— Возможно, что-то у него не так, какие-то детали заменяют органы, но мозг у него человека или дельфина — никакая электронная схема не обладает такой гибкостью мышления. И знаешь, что в нем самое странное?
— В нем все странно. Непонятно.
— Да, но самое главное — что он в чем-то моложе нас с тобой, только поумней и помудрей. Они с моим дедом смотрят вперед, через века, и ждут… Я тоже чего-то жду. Иногда тревожно, иногда радостно. А ты?
— Естественно. Мы всегда чего-нибудь добиваемся в жизни и ждем конечных результатов. Сейчас весь мир ждет, когда вспыхнет Сверхновая. Что она принесет нам? Биата боится, что все человечество вымрет, как гигантские рептилии в каменноугольный период.
— Все это временные явления, эпизоды, — поморщился Костя. — Видишь ли, я думаю несколько иначе, в философском аспекте. Вообще о жизни как о большом ожидании чего-то.
Я не понимал его. Костя опять раскрывался для меня вдруг как-то по-новому. Я никогда не считал его способным к отвлеченному мышлению, не связанному с повседневными интересами.
— Да, да, — проронил я неопределенно.
Но Костя уже стал прежним, как всегда, внезапно перескочил на новую тему:
— Сегодня утром я встретился с Герой, женой Нильсена. Она гуманитарий. Прилетела на неделю. На нас смотрит как на древних героев и боготворит своего Карла. Мы с ней купались. Протей сразу проникся к Гере нежностью, а она смотрела на него со страхом, но держалась с достоинством. Все-таки, когда Протей назвал ее по имени, ей чуть не сделалось дурно. На суше она призналась, что никак не может убедить себя, что эти рыбообразные существа — разумные и чем-то совершеннее нас. Знаешь, она египтолог и перевела папирус, кусок летописи о небесных явлениях, и представь, в нем упоминается о вспышке Сверхновой…
В гидрофоне раздались бульканье, характерные щелчки. Затем раздался голос:
— Говорит Тави. В западном секторе нет больше акул без флажков.
— Ищите лучше, — сказал Костя. — У меня еще десять дротиков. Направляйтесь к востоку. Мы ждем на отмели.
— Приказание принял.
Под нами на глубине десяти метров раскинулась коралловая отмель. Смутно обозначалось дно в пятнах солнечного света.
Костя разделся, достал маску, взял гарпун и объявил:
— Что-то я высох под палящими лучами, надо изменить среду обитания.
Помимо восстановления нервного тонуса и нормальной влажности, меня влекут здешние глубины. Однажды мы тут прогуливались с Протеем и Хохом. Какой коралловый лес и водоросли! Жаль, что не захватили тогда съемочную камеру. А ты? — Не дожидаясь ответа, он прыгнул за борт.
Я отказался. Как хорошо думалось здесь, в удобном кресле! Ракета ритмично покачивалась на пологой зыби. Когда ее поднимало на гребень волны, я видел белый корабль-рефрижератор, один из флотилии, обслуживающей наш остров. Рефрижераторы ежедневно увозили продукты моря, вырабатываемые нашими заводами. Где-то в небесной голубизне просвистел воздушный лайнер. Все это немного отвлекло меня от мыслей о моем друге. Мне вначале казалось, что я думаю исключительно о нем, но наши интересы так тесно переплелись, что все касающееся его жизни, привязанностей относилось и ко мне в такой же степени.
Вот сейчас он рассказывал о Верином мимозозавре. Открытие, которое на какое-то время затмит Сверхновую. Им, наверное, уже заполнены все каналы телеинформации. Но Костя придал этому событию какой-то интимный характер. И как будто огорчился, не заметив во мне сверхинтереса к событию и Вере.
Почему он хочет, чтобы я относился к ней иначе? Ах, да! Ведь он уверен, что с Биатой у нас все кончено и он причина нашего разрыва. Теперь он хочет компенсировать утрату. Милый мой дружище!
Пассат проснулся. Вздохнул, сморщил глянцевитую поверхность валов и начал прерванный бег. У меня было такое чувство, будто в мире неожиданно что-то изменилось. Действительно, поблекло небо, набежали облака и задернули солнце. Отовсюду раздавались унылые свисты и всплески: море и ветер начали перебранку.
В такую пору у меня родятся грустные мысли. Я стал обвинять Биату в недостатке внимания к себе. При всей занятости каналов связи там у них, в обсерватории, она могла бы добиться хотя бы минутного разговора со мной или послать коротенькую фотограмму. Нет, здесь что-то не то! При первой же встрече я объяснюсь с ней. Пусть лучше плохая правда, чем такая неопределенность! Тут мне показалось, что я и впрямь измучен ею. Но я несправедлив: ведь она сказала мне зимой: «Я знаю. Не надо об этом больше. Я еще не знаю. Когда узнаю, скажу сама. Хорошо?»
В этом «хорошо» для меня содержалось обещание, почти «да». Я стал думать о сложности жизни, о счастье, которое немыслимо без Биаты, и нагнал на себя такую тоску, что впору было бросаться в море вслед за Костей.
Нет лучшего средства вернуть утраченное равновесие чувств, чем свободное парение в морской глубине. Земные горести отступают перед потоком новых впечатлений и кажутся такими незначительными в подводном зелено-голубом мире…
Над самой поверхностью взбаламученного моря скользил буревестник, распластав свои неподвижные узкие крылья. Он олицетворял собой одиночество. Он и океан и больше никого в целом свете! Аллегория понравилась мне потому, что я почувствовал себя не менее одиноким скитальцем.