меня глаза на лоб полезли! Никогда в жизни не встречала таких плохих людей! Никогда!
Выговорившись, госпожа Ли немного успокоилась, и Чжан Дагэ занялся Лао Ли:
— Шел бы ты спать, дружище. Плюнь! Это проделки Сяо Чжао. Стоит ли сердиться?!
Лао Ли не стал откровенничать с Чжан Дагэ, ведь он ничего не поймет.
В это время вошла госпожа Ma-старшая. После того как госпожа Ли уехала, свекровь с невесткой заволновались и проговорили весь вечер. А когда, возвратившись, Лао Ли расплакался, старушка окончательно растерялась и вошла лишь после того, как Лао Ли успокоился.
— Что случилось, господин Чжан?
— Да вот, сослуживцы напоили Лао Ли и подшутили над ним. А вы не спите, госпожа?
— Нет еще. Как только госпожа Ли ушла с детишками из• дому, я потеряла покой, и весь вечер меня не покидал страх.
— Я пошел, Лао Ли, а ты ложись! До завтра! — сказал Чжан Дагэ, перепоручая приятеля заботам госпожи Ма.
Лао Ли не собирался провожать Чжан Дагэ, но по привычке поднялся. Опасаясь, что Лао Ли вырвет, Чжан Дагэ его остановил.
Поговорив немного с госпожой Ли, госпожа Ма-старшая отправилась домой. А госпожа Ли, обняв дочку, пошла к себе и оросила слезами подушку.
Лао Ли сел у огня, выпил целый чайник чаю, но жажда по-прежнему его мучила. Голова как в тисках, на душе тоска. Он не станет ссориться с женой, хоть она и осрамилась. Он ненавидел себя. Зачем он пригласил их в ресторан? Чтобы не ссориться? Ничего подобного, чтобы избавить жену от насмешек. Но она все равно осрамилась, а он столько денег выбросил на ветер! Почему он боялся показать свою жену? Нечего было приглашать их на обед! Нечего! Что бы он сделал, этот Сяо Чжао? Надо быть твердым. Да, такая у него жена, такая! Зачем было ее прятать? Он сам — порождение этого прогнившего общества, он никчемный и беспомощный! Не знает, чего хочет, не чувствует себя человеком, даже рассердиться не может.

Почему он не выплеснул рюмку в физиономию этому Сяо Чжао? Или хотя бы в ухо? Он способен только хныкать, даже на собственную жену боится посмотреть! Считает себя современным человеком, человеком с идеалами, а на самом деле жалкий трус, слово боится сказать, боится дать повод для насмешек.
Лао Ли ненавидел Сяо Чжао, но еще сильнее ненавидел Чжан Дагэ. Сяо Чжао он ненавидел за то, что в ресторане не сумел поставить его на место, не проучил как следует. А Чжан Дагэ за то, что тот был бессилен перед ним. Чжан Дагэ — воплощение любезности, он то и дело приходил на помощь его жене, но, если разобраться, подыгрывал в этом спектакле Сяо Чжао. Почему Чжан Дагэ не остановил Сяо Чжао? Или хотя бы не надоумил их с женой проучить Сяо Чжао прямо там, в ресторане? Потому что, в общем, он одобряет Сяо Чжао, хотя и считает, что тот перехватил. Чжан Дагэ сам не прочь был посмеяться над госпожой Ли. Пользуясь своими связями, он хочет избавить от наказания шарлатана, который отправил человека на тот свет, чтобы он мог и дальше калечить людей. Вот он каков! Он помог Сяо Чжао выставить на посмешище госпожу Ли, сам же сделал вид, будто хочет ее выручить. А еще посоветовал привезти семью!
Чжан Дагэ не хочет никого обижать, а ты, Лао Ли, хочешь? Ты такой же, как Чжан Дагэ, из одного с ним теста. Ты хуже, хоть и считаешь себя выше Чжан Дагэ. Если бы кто-нибудь осмелился поиздеваться над женой Чжан Дагэ, тот нашел бы способ ее защитить, никого не обижая при этом. А ты, Лаю Ли? Ты не знаешь такого способа? Что представляет собой Сяо Чжао? А ты боишься его обидеть! Сяо Чжао разыграл комедию, чтобы поразвлечь этих подонков, ты же добросовестно сыграл в ней роль! А еще говоришь о каких-то идеалах, о революции, о том, чтобы покончить с этими нравами и порядками! Ха-ха-ха!
Жена у тебя, конечно, не бог весть что. Зачем же ты вез ее сюда? Ты сам, не кто-нибудь. Ты не дал воли чувствам, как сын госпожи Ма, ты даже думать об этом не смел! Всю жизнь питаешься чужими объедками! Раз уж ты ее привез, зачем прячешь? Почему считаешь, что голубой халат осквернит «Восточное спокойствие»? Почему стыдишься показать ее Сяо Чжао?
Лао Ли едва не задохнулся от гнева. Голова раскалывалась на части. Мысли путались.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Проснулся Лао Ли чуть свет — спать больше не хотелось. Встал, умылся холодной водой и почувствовал себя бодрее. Наскоро оделся и вышел на улицу. Было прохладно. Куда-то спешили редкие прохожие, съежившись и сунув руки в карманы, изо рта у них шел пар. Куда бы пойти? Все равно. Главное — не думать! Ни о Чжан Дагэ, ни о Сяо Чжао, ни о господине У — не стоят они того. Лао Ли шел куда глаза глядят. На востоке заалели облака. Как поэтично! А что значит поэтично? Дорога вывела его к Юго-западному рынку. Одна молочная лавчонка уже была открыта. По стрехе блуждали слабые лучи солнца. Лао Ли вошел, выпил стакан молока с печеньем и вдруг ощутил боль в желудке. Было совсем еще рано, но он решил идти на службу, пусть Сяо Чжао и прочие знают, что он их не боится. Жаль, что вчера он сплоховал. Сделав изрядный крюк, он почувствовал усталость и вошел в управление. В комнате еще не затопили, но он не стал звать слугу — стеснялся. А сами слуги не придут. Однако Лао Ли даже был этому рад — хотелось побыть одному.
Долго пребывал Лао Ли в одиночестве. Вдруг слуги засуетились, словно увидели оборотня. Оказалось, прибыл начальник.
— Эй, есть тут кто-нибудь? — крикнул начальник нетерпеливо.
— Есть господин Ли из второго отдела, — откликнулось сразу несколько голосов.
— Пусть зайдет ко мне.
Начальник так уставился на Лао Ли, будто видел его впервые, хотя Лао Ли работал под его началом без малого два года. Оказывается, ему надо было срочно составить какой-то сверхважный документ и собственноручно отвезти его в Тяньцзинь. Лао Ли знал свое дело и сразу взялся за кисть. Начальник пил чай, покашливал, вытирал лицо, изображал чрезвычайную занятость, хотя ему совершенно нечего было делать.

Оказывается, ему надо было срочно составить какой-то сверхважный документ и собственноручно отвезти его в Тяньцзинь. Лао Ли знал свое дело и сразу взялся за кисть. Начальник пил чай, покашливал, вытирал лицо, изображал чрезвычайную занятость, хотя ему совершенно нечего было делать. Лицо его блестело, как новенький серебряный доллар. Глазки были круглыми и маленькими, словно горошины. Над короткими ножками колыхался огромный живот, казалось, начальник не ходит, а перекатывается.
Лао Ли написал бумагу и подал начальнику. Тот посмотрел на него оценивающе, как на ассигнацию, и спросил:
— А почему вы, господин Ли, пришли так рано?
Не мог же Лао Ли рассказать о домашних передрягах, но так вдруг ничего не придумаешь. И он в волнении молчал. Слуги, как и сам начальник, обычно не замечали Лао Ли, но сегодня, когда он молниеносно выполнил важное поручение, прониклись к нему уважением, а один из них, с солидным стажем, сказал:
— Господин Ли всегда приходит рано, да.
Начальник повращал своими крохотными глазками и кивнул:
— Хорошо! Передайте начальнику секретариата, господин Ли, что я уехал в Тяньцзинь. Если будет что-нибудь важное, пусть позвонит, он знает по какому номеру.
Начальник умолк, живот его заколыхался. Слуги поняли, что начальник сейчас выкатится из комнаты, и их как ветром сдуло. Машина засигналила, будто желая вдохнуть энергию в это холодное утро, начальник взгромоздился на сиденье, и машина помчалась, оставляя за собой облако пыли.
Сяо Чжао заранее предвкушал, как будет рассказывать о жене Лао Ли. Он готов был составить конспект, чтобы не упустить ни одной подробности и хорошенько посмешить сослуживцев. Мог ли он подумать, что слуги приготовили собственную программу передач и раструбили о том, как ни свет ни заря заявилось начальство, как господин Ли вмиг справился с особо важным делом, как потом начальник долго говорил с ним, вращая глазами, а это, все знают, хороший признак. Только вошел Сяо Чжао в управление, не успел еще рта раскрыть, как ему сообщили последнюю новость. Он перестроился на ходу и побежал искать Лао Ли.
— А что, Лао Ли, начальство и в самом деле заявилось чуть свет?
— Еще раньше. — Лао Ли сказал истинную правду, но Сяо Чжао не поверил, решив, что его разыгрывают.
— А что за дело?
Лао Ли все рассказал и дал посмотреть черновик. Сяо Чжао не осознал всей важности дела, но, почуяв, что Лао Ли ведет себя как-то необычно, спросил:
— А каким образом вы познакомились с начальником?
— Каким образом? Начальник еще не был начальником, когда я уже тут служил. Потом он пришел, но почему-то не уволил меня.
«Нашел кого дурачить! — подумал Сяо Чжао и многозначительно кашлянул, — Все триста чиновников в руках госпожи начальницы. Так бы тебя и оставили ни с того ни с сего! Этот малый, оказывается, себе на уме».
— А начальник не обещал тебе повышения?
— Да с какой стати? — Сяо Чжао был очень назойлив, но у Лао Ли нс хватило духу прекратить разговор.
— Не ругала меня твоя жена за вчерашнее?
— Ну что ты! Она просто в восторге. — Лао Ли сам удивился, что может так говорить.
Сяо Чжао еще больше встревожился. Да, Лао Ли не дурак и на язык остер. К тому же с начальством на короткой ноге. Надо его задобрить. И Сяо Чжао сказал:
— Сегодня вечером, Лао Ли, я даю ответный обед, но чтобы непременно была и твоя супруга. Я приглашу еще нескольких дам. Только смотри, не подведи!
Лао Ли очень не любил принимать гостей, но еще большим мученьем были для него ответные визиты. Однако ненависть к Сяо Чжао заставила его быстро согласиться.
«Посмей только, негодяй, еще раз сделать мне пакость! Я тебе покажу!» — думал Лао Ли.
Когда он сказал об этом жене, та вытаращила глаза от удивления. Она ждала взбучки: так осрамиться, не отведав при этом ни одного заморского кушанья.

Из-за этого муж и ушел сегодня так рано. Почему же сейчас он не сказал ей ни одного грубого слова? Непонятно. Но все же госпожа Ли успокоилась. Однако снова идти в ресторан, да еще по приглашению Сяо Чжао, — это уже слишком. Она едва не расплакалась. Наверняка муж решил ее наказать! Ведь она опять опозорится, и он за все сразу с ней рассчитается.
О чем бы Лао Ли ни говорил, всегда казалось, будто он недоволен, хотя у него и в мыслях ничего подобного не было. Поэтому часто возникали недоразумения.
— Не могу я опять идти к этим людям! Мало, что ли, они вчера надо мною глумились?… — Госпожа Ли побледнела от гнева.
— Именно поэтому и нужно идти. Посмотрим, кто кому утрет нос сегодня!
— Уж, конечно, не тебе утрут нос!
— Раз я сказал, значит, надо идти. Там будут еще женщины!
— Ни за что не пойду. Не пойду, и все!
Лао Ли знал, что без скандала не обойдется. Но какой смысл ссориться, да еще с Сяо Чжао? Впрочем, как хочет, пусть не идет! В этот момент раздался голос сынишки:
— Ма, пойдем. Опять нам дадут большой кусок мяса. А я принесу домой вилку, с ней очень хорошо играть!
Воспользовавшись этим, Лао Ли разрешил спор:
— Хорошо! Ин пойдет, Лин пойдет и мама тоже! Жена промолчала.
— Я буду в пять. Приготовься к этому времени. Она опять ничего не сказала.
Возвращаясь со службы, Лао Ли думал: жена наверняка не оделась, не причесалась и руки у нее в муке. Однако еще издали он увидел у ворот госпожу Ma-старшую с детишками, уже принаряженными.
— Госпожа, вчера вечером я не… — Лао Ли не мог найти подходящих слов для извинения.
— Ничего, — старая женщина, казалось, все поняла. — Сегодня опять на обед?
— Да. — Лао Ли обнял дочку. — Не знаю, какой в этом смысл.
— Не говорите так! Сейчас люди все время проводят на службе, в гости ходят редко. А что в этом хорошего? Мой сын… — Госпожа Ma-старшая не стала продолжать, лишь вздохнула.
Госпожа Ли тоже принарядилась. На ней был зеленый халат на меху, которого муж никогда не видел, приталенный и длина в самый раз, если, конечно, не придираться строго.
— Это мне сестра Ма дала, — пояснила жена. — Не нравится — надену тот, в котором была вчера.
— А почему ты новый не сшила? Ведь мы купили материю!
По тону мужа госпожа Ли поняла, что можно остаться в этом халате, а на вопрос необязательно отвечать, все равно в двух словах не объяснишь.
Волосы ее были аккуратно причесаны и блестели, губы — подкрашены. Она напудрилась, подвела брови и выглядела по крайней мере года на два моложе. И аромат исходил от нее какой-то непривычный.
— Это госпожа Ma-младшая прихорашивала меня целых полдня. — Госпожа Ли, видимо, была очень довольна собой.
«Пожалуй, перемена в настроении жены тоже связана с этой женщиной, — подумал Лао Ли, — Ведь еще утром она наотрез отказалась идти, а сейчас даже рада».
— Госпожа Ма, присмотрите, пожалуйста, за домом, и вы, сестра, тоже. — Госпожа Ли говорила не только вежливо, но и красиво. Наверное, и здесь не обошлось без влияния молодой соседки.
«Обитель согласия», куда пригласил Сяо Чжао, была в нескольких шагах от дома, и они пошли пешком. Но Ин все же умудрился испачкать туфельки. Он шел и пинал обломок черепицы, пока не заметил отец, а потом украдкой спрятал черепицу в карман.

2

Неудивительно, что господину У приспичило завести наложницу. На госпожу У страшно было смотреть: спина длинная, как у тигра, талия, как у медведя. Она, как и муж, вполне могла сойти за боксера, если бы не маленькие изуродованные ножки. С такими ножками не сделаешь ни одного эффектного приема… Что в высоту, что в ширину она была одинакова — огромная туша с пампушкой вместо головы, такой белой, будто ее несколько дней продержали в извести.

Ноздри, веки и уши красные, бровей и волос почти не осталось. Глаза — два кружочка, ноздри будто нарисованы неумелой детской рукой, остальное пространство совершенно свободно, и, чтобы определить расстояние между глазами и ухом, нужно затратить немалые усилия. Говорила госпожа У очень вежливо.
Чтобы не смотреть на жену, господин У созерцал собственные кулаки — стукни он кого-нибудь, ему стало бы веселее.
Жена господина Цю была женщиной образованной, но не очень привлекательной. Верхние зубы находили на нижнюю губу. И без того редкие волосы были коротко острижены. Сухая как вобла, плоская как доска, — хоть гвоздями приколачивай! Но господин Цю относился к жене с большим уважением. Стоило ей сказать что-нибудь, и он обводил взглядом присутствующих, желая выяснить произведенное впечатление. А уж если она острила, он ие только внимательно смотрел на каждого, но ждал, пока все рассмеются, и лишь тогда смеялся сам, не сводя глаз с жены. Но смех его почему-то нагонял тоску.
Жена господина Суня не пришла. Всего месяц назад она родила. Хотя господин Сунь был ярым защитником ограничения деторождаемости и за три года перепробовал все патентованные средства, жена каждый год дарила ему по ребенку. Когда чиновник говорит об ограничении деторождаемости, это почти равносильно бунту. Но господин Сунь только говорил, а дом его все наполнялся детскими голосами, сослуживцы уважали его, а те, у кого не было потомства, с завистью говорили:
— Дети — это дар неба. Поглядите на господина Суня!
Одна госпожа Чжан выглядела вполне прилично и одета была по возрасту.
Жена Сяо Чжао не пришла — впрочем, никто не знал, есть ли она у него вообще. Он утверждал, что есть, но ее никто никогда не видел. Она оказывалась то в Пекине, то в Тяньцзине, то в Шанхае. И знал об этом только Сяо Чжао. Ходили слухи,» будто госпожа Чжао живет то со своим мужем, то с чужими мужьями, но сам Сяо Чжао никогда не говорил об этом, а верить слухам не обязательно.
При женщинах ни один из присутствующих не посмел упомянуть о событиях вчерашнего вечера и хотя бы тайком посмеяться над госпожой Ли. Напротив, все были чрезвычайно любезны, ухаживали за ней и за ее детьми.
Лао Ли смотрел на свою жену, сравнивал ее с остальными и думал о том, что нужно либо мириться с тем, что имеешь, либо упразднить браки. Но что тогда будет со всеми этими женщинами? Кроме госпожи Чжан, ни одна из них не знала молодости, будто все они родились сразу тридцатилетними!
Госпожа У — настоящая туша, госпожа Цю — выставка зубов. Вырядившаяся в чужой халат госпожа Ли и госпожа Чжан завели разговор. Интересы всех женщин были примерно одинаковы. Образованной госпоже Цю пришлись по вкусу нарядные тапочки Лин, и она спросила у госпожи Ли, как их шить. Госпожа Туша хотела узнать у госпожи Чжан, в каком магазине самые лучшие овощи, замаринованные в соевом соусе. Городская госпожа Чжан и деревенская госпожа Ли величали друг друга родственницами. Женщины не обсуждали проблем мировой важности, зато знания и опыт, которыми они делились, в любую минуту можно было применить на практике. Сам Сократ, пожалуй, не решал таких интересных проблем. «Куда полезнее заниматься подобными мелочами,-думал Лао Ли,- чем быть на побегушках у госпожи начальницы, как Сяо Чжао, выполнять роль свата, как Чжан Дагэ, или искать наложницу и упражнять свои мускулы, как господин У. Эти женщины, представительницы и старого и нового поколения, заняты своим разговором, им нет никакого дела до мужей, все их внимание сосредоточено на самих себе и на детях, мужчины их не интересуют. А стоит мужчине раскрыть рот, как он тотчас заводит разговор о женщинах. Противно!» Лао Ли позавидовал женщинам и проникся к ним уважением, даже решил купить жене халат на меху. Ели не торопясь, никто не пил лишнего, все было вполне пристойно. Господин У сидел рядом с Чжан Дагэ, но ни словом не обмолвился о наложнице. А господин Сунь, вместо того чтобы пропагандировать свои экспериментальные методы ограничения деторождаемости, как он это делал обычно, воспользовался случаем и выучил несколько пекинских пословиц, примерно такого содержания: «Сколько ни смотри свинья в зеркало — человеком не станет».

Ели не торопясь, никто не пил лишнего, все было вполне пристойно. Господин У сидел рядом с Чжан Дагэ, но ни словом не обмолвился о наложнице. А господин Сунь, вместо того чтобы пропагандировать свои экспериментальные методы ограничения деторождаемости, как он это делал обычно, воспользовался случаем и выучил несколько пекинских пословиц, примерно такого содержания: «Сколько ни смотри свинья в зеркало — человеком не станет». Сяо Чжао несколько раз порывался развеселить общество, но стоило ему раскрыть рот, как госпожа Цю расстреливала его в упор своей образованностью. Господин Цю хотел было поаплодировать жене, поздравить ее с победой, но присмирел, взглянув на ее зубы: когда жена переходила в наступление, она выставляла даже нижнюю челюсть, будто жаждала вцепиться своими клыками кому-нибудь в ухо. Лао Ли показалось, что жизнь снова обрела равновесие: в конце концов не важно, что все эти женщины не знали юности.
На прощание дамы обменялись адресами, договорились наносить друг другу визиты и очень тепло расстались.

3

Через два дня, возвратившись с работы, Лао Ли увидел жену улыбающейся — это случалось не часто. Можно было подумать, что наконец-то осуществилась ее давнишняя мечта.
— Приходила госпожа У,- сообщила она. «Туша!» — подумал Лао Ли и кивнул головой.
— А ей, оказывается, нелегко,- прощупывала почву госпожа Ли.
— Почему же?
— Господин У не очень порядочный человек!
Лао Ли поперхнулся. Мужчины критикуют чужих жен, а женщины — собственных мужей!
— Оказывается, он хочет взять наложницу. Госпожа У такая обходительная, все умеет, зачем ему понадобилась наложница?
«Туша!» — снова подумал Лао Ли.
— Ты не води с ним дружбы!
Ого! У них уже союз: стоит мужчине проявить уступчивость, как женщина тотчас поднимает голову; чаши весов Чжан Дагэ никогда не уравновесят одна другую.
— А какая у меня с ним может быть дружба?
— Это я так, к слову. Госпожа У говорит, что ни одному мужчине нельзя верить.
— И мне тоже?
— О тебе речи не было. Она вообще сказала. А тебе разве тоже нельзя верить? — Жена говорила мягко, но никогда в жизни Лао Ли не слыхал от нее ничего подобного.
Надо бы приструнить ее, чтобы не распускала язык и поменьше ходила к Туше, но Лао Ли так ничего и не сказал. Нет, нельзя уважать женщин, они так же никчемны, тупы и болтливы, как мужчины. Жениться — значит постоянно идти на уступки, а не хочешь — ходи холостым. Семья — это поле брани, где ведут бессмысленные бои мужчины, женщины, дети да еще такие «друзья», как эта Туша. Лао Ли ненавидел себя за то, что не способен стать дезертиром. Только друг, которому можно излить душу, будь то мужчина или женщина, может принести радость. Но где его найти? Семья — затхлое болото, а весь мир — пустыня! Уж лучше молчать. Такова жизнь!

4

Госпожа Ли и в самом деле осмелела. Госпожа Чжан, госпожа У, госпожа Цю и едва оправившаяся после родов госпожа Сунь организовали «лигу наций», в которую вошли даже обе госпожи Ma. Госпожа Ли и говорила не так красиво, как все они, и дела вела хуже, не так много знала, не так много понимала, не имела таких твердых взглядов, но у каждого дурака — своя логика. И потом, именно благодаря госпоже Ли каждая из этих женщин получила возможность проявлять сочувствие, любовь и заботу, оказывать помощь и давать советы. Госпожа Ли была как бы малым государством, а они — постоянными членами исполнительного комитета «лиги». Ни у одной из них не было детей такого возраста, как Ин и Лин. У госпожи Чжан они уже переросли, у госпожи Сунь еще не доросли, госпожа Цю мечтала о сыне, но с ее тощим телом не могла родить приличного ребенка, поэтому разговоры вертелись вокруг Ина и Лин, и уж, конечно, речи госпожи Ли никогда не регламентировались.

Госпожа Цю хоть и окончила университет, но не имела даже представления о том, в каких муках рождаются дети, и госпожа Ли поспешила восполнить этот пробел в ее образовании. Кроме того, госпожа Ли могла рассказать о жизни крестьян, а для горожанок это небезынтересно. Госпожа Цю, например, даже не видела, как растет ароматный лук.
По совету госпожи Ma-младшей госпожа Ли остригла волосы, не спросив разрешения у мужа, и теперь сзади у нее болтались две короткие косицы. Госпожа У — эта Туша — сказала, что госпожа Ли помолодела лет на десять, а это значит, что ее супруг захочет обзавестись наложницей, по крайней мере, на пять лет позже. Однако вид этих косиц вызывал у Лао Ли головную боль, он не знал, как на них реагировать, и решил, что лучше всего помолчать. Но неразговаривающая чета все равно что чайник с отбитым носиком: наклонишь его — на скатерть прольешь, да и в чашке будет полно чаинок. Лао Ли хотел было сказать жене, что одеваться надо скромно, соответственно возрасту, что нельзя в ее годы ходить с косичками, но промолчал, побоялся обидеть. В то же время он считал, что рассуждать так, как он, могут только мещане, и в душе его росло раздражение. Он презирал себя. А когда презираешь себя, нельзя поучать других.
С деньгами тоже все стало по-иному. Прежде, бывало, даст на расходы — хорошо, не даст — тоже сойдет, а теперь жена то и дело требовала денег. Нельзя, конечно, оставлять жену без копейки, но она требовала постоянно, накупила массу ненужных вещей. Лао Ли не скуп, но нельзя бросать деньги на ветер. Кто сказал, что деревенские жители бережливы? Жена наносит визиты то Чжанам, то У, то Цю, покупает подарки, нанимает рикшу… А вернется домой — не сообщит даже, что купила, только пересказывает все премудрости, которым ее обучила Туша, да восхищается новыми нарядами госпожи Цю. Все это так же противно слушать, как болтовню господина У, Сяо Чжао и прочих. Нигде нет покоя — ни на работе, ни дома. Будто рот только затем и дан человеку, чтобы с утра до вечера нести всякую ахинею. К тому же Лао Ли стал ощущать недостаток в деньгах.
Но неприятнее всего было то, что жена научилась у госпожи У и госпожи Цю воспитывать мужа. Туша установила такие правила: десять мао от юаня отдавать ей, домой приходить не позднее десяти. Потом она запиралась, и до мужа ей не было никакого дела. Каждый вечер она выворачивала мужнины карманы и, если находила носовой платочек, тотчас начинала разбирательство. В наш век у всех этих студенток, официанток, парикмахерш, служащих, учительниц столько возможностей увести наших мужей. Госпожа Цю поступала гораздо проще: если в присутствии какой-нибудь женщины муж переставал ей улыбаться, она пускала в ход зубы.
И вот однажды Лао Ли пришел домой после десяти. Дверь, правда, не была заперта, но свет погашен, а жена, повернувшись к стене, притворилась, что спит. Да, она притворялась, потому что не проснулась, даже когда он попытался ее растолкать. Лао Ли понимал, что у нее есть союзники и уговаривать бесполезно, только выкажешь свою слабость. И он лог, тоже притворившись, что спит. Рядом лежало бревно — упрямое, глупое и холодное, с двумя косицами, похожими на старые щетки. Учить ее? Нет! Чжан Дагэ просто не знает женщин! Это меня теперь учат… У Лао Ли вырвался вздох. Он нарочно лягнул жену ногой. Напрасно. Громко и протяжно зевнул. Может, рассердится?
Нет! Такого он не может терпеть! Несколько дней назад жена потребовала денег — остриглась, навестила друзей, в общем, решила его испытать. Он тогда ей ничего не сказал, и она пошла дальше. Сегодняшняя выходка тому подтверждение. И если не перейти в контратаку, неизвестно чем это кончится. До переезда в Пекин он считал ее просто дурой. После переезда она несколько выросла в его глазах, но сейчас он решил водворить ее на прежнее место. Раньше ему казалось, что жене не хватает образования, что именно этим она отличается от красивых, элегантных женщин; теперь он понял, что никакое образование не может заменить любовь.

Он собирался перевоспитать жену, а оказалось, что она празднует победу и намерена продолжать наступление. Все в ней отвратительно. Ссориться среди ночи нельзя — напугаешь детей, но лежать рядом с этим бревном просто невыносимо. Он поднялся, нащупал лампу, зажег, взял одеяло, составил стулья в гостиной, подложил пальто и лег. Прошло довольно много времени, прежде чем в спальне, началась возня.
— Что это ты надумал, отец Лин? — произнесла жена решительно, но с нотками раскаяния в голосе.
Лао Ли погасил свет и молча ждал, пока она начнет реветь. Пусть только посмеет, он завтра же отправит ее в деревню! Но она не заплакала.
Лао Ли еще больше рассвирепел. Ах, тварь безмозглая! Бесчувственное бревно! В романах, в кино мужья тоже ссорятся с женами, а потом снова обнимаются и целуются. Но Лао Ли не может ее целовать. Она все равно ничего не поймет, нет никакой надежды на то, что все наладится. Когда любят и ссорятся — тоже ничего хорошего, но все-таки любят. Ладно, не буду ругаться, бревно, дура набитая!
— Иди сюда, замерзнешь, — тихо позвала она.
Лао Ли не отозвался, ждал, когда она разревется. «Только попробуй — отправлю в деревню! И все!» Чем больше он злился, тем приятнее ему становилось. Многие мужья лупят по ночам своих жен. Разве удержишься, чтобы не ударить такую корову!
— Отец Лин! — Она спустила ноги с кровати и стала нащупывать туфли.
Лао Ли ждал, едва сдерживая ярость. Мимо дома проехали одна за другой две машины, а она все еще искала туфли.
— Ты что это надумал? — Она наконец появилась в гостиной. — У меня разболелась голова, и я не слышала, как ты пришел. Правду говорю!
«Не была бы ты бабой, если бы не умела врать», — подумал он.
— Ложись в постель, а то замерзнешь. Где же спички? — Она нашла спички, зажгла лампу, подошла и сняла с него одеяло.
— Пойдем, холодно здесь.
Плотно сжав губы, Лао Ли взглянул на нее: нет, не такая уж она ведьма, в глазах — слезы, косицы торчат, и в темноте их можно принять за два премиленьких хвостика. Пусть не ведьма, но любить ее все равно нельзя. Он пошел за ней в спальню, лег, ждал, пока она заговорит, но она молчала. Долго лежал он с открытыми глазами, не находя никакого разумного выхода из положения. Так и уснул.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Близился Новый год по лунному календарю. «Новый год — праздник для детей», — думал Лао Ли и, чтобы выполнить свой отцовский долг, накупил ворох игрушек. Теперь Новый год будет веселым.
Но госпожа Ли места себе не находила — она видела, как готовятся к празднику другие: покупают капусту, заказывают новогодние торты — и ходила мрачнее тучи.
Значит, и для взрослых это праздник, решил Лао Ли, и дал жене двадцать юаней. Пусть купит, что хочет, или выбросит псу под хвост — ему все равно. А то еще удавится с горя в самый канун Нового года.
В воскресенье Лао Ли остался дома с детьми, а жена ринулась в генеральное наступление на Северо-западный рынок.
Госпожа Ma-старшая, захватив корзинку и с десяток банок, отправилась туда же.
Лао Ли играл с детьми.
— Папа, стань коровой, — попросила Лин.
— Нет, тигром! — требовал Ин.
Ничего не поделаешь. Лао Ли изогнулся, как тигр, и стал ходить по комнате. Лин громко кричала от восторга.
— Лин, — кто-то тихо позвал девочку. — Я тебе что-то принесла.
— Ой! — мяукнула Лин и открыла дверь.
Лао Ли моментально превратился из тигра в человека. Госпожа Ma-младшая держала в руках красную редьку, в которую была воткнута желтоватая капустная кочерыжка, а вокруг — шесть маленьких белых зубчиков чеснока с зелеными кончиками.
— О! Вы дома! А где же госпожа? — Так и не отдав Лин подарка, женщина в смущении попятилась.

