Это было кошмарное и в то же время очень приятное состояние. Рост открыл глаза, и лишь тогда понял, что уже давно слышит, как бьется сердце этого огромного тела, слышит потрескивание пламени на фитиле плошки, слышит даже дыхание Ромки, который сжался в комочек, словно присутствовал при смерти отца, но ничего не мог поделать. Хотя он держался, не вмешивался, просто смотрел и… дышал так громко, что хотелось зажать уши.
Значит, слух работает, понял Ростик. И попытался как-то изменить свое тревожное настроение, вызванное всей этой непонятной процедурой, чтобы слух стал погрубее. И звуки пригасли, стали терпимыми, почти обычными.
А потом он увидел складки шкур под собой, вернее, под лицом Гулливера. Это тоже было не просто. При желании, сфокусировав зрение, он мог бы увидеть каждую ворсинку на блохах, которые копошились в зарослях меха на шкурах. Но при желании мог сделать свое зрение человеческим, как у него вышло со слухом, вот только… Рост еще раз проверил свои ощущения, да, он умел теперь видеть в темноте. И почти без напряжения, словно всегда это умел.
При желании он мог видеть даже в нескольких диапазонах. Красновато-желтый свет определял зрение в тепловом режиме, а холодный зелено-синий, переходящий в глубокий фиолет, позволял видеть очень мелкие детали, словно бы тепловое виденье становилось тут ни при чем.
Ростик вдруг почувствовал, что его растворенность в этом теле как-то изменилась. Но он был настолько плотно сейчас подключен к нему, что не сразу даже догадался, что… Что-то очень мягко, нежно, едва ли не вежливо оказалось у его губ, и он понял, что Гулливер его кормит. Это было молоко или что-то очень на него похожее.
Ростик вспомнил, что примерно так же кенгуру размещают свое потомство в знаменитых кенгуровых карманах на брюхе и так же кормят через специальные соски… пока детеныш не вырастал, чтобы существовать самостоятельно. Тут было все по-другому, но в чем-то необыкновенно сходно.
Главное отличие заключалось, конечно, в том, что он был совершенно зажат со всех сторон, так что не мог бы и шевельнуться в этом… коконе. Но и сходство диктовалось почти полной включенностью в это огромное тело, он даже вкуса этого молока не ощущал, пока… Пока не понял, что оно несло в себе какой-то очень мощный стимулятор, мигом сделав самый его мозг зависимым от гиганта.
Это был приступ необыкновенного счастья, почти стирающего весь его опыт, все, что с ним произошло в этой жизни, едва ли не поглощающего его личность, то самое, что и составляло, собственно, — Ростика Гринева… И в то же время, это было ошеломительно рабочее состояние — полное свежести, ясности и силы… Необыкновенной силы.
Даже не слишком постаравшись, на одном движении руки и брюшных мускулов, он приподнялся, управляя теперь Гулливером. Более того, он был как бы предназначен для него, как сам Гулливер был скроен по нему, словно новый скафандр, замечательный, усиливающий все его способности, вплоть до мышления.
Хотя, по правде, с мышлением стоило разобраться. Потому что терять часть себя, растворять свою личность в этой груде мускулов и хлещущей через край энергии Ростик был не готов. Он просто не собирался поступаться своим человеческим естеством ради того, чтобы обратиться… в полуразумное, но все-таки животное.
Он постарался представить себе, что должен сделать, чтобы подняться на ноги. В сознании это было не так просто, как обычно бывает, когда действуешь на рефлексах, автоматически и без раздумий. Теперь ему приходилось об этом думать той частью сознания, которая оставалась еще Ростиком, человеком.
Потом он проделал придуманные движения. Гулливер подчинялся, хотя и не слишком умело. В какой-то момент Ростику показалось, что на его руки-ноги водружены жутко тяжелые, может быть, свинцовые латы, в которых любое мельчайшее действие требует непомерной силы и концентрации внимания. Но это ощущение стало развеиваться… Ростик почти физически ощущал, как оно уходит, может быть, потому, что свинцовые латы вдруг стали чем-то текучим, как вода во время быстрого заплыва. А потом… сопротивление совсем исчезло.
Оказывается, Гулливер тоже пытался приноровиться к нему, как и человек к гиганту. Только у гиганта это получалось быстрее и естественнее. Почти как во сне все получается — волшебно.
Ростик, вернее, Гулливер с телом Ростика, разложенным в спинном мешке гиганта, выпрямился во весь рост. Он еще чуть покачивался, но опасаться, что он упадет, уже не следовало. Все было правильно, даже здорово, восхитительно легко.
— Пап, — спросил Ромка, он стоял на ногах и в его лице читалась тревога, едва ли не страх. — Ты как там?
Рост попробовал было заговорить, но понял, что не сможет. Горловой аппарат гиганта не был приспособлен для того, чтобы транслировать членораздельную речь. Это неправильно, подумал Ростик, как же в таком случае общаться?.. Ведь поневоле придется что-то говорить другим людям, или…
И тогда он вдруг понял, что Гулливер — всего лишь экспериментальная модель, так сказать, первая проба. И будут другие гиганты, в большом количестве.
И будут другие гиганты, в большом количестве. И они, скорее всего, окажутся лучше приспособлены для людей, которые последуют Ростову примеру и заберутся в подобные коконы.
Он пошел вперед, покачивания Гулливера при каждом шаге прекратились. Наоборот, он стоял теперь на ногах так твердо, как никогда прежде, или ему так казалось. Попутно он ощущал шершавый пол под голыми ступнями, чувствовал запах этого помещения, даже запах Ромки — по-мальчишески терпкий — ощущал на расстоянии двух-трех десятков обычных человеческих шагов.