Тем не менее из носа хлещет кровь, то-то бы порадовался продавец кошерного мяса. Вскоре я вполне буду годен для разделки, как телок.
Тут встревает Гая.
— Оставьте его.
— Как же, — ухмыляется Ричард — У него крепкая башка, у этого подонка.
— Мне наплевать, будете вы его бить или нет, — заявляет Гая, — я хочу получить свои деньги.
Бедная крошка. То, что она сейчас говорит, — подло, но она в такой степени зависит от этих мерзавцев, что мне ее, право, жаль. Похоже, она уже не может обойтись без наркотиков.
— Гая, — говорю я, — вытащи меня отсюда, и завтра ты получишь свои десять тысяч прямо на дом. Я не знаю, о каких деньгах идет речь, но ты была мне подругой, и, в сущности, ты не виновата в существовании банд извращенцев наподобие этих трех гомиков.
Трах! Без промаха. Они уже не знают, куда ударить, — это-то меня и спасает. Если они хотят найти нетронутый уголок, им придется поколотить друг друга.
Теперь мне больно говорить, и меня тошнит. Я больше не чувствую себя пижоном. Собираюсь с силами.
— Гая, — говорю я, — я ничего не буду просить у этих трех потаскушек. Если можешь что-нибудь сделать — сделай. Если нет — мой брательник расскажет все, что я ему поведал насчет тебя.
Мне стыдно, что я впутываю в это дело Ричи, потому что его это совершенно не касается, ему надо продолжать учебу, и потом я же сам вляпался в эту историю. Да к тому же я люблю своего братца и не хотел бы чтобы с ним что-нибудь приключилось. Но это моя единственная карта. Троица так на меня сердита, что, они уже готовы потерять десять тысяч долларов, лишь бы отомстить.
Избиение прекращается. Гая говорит с ними. Я уже ничего не соображаю. Меня развязывают. Я встаю на ноги — дело дрянь. Они отступают, и мне становится, смешно, но недолго, потому что я тут же плюхаюсь обратно. И еще потому, что, когда я смеюсь, впечатление такое, что рот у меня раскрывается на все три стороны сразу. В целом меня здорово отделали. Но как бы я хотел, чтобы рыжий верзила пришел в себя. Как я его уделал!..
— Не двигайся! — говорит Уолкотт.
Я смотрю на него. В руке у него револьвер. Можно рискнуть, он, должно быть, стреляет, как школьник. Лучше не стоит — если он плохо прицелится, то вполне может в меня попасть.
— Спасибо, Гая, — говорю я, чтобы досадить другим.
— Не благодари меня, Фрэнк. Ты даже не знаешь, сколько ты мне причинил горя, и я бы дала им тебя прикончить, но мне слишком нужны эти деньги.
— Ты уверена, что они их у тебя не стащили?
Я хорохорюсь, но зря. Остались еще ножки от стула. А впрочем, я уже пять минут стою на ногах, и мурашки прошли. Последний удар. Это кто же, Тед Ле Мэй? Одним прыжком я хватаю его и прикрываюсь, словно щитом, от Уолкотта. Стреляй, дружище.
Теду это не нравится. Он дергается, но я его удерживаю. Краешком глаза слежу за третьим — высоким блондином — и вдруг замечаю, что рыжий начинает шевелиться. Порядок, стало быть, он живой — это все, что я хотел знать. Но теперь ему не следует вставать слишком поспешно. Я беру Теда за ворот и за пояс, встряхиваю так, чтобы ему стало больно, и изо всех сил швыряю на Ричарда. Раздается выстрел, затем пронзительный вой. Кричит высокий блондин, которого ранило прямо в задницу, — замечательно. Но, черт возьми, рыжий верзила копошится все больше и больше… Я бегу к лестнице. Выскакивая, кричу:
— Завтра ты получишь деньги, Гая. Обещаю.
Выбираюсь наверх, на этот раз удачно. Вот моя машина. Быстренько забираюсь в нее. Я даже не заметил, что вышел через дверь. Значит, я действительно сломал ее в тот раз, ошибки быть не может. Нога на стартере, отчаливаю на третьей скорости — я спешу. Уф…
VIII
Я мигом пролетаю пятьдесят метров и начинаю чувствовать себя намного лучше, как вдруг ощущаю у себя на шее, чуть повыше воротничка, что-то твердое и холодное. А вот и объяснение. Боже, ну и голосок!.. еще одна «дамочка»?
— Не шевелитесь… не оборачивайтесь. Продолжайте ехать прямо.
Я и не оборачиваюсь, так как полагаю, что штуковина на моей шее может повредить моему здоровью, я, однако, не косой и заглядываю в зеркальце. Ишь ты, я думал, это мужчина… а это баба. О, не беспокойтесь, с таким голосом и манерами она наверняка является племянницей некой Сафо, которая писала всякую мерзость по-гречески, чтобы никто не мог разобрать, — капля стыда у нее все же оставалась.
— Чем могу быть полезен? — спрашиваю я.
— Лично я, — говорит она степенно, — ничем не рискую.
— Чем могу быть полезен? — спрашиваю я.
— Лично я, — говорит она степенно, — ничем не рискую. А на вашем месте вела бы себя поскромнее.
— Вот и все мне советуют то же самое, — говорю я, — а между тем я самый скромный парень на всем белом свете. Если бы вы знали Тома Коллинза.
— Хватит нести вздор, — говорит мне она. — Это вам не кино.
— Да, действительно, — отвечаю я. — В кино мы бы уже поцеловались по меньшей мере раза три. Что, между нами говоря, доставило бы мне огромное удовольствие.
Паф! Опять мне бьют по чайнику. Если они будут весь вечер продолжать в том же духе, голова моя превратится в самую настоящую тыкву.
— Я повторяю еще раз: хватит нести вздор. А когда я что-то говорю, то люблю, чтобы меня понимали буквально.