— О! Вы дома! А где же госпожа? — Так и не отдав Лин подарка, женщина в смущении попятилась.
— Госпожа ушла за покупками. — Лао Ли покраснел, запнулся, потом проговорил: — Вы заходите!
Госпожа Ma-младшая колебалась, но Лин вцепилась в нее, а Ин даже умудрился обхватить ее за ноги.
Наконец-то Лао Ли разглядел свою соседку. Она и в самом деле была хороша! Не то чтобы красива, а очень мила. Роста невысокого, великолепно сложена. Плечи, шея, ноги, спина — само совершенство. Лицо продолговатое, глаза огромные, брови длинные, прямые. Волосы спереди подстрижены, на спине две косички, такие прелестные — не то что у жены. А как ей идет голубой халат! В меру длинный, руки обнажены повыше локтя. От нее веет силой, независимостью, энергией, она наполняет радостью все вокруг. Она не красавица, но внутреннее обаяние делает ее необычайно привлекательной.
Лао Ли так на нее глядел, что самому стало неловко. Каждое ее движение было удивительно легким, непринужденным, гармоничным. Фигура была еще красивее лица.
— Куда бы мне ее повесить, Ин? — она подняла редьку. — Это не для игры. Скоро на капусте появятся желтые цветочки. — Разговаривая с детьми, она в то же время обращалась к Лао Ли.
— Надо поставить ее папе на голову, — предложил Ин.
Лао Ли рассмеялся. Госпожа Ma-младшая смущенно огляделась, не нашла подходящего места и поставила игрушку на стол.
— Я пойду, у меня дела, — сказала она и направилась к двери.
— Поиграйте, поиграйте с нами! — просила Лин.
Лао Ли очень хотелось поговорить с госпожой Ма, но он не знал, с чего начать.
— Как ваша девичья фамилия? — вдруг выпалил он. Она не смутилась, губы ее тронула улыбка.
— Хуан. — До чего приятно прозвучало это простое имя.
— И часто вы бываете у родителей? — Лао Ли с таким трудом ухватился за нить разговора, что ему не хотелось ее выпускать.
— Совсем не бываю, — она пригладила девочке волосы. — Они не разрешают.
— Что не разрешают?
Она снова улыбнулась, слегка нахмурила брови.
— Ну не хотят меня знать.
— Это уже слишком… — только и мог сказать Лао Ли.
— Лин, пойдем поиграем. — Она взяла девочку за руку.
— И я пойду, — закричал Ин и, схватив целую кучу игрушек, выскочил из комнаты.
Дойдя до дверей, госпожа Ма обернулась и чуть наклонила голову.
Лао Ли остался один. Сунув руки в карманы, он смотрел на редьку и думал: «Почему же они не хотят ее знать?»

2

Госпожа Ли возвратилась с победой. На пальцах виднелись следы от шпагата. Трудно даже сказать, сколько она принесла свертков. Кончик носа покраснел от мороза, как боярышник. Она прошествовала в дверь с таким видом, будто перед ней была триумфальная арка. От двадцати юаней остался один мао и несколько медяков, а еще не были куплены соевый соус, баранина и всякие мелочи. Она ждала похвал, расспросов, чтобы показать мужу свои трофеи, но он ни о чем не спросил. Тогда она со вздохом сказала:
— Баранины еще не купила.
Лао Ли в душе укорял себя: «Почему я ни слова ей не сказал? Уж лучше бы попрекнул — так тоже можно разрядить обстановку». Но он только хмыкнул. Мысли его были далеко. Жена не вызывает в нем ни малейшего интереса, как фильм, виденный много раз.
Пришел Дин Второй. Чжаны прислали для Лин новогодние подарки. Заслышав о его приходе, дети бросили тетю Ма, подлетели к Дину и сунули ему за пазуху все свои игрушки. Тот самый Дин, которого Лао Ли ни во что не ставил, казался детям самым лучшим человеком на свете. Лао Ли не о чем было говорить с Дином, зато жена нашла в нем замечательного слушателя. Он не только понимал ее, но и восхищался, сочувствовал ей.
Такой холод на улице!… — сказала госпожа Ли.

Он не только понимал ее, но и восхищался, сочувствовал ей.
Такой холод на улице!… — сказала госпожа Ли. Да-да! Все замерзло! Конец года — самое холодное время!
До чего же дороги грибы! — вздохнула она. Да, не дешевы. В самом деле не дешевы. Лао Ли хотелось и смеяться и плакать. Этот никчемный Дин говорит никчемные слова, а жена находит с ним общие темы. Хочешь жить с ней в мире — стань таким, как Дин Второй, но кому охота нести всякую чепуху!
— Вы присядьте, я пойду, у меня дела. — Лао Ли схватил шапку и вышел.
После его ухода жена осмотрела с Дином все покупки, сопровождая каждую из них замечаниями: очень хорошая, совсем дешевая, слишком дорогая… Госпожа Ли все больше оживлялась. Она решила, что Дин Второй — единственный, кто способен ее понять. Дети тоже его любят. Стоит Ину сказать: «Дядя, стань коровой», как он тотчас отзовется: «Я уже стал, уже стал, я корова!» — «Дядя, подними меня высоко-высоко», — просит Лин, и тот поднимает ее. «Выше! Еще выше!» Детям интереснее играть с ним, чем с отцом. Однажды Ин сказал: «Дядя, пусть папа будет твоим папой, а ты будешь нашим папой. Ладно?» Дин обрадовался, будто ему и в самом деле пришлось по душе такое предложение. Мать тоже невольно подумала: «Был бы Лао Ли похож на Дина, как славно встретили бы мы Новый год. Жаль только, что Дин ничего не зарабатывает, а Лао Ли все же служит, но таким, как он, труднее угодить!».
Лао Ли не возвратился к обеду. «Не иначе как сердится на меня за тот вечер, — думала госпожа Ли. — А может быть, за то, что я много истратила? Или ему надоел Дин Второй?». Вдруг она заметила редьку.
— Это откуда?
— Тетя принесла! — сказал Ин.
— Она приходила сюда, когда меня не было? Лин выскочила вперед:
— Мама ушла, тетя пришла, а папа был тигром!
— О-о-о! — взвизгнула госпожа Ли. — Так вот почему он на меня злится. А еще говорят: «Одна ночь вместе — счастье на всю жизнь». Вот Дин — это человек. Если мужчина не отдает жене денег, куда он их тратит? Наверняка на всяких шлюх. Вот в чем дело! Жена из дома, а ты в дом? Своего упустила, так на чужого пялится?
Госпожа приняла решение исключить госпожу Ма-младшую из «лиги наций». Подумав, крикнула детям:
— Ин, Лин! — Голос у нее был зычный, как громкоговоритель. — Поменьше шляйтесь к соседям! Что, у вас своего дома нет? Слышите? Бессовестные!… Что вы там забыли? А то достанется вам от меня!
Дети, ничего не понимая, уставились на мать. Госпожа Ли знала, что соседи все слышали, и ей стало легче. Но успокоилась она, лишь когда швырнула в плевательницу красную редьку с желтой кочерыжкой.

3

Лао Ли ушел из дому, чтобы избавиться от Дина Второго, и бесцельно бродил по городу. Дошел до ворот Благополучного правления — конечной остановки пятого трамвая, повернул обратно и возле Юго-западного рынка неожиданно наткнулся на Дина Второго. В старой одежде с плеча Чжан Дагэ он имел довольно жалкий вид. Халат обвис, как ветви плакучей ивы в осеннюю пору, широченные брюки походили на бамбуковые плетенки, шляпа — на огромный помятый гриб. И вдруг Лао Ли понял, что этот человек достоин сочувствия. Неизвестно почему, может быть оттого, что сам был одинок и голоден, Лао Ли предложил:
— Пойдем закусим? Дин глотнул слюну:
— Пойдемте!
Недалеко от рынка они нашли небольшую харчевню. Лао Ли не знал, что заказать, Дин Второй уставился на официанта, потиравшего руки, и тоже молчал.
— Два кувшинчика вина, — предложил официант.
— Да, два кувшинчика, два, это очень хорошо, — оживился Дин Второй.
Все остальное тоже предложил официант, и они, не раздумывая, согласились.

Лао Ли не любил пить, зато Дин Второй одарил своим вниманием оба кувшинчика. Лицо его порозовело и сморщилось от улыбки, в глазах появился блеск, губы зашевелились — ему, видно, очень хотелось поговорить, но он не знал, с чего начать. Наконец он произнес:
— Детишки у вас очень милые, правда? Лао Ли тоже улыбнулся.
— Ну меня был когда-то такой же пухленький мальчуган. — Глаза Дина повлажнели, но он продолжал улыбаться. — Давно это было. — Он взял рюмку, не глядя поднес ко рту, потом снова поставил на стол, прикрыл рукой и долго сидел в раздумье, вздыхая.
Лао Ли заказал еще кувшинчик. Дин отказывался, но, когда принесли вино, сразу налил себе.
— Давно это было! — Эти слова, казалось, постоянно жили в его сердце. — Спасибо, господин Ли, за угощение! Давно это было! — Он отпил еще глоток. — Женщины, женщины! — Улыбка исчезла с его лица, он уставился на рюмку. — Женщины — самые ненадежные, самые неверные. Ты не сердись на никчемного Дина, который живет на чужих хлебах. Но ведь я прав?
Лао Ли стало не по себе, но он был заинтригован и сказал:
— Конечно, прав.
— О! Сегодня я встретил друга. Выпей глоток, господин Ли! Так вот, женщинам верить нельзя! Посмотри на меня! Я стал таким из-за женщины. Давно это было! Когда-то и я был человеком и собой хорош. Женился. А она, как только вышла из паланкина, сразу почувствовала ко мне отвращение, не знаю, за что, а только возненавидела она меня! Что мне было делать? Я пытался утихомирить ее — куда там! Она ничего не пощадила. Перебила посуду и еще скандал устроила! В конце концов я же и остался в дураках. Я — честный человек, очень честный! А ей казалось, что все мужчины хороши, кроме меня! Но кому охота быть рогоносцем? Выпей глоток, господин Ли. Но я честный человек. Три года прожил в аду, в восемнадцатом кругу ада , Ничуть не вру, в восемнадцатом кругу! Бить я не умею. Честный, слишком честный! С утра до вечера не выпускал из рук, — он указал глазами на рюмку. — Этим и жил. Целых три года! Пристрастился к вину! Мог выпить сколько угодно — все нипочем, — Он улыбнулся — то ли из гордости, то ли от стыда.
Лао Ли пригубил рюмку, подложил Дину закусок и ободряюще ему улыбнулся.
— Все пошло прахом. Кому нужен пьяница? Вывалился из коляски, разбил лицо, получку отдал нищим, служебные бумаги сжег. Много их было! Очень много! Смешно! Но лучше было пьяным валяться в канаве, чем возвращаться домой, гораздо лучше! Она не разрешала мне поиграть с моим пухленьким мальчиком, обнять его, люди говорили, что это не мой сын. Оставь она мне ребенка, я бросил бы пить и снова стал человеком! Но ей надо было прежде опустошить мою душу и мои карманы. Когда же я пропил последнюю рубаху, она сбежала, прихватив с собой сына! Ради чего мне было жить? Кто-то дал мне рубаху, но я. ее пропил. Когда Чжан Дагэ вытащил меня из харчевни, на мне были одни штаны. Это в декабре. Я топил там за гроши. Не мог я забыть сына и ее тоже. Где она? Что делает? Многие годы ждал я от нее письма, какой-нибудь весточки. Странный народ — почтальоны! Изо дня в день носят письма, а мне так и не принесли. Сын… О! Пропащий я человек, пропащий! Если женщина решит кого погубить, пощады не жди — это точно! Спасибо тебе за угощение, господин Ли. Только не говори Чжан Дагэ, что я выпил. С тех пор как служу у них, капли в рот не брал. Спасибо тебе, господин Ли!
— Ты сыт? Может, еще поешь?
— Нет, спасибо. Не хочу. Да, сегодня я встретил друга. Хоть душу отвел. Давно это было! Тяньчжэнь и Сючжэнь любили слушать меня, когда были маленькими, а теперь выросли, им не до меня. Спасибо тебе! Пойду на улицу, проветрюсь, а то госпожа Чжан унюхает, плохо мне придется, очень плохо!

4

Лао Ли был в смятении. Женщина может погубить мужчину, и не одного. А скольких женщин губят мужчины? Дело не в мужчинах, не в женщинах.

А скольких женщин губят мужчины? Дело не в мужчинах, не в женщинах. Брак, вот главная беда! Это неразрешимая проблема. Остается лишь пожалеть себя и Дина. Дин совсем не противный. Противных людей вообще не бывает. Просто жизнь так безрадостна, что люди скучны. В скука вызывает отвращение. Да, пожалуй, так, думал он. Вот если бы Дин женился на моей жене, а я… ну, скажем, на госпоже Ma-младшей, возможно, наша жизнь была бы другой. А может, еще хуже, кто знает?…
Он поднялся на Небесный» мост и не увидел здесь ни одного противного лица, зато почувствовал, что у каждого глубоко в душе таится горе: и у уличного рассказчика, и у акробата, и у певца, и у торговца — у каждого свое горе. Быть может, среди тех, кто пришел сюда посмотреть и послушать, найдутся счастливые, но счастье их эгоистично. У них есть деньги, есть жена по вкусу — вот и вся радость. Но радость эта не настоящая, бессмысленная, она — как травинки на навозной куче, с ними не приходит весна, и они не способны избавить людей от страданий.
Когда Лао Ли пришел домой, дети уже посапывали в своих постельках. Жена ни о чем не спрашивала, встретила его с победоносным видом.
Госпожа Ли была очень довольна собой. Госпожа Ма-младшая, конечно, все поняла, но смолчала. А еще говорят, что она честная, смелая и уверенная. Но откуда ей быть честной, если помыслы ее нечестны? Госпожа Ли все больше убеждалась в своей правоте. Муж вернулся продрогший, красный от мороза, на душе у него неспокойно, и виновата в этом госпожа Ma-младшая. Муж тоже виноват, но его можно простить, а эта бесстыжая — последняя тварь; карт госпожа Ли ему не раскроет, но будет следить, чтобы он не попал в сети к этой дурной женщине. И потом, госпожа Ли уже ей всыпала, так что временно она поостережется. Защищать мужа — единственная обязанность госпожи Ли. Она ощущала свою правоту с такой силой, будто уже покорила всю территорию от переулка Кирпичной пагоды до Северо-западного рынка. С мужем надо держаться так, как учат ее уважаемые сестры — не спрашивать, где был, и сделать вид, будто рада его приходу. Пусть сам подумает!
Лао Ли же истолковал хорошее настроение жены по-своему: поговорила по душам с Дином и рада. Ну и пусть! А что, если бы она ушла к нему? Как бы он, Лао Ли, отнесся к этому? Кто знает! Дин — существо жалкое, ничтожное
Госпоже Ли не терпелось узнать, как чувствует себя госпожа Ma-младшая. А вдруг они с ней сцепятся во дворе? Лучше не связываться. Ее-то бояться нечего, но они ведь снимают комнаты, и если разразится скандал, их попросят съехать, все раскроется — и тогда придется вступить в открытый бой с мужем. И хотя мужа она тоже не боится, однако нрав у мужчин крутой, прибьет еще, чего доброго! Пожалуй, нечего распускать язык, а то наделаешь дел. Уж если ловить — так на месте преступления. Стоит ли поднимать шум из-за какой-то редьки? А если и поймаешь на месте преступления, расправляться надо только с любовницей, потому что муж есть муж. А у всех мужчин рыльце в пушку. Чем больше она думала, тем сильнее запутывалась. Ночь она плохо спала и дважды видела один и тот же сон, как собака утащила новогодний торт.
На другой день ей захотелось увидеть госпожу Ма-младшую. Но было холодно, и та, по-видимому, не собиралась выходить из комнаты. Сама госпожа Ли была занята стряпней к празднику и не могла бросить кухню. Когда она готовила пампушки на пару, ее вдруг осенило:
— Ин, сходи к тете.
— Но вчера ты не велела к ней ходить? — У мальчика была завидная память.
— Это я пошутила! Иди же!
— И я пойду, — Лин давно хотелось пойти к тете.
— Идите вдвоем. Ин, возьми ее за руку.
Не успели два маленьких посланца неба поиграть у тети, как госпожа Ли крикнула:
— Ин, пора домой, не мешайте тете, завтра праздник!
— Еще немножко! — отозвался мальчик.
— Идите домой, слышите? — Госпоже Ли очень хотелось услышать голос госпожи Ма-младшей.

— Пусть побудут, они мне не мешают, — очень спокойно отозвалась госпожа Ма-младшая.
— Позавтракали, сестра? — Госпожа Ли намерена была довести свой опыт до конца.
— Позавтракала. А вы? Как самочувствие? — говорила госпожа Ма очень любезно и вполне миролюбиво.
«Должно быть, она вчера ничего не слышала», — успокоилась госпожа Ли и крикнула:
— Играйте хорошо! Не надоедайте тете, слышите? Но, глядя на пар, поднимающийся над котлом, госпожа
Ли снова забеспокоилась: не могла она не слышать. Притворяется? На губах мед, а на сердце перец! А может, она боится меня? Она ведь виновата, и если начнется скандал, первая и опозорится. Не пристало молодой женщине без всякой надобности ходить к чужому мужу! Госпожа Ли окончательно успокоилась — она победила.

5

Перед Новым годом у храма Защиты отечества всегда открывалась ярмарка. Дул сильный ветер. «В такую непогоду, — думал Лао Ли, — народу там мало, и, может быть, удастся купить каких-нибудь дешевых цветов или зелени. А может быть, даже несколько нарциссов или два горшочка с декоративными растениями. Надо хоть немного украсить комнату — избавиться от этого мещанства».- Неизвестно, что он имел в виду, то ли вкус собственной жены, то ли вкус госпожи Чжан, приславшей им парные изречения.
Однако людей на ярмарке было не так уж мало, и все стоило очень дорого. «Сколько уходит сил на все эти приготовления к празднику», — с тоской думал Лао Ли. Девушки, молоденькие женщины, дряхлые старики — все толкались здесь, но не всех интересовали покупки, некоторые пришли просто так — подышать ветром и пылью, померзнуть, поглазеть на девиц. «Жизнь бессмысленна, — думал Лао Ли, — иначе…» И вдруг ему показалось, что он видит сон: неподалеку, у лотка с посудой, стояла она, госпожа Ма-младшад. Кровь прилила к лицу.
— У людей праздник, все спешат, а ты рот разинул. — Какой-то старик грубо толкнул Лао Ли.
Лао Ли невольно подался вперед и замер. Ему очень хотелось подойти к ней, но он не решался. Стоя словно в тумане, он взывал к своему мужеству: ну что ты медлишь… подойди к ней, ведь встреча случайная. Он боялся, что мужество его покинет, а женщина отвернется и уйдет. Он старался отогнать прочь все сомнения: иди, подбадривал он себя, иди же! Нет, нет, не ходи, молись на нее в душе! Будь что будет, оставь все сомнения, стань хоть раз свободным!
Она как будто ждала его, как цветы персика ждут весной иволгу. Утихли ветры во всем мире, исчез холод, пропала тоска, только два сердца бились рядом. Никто из них не проронил ни слова, молча пошли они к выходу. Сердце Лао Ли готово было выскочить из груди. Земля, казалось, уходит у него из-под ног. Он шел рядом с ней! Она чуть склонила голову, хотя держалась прямо, стройные ноги двигались легко, округлые плечи грациозно и гордо покачивались.
Не сговариваясь они свернули на улицу Драгоценного учения, там было не так людно. Лао Ли не смел заговорить, хотя в сердце его теснилось столько слов! Он боялся нарушить волшебное молчание.
Заговорила она.
— Брат Ли, — Взгляд ее был устремлен вдаль, на лице ни тени улыбки. — Вы, нет, мы… мы оба должны избегать встреч. Я не хотела вам говорить, но меня отругала ваша жена.
— Моя жена?
— Да! — Лицо ее по-прежнему было серьезным. — Надеюсь, вы не станете ее упрекать, иначе я не сказала бы вам.
— Не стану! Клянусь вам! Что же случилось?
— Все из-за редьки. Ну ладно! Теперь все ясно, и мы больше… Ой, я возьму рикшу.
— Погодите. Скажите, почему ваши родители не хотят вас видеть?
Она заулыбалась.
— Я скажу все. Хорошо? «Он» был моим домашним учителем, занимался со мной английским и математикой — я дважды не могла сдать экзамены в среднюю школу.

Хорошо? «Он» был моим домашним учителем, занимался со мной английским и математикой — я дважды не могла сдать экзамены в среднюю школу. А потом я сбежала с ним, поэтому мне и не разрешают возвращаться домой. Если бы я стала их просить, они простили бы. Но я не хочу просить. Свекровь хорошо ко мне относится, буду с ней жить. Ничего! — Она торопилась сказать все до конца, словно опасаясь, что Лао Ли ей помешает. Потом умолкла, завязала потуже косынку и, выпрямившись, пошла вперед. — Я возьму рикшу, — повторила она и вдруг оглянулась. — Не ссорьтесь с женой!
Когда коляска тронулась, мир снова стал мрачным и холодным, снова подул ветер, еще более отвратительный, чем прежде. Чудесное видение исчезло… Все пропало! Он думал, что это начало романтической истории. А она говорила ему самые обычные будничные слова. О любви тут не могло быть и речи. Она его отвергла и лишь поучала, как старшая сестра. Она понимала, что такое романтика, но Лао Ли не был героем ее романа. Она считала его никчемным человеком, который живет на свете лишь ради службы и глупой жены. «Не ссорьтесь!» Цветы персика ждут своей иволги! Прелестный голубь прячется от страшного коршуна! Стыд жег Лао Ли сильнее, чем утрата надежды: надежду можно вновь обрести, а стыд влечет за собой злость на людей, проклятья на собственную голову и жажду смерти. Как он измучился, прежде чем подойти к ней, но его решимость обернулась против него самого, его втоптали в грязь. Возненавидеть ее — и то легче, однако Лао Ли не способен на это, он может ненавидеть лишь себя! Он — настоящая посредственность, нет, хуже, потому что посредственность может вдруг привлечь чье-то внимание, а до него никому нет дела! Дин Второй — и тот счастливее. Сколько лет он держал себя в узде, не смел думать о любви, о романтике. И наконец отважился, но лишь затем, чтобы опозориться! «Два сердца бьются рядом». Кто захочет быть с ним рядом? — Лао Ли налетел на столб и тут обнаружил, что идет совсем в другую сторону.
Жена и та сильнее меня! Она хоть осмелилась выказать свое недовольство. Быть может, именно это и дало повод госпоже Ma-младшей меня поучать. Она действует по законам Шан Яна : каждый получает по заслугам. Но ведь она не стала скандалить с моей женой, а предупредила меня, возможно, из добрых намерений, чтобы поддержать мою репутацию. Мерзкий чиновник — так величал себя Лао Ли — всю жизнь тебе быть жалким бумагомарателем. И Чжан Дагэ и госпожа Ma-младшая жалеют тебя, не подозревая, как это жестоко. Они хотят тебя приободрить. Ты бьешься за мизерный заработок; ты рядишься в красивые костюмы, а на кого ты похож? — в лице ни кровинки, глаза тупые… И так до самой смерти! Лао Ли хотел было поехать за город, броситься в прорубь, но ноги сами несли его домой. «Не ссорьтесь с женой».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Наступил канун Нового года, везде царило оживление. Когда на смену старому году приходит новый, люди оказываются во власти каких-то таинственных сил, и только Лао Ли оставался равнодушным ко всему. Жена приготовила новогодние блюда, послала подарки госпоже Чжан и остальным своим друзьям, принарядила детишек. Иногда Лао Ли помогал ей, но делал это машинально, так же как и ел, — шевелились только руки и губы, а мысли были далеко. Во дворе ему дважды встретилась госпожа Ма-младшая, он нарочно опускал голову, а потом жадно смотрел ей вслед. Она — загадка, более того — волшебница. Чем больше он восхищался ее гордостью и независимостью, тем сильнее презирал собственную трусость и никчемность. Он похудел и осунулся, хотя в праздничные дни жена готовила всякие вкусные блюда. Он утешал себя тем, что все это признаки влюбленности: руки — в огне, сердце — в смятении. Хоть бы ему приснилось что-нибудь хорошее, так нет же: во сне он либо плакал, либо видел какую-то ерунду.
Ночь.

Ночь. Жена и дети уснули. Лао Ли зажег праздничную красную свечу, прислушался к голосам и треску хлопушек на улице и еще сильнее ощутил тоску. Ему вдруг почудилось, будто в соседней комнате кто-то тихонько всхлипывает. Но ведь она сейчас у свекрови?
Потрескивали угли в жаровне, изредка вспыхивало пламя. Никогда еще Лао Ли так не ощущал своего одиночества.
Но вот до него донеслись голоса двух женщин. Стараясь подавить волнение, Лао Ли надеялся услышать хоть слово, но ничего не мог разобрать, однако на душе у него стало неожиданно радостно.
Через некоторое время госпожа Ma-младшая ушла от свекрови. Старуха покряхтела, покашляла и загасила свет.
Он смотрел на ее, окно. У нее тоже горела свеча, он понял это по колеблющимся теням. Лао Ли тихонько открыл дверь и остановился на ступеньках. Темным-темно, и кажется, что звезд на небе больше, чем обычно. Еще в детстве он слышал, что в Новогоднюю ночь все духи спускаются на землю. Сейчас он уже не верил в это, но чувствовал, что эта ночь в самом деле приносит умиротворение. Ее темнота не внушает страха, а от взрывов хлопушек сердце наполняется каким-то особым светлым чувством: исчезает ощущение реальности, грустно и в то же время весело. Лао Ли вздохнул, глядя на звезды. Стало годом больше, а зачем? Он озяб, но не мог расстаться с этим вечером. На бумаге окна шевелилась ее тень. Женщина подносила руку к губам. Снова взрывы хлопушек. К чему он здесь, в этом мире? Он опять посмотрел на звезды, они как будто отдалились от него, и ему показалось, что их стало еще больше. Хорошо бы улететь в темноту, взорваться, как хлопушка, и рассыпаться на мириады звездочек! Она вышла во двор, видимо, не заметив Лао Ли. Сердце его тревожно забилось. Она вернулась. С улицы донесся голос торговца сыром, протяжный и зычный. Она стояла в раздумье у дверей своей комнаты. Внутренний голос кричал ему: иди! Настал момент! — но Лао Ли словно прирос к ступенькам, ноги дрожали и не двигались с места. Во рту пересохло. Она снова вышла во двор, отперла ворота. Тишина. При свете, пробивавшемся из окна, он увидел две чашечки, которые она держала в руках. Госпожа Ма пошла к комнате свекрови, но вдруг вернулась, — видно, ей жаль было тревожить старушку.
Все это время Лао Ли стоял, не шелохнувшись. Когда она заперла за собой дверь, его сердце, терзаемое запоздалыми раскаяниями, как будто провалилось в бездну. В полном изнеможении вернулся он в дом и как подкошенный упал на стул. Его словно обволокло теплом от жаровни, на стенах плясало пламя свечи. До слуха еще доносились взрывы хлопушек, но откуда-то издалека, будто из другого мира.

2

Лао Ли не настолько себя любил, чтобы очень уж дорожить здоровьем. Если, бывало, разболится голова или поднимется температура, все это, полагал он, пройдет само собой. Когда же случалось что-либо серьезное, он обращался не к врачам, а к Чжан Дагэ — у того были лекарства от всех болезней, даже от скарлатины и дифтерита.
Почувствовав на этот раз, что заболел всерьез, Лао Ли боялся одного: как бы в бреду не выдать сердечную тайну. Тогда скандала с женой не избежать.
Он крепился изо всех сил, пытался внушить себе, что здоров, и с самого утра решил прогуляться. На улице было по-новогоднему тихо и безлюдно, магазины закрыты, случайные прохожие были нарядно одеты и улыбались. Сделав несколько шагов, Лао Ли повернул обратно: голова, казалось, весит тысячу фунтов, а в ногах ощущалась необыкновенная легкость, будто они были из ваты. Лао Ли шел, стиснув зубы. Дома он взглянул на себя в зеркало и увидел воспаленные белки, словно обрызганные красным лаком. Он никому ничего не сказал и, как был, не раздеваясь, опустился на стул.
Потом вдруг встал, взял шапку и начал перебрасывать ее из руки в руку, как мяч.
— Пап, ты во что играешь? — спросил Ин.
Лао Ли знобило, он бросил шапку, снова взял, сказал мальчику что-то невразумительное, прошел в спальню и повалился на постель…
Очнулся Лао Ли лишь на пятый день нового года и, не открывая глаз, почувствовал, как кто-то коснулся его лба.

Он узнал шершавую руку жены, медленно приподнял веки: жена, непричесанная, с воспаленными глазами, постаревшая, сидела у его постели. Только глаза ее светились какой-то удивительной добротой. Лао Ли снова опустил веки — не было ни сил, ни желания думать. Он чуть не умер, но жена выиграла сражение. Он лежал беспомощный, как малый ребенок, она ухаживала за ним, и теперь он обязан ей жизнью.
Ему хотелось навсегда остаться больным, раз уж не удалось умереть. Но он поправлялся, хотя и медленно. Жена по-прежнему проводила ночи у его постели, а когда он начал вставать, долго не выпускала из дому. Она, казалось, забыла обо всем на свете, для нее существовал только он один. Она не знала, как его утешить, как облегчить его страдания, лишь говорила:
— А мы оставили тебе новогодние лакомства. Поправляйся скорее, поешь.
Лао Ли все было безразлично. Но однажды среди ночи — он как раз не спал — жена вдруг закричала: «Отец Ин, отец Ин!» Лао Ли потряс ее за плечо. Она проснулась.
— Ты звал меня?
— Нет, не звал.
— Значит, приснилось… — Она умолкла.
Лао Ли не мог уснуть, его одолевали раздумья, душили слезы.
Когда жена ушла за лекарством, Лао Ли позвал сынишку:
— А где Лин?
— У приемной мамы.
— Приемная мама приходила?
— Приходила. И Чжан Дагэ тоже.
— Какой Чжан Дагэ? — Лао Ли сначала не понял, о ком речь, потом рассмеялся: — Ин, он тебе не приятель, называй его дядей Чжаном.
— А мама называет его Чжан Дагэ, — хихикнул малыш.
Лао Ли был слишком слаб, чтобы возражать, он долго молчал, потом спросил:
— Ин, я говорил что-нибудь в бреду?
— Ты пел, а мама плакала, и я плакал, — Малыш рассмеялся, вспомнив, как смешно было, когда отец пел, и мать плакала и он тоже. — Лин приемная мама увезла к себе, я тоже хотел уехать, но мама не пустила. И тетя плакала, — та, что живет в соседней комнате. Маме было некогда, я пошел к тете поиграть, а в ее больших глазах — помнишь, я тебе говорил, что они похожи на две луны, — блестели слезы. Так красиво. — И он опять рассмеялся.
— А бабушка Ма? — Лао Ли умышленно перевел разговор на другую тему.
— Она каждый день приходила, приносила лекарства. Отбирала у мамы бумажки и уходила, даже денег не брала. А эта старая трещотка… — Мальчик засмеялся.
— Что ты говоришь, Ин?
— А приемная мама всегда называет Чжан Да… ой, нет, дядю Чжана, называет трещоткой, я подумал, что всех старых называют трещотками.
— Так нельзя говорить.
— Па, а почему ты заболел?
Отец ничего не ответил, долго молчал, потом в шутку спросил:
— Ин, какую бы ты хотел жену, когда вырастешь?
— Самую красивую. Такую, как тетя Ма. Я прицеплю себе красный цветок и сам буду бить в барабан — бум-бум-бум. Здорово?
Лао Ли кивнул. Слова сына не показались ему смешными.
Так приятно, когда во время болезни тебя навещают друзья. Даже Сяо Чжао не казался теперь противным. Чжан Дагэ приходил каждые два дня справиться о здоровье и доложить о Лин, будто она была принцессой. Особенно полезным оказался Дин Второй. Он рассказывал госпоже Ли о своих несчастьях, чем облегчал ее собственное горе, помогал делать покупки и все успевал, будто у него было не две, а четыре ноги. И Лао Ли, кажется, это оценил. Даже Ин мог рассказать о том, как Дин Второй потерял жену, сына, работу и приполз в лавчонку, где его подобрал Чжан Дагэ.
Она была ближе всех, но ее труднее всех было увидеть. Она не смела прийти, а он не смел ее пригласить. Так не все ли равно — поправится он или нет. И все же, размышлял Лао Ли, он должен поправиться. Жить ради жены, выполнять свой долг. Пусть это не принесет ему радости, зато он сможет отблагодарить жену.

