Автор: Михаил Булгаков
Жанр: Классика
Год: 2003 год
,
Михаил Булгаков. Богема
Записки на манжетах — 2
I
КАК СУЩЕСТВОВАТЬ ПРИ ПОМОЩИ ЛИТЕРАТУРЫ
ВЕРХОМ НА ПЬЕСЕ В ТИФЛИС
Как перед истинным Богом, скажу, если кто меня спросит, чего я
заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.
Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это
за Владикавказ.
Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода
(штамп! штамп!.. «грозный п р и з р а к»… Впрочем, плевать! Эти записки
никогда не увидят света!), так я говорю — грозный призрак голода постучался
в мою скромную квартиру, полученную мною по ордеру. А вслед за призраком
постучал присяжный поверенный Гензулаев — светлая личность с усами,
подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.
Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически.
— Что ж это вы так приуныли? (это Гензулаев.)
— Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе…
— Не спорю. Владикавказ — паршивый город. Вряд ли даже есть на свете
город паршивее. Но как же так помирать?
— Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе
искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед
пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и
получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел,
если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.
— За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить —
значит, я подозрительный.)
— За насмешки.
— Ну-у, вздор. Просто они здесь ни черта не понимают в фельетонах.
Знаете что…
И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним
революционную пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня
научил: а я по молодости и неопытности согласился. Какое отношение имеет
Гензулаев к сочинению пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же
признался, что искренно ненавидит литературу, вызвав во мне взрыв симпатии
к нему. Я тоже ненавижу литературу и уж, поверьте, гораздо сильнее
Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом
можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в
мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную,
выворачивающую душу музыку.
Так, так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.
— Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.
— Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.
Мы ее написали в семь с половиной дней, потратив, таким образом, на
полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще
хуже, чем Мир.
Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую
бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию (хотя,
впрочем.
.. впрочем… вспоминаю сейчас некоторые пьесы 1921 — 1924 гг. и
начинаю сомневаться…), ну, не первую, — вторую или третью.
Словом: после написания этой пьесы на мне несмываемое клеймо, и
единственное, на что я надеюсь, — это что пьеса истлела уже в недрах
туземного подотдела искусств. Расписка, черт с ней, пусть останется. Она
была на 200 000 рублей. Сто — мне. Сто — Гензулаеву. Пьеса прошла три раза
(рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев выходил и кланялся, приложив руку к
ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы моего лица не узнали на
фотографической карточке (сцену снимали при магнии). Благодаря этим
гримасам в городе расплылся слух, что я гениальный, но и сумасшедший в то
же время человек. Было обидно, в особенности потому, что гримасы были вовсе
не нужны: снимал нас реквизированный и прикрепленный к театру фотограф, и
поэтому на карточке не вышло ничего, кроме ружья, надписи: «Да здравст…»
и полос тумана.
Семь тысяч я съел в 2 дня, а на остальные 93 решил уехать из
Владикавказа.
Почему же? Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя
припоминаю: говорили, что:
1) в Тифлисе открыты все магазины;
2) — » — есть вино;
3) — » — очень жарко и дешевы фрукты;
4) — » — много газет и т.д… и т.д.
Я решил ехать. И прежде всего уложился. Взял свое имущество — одеяло,
немного белья и керосинку.
В 1921 году было несколько иначе, чем в 1924 г. Именно нельзя было так
ездить: снялся и поехал черт знает куда! Очевидно, те, что ведали
разъездами граждан, рассуждали приблизительно таким образом:
— Ежели каждый начнет ездить, то что же это получится?
Нужно было поэтому получить разрешение. Я немедленно подал куда
следует заявление и в графе, в которой спрашивается:
— А зачем едешь?
Написал с гордостью:
— В Тифлис для постановки моей революционной пьесы.
Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо,
и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре, каковой юноша стоял,
как пришитый, у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис.
Когда очередь дошла до моего ордера и я протянул к нему руку, юноша
остановил ее на полпути и сказал голосом звонким и непреклонным:
— Зачем едете?
— Для постановки моей революционной пьесы.
Тогда юноша запечатал ордер в конверт, и конверт, а с ним и меня
вручил некоему человеку с винтовкой, молвив:
— В особый отдел.
— А зачем? — спросил я.
На что юноша не ответил.
Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во
Владикавказе) освещало меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от
себя человека с винтовкой.
Он решил развлечь меня разговором и сказал:
— Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех
выйдет,
— Если бы вы даже упрашивали меня сделать это, я не сделаю, — ответил
я совершенно искренно.
