Монах перелистнул страницу, поднял со стола изжеванное гусиное перо, дотянулся остро заточенным кончиком до костяной чернильницы, макнул его в собственноручно изготовленные из тертых дубовых орешков чернила и старательно вывел дату нового дня, а затем изложил принесенные из грешного мира новости:
«Проехал поутру от Шведского короля мимо монастыря в Москву посланником Павел Юст, Абовский епископ, для переговоров о продолжении мира.
Дошли до нас вести, что Литва подступила под Полотск, а русские к литовскому городку Озерищу, и были потом многие взаимные разорения.
Дошли до нас вести, что царь Иван Васильевич, подозревая дерптских немцев в измене, повелел всех оттуда вывести и разослал во Владимир, Углич, Кострому и Нижегород».
* * *
Опричнику не спалось. Хотя гостеприимный боярин Иванов и накормил его хлебосольно, и спать уложил на перину, однако утренняя встреча с купцом Першиным никак не шла у него из головы. Купец выполнил задание добросовестно и, заметно радуясь принесенным дурным вестям, сообщил: Кавалер Иван войско собрал со всей ливонской земли, и одних рыцарей в нем более ста будет, да каждый с собой не менее десяти ландскнехтов привесть поклялся.
Выступать он собирается через три недели: к этому времени должны подойти отряды из городов Вильмы, Пайды и Риги, да три сотни немецких наемников. За правдивость известий купец ручался головой: кавалер Иван обещал торговым людям запретить Руси мимо них с Ганзой и Англией торговать, и за это старшины купеческие золото ему дали на наем иноземного воинства и прочие издержки.
Получалось, что Ливонский орден войдет на Ижорский погост двумя тысячами кованой рати. Ни Яма, ни Копорья, ни, тем более, Пскова, пусть и опустошенного мором, рыцарям такими силами не взять, но вот разорить всю Северную пустошь, ее усадьбы и деревни, торговые пристани и застигнутые на реках корабли они смогут. Грабить Ливонский орден собирается, опять грабить, да хвалиться покорением Руси и освоением новых земель. А без помощи Пскова и Новагорода опричник сможет противопоставить этой силе только немногим больше сотни исполченной поместной конницы.
Разумом Семен понимал, что единственно возможное при этом — уйти с ополченцами за стены Копорья, дать смердам упреждение спрятаться в лесах да болотах, и переждать набег, как плохую погоду — но при мысли, что придется отдать на растерзание дикарям чистые ухоженные избы, несжатые пашни, не поместившуюся в схроны рухлядь, все его существо выворачивалось наизнанку. Не должны дикари ливонские по исконным русским землям разъезжать! Не имеют они такого права!
В Москву нужно писать — единственное, что только смог он придумать. В Москву, государеву человеку Андрею Толбузину. Он к царю вхож, пусть замолвит словечко про беду порубежную. Дикарей снова усмирить всего и нужно — несколько сотен стрельцов да кованой конницы.
Что несколько сотен Москве? Никто их отъезда и не заметит…
Так, в раздумьях, и промаялся Семен до самого утра.
* * *
Из Храпши Зализа и успевший попривыкнуть к седлу Нислав отправились к Невской губе, в засеку. Взятый к порубежной службе осевший у Матрены иноземец вел себя порой странно: кланяться совершенно никому не желал, слова порой говорил странные, с упряжью и лошадьми управлялся плохо. Однако многие же его поступки Семен не мог не признать правильными. Выпросив у него вместо восьми положенных стрельцам зарядцев сразу полсотни, Нислав берендейку выбросил, а на грудь себе много продолговатых гнездышек нашил, куда эти зарядцы и вкладывал. Шомпол деревянный вдоль ствола пищали в петельки вставил, дабы не потерялся, ствол от грязи всякой тряпицей закрывал. Бердыш, что все стрельцы за спиной носят, завсегда в руке держал, коротким хватом, словно ворога боялся, али боялся топор сей потерять. Шагу без него никуда не ступал. А в общем, иноземцем Зализа был доволен — не чувствовал он в этом человеке страха, не чувствовал крамолы, и мыслей скрытных, потаенных не чувствовал.
Знакомой, многократно хоженой тропой опричник выехал к засеке и издалека, по запаху, понял кто стоит сегодня в наряде.
— Здравствуй, Василий, — кивнул он черносотенцу, жарившему над костром поджарого дикого селезня. — Все птиц стреляешь?
— Так лоси в здешних камышах не бегают, — развел засечник руками. — Придется тебе, Семен, али птицей потчеваться, али просто беседой.
— Беседой, — сделал выбор Зализа, спрыгнул с коня и оглянулся на своего стрельца: — Нислав, овса лошадям в торбы насыпь, но не расседлывай. Скоро дальше тронемся.
— Беседой, так беседой, — не стал спорить Дворкин. — Мне же больше достанется.
— Ты с кем в наряде?
— С Емельяном, сыном боярина Пушкина, — усмехнулся Василий. — Слышишь треск? Это он со своими смердами по кустам лазит, рубежи сторожит.
— Ты с кем в наряде?
— С Емельяном, сыном боярина Пушкина, — усмехнулся Василий. — Слышишь треск? Это он со своими смердами по кустам лазит, рубежи сторожит. Все кмети лет по шестнадцати, играются. Боярин сам не ездит. Их решил посылать, опыта набираться. Может, и правильно. Не в походе же учиться, коли государь позовет?
— На воде спокойно?