И все же, размышлял Лао Ли, он должен поправиться. Жить ради жены, выполнять свой долг. Пусть это не принесет ему радости, зато он сможет отблагодарить жену. То ли потому, что он не был эгоистом, то ли из-за своего малодушия, Лао Ли ни разу не подумал о том, что благодарить жену совсем не обязательно. Разум подсказывал ему, что нельзя оставаться неблагодарным. Вот если бы за ним ухаживала та, что живет в соседней комнате, он спокойно принял бы ее заботу и не стал думать ни о каком долге. Но что попусту мечтать? И все же Лао Ли не терял надежды. Итак, Лао Ли стремился скорее выздороветь, пойти на службу и в то же время страшился этого. Ведь работать ради жены — значит платить за ее заботы, выполнять свой долг, доказывать, что ты не себялюбец, словом, приумножать славу добропорядочных буржуа. Но все это чуждо его душе.
Он подумал о Лин. Когда дочка вернется, у жены прибавится хлопот.
— Надо нанять служанку. Слышишь? — обратился он к жене.
Госпожа Ли была озадачена: ей и в голову не приходила подобная мысль. На четверых брать служанку? Платить ей, кормить, да еще, чего доброго, она станет таскать. И потом, неизвестно, что будет делать она сама и что служанка. К ее вещам никто не должен прикасаться, начнет стирать — все изорвет, в кухне будет распоряжаться. И госпожа Ли ответила мужу:
— Я не устаю.
— А Лин?
— Возьмем ее домой! Я тоже по ней очень соскучилась.
— Да нет, я говорю, дел прибавится, когда она вернется.
— У других по шестеро детей, и то все напоены и накормлены.
— Но тебе трудно.
— Нисколечко.
Лао Ли нечего было больше сказать.
— Уж лучше взять в дом Ли Вторую.
Ли Вторая жила в деревне и приходила помогать матери госпожи Ли. Она умела делать лапшу толщиной с манильскую сигару, печь лепешки, стирать и весь день носилась как оглашенная.
Не успел Лао Ли выступить с критикой этого предложения, как явился Сяо Чжао, и разговор о служанке пришлось отложить.
Сяо Чжао был чрезвычайно любезен, принес целую гору фруктов.
Госпожа начальница уже знала о Лао Ли и его болезни, ей доложил Сяо Чжао. И не только доложил, а вел с ней переговоры — и неоднократно, — как быть с больным Ли. Лао Ли не сделал ничего плохого Сяо Чжао, именно поэтому Сяо Чжао решил ему напакостить и сказал своей покровительнице:
— Этого мерзавца Лао Ли начальник почему-то не уволил, а он еще говорит, что тут все чисто! Кто ему поверит! В руках у нас больше трехсот человек, которым никак места не подыщешь, а его, видите ли, просто так жалуют, у него нет никаких отношений с начальником. Недавно начальник именно ему поручил какое-то важное дело, о котором ни я, ни начальник секретариата ничего не знали. Надо проучить этого Лао Ли, и чем раньше, тем лучше, иначе он наделает дел. Проучить его! Сейчас он болей. Поговори с начальником, пусть уволит его!
У госпожи начальницы сразу зачесались руки, ведь от нее зависели судьбы более трехсот человек. И она повела переговоры с начальником. Он отрицал свое знакомство сЛао Ли и вспомнил о нем, лишь когда она заговорила о выполненном Лао Ли поручении. Однако увольнять Лао Ли он наотрез отказался, сославшись на то, что чиновник работал утром, а утренняя звезда незаменима. Лучше уволить кого-нибудь другого. Все управление прямо или косвенно зависело от госпожи начальницы и Сяо Чжао, они стояли на своем, начальник не сдавался. И хотя боялся жены, на сей раз решил умаслить не ее, а своего любимого святого Люй Дунбиня, что, в общем, случалось довольно редко. Он одержал верх. Жена рассказала об этом Сяо Чжао, и тот бесновался, что но может вздуть святого.
Начальник нарушал заповеди Люй Дунбиня лишь в двух случаях — когда речь шла о богатстве и о женщинах, во всем остальном он следовал его наставлениям Перед самым его отъездом в Тяньцзинь Люй Дунбинь сошел с алтаря и на блюде легко и изящно начертал: «Утренняя звезда померкнет».

На следующее утро, встретив на службе Лао Ли, он решил, что этот Ли наверняка и есть Утренняя звезда! Когда же Лао Ли взял отпуск по болезни — сбылось второе предсказание: Утренняя звезда померкла. Начальник как раз сорвал куш, небольшой, всего? каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят тысяч, и все же отвешивая поклоны Люй Дунбиню, испытывал не то чтобы угрызения совести, но известную неловкость. А оставив Лао Ли на службе и таким образом защитив Утреннюю звезду, он выполнит свой долг и наверняка ублажит святого. Ради этого стоит поссориться с женой, хотя порой она бывает опаснее самого Люй Дунбиня. Словом, приходится водить за нос то жену, то святого. С увольнением Утренней звезды он решил повременить. Но если жена станет упорствовать, можно будет вернуться к этому вопросу. Он• может уволить Лао Ли, скажем, месяца через два. Тогда и жена и Люй Дунбинь будут довольны.
Сяо Чжао был не прочь сорвать Утреннюю звезду и бросить в колодец. Но сразу этого сделать нельзя, придется поэтому купить фруктов и принести жертву больной звезде, а заодно выведать у Лао Ли правду. Если удастся, можно Лао Ли проучить. Если же Лао Ли сам считает себя Утренней звездой, тогда нужно придумать что-то другое, может быть, воздействовать на Люй Дунбиня, пусть скажет что-нибудь в таком роде: «Утренняя звезда слишком яркая». Начальник охотно гасит яркие звезды, которые находятся у него в подчинении.
Сяо Чжао был необыкновенно дружелюбен, как с родным братом, проговорил он с Лао Ли минут сорок, но так ничего и не добился. Выйдя из комнаты, он скрипнул зубами, а оказавшись на улице, выругался:
— Не будь я Чжао, если не проучу тебя!

3

Весь январь вплоть до начала февраля госпожа Ли пожинала плоды победы.
Госпожа Чжан привела Лин и не поскупилась на похвалы приемной дочери.
— Какая мать, такая и дочь; ее нельзя не любить, язычок очень сладенький!
Лао Ли почему-то не замечал, что у его жены «сладенький» язычок.
Пришла и госпожа У, эта Туша, и сразу налетела на Лао Ли:
— Господин Ли, благодарите жену. Вы так болели! Лежали, как пласт, словно… — Она закрыла глаза, должно быть, представив себе, каким великолепным мертвецом мог стать Лао Ли.
Госпожа Цю тоже не оставила его своим вниманием:
— Господин Ли! Ваша жена — настоящая героиня! Вчера мне рассказали, что один профессор умер в инфекционной больнице, так его жена ни разу туда не пришла, боялась заразиться! Подумать только! — Образованная госпожа Цю готова была внести историю жизни госпожи Ли в «Жития великомучениц» .
Пришел и Чжан Дагэ. Он хмурил брови, многозначительно покашливал, будто хотел сказать: «Это я посоветовал тебе привезти семью. Плохо тебе пришлось бы, не будь здесь жены. Шумел о разводе, а какая хорошая пара!» Хотел сказать, но не сказал. От этого Лао Ли было еще тяжелее, и он избегал торжествующего взгляда Чжан Дагэ.
В последнее время Чжан Дагэ оживился: приближалась весна — пора свадеб, когда сваты ценятся так же, как дождь. Чжан Дагэ без конца рассказывал истории о помолвках, но Лао Ли слушал его без всякого интереса.
— А знаешь, Лао Ли, — сказал Чжан Дагэ, махнув трубкой, — у нас на службе такой грандиозный скандал.
Лао Ли услыхал лишь конец фразы. Он как раз любовался нарядом Чжан Дагэ: голубой атласный халат на меху с широкими рукавами, узким воротом, светло-голубые шелковые штаны, зеленоватые шерстяные носки, черные кожаные ботинки.
— Скандал?
Чжан Дагэ прищурил левый глаз и заговорил тихо, нараспев, как сказитель:
— Господин У и Сяо Чжао!…
— Госпожа У только два дня назад была у нас.
— Ну ей, конечно, неловко рассказывать. Господин У сам нарвался на неприятность. А Сяо Чжао никого не щадит. И разыгрался скандал!
Лао Ли молча ждал продолжения.

И разыгрался скандал!
Лао Ли молча ждал продолжения.
— Ты же знаешь, что господин У все время шумел о наложнице.
Лао Ли кивнул.
— Он тренируется, силы девать некуда, и Туша наверняка держит его на голодном пайке. Вот и назрела беда! Ты же знаешь, Сяо Чжао постоянно говорит о жене, а кто ее видел? — Чжан Дагэ рассмеялся, видимо почувствовав, что увлекся и рассказывает как-то несвязно.
Вдруг в комнату как безумный влетел Дин Второй:
— Скорее домой, Тяньчжэня забрали в полицию!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Как бы там ни было, а Лао Ли не мог оставаться дома. Выходить, не совсем оправившись от болезни, конечно, неразумно, но это даже интересно — рисковать ради ближнего. Лао Ли всегда жил по правилам и в конце концов понял, насколько это бессмысленно. Чжан Дагэ носится с утра до вечера, но ведь хлопочет он не только для себя. Помощь ближнему — в этом и заключен смысл жизни. Не важно — помогает человек по собственному убеждению или в силу создавшихся условий. Словом, никто бы не мог удержать сейчас Лао Ли дома. В ногах он еще не чувствовал уверенности — они были как ватные, зато в сердце созрела твердая решимость. Он взял рикшу и отправился к Чжан Дагэ.
Госпожа Чжан встретила его вся в слезах: Тяньчжэня связали и увезли.
Никогда еще Лао Ли не видел Чжан Дагэ в таком состоянии. До чего он был жалок! В лице ни кровинки, левый глаз закрыт, веко подергивается, щека тоже; весь съежился, молчит и тяжело дышит.
Лао Ли вошел и сразу сел. Он так ослаб, что не в силах был двинуться с места, даже рта раскрыть не мог.
Чжан Дагэ не поднялся ему навстречу, долго сидел, уставившись в одну точку, потом вдруг приоткрыл левый глаз, поморгал и, вздохнув, стремительно встал.
— Лао Ли! — Больше он ничего не сказал, лишь дойдя до двери, оглянулся на госпожу Чжан и добавил: — Пойду искать сына!
Госпожа Чжан знала лишь, что сына увезли, а куда и за что, понятия не имела.
Дин Второй с клеткой в руках метался по двору и причитал:
— Птички мои маленькие, ну прокричите хоть что-нибудь. Тогда я буду знать, что с Тяньчжэнем ничего• дурного не случится. Крикните, крикните!
Но птицы молчали.

2

На другой день Лао Ли решил пойти на службу, хотя чувствовал себя еще очень слабым.
Господина У уволили, господин Цю и Чжан Дагэ взяли отпуск. Из знакомых остался один господин Сунь, который приехал в Пекин впервые, намереваясь изучить здесь официальный язык. В делах он смыслил мало — не хватало знаний и смекалки, но чиновником служить мог, потому что изучение языка — дело личное, а служба государственное. Но давно известно, что личные дела много важнее государственных, поэтому господин Сунь, перейдя на общегосударственный язык, изобретенный им самим, сообщил Лао Ли:
Ур и Сяо Чжао. — Он полагал, что стоит к любому слову добавить «р», и это будет официальный язык , — ух, как сильно подрались! В сущности, скандал еще не кончился, до сих пор не кончился. Ой! Здорово подрались!
— Из-за чего? — Обычно равнодушный ко всему Лао Ли на этот раз заволновался.
— Сяо Чжао имел невесту, на которой, в сущности, не был женат, ай-я-яй! Такая хорошенькая!
— Так женат он, наконец, или не женат?
— В сущности, и женат и по женат.
Господин Сунь был в восторге от собственного остроумия.
— Ну как тебе сказать? Он попользуется девицей, а потом, ай-я, отдает другому, злодей! Вот, в сущности, и получается, женат и не женат, злодей! Мы с тобой люди честные, добропорядочные, так не сделаем. А Сяо Чжао, у него кругом обман, за сто восемьдесят юаней купил девчонку, а потом, подпудрил, подмазал и сплавил, хитрый дьявол. В сущности, — на всякий случай господин Сунь перешел на шепот, — ты знаешь, он бывает в доме у начальства.

Жена начальника с ним в дружбе. Ой! Какая красивая! Сяо Чжао. и она, как бы это сказать? Ну, помогают начальнику. Сяо Чжао надеется в будущем стать мэром, злодей! А на этот раз он нашел себе еще одну девятнадцатилетнюю, хотел «подучить» ее и тоже выпроводить, передать то ли полковнику, то ли генералу, не скажу точно. Кажется, генералу. Ван его фамилия, он хороший боксер, отлично знает все приемы… Сяо Чжао, как говорят на официальном языке, — хитер, как лиса, ловок, как обезьяна. Он передал девицу господину Ур, чтобы тот обучил ее боксу, хотел сделать из нее Тринадцатую сестру , злодей! А генерал любил эту девчонку, злодей, — господин Сунь обрызгал Лао Ли слюной и, передохнув, продолжал: — Ай-я, лакомый кусочек достался господину Ур или, как говорят у вас в Пекине: жирный кусочек. Девятнадцатилетняя девчонка. Сяо Чжао поехал в Тяньцзинь, все время мечтая о ней. Возвратился, а готовенькая утка или гусь, как тут у вас по-пекински говорят?
— Утка.
— А уточка выпорхнула из гнездышка. В сущности, он так рассвирепел, что у него, у злодея, едва жилы на шее не лопнули. Сяо Чжао и господин Ур — родственники. Господин Ур слишком вспыльчив, но Сяо Чжао не мог его простить и дал ему две пощечины. Ур — мастер своего дела, кулачищи у него огромные, но он решил не связываться: чего срамиться? Сяо Чжао выместил свою злобу, а потом еще сказал: «Попробуй только тронь меня, я подговорю сотню, тысячу, десять тысяч человек, они с тобой разделаются». Но госпожа У, эта Туша, не утерпела и в момент повалила Сяо Чжао на пол, в сущности, чуть не придушила. Такая огромная туша, фунтов триста, не меньше, долго ли ей? Если бы не господин Ур, Сяо Чжао превратился бы в лепешку. Сяо Чжао едва уполз и ни слова больше не сказал, в сущности! Пришлось ему военную тактику менять на гражданскую: он пошел в редакцию газеты, а потом подал в суд, злодей. Ур и лишился работы.
— А Сяо Чжао?
— Сяо Чжао? Говорят, что он молодец. А вот Ур все ругают. — Господин Сунь взглянул на часы: — Мне пора, будет время, еще поговорим. — И, приняв вид примерного служащего, он вышел.
Лао Ли так и не успел спросить его о делах Чжан Дагэ. Теперь в отделе остался он один, как-то неловко уйти. Он стал размышлять над тем, что рассказал ему Сунь. Мужчины все негодяи. Простота и наивность для женщин — погибель, красота и обаяние — кандалы, а непривлекательность — и того хуже — сущий ад. В общем, женщинам всегда плохо, и в этом виноваты мужчины.
Впрочем, дело не только в мужчинах и женщинах, тут надо смотреть шире. Можно не ходить далеко за примерами. Взять хоть их службу. Что такое начальник? Бюрократ и в то же время бандит. А Сяо Чжао? Плут и по совместительству чиновник. А Чжан Дагэ? Сваха, только в штанах. Господин У — бездонная бочка и кулачных дел мастер, господин Сунь — бродяга и собиратель пекинских прибауток. А господин Цю? Символ Тоски и в то же время чиновник. И все это скопище ничтожеств представляет учреждение.
А женщины? Госпожа Чжан, госпожа Туша, госпожа Сунь, госпожа Цю, его собственная жена? Есть среди них хоть одна привлекательная?
А ведь эти мужчины и женщины — костяк общества, они родят и воспитывают детей — надежду нации. Смешно! Нет, тут есть причины посерьезнее, иначе все эти люди просто не должны были бы существовать! А раз им дозволено существовать, они скандалят и шумят, потому что только на это и способны.
Лао Ли показалось, что запахло гнилью, и он подумал: «Не стоит так переживать. В этом затхлом мире не может быть красивой жизни, не может быть и совершенных женщин, а если бы и нашлась такая, надолго ли хватило бы чувства любви к ней? Настоящее счастье может быть рождено лишь здоровой культурой — ее надо создавать заново р целиком, для этого мало нескольких поцелуев и нескольких слов «darling» .
И он решил не интересоваться больше историей господина У.

И он решил не интересоваться больше историей господина У. Подобные вещи не заслуживают даже удивления. Не все ли равно, кто одержал верх: господин У или Сяо Чжао? Их «культуру» надо вырвать с корнем, только тогда в жизни каждого человека зацветут душистые цветы и созреют настоящие плоды. Таких, как Сяо Чжао и господин У, не стоит даже вспоминать.
И о жене нечего думать. Она такая же жалкая, как сотни других. А та, что живет в соседней комнате, — травинка в выжженной степи. Так стоит ли о ней мечтать?
Что же делать? Помочь Чжан Дагэ спасти сына? Ради чего? Чтобы со временем Чжан Дагэ смог привести в дом хорошую невестку и получить тысячу свадебных поздравлений?
Но надо быть гуманным. Чжан Дагэ в конечном счете не такой уж плохой человек.
Можно не интересоваться делами Чжан Дагэ, но чем тогда интересоваться?
Опять заколдованный круг! Этот мир потешается над Лао Ли. Что бы он ни делал — все не так. Но разве можно найти свое место в этой жизни, похожей на сточную канаву? Разболелась голова. Домой! Все давно разошлись, в отделе он один, да и никому до него нет дела. Не будь его здесь три года — все равно никто не хватится.

3

Символ Тоски вмешался в дело, желая примирить соперников и в то же время развеять скуку. Честный господин У готов был на все. Но Сяо Чжао не соглашался. Переговорив с новоявленной Тринадцатой сестрой, господин Цю понял, что Сяо Чжао проиграл: она рада была остаться с господином У! Господин Сунь допустил неточность, назвав ее «девятнадцатилетней девушкой», — возраст он, может быть, указал точно, а вот девицей, по ее собственному признанию, она перестала быть еще в четырнадцать лет и до девятнадцати успела пройти через многие руки: звон металла завораживал ее, и она не задумываясь меняла хозяина. Господин У обучал ее боксу так старательно, что даже кровью поклялся в любви. Она решила — с кем бы ни быть, лишь бы не ходить по рукам, поэтому и не вернулась к Сяо Чжао. Тот готов был уступить ее только за вознаграждение. А господин У не располагал средствами. У Туши было кое-что припрятано, и она велела Сяо Чжао прийти за деньгами, но Сяо Чжао не имел ни малейшего желания вторично превращаться в лепешку и счел за лучшее не пойти.
Символ Тоски веселился. Сяо Чжао потерял любовницу, господин У лишился должности; что же касается репутации управления, то не стоит быть чересчур щепетильным. Сяо Чжао был не в восторге от создавшейся ситуации, он знал, что с Тушей шутки плохи, да и у господина У кулачищи здоровые! Лучше не связываться. Господин Цю был того же мнения.
— Угомонись, — говорил он Сяо Чжао, — а то получишь. Ведь он и так в проигрыше. Ты стукнул его, а он сдачи не дал. Может, еще придется вместе работать, надо быть снисходительным, верно?
Вспоминая о пощечинах, Сяо Чжао чувствовал себя отомщенным, а о том, как его чуть не задавила Туша, лучше не думать. И Сяо Чжао решил попытать счастья в другом месте: может, удастся еще кому-нибудь сделать пакость.
— Ладно, пусть пользуется, — сказал он господину Цю, — не буду больше скандалить, из уважения к тебе не буду. Но потом я с ним за все рассчитаюсь! — Господин Цю вырос в собственных глазах, а Сяо Чжао тут же стал прикидывать, как повыгоднее продать освободившееся место.
Узнав от ликующего господина Цю о примирении господина У и Сяо Чжао, Лао Ли вместо ответа сказал:
— Господин Цю, а не написать ли нам поручительство, чтобы вызволить Тяньчжэня из полиции?
— Какого Тяньчжэня?
— Да сына Чжан Дагэ! — Лао Ли пытался вызвать у Цю сочувствие.
Тот молчал.
Разумнее было бы прекратить этот разговор, но Лао Ли слишком хорошо думал о Цю:
— Как вы полагаете?
— Что?
Лао Ли услышал «что», но не увидел, как у господина Цю глаза полезли на лоб, что, видимо, должно было означать: «Поручительство за мятежника?» И он сказал:
— Это уж, извините, без меня!
Лао Ли похолодел, когда же Цю вышел из комнаты, его бросило в жар.

Подумать только! На всякие пакости находятся охотники, а доброе дело сделать некому! Что же, сам займусь.
Лао Ли не считал, что взять Тяньчжэня на поруки — такое уж благодеяние, но отказ господина Цю его подзадорил. Кто только не ходил у Чжан Дагэ в друзьях, а как случилась беда — все отвернулись. Что значит ссора У и Чжао в сравнении с несчастьем Чжан Дагэ? Тут речь идет о сыне! Лао Ли быстро набросал прошение, обдумал каждое слово, переписал и пошел к Суню. «Не все же похожи на этого Цю». — думал он.
— Ай-я, Лао Ли, как здорово написано… — похвалил господин Сунь, читая поручительство. Все литературные произведения, а также и деловые бумаги, где встречались незнакомые Суню иероглифы, он считал верхом совершенства. Прочитав до конца, он вернул поручительство Лао Ли и снова похвалил: — Хорошо, в сущности, очень хорошо!
— Подпишитесь, — вежливо предложил• Лао Ли.
— Я? Мне подписаться? Первым? Нет, я подожду, подожду. А написано здорово…»
Лао Ли вынул ручку и подписался:
— Я начну, а потом посоветуемся, чью подпись лучше поставить первой. Может, еще переписывать придется.
— Хорошо, очень хорошо, только я подожду немного, чуть-чуть.
Лао Ли ходил от стола к столу, но остальные вели себя еще хуже, чем господин Цю. Тот хоть сразу отказался, а эти и не отказывались и не подписывались, только хвалили Лао Ли за стиль. На листе, уже замусоленном множеством дрожащих рук, стояла всего одна подпись: его собственная. Лао Ли не сердился, он лишь жалел, что не может заплакать. Всю жизнь Чжан Дагэ помогает людям. А теперь, когда у него самого случилась беда… если бы сын умер, Чжан Дагэ наверняка пригласил бы гостей и получил тысячу соболезнований. Наивысшее проявление гуманизма у подобных людей — это потратиться на подарок или пригласить в гости. А спасти Тяньчжэня, успокоить сердце отца? Такое выходит за рамки их гуманности! Лао Ли невидящими глазами смотрел на прошение. Потом схватил его и изорвал в клочки.
Когда Лао Ли вернулся домой, госпожа Туша беседовала с госпожой Ли, орошая свой рассказ слезами. Увидев Лао Ли, гостья расплакалась пуще прежнего:
— Господин Ли, среди всех наших друзей вы самый лучший, посоветуйте же что-нибудь! Эта ведьма… Я не вынесу, нет, не вынесу!
Лао Ли не сразу понял, кого она имеет в виду. Быть может, в доме господина У завелись оборотни? Лишь после долгих объяснений он понял, что это Тринадцатая сестра обернулась ведьмой. Возможно, она по-прежнему героиня и лишь в глазах Туши — ведьма. Наконец он разобрался во всех этих премудростях. Сяо Чжао и госпожа У связаны родственными узами, поэтому господин У и получил должность в управлении. Когда же Сяо Чжао поскандалил с господином У, Туша попала в затруднительное положение: помочь родственнику — значит оскорбить мужа, помочь мужу — Сяо Чжао обидится. Но во время потасовки она все же предпочла выручить мужа и всей своей тяжестью навалилась на обидчика. А расправившись с Чжао, кинулась на эту дрянную девчонку. Разве она не одержала полной победы? Господин У лишился службы, но она не в убытке: работа со временем найдется, в управлении не много таких молодцов, как ее муж. Кто же знал, что господин Цю помирит его с Сяо Чжао и что ее мужа, такого здоровяка, опутает эта плюгавая ведьма. Туша даже с лица спала от огорчения.
Госпожа Ли сочувствовала ей, но не знала, как помочь, и не совсем понимала суть происшедшего. Сяо Чжао она ненавидела совсем по другой причине. А в господина У метала громы и молнии: променять такую хорошую Тушу на плюгавую ведьму! Ни стыда ни совести.
Лао Ли, наоборот, все отлично понимал, но не хотел ввязываться в это дело — тем более после того, что недавно произошло на службе, и, уж конечно, не имел ни малейшего желания успокаивать Тушу. Поэтому он бросил первое, что пришло в голову:
— Вы посоветуйтесь с господином Цю, возможно, он подскажет что-нибудь разумное.

Поэтому он бросил первое, что пришло в голову:
— Вы посоветуйтесь с господином Цю, возможно, он подскажет что-нибудь разумное.
«Обращайтесь к кому хотите, — думал Лао Ли, — мне нет дела до ваших дурацких историй».
— Если же ничего не поможет, — продолжал он, — разведитесь!
Не будь Лао Ли так взбешен, он никому не посоветовал бы это крайнее средство. Но в гневе он готов был разрушить все, что угодно. Господин Цю умеет втирать очки, вот и иди к нему, если тебе это нравится. А я могу предложить лишь развод. Не хочешь — оставайся с мужем и найди себе любовника, если кто-нибудь позарится на такой кусок мяса, как ты. От подобных мыслей Лао Ли стало легче. Все надо ломать!… Может, я и сам с кем-нибудь сбегу!
— Развод? — Туша, видимо, и не думала об этом. — Да разве можно, господин Ли? И так сраму не оберешься, только развода не хватало!
Лао Ли промолчал.
Госпожа У взглянула на госпожу Ли, и та мигом придумала выход:
— А ты как-нибудь потихоньку сплавь эту мерзавку к Сяо Чжао. Вот и все!
— Прекрасная мысль, сестра! Над этим стоит подумать, — заморгала госпожа У, кивнуть она не могла из-за непомерно толстой шеи. — Пойду подумаю. А! Придумала! Схожу-ка я к госпоже Цю, может, она что-нибудь посоветует, — видимо, госпожа У не собиралась больше обращаться к мужчинам.
Госпожа Цю одобрила развод:
— Детей у нас нет, мужья не считаются с нами, зачем же за них держаться?
Туша качнула своей пампушкой:
— Легко сказать развод: а жить как?
— Неужели мы не найдем себе, работы? Я вообще не хотела выходить замуж, но, когда вышла, поставила все по-своему. Пусть только попробует перечить, я живо найду себе работу, не стану терпеть.
. — Хорошо тебе, ты образованная, а мне что делать? — чуть не плача ответила Туша.
Госпожа Цю забыла, что не все женщины кончали университеты. Но раз ужона так сказала, отступать неловко — ведь она сильная личность.
— Это не имеет никакого значения, пусть муж дает деньги на жизнь. Он же тебе изменил, доказательства налицо!
— Да где он их возьмет? — Госпоже У стало еще тяжелее. — Когда он был офицером, деньги легко приходили и так же легко уходили. А после отставки — два года совсем не работал. Сколько ни просила его экономить — не может: привык хорошо поесть и выпить. А уж когда сюда поступил, я буквально выдирала у него все, что могла. Но жалованье есть жалованье, как ни старайся, много не сэкономишь! Какую-то мелочь — и только. Ой, горькая моя доля, ну почему у меня нет сына? Ручаюсь, при сыне он не связался бы с бабой! Я спуску ему не давала, но будь хоть семи пядей во лбу, если нет сына, рта мужу не заткнешь! Не я одна виновата, что нет детей. Он в молодости гулял вовсю… что говорить, горькая моя доля, и все! — Госпожа У тяжело вздохнула.
От разговоров о сыне у госпожи Цю тоже заскребли кошки на сердце. Но она не вздыхала, как госпожа У, сильной личности не пристало вздыхать.
— Я тоже очень хочу сына, но сколько лет замужем, а детей все не нет. Что поделаешь? На нет — и суда нет. Муж, я знаю, тоже мечтает о сыне, но не смеет и виду подать.
Женщины молча сидели друг против друга. Госпожа У не нашла здесь утешения, но и госпоже Цю было невесело.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Придя к Чжан Дагэ, Лао Ли с трудом узнал его, так сильно тот изменился: поседел, глаза провалились. Обязанности свахи были перепоручены Дину Второму, а у того для всех был один ответ: «Хозяина нет дома». Лао Ли не решился сказать Чжан Дагэ о том, что сослуживцы не захотели подписать поручительство. «Надо успокоить друга», — думал Лао Ли, хотя понимал, что пользы от этого мало. Куда только не бегал Чжан Дагэ, но до сих пор ему так и не удалось повидаться с Тяньчжэнем.

«Надо успокоить друга», — думал Лао Ли, хотя понимал, что пользы от этого мало. Куда только не бегал Чжан Дагэ, но до сих пор ему так и не удалось повидаться с Тяньчжэнем.
— Лао Ли, — Чжан Дагэ коснулся руки друга. — Лао Ли… — Губы его задрожали, и он заплакал, не в силах -сказать что-нибудь.
Лао Ли понимал, как тяжело потерять сына, да еще на склоне лет, когда уже перевалило за пятьдесят. Но он не умел утешать. Да и что проку в словах! Надо похлопотать, побегать, а от визитов пользы никакой. И Лао Ли решил взяться за дело.
Несмотря на все свои связи и способности, Чжан Дагэ смог выяснить лишь, что Тяньчжэня арестовала какая-то всесильная организация, которая ни перед кем не несет ответственности и может делать все, что угодно. Никто не знает, где она находится, но каждому известно, что такая организация существует. Редко кто оттуда выходит живым, будь то человек или собака. В любом учреждении у Чжан Дагэ есть свои люди, а в этом таинственном заведении — никого, все равно что в преисподней. Знакомства помогли узнать, что Тяньчжэня обвинили ни больше ни меньше как в связи с коммунистами, и, может быть, его уже нет в живых. Чжан Дагэ вконец извелся, осталось одно — захлебнуться собственными слезами. Появись у Чжан Дагэ хоть маленький проблеск надежды, он перестал бы терзаться, но он пребывал в полном неведении. Если бы Тяньчжэнь умер своей смертью, он погоревал бы — и все. А сейчас ему хотелось выплакать всего себя до последней капли. Ни разу в жизни он и словом никого не обидел, всегда был на высоте положения, наставлял всех друзей. И вот на тебе, сын — коммунист. Чжан Дагэ не вынесет, если Тяньчжэня убьют в тюрьме. Сам он был всегда так осторожен, избегал связей с революционерами, не дарил им подарков, а сын…
Лао Ли не сомневался, что Чжан Дагэ либо захлебнется в слезах, либо сойдет с ума. Как его подбодрить? Сказать что-нибудь резкое? Но Чжан Дагэ, привыкший принимать гостей, был слишком деликатным и не терпел нарушений этикета. Поэтому Лао Ли отказался от этой мысли.
На службе Лао Ли обошел всех, кроме Сяо Чжао и самого начальника. Может, обратиться еще к ним? Противно просить о чем-нибудь Сяо Чжао, но ради друга на все пойдешь! Наконец он нашел Сяо Чжао.
— А, Лао Ли! — воскликнул Сяо Чжао. — Я как раз тебя искал! Ты не занят? Сходим в баню!
«Этот подлец наверняка что-то знает, — подумал Лао Ли. — Нельзя упускать случая».
Не успели они войти в баню, как Сяо Чжао стал разоблачаться. Казалось, мытье его мало интересовало и пришел он сюда лишь затем, чтобы раздеться догола и показать все свои прелести. Пока дошли до номера, Сяо Чжао успел все снять и, видимо, чувствовал себя как рыба в воде. Он закурил и с удовольствием похлопал себя по заду.
— А ну, выкладывай. — Сяо Чжао обшарил глазами лицо Лао Ли. — Рассказывай, как ходил по отделам с поручительством. Это на тебя похоже! Узнал о повышении по службе, хочешь заручиться поддержкой?
— О каком повышении?
— Не прикидывайся! Ну и хитер же ты! Кому неизвестно, что ты метишь на место У. Еще передо мной комедию ломаешь, так и хочется накостылять тебе по шее! Я помог господину У стать чиновником высшего разряда, а он, негодяй, забыл, из чьей кормушки ест, ну так я еще раз ему помог — освободил от службы. Ты из того же отдела, у начальника свой человек, имеешь второй разряд, кому же достанется это место, если не тебе? Нечего притворяться! Может, поедим чего-нибудь? — В бане Сяо Чжао думал о чем угодно, кроме мытья.
— Не хочется что-то. Послушай меня, Сяо Чжао…
— Верно! Именно Сяо Чжао. Господин Ли, господин Чжао, зачем это? Лучше просто Сяо Чжао, Лао Ли — это великолепно, по-свойски. Именно так, а то Лао Чжао или Сяо Ли — как-то не звучит.
Лао Ли и в самом деле впервые назвал господина Чжао непочтительно Сяо Чжао , но лишь потому, что тот ему надоел.