И угостил его папиросой.
Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло, проходя через
двор, припомнил все свои преступления. Оказалось — три.
1) В 1907 г., получив 2 р. 50 коп. на покупку физики Краевича,
истратил их на кинематограф;
2) в 1913 г. женился, вопреки воле матери;
3) в 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.
Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.
Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната с
ковром на полу, огромнейший, невероятных размеров письменный стол, восемь
различных конструкций телефонных аппаратов, к ним шнурки зеленого,
оранжевого и серого цвета и за столом маленький человек в военной форме, с
очень симпатичным лицом.
Густые кроны каштанов в открытых окнах. Сидящий за столом, увидав
меня, хотел превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и
несимпатичное, причем это удалось ему только наполовину.
Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и стал всматриваться
по очереди то в меня, то в нее.
— Э, нет. Это не я, — поспешно заявил я.
— Усы сбрить можно, — задумчиво отозвался симпатичный,
— Да, но вы всмотритесь, — заговорил я, — этот черный, как вакса, и
ему лет 45. А я блондин, и мне 28.
— Краска? — неуверенно сказал маленький.
— А лысина? И кроме того, всмотритесь в нос. Умоляю вас обратить
внимание на нос.
Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.
— Верно. Не похож.
Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.
— Вы бухгалтер?
— Боже меня сохрани.
Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.
— А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь, —
скороговоркой проговорил маленький.
— Для постановки моей революционной пьесы, — скороговоркой ответил я.
Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.
— Пьесы сочиняете?
— Да. Приходится.
— Ишь ты. Хорошую пьесу написали?
В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не
мое. Повторяю, я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:
— Да, хорошую.
Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б
я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:
— Нет. Она не хорошая пьеса. Она — дрянь. Просто мне очень хочется в
Тифлис.
Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал.
Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б
я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:
— Нет. Она не хорошая пьеса. Она — дрянь. Просто мне очень хочется в
Тифлис.
Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я, когда
маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.
Маленький сказал тому с винтовкой:
— Проводи литератора наружу.
Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, я признался. Я снял бремя
трех лет. То, что я учинил в особом отделе, для меня хуже, чем саботаж,
контрреволюция и преступление по должности.
Но забудь!!!
II
ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ
В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать
просто: нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге,
где необычайно красиво. И всего 210 верст. Но в 1921 году самое слово
«нанять» звучало во Владикавказе как слово иностранное.
Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там
ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот,
на седьмом пути увидал у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в
бороде веером. Он полоскал чайник и повторял слово «Баку».
— Возьмите меня с собой, — попросил я.
— Не возьму, — ответил бородатый.
— Пожалуйста, для постановки революционной пьесы, — сказал я.
— Не возьму.
Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей
рельсы и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я
напился из крана на пути. Потом опять сел и чувствовал, как пышет в
лихорадке теплушка. Борода выглянула.
— А какая пьеса? — спросила она.
— Вот.
Я развязал одеяло и вынул пьесу.
— Сами написали? — недоверчиво спросил владелец теплушки.
— Еще Гензулаев.
— Не знаю такого.
— Мне необходимо уехать.
— Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только на нары не
претендовать. Вы не думайте, что если вы пьесу написали, то можете
выкомаривать. Ехать-то долго, а мы сами из Политпросвета.
— Я не буду выкомаривать, — сказал я, чувствуя дуновение надежды в
расплавленном зное, — на полу могу.
Бородатый сказал, сидя на нарах:
— У вас провизии нету?
— Денег немного есть.
Бородатый подумал.
— Вот что… Я вас на наш паек зачислю по дороге. Только вы будете
участвовать в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?
— Все что угодно, — уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.
— Даже фельетон? — спросил он, и по лицу его было видно, что он
считает меня вруном.
— Фельетон — моя специальность.
Три лица появились в тени нар и одни босые ноги. Все смотрели на меня.
— Федор! Здесь на нарах одно место есть. Степанов не придет, сукин
сын, — басом сказали ноги, — я пущу товарища фельетониста.
— Ну, пусти, — растерянно сказал Федор с бородой. — А какой фельетон
вы напишете?
— Вечные странники.
— Как будет начинаться? — спросили нары. — Да вы полезайте к нам чай
пить.
— Очень хорошо — вечные странники, — отозвался Федор, снимая сапоги, —
вы бы сразу сказали про фельетон, чем на рельсе сидеть два часа. Поступайте
к нам.
Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для
вечера — сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши — равнина. И по дну,
потряхивая, пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев.
Прощай, Владикавказ!