Днем она нафаршировала перец пастой из риса, сыра, томатного соуса и резаной петрушки. Кроме того, приготовила салат из шпината, испекла кукурузные лепешки, а на десерт сделала яблочное суфле. Вся еда, за исключением суфле, была отправлена в холодильник.
Платье она быстренько обрезала до колен. Совсем недавно она прочитала в каталоге, что на лето такая длина — самая предпочтительная, и хотя понятие моды и слепое подражание вкусам Европы казалось ей достаточно нелепым, тем не менее модная длина устраивала ее, и она принялась подшивать подол.
С вином тоже было не все ясно. Местные жители всегда держали все спиртное в холодильнике, но в Италии, насколько она помнила, этого никто не делал. И все же оставлять вино на столе в кухне не годилось — слишком жарко.
И все же оставлять вино на столе в кухне не годилось — слишком жарко. И тут она вспомнила о колодце. Сверху его прикрывает небольшая будка, и летом там не бывает выше шестидесяти градусов[*]. Франческа отнесла бутылки к колодцу и поставила их внутрь будки, вдоль стенки.
Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда шум воды наверху прекратился. Звонил Ричард из Иллинойса.
— Как дела?
— Все в порядке.
— Бычка Кэролин будут выводить в среду, да и в четверг есть что посмотреть. Так что жди нас в пятницу к вечеру.
— Хорошо, Ричард. Постарайтесь получше провести время и аккуратно ведите машину.
— Фрэнни, дома точно все в порядке? У тебя какой-то странный голос.
— Ну конечно, все в порядке. Что со мной может случиться? Просто здесь очень жарко. Я приму ванну и стану пободрее.
— Ну ладно. Привет от меня Джеку.
— Непременно передам, — она взглянула на распростершегося на цементной дорожке пса и повесила трубку.
Роберт Кинкейд спустился вниз и пошел в кухню. Франческа подняла глаза: белая рубашка с отстегивающимся воротничком, рукава закатаны выше локтя, легкие брюки цвета хаки, коричневые сандалии. На шее серебряная цепочка. Волосы, еще влажные, были аккуратно расчесаны на пробор. «Все-таки видеть сандалии на мужчине как-то непривычно», — подумала она.
— Я только занесу свое барахлишко в дом, хорошо? — сказал он. — Мне нужно кое-что почистить.
— Действуйте. А я пока приму ванну.
— Хотите взять с собой пиво?
— С удовольствием, если у вас найдется лишняя бутылка.
Он внес сначала холодильник, вынул бутылку и открыл ее. Франческа достала из буфета два высоких стакана — они вполне сходили за пивные кружки — и поставила их на стол. Потом он отправился за рюкзаками, а Франческа взяла бутылку и один из стаканов и пошла наверх. Она сразу заметила, что Роберт вымыл за собой ванну, и стала наливать воду. Стакан она поставила на пол, а сама намылилась и аккуратно сбрила волоски на ногах. Всего несколько минут назад здесь был он, и она лежит сейчас там, куда стекала вода с его тела. Мысль вызвала сильнейшее возбуждение. Впрочем, в Роберте Кинкейде все, кажется, действовало на нее возбуждающе.
Странно, такая простая вещь, как стакан холодного пива в ванне может, оказывается, произвести эффект изысканности, утонченности. Почему в их с Ричардом отношениях нет места этой стороне жизни? Понятно, отчасти здесь виновата инерция годами выработанной привычки. Вероятно, любой брак, любые отношения этому подвержены. Привычка порождает предсказуемость, что само по себе имеет свои положительные стороны, она отдавала себе в этом отчет.
К тому же они имели ферму, которая, как капризный больной, требовала постоянного внимания, невзирая на то, что машины теперь во многом заменили человеческий труд, сделали работу на земле гораздо менее тяжелой, чем это было раньше.
Но, помимо привычки, здесь было кое-что еще. Одно дело -предсказуемость, другое — боязнь перемен. Перемены — этого-то и боялся Ричард, любой перемены в их супружеской жизни. Он не хотел разговаривать на эту тему вообще, и о сексе — в частности. Половые отношения, с его точки зрения были штукой опасной — опасной и непристойной.
Но, в конце концов, он не один так относился к сексу, и, уж конечно, его нельзя было в этом винить. Что за барьер на пути к свободе существовал здесь — не только на их ферме, а вообще в культуре сельской жизни? Возможно, причина коренилась в противопоставлении себя городу и городской культуре? Зачем нужны все эти стены и преграды, которые не дают развиваться естественным, открытым отношениям между мужчиной и женщиной? Для чего нужно отказываться от личного, лишать себя радости физической любви?
В журналах для женщин довольно часто стали обсуждать эти вопросы. И женщины возымели определенные надежды как в отношении своего места в великой тайне жизни вообще, так и в отношении происходящего в их спальнях в частности.
А такие мужчины, как Ричард, то есть подавляющее большинство мужчин, испугались этих надежд, потому что женщины захотели, чтобы они были одновременно поэтами и страстными любовниками.
Женщины не усматривали в этом противоречия. А для мужчин оно было очевидно. Мужские раздевалки и холостяцкие обеды, бильярд и вечеринки для дам в их жизни составляли некий набор, необходимый, чтобы мужчины чувствовали себя мужчинами, и такие вещи, как поэзия и прочие тонкости, им были не нужны. А отсюда следовал вывод, что, если эротика как своего рода искусство тоже входила в число тонкостей, то они в соответствии со своими представлениями о жизни пресекали всякие попытки навязать им понимание красоты сексуальных отношений. Поэтому мужчины округа Мэдисон продолжали играть в свои весьма занимательные и веками проверенные игры, которые позволяли им сохранять прежнее положение вещей, в то время как женщины ночами вздыхали и поворачивались лицом к стене.