Лао Ли и в самом деле впервые назвал господина Чжао непочтительно Сяо Чжао , но лишь потому, что тот ему надоел.
— Знаешь, Сяо Чжао, не нужно ничего придумывать. Вовсе я не свой человек у начальства и, уж конечно, не жду повышения. Давай лучше поможем У. Мне он никем не приходится, а тебе как-никак родственник, к чему…
— Не будем о нем вспоминать. — Глаза Сяо Чжао перестали прыгать. — Хорош родственничек! Чужую невесту увел! И чтобы я с ним после этого не разделался! Настоящий мужчина зла не прощает. Возьмем хоть тебя. Только ты появился у нас, как я сказал себе: это друг. Недаром говорят: «Всяк ищет себе друга по душе». — Глаза его снова забегали. — Так скажи мне, Лао Ли, как будет с местом нашего уважаемого боксера? Пусть оно достанется тебе, я не против, ты мой друг, а вот если еще кому-нибудь, ну хоть этому Суню, я лопну от злости. У госпожи начальницы столько претендентов на это место! Но я не буду ставить палки в колеса, хотя и мог бы! Даже замолвлю за тебя словечко. Что ты на это скажешь?
— Все то же: ничего не знаю. Я искал тебя сегодня, чтобы попросить об одном одолжении.
— Попросить? Что ты говоришь! Разве не лучше сказать: Сяо Чжао, сделай-ка для меня одно дело! Попросить! К чему такие слова! Говори же, Лао Ли!
— Я все скажу, но хотел бы, чтобы ты откровенно ответил, возможно это или нет. Только не води меня за нос. — На сердце у Лао Ли стало спокойнее, сегодня он осмелился говорить с Сяо Чжао как равный с равным. — Я все о том же — о Тяньчжэне. Никто на службе не хочет и пальцем шевельнуть. Я же бессилен. А ты?
— Я? Могу! Не ради Тяньчжэня, так ради Чжан Дагэ. Ладно! Скажи, что сделать? — Сяо Чжао снова похлопал себя по заду.
— Тебе виднее! Чжан Дагэ не знает даже, куда упрятали сына. Выясни это, сделай доброе дело, а то как бы Чжан Дагэ рассудка не лишился. Выяснишь, тогда подумаем, как быть дальше.
— Отлично! Это проще простого! Уж что-что, а выяснить Сяо Чжао все может. — Он повертел глазами, и вдруг лицо его застыло.
— Но ты должен мне кое-что обещать! — Говори!
— Ты в самом деле не метишь на место У? — Клянусь тебе, нет!
— Ладно! А если я тебе помогу, ты согласишься на это место?
— А зачем оно мне?
— В таком случае, зачем мне заниматься делами Чжан Дагэ, так-то!
— Ну, а если я соглашусь?
— Я спасу Тяньчжэня.
— Идет!
— Я сделаю это так…
— Как тебе угодно!
— Хорошо! Значит, как угодно?
— Только помоги Чжан Дагэ!
— Хорошо! Значит, на мое усмотрение.
— Да, на твое усмотрение. Ради Чжан Дагэ я готов на любую жертву, только смотри не навреди ему!
— Хорошо!

2

Лао Ли ликовал: он сможет помочь Чжан Дагэ! Ничего, что он был резок с Сяо Чжао, — Сяо Чжао человек бессовестный. Он был даже рад, что, как Фауст, продал душу дьяволу. «Еще неизвестно, какую штуку он со мной выкинет». Жизнь приобретала интерес.
Возвратись домой, Лао Ли хотел было рассказать обо всем жене, но решил, что она ничего не поймет. Да и на поддержку сослуживцев нечего рассчитывать. Впрочем, так ли это важно? Главное, что он сам доволен: рыцарство, таинственность, романтика. Мрачное общество порождает трагедии, а он бесстрашный герой, который приносит себя в жертву. Лао Ли не заметил, как съел еще чашку риса.
Между тем жену его сейчас волновали только две проблемы: весенняя одежда для детишек и дела Туши. Госпожа Ли тревожилась за подругу иле одобряла мужа. Надо же до такого додуматься: посоветовать людям развод. А еще говорят, что ее муж — порядочный человек. Порядочный человек никогда такого не скажет. Она не очень ясно представляла себе, что значит развод, думала, что в этом случае супруги отдельно питаются.

Ну разве это дело? Вредный человек ее муж! Молчит, а себе на уме. Усердно расчесывая свои косицы, госпожа Ли думала: сейчас госпожа У будет питаться врозь с мужем, а потом наступит и ее очередь! Раз Лао Ли может такое посоветовать, значит, и сам об этом думает. Госпожа Ли еще усерднее стала расчесывать косицы и высыпала на лицо почти полпудреницы. Она не требовала денег — их столько ушло за время его болезни, не надо выводить его из себя, а то еще скажет, что она — транжирка. Но у Чжанов побывать надо. Когда муж болел, Чжаны часто его навещали, а теперь у них случилась беда, надо бы наведаться. В представлении госпожи Ли арест Тяньчжэня имел примерно такое же значение, как праздник в честь исполнения ребенку месяца. И, конечно, идти с пустыми руками неудобно. Да, как выйдешь за ворота, так открывай кошелек. Ладно, подождем, пока его выпустят, а там видно будет. С госпожой Ма-младшей, пожалуй, стоит помириться. Конечно, во время болезни мужа она так не бегала, как ее свекровь, но, в общем-то, она не плохая. Скорее всего, Лао Ли сам виноват. Нет на свете честных мужчин! Взять хоть этого господина У, ему за сорок, а то и все пятьдесят, а он отбил у Сяо Чжао эту… Но так ему и надо, этому Сяо Чжао. Да, с госпожой Ма следует подружиться, иначе они с мужем еще быстрее споются. Приведу ее сюда. Муж меня похвалит, а ей будет неловко… Госпожа Ли пустила в ход свою деревенскую хитрость и, показывая мужу скроенные для Лин штанишки, проговорила:
— Попрошу-ка я соседку сшить, она такая мастерица.
Лао Ли молча кивнул. А когда жена вышла, улыбнулся и подумал: «Какое благородство! Ну прямо рыцарь в юбке! Лучше всего, пожалуй, воспринимать жизнь как шутку».

3

Последние дни обстановка на службе была весьма напряженной, особенно волновались служащие второго и третьего разрядов. Интерес к войне между У и Чжао упал до нуля, о господине У вообще забыли — все разговоры теперь вертелись вокруг освободившейся должности. Чтобы добиться повышения, не останавливались ни перед чем, и это, естественно, порождало интриги. Все знали, что Лао Ли такие дела мало интересуют, но с того памятного дня, когда он с прошением обошел все отделы, стали думать иначе. Стоило ему появиться, как в комнате начинали шушукаться. Зато о Чжан Дагэ вообще не вспоминали, словно на его имя было наложено табу: ведь его сын — коммунист! Каждый раскаивался в том, что был с ним в дружбе. Именно поэтому Лао Ли вызывал у всех почти суеверный страх. «Он, конечно, уверен в повышении, но зачем так вызывающе себя вести?» — перешептывались сослуживцы, кивая в его сторону. Те, у кого не было никаких надежд, чтобы утешиться, стали поговаривать о том, что и отца коммуниста уволят. Как может начальник его держать? Чжан Дагэ не дослужился до высшего разряда, но местечко у него в канцелярии было тепленькое, прибыльное. Итак, разговоры о Лао Ли и Чжан Дагэ плюс мечты о повышении вызвали такой ажиотаж, будто от них зависела судьба всей Поднебесной. Начальнику отдела и секретарю буквально прожужжали уши — никто не хотел упустить возможности проявить свое дарование. Списки приглашенных в гости кочевали из кабинета директора в секретариат. Начальники отделов недоумевали — у Лао Ли такие связи, а он до сих пор никого не пригласил.
Сам Лао Ли получил три письменных приглашения и еще несколько устных:
— Господин Ли, когда получите повышение, не оставьте, пожалуйста, своим вниманием, замолвите словечко, чтобы дали вашу должность, а завтра вечером покорнейше прошу ко мне.
Лао Ли любил юмор, но все хорошо в меру, и он бросал приглашения в корзинку.
Наконец появился приказ: повышение, разумеется, получил Лао Ли. А на его место назначили какого-то Вана. Сослуживцы хором поздравляли Лао Ли и пытались пронюхать, кто такой Ван. Лао Ли тоже его не знал, но все считали, что Лао Ли хитрит, и негодовали: «При его-то связях можно быть и пооткровеннее; не сказать нам, черт его побери!» Теперь все ждали увольнения Чжан Дагэ.

— О! Лао Ли, поздравляю! Поздравляю! — Господину Суню снова представился случай поупражняться в официальном языке. — Когда зовешь гостей? Я могу составить компанию, в сущности. Ты теперь как сыр в масле будешь кататься.
Звать гостей Лао Ли не собирался, и все окончательно в нем разочаровались, особенно Символ Тоски, который решил, что Лао Ли плохой друг. Господин Цю, собственно, имел высший разряд и ничуть не завидовал Лао Ли, но сердце его одолевала тоска, если он не мог кого-нибудь поддеть. И он ходил, чесал языком, подстрекал, дразнил, а все дела взвалил на Лао Ли. Лао Ли привык работать за других, но прежде господин Цю — Символ Тоски — очень любезно просил его об этом, а сейчас вдруг приказал, как свекровь невестке, даже нос его, казалось, говорил: «У меня солидный стаж!» Лао Ли не сразу вышел из себя. Он долго думал, прежде чем пришел к мысли: либо быть с этой сворой заодно, либо порвать с ними. И он решил проявить твердость: все равно он уже продал душу Сяо Чжао! Лао Ли возвратил Цю бумагу и сказал:
— Делай сам, мне нужно повидать одного человека! — Он имел в виду Чжан Дагэ. Губы у Лао Ли дрожали: он не привык так разговаривать с людьми.
Стоит ли рассказывать Чжан Дагэ о том, что его могут уволить. Ведь это — слухи. Но слухи в служебных сферах часто подтверждаются фактами. Тогда Чжан Дагэ будет еще тяжелее. Чжан Дагэ выглядел чуть получше, но был каким-то вялым. Лао Ли счел это дурным признаком. Чжан Дагэ был неутомим, как дождевой червь, никогда не ленился, ни от чего не увиливал. А сейчас он был очень уж тихий, словно выбившаяся из сил лошадь, которой даже хвост трудно поднять. Да, это дурной признак! Лао Ли стало не по себе. Что бы там ни говорили о Чжан Дагэ, Лао Ли считал его своим другом.
— Ну, как, Дагэ?
— Садись, Лао Ли! — Он и сейчас старался быть вежливым, помнил о приличиях, хотя в словах не было прежней уверенности: ему, видимо, трудно было говорить, но ведь молчать еще труднее. Весь вид его свидетельствовал о том, что хлопотать о сыне бесполезно и лучше о нем не упоминать. — Садись. Все по-старому. Тут приходил Сяо Чжао, он старается для меня, бегает, сказал, что есть надежда.
Но, судя по тону, Чжан Дагэ не верил Сяо Чжао.
— Это я просил его к вам зайти, — сказал Лао Ли, чтобы что-то сказать, — он совсем не хотел хвастаться своими заслугами.
— И правильно сделал. Он многое может, многое. Наступило молчание.
Лучше говорить о чем угодно, чем вот так молчать, и Лао Ли не выдержал:
— Дагэ, ходят слухи… Ты побывал бы на службе. В этом мире нет ничего надежного.
— Все это не имеет значения. — Чжан Дагэ понял, что имел в виду Лао Ли, но выражение его лица осталось прежним. — Не имеет значения, Лао Ли. — Он как будто хотел успокоить друга. — Теперь уже все равно. Сына нет, ради чего же хлопотать? — Он повысил голос, но тут же обессилел и снова умолк.
— По-моему, все обойдется. — Ради друга Лао Ли покривил душой.
— Возможно.
Чжан Дагэ и в самом деле не думал больше ни о себе, ни о службе.
Вошел Дин Второй, держа в руках клетку со своими любимыми птичками.
— Дагэ, пришла Вторая сестра. Говорю ей, что к вам нельзя, а она и слушать не хочет Опять, наверное, из-за мужа.
Чжан Дагэ вскочил:
— Пусть убирается вон! Я не знаю, жив ли мой собственный сын, а ко мне лезут со всякими вонючими делами. Пусть убирается!
Когда Дин вышел, Чжан Дагэ сказал, будто самому себе:
— Ни до чего мне нет дела! На все наплевать! Пришел конец роду Чжанов. Какое зло совершил я в прежнем рождении?!
Лао Ли побледнел, вытер о пальто потные руки, встал и сказал, избегая взгляда Чжан Дагэ:
— До завтра!
Чжан Дагэ поднял голову:
— До завтра, Лао Ли. Я не пойду тебя провожать.

Я не пойду тебя провожать. У ворот его потянул за рукав Дин-Второй:
— Господин Ли, приходите почаще. Вы единственный, на кого он не сердится. Непременно приходите!
По дороге на службу Лао Ли решил больше не размышлять, от размышлений ни проку, ни радости, чем-нибудь другим надо заняться. Взять хоть Чжан Дагэ. Он — человек маленький, у него ни один волосок, как говорится, не вырос вопреки интересам общества. А каков результат? Нет Чжан Дагэ, нет общества, ничего нет. Пустота. Так стоит ли размышлять?
Уже в управлении он с удовольствием вспомнил о том, как отбрил господина Цю. Чжан Дагэ ни разу никого не обидел, а чего добился?
Символ Тоски сидел, склонившись над столом, хмурый как туча, но при виде Лао Ли отложил ручку и заулыбался:
— Ты не сердись! Я не хотел тебя обижать, но мне, по правде говоря, тошно! Знаешь, — он понизил голос, — у моей жены — только тебе я могу об этом сказать — чересчур сильный характер! С утра до вечера пилит. Говорю, что муж и жена должны уступать друг другу, а она отвечает: «Не я за тобой бегала, а ты за мной! Как могу, так и люблю!» Ну скажи, разве это дело! Недавно я из самых добрых побуждений помирил У и Сяо Чжао, а она на меня налетела: «Помог бы лучше госпоже У выгнать эту мерзавцу, чем потворствовать подлецу. У вас, у мужчин, ни стыда ни совести. Чтобы ноги твоей больше не было у них в доме!» Ну скажи, можно такое терпеть?! Нет, надо разводиться! Сама довела до этого. Врагу не посоветую брать жену с дипломом! Упаси боже! Досидятся эти уродины до тридцати и еще ангелов из себя корчат. Все равно уйду от нее, вот увидишь!
Лао Ли счел неудобным высказываться на этот счет и пробормотал что-то невразумительное, а господин Цю, походив по комнате, продолжал:
— На душе у меня неспокойно, вот и бросаюсь на людей ни за что ни про что. Ты не сердись, Лао Ли. Друзья должны помогать друг другу: может, со временем ты станешь начальником отдела, а я секретарем — я давно не ходил бы в простых служащих, если бы не бесконечные домашние передряги.
Лао Ли с трудом сдерживал смех.
— Я договорился с У и Сунем: пообедаем вместе, по-свойски, отметим твое повышение, а заодно поговорим о делах У. Непременно приходи. — И господин Цю протянул очередное приглашение.
Лао Ли не знал, радоваться ему или огорчаться, но приглашение взял и решил откровенно поговорить с господином Цю. В глазах Чжан Дагэ господин Цю — человек вполне современный. Интересно узнать, что представляет собой этот «вполне современный» человек.
— Как ты думаешь, Цю, есть какой-нибудь смысл в нашей жизни?
Символ Тоски долго молчал, потом засмеялся:
— Думаю, нет. Живем, как в заколдованном кругу, как в клетке. В молодости я был диким ослом, после женитьбы стал рабочим ослом. Теперь остается ждать, когда меня уволокут за городские ворота, сварят и будут торговать моим мясом. Я не в силах выйти из этого круга, никто не в силах. Меня постоянно лихорадит: то хочется выкинуть какую-нибудь шутку, то быть чопорным, принимать гостей. Выхода нет. Мне противно служить, притворяться примерным мужем, но на что еще я способен? Ты смелее, я знаю, однако разница между нами невелика, потому что оба мы варимся в одном котле! Ну хватит! Давай поговорим о чем-нибудь более веселом.
Еще один человек перестал быть загадкой для Лао Ли, оказывается, господин4 Цю тоже мечется. С этого момента они стали друзьями, и Лао Ли не бросил его приглашения в корзинку.
Когда он возвратился домой, госпожа Ли шлепала сына. Раздосадованный, Лао Ли решил пойти в закусочную, заказал тридцать пельменей со свининой и ароматным луком и чашку «супа из трех бессмертных» . Попробую хоть разок пожить в свое удовольствие!…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

У пекинской весны жизнь короткая. Только появятся на свет пчелы и бабочки, а весна миновала.

Только появятся на свет пчелы и бабочки, а весна миновала. В жизни Лао Ли и ему подобных это не играет особой роли: они лишь меняют одежду меховую на ватную, ватную — на простую, заметно «худеют» и перестают быть неуклюжими. Как обычно, ходят на службу изо дня в день. А если попадут в парк, быстро утомляются от свежего воздуха и предпочитают посидеть в компании за домино. Каждую весну, перед Днем поминовения усопших , Чжан Дагэ отправлялся в самое дальнее свое путешествие — прибрать могилы на пригородном кладбище. Оттуда он привозил всякие травы и засушивал их в старых книгах. Но в этом году не поехал — Тяньчжэнь все еще сидел в тюрьме. Чжан Дагэ даже не интересовали кадки с гранатовым деревом и кактусами, которые Дин Второй вынес во двор. Казалось, он нарочно не замечает весны. Госпожа Чжан похудела до неузнаваемости. А птички Дина, несмотря на весеннюю пору и золотисто-голубые лучи солнца, по-прежнему не подавали голоса, будто их околдовали. Только ворона каркала на иве и накаркала — Чжан Дагэ получил приказ об увольнении. Но он и не взглянул на этот листок бумаги, будто ждал еще большей беды.
Явился господин У с соболезнованиями. Чжан Дагэ не пожелал его видеть — он принимал только Лао Ли.
В доме Лао Ли тоже не чувствовалась весна. Солнечный свет, казалось, не согревал северо-западный район, здесь все было по-прежнему, только весенний ветер выдул скопившийся за зиму затхлый воздух. Госпожа Ма-старшая вынесла во двор несколько горшочков с цветами, которые зимовали у нее под кроватью, и очень усердно их поливала, хотя не было никакой надежды, что они оживут. Госпожа Ли ходила с непокрытой головой — косицы на затылке торчали, не помогали никакие гребни. От весеннего ветра по лицу Ина поползли лишаи. На одну только госпожу Ма-младшую весна действовала благотворно: она похудела немного, но щеки алели, как спелые яблочки. Она подружилась с госпожой Ли, заходила к ней даже при муже и с большим вкусом сшила весенние платьица для Лин. Госпожа Ма вертела Лин, словно куклу, ворот и рукава наметывала прямо на ней, на рукавичках вышивала цветы. Госпожа Ма любовалась девочкой, а та, в свою очередь, не сводила глаз с румяных щек тети Ма.
Лао Ли глядел на них, и в душе рождались стихи, навеянные весной. Чтобы не спугнуть поэзию, он старался не смотреть на тощие косички жены.
Госпожа Ли праздновала победу над госпожой Ма-младшей, однако мужем была недовольна, потому что Туша, часто бывавшая у них, только и говорила о скором разводе, — Туша очень любила госпожу Ли, а на господина Ли затаила обиду — не очень-то прилично он поступил, заняв место господина У. Госпожа Ли ничего об этом не знала — Лао Ли не сказал. Но раз его повысили, значит, он больше получает, а прибавку наверняка оставляет себе. На что ему деньги? Госпожа Цю тоже часто их навещала и в самых изысканных выражениях ругала мужа за его непочтительность. Когда четыре женщины собирались вместе, их неизменно объединяло одно желание: связать всех мужчин и выбросить подальше. О госпоже Чжан совсем забыли, Лин несколько раз просилась к ней в гости, и госпожа Ли готова была ее отпустить, но тут вмешалась Туша: идти к Чжанам?! К коммунистам?! В конце концов Лао Ли сам повел девочку к Чжанам. Госпожа Ли очень волновалась и успокоилась, лишь когда муж с дочкой возвратились домой. Ей почему-то казалось, что коммунисты едят живьем детей.
После того как места господина У и Чжан Дагэ были заняты, обстановка на службе несколько разрядилась, осталась лишь зависть к счастливчикам, особенно к Лао Ли. «А еще считали его честным, — говорили в отделе. — Может, он сам и спихнул господина У?» Когда господина У уволили, все злорадствовали, а теперь жалели, как жертву несправедливости. Конечно, все это дело рук Лао Ли. Лао Ли молчал и дома и на службе. Только на улице он мог спокойно вздохнуть.

2

Пришел Дин Второй:
— Чжан Дагэ просит вас прийти, господин Ли.

Только на улице он мог спокойно вздохнуть.

2

Пришел Дин Второй:
— Чжан Дагэ просит вас прийти, господин Ли.
Лао Ли нашел Чжан Дагэ во дворе. Он ходил из конца в конец, заложив руки за спину и ссутулившись. Заметив Лао Ли, он быстро вошел в комнату, как это бывало раньше, и сразу заговорил:
— Приходил Сяо Чжао, сказал, что Тяньчжэня могут выпустить при одном условии. — Он сделал паузу и продолжал: — Он действует по твоему наущению, так что за все ты в ответе. — Чжан Дагэ в упор взглянул на Лао Ли.
«Я продал ему душу», — подумал Лао Ли и спросил:
— Чего же он хочет?
Чжан Дагэ вскочил и в волнении крикнул:
— Он хочет Сючжэнь, а значит, и моей гибели! Лао Ли молчал.
Чжан Дагэ метался по комнате, в горле у него что-то булькало:
— Спасти сына и за это погубить дочь и меня! Это ты ему посоветовал? Мою дочь отдать Сяо Чжао? Да ведь это разбой. Или своей помощью ты хочешь погубить друга?
Лао Ли задрожал от гнева, встал и пошел прочь, бросив на ходу:
— Пойду разыщу Сяо Чжао!
Но в дверях его остановила госпожа Чжан.
— Погоди, — сказала она повелительным тоном, в глазах ее стояли слезы. — Прежде скажи, что ты советовал Сяо Чжао?
— Я просил его спасти Тяньчжэня, ни о чем другом речи не было. — Лао Ли снова сел.
— Я знала, не такой ты человек. Надо было голову потерять, чтобы поверить Сяо Чжао. Давайте посоветуемся, как быть. Садись, — обратилась она к мужу. — Выслушай Лао Ли.
Чжан Дагэ сел, не переставая возмущаться:
— Не знаю, что делать. Не знаю. Всю жизнь я помогал людям, а люди над моим горем смеются. Лучше бы они меня убили, чем губить сына и дочь. Кого я обидел? Кому причинил зло? Мою девочку отдать Сяо Чжао? — Выговорившись, Чжан Дагэ совсем обессилел, губы перестали дрожать. Он весь как-то обмяк, уронил руки на колени и тяжело дышал.
Лао Ли долго ждал, пока Чжан Дагэ что-нибудь скажет, и, не дождавшись, тихо произнес:
— Дагэ, все обойдется. Вы из любого положения умели найти выход. Не может быть, чтобы сейчас мы ничего не придумали.
Чжан Дагэ закивал в ответ.
— Давайте вместе все обсудим. Ладно? — Он вздохнул. — Чжан Дагэ больше нет, Лао Ли! Всю жизнь я прожил честно, никогда ни с кем не ссорился и вот до чего дожил на старости. Это конец! Удар в самое сердце, я вышел, из игры и ни на что не годен. Будь что будет. Я жил ради детей и погибну вместе с ними. Не могу я в одиночестве доживать свой век! Какой смысл?
Лао Ли понимал: Чжан Дагэ потерял равновесие; люди разрушили его идеалы, а начать все сначала — поздно. Остается лишь броситься в омут, спасенья нет. Сказать об этом Лао Ли счел неудобным и тем более не решался предложить какие-либо крайние меры. Чжан Дагэ надо было вернуться на колею, по которой он всю жизнь ходил.
— Не убивайтесь так, Дагэ! Лучше придумаем что-нибудь. Что говорил Сяо Чжао?
— Он сказал, — успокоившись, ответил Чжан Дагэ, — что Тяньчжэнь не коммунист, взяли его по ошибке и его можно освободить.
— А без Сяо Чжао нельзя обойтись, раз взяли по ошибке? — спросил Лао Ли.
Чжан Дагэ покачал головой:
— Он даже не сказал мне, где сидит Тяньчжэнь. А я, видно, стар стал и ничего не смыслю в этих новых организациях. Если бы его забрали в полицию, он давным-давно был бы на свободе. Я всегда считал, что любое дело можно решить, но оказалось, что мне, старому ослу, не по зубам все эти новшества.
— Значит, без Сяо Чжао не обойтись, поэтому он и ставит условия?
— Верно. Но он сказал, что это ты ему посоветовал.
— Я с ним поговорю, — сказал Лао Ли. — Мы так договорились: со мной он поступает по собственному усмотрению, а тебя оставляет в покое.

— Почему ты обратился именно к нему? Пришлось сказать правду:
— Никто не соглашался тебе помочь. Да и у кого такие возможности, как у него? Я знаю, человек он ненадежный, потому и продал ему душу.
— Продал душу?
— Да, продал. Не знаю, за что он так ненавидит меня. Только и думает, как бы мне напакостить. Может, я ему просто неприятен. Кто знает? Вот я и решил доставить ему удовольствие расправиться со мной. Только бы он вызволил Тяньчжэня.
В глазах у Чжан Дагэ стояли слезы. Госпожа Чжан только и могла воскликнуть:
— Лао Ли!
— Я не стал бы хвастаться своими заслугами, но так сложились обстоятельства. Наивный я все же человек, думал, он сдержит слово! Ничего, главное сейчас — поговорить с ним, оттянуть время, пусть освободит Тяньчжэня.
— Но если не пообещать Сючжэнь, он ничего не сделает, — забеспокоилась госпожа Чжан.
— Надо пообещать.
— Что?! — в один голос вскричали супруги.
— Да, пообещать. Иначе ничего не выйдет, он будет пакостить, тогда и думать нечего об освобождении Тяньчжэня. Освободим Тяньчжэня, а там видно будет. Я знаю, как сделать, чтобы Сючжэнь не пострадала.
Наступило молчание. Первым заговорил Чжан Дагэ.
— Как скажешь, Лао Ли, так и сделаем. Я ни на что не годен! У меня три дома, пусть Сяо Чжао берет любой, всё отдам, лишь бы он пощадил Сючжэнь и освободил Тяньчжэня.
— Лао Ли, — произнесла госпожа Чжан, — у меня одна дочь, не могу я отдать ее мошеннику! Не могу! Чтобы защитить свою девочку, я готова на все. По миру пойдем, ничего не пожалеем!
— Да, лучше по миру пойти! — повторил Чжан Дагэ. Чжан Дагэ был полон решимости. Ничего, казалось, нет
для него важнее имущества, но дети дороже! Лао Ли по-прежнему не чувствовал к Чжан Дагэ уважения, только безграничную жалость.
— Успокойся, Дагэ, может быть, это и не понадобится. Вместо Сючжэнь я предложу ему свою жизнь.
— Не надо, Лао Ли! Ох, злодей! Лучше дать ему денег!
«Так он до самой смерти и останется бесхарактерным», — подумал Лао Ли, но сказать об этом вслух не решился.
— Погляжу, как сложатся дела, я и денег не пожалею, если только они помогут.
— Надо дать ему деньги. — Госпожа Чжан говорила так, будто Сяо Чжао согласился и дело только за деньгами. — У вас столько ртов дома, а вы ради нас… — Не договорив, она смахнула слезу.

3

Жизнь приобретала интерес! Лао Ли был очень доволен, что они с Сяо Чжао могут скрестить копья.
— Эй, Сяо Чжао, — крикнул Лао Ли, будто звал собаку, — как там дела Чжан Дагэ?
— Есть надежда. Скоро Тяньчжэнь будет на свободе.
— Чжан Дагэ спрашивал, как отблагодарить тебя. Ты уж извини, я не умею деликатничать. — Лао Ли чувствовал, что говорит очень резко, но тут же подумал: «Кто не боится, тот может, как Иисус, творить чудеса».
— Если бы мне не по душе были наши отношения… — Сяо Чжао изогнул брови. — Впрочем, к чему церемонии? Как, говоришь, меня отблагодарить? А удобно у тестя брать подарки? Хотя зятю положено за труды.
— Какого тестя?
— Разве Чжан Дагэ тебе не сказал? Через день-другой он будет иметь счастье стать моим тестем.
— Но ты же обещал ему не пакостить!
— Какая же это пакость! Я о свадьбе говорю! Чжан Дагэ всю жизнь был сватом, неужели он будет против замужества собственной дочери! — И, тыча себе пальцем в переносицу, он заявил: — Ты смотри на Сяо Чжао, сейчас он простой служащий, со временем станет начальником отдела, потом начальником управления, затем мэром города, а может, и министром — кто посмеет сказать, что это не так? А если зять будет главой учреждения, тестю самое малое обеспечено место секретаря, по крайней мере, он не будет в обиде.

А пара мы с Сючжэнь хоть куда.
Лао Ли с трудом сдерживал гнев.
— Пощади Сючжэнь, тебе хорошо заплатят!
— И не стыдно тебе, Лао Ли? Что значит «пощади»? Бить тебя за это надо! А на что я могу рассчитывать?
— Скажем, на дом.
Сяо Чжао покачал головой:
— Один? Выручить коммуниста за один дом?
— Но Тяньчжэнь ведь не коммунист!
— Это не важно. Его могут не выпустить. Одно слово — и Тяньчжэня не будет, пусть Чжан Дагэ подумает.
— Сколько же ты хочешь?
— Может, я все хочу!
Лао Ли чуть не поперхнулся и побагровел от злости.
— У Чжан Дагэ всего три дома, это вся его жизнь.
— Ладно, я не злодей, у меня тоже есть сердце, пусть отдаст два. — Сяо Чжао тяжело вздохнул.
— А что ты скажешь, если я дам тебе немного денег и в виде любезности попрошу согласиться на один дом?
— Смотря сколько дашь!
— Двести. Больше нет, хоть на колени меня ставь.
— Двести пятьдесят, идет?
— Ладно. Чжан Дагэ отдает дом, а я двести пятьдесят юаней. Ты освобождаешь Тяньчжэня и оставляешь в покое Сючжэнь. Договорились?
— Ради друга я готов и на такую жертву!
— Ладно, бери ручку и ниши.
— Что там писать. Дело выеденного яйца не стоит. Разве моего слова не достаточно?
— Не достаточно! Пиши и ставь подпись!
— Пусть будет по-твоему. Беда с этими образованными! А что писать?
— Пиши, что ты сегодня взял у меня двести пятьдесят юаней. Когда Тяньчжэнь живым и невредимым выйдет на свободу, его отец отдает тебе дом. И еще — что ты оставишь в покое его дочь. В общем, в таком духе!
Сяо Чжао рассмеялся и вынул ручку:
— Не думал я, Лао Ли, что ты такой жестокий, хотя знал, что с тобой шутки плохи. Да, вредный ты человек. Подписывать такой пустяк! А может, еще приложить палец вместо печати?
Сяо Чжао написал два одинаковых документа.
Лао Ли едва вывел свою подпись, так у него дрожали руки. Ему хотелось уничтожить Сяо Чжао, но ради друга он готов был иметь дело даже с таким негодяем. Что и говорить, Сяо Чжао — человек более чем современный, а Лао Ли в конечном счете такой же, как Чжан Дагэ! Лао Ли бросил на стол чек.
Сяо Чжао взял его, осмотрел со всех сторон и, осклабившись, положил в бумажник:
— Держишь деньги в банке? Капиталист! Знай я раньше, поторговался бы с тобой. И много накопил?
Лао Ли пропустил его вопрос мимо ушей.
С распиской он отправился к Чжан Дагэ. Тот был очень растроган, и Лао Ли стало еще тяжелее. Он думал, что нашел наконец в этой серой жизни для себя утешение, стал героем трагедии. А вместо этого уподобился Чжан Дагэ; к великому удовольствию Сяо Чжао, позволил ему поглумиться над собой да еще сорвать куш.
«За что Сяо Чжао так ненавидит меня? — Это была единственная мысль, оставшаяся в душе Лао Ли. — Наверно, за то, что я еще не окончательно превратился в Чжан Дагэ. Должно быть, так. Как все это скучно!…»
Лао Ли возвращался от Чжан Дагэ с поникшей головой. Жене он ни слова не сказал о том, что отдал Сяо Чжао двести пятьдесят юаней. Даже жене приходится лгать!

