— А что такое эн-ка? — спросил я, чтобы что-нибудь сказать: голова у меня шла кругом.
— Нк — наивероятнейшее количество.
— Ага… — сказал я и замолчал было, но в голове моей тут на мгновение прояснело, и я вопросил с возмущением: — Так какое же отношение это ваше нкчт имеет к таланту, к способностям, вообще к качеству данного, как вы выражаетесь текста?
— Я предупреждал вас, Феликс Александрович, что мера эта имеет лишь косвенное отношение…
— Да никакое даже не косвенное! — прервал я его, набирая обороты. — Количество читателей зависит прежде всего от тиражей!
— А тиражи?
— Ну, знаете, — сказал я, — уж вы то мне не рассказывайте! Уж мыто знаем, от чего, а главное — от кого зависят тиражи! Сколько угодно могу я вам назвать безобразной халтуры, которая вышла полумиллионными тиражами…
— Разумеется, разумеется, Феликс Александрович! Вы сейчас совсем как этот ваш забинтованный Козлухин, почему-то упорно и простодушно связываете величину нкчт с качеством текста прямой зависимостью.
— Это не я связываю, это вы сами связываете! Я-то как раз считаю, что никакой зависимости нет, ни прямой, ни косвенной!
— Ну как же нет, Феликс Александрович? Вот текст, — он двумя пальцами приподнял за уголок страничку злосчастной моей рецензии, — показатель нкчт, как видите четыре. Есть возражения против такой оценки?
— Но позвольте… естественно, если брать рецензию, да еще внутреннюю… Ну, редактор ее прочтет… Может, автор, если ему покажут…
— Так. Значит, возражений нет.
Он вдруг ловко, как фокусник, извлек из моей папки старую школьную тетрадку в выцветшей, желто-пятнистой обложке и столь стремительно придвинул ее к лицу моему, что я отшатнулся.
— Что мы здесь видим? — спросил он.
Мы здесь видели щемяще знакомую с детских лет картинку: бородатый витязь прощается с могучим долгогривым конем. А под картинкой стихи: «Как ныне сбирается Вещий Олег…»
— В чем дело? — спросил я с вызовом. — Между прочим, замечательные, превосходные стихи… Никакие уроки литературы их не убили…
— Безусловно, безусловно, — сказал он. — Но я вас не об этом спрашиваю. Если этот листок ввести сейчас в машину, то?..
Я интеллектуально заметался.
— Н-ну… — промямлил я, — много должно получиться, наверное… Одних школьников сколько… Миллионов десять-двадцать?
— За миллиард, — жестко произнес он. — За миллиард, Феликс Александрович!
— Может, и за миллиард, — сказал я покорно. — Я же говорю — много…
— Итак, — произнес он, — тривиальная рецензия — нкчт равно четырем. «Замечательные, превосходные стихи» — нкчт превосходит миллиард. А вы говорите — никакой зависимости нет.
— Так ведь… — я замахал руками и защелкал пальцами. — «Песня-то… о Вещем Олеге»… Она ведь напечатана! И сколько раз! ее поют даже!
— Поют, — он покивал. — И будут петь. И будут печатать снова и снова.
— Ну вот! А рецензия моя…
— А рецензию вашу петь не будут. И печатать ее тоже не будут. Никогда. Потому и нкчт у нее всего четыре. На прошлые времена и на все будущие. Так она и сгниет, никем не читанная.
Удивительное ощущение возникло у меня в этот момент. Он словно хотел что-то подсказать мне, навести на какую-то мысль. Он словно стучался в какую-то неведомую мне дверцу моего сознания: «Открой! Впусти!». Но все произнесенные нами слова и высказанные мысли были сами по себе банальны до бесцветности, и никакого отклика во мне они не находили. Словно кто-то пуховой подушкой бил в стальную дверь намертво запертого сейфа.
— Ну и правильно… — сказал я нерешительно. — И господь с ней. Тоже мне — художественная ценность…
Он помолчал, разминая пальцами кожу над бровями.
— Я пошутил, Феликс Александрович, — сказал вдруг он почти виновато. — Конечно же, вы совершенно правы.
Он снова замолк. Молчал и я, пытаясь понять, в чем же именно я оказался прав, да еще — совершенно прав. И еще, в чем была соль шутки. И когда молчание стало неловким и даже неприличным, я произнес:
— Ну, что же… Я пойду, пожалуй?
— Да-да, конечно, большое вам спасибо.
— Папку я возьму?
— Разумеется, прошу вас.
— А может быть, она вам…
— Нет-нет, большое спасибо. Мы выжали из нее все, что можно.
— Так что мне больше приходить не надо?
Он поднял на меня невеселые глаза.
— Я всегда буду рад вас видеть, Феликс Александрович. Правда, завтра меня здесь не будет. Приходите послезавтра, если соберетесь.
Не знаю, что он имел в виду на самом деле, но для меня это приглашение прозвучало скорее как приказ. И опять демон склоки шевельнулся в душе моей, но я не дал ему воли. Я ограничился тем, что пожал плечами, и принялся завязывать тесемки на папке, и тут он сказал:
— Ноты, пожалуйста, не забудьте, Феликс Александрович.
Оказывается, я чуть не забыл у него на столе эти дурацкие ноты. Он смотрел, как я запихиваю их в папку, как снова завязываю тесемки, а когда мы уже попрощались и я уже шел к выходу, он сказал мне вслед:
— Феликс Александрович, я бы не советовал вам носить эту партитуру по улицам. Мало ли что может случиться…
Но я решил ничего не уточнять. С меня было довольно. Словно бы ничего не услышав, я молча вышел в коридорчик и плотно прикрыл за собой дверь. В коридорчике никого не было.