Я навострила было уши: судя по костюму Марстена, ему пришлось пережить немало приключений, добывая эту растительность!
— Моя любимая клумба… — тяжко вздохнул у меня над ухом Дарвальд.
Я всегда поражалась его способности подкрадываться незаметно, вот и на этот раз едва не подпрыгнула на месте.
— Ты хочешь сказать, что Марстен ободрал твою клумбу?! — фыркнула я. — А что ж он такой перемазанный, неужели нельзя было тихо и мирно оборвать цветочки?
— Ты моего садовника не знаешь, Юля, — улыбнулся Дарвальд. — Эти цветы — предмет его гордости, так что не удивлюсь, если Марстену пришлось спасаться бегством после своего варварского поступка…
Я представила, как Марстен удирает от сочно матерящегося садовника, вооруженного лопатой, и невольно хихикнула. Понятно, магию против слуг Дарвальда он использовать бы не стал, действовал как обычный человек, небось, лазил по клумбам и через забор, отсюда и некоторый беспорядок в его одежде, и грязь на башмаках!
— Да, похоже, он серьезно запал на Алеану… — вздохнула я, глядя, как Марстен, оттерев в сторону всех поклонников Алеаны, повествует ей, очевидно, о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться в процессе добывания букета. Алеана расправляла лепестки синих, в цвет ее глаз, цветов, немного похожих на хризантемы, и загадочно улыбалась.
— Пожалуй, ты права, — усмехнулся Дарвальд и тут же отвлекся на какую-то пожилую даму, оставив меня в одиночестве.
Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться к столу. На мое счастье, сложных блюд тут не было, так что я могла отвести душу. На меня, кажется, кто-то заинтересованно смотрел, — дескать, что еще за девица, из голодающих областей страны, что ли? — но я решила не обращать внимания и перепробовать все вкусности, что были на столе…
…Утро выдалось тяжелым. Во-первых, столько есть на ночь определенно не стоит. Во-вторых, время, когда я оторвала голову от подушки, утром можно было назвать с очень большой натяжкой! Нет, определенно, мой организм успел привыкнуть к правильному распорядку дня (подъем — с рассветом, обед — либо вовремя, либо вообще никакого обеда, спать — как стемнеет!), и переучиваться обратно не желал…
Я оделась и сползла по лестнице вниз. На столе было пусто, видимо, завтрак или еще не подавали, или уже убрали, не дожидаясь меня. Впрочем, есть все равно не хотелось.
Зато за столом обнаружился Марстен, взъерошенный, с покрасневшими глазами — похоже, этой ночью он вовсе не спал! — и с пером в руке. Он что-то строчил на уже сплошь исчерканном листе бумаги, снова зачеркивал, опять писал… Его кружевные манжеты были изгвазданы чернилами так, что казались уже не белоснежными, а синими, да и на физиономии виднелось несколько заметных чернильных пятен. Что там! Даже лохмы свои Марстен умудрился окунуть в чернильницу! Творческие муки были налицо…
— Привет! — сказала я, усаживаясь рядом. — Ты чем занят?
— Подскажи рифму на «глаза»! — вместо ответа потребовал Марстен.
— Бирюза! — выдала я, не задумываясь.
— Не-ет… — протянул Марстен, мусоля кончик пера. — У бирюзы совсем другой оттенок. Не пойдет… Может, не глаза, а глазки? Глазки… глазки… ваши глазки…
— Алмазки, — подсказала я и вспомнила устное народное творчество: — Или салазки. Смотри как хорошо звучит: «ваши глазки, как салазки, только не катаются»!
— Дура! — обиделся Марстен. Видимо, он и впрямь не на шутку увлекся сочинительством.
Можно было даже не гадать, кому будут посвящены его вирши… Я, если честно, ужаснулась: если Марстен взялся сочинять стихи, наверно, скоро небо на землю упадет, не иначе! Но, тем не менее, незадачливого поэта мне было жаль, и я примирительно спросила:
— Может, у нее глаза небесного цвета?
— Нет… — протянул Марстен, ощипывая перо.
— Скорее уж сапфировые… О! Точно! Сапфировые! Юлька, ты меня вдохновляешь, сиди рядом, не смей уходить! — Марстен повертел перо в руках. — Сапфировые… Сапфировые очи в оправе из черных ресниц… Меня вы… Меня вы… Как же тут сказать? Меня вы повергли ниц? — Он снова заскрипел пером, а я представила описываемую картинку… Да, такое зрелище кого угодно повергнет ниц!
На достигнутом, однако, Марстен не остановился, продолжил переставлять строки так и этак, а я с интересом наблюдала за процессом рождения любовного стихотворения. Марстен выглядел настолько захваченным сочинительством, что мне стало за него страшно.
— Лучше так… — бормотал он. — Глаза ваши, будто сапфиры в оправе из черных ресниц… Меня, молодого такого, внезапно повергли вы ниц!
— Написал бы лучше «меня, дурака молодого», — посоветовала я, и Марстен запустил в меня чернильницей. В меня он, по счастью, не попал, а вот Дарвальду, выбравшему как раз этот момент, чтобы войти в комнату, перепало немало чернильных брызг!
— Марстен, я понимаю, ты очень… хм… возбужден, — произнес Дарвальд, проведя ладонью по своей одежде, отчего синие пятна мгновенно исчезли. — Но не мог бы ты воздержаться от столь бурных проявлений своих эмоций?
— Да я же не в тебя хотел… — сконфуженно пробормотал Марстен, и вдруг встрепенулся: — Валь, а Валь! Посмотри, а?
— Что? — не понял Дарвальд.
— Ну… посмотри… — Марстен подсунул товарищу исчерканный лист. — Ты это… в общем, разбираешься, я знаю… Ну, скажи, совсем плохо или ничего себе?