4

Зарозовели абрикосы, а Тяньчжэнь все еще не был на свободе. Праздник лета принес веселье и радость. Все двери были украшены ветвями священной ивы, артемизиями, талисманами и изображениями судьи Бао . Только в доме Чжан Дагэ не слышно было смеха, сердца супругов, как стенные часы, отбивали одно лишь слово: Тяньчжэнь! Тяньчжэнь! Птички Дина Второго растеряли свои последние перья и стали еще более жалкими. Гранатовое дерево во дворе — ему не хватало влаги — пожелтело и терпеливо ждало дождя.
Когда Лао Ли встречался с Сяо Чжао, тот всякий раз заявлял:
— Я всех делал, но не могут же его сразу выпустить! Не так это просто.

Когда Лао Ли встречался с Сяо Чжао, тот всякий раз заявлял:
— Я всех делал, но не могут же его сразу выпустить! Не так это просто. Думаешь, я меньше тебя заинтересован? Думаешь, не хочу получить дом? Я только этого и жду: будет дом — будет свадьба!
У Лао Ли пропала всякая охота справлять праздник лета; госпожа Ли забеспокоилась: что это с ним? И снова стала следить за госпожой Ma-младшей, даже Лин и Ина подучила шпионить.
После праздника явилась Туша с таким запасом слез, что ими можно было оросить весь двор.
— Конец, конец мне пришел, развожусь! Теперь некуда податься, только к вам! Мы, сестра, обе несчастные, но с Лао Ли я посчитаюсь! Это он испортил мне жизнь, и я не оставлю его в покое.
— А что он сделал? — Госпожа Ли побледнела.
— Что сделал, спрашиваешь? Я все узнала, это он спихнул моего мужа. Если бы не он, мой муж не лишился бы места. Я узнала! У меня есть доказательства! Но это не все, он получает два жалованья. Нашел какого-то Вана, который от силы два раза в месяц бывает на работе, чтобы получить свои пятнадцать юаней, остальные идут в карман Лао Ли. Не веришь? Только недавно он дал двести пятьдесят юаней Сяо Чжао, откуда он их взял? Ты знаешь?
— Не знаю. — Госпожа Ли глотнула воздух.
— Оно и не удивительно, глупая моя сестра! Откуда тебе знать! Позавчера он через Сяо Чжао передал моему мужу пятьдесят юаней. Я выгнала бы Сяо Чжао, если бы не знала, что его прислал Лао Ли. Сяо Чжао мне все рассказал: как Лао Ли хотел купить дом у Чжан Дагэ, как подзуживал мужа развестись со мной, чтобы потом запугать тебя и взять себе наложницу. Ничего не подозревая, муж принял эти пятьдесят юаней, а меня выгнал вон! Он взял себе молодую, я не стала связываться, а теперь я ему не нужна! И все это Лао Ли, все Лао Ли. Я ему этого не прощу! Пойду в управление, пусть знают, какой он. Подумаешь, чиновник! Да будь он хоть сам император, я из него всю душу вытряхну!
Госпожа Ли едва не утонула в море слез.
— Сестра, погоди скандалить, подумай об этих крошках. Если его выгонят, что мы будем есть? Пожалей меня, я все разузнаю и рассчитаюсь за тебя. — Наговорив еще много жалостливых слов, госпожа Ли в конце концов убедила Тушу.
После ее ухода госпожа Ли чувствовала себя, как муравей на сковородке. Она долго размышляла, а потом оставила детей на попечение госпожи Ma-младшей и отправилась к госпоже Цю за советом.
Желая продемонстрировать свой сильный характер, госпожа Цю не дала гостье рта раскрыть и без конца тараторила о своих собственных делах:
— Муж решил избавиться от меня, я это вижу! Придет домой — все ему не так, даже не улыбнется. Только и говорит о сыне, которого он обнял бы, и еще о том, что ему опротивела служба и что жизнь не имеет смысла. Притворяется! Говорит одно, а на уме другое. Я понимаю, что надоела ему. Рано или поздно мы разойдемся, но с моим образованием мне не страшно!
Воспользовавшись паузой, госпожа Ли открыла рот:
— Лао Ли тоже меня обманывает.
— А кто из них не обманывает? — подхватила госпожа Цю. — Но у вас дети, а мне гораздо труднее, хоть я и могу сама заработать. У меня нет ребенка, и потому моя жизнь лишена смысла. Каждый человек боится одиночества, верно? Вот я и не иду на скандал. Тяжело! Если же все терпеть, он приведет в дом наложницу, как господин У. А каково мне, с моим образованием, слушать разговоры о том, что я не сумела удержать мужа. Ведь это невыносимо. Развод, вот чего он добивается.
— А мне что делать?
— Поскандаль с ним! Ты не я. Мне образование не позволяет. А ты поскандаль. Я поддержу тебя, как говорится, с тыла.
Госпожа Ли воспрянула духом и, вернувшись домой, стала готовиться к атаке.

5

Раздавать деньги кому попало, а жене — ни слова! Нет, такого терпеть нельзя! Госпожа Ли все больше распалялась.

Она все в дом, а он ни с того ни с сего отвалил Сяо Чжао двести пятьдесят юаней! Целых три му земли можно купить на эти деньги. И еще натравливает господина У на его жену. Это ему так не пройдет. Она поняла из слов госпожи Цю, что тылы обеспечены, а раз тылы обеспечены, можно вступать в бой. У госпожи Ли была и духовная и материальная опора. Она думала, что в городе ее ждет спокойная жизнь, а муж вот каким оказался. Пусть на себя пеняет, она ему покажет. Она расплела свои косицы, надела старое платье, чтобы не порвать новое, если дело дойдет до драки, обеда готовить не стала.
Не успел Лао Ли войти во двор, как из комнаты донеслись рыдания. И хотя, причитая, она вспоминала «дорогую мамочку», Лао Ли понял, что дела его плохи. Он не сразу рассердился, но постепенно причитания жены его разозлили. Надо бы ее проучить, оттаскать за волосы, дать хорошего пинка. Но он не может. Лао Ли походил по комнате и решил пойти с детьми поужинать. Пусть ревет тут одна. Только было он собрался выйти, как жена подбежала к нему:
— Погоди, надо поговорить! — Ей не терпелось поскандалить, и она выложила ему все, что узнала от своих приятельниц.
Но Лао Ли не проронил ни звука, будто и не слышал. Как она ни усердствовала, он оставался невозмутим. «Скандала не получилось, — думала госпожа Ли, — соседи слышат только мой голос. Это он мне назло!…» — В ярости она стала бить себя по щекам.
— Ты не понимаешь добра, бессовестный, тебе нет до меня никакого дела! Мерзавец! — И она еще дважды шлепнула себя по щекам.
Прибежали Ma-старшая с невесткой. Старушка подошла к госпоже Ли:
— Что с вами? Вы напугаете детей!
Но госпожа Ли еще сильнее разошлась и, продолжая бить себя по щекам, кричала:
— Невыносимо! Невыносимо! Никакой жизни! Ma-младшая обняла девочку и взглянула на Лао Ли. Он
горько улыбнулся ей дрожащими губами.
— Покормите, пожалуйста, дочку, а сына я возьму с собой. — Он никогда еще но говорил с ней так непринужденно и ощутил какую-то особую радость.
— Пошли, Ин!
Мальчик испуганно схватил отца за руку.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Зацвели ранние лотосы, заалели у персиков щечки. Все некрасивые стали красивыми, каждый мужчина обзавелся новой соломенной шляпой, а каждая женщина — ярким платьем. Когда тепло, все чувствуют себя свободнее — пусть лето не дает людям богатства, зато приносит красоту.
Сяо Чжао вырядился в новый европейский костюм, нацепил галстук, яркий, как тропическая змея. Желтые башмаки на белой подошве вызывающе скрипели. Платочек надушен, волосы напомажены. Он шел, вызывающе улыбался и с интересом разглядывал проходящих мимо женщин, отчего тем становилось не по себе. Сердце его было красным, как цветок граната, его переполняла радость, он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете.
Он подошел к парку «Северное море». Цвели ранние лотосы, стройные стебли покачивались от ветра, и, казалось, цветы легонько кланяются ясному небу и голубой воде. Стоя на Нефритовом мосту, Сяо Чжао смотрел то на лилии, то на свой галстук и пришел к выводу, что галстук красивее. Ясное небо, голубая вода, белые лотосы — стоит ли всем этим любоваться, когда сам он — центр вселенной. Его костюм, а особенно галстук — залог счастья. Он никогда не любовался цветами: какой смысл? Гораздо приятнее любоваться девушками. Глянешь на нее, она — на тебя; не взглянет, тоже ничего; потупится — у тебя екнет сердце. А от цветов сердце не екнет.
Он шел не спеша, но так, чтобы все слышали, как скрипят его новые туфли, чтобы ни один шаг его не остался без внимания. Это было утомительно, зато давало возможность выставить напоказ каждую деталь, каждую линию нового костюма. Держался он прямо, будто на нем был панцирь: только так можно быть достойным европейского костюма — его носишь не для собственного удовольствия, а чтобы украсить собой общество.

Он старался сохранить гордую осанку, но голова его не знала ни минуты покоя, как вентилятор; он не пропускал ни одной девушки, и если попадалось что-нибудь подходящее, тут же переходил на галоп, догонял и разглядывал. Обругают его, вытаращат глаза — прекрасно! Значит, не зря догонял.
Но сегодня Сяо Чжао вертел головой с совершенно определенной целью и на проходящих мимо девиц смотрел просто так. Он всегда смотрел просто так, если имел какую-нибудь одну на примете. «Крутить любовь надо с одной», — говорил он себе, но, если «попадалось что-нибудь подходящее», нарушал свой принцип и «любил» сразу двух, а то и трех, словом, действовал по обстоятельствам. Однако сегодня случай был особый: в сети к нему шла невинная девушка, еще школьница. Обычно он выбирал женщин, как фрукты. Главное, чтобы была зрелая, пусть с червоточинкой. Позабавится и бросит, пока не перезрела. Но сегодня он должен испытывать какие-то особые чувства — так, по крайней мере, думал Сяо Чжао. Ведь ему предстоит полакомиться персиком, у которого только что заалели губки. И хотя волноваться Сяо Чжао не умел, на сердце все же было неспокойно. Стоя под раскидистой сосной, он думал: оставить ее себе или потом уступить кому-нибудь? Еще не созревший персик — на нее можно только смотреть, кому ее подаришь? Военные любят опытных, а этот персик вряд ли что-нибудь умеет. Оставить себе? Повозишься полгодика или годик — потом жаль будет отдавать, если даже попросят. Уж не собираюсь ли я ревновать? Самое лучшее — и себе доставить удовольствие и людям. А вдруг заупрямится? Ну, ничего, все будет по-моему. А если бы кому-нибудь приглянулась твоя жена — не женщина, которую ты можешь купить и продать, а настоящая жена, — отдал бы ты ее? На этот трудный вопрос Сяо Чжао не мог ответить.
А вот и она, Сяо Чжао еще издали ее заметил. Он не ожидал, что взволнованно забьется сердце. Он привык платить за товар и волновался, лишь когда удавалось купить подешевле. Но тут совсем другое: посредников нет, сокровище само идет к нему в руки, причем бесплатно. Она улыбалась. Впервые Сяо Чжао ощутил обаяние и прелесть непродажной женщины. Как просто! Как легко! Он раскаивался, что прежде не заводил таких романов, но страх его не покидал: такую девушку нелегко потом пристроить. И все же Сяо Чжао испытал неведомое ему чувство радости.
Прелестная девушка, словно полурасцветшая лилия, любовалась природой, смеялась; даже ветерок, казалось, дует для нее, разносит аромат ее тела. Как приятно, что она может дарить этот аромат! У нее голубая, как небо, сумочка и зеленый зонтик. Обнаженные по локоть руки нежны, как корни лотоса, на лоб ниспадает непокорная прядь волос, взгляд гордый. Походка легкая, ноги не изуродованы бинтованием, темные туфельки со шнуровкой, на низком каблуке. Она — сама непосредственность, сама радость, само веселье, пухленькая, сияющая, на румяных щеках — ямочки. Она мечтает о любви, такой, как в кино, ей чуть-чуть страшно, но она прогонит страх. Вспомнила о родителях и тут же забыла, тряхнула головой и отбросила со лба локон, похожий на усы винограда. В ней даже родилось чувство протеста: выпрямилась, вздохнула, — ей было и грустно и весело. Рядом он, его горячее дыхание обжигает ей губы, точь-в-точь как в кино, до чего интересно! Именно интересно! Ничего больше, один поцелуй; легкий всплеск в ручейке жизни, только это, и ничего больше! Она подарит немного аромата, а взамен получит чуточку мужского тепла, узнает радость и ничего больше. Разве у других мужчин и женщин не так? Разве все эти полянки и рощицы в романах не для поцелуев? И разве не за поцелуи рыжеволосые барышни на экране награждают пощечинами мужчин? Не надо бояться. У нее такие красивые ноги, стройные, крепкие; не надо бояться!
Всякий раз, когда она возвращалась из школы, за ней увязывались какие-то плюгавые мальчишки, в перекрученных носках, с грязной шеей. Этот не похож на них, такой интересный и чистый.

Этот не похож на них, такой интересный и чистый. Все знает. Чего только он не рассказал ей! А какой добрый, хочет выручить брата, наверняка его хороший приятель. Бедный Тяньчжэнь все еще в тюрьме, костюм, наверное, весь изодрался, без сигарет, несчастный! Приходила ли в тюрьму его девушка? Она представила себе возможный эпизод из фильма: Тяньчжэнь за решеткой, а рядом — девушка, жмет руку и горячо целует! Интересно!
— Сючжэнь, dear ! — Сяо Чжао так слащаво улыбнулся, что лоб слился с подбородком, и только уши торчали, а глаза не вывалились из орбит лишь потому, что он напряг нос.
— Могу я называть вас так?
— Как вам угодно. — Ямочки на щеках Сючжэнь порозовели. Она отбросила локон, взглянула на вестницу счастья — сороку, опустившуюся на сосну, и улыбнулась.
— В таком случае я еще раз произнесу это слово. — Сяо Чжао прошептал у самого ее уха «dear», и она почувствовала его горячее дыхание.
Прищурившись, она смотрела на кончик его носа и улыбалась своим мыслям.
У Сяо Чжао был изрядный запас английских слов, он знал, как по-английски «масло», «содовая», «мороженое», потому что постоянно практиковался с официантами вагона-ресторана. «Совсем не обязательно ехать за границу, можно и тут выучиться!» — часто говорил он сослуживцам. По части заграничных костюмов и заморских блюд он был великим знатоком. «Это необходимо, — говорил он всем. — И — танцы тоже. Это — эрудиция! Сейчас даже военных отправляют за границу, в Европу и Америку, разве можно отставать?» Вот в чем он перещеголял Чжан Дагэ, и хотя Чжан Дагэ был не глупее, ему не хватало чувства нового. Сяо Чжао умел все, что умел Чжан Дагэ, а вот Чжан Дагэ мог не все, что мог Сяо Чжао. У Чжан Дагэ никаких перспектив, у Сяо Чжао — блестящее будущее. И хотя Сючжэнь еще плохо разбиралась в жизни, это она уяснила сразу: дома все по старинке, никакой свободы, отец накупил новых пластинок, а танцевать не разрешает; туфель не купишь без скандала. А Сяо Чжао и старого не чуждается и в новом знает толк. Сны Сючжэнь начинали сбываться. Парочка прогуливалась вдоль берега «моря». Сяо Чжао нес ее зонтик. О свадьбе думать рано, хотя Сючжэнь не против выйти за него. Он все понимает, красиво говорит, а как весело смеется! С виду, правда, не очень привлекателен, но к этому можно привыкнуть.
Сючжэнь была почти одного роста с Сяо Чжао, пожалуй, даже повыше. Но он казался молодящимся стариком, а она — взрослым ребенком. Сючжэнь очень хотелось походить на взрослую, и хотя тело ее еще не сформировалось, круглое личико, огромные глаза, чувственные губы и ямочки на щеках невольно будили желание. Она слегка сутулилась, видимо для того, чтобы казаться пониже. Платье носила такое же, как известная актриса Худе, игравшая барышень из состоятельных семей; а туфли на низком каблуке выдавали в ней школьницу. Ноги крепкие, как у всех баскетболисток, волосы кудрявые. Родись Тяньчжэнь девушкой, а Сючжэнь парнем, Чжан Дагэ, пожалуй, был бы доволен.
— А когда выпустят Тяньчжэня?
— Скоро. Я уже договорился. Такие дела быстро не делаются, но и медлить нельзя. Тяньчжэнь оказался весьма неосмотрительным, пусть это послужит ему уроком, — важно произнес Сяо Чжао. — Посмотри на меня, dear, я с детства был предоставлен самому себе, но никогда не впутывался в неприятные истории, — на глазах у Сяо Чжао блеснули слезы, — однако неприятностей никто не может избежать. В молодости я жаждал приключений, но всегда оставался честным. Наши семьи живут по старинке, а мы идем в ногу со временем, значит, надо примирить новое со старым: быть романтиком и в то же время соблюдать осторожность, только так можно добиться успеха, познать настоящую радость. Ты, dear, не носишь туфель на высоком каблуке, пока учишься, и правильно делаешь. Я, как только увидел, сразу понял, что у тебя есть чувство меры.

Я, как только увидел, сразу понял, что у тебя есть чувство меры. А обо мне и говорить нечего, сама убедишься со временем.
Сючжэнь не знала, что сказать, и молча восхищалась Сяо Чжао. Ей вспомнились письма мальчишек, этих чертенят с грязными шеями. Напишут несколько комплиментов, а потом все о себе и о себе. Твердят, что борются со старыми устоями, а сами ничего в этом не смыслят! А он и старое понимает и новое, многое пережил, но остался на высоте. Теперь ей уже хотелось не только веселиться с ним: каждая девушка в конце концов выходит замуж и становится женщиной. А лучшей партии ей не найти. По крайней мере, человек надежный, не то что эти мальчишки с грязными шеями, которые только и могут, что писать любовные письма. Ей все больше нравились собственные ноги и туфли, которые он похвалил! Как он все понимает! Только не нужно об этом больше говорить. О чем же тогда говорить? Он много знает, а она не разбирается даже в самых простых вещах. Об уроках говорить неинтересно. В домашних делах она не очень разбирается. А он может говорить на любую тему! Она — простая школьница, только и умеет, что играть в баскетбол, он — человек солидный. Надо, пожалуй, поговорить о Тяньчжэне!
— А мне нельзя еще раз повидать брата?
— Когда мы были там в прошлый раз, им это не очень понравилось, как-то неудобно снова идти. И потом он ведь скоро вернется домой.
— Мне хотелось бы послать ему немного сладостей.
— Я подумаю, как это сделать, — сказал Сяо Чжао, глядя внебо. — Сладостей и немного фруктов! Ты дашь их мне, а я с кем-нибудь перешлю, не стоит туда ходить.

2

Они сидели в одной из Пяти драконовых беседок . Сяо Чжао заказал лимонад, свежие стебли лотоса и грецкие орехи. Сючжэнь чувствовала себя неловко; впервые в жизни ее угощает мужчина — ведь эти молокососы с грязными шеями, объяснявшиеся в любви, могли подарить лишь закладку для книг или вложить в письмо засушенный цветок. А тут ее угощает мужчина, да еще такой щедрый. Не удивительно, что она ощущает некоторую неловкость. Правда, она бывала в «Северном море» с родителями, они пили здесь чай, но это совсем не то. Сейчас все ей казалось особенно вкусным, этот раз повлечет за собой другой, третий… сто раз, тысячу раз, всю жизнь вместе с ним есть, пить, говорить, смеяться! Прежде она не любила эти беседки; изображения святых в разрушенном храме внушали ужас. А сейчас ей не страшно — господин Чжао такой внимательный, приятный, с ним можно ничего не бояться. Она помяла в руке белоснежный стебель лотоса, поднесла к губам и молча улыбнулась, не зная, о чем говорить.
Сяо Чжао пришел ей на помощь:
— У вас скоро экзамены? Я бы наверняка срезался, все перезабыл!
Девушке стало легче, хоть в чем-то он ей уступает! Она рассказывала о школе, ела, и неловкость исчезла сама собой. Он заказал пирожных; нет, нет, она не хочет пирожных; нужно и ей что-то сделать для него. Но что? Она не знала и снова смутилась. Не надо пирожных, она не голодна, и потом, ей пора в школу, скоро экзамены! Как бы не увидел кто-нибудь из знакомых! Но ведь он — близкий друг отца, и Сючжэнь пришла к нему справиться о Тяньчжэне; если бы даже увидел отец, у нее есть оправдание. Она никак не могла уйти, сидела молча, с пылающим лицом и наблюдала за стрекозами, парящими над водой. Они то и дело опускались на цветы лотоса, а отдохнув, снова отправлялись в полет. По большому Южному мосту непрерывной вереницей двигались пешеходы. Под мостом покачивались на воде маленькие лодки. Мужчины в белых рубашках гребли, женщины сидели под цветными зонтиками — чем не живая картина? Все это было так романтично! Ветер приносил с реки аромат лилий. Осмелев, Сючжэнь взглянула на своего спутника, он как раз любовался ямочками на ее щеках, — взгляды их встретились, потом медленно разошлись: подошел официант убрать посуду.
— Покатаемся?
— Мне пора.

— Покатаемся?
— Мне пора.
— Мы возьмем хорошую лодку, а не эту, ободранную.
Она растерялась, а он уже подхватил ее зонтик… Лодка стояла в тени под ивой; Сючжэнь смотрела на свое отражение в воде: по лицу плавали маленькие рыбки.
Они долго катались. Сючжэнь все порывалась возвратиться в школу, но Сяо Чжао ее не отпускал, предложил вместе пообедать. Он уговаривал ее деликатно, как взрослую, и слова говорил те же, что и отец, когда оставлял гостя обедать. Просто неудобно отказываться. Он считает ее взрослой, а она капризничает, как приготовишка.
Сяо Чжао заказал много разных блюд, расплачиваясь, оставил чаевые. И вид и манеры у него были солидными, непринужденными, не то что у этих мальчишек, которые робко шарят в карманах в поисках монетки. Сючжэнь чувствовала его превосходство. После обеда господин Чжао не удерживал ее больше, они попрощались в парке — так она хотела — и разошлись в разные стороны, он даже не пошел ее провожать, до того был великодушен.
Расставшись с Сяо Чжао, девушка почувствовала необыкновенную легкость во всем теле и ускорила шаг. Из взрослой она снова превратилась в школьницу, ей захотелось прыгать, бегать, играть в баскетбол, но Сяо Чжао она не могла забыть и, вспоминая о нем, испытывала безотчетный страх. Они пили лимонад, катались на лодке, обедали, сбылись ее сны. Чего же бояться? Он не сказал ей ни одного плохого слова, не хватал за руки. А какой обходительный! Вдруг Сючжэнь остановилась, ей показалось, будто она потеряла что-то. Осмотрела себя, нет, все на месте, увидела отражение зонтика в воде, присела на корточки и стала рассматривать собственное отражение — все такая же пухленькая, на щеках ямочки. Мама вечно твердит: бойся мужчин. Смотря какой мужчина! Если порядочный — бояться нечего. Поднялась, отвела локон со лба. Мимо прошла молодая пара: он высокий, она маленькая, он нес на руках ребенка месяцев семи-восьми, такого толстенького! Сючжэнь захотелось обнять малыша. Наверно, это очень интересно — выйти замуж! Женщина была ей, пожалуй, ровесницей. Руки тонкие, а грудь полная: маленькая мама, пухленький малыш, просто прелесть! Малыш повернулся к Сючжэнь и, улыбаясь, стал пускать пузыри. Сючжэнь смутилась и стремительно побежала, будто гналась за мячом. Добравшись до Белой пагоды , она села на камень: сердце бешено колотилось, в душе творилось что-то невообразимое. Ее мучила жажда. Она подбежала к торговцу и выпила две чашки компота.

3

Сяо Чжао тоже потерял покой. Своими глазами, похожими на жареные фасолины, он старался заглянуть в собственное сердце и в конце концов решил, что сердце — вещь не бесполезная. Да и глаза не подвели! Почтенные глаза! Завтра надо наградить вас очками, вы заслужили!… Только слишком она молода, не попользуешься. Ладно, хоть развлекусь немного! Созревший товар обходится самое малое в двести юаней, да еще учить надо. А эта насколько дешевле обходится — две бутылки лимонада и обед! И «учить» не обязательно. Времена, мать их так, переменились, школьницы теперь привлекательнее всех этих опытных девиц. Как ни рядится проститутка, ей не угнаться за школьницей! Эти девчонки во всем хороши — и в белой кофточке и в халате! — Нет, Сяо Чжао, ты должен отведать свеженького, надо идти в ногу со временем, нечего подводить эпоху! Твои сослуживцы — идиоты. Что они смыслят в таких делах? А ты, Сяо Чжао, умница, до всего сам доходишь, знаешь толк в зрелом товаре, умеешь обзавестись наложницей и со школьницей не прочь позабавиться. Кто тебя этому обучил, мать твою? Неудивительно, если завтра ты подцепишь какую-нибудь иностранную красотку из посольского квартала! Главное — захотеть! При желании можно обтяпать любое дельце!
Попользуйся, честный У, этим гнилым товаром, негодяй эдакий, потешься. Не будь я Сяо Чжао, если самое большее через месяц не отправлю тебя к владыке преисподней! Я разведу тебя сначала с твоей Тушей, потом отберу у тебя этот гнилой товар и перепродам кому-нибудь; пусть с убытком, зато отведу душу! Погоди, мерзавец, рассчитаюсь с тобой!… Со всеми рассчитаюсь!
Лао Ли, подлец, тот полютее У, но не отдам ему мою «dear».

Пусть знает, как идти против самого Чжао, господина Чжао, великого человека! Посмел тягаться со мной! Ослеп он, что ли, на оба своих собачьих глаза? Строит за моей спиной козни и думает, что его не выгонят с работы. Как бы не так! Еще сам ко мне прибежишь. Хотел, чтобы я отказался от Сючжэнь? Не выйдет! Сючжэнь в моих руках. Плакали твои денежки! И. дом Чжан Дагэ скоро перейдет ко мне! Ты у меня еще хлебнешь горя! Я подговорю Тушу устроить тебе скандал на службе, да такой, чтоб всем чертям тошно стало, а потом посоветую ей пожить у тебя с годик. Ты вхож к начальству, но еще посмотрим, чья возьмет. А когда тебя уволят, я женюсь на Сючжэнь, и ты получишь приглашение на свадьбу. Решил тягаться с Сяо Чжао, добра не понимаешь? А известно ли тебе, какое будущее ждет господина Чжао? Да я, благодаря одной только Сючжэнь, стану начальником управления. Не веришь? Значит, наверняка не знаешь, как можно стать мэром города. Да и откуда тебе знать, мое сокровище! Погоди, поглядишь еще на Сяо Чжао. Спасибо тебе за денежки. А как хочется поблагодарить тебя за свадебный подарок, только не вздумай отделаться парными надписями, подлец!
Сяо Чжао съел две порции мороженого, и оно немного охладило его пыл.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Лао Ли долго гулял с сыном и пришел в отличное расположение духа. Он забыл о службе, о домашних делах, просто гулял с сыном — и все. Он понял: общество держится на каком-то бессмысленном обмане. Чжан Дагэ, который так старательно делал вид, что занят делами, и тот потерпел поражение. Лучше ни о чем не думать, а весело провести время с сыном. Поужинали… У мальчика слипались глаза, и, как ни печально, пришлось возвращаться домой. Пусть жена шумит сколько ей вздумается, посмотрю, что делать. В крайнем случае, поживу в гостинице. Не все ли равно? Госпожа Ma-младшая с Лин стояли у ворот. Лучи заходящего солнца освещали лицо молодой женщины. На ней было длинное белое платье, на Лин — красная курточка с коротенькими рукавами. Госпожа Ма держала девочку за руку. Сама она походила на распустившийся белый лотос, а Лин — на красный бутон. Лин подбежала к отцу, Ин бросился к тете Ма.
— Где вы так долго были? — спросила она мальчика, хотя вопрос относился к Лао Ли. Отец обнял дочурку.
— Гуляли, дома шум, вот мы и пошли побродить. — Он говорил безразличным тоном, но она посмотрела ему в глаза и все поняла. Он не умеет шутить с жизнью, хотел притвориться, но не смог.
— Лин, мама больше не кричала? — спросил Лао Ли, через силу улыбаясь.
— У мамы ротик опух, она не ела, не ела! — Девочка дважды шлепнула отца ручонкой. — Я побью папу! Лин не сердится на маму, а папа сердится! Папа плохой! Такой плохой… — Девочка хлопнула отца по носу.
Лао Ли засмеялся, но никак не мог заставить себя войти во двор.
— Вы идите, не бойтесь! — лукаво улыбнулась госпожа Ма-младшая.
Лао Ли досадовал, что не может оставить детей и убежать куда глаза глядят, хотя бы в горы. Вместе с детьми он вошел во двор, оглянулся на госпожу Ma-младшую и вдруг заметил, что косичек больше нет: она подстриглась и еще больше похорошела.
Госпожа Ли лежала в постели. Ин обо всем ей доложил, но она не произнесла ни слова.
— Па, а ты принес мне чего-нибудь вкусненького? — спросила девочка.
Об этом он совсем забыл!
— Подожди, Лин, сейчас папа купит. — Лао Ли выбежал из дому и столкнулся с госпожой Ma-младшей, которая прикрывала ворота, собираясь войти во двор.
— Вы куда? — спросила она и посторонилась.
— Уйду, хоть дня на два, успокоится, тогда вернусь. Это невыносимо!
— Ерунда!
— Как ерунда? — произнес он тихо, но таким тоном, будто и с ней хотел поссориться.
Она помолчала:
— Вы не должны уходить хотя бы ради меня.
— Почему? — уже мягче спросил он.

— Уйду, хоть дня на два, успокоится, тогда вернусь. Это невыносимо!
— Ерунда!
— Как ерунда? — произнес он тихо, но таким тоном, будто и с ней хотел поссориться.
Она помолчала:
— Вы не должны уходить хотя бы ради меня.
— Почему? — уже мягче спросил он.
— Пришло письмо от мужа, он пишет, что скоро приедет. Скандала не избежать.
— Вы думаете?
— Он приедет с той женщиной.
— Так и написал?
— Нет.
— А как ты… как вы узнали?
— Чувствую. Он не может жить без скандалов. — Госпожа Ма вымученно улыбнулась.
— Тогда я останусь и отомщу за тебя. Ты не бойся.
— Чего мне бояться? Зная, что во дворе мужчина, он постарается быть сдержаннее.
— Разве он скандалист? Она кивнула.
— Так вы не уйдете?
— Я сейчас вернусь, куплю только что-нибудь для Лин.
Он отпер ворота и вышел навстречу мягким лучам заходящего солнца. Мир стал иным, воздух, казалось, был напоен романтикой.

