Вечером в соседней квартире было тихо-тихо, только телевизор работал, ни крика, ни плача, — музыка играет, и Светка дня два к нам не ходила, а потом все стало, как раньше, пока мы не переехали. И тогда появился Юра. Даже если мы на неделю куда-нибудь едем, то и за эту неделю кого-нибудь привлечет огонек семьи, кто-нибудь пристроится мне помогать. Бесхозные — гордые дети, они знают, что едят чужой хлеб и не хотят его есть задаром, они его отрабатывают: и просить не надо — сами предложат и в магазин сбегать, и с малышом посидеть, и пол подметут. Так прибилась к нам девочка Эмма, когда мы отдыхали в Грузии. Они с мамой доживали последнюю неделю отпуска, когда мы только приехали. Маме не нравилось ни море — грязное, ни солнце — жаркое, ни песок — липкий, ни еда — острая, ни персонал — грубый. Она сидела в платье и в чулках в тени и страдала, а рядом с ней, тоже в платье, сидела на пляже Эмма и смотрела на такое недалекое море, куда ей было нельзя. Не помню, с чего началось, кажется, к ней подкатился наш мячик, а может, и еще что-то. Через день, наверное, а может, и через полдня она уже пасла Аську и собирала по всему пляжу наши разбросанные игрушки. Мама обратила внимание на то, что девочка исчезла, наверное, дня через 4 — через 5, когда Эмма уже вовсю купалась и даже успела немножко обгореть. Она подошла ко мне пожаловаться на еду, пейзаж, Эмму, дороговизну, транспорт, отсутствие подобающего общества и сообщила, что они уезжают сегодня, сию минуту, на три дня раньше срока. Мы с ней вежливо попрощались, и она пошла, а Эмма все стояла и смотрела на нас. Молча смотрела — она не умела говорить по-русски. «Ну, а тебе понравилось?» — спросила я, потому что молчание затянулось, и я чувствовала, что сейчас кто-нибудь из моих заплачет или сделает что-то ненужное, крикнет Эмминой маме вслед что-нибудь. Девочка воровато оглянулась и, увидев, что мать далеко, изо всех сил затрясла своими черными кудрями: «Да, да, да!» Повернулась и пошла, но тут ее позвали «Эмма!», и тогда она остановилась и еще раз закивала головой: «Да, да, да, да!», махнула рукой и побежала, не оглядываясь, навстречу яростному воспитательному крику: «Эмма!»
Так вот, Юра не мог видеть открыто лежащего лакомства, все совал в карман: конфету, мандарин, бутерброд, пирожное — про запас. «Юра, — зову, — иди-ка сюда. Ну, давай клади на блюдо, что взял». Молча и беспрекословно вытаскивает помятый бутерброд с колбасой, кладет. «Юра, теперь скажи: „Тетя Ира, можно я возьму бутерброд?“» Послушно и монотонно повторяет. «Можно, Юрочка, — говорю я, — а сколько у нас ребят?» Напряженно подсчитывает, отвечает. «Вот пойди и всем дай, понял? Один себе, а остальные раздай. И что нужно сказать?»
Юра приносил в нашу семью вшей и матерщину, и моя приятельница удивлялась: «Ты с ума сошла! Да я бы и секунды не раздумывала — выгнала бы и всё. Речь идет о моем ребенке — при чем тут какой-то Юра?»
Каюсь, я один раз выгнала. Пришла с работы — дома конь не валялся, не знаю, за что хвататься: стирка, готовка, уроки, а тут еще Юра с Саней что-то поспорили, чуть не драка, я и скажи: «Иди-ка ты, Юра, домой, уже шесть, мама ведь пришла с работы, иди!» Молча пошел, а я занялась хозяйством и забыла про него, часа через два хватилась, что сахар кончился, и полетела в магазин, уж темно стало. Смотрю — сидит кто-то на скамейке. Батюшки — Юра! «Мама мне не велела раньше десяти приходить». Про стыд говорят — жгучий. Я бы сказала — ледяной. Дорого бы я отдала, чтобы закричать, как героиня одной из пьес Светлова: «Сделай так, чтоб в эту минуту закрылся занавес!»
И вдруг Юра заговорил о дне рождения. «Вот когда у меня будет день рождения… Вот вы приходите. Мама обещала. Мама такая красивая…» Хоть раз в день, а всплывет этот грядущий день рождения. Это ожидание вообще-то заразная штука, уже и мои стали повторять: «Вот на Юрин день рождения…» Нет, я не верила, но все же надеялась, и было мне грустно и любопытно: ну как же она вывернется из этого дня рождения, Юрина красивая мама. И тяжко, и тоскливо — мне-то не вывернуться, не уйти от вопросов моих детей — почему у нас так, а у Юры — вот этак.
Не знаю, как кто, а я, мне кажется, всю бы землю соломкой устелила — чтоб моим не больно падать было, цветочки бы насадила и дорожки песком посыпала — для красоты. Как у Некрасова:
Нет мест таких — без податей
И без рекрутчины, нет, дети.
А если б были для людей
Такие рощи и полянки,
Все на руках своих детей
Туда бы отнесли крестьянки.
Что из того, что сейчас ни податей, ни рекрутчины — от своего и чужого горя не укроешь, и честно говоря, чужое горе страшнее бьет, потому что ему не поможешь, бессильны мы перед ним. Ну в самом деле, что сделать? Лишать Юрину маму родительских прав абсолютно не за что: парнишка одет, вот и часы электронные дедушка подарил, да и мальчик ее любит, он не предаст ее, не бросит., все твердит: «мама красивая». Заставить ее любить сына? Может, кто и умеет, а я нет, мне проще голову ему вымыть да вшей выбрать, но ведь это не отменяет наличия бесхозности как явления. Я как-то студентку одну спросила, кто ее любимый писатель. «Достоевский», — отвечает. «Почему?» — «А мне это очень близко.» Понимаете ли вы, понимаете, когда человеку некуда идти? Товарищи, девчонке в 17 лет это не должно быть близко, это должно быть непонятно — как это некуда? А мама? А подруга? А Он?