Выражение Элис преподало мне урок. Я тут же написала в Лондон и попросила прислать каталог нижнего белья. К тому времени, как я выбрала то, что мне нравится, Элис больше не прислуживала мне, вместо нее водворилась Клэрис. Покупать новое белье ради Клэрис казалось мне напрасной тратой денег, я положила каталог в ящик и так в конце концов и не написала больше в магазин.
Я часто спрашивала себя, рассказала ли Элис о моем белье другим служанкам и стало ли это у них одной из тем разговора, жуткой темой, обсуждать которую можно только вполголоса, когда поблизости нет мужчин. Элис была слишком горда, чтобы превращать такую вещь в забаву. Она никогда не станет перекидываться насчет этого шутливыми фразами, хотя бы с Фрисом.
Нет, мое нижнее белье было серьезным вопросом. Нечто вроде дела о разводе, которое слушается в суде при закрытых дверях… Так или иначе, я обрадовалась, когда Элис сдала меня с рук на руки Клэрис. Клэрис ни за что бы не отличила ручное кружево от фабричного. Со стороны миссис Дэнверс было очень тактично приставить ее ко мне. Должно быть, она подумала, что мы будем друг для друга подходящей компанией. Теперь, когда я узнала причину ее нелюбви, даже ненависти, мне стало легче. Я поняла, что она ненавидит не меня лично, а то, что я собой олицетворяю. Она испытывала бы такие же чувства по отношению к любой женщине, занявшей место Ребекки. Во всяком случае, я сделала такой вывод из слов Беатрис в тот день, когда она приезжала к ленчу. «Разве вам никто не сказал? — воскликнула Беатрис. — Да она просто обожала Ребекку».
Тогда ее слова поразили меня. Почему-то я не ожидала их услышать. Но когда я над ними поразмыслила, я стала меньше бояться миссис Дэнверс. Я стала ее жалеть. Было легко представить себе, что она, должно быть, чувствует. Всякий раз, как меня называют при ней «миссис де Уинтер», для нее это, должно быть, нож в сердце. Каждое утро, когда она звонит мне по внутреннему телефону, я отвечаю: «Да, миссис Дэнверс», — она, должно быть, вспоминает другой голос. Проходя по комнатам и видя повсюду мои вещи — берет на подоконнике, корзинку с вязаньем в кресле, — она, должно быть, думает о той, которая жила здесь до меня. Точно так же, как я. Я, никогда не знавшая Ребекку. А миссис Дэнверс знает ее походку, знает тембр ее голоса. Она знает, какая у Ребекки улыбка, какого цвета глаза, мягкие или жесткие у нее волосы. Я не знаю ничего, я никогда ни о чем не спрашивала, но порой Ребекка казалась мне такой же реальной, какой она была для миссис Дэнверс.
Фрэнк посоветовал мне забыть прошлое, и я хотела его забыть. Но Фрэнку не приходилось каждое утро сидеть в кабинете и брать в пальцы перо, которое она держала в руках. Ему не приходилось, облокотившись на откидную доску бюро, видеть перед глазами сделанные ее рукой надписи над ячейками для бумаг. Ему не приходилось глядеть на подсвечники на каминной доске, на стенные часы, на вазу с цветами, на картины на стенах и каждый раз вспоминать, что все это принадлежит ей, она выбирала их, я тут не хозяйка. Фрэнку не приходилось сидеть на ее месте в столовой, держать в руке ее вилку и нож, пить из ее бокала. Он не накидывал на плечи макинтош, который раньше носила она, и не находил в кармане ее платок. Он не ловил, как я, слепой взгляд старой собаки, поднимавшей голову, стоило мне войти в библиотеку, — ведь она слышала мои шаги, женские шаги, — а затем вновь ронявшей ее, потому что нюх говорил ей, что я не та, кого она ждет.
Мелочи, бессмысленные и глупые сами по себе, но я не могла их не видеть, не замечать, не чувствовать. Господи, я вовсе не хотела думать о Ребекке. Я хотела быть счастливой и сделать счастливым Максима. И я хотела, чтобы мы были вместе. В моем сердце не было никакого иного желания. Не моя вина, если Ребекка вторгалась в мои мысли, в мои сны. Не моя вина, если я чувствовала себя в Мэндерли, моем доме, гостьей, бродящей там, где раньше гуляла она, отдыхающей там, где она ложилась отдохнуть.
Непрошеной гостьей, ждущей, что вот-вот вернется хозяйка и ей придется уйти. Отдельные слова, отдельные короткие фразы напоминали мне об этом каждый день, каждый час.
— Фрис, — сказала я, входя как-то в библиотеку летним утром с букетом сирени в руках, — где мне найти высокую вазу? В цветочной комнате есть только низкие.
— Мы всегда ставили сирень в белую алебастровую вазу из гостиной, мадам.
— А она не испортится? Вдруг разобьется?
— Миссис де Уинтер всегда брала алебастровую вазу, мадам.
— О… о…. понимаю.
Мне тут же принесли алебастровую вазу, уже налитую водой, ставя в нее ветку за веткой душистую сирень, поворачивая так и этак розовато-лиловые грозди, залившие комнату теплым ароматом, к которому примешался доносящийся с лужайки дух свежескошенной травы, я думала: «Ребекка тоже делала это. Брала сирень, как я сейчас, и ставила ветку за веткой в белую вазу. Я не первая, кто так делал. Это Ребеккина ваза, это Ребеккина сирень». Она, наверно, выходила в сад, как и я, в этой садовой шляпе с большими обвисшими полями, которую я как-то увидела в глубине шкафа в цветочной комнате под старыми диванными подушками, и шла через всю лужайку к кустам сирени, возможно, насвистывая или тихонько напевая, подзывала к себе собак, а в руках у нее были те же ножницы, что сейчас брала я.