2

В приемной управления появилась громадная глыба с пампушкой вместо головы — такой белой, будто ее только что вынули из чана с известью. Она потребовала начальника управления, но не пожелала сказать, по какому делу пришла. Служитель отказался о ней докладывать, но схлопотал пощечину и, держась за щеку, отправился к начальнику. Тот повращал глазками-горошинами:
— Вызвать полицию и выгнать вон!
Затем передумал: в наш век равноправия нельзя обижать женщину. Кстати, кто она? Пусть ее примет чиновник Чжао.
Сяо Чжао в радостном настроении отправился в приемную. Принять даму, что может быть лучше! Однако, завидев посетительницу, вытаращил глаза.
— Госпожа У!
— Ты велел мне устроить скандал, я и пришла. Научи, как это сделать! — Туша села.
Служитель стоял в сторонке и все слышал.
— Иди, иди, — приказал ему Сяо Чжао.
Слуге очень не хотелось уходить, однако он не посмел ослушаться приказа.
— Сестра, ты все испортила! — сказал Сяо Чжао, закрыв за слугой дверь. — Я же велел тебе идти к начальнику.
— Он не пожелал меня видеть!
— Пошумела бы у двери: «А ну-ка, Ли, выходи! Ты выгнал господина У и теперь получаешь жалованье за двоих! Это ты нас развел! Я тебе покажу!» А потом привязала бы веревку к притолоке и сделала вид, будто хочешь повеситься. Пусть даже он и не принял бы тебя, но не услышать не мог! И все в отделе узнали бы. Пришлось бы тогда Ли смотаться отсюда, не дожидаясь увольнения. Да, ты все испортила! Зачем было вызывать меня!
— А я не звала. Ты сам пришел!
— Эх, дьявол! Уходи-ка побыстрее! Я что-нибудь придумаю! Или я, или он! Иди! Жди меня дома!
Сяо Чжао с улыбкой проводил госпожу Тушу до двери и церемонно раскланялся.
— До свиданья, госпожа У! Я поговорю с начальником! — Потом повернулся к застывшему в коридоре слуге: — Смотри у меня, если скажешь хоть слово, не сносить тебе головы!
Какая досада! Не в том дело, что сорвался его план, просто противно иметь дело с идиотами! Взять хотя бы эту Тушу — скандала устроить и то не сумела, и на что только она годится, эта гора мяса?! Итак, первая осечка. Будь вся эта шваль поумнее, а то учишь-учишь — и никакого толку. Надо придумать что-нибудь новенькое, преподать им еще один урок.
— Погоди, — сказал он себе, — погоди, займет Сяо Чжао пост министра просвещения, тогда поговорим!

3

Супруги Ли порвали дипломатические отношения и находились в состоянии войны, но прошло три дня, а Лао Ли и не вспоминал о жене: все его помыслы были сосредоточены на господине Ма. Интересно посмотреть на человека, ради романтики презревшего все устои общества.

Поглощенный ожиданием, Лао Ли не чувствовал одиночества. Кроме того, мысли его были заняты Чжан Дагэ. Что за птица этот Сяо Чжао? Тяньчжэня до сих пор не освободили! Каким жалким стал Чжан Дагэ1. Всю жизнь он повелевал судьбой, но к старости она может выскользнуть у него из рук, уйти, как вода между пальцев. И все из-за сына. Если бы у него сгорел дом и старинные стулья превратились в пепел. Чжан Дагэ смог бы еще оправиться: он надел бы старый простой халат и вышел на улицу предсказывать судьбу молодым. Он был бы таким же опрятным и вежливым и в конце концов скопил бы денег на маленький домик. Но речь идет о сыне! Подумать только! Арест этого шалопая окончательно сразил Чжан Дагэ. А что, если бы я потерял сына? Конечно, тяжко, хуже не придумаешь. Может быть, дело в эпохе, в том, что супруги мало любят друг друга, в том, что Чжан Дагэ обуржуазился еще больше меня? Ладно, схожу-ка его проведаю.
С тех пор как Пекин стал столицей, Южный рынок превратился в самое бойкое место, хотя все еще уступал торговым рядам «Восточное спокойствие». В «Восточном спокойствии» заправляли иностранцы, а на Южном рынке — местные мелкие торговцы. Лотки с лепешками, огромные чаши с лапшой в кунжутной подливе — простые люди любили Южный рынок, где все казалось близко их сердцу, им не нужен был ни ресторан «Пекин», ни банк. Официантки в кафе, японские товары в магазинах, модные школьники и школьницы в соломенных шляпках и парусиновых туфельках, различные овощи и фрукты, дешевая жареная утка, пирожки с бараниной, цветы в вазах и туберозы — все причудливо смешалось на Южном рынке. Суматоха не утомляла, увеселения не были чересчур дорогими, романтика уживалась рядом с обыденностью. Особенно хорошо было здесь вечером: девушки в легких пестрых платьях, звонкий перестук ковшей со сливовым компотом, призывные голоса торговцев арбузами, прохладный ветерок; небо еще окрашено лучами заходящего солнца, а в магазинах уже горят огни; дыхание людей, гудки машин, запах поте, смешанный с запахом духов и пудры; здесь хорошо даже тем, у кого ни гроша за душой. Богачам вряд ли лучше, когда они мчатся в машине по центральным улицам, беспрерывно нажимая на клаксон и едва не задевая трамваи, набитые людьми.
Однако Лао Ли терпеть не мог мещанской никчемности и суеты. Было в нем что-то от аристократа. Он шел по краю тротуара, не хотелось толкаться. Но у самого Коридорного переулка его вдруг кто-то схватил за руку. Это был Дин Второй.
— А, господин Ли! — Язык у Дина Второго заплетался, лицо было красным, а сам он шатался, хотя и держал Лао Ли за руку. — Господин Ли, я выпил немножко. Да, выпил, выпил! Прошлый раз ты угостил меня, спасибо! С тех пор я не пил, только сегодня, это я точно помню. Еще хочется выпить, тяжесть у меня здесь. — Он показал на грудь, пахнув винным перегаром.
Лао Ли повел его в закусочную.
Дин еще выпил, но продолжал хмуриться, что с ним редко случалось.
— Господин Ли! — Он наклонился к уху Лао Ли, губы его дрожали. — Сючжэнь!…
— Что с ней? — Лао Ли подался назад, спасаясь от винного перегара.
— Я понимаю женщин, хорошо понимаю. Ты же знаешь мою историю? Лао Ли кивнул.
— Я вижу все по глазам, по походке, хорошо вижу. — Он отхлебнул из рюмки. — Как только Сючжэнь сегодня вернулась, я сразу все понял. Девушки все одинаковы, когда хотят выйти замуж или выкинуть какую-нибудь штуку. Сючжэнь, девочка моя, я ее вынянчил, а теперь… — Дин Второй закивал головой и умолк, словно погрузился в воспоминания.
— Что теперь? — нетерпеливо спросил Лао Ли.
— Ох! — Дин отнял от губ пустую рюмку. — Ох! Как только она пришла, я сразу все понял. Она не шла, а покачивалась, улыбалась и смотрела на свои ноги! Что-то не ладно! Мои птички тоже это поняли и как закричат! Я позвал Сючжэнь к себе. Давно не была она в моей комнате! Маленькая по пятам ходила за дядей Дином, моя девочка! Я стал расспрашивать ее по-хорошему, и она сказала про Сяо Чжао.

Давно не была она в моей комнате! Маленькая по пятам ходила за дядей Дином, моя девочка! Я стал расспрашивать ее по-хорошему, и она сказала про Сяо Чжао. Сама сказала!
— Что сказала? — Глаза Лао Ли стали совершенно круглыми.
— Сказала, что гуляла с ним, и не раз.
— И больше ничего?
— Пока ничего, но скоро это случится! Разве Сючжэнь устоит перед ним?
— Охо-хо!
— Ах, женщины. — Дин покачал головой. — С ними легко. Они, как созревшая дыня, дотронься — сразу лопнет; и в то же время трудно, труднее, чем залезть на небо! Я часто думаю — делать мне нечего, поэтому я часто думаю, мои пичуги помогают мне думать, — так вот я думаю, что настанет время, когда мужчина с кем захочет, с тем и будет, и женщина тоже. С этим ничего не поделаешь. И если один хочет другого удержать силой, кроме скандала ничего не выйдет. Я часто так думаю.
В душе Лао Ли восхищался Дином, но говорить об этом ему сейчас не хотелось, и он спросил:
— Как же быть?
— Как быть? Дин знает, иначе он не стал бы пить. Не те пока времена, чтобы делать все в открытую, надо пожалеть родителей. Мы должны помочь Чжан Дагэ. Если Сючжэнь сбежит с Сяо Чжао, Чжан Дагэ сойдет с ума, это точно. Но я разделаюсь с Сяо Чжао! Был бы он хорошим парнем, дело другое. Если девушке кто-нибудь нравится, ее не отговоришь, по опыту знаю! Но Сючжэнь слишком молода, она говорит, что ей интересно с ним. Нет, я расправлюсь с Сяо Чжао! Двадцать лет назад я пережил нечто подобное и до сих пор жалею, что не расправился с кем надо. Двадцать лет я ем хлеб Чжан Дагэ и должен его отблагодарить, непременно!
— Ты прикончишь Сяо Чжао?
— Другого выхода нет. Останется в живых, так Сючжэнь еще сильнее его полюбит. Она ведь женщина! Надо отправить его к предкам, тогда Сючжэнь забудет, — это лучше всего, лучше всего! Так ее не уговоришь!
— А о себе ты подумал? — с участием спросил Лао Ли.
— Что мне думать? Какой интерес жить? Никакого! Я и так напрасно прожил эти двадцать лет! Напрасно. Выпей со мной, господин Ли, это моя последняя рюмка, мне хочется ее выпить с близким другом, пожалуйста!
Лао Ли выпил.
— Ну, мне пора, — сказал Дин, посидел, подумал и добавил: — Моих пичуг, когда меня… отдай их Ину, господин Ли, других забот у меня нет.
Лао Ли хотел крепко пожать ему руку, но у него не хватило сил.
Дин сделал несколько шагов, потом возвратился: — Господин Ли, — лицо его пылало, — господин Ли, одолжи денег, надо купить одну штуку.

4

Лао Ли расхотелось идти к Чжан Дагэ. Все мысли его были сосредоточены на Дине, он не знал, восхищаться ему или жалеть этого человека, но удержать Дина ему и в голову не приходило, потому что убийство Сяо Чжао он считал благим делом. Лао Ли было стыдно: почему он сам не расправился с Сяо Чжао? Единственное оправдание — забота о семье; он не боялся, просто не имел права умереть. Но стоит ли приносить себя в жертву такой жене, всю жизнь прожить без взлетов и дерзаний? Да, он хуже Дина, живой труп. Даже Сяо Чжао боится обидеть, живет ради этой жалкой семьи, а три дня не разговаривает с женой! Он презирал себя и отэтого еще острее чувствовал собственную никчемность. На что он способен? Да ни на что! Его образованность никому не нужна. Даже на службе. Лишь порождает сомнения. Утешаться тем, что он добрый? Но какая от этого польза? Если доброта ведет к безволию и неискренности, то лучше быть злым. Опустив голову, Лао Ли медленно брел в сумерках, не замечая ни шума, ни суматохи. Лишь очутившись у северной городской стены, он очнулся и понял, что надо возвращаться… Фонарей здесь почти не было. Он остановился, посмотрел на небо. Вокруг тишина. Плакучие ивы дремали, звезды сияли удивительно ярко. Он попал в иной мир, без людей, без никчемных споров, без скучных стихов; в мир плакучих ив, ярких звезд, легкого ветерка.

Здесь было так спокойно, что даже лотосам, казалось, лень дарить свой аромат, лишь изредка донесется крик петуха или звезда упадет с неба. Мир будто погружен в забытье. Лао Ли долго стоял словно во сне, потом пришел в себя, вздохнул и сел на землю.
Земля еще дышала теплом. Сидеть было неудобно, но двигаться не хотелось. Южный край неба затянула красная пелена, светлая и зловещая. Из-за этой пелены, будто из потустороннего мира, неслись неясные звуки, шорохи: они нагоняли тоску и в то же время подавали надежду, — казалось, вселенная вращает гигантские жернова. Лао Ли опустил голову. Ему вспомнилась юность, летние вечера в деревне, когда он часами просиживал с книгой у огня. Сколько вилось вокруг всякой мошкары: она атаковала его со всех сторон… «Студент» — никто не называл его по имени, выказывая тем самым свое уважение. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он отправился в город учиться и сам стал считать себя студентом, воображая, будто книги могут принести славу всему его роду, всей стране, всему миру. Каждый новый иероглиф отдалял его от дома, зато приближал к жизни. Он оставался в мечтах студентом и после того, как прочел несколько рыцарских романов, под их влиянием дрался с однокашниками и однажды даже взят был на заметку директором школы. А это позор для «студента».
Наконец-то он в Пекине! Впервые попав в столицу, он увидел вдали такую же красную пелену, — казалось, этот огромный город стремится улететь в небо. Студент ли, школьник ли, он чувствовал себя посланцем будущего общества, который спустится с небес и поможет людям покинуть этот бренный мир… Женился. Хотел было воспротивиться воле родителей, но раздумал: у студента хватит сил изменить все, деревенскую девушку он превратит в небожительницу и вместе с ней улетит в облака. После окончания института он сфотографировался: губы неестественно улыбаются, глаза застыли, будто мертвые. Он стал искать работу. Любое дело, если делать его по совести, может принести пользу людям. Но возвращаться в деревню и обрабатывать землю он не хотел. У гаоляна, кукурузы высота всего несколько чи , а он мечтал вознестись к облакам. Иногда думал о революции, но считал, что она несет с собой разрушение, что кровопролитие противоречит идеям гуманности. Он презирал это общество, но ни на что не мог решиться. Если он не пойдет в ад, кто же пойдет? И вот он пошел и до сих пор не может оттуда выбраться. А черти в аду все плодятся и плодятся. У самого лицо стало угольно-черным. Да, этот ад нужно уничтожить! Так думают многие, а он подражает Чжан Дагэ, этому безропотному, всегда улыбающемуся черту. Привез жену — одним чертом стало больше, мрак сгустился. Три дня они не смотрят друг на друга. Есть еще путь: романтика, но тут ему мешает не то недостаток смелости, не то избыток гордости. Кто знает! Снова эта красная пелена. Оказывается, Пекин не в небесах, а в аду! Дьявольский свет, шорохи, запах горелого мяса; это жгут грешников, живых грешников, у которых есть кожа и мясо, много мяса, как, например, у Туши.
Стоит ли размышлять, когда нет будущего? В лучшем случае его ждет судьба Чжан Дагэ, который всю жизнь всего остерегался и все же не избежал беды. Жизнь в аду — сама по себе наказание. Такие, как Сяо Чжао, процветают. А Дин Второй прозябает: один грешник убивает другого, как он сможет смотреть на кровь? Где же соломинка, за которую можно ухватиться? Перед глазами красное облако, зa спиной — стена. К счастью, светят звезды — огромные бесполезные светляки. Ему вдруг почудился голос отца, вспомнилось, как тот покрикивал на вола. У отца клочок земли, политый потом всей его жизни. Но ему не удержать этого клочка, если мир — это ад. Адское пламя, торжествуя, сожжет урожай, ветер разнесет пламя на сотни ли вокруг, не уцелеют даже стебли пшеницы!
Лао Ли устало поднялся; вокруг ни души. Он шел, низко опустив голову, вдоль реки. Земля была сырой и мягкой, тихо покачивались ивы, будто желая убаюкать город.

Земля была сырой и мягкой, тихо покачивались ивы, будто желая убаюкать город. За ивой мелькнула тень, кто-то легонько коснулся его плеча, потянуло тяжелым, дурным запахом.
— Пойдем ко мне, посидим, здесь близко. Дашь, сколько сможешь, — услышал он сиплый, будто простуженный голос женщины.
Лао Ли невольно отпрянул. Но она не отставала. Он пошарил в карманах, вынул все содержимое и сунул ей в руку.
— Не хочешь ко мне? — спросила она.
У него перехватило дыхание. Он быстро, неровной походкой пошел от нее и только на улице замедлил шаг.
«Праведник в аду!» — подумал он о себе. Надо вернуться. Может, отдать ей часы? Но все равно они ее не спасут. Поднес часы к фонарю — было половина первого.

5

Уже два дня он не ходил на службу: ждал возвращения господина Ма из романтического путешествия, да и не хотелось заниматься делами. Дин Второй и тот может стать героем, а он, Лао Ли, на своей службе, как птица в неволе. Откроешь клетку — птица побоится вылететь. Два дня он дома. Пусть увольняют. Это лучше, чем уподобиться Чжан Дагэ и всю жизнь прослужить в управлении финансов, снося обиды, как птица, привыкшая к своей клетке, которая, встретив опасность, скорее умрет, чем издаст хоть звук. Петь соловьем, ублажая других, — этого Лао Ли больше всего боялся. Он чувствовал, что Пекин связал его по рукам и ногам, что нужно расправить крылья и взлететь. В столице много замечательных мест, но кто сказал, что Пекин — центр культуры? Если культура отравляет человеческий разум, надо предупредить людей об этой опасности. Лао Ли не любил кофе, от маленькой чашки он не засыпал всю ночь. Но сейчас он решил, что ему просто необходим кофе, горький, черный кофе жизни, чтобы возбудить нервы… А Пекин — это молоко, прокисшее молоко…
С женой он по-прежнему не разговаривал, но это не имело значения. В семье чиновника даже скандалы должны быть тихими, и вообще лучше молчать. Чем тяжелее на сердце, тем противнее жена. Молчит, и прекрасно, по крайней мере, забываешь, что она рядом. Потом, когда похоронят вместе, все будет так же. Гробы сгниют, а кости останутся лежать рядом, такие же безмолвные, и так от века до века. Ладно, потренируюсь, пока жив! Вот если кто-нибудь зайдет к ним, будет неловко, как-никак он чиновник. Наплевать! Пусть приходят, он и другу не побоится сказать все напрямик. К чему лицемерить?
Пришла плоская как доска госпожа Цю, будто затем, чтобы сгустить и без того гнетущую атмосферу в доме. Лао Ли стало тошно, хотелось выгнать ее, но пришлось поддерживать разговор.
— Как вы думаете, господин Ли, не намерен ли господин Цю последовать примеру господина У? — Она выставила напоказ зубы.
— Не знаю.
— Хм, у вас, у мужчин, круговая порука! Но я не боюсь, развод — это хорошо!
«Не боишься? О чем же тогда говорить?» — подумал Лао Ли.
Доска пошла к госпоже Ли. Лао Ли понял, что ему лучше всего улизнуть: чиновнику не положено ссориться с женой коллеги. Он захватил с собой сына.
Куда бы пойти? Ему вспомнилась женщина у северной городской стены. Может, он снова встретит ее? Вряд ли! И потом он все равно ее не узнает, потому что видел ночью. Несчастная девушка, а может, чья-то жена. Отчего она не утопилась? Смелости, должно быть, не хватило. Но продал же он душу этому чудовищу — управлению финансов? Так отчего ей не продавать свое тело? Может, она приносит себя в жертву? Ради старой матери или брата, которому надо учиться?
К Чжан Дагэ идти не хочется: Тяньчжэнь все еще в тюрьме, а из этого негодяя Сяо Чжао никак не выбьешь правды! Никчемный ты человек, Лао Ли.
Купил дыню, накормил сына, и они пошли дальше.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Среди ночи Чжан Дагэ растолкал жену:
— Мне снился сон, ты слышишь? Сон снился.
— Какой сон? — зевнула жена.

— Какой сон? — зевнула жена.
— Мне снилось, что Тяньчжэнь вернулся.
— Думаешь об этом, вот и снится.
Чжан Дагэ помолчал, потом снова заговорил:
— Мне снилось, что вернулся он такой радостный, а потом пришла Сючжэнь. Скоро каникулы, и она непременно приедет.
— Первого июля, осталось несколько дней.
— Да, значит, пришла она очень веселая. А потом была свадьба, во дворе свадебный навес, на окнах иероглифы «счастье», пришли друзья и родственники, явился повар, прислали много бутылок фруктовой воды. И знаешь, за кого выходила Сючжэнь? Угадай!
— Откуда я знаю? Тебе же снилось.
Чжан Дагэ сделал паузу:
— За Сяо Чжао! Да, да, за Сяо Чжао! Он — в европейском костюме, с красным цветком на груди, выходит встречать. И вдруг появляются господа У, Цю и Сунь — они курят и смотрят на меня, как на обезьяну в зоопарке, презрительно улыбаясь. Когда я увидел Сяо Чжао, увидел, что они надо мной смеются, сердце чуть не разорвалось. Я оглянулся: Сючжэнь стоит в гостиной, но не в свадебном наряде, а в школьной форме, стоит неподвижно, как кукла на вторых ролях. Я стал искать тебя, бегал, бегал, но не нашел. Помнишь нашу старую рыжую собаку, как она крутилась, когда ее грызли мухи? Так и я. Мне хотелось избить Сяо Чжао, но я не смел поднять руки, ведь ни разу в жизни не дрался. Сяо Чжао улыбается мне, а я стараюсь загородить Сючжэнь, хочу схватить ее и убежать на улицу, но Сяо Чжао запирает дверь. А господин У и все прочие гогочут за спиной. В этот момент кто-то постучал в дверь, и я проснулся. Что бы это могло значить?
— Ничего! Разве что Тяньчжэнь скоро вернется. Надо завтра с утра прибрать у него в комнате. — Госпожа Чжан успокаивала мужа, а заодно и себя.
— Странный сон. Боюсь я за Сючжэнь.
— Ничего с ней не случится! Сдает экзамены, какие у нее могут быть еще дела? — решительно заявила жена, хотя сама не очень в это верила.
За пологом назойливо жужжал комар. Прошло много времени, прежде чем Чжан Дагэ снова заговорил:
— Ты не спишь?
— Нет. Комар мешает.
Но мужа не интересовал комар.
— А вдруг сон вещий?
— Не надо верить снам. Ведь Лао Ли с ним договорился.
— Сон не сон, а если такое случится? Лао Ли уже два дня не появляется.
— Занят, видно, на службе.
— Возможно. Но скажи, что ты будешь делать, если Сяо Чжао потребует Сючжэнь?
— Я? Не отдам ее, и все!
— А Тяньчжэнь?
— Тяньчжэнь… — Госпожа Чжан осеклась. Чжан Дагэ вздохнул и тоже умолк.
Супруги думали, а комар жужжал. Первой заговорила жена:
— Нельзя отдавать ему нашу девочку.
— А сыном можно пожертвовать?
— Я тоже люблю сына, но…
— Если бы еще он женился по закону… Хотя и это нелегко перенести.
— Суждено нам лишиться сына, так и будет, но девочку…
— Ты что говоришь? — рассердился Чжан Дагэ. — Суждено, суждено. Видимо, конец мне пришел! Нет! Я зарежу этого выродка, Сяо Чжао!
Никогда Чжан Дагэ не произносил такого слова. Убить? Он ни за что не отважится на это. Он вспомнил всю свою жизнь: молодость, женитьбу, друзей, радость рождения детей, успехи на ниве сватовства, свои дома… и беду, обрушившуюся на его голову! Сколько переворотов он пережил, сколько перемен — ничто не свалило его с ног, не повредило его имуществу, даже такое событие, как переименование Пекина в Бэйпин! Когда это произошло, Чжану казалось, что наступил конец света, но это никак не повлияло на его жизнь. А теперь?! Он ничего не понимает, решительно ничего! Сяо Чжао моложе его на двадцать с лишним лет. Он — самолет, а Чжан Дагэ — телега, запряженная мулом. Мулу никогда не угнаться за самолетом и тем более не спастись от бомб, которые не пощадят ни телегу, ни мула.

Ему вспомнилось, как два года назад у Ворот благополучного правления машина налетела на старого осла. Осел упал на передние ноги и смотрел своими большими глазами на колеса. Он лежал в луже крови, не в силах пошевельнуться, только глаза были широко раскрыты. В свое время этот осел бегал по душистым зеленым склонам, по дорогам, над которыми плавают облака, гордясь своей шелковистой шерстью, колокольчиком и новым седлом. Он мчался, выпуская из ноздрей пар, поднимая пыль. Им любовались путешественники… Налетела машина, и осел остался лежать с широко раскрытыми глазами!…
Прокричал первый петух, в окнах забрезжил рассвет. Ни Чжан Дагэ, ни его жена не могли уснуть! Он сам, как тот старый осел, стоит на коленях перед Сяо Чжао и молит о пощаде. Невыносимо! Может быть, придется пожертвовать дочерью! Сын дороже!

2

Госпожа Чжан пришла к Лао Ли узнать о намерениях Сяо Чжао и рассказала сон Чжан Дагэ.
Госпоже Ли пришлось выйти к гостье, несмотря на домашние раздоры. Лао Ли молчал. В глазах — напряжение, будто в них сосредоточена вся его воля, как у кошки, которая охотится за мышью. Госпожа Чжан улыбалась, но на лице виднелись следы слез, пролитых минувшей ночью. Ее беспокоил сын, но еще больше тревожила судьба дочери.
— Что будет с Сючжэнь? — спросила она.
Лао Ли продолжал хранить молчание, губы его побелели, лоб покрылся потом, в глазах загорелись недобрые огоньки. Он не любил вмешиваться в чужие дела, но в то же время терпеть не мог несправедливости. Раз б жизни решил помочь людям, и то не смог: Сяо Чжао одержал верх. Никчемный ты человек, Лао Ли, ничтожество! Все делаешь по указке: одеваешься, женишься, перевозишь семью… Ты и родился, наверно, по указке, по указке и умрешь. Даже с женой не смеешь поссориться. Занятый своими мыслями, он не расслышал вопроса госпожи Чжан. Хотел что-то сказать, но лишь пошевелил губами, как рыба, вытащенная из воды.
Госпожа Чжан через силу улыбалась, играла с Лин, гладила ее полные щечки и в конце концов расплакалась, вспомнив, как Сючжэнь была маленькой. Госпожа Ли потихоньку плакала вместе с ней. Она еще не высказала госпоже Чжан всех своих обид, но в глазах мужа затаилась угрозами она боялась дать волю слезам, к тому же надо было утешить гостью.
Компанию госпоже Чжан составила Туша, которая зарыдала, едва переступив порог. Лицо ее было в синяках, левый глаз подбит.
— Я не могу так жить! Лучше покончить с собой! — Увидев госпожу Чжан, она разошлась еще больше. — Ты испортил мне жизнь, Лао Ли, и я не дам тебе покоя. Этот негодяй У, хоть и лют, что и говорить, но раньше он и пальцем не смел меня тронуть, а теперь? Ты только посмотри! — Она показала синяки на лице. — И все это по твоей милости! Выставил его со службы, да еще посоветовал развестись! Давай-ка выйдем на улицу, поговорим!
Госпожа Ли в это время думала о том, что отхлестала сама себя по щекам, а скандала не получилось. С мужем творится что-то неладное. Может, он чего-то не понимает? Поговорить с ним? Нет, он все прекрасно понимает, только притворяется. Сколько дней на нее не смотрит! Госпожа У пришла очень кстати. Пусть устроит ему скандал, интересно, как он будет себя вести. Отдал Сяо Чжао двести пятьдесят юаней, а на них можно купить целых три му земли!
Однако Лао Ли только шевелил губами; рубашка так взмокла от пота, что прилипла к спине.
Госпожа Чжан забыла о собственных обидах и слезах и принялась защищать Лао Ли.
— Вот расписка Сяо Чжао, я не все понимаю, хотя знаю, что тут написано. Лао Ли из-за нас дал Сяо Чжао деньги, из-за нас продал ему душу, а ты говоришь, он выжил твоего мужа со службы? Развел вас? У нас случилась беда, но никто не поинтересовался, как и что, один только Лао Ли. Хороший он человек, скажу я тебе, госпожа У. Думаешь, это Лао Ли купил наш дом? Нет, это ваш Сяо Чжао хочет отобрать у час дом, дрянь паршивая!
Выговорившись, госпожа Чжан почувствовала облегчение и жалела лишь об одном — что не может выплеснуть на Тушу все обиды, накопившиеся за последние месяцы.

Туша умолкла и зарыдала пуще прежнего.
— Но меня-то за что избили?
Госпожа Ли ушам своим не верила. Хорошо, что она не успела пожаловаться госпоже Чжан — у мужа такие страшные глаза! Избил же господин У свою жену, кто поручится, что Лао Ли не последует его примеру?
Госпожа Чжан заткнула Туше рот, но Лао Ли хранил молчание, его все больше одолевали мрачные мысли. Все эти женщины, этот Сяо Чжао! Что из того, что сам он порядочный человек?
— Разделайся с Сяо Чжао, — посоветовала госпожа Чжан, — тогда муж не осмелится тебя бить. Моего тоже уволили, что же, по-твоему, и в этом виноват Лао Ли?
«Сяо Чжао хотел, чтобы я подняла скандал на службе», — подумала Туша и сказала:
— Я никого не виню, только себя, не надо было оставлять в доме эту ведьму! Это из-за нее он меня избил, из-за нее! — Она была в отчаянии. — Но это еще не конец, я покажу им! Я никого не виню. — Она с трудом раскрыла подбитый глаз и взглянула на Лао Ли, будто извиняясь. — Мне пора. Прошу вас, сестры, когда умру, сжечь бумажные деньги на моей могиле!
Воспользовавшись присутствием госпожи Чжан, госпожа Ли заговорила с мужем — при гостье это было легче, но Лао Ли рта не раскрыл.

3

Сяо Чжао были чужды такие понятия, как вера, убеждения, мораль, принципы. Он не понимал, что такое совесть или чувство долга, жил беззаботно и бездумно, полагая, что деньги гарантируют покой в Поднебесной. Но у каждого человека есть сердце, было оно, к несчастью, и у Сяо Чжао, поэтому он вздыхал, жалел себя и в то же время ненавидел. Вопреки ожиданиям с Сючжэнь все оказалось не так-то просто. Он, собственно, давно мог затащить ее куда-нибудь и сделать женщиной, но что-то его удерживало. У него было сердце, и за это он себя ненавидел. Она так легко шла к нему в руки: на других надо было тратиться, вырабатывать планы, писать расписки, а тут бутылка фруктовой воды, несколько ласковых слов, один визит к Тяньчжэню, и — готово. Но он не смел к ней прикоснуться и не узнавал самого себя.
Все доставалось ему без труда, рассудок всегда брал верх над чувствами, успех зависел от точности и продуманности плана, угрызений совести он не ведал. Купит дешево — значит, успех, понесет убытки — считай, что поражение, и начинай сначала. Переживания ни к чему. Но Сючжэнь не походила на других. С ней можно было обращаться, как с куклой, не надо было хитрить, тратить усилий, и, может быть, именно поэтому у Сяо Чжао взыграли чувства. Словно кот, которому попалась маленькая мышка, он решил позабавиться с ней, прежде чем проглотить. Он поступал вопреки своим правилам, но иначе не мог. Как бы не упустить мышку, думал он и продолжал бездействовать. Ее глаза, нос, ямочки на щеках, даже ноги, не позволяли думать, что перед ним «товар». Точно так же он не мог бранить своих родителей, хотя понимал, что они не лучше других. Он относился к Сючжэнь почти как к равной — не то что к тем, которых можно купить. Он привык смотреть на женщину, как на вещь, полезный механизм или недорогую фарфоровую вазу, но Сючжэнь заставила его сердце биться сильнее. Ничего подобного ему еще не приходилось испытывать. Ему хотелось оставить Сючжэнь у себя, постоянно наслаждаться ею. Невероятно! Уж не собирается ли он из Сяо Чжао превратиться в Чжан Дагэ! Ничего хорошего это не сулит. Придется отказаться от удовольствий, потерять свободу, обзавестись семьей, пойдут дети. Именно поэтому ему нужно не только тело Сючжэнь, он хочет жену для себя. Смешно, но интересно, она и в самом деле не такая, как все, но стоит ли ради этого идти на жертвы? За Сючжэнь можно получить самое малое несколько тысяч, не говоря уже о повышении в должности. Что же делать? Сяо Чжао совсем запутался. Любая женщина была ему доступна. С какой же стати он должен все время называть одну dear, кормить, поить, содержать детей, которых она народит. Глупо! Но была в этой девушке какая-то сила, которая заставляла его думать, что приятно всегда называть ее dear, приятно иметь детей, которых она родит, этих маленьких Чжао.

Что же делать? Сяо Чжао совсем запутался. Любая женщина была ему доступна. С какой же стати он должен все время называть одну dear, кормить, поить, содержать детей, которых она народит. Глупо! Но была в этой девушке какая-то сила, которая заставляла его думать, что приятно всегда называть ее dear, приятно иметь детей, которых она родит, этих маленьких Чжао. Он попался на удочку. Нечего было связываться с этой плутовкой, но раскаиваться поздно. Ему захотелось погулять с ней, поглядеть на ее крепкие ноги, которые, кажется, растоптали его жизнь. Женщин он обычно воспринимает, как нечто абстрактное, и вдруг одна из них обрела совершенно конкретные формы: ямочки на щеках, крепкие ноги, удивительный аромат. Она прилипла к его сердцу, как пластырь, которым однажды ему заклеивали живот. С пластырем беспокойно, он щекочет кожу, горячит внутренности, но становится как бы частью тела, и человек уверен, что теперь его брюху не грозит опасность. Пластырь стоит не дорого, а пользу дает большую, особенно когда необходим. Вот и Сючжэнь — пластырь, который прилип к его сердцу, хотя сердце у Сяо Чжао здоровое. Тяжелый случай!
После долгих поисков Дин Второй нашел наконец Сяо Чжао.
— Господин Чжао, — окликнул он его самым почтительным тоном, на какой только был способен.
— Дин Второй? Что случилось? — Сяо Чжао знал чувство меры и не стал называть его господином.
— Я от барышни Сю.
— Что?
— Меня послала барышня Сю.
— Какая барышня Сю? — Глаза его не запрыгали, как обычно, а остекленели, словно у мертвой рыбы. Он терпеть не мог, когда лезли в его дела.
— Сючжэнь, Сючжэнь, моя племянница. — Он нарочно сказал «племянница», чтобы поддразнить Сяо Чжао.
— Твоя племянница? — Сяо Чжао хмыкнул, будто в этот момент его больше всего тревожило то, что Сючжэнь — племянница Дина Второго.
— Я ее вырастил, правда, ни капельки не вру. Она все знает обо мне, а я о ней. И про вас с ней все знаю. Ват она и велела мне вас найти.
Сяо Чжао готов был прибить Дина, чтобы предотвратить неприятные для себя последствия.
— Зачем я тебе? Еще кто-нибудь знает об этом?
— Как можно! Она же доверила мне свою сердечную тайну. Я не выболтаю, буду нем, как камень.
— Посмей только выболтать! Я тебя в порошок сотру!
— Не скажу, ничего не скажу! Я только и живу господскими милостями. Ведь вы меня наградите? А я не забуду, век буду помнить.
— Говори скорее, что у тебя за дело? Подозрения Сяо Чжао сменились нетерпением. Этот Дин вымотает всю душу, пока что-нибудь скажет.
— Вот какое дело!
— Да быстрей ты, короче, не тяни, времени нет!
— Сючжэнь сейчас дома, выходить ей не очень удобно, и она просила вам передать, чтобы вы поскорее освободили Тяньчжэня, тогда можно будет поговорить с ее отцом о свадьбе. Согласится он — хорошо, не согласится — все равно барышня будет ваша. Так она и сказала. Она тоже попросит родителей, если откажут — повесится. Только раньше надо освободить Тяньчжэня, иначе она и просить не будет.
— Хорошо, иди. Я постараюсь. Держи. — Сяо Чжао бросил монету, она упала на пол. — Только смотри, если кому-нибудь хоть слово скажешь, убью, слышишь?
Дин поднял деньги.
— Спасибо, господин Чжао! Спасибо! Ни за что никому не скажу! Только вы поторопитесь! Барышня Сю — хороша, правда, хороша! Пара вы с ней, что надо! Дин с удовольствием выпьет свадебного вина! Если захотите передать ей письмо, найдите меня, я человек надежный, самый надежный.
На душе у Сяо Чжао творилось что-то непонятное. Он не хотел признаваться, что попал в любовную паутину и там бьется, как муха. Невозможно! Однако от слов Дина так и защемило сердце: свадебное вино, хорошая пара! Трудно уберечься от общераспространенной человеческой болезни — Сяо Чжао ненавидел свою слабость.

Но ведь в брачную ночь он при красных свечах будет целовать ее крепкие ноги, которые наверняка никто еще не целовал! Ее румяное личико, ямочки на щеках, похожих на цветы яблони! Это было выше сил Сяо Чжао — сердце не камень.

4

Дин был очень доволен собой.
Впервые в жизни он обманул. И кого? Самого Сяо Чжао, к которому не подступишься! Да еще получил монету! Интересно! Может, он прикончит его и все обойдется? Кто знает? Не надо бояться. Страшнее не делать, чем делать, никогда не известно, что чем кончится. Будь он в молодости смелее, может, и не стал бы таким никчемным. Ладно, надо начать с Сяо Чжао! Он не считает Дина человеком, так пусть удивится! Дин не собирался стать героем, он знал себя. Геройство не для него, он только попробует. Получится, значит, можно считать, что отблагодарил Чжан Дагэ, не получится — кто знает, что тогда будет. Будущее так же туманно, как прошлое. Только в настоящем есть немного солнца. А Сючжэнь, девочка, как она мила! Его сын мог бы на ней жениться! Где он? Где жена? Дин посмотрел на проходившего мимо почтальона: всем носят письма, только ему не носят! Надо бы выпить! Деньги ведь дармовые.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Лао Ли мучился: не с кем было поделиться горем. Госпожа Ли не так сварлива, как Туша или Доска, но понять Лао Ли не способна. Да и нелегко его понять. Он не поэт, не безумствует при виде прекрасного, но душа его была полна неясных видений: то чудилось ему поле пшеницы, то холм, а над ним серп луны, то ручей с травой и цветами по берегам, то всплеск воды и лягушка. Все будто в тумане. Он не сумел бы выразить это словами, но, должно быть, прекрасное представлял себе именно в виде таких картин. Столь же неясным был для него идеал женщины. Чжан Дагэ он сказал, что это поэзия. Возможно, когда-нибудь он встретит свою «поэзию», будет ее боготворить и заявит во всеуслышание: вот она — моя «поэзия». Увы, госпожа Ли была далека от его идеала.
Лао Ли хотелось полюбить женщину прекрасную, словно его видения: простую, спокойную, независимую, ясную, как месяц в небе, легкую, как облака. Не скучную, не назойливую, чтобы понимала его сразу, без слов, не смеялась над ним, читала бы его мысли. Не красавицу, яркую, как пион или гортензия, а нежную, милую сердцу, как цветок сливы или мальвы. Найти бы такой цветок. Он оросит его слезами своей души, возродившейся к жизни. Узнает, что такое счастье, сможет плакать, смеяться, бороться и всего себя посвятить любимому делу. Даже в этом мрачном как склеп обществе он будет радоваться, трудиться, постарается изменить это общество. Лишь бы рядом был верный друг. Он не думал о плотских наслаждениях. Совсем не обязательно спать в одной постели, главное, жить единым дыханием. Они могут молчать, но сердца их должны биться в унисон.
С госпожой Ли не о чем говорить. Он может не разговаривать с ней всю жизнь и не испытает от этого одиночества. Нельзя сказать, что она глупа, напротив, она, как старшая сестра, опекает его, следит за ним, как воспитательница в детском доме, но это невыносимо. Госпожа Ли до тошноты практична. Ее идеал красоты — две тощие косицы, толстый слой пудры на лице, яркие платьица для Лин; ей нужно, чтобы муж зарабатывал деньги и, боже упаси, не привел в дом наложницу, чтобы вовремя возвращался со службы. А она будет ему стирать, готовить, будет кланяться гостям, поддерживать с ними разговор, провожать, когда они уходят. А потом купит подарок и нанесет ответный визит. Кажется, она кое-чему научилась в Пекине: хлестать себя по щекам, если не удается поскандалить с мужем, отшлепать Ина, когда у самой на сердце кошки скребут. Лин жена не трогает — ведь она девочка; может лишь ткнуть ее пальцем в лоб. Все ее интересы сугубо практичны, в то время как Лао Ли витает в облаках. Госпожа Ли хотела извиниться, но муж не любил разговаривать, ходил мрачный, как туча, и не обращал на нее никакого внимания.

Он готов был простить Жену, однако мысль об этом нагоняла тоску. Он презирал себя за эгоизм, а сам думал: «Я и так чересчур снисходителен, принес себя в жертву».
Госпожа Ma-младшая в какой-то мере отвечала его идеалу, была спокойной, независимой и не скучной. А положение брошенной женщины восполняло все, чего не хватало. Но и она слишком земная, в Лао Ли видит только мужа соседки. Он было принял ее за идеал, но она разрушила его мечты. И все же она лучше других, и он не может ее забыть.
Лао Ли с нетерпением ждал возвращения беглеца. Интересно, как встретит его госпожа Ma-младшая? На службу идти не хотелось. Уволят — и пусть. О Чжан Дагэ хлопотать бесполезно. Весь мир в тюрьме, и никто никого не спасет.
Госпожа Ли не выдержала. Уже несколько дней муж не ходит на службу. Не иначе, как… Нет, я сама виновата. Не надо было ссориться, не узнав хорошенько в чем дело. Ей было и стыдно, и страшно, но она все же решила заговорить с мужем.
— Ты опять не идешь на службу? — спросила она таким тоном, словно знала, почему он не ходит. — Тебе дали отпуск? — она говорила вкрадчиво, виноватым тоном.
Муж только хмыкнул в ответ.

2

Лил дождь. Казалось, кто-то перенес на небо море и оно хлынуло вниз. Потолок в доме Лао Ли протекал, как дырявый ковш. Дети накрылись мешковиной: так интересно играть с дождем в прятки! Только найдут сухое местечко, а дождь снова льет на голову. В конце концов они укрылись под столом и с удовольствием слушали, как барабанят капли о медный поднос.
— Па, иди к нам!
Но папа был слишком велик, чтобы уместиться под столом.
Двор мгновенно наполнился водой. С юга на север прокатились раскаты грома, за ними помчались тучи. На южной стороне показалось голубое небо. Вдали сверкнула молния. Догонявшая ее туча разочарованно остановилась, вытянула шею, потом ноги и начала постепенно бледнеть, пока не стала совсем белой.
Повеяло свежестью. Переливаясь всеми цветами радуги, в лучах солнца сверкала на крыше мокрая черепица, как чешуя рыбы. Неизвестно откуда прилетели маленькие желтые стрекозы и уселись на верхушках деревьев, а большие — синие и зеленые — порхали во дворе. Листья после дождя стали похожи на отшлифованный малахит. Укрывшийся от дождя на окне мотылек расправил белые крылышки и плавно поднялся в воздух. Примостившаяся у стены улитка выпустила рожки и не спеша поползла вверх, будто хотела взглянуть на небо. Налетел ветер, с деревьев закапало, по лужам пошли пузыри. Когда же ветер совсем высушил листья, подняли головки цветы и, улыбаясь солнцу, легонько заколыхались. Ин и Лин вылезли из-под стола, выбежали во двор и заморгали… Ой!
Они взялись за руки и не сговариваясь, словно два муравья, встретившиеся на дороге, прыгнули в «море». Ин запел:
— Улитка, улитка, высунь свои рожки, высунь свои рожки, а потом головку!
Ли поглядела на облака, похожие на барашков, и тоже запела:
— Барашек, барашек, прыгни через стену… Девочка шлепала по воде всей ступней, а Ин легонько,
только носком, пока не пошли пузыри. Лин хотела последовать его примеру, подняла ножку, но потеряла равновесие и плюхнулась в лужу. Из воды торчала только ее головка.
— Ма! — что есть мочи заорал Ин.
Лин хотела открыть рот, но ее губ коснулась вода, из глаз брызнули слезы, и она заревела:
— Ма! Ма!
Был дан сигнал тревоги. Первым выбежал отец, следом за ним — мать. Госпожа Ma-младшая приняла командование на восточном направлении, на западном — появилась госпожа Ma-старшая. Папа вытащил из воды толстушку, похожую на морского кота в платье. С красного передника стекала вода, спина была в грязи. Девочка побелела от страха, открыла рот, но не заплакала — боялась матери.
— Ничего, Лин, вытирайся скорее, — сказала госпожа Ма-старшая, желая ободрить девочку.

— Ничего, Лин, вытирайся скорее, — сказала госпожа Ма-старшая, желая ободрить девочку.
— Ничего страшного, Лин, — утешала ее тетя Ма.
Поняв наконец, что ее не собираются бить, девчушка указала на передник и, плача, затараторила: «Он у меня новый, совсем новый», как будто это было важнее всего. А может, она сказала так, чтобы смягчить гнев матери. Мать не сердилась, однако ни разу не улыбнулась.
— Ты не ушиблась?
Лин почувствовала себя увереннее и затараторила:
— Я не ушиблась, я хорошо стояла, это вода, вода толкнула Лин, бух! — Она рассмеялась, а за нею все остальные. Мать взяла ее на руки.
Ин спрятался, подождал, пока мать войдет в комнату, и, потянув за рукав тетю Ма, захихикал. Штанишки его были наполовину мокрые.
Госпожа Ма-старшая похвалила дождь, а Лао Ли вспомнил деревню:
— Да, дождь хороший, только бахчевым он вредит, особенно корда прольется на разогретое поле.
Госпожа Ма-старшая была уверена, что бахчевые сажают не в поле, а на огороде, но, чтобы не проявить своего невежества, смолчала. Лао Ли вспомнились сельские картины: все развезло, грязь, но красиво. После дождя, когда садится солнце, легко поймать стрекозу — стоит только протянуть руку. Ему захотелось подышать свежим воздухом. Сходить бы с сыном к Западным воротам, но Ин с тетей Ма охотился за улитками. Госпожа Ма-младшая была без чулок, в резиновых сапожках, не доходивших до колен. Солнце играло с капельками воды на окнах и в ее волосах, и она напоминала мадонну с европейских картин. Ни Ма-младшая, ни Ин не боялись солнца и, пригнувшись, медленно шли вдоль стены в поисках улиток. Госпожа Ма-старшая ушла к себе. Осмелев, Лао Ли стал рассматривать госпожу Ma-младшую, ее белые коленки, волосы и сверкающие в них капельки дождя. В его сердце картины сельской жизни и молодая женщина слились воедино: ясность, красота, свежесть, покой и естественность. Вот она, поэзия!
Выбежала Лин, уже переодетая, и, потянув отца за руку, крикнула брату:
— Ин, дай мне улитку.
Мальчик не ответил. Лин посмотрела на ноги отца:
— Па! У тебя туфли мокрые!
А Лао Ли и не заметил; он улыбнулся и пошел в комнату сменить туфли.

3

Воды во дворе становилось все меньше, ветер затих, от земли шел пар. Цикады трещали так, что звенело в ушах. В доме противно пахло сыростью й навозом, как на мельнице в дождливый день; Лао Ли хотел прогуляться, но на улице было очень грязно. Дети снова зашлепали по воде — они увидели Дина Второго и бросились ему навстречу, схватили за руки. Ботинки у него в комьях глины, старая рубашка, забрызганная грязью, прилипла к телу, драная соломенная шляпа вымокла насквозь, и от нее шел пар. Дин ворвался в комнату с видом богача, только что искупавшегося в море.
— Господин Ли! Господин Ли! — не снимая шляпы и не вытирая ног, закричал он. — Тяньчжэнь вернулся! Вернулся Тяньчжэнь! Чжан Дагэ послал за тобой. — Радость так и распирала Дина. Из его туфель бежала вода, растекаясь озером по полу.
Но Лао Ли почему-то остался равнодушен, будто эта новость была не такой уж важной.
— Пойдемте, господин Ли, воды уже меньше! — уговаривал Дин.
— Сейчас пойдем, — согласился Лао Ли.
— Дядя, ты говоришь, воды меньше? — закричал Ин. — А посмотри, какая лужа! — И он указал на пол.
— О! Я просто не выбирал дороги, шел напрямик: «хлюп, хлюп»! — Дин был очень доволен — он чувствовал себя героем.
Ин так и загорелся:
— Дядя, возьми меня с собой, я хочу походить по лужам босиком!
— Сегодня нельзя, у Дина есть дело, ему нужно найти Сяо Чжао. — Дину было неловко отказывать мальчику, поэтому он назвал себя просто «Дином», а не дядей.
Ин надулся.
— Зачем тебе Сяо Чжао? — спросил Лао Ли.

— Пригласить на обед, завтра Чжан Дагэ собирает гостей.
— О! — только и мог сказать Лао Ли. Значит, Чжан Дагэ ожил. Но у Дина какая-то тайна, уж не собирается ли он и в самом деле прикончить Сяо Чжао! Впрочем, не похоже, разве… ну их, всю эту свору стервецов. Он ни о чем больше не спрашивал.
Когда Дин пошел к выходу, дети заплакали: дядя не взял их с собой гулять по лужам!
— Пойдемте со мной, — сказал отец.
— А носочки снимать? — спросила Лин.
— Непременно, — ответил Лао Ли и разулся.
— Можно снять носочки, можно снять носочки, — запел Ин. — Лин, а ты разулась? Ма! Лин разувается!
Лао Ли взял их за руки, и шесть ног — четыре маленькие и две большие — зашлепали по лужам. Все были счастливы, особенно Лао Ли.

4

Утро выдалось удивительно ясное. Казалось, светится каждый листочек; солнце словно выкупалось в синем море и теперь нежилось в собственных лучах. В небе плавали стайки белых облаков. Ветер сгонял воду в лужи, над которыми носились стрекозы, щеголяя ажурными шелковыми крылышками и любуясь своим отражением в воде. А высоко-высоко летали ласточки — маленькие черные точки на голубом фоне. Лепестки вьюнков на стене раскрылись навстречу свету, прилетевшему вместе с ветром. На улицах все еще было грязно, зато дома сверкали чистотой; красные стены храмов стали ярче, будто их только что выкрасили. Даже надутые до отказа серые шины колясок блестели. На рынке продавали только что снятые с грядки душистый лук и капусту. Слегка испачканные землей, они не казались грязными, потому что на них сверкали капельки воды.
Лао Ли шел на службу, охваченный смутным чувством, которое, пожалуй, могут вызвать только прекрасные сельские картины. Было совсем еще рано, и он решил прогуляться к Сианьским воротам, взглянуть на Христианскую церковь, на библиотеку, на «Среднее» и «Северное» моря. Он не мог сказать, что прекраснее: родные места или Пекин. Гуляя по Пекину, особенно после дождя, можно забыть обо всем мрачном, забыть о доме и думать только об этом прекрасном городе. Пекин как бы вне реальности, он — воплощение всего прекрасного, что создал человек, всего, что радует глаз. Он будит воспоминания о светлом прошлом, навевает мечты. Он как огромное полотно, на котором искусной кистью художника нарисованы дворец и лотосы, за дворцом — горка, на лепестке лотоса — крошечная стрекоза. Деревня хороша своей простотой и естественностью, в ней много первобытной силы. Там не найдешь следов руки человека, следов истории. Символ Пекина — мост через Императорскую реку , а под ним — лотосы. Человеческий труд и природа здесь как бы слиты воедино, только в творении человека чувствуется первозданный простор, а творению природы не хватает первозданной дикости. Омытый дождем Пекин можно сравнить с древней картиной, на которую положили свежие краски.
Лао Ли забыл о деревне и находился целиком во власти Пекина. Но когда он пришел на службу, настроение изменилось. Невозможно представить себе клопов или помойные ведра в ресторане «Пекин», или огромную уборную в центре парка Сунь Ятсена. Таким же нелепым казалось финансовое управление в этом прекрасном городе. Лао Ли ненавидел управление, это мерзкое чудовище, которое сделало его живым трупом, лишило сил. Это Пекин виноват в том, что жизнь Лао Ли превратилась в страшные серые будни. Да, он труп. Он боится тронуть Сяо Чжао. И еще он должен устраивать дурацкие приемы!… Несчастный!…
Один за другим приходили сослуживцы. О Чжан Дагэ снова заговорили. Дом его перестал казаться логовом коммунистов и не вызывал больше леденящего душу страха. Все, как один, получили приглашение Чжан Дагэ и принялись обсуждать, каким бы подарком его удивить, как будто в последние месяцы Чжан Дагэ только и мечтал о том, чтобы его удивили. Действовать в одиночку опасно: покупать надо непременно сообща и что-нибудь бесполезное.

Действовать в одиночку опасно: покупать надо непременно сообща и что-нибудь бесполезное. Дарить полезную вещь несолидно и невежливо; лучше всего купить расшитую шкатулку или цветную коробочку, пахнущую миндалем, но без миндаля — это просто идеально. Начали гадать, вернется ли Чжан Дагэ на прежнюю должность. Мнения разошлись. Одни говорили, что у Чжан Дагэ везде связи и ему не обязательно возвращаться. Другие утверждали, что он вернется, иначе зачем бы он стал звать в гости бывших сослуживцев? Правда, это можно было объяснить тем, что главный гость — Сяо Чжао, а не пригласить остальных просто неудобно. Третьи распространяли панические слухи: если он вернется, кто-то лишится места. Но постепенно страхи прошли. Каждый думал: почему уволят непременно меня? И потом совсем не обязательно ему возвращаться сюда, ведь можно пойти в полицейское управление, у Чжан Дагэ обширные связи. И все успокоились.
Их голоса напомнили Лао Ли журчание воды в сточной канаве, и ему стало тошно.
Подошел господин Сунь:
— Лао Ли, какой подарок ты собираешься преподнести Чжан Дагэ? Я ничего не могу придумать, в сущности!
— Никакого! — ответил Лао Ли.
Господин Сунь только хмыкнул, как будто перезабыл все слова официального языка, и отошел. Лао Ли повеселел.

5

С возвращением сына Чжан Дагэ будто заново родился. Жизнь все же необыкновенно хороша, и человек всемогущ, он может приглашать гостей. Пригласить, непременно пригласить гостей! Больше других заслуживает благодарности Сяо Чжао, и, хотя он не может отдать ему Сючжэнь, он считает Сяо Чжао самым лучшим человеком на свете — ведь он выручил Тяньчжэня. Но одного Сяо Чжао приглашать неловко. Правда, за все это время никто из сослуживцев его ни разу не навестил, но стоит ли помнить обиды? Надо поддерживать хорошие отношения с людьми, да и винить их трудно. Объявись у них в доме коммунист, Чжан Дагэ поступил бы так же. Как бы там ни было, а сын вернулся, и не надо ни с кем враждовать! Сын — это все. Китай ждала бы гибель, если бы по меньшей мере сорок миллионов соотечественников не имели сыновей.
Чжан Дагэ сильно сдал: поседел, побледнел, ссутулился. Но, если не считать внешности, с возвращением сына стал прежним Чжан Дагэ. Стареют в конце концов все, не это страшно — страшно лишиться в старости сына. Ему вдруг захотелось отрастить бороду, на его серо-желтом лице проступил слабый румянец, а ходил он даже быстрее, чем прежде. Отыскал свой парадный халат, лаковый фуцзяньский веер и пошел в лавку заказать овощей.
Нужно еще найти Вторую сестру, пусть поможет по дому. Он как-то ее обидел, но это не важно: если получше ее угостить, отношения наладятся. День такой ясный, облака такие голубые, продавцы такие приветливые! Поистине Пекин — сокровище. Чжан Дагэ заказал овощи, купил цветов, выбрал несколько медовых персиков для сына. Дочь сейчас тоже дома, надо и ее побаловать, она лакомка. И он купил еще свежих стеблей лотоса, грецких орехов. Пока сын был в тюрьме, Чжан Дагэ почти не вспоминал про дочь, а сейчас подумал, что к детям надо относиться одинаково. Было жарко, и парадный халат Чжан Дагэ стал мокрым от пота. Чжан Дагэ давно не выходил на улицу, и ноги у него с непривычки дрожали, зато в сердце вернулась жизнь. Он походил на большую кедровую колонну Древнего дворца, немного облезлую, но еще крепкую. Нужно пригласить парикмахера, пусть пострижет и его и сына, а дочери сделает прическу. Не важно, что большие расходы. Будут силы — будут и деньги. Для кого зарабатывать, если не для сына? Седина не огорчала Чжан Дагэ, почти все крупные чиновники — белобородые старцы. Тяньчжэнь женится, пойдут внуки, так почему бы дедушке не быть седовласым и добродушным старцем?
Пришла Вторая сестра. Милости просим.
— Дагэ, ой, как у вас тут здорово!
— Ну, что ты! — Раз он не умер от всех неприятностей, считал Чжан Дагэ, у него все должно быть особенным.

— А как дела у мужа?
— В прошлый раз, когда я приходила, вы не… как раз… не смогли меня принять. — Женщина прощупывала почву. — Из полиции его выпустили, а практики нет, и дело вовсе не в том, что ему запретили — просто больные не идут, не идут — и все. Вы советовали ему заняться каким-нибудь другим делом, но он ничего не может, ни корзину поднять, ни коромысла носить , ни торговать, хоть с голоду умирай. Он хотел к вам прийти, но стесняется. Прошу вас, помогите ему, не дайте нам умереть с голоду. Вы знаете, он рыдает от горя. — На глаза Второй сестры навернулись слезы.
— Не горюй, сестра, что-нибудь придумаем! Пока человек жив, дело для него найдется. А как твой малыш? Из-за неприятностей с Тяньчжэнем я тебя и не поздравил!
— Ему уже третий месяц, только молока у меня мало!
Чжан Дагэ заметил, как сильно она похудела: откуда быть молоку, если самой нечего есть? А без молока не выкормишь сына. Надо найти ее мужу какую-нибудь работу: не помочь ему — значит не помочь ребенку.
— Хорошо, сестра, я что-нибудь сделаю, а сейчас иди на кухню. — На этом разговор был окончен.
Сколько дел накопилось за эти несколько месяцев! Во время весенних свадеб он никого не поздравил, совсем забросил свои обязанности свата. Он виноват перед людьми и должен покаяться. Но это потом, а сейчас необходимо прибрать двор, спасти гранатовые деревья, расставить свежие цветы, выбросить увядшие. Тогда двор не узнаешь. Вот только лотосов нет: сажать уже поздно, а купить в горшочках слишком дорого; ладно, может, следующее лето будет еще лучше, тогда он посадит штук пять лотосов, которыми не стыдно было бы украсить даже трон Будды.
Добрую половину двора закрывала тень от западных строений. Благоухали туберозы, на их аромат слетелись шмели и, сидя на лепестках, слегка подрагивали крылышками; временами ветер доносил пение цикад. Небо казалось необыкновенно высоким. Листва в лучах вечернего солнца была золотисто-зеленой. Во дворе поставили круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. На квадратном столике были приготовлены сигареты, спички, бутылки с фруктовой водой; под столом лежало несколько огромных арбузов — таких блестящих, будто их только что покрыли лаком. Раскрасневшись, Сючжэнь размахивала зеленой мухобойкой, но мухам не грозила опасность, чего нельзя было сказать о чашках. Потом, вдруг задумавшись, она принималась за семечки и снова начинала гоняться за мухами. На носу из-под пудры выступили капельки пота. Она схватила зеркальце и, разглядывая ямочки то на правой щеке, то на левой, улыбалась.
Чжан Дагэ то и дело бегал на кухню, отдавая распоряжения, он так замучил повара, что у того все валилось из рук. Хотя овощи свежи и хороши, все равно нельзя положиться на повара. Он сам купил выдержанного рисового вина «Зелень листьев бамбука» — дешево и сердито, сам проследил, как наливали вино в чайник; везде нужен глаз да глаз, такова жизнь, за каждой мелочью надо следить. Чем меньше денег потратишь, тем больше останется сыну. Заварил чай «Лазурная весна» и вынес на холод, получился ароматный, освежающий напиток: и вкусно и дешево. А то каждая бутылка фруктовой воды стоит два мао, а на два мао можно купить целый лян чаю «Лазурная весна» , которого хватит на пять-шесть чайников! Кроме того, Чжан Дагэ не любил, когда хлопали пробки.
Халат госпожи Чжан прилип к спине, веки все еще были красными, она до сих пор не могла успокоиться, вспоминая, какие страдания пришлось вынести сыну. И хотя ей не хотелось отставать от мужа, она с удовольствием поплакала бы где-нибудь в укромном местечке. Дочь только и может размахивать мухобойкой, помощи от нее не дождешься. Кто придумал учить девочек? Только обуза для родителей. Но делать нечего, дети для того и созданы, чтобы о них заботиться. Целых полтора часа завивалась, да еще локон на лоб выпустила, в такую жару! Все мода! Ведь не госпожа, чтобы так рядиться! Девчонка! Хорошо еще, что Вторая сестра пришла помочь.

Но она больше брюзжит, чем делает, какая-то бестолковая, не всегда найдешь хорошего помощника, к тому же она такая несчастная, едва сводит концы с концами, и грудной ребенок на руках. Она тайком дала Второй сестре юань, выразив при этом надежду, что ребенок быстро вырастет и будет почтителен к родителям. Как будто на один юань можно вырастить ребенка.
Пришли гости. Все они давно хотели навестить Чжан Дагэ, но… все знали, что Чжан Дагэ человек весьма деликатный, опять пригласил гостей, но… все чувствовали, что подарки их слишком дешевы, но… все увидели, что Чжан Дагэ сильно переменился, но… в конце концов Чжан Дагэ всем брат, нужно пообедать у него, попросить его о чем-нибудь, он — человек полезный, с ним стоит поддерживать отношения, да и Тяньчжэнь, оказывается, вовсе не коммунист. Шелуха от семечек летела на пол, шипела фруктовая вода, голубоватый дым сигарет поднимался прямо к крыше, обращая в бегство комаров. Говорили о погоде, оценивали про себя одежду друг друга и украдкой поглядывали на плечи Сючжэнь.
Господин Сунь был несказанно рад встрече — он давно не тренировался в официальном языке и поспешил доложить, что госпожа Сунь, видимо, опять «попалась»:
— Ничего не поделаешь, противозачаточные средства, в сущности, как плохие часы, всегда подводят.
Господин Цю рассказал, что господин У бедствует и очень хочет выгнать жену, которая поглощает столько еды. С Тринадцатой сестрой у них все хорошо, живут душа в душу, только есть у нее один недостаток — пристрастилась к героину. По тону, которым господин Цю говорил о «Выставке зубов», о своей супруге, можно было понять, что теперь уже не он ее побаивается, а она его. Господин Цю любит прихвастнуть, но ходят слухи, что у него и в самом деле появилась женщина. Госпожа Цю пугает его разводом, а сама трусит. Если они разведутся, все станут хвалить господина Цю за твердость, а в душе будут его жалеть. Гости качали головой: нельзя просто так разбивать семью, как-то совестно!
Приходили и другие знакомые, все исподтишка поглядывали на Тяньчжэня, но никто не решался спросить, за что его посадили.
Он похудел, сидел с каменным лицом, через силу улыбался, ни с кем не разговаривал и чувствовал себя героем. Посидел в тюрьме, теперь можно всю жизнь сидеть у отца на шее. За что арестовали? Неизвестно. Почему выпустили? Никто не знает. Вот страшно — это да, особенно когда связывают и увозят. Очень страшно! Но никто не должен об этом знать. Он герой — и все! Связали бы любого из тех, кто здесь сидит, умер бы от страха, не доехав до тюрьмы. Но впредь надо быть осторожнее, отсидеться дома, чтобы опять не угодить туда! Родитель, кажется, сильно постарел, не нужно выжимать из него деньги на поездку за границу, и в Пекине их можно неплохо истратить. Отец, должно быть, чертовски богат — целый дом отвалил Сяо Чжао! Надо слушаться старика! А то хотел обобществить его имущество, вот и арестовали как коммуниста.
Тяньчжэнь пододвинул отцу две бутылки с водой, выражая тем самым свою готовность сотрудничать с ним. К сестре Тяньчжэнь тоже стал снисходительнее: пока он сидел в тюрьме, она явно поумнела.
Все ощущали беспокойство: Сяо Чжао и Лао Ли почему-то не пришли. Сяо Чжао — почетный гость, его можно и подождать, но почему Лао Ли не пришел? В последнее время Лао Ли не любили и рады были позлословить о нем.
— Лао Ли и не собирался приходить, — презрительно скривив губы, сказал господин Сунь. — Вчера я спросил его, что он думает купить в подарок, а он отвечает: «Ничего!» Ненормальный! Совсем ненормальный!
Чжан Дагэ хотел послать за ними Дина Второго, но тот куда-то исчез.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Из-за политических перемен в стране чиновники часто оставались без работы. От слухов пухла голова, но ничего нельзя было сделать. Переменам радовались немногие, лишь те, кому они сулили удачу.

От слухов пухла голова, но ничего нельзя было сделать. Переменам радовались немногие, лишь те, кому они сулили удачу. К их числу относился Сяо Чжао; он всегда знал, куда ветер дует, и считал, что ничего не может быть лучше увольнений, — без них скучно жить на свете.
Два дня Сяо Чжао не показывался, и все заволновались: «Куда он девался? Даже на обед к Чжан Дагэ не пришел!» В отделе только и было разговоров что об этом. Некоторые делали весьма смелые предположения: «Говорят, мэр города собирается менять людей. Сяо Чжао наверняка уехал в Тяньцзинь. Может, вернется оттуда начальником управления! Нужно спросить у Лао Ли, он-то, конечно, знает». «Лао Ли, ты почему не был у Чжан Дагэ? И Сяо Чжао не пришел», — говорили ему, намекая на то, что после ухода господина У он спелся с Сяо Чжао. Лао Ли промолчал, и теперь никто больше не сомневался в том, что он в курсе дела; какой вредный, этот Лао Ли, молчит, как улитка.
Сяо Чжао и след простыл. Но кто-то видел, как Чжан Дагэ ходил домой к начальнику управления. Забеспокоились. Свободной вакансии нет, и если Чжан Дагэ вернется, кого-то уволят. Все вымещали свою досаду на чиновнике, занявшем место Чжан Дагэ. У Чжан Дагэ такой солидный стаж, а что понимает этот новичок? Но раз ему удалось сместить Чжан Дагэ, значит, он силен, значит, Чжан Дагэ не спихнет его, и полетит кто-то другой!
Чжан Дагэ и в самом деле решил вернуться на службу: в течение месяца он должен добиться должности. Он отдал дом, и надо поскорее возместить убытки. Он снова приступил к своим обязанностям свата: юношей надо женить, девушек — выдавать замуж, иначе жизнь замрет. Отказаться от сватовства — все равно что расписаться в собственном бессилии. Люди скажут: пришел конец Чжан Дагэ, он весь седой и ни на что больше не способен! А это отразится на его будущем; узнают, что он одряхлел, как потом найти работу? Нет, с этим нельзя смириться! Чжан Дагэ себя покажет, он попрыгает еще лет двадцать! Надо сходить к Лао Ли, узнать, почему он не пришел. Лао Ли — хороший человек, настоящий друг, только с работой он не поможет. Инертный, слишком инертный! Но ведь стал же он служащим высшего разряда, значит, есть в нем какая-то сила. Да с его эрудицией и умением другой давно стал бы начальником отдела.
Лао Ли дома не оказалось, и Чжан Дагэ разговорился с его женой. Она поверяла ему свои тайны, а он слушал, как может слушать только женщина женщину. Госпожа Ли заметно осунулась с тех пор, как отхлестала себя по щекам, сердце ныло от невыплаканных слез. Она как с родным поделилась с Чжан Дагэ всеми своими обидами. Желая примирить генерала с солдатом, Чжан Дагэ расхваливал ее достоинства, умалчивая о недостатках Лао Ли. Уж лучше прославлять ее, чем ругать Лао Ли. Хоть это из-за Чжан Дагэ она приехала в Пекин, нельзя ей в утешение поносить мужа. Будь Лао Ли негодяем, Чжан Дагэ мог бы винить себя в том, что бросил ее в пасть тигру. Услышав бесчисленные похвалы в свой адрес, госпожа Ли так возрадовалась, что ощутила вдруг свое превосходство над мужем и решила быть снисходительной, хотя он все время молчал и хмурился, словно Сюй Шу, входящий в лагерь Цао Цао . Обедать Чжан Дагэ отказался, несмотря на уговоры госпожи Ли. После сегодняшнего визита он чувствовал, что Пекин кое-чему научил эту женщину. Вот какова сила Пекина!

2

Госпожа Ли была несколько разочарована. Ей так хотелось угостить Чжан Дагэ пельменями с бараниной и кабачками, но он не остался. Вскоре после его ухода явился Дин Второй. Хоть нашлось кого угостить пельменями. Поговорили немного.
— Очень хорошо, очень хорошо! Я больше всего люблю пельмени с бараниной, — сказал он, снимая рубаху и собираясь на кухню месить тесто.
Но разве можно позволить гостю стряпать? И госпожа Ли на кухню его не пустила. Ей помогли детишки — они обхватили Дина за ноги. Тогда он торжественно облачился в рубаху, высоко подбросил Лин и принялся рассказывать историю, которую они уже знали наизусть.

Тогда он торжественно облачился в рубаху, высоко подбросил Лин и принялся рассказывать историю, которую они уже знали наизусть.
— Слушай, Ин, я начну с самого начала.
— Ты начни с чашек, помнишь с каких? — попросил Ин.
— Да, с чашек, конечно, помню. Как только она сошла с паланкина, сразу же почувствовала ко мне отвращение. Не знаю почему, а только возненавидела она меня. Что было делать? Я пытался ее утихомирить, а она…
— Разбила все чашки, — вставил Ин.
Лин не могла угнаться за братом и крикнула «дзинь!», захлопав в ладоши.
— Скандал учинила, такой скандал! В конце концов я же и остался в дураках.
— Дин — честный человек, очень честный человек! — выпалила Лин, обогнав брата: фраза была не сложной.
— А вы правильно говорите. Все как есть! — восхищался Дин. — Дин — честный человек.
Дети внимательно слушали, чтобы при случае вставить словцо, но Дин неожиданно заговорил о другом:
— Ин, не найдется ли у вас немного вина? Если нет, попроси у мамы денег, мы купим. Я, когда выпью, еще лучше рассказываю.
Ин выпросил у матери мао; Дин взял большую чайную чашку, и они вместе с Лин вышли на улицу.
В конце переулка им встретился Лао Ли. Ин, размахивая бумажкой, закричал:
— Па, мы идем за вином, мама дала нам мао!
Дин вел за руку Лин, в другой руке держал чашку, а Ин размахивал ассигнацией. Лао Ли это показалось забавным, и он рассмеялся.
— Я рассказывал им свою историю, и мне захотелось выпить.
Ин поспешил продолжить:
— Когда выпьешь, еще лучше рассказываешь. Мы остановились на том, как разбились… какие-то чашки, да?
Он потянул Дина за рубаху, и Лао Ли вдруг перестал улыбаться. Ему тоже захотелось выпить, и он пошел с ними.
В лавке он купил бутылку вина, несколько персиков и две совсем зеленых коробочки лотоса. Вино он отдал Дину. Лин так понравились коробочки лотоса, что она не хотела с ними расставаться. Ин то и дело разглядывал ассигнацию в один мао, которую держал в руках, а когда вышел из лавки, подбежал к торговцу дынями:
— Дайте мне хорошую дыню на один мао! — Он присел на корточки и стал шарить своими черными глазенками, выискивая дыню получше. Подошел отец, добавил мао, и им дали три дыни. Ин от восторга схватил Дина за руку:
— Дядя Дин, я тоже хочу немного выпить! Увидев, что они вернулись с покупками, госпожа Ли
повеселела и с еще большим усердием принялась за пельмени. Лин не выпускала из рук своих коробочек. Вдруг Лао Ли зашептал ей что-то на ухо. Девочка положила одну коробочку и сказала Ину:
— Не трогай! Это моя, зеленая… — Так и не выговорив, как называется эта зеленая штука, она важно прошествовала со второй коробочкой во двор и крикнула: — Тетя Ма! Это тебе, зеленую…
Соседка быстро вышла из комнаты:
— Ты хочешь подарить ее мне?
— Папа сказал, чтобы я отдала тебе эту зеленую… — Она все еще не могла расстаться с коробочкой.
— Оставь себе. Тетя не хочет, — засмеялась госпожа Ма-младшая.
Лин поморгала глазенками и возвратилась. Все рассмеялись, а госпожа Ли была на кухне и ничего не слышала. Лао Ли помыл дыню, отрезал большой ломоть и, дав его девочке в обмен на коробочку, вышел во двор. Госпожа Ма-старшая стояла у своей двери. Лао Ли огляделся и, поборов неловкость, прошел прямо к госпоже Ma-младшей. Улыбаясь, она приняла подарок, сказав:
— Оставили бы детям!
— У нас еще есть, — ответил Лао Ли. Они улыбнулись друг другу, и на сердце у него стало легко и радостно.
— Открывайте бутылку, сейчас будут готовы пельмени. — Госпожа Ли была очень горда, глядя на пельмени — творение своих рук. Ин и Лин попросили у мамы теста и стали лепить цыплят.

Лао Ли и Дин выпили по рюмке, раскраснелись, но снять рубаху Дин не решался. После третьей рюмки он повздыхал и принялся рассказывать:
— Господин Ли, господин Ли, дело сделано. Оказывается, это совсем просто! Сначала мне было так страшно, а теперь я понял, что напрасно боялся.
Лао Ли догадался, в чем дело. Он взглянул на Дина, и его грязная рубаха показалась ему ослепительно чистой. «Сначала мне было страшно» — эти слова звучали в ушах Лао Ли отчетливо и звонко, как всплеск воды от брошенного камня. Не важно, жив Сяо Чжао или умер, главное, что Дин свершил чудо: даже он способен не только есть, пить и работать. Лао Ли поднес рюмку ко рту, сделал глоток и поперхнулся.
— Господин Ли, — Дин долго шарил за пазухой, потом дрожащей рукой вынул сложенный лист бумаги и отдал Лао Ли. — Это купчая на дом Чжан Дагэ. Ему сейчас очень трудно. Пожалуйста, передайте. Выпьем еще. Сяо Чжао хотел получить барышню Сю, получит ее на том свете!…
Держа рюмку в руках, Лао Ли смотрел, как пьет Дин. Дин закашлялся, вытянул шею, он явно был доволен собой: с Сяо Чжао покончено!
— Вы знаете, все очень просто! Я сказал, что Сючжэнь придет на «Дальнее море» и будет ждать его там. Он явился такой веселый! В женщине скрыта великая сила, я знаю. Еще не совсем стемнело, но, к счастью, вокруг не было ни души. Я спрятался в камышах, комаров там тьма-тьмущая, до сих пор все тело горит от волдырей. Сидел тихо, как мышь, а он все ближе и ближе. У меня чуть сердце не выскочило. Правда! Когда он был от меня в двух шагах, я налетел на него как черт, вцепился ему в шею и от страха чуть не потерял сознание. Только бы не разжать рук, больше я ни о чем не думал. Я слышал, это я точно помню, он засопел, как щенок перед сном. И все! Он даже не успел лягнуть меня, был очень смирный, такой смирный, как я. Я затащил его в камыши и нашел у него эту бумажку. Там были еще кошелек и часы, но их я не взял. После этого я так обессилел, что шагу ступить не мог, еле выбрался из камышей. Он лежал навзничь, и хотя лица в темноте не было видно, я знал, что он смотрит на меня. Это было так страшно! Я вздрагивал от каждого шороха, боялся, что сейчас и меня кто-нибудь придушит! — Дин отпил еще глоток и пощупал шею. — Так я просидел больше часа, весь в поту; сделал шаг, случайно наступил ему на ногу и бросился прочь как угорелый. Побежал прямо к Небесному мосту. Почему? Сам не знаю! Наверное, потому, что там расстреливают преступников! И меня расстреляют. Всю ночь промучился у Небесного алтаря, а звезды мне подмигивали, будто говорили: «Завтра тебя расстреляют».
Он снова выпил.
Госпожа Ли принесла два больших блюда с дымящимися пельменями. Но ни Лао Ли, ни Дин к ним не притронулись.

3

Сменился мэр города. Атмосфера во всех учреждениях была напряженной. Хотя новый мэр обещал не производить никаких замен и не приглашать людей со стороны, все знали, что слова, сказанные мэром для прессы: «У каждого императора свои министры», и на этот раз останутся в силе. Начальник управления, толстяк, задыхаясь от волнения, искал Сяо Чжао, начальники секретариата искали Сяо Чжао, чиновники искали Сяо Чжао, слуги искали Сяо Чжао — все искали, но не могли найти. Тревога рождала сомнения; а что, если Сяо Чжао спихнет толстяка? Эти слухи еще больше подняли Сяо Чжао в глазах сослуживцев. Даже приверженцы толстяка поняли, что пора повернуть оружие против него. Все действовали порознь, не было и двух человек, выступавших вместе, каждый воевал за себя, шел на все, лишь бы сохранить за собой место. Только Лао Ли был у всех как гвоздь в глазу. Пожалуй, он единственный не волновался, не переживал, будто сердце ему заменили холодильником.
— Какой самоуверенный, подлец, мать его!
Вот господин Сунь ни в ком не вызывал ненависти, потому что с каждым делился своими соображениями, не то что этот зазнайка Лао Ли.

— О! Новый мэр — мой земляк, — говорил господин Сунь. — Теперь я получу все, что пожелаю, буду кататься как сыр в масле, а может, еще и секретарем стану.
Да чего откровенный и приятный человек! Сколько подарков получил Сунь за это время, одних только фруктов и лотосов не счесть!
Найден был, наконец, труп Сяо Чжао. В газетах, под крупными заголовками шло подробнейшее описание случившегося. Вот только причины убийства по-прежнему оставались загадкой. А раз загадка — каждый мог высказывать самые невероятные предположения. Чиновники финансового управления, призвав на помощь всю свою фантазию, молниеносно пришли к выводу: политическая подоплека. Сяо Чжао, чтобы сместить толстяка, видимо, снюхался с новым мэром, а мэр хоть и уверял, что никого не тронет, но в отделе просвещения не осталось ни одного старого слуги. Сяо Чжао наверняка выговорил себе высокий пост, и конечно, кто-то полетел бы, поэтому… такое предположение казалось чиновникам наиболее логичным и приемлемым. Чиновники побоялись бы курицу обидеть, а тут выискался какой-то рыцарь или меченосец . Он наверняка умел ходить по карнизам и прыгать через стены , потому-то и прикончил самого Сяо Чжао, который не одного человека лишил бы работы.
При жизни Сяо Чжао считался величиной, но после смерти его акции упали до нуля. Постепенно главную роль в убийстве стал играть толстяк. И хотя никто не осмеливался утверждать этого, все были одного мнения. Все знали об отношениях Сяо Чжао с женой начальника, знали, что начальник зависел от Сяо Чжао и потому его боялся, что Сяо Чжао замышлял против начальника… Чем больше думали, тем меньше оставалось сомнении. Мало-помалу эти мысли были облечены в словесную форму, а слухи вскоре превратились в неопровержимую истину, которая оказалась в центре политической жизни города. Поверили в одном учреждении, стали шептаться в других. Шепот достиг ушей начальника отдела просвещения, и он поспешил восстановить нескольких уволенных, поскольку рыцарь или меченосец к этому времени уже стал разветвленной террористической организацией. Начальник отдела просвещения был человеком мудрым и не мог не насторожиться, потому что осторожность завещали еще древние. Когда вести докатились до мэра, террористическая организация имела уже не только ответвления, но и была связана с японскими самураями. Жена мэра тотчас уехала в Тяньцзинь: во-первых, укрыться от опасности, а во-вторых, потанцевать. Самому же мэру ничего не оставалось, как пойти на мировую с начальниками различных управлений и отделов. Некоторые должности, разумеется, заняли его люди, но полной замены чиновников не произошло. Мэр просто намекнул им, что, вступая в должность, произвел большие затраты, поэтому по всем учреждениям был отдан приказ пересмотреть статьи расходов и доходов.
Бесконечная беготня Чжан Дагэ тронула даже сердце Тяньчжэня:
— Взял бы рикшу! Такая жара!
Чжан Дагэ расчувствовался: выйдя из тюрьмы, сын стал гораздо понятливее. Но для чего брать рикшу? Расстояние не такое уж большое, да и ноги надо тренировать, а нанимать рикшу — значит за день истратить медяков восемьдесят! Видно, до самой смерти Чжан Дагэ не научится говорить «мао», когда речь идет о рикше.
Бегал Чжан Дагэ не напрасно, дела сдвинулись с мертвой точки. Один из секретарей нового мэра оказался бывшим сослуживцем Чжан Дагэ, кроме того, его младшему брату Чжан Дагэ сосватал невесту. Секретарь обещал помочь и даже поинтересовался, где Чжан Дагэ хотел бы служить: полезно помогать людям и поддерживать с ними хорошие отношения. Как уважительно отнесся к нему секретарь, даже предложил выбрать место службы. Чжан Дагэ чуть не расплакался от избытка чувств. Если в доме нет коммуниста, работа всегда найдется. Кто сказал, что люди забывают о хорошем? Секретарь предложил ему выбрать должность!
Куда же пойти? Это трудно решить. Все равно где работать, но если предлагают на выбор, этим нельзя пренебречь.

Чжан Дагэ прищурил левый глаз, дважды затянулся и решил вернуться в финансовое управление. И люди свои, и место знакомое, и учреждение солидное. Начальник очень дорожил своей репутацией, кроме того, за каждого хлопотали, поэтому он принял новых, не тронув старых. Барана всегда можно остричь, а народ — обобрать. Жалованье новым сотрудникам платишь не из собственного кармана. К тому же новый мэр пошел на уступки лишь временно: кто знает, когда положение стабилизуется? Зачем же увольнять людей и вызывать недовольство? Все оживились, новые чиновники устанавливали дружеские связи со старыми, в управлении воцарился мир. Даже обслуживающий персонал пополнился двумя новичками, поскольку влажные полотенца и чай требовались чаще, чем прежде. Воспользовавшись случаем, Чжан Дагэ пристроил мужа Второй сестры, который прописывал от всех болезней гипс, пусть поработает слугой, а когда ситуация изменится, опять начнет лечить. Только не гипсом… впрочем, иногда можно. Особую заботу проявлял Чжан Дагэ о приезжих. Обучал официальному языку, знакомил с иностранной кухней. А уж если кто хотел жениться, это было для Чжан Дагэ слаще меда.

4

Лао Ли был удивлен: его опять не уволили. И он лишний раз убедился в том, что управление — это чудовище, из пасти которого вырваться невозможно.
Всем нравится слоняться без дела, а он задыхается от тоски!
С новичками Лао Ли был так же нелюбезен, как старые коллеги с ним. Господин Сунь не замедлил приклеить ему только что выученную поговорку: «Деревенский житель не смыслит ни в кактусе, ни в эвкалипте».
Когда Лао Ли отдал Чжан Дагэ купчую на дом, тот остолбенел. Лао Ли хотел было напугать Чжан Дагэ, но раздумал и ничего не сказал. Чжан неохотно взял купчую. Ему показалось, будто он снова видит Сяо Чжао. Что за дьявольщина?!
— Бери, Чжан Дагэ, не бойся!
Чжан Дагэ вспомнил: «Семеро храбрых, пятеро справедливых» . Нет, это невозможно! Сейчас нет героев, которые искореняли бы злодеев и защищали невинных.
— Дай мне, пожалуйста, клетку с птичками Дина, — прервал его размышления Лао Ли.
— А сам он где? Вот уже несколько дней не появляется. А дома дел невпроворот. Никчемный он человек! — Чжан Дагэ был очень сердит.
— Он у меня… помогает немного. — Лао Ли не решился сказать, что Дину каждую ночь снятся расстрелы на Небесном мосту и он боится выходить.
— О, раз у тебя, я спокоен, — стараясь быть вежливым, уже более мягко проговорил Чжан Дагэ, хотя не понимал, что Дину там делать.
Лао Ли взял клетку и ушел, Чжан Дагэ рассматривал купчую и глазам своим не верил. Как могло это случиться?

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Каждый день Лао Ли мог видеться со своей «поэзией», и это было единственной радостью, ради которой стоило жить. Он не мог не признать, что очарован, хотя и не утратил рассудка. Раз уж он не решается, вернее сказать, не может дать волю чувствам, приходится ждать господина Ма, — ведь неизвестно, как она поведет себя с ним. На этот раз он, кажется, не обманывает себя, он и в самом деле ждет господина Ма и надеется, что тот устроит скандал. Тогда Лао Ли сможет с ней убежать, скрыться от постылой семьи, от чудовища — управления, уехать на благоухающий юг, и там, раздевшись донага, отдаться сладким снам в каких-нибудь тропических зарослях. Он возьмет с собой Дина. Дин просто создан для того, чтобы предаваться безделью на экваторе. Надо же найти какой-то выход для Дина. Кто поручится, что как-нибудь, выпив рюмку-другую, он сам не отдаст себя в руки правосудия? Он дрожит при мысли о расстреле. Его непременно надо увезти. И лучше всего в Страны Южных морей . Он, она и Дин под пальмой, как романтично!
— Птички, ну почирикайте! Подайте голос — тогда меня не расстреляют! ' — шептал Дин, загадывая свою судьбу и глядя на клетку.

Бежать, бежать, бежать — выстукивало сердце Лао Ли. Бежать и выпустить птичек: пусть они тоже летят, перелетят зеленые моря, долетят до рощ, где живут разноцветные попугаи, попьют из ручейков, в которых плавают разноцветные рыбки.
Нынешнее общество достойно лишь насмешки. Разве не забавно, что гибель Сяо Чжао спасла стольких людей от голода?

2

В воскресенье с самого утра поли цикады. В комнате было нестерпимо душно — восемьдесят семь градусов , и ребятишки покрылись сыпью. Ни малейшего ветерка; Пекин походил на раскаленную печь: на городской стене можно было жарить лепешки. Дин, как ни старался, не смог усидеть в рубашке. Ин и Лин, как замученные жарой собачонки, готовы были лизать и грызть все, в чем была хоть капля влаги. Дорожки во дворе, выложенные кирпичом, сверкали и переливались. Цветы понурили головки, воробьи, разинув клювы, ловили воздух. О еде никто и не думал. Голос торговца льдом казался счастливым предзнаменованием. Лао Ли снял носки и яростно махал тростниковым веером. Только мухи еще шевелились, все остальное погрузилось в дремоту. Звонки трамвая, доносившиеся с улицы, казались проклятьями, способными разрушить жизнь, и причиняли страдания.
И ради себя, и ради других летом лучше отказаться от визитов, особенно людям полным. Но Туше, как назло, понадобилось повидать друзей, будто для того, чтобы усилить жару в их доме.
Обливаясь потом,. Лао Ли поспешил надеть носки и рубашку.
Синяк под глазом госпожи Туши исчез, но на щеках красовались свежие шрамы, они были видны сквозь ручьи пота, струящиеся по ее лицу, и привлекали мух.
— Господин Ли, я пришла извиниться перед вами. — Щеки Туши все время дергались, отгоняя мух. — После убийства Сяо Чжао я все поняла и приношу вам свои извинения. Кстати, муж мой нашел работу. Мэра ведь сменили, и господин У благодаря связям устроился в отделе просвещения. Хоть он и военный, но все же научился писать несколько иероглифов. Недавно ему даже заказали надпись на веере. Кое-как справился.
Лао Ли приличия ради спросил:
— Значит, вы не расходитесь? Туша покачала головой:
— О, легко сказать! Как бы я прожила одна? Я решила не шуметь. Посмотрите… — она указала на свой шрам. — Это ведьма меня поцарапала! Ну и я спуску ей не дала, разукрасила! С мужем мы помирились, но с ней я расправлюсь. Еще посмотрим, кто кого! Будь я проклята, если не заставлю ее сбежать! Я вышла пораньше, пока не так жарко, мне надо побывать еще в одном доме! — Туше, казалось, и жара нипочем. Она, видно, решила потренировать ноги.
Провожая ее, Лао Ли думал: «Эта не развелась!» Только он снял рубашку, как пожаловала госпожа Цю. Даже у такой тощей лоб блестел от пота.
— Не так уж и жарко! Совсем даже не жарко! — заявила она, показывая свой сильный характер. — Не знаете ли вы, господин Ли, где живет новая пассия моего супруга?
— Не знаю. — Лао Ли и в самом деле не знал.
— У вас, мужчин, не узнаешь правды, — сказала госпожа Цю, силясь улыбнуться. — Скажите, не бойтесь. Я вот что думаю, живут же как-то люди. А справедливости все равно не добьешься. Пусть делает, что хочет, лишь бы это не выходило за рамки приличий. Я не стану вникать. Права я?
— Значит, вы тоже не разводитесь? — Лао Ли сделал ударение на слове «тоже».
— А зачем? — госпожа Цю снова изобразила на лице улыбку. — Ведь он чиновник, и ссориться мне с ним просто не к лицу. Вы в самом деле не знаете эту…?
Лао Ли в самом деле не знал.
— Хорошо, пока еще не так жарко, пойду в другое место, может, разведаю что-нибудь. — Казалось, и ей жара нипочем, она тоже решила потренировать ноги.
Провожая ее, Лао Ли думал: «И эта не разводится». Не успел он войти в дом, как появился Чжан Дагэ с корзиной фруктов.

Не успел он войти в дом, как появился Чжан Дагэ с корзиной фруктов.
— Я принес Лин фруктов. Ну и жарища! — Он вошел во двор.
Услышав голос Чжан Дагэ, Дин поспешил спрятаться во внутренних комнатах.
— Я хочу спросить тебя, Лао Ли, о купчей и о Дине. Что все это значит? Мне как-то не по себе.
Лао Ли понимал Чжан Дагэ. Тот, конечно, догадывается, что все это связано со смертью Сяо Чжао, и боится скандала, хотя с купчей расставаться ему жаль. Лао Ли решил не говорить правды; в такую жару Чжан Дагэ может лишиться чувств от волнения.
— Успокойся. Говорю тебе, все в порядке. Разве стал бы я тебя подводить?
Чжан Дагэ поморгал в полном замешательстве. Он чувствовал: Лао Ли что-то скрывает.
— Тяньчжэня недавно выпустили, как бы снова…
Чжан Дагэ, Туша, Доска и… все они страшатся одного — гласности, суда. Им припудрить бы мерзости, которые творятся у них в доме. Они готовы лгать, лишь бы не ударить в грязь лицом. Тяньчжэнь пострадал невинно. Но с точки зрения Чжан Дагэ — это позорное пятно для семьи и надо присыпать его толстым слоем пудры. Не дай бог,
если опять разразится скандал и все об этом узнают, у Чжан Дагэ не хватит сил выстоять еще раз. Если понадобится, Чжан Дагэ как осел будет крутить жернов — и десять лет, и двадцать, причем с радостью, но быстро не побежит. Ему не под силу.
— Дагэ, в случае чего сошлись на меня, ладно?
— Это… это совсем не обязательно. — Чжан Дагэ попытался улыбнуться. — Ты не думай, Лао Ли! Я просто так. Осторожность никогда не мешает.
— Все в порядке! И Дин через день-другой возвратится. Успокойся!
— Ладно, я пойду. Надо похлопотать об одной свадьбе. До завтра, Лао Ли!
Лао Ли проводил Чжан Дагэ. От такой жары можно взбеситься. Из внутренних комнат появился Дин, весь мокрый от пота.
— Господин Ли, я ни за что туда не вернусь! Потому что ничего не смогу утаить, если Чжан Дагэ начнет меня спрашивать.
— Я сказал ему так, чтобы он ушел. Кто велит тебе возвращаться к Чжанам? — Лао Ли сам не знал, что лучше для Дина, что хуже.

3

Только успел Лао Ли снять рубашку и носки, как появилась какая-то парочка.
— Сидите! Сидите! — сказал мужчина, видя, что Лао Ли хочет одеться. — Не беспокойтесь!
Лао Ли сообразил, что перед ним сын госпожи Ма, и уставился на непрошеных гостей. Дверь отворилась, и вошла госпожа Ма-старшая:
— Иди в свою комнату! Сын схватил мать за руку.
— Мы никуда не пойдем. Тут прохладнее. В глазах у госпожи Ма стояли слезы:
— Это комната господина Ли! Вы уж простите его, господин Ли. Такой он у нас сумасброд. Пойдем же! — снова обратилась она к сыну.
Господину Ма очень не хотелось уходить, но мать увела его. Дин понес чемодан. Госпожа Ma-младшая стояла на ступеньках. Несмотря на палящее солнце, в лице ее не было ни кровинки.
Никто не хотел есть, похлебали лишь немного супа из зеленого горошка: все чувства Лао Ли, казалось, испарились от этой проклятой жары. Он прислушивался к тому, что происходит в соседней комнате, но оттуда не доносилось ни звука. Лао Ли восхищался уменьем госпожи Ма владеть собой! Он понимал, как ей сейчас тяжело, но мог лишь сидеть и молчать.
Для Дина господин Ма был все равно, что Сяо Чжао. Его подмывало схватить скалку и вздуть негодяя. Госпожа Ли разделяла его мнение, но не решалась дать Дину скалку.
Ин потихоньку сбегал к тетушке Ма, но ее дверь оказалась запертой. Он звал ее, она не откликалась. От волнения у него по телу пошли красные пятна.
Зато в комнате госпожи Ma-старшей шумели как в чайной, сын кричал высоким голосом, мать — басила.
Перебранка длилась больше двух часов. Кончилось тем, что женщина с маленькой бамбуковой плетенкой в руке ушла со двора. Господин Ма даже не вышел ее проводить.

Господин Ма даже не вышел ее проводить.
Старушка пошла к невестке. Дверь по-прежнему была заперта.
— Открой, не заставляй меня волноваться! — Дверь открылась, и свекровь вошла, а вслед за ней проскочил и господин Ма.
Дети, измученные жарой, уснули. А взрослые сидели в гостиной и прислушивались. К ним вошел господин Ма и со смехом сказал:
— Убирайтесь-ка вы побыстрее отсюда, нечего вам здесь делать!
Никто не ответил.
— Эй! — снова засмеялся хозяин. — Убирайтесь вон! Тут взыграл деревенский дух госпожи Ли, и она так же просто, как убила бы слепня на морде вола, шлепнула по осклабившейся физиономии двоеженца.
— Хорошо! Очень хорошо! — восторженно воскликнул Дин.
Господин Ма, ухватившись за щеку, убрался восвояси, решив, видимо, не связываться.

4

Госпожа Ли проявила силу, Дин выказал ей свою полную солидарность, господин Ма позорно бежал, — но Лао Ли, казалось, ничего этого не видел. Сердце его было не здесь. Он думал о ней: как она там? О чем они говорят со свекровью? Он забыл о жаре и с дрожью в сердце ждал, когда все прояснится. Поведение господина Ма несколько охладило его пыл: так вот он какой, этот герой-романтик! Не иначе как считает себя центром вселенной. Но вместо того чтобы наслаждаться любовью где-нибудь вдалеке, предпочел вернуться и причинять страдания матери. Зачем? Впрочем, любое приключение недолговечно и хорошо, если обходится без последствий. Все это не для Лао Ли. Он ни за что не стал бы причинять страданий матери.
Близился вечер. Интерес Лао Ли к госпоже Ма-младшей постепенно терял свою остроту. Она пошла ужинать к свекрови! Голоса ее слышно не было, но Лао Ли знал, что она сидит за одним столом с господином Ма.
Наступила ночь. Сердце Лао Ли билось спокойно: господин Ма пошел ночевать к жене!
Мир Лао Ли — разбитая вдребезги чаша, которую бросили с неба на землю. Поэзия? В этом мире ее не найдешь, так же, как красоту и свободу! Везде компромиссы, обман, как все это далеко от его идеала! Пусть бы другие, а то она! Она такая же, как все!
Сначала был слышен голос господина Ма — она молчала. Потом наступила тишина. Уже после часу ночи — Лао Ли и не думал о сне — они снова заговорили, сначала тихо, потом громче и громче, и наконец разразился скандал. Лао Ли повеселел. Любой компромисс непременно кончается ссорой. Нельзя же всю жизнь терпеть! Он надеялся, что ссора приведет к разлуке и тогда у него вновь появится надежда. Но через некоторое время они затихли.
Надежда потеряна! Все погружено во мрак, ни малейшего проблеска. Он не может больше оставаться здесь. Этот двор ненавистен ему так же, как управление финансов. Разбудив Дина, он рассказал ему о красоте дер.евни, поистине достойной восхищения.
— Хорошо! Я еду с вами, очень хорошо! Здесь рано или поздно меня расстреляют! — воскликнул Дин и принялся складывать вещи.
Чжан Дагэ как раз собрался на службу, когда к воротам подъехала машина, груженная столами и стульями, там были еще свитки без дарственной надписи и письмо.
Сослуживцы захлебывались от восторга, словно средь бела дня увидели черта:
— Лао Ли, этот мерзавец, совсем рехнулся! Уволился!
Уволился! — Это магическое слово вертелось у каждого на языке.
— Уехал. В деревню, непостижимо! — искренне недоумевал Чжан Дагэ. — Как жаль!
Он недоумевал в основном потому, что Лао Ли отказался от должности чиновника высшего разряда.
— Непонятно! Неужели получил повышение? — удивлялись все. — В деревне он вряд ли получит чиновничью должность.
— И Дин с ним уехал, — сообщил Чжан Дагэ.
— А кто это?
Чжан Дагэ удовлетворил их любопытство и закончил свой рассказ словами:
— Дин — человек никчемный, а вот Лао Ли жаль. Увидите, он скоро

Увидите, он скоро вернется! Разве сможет он забыть Пекин и наше управление!