Он отошел, остановился у камина.
— Забудь о том, что сейчас было. Больше это не повторится.
Что я наделала! Меня затопил мгновенный страх, забилось смятенно сердце.
— Совсем не поздно, — быстро сказала я; встав с пола, я подошла к нему, обвила руками. — Не надо так говорить, ты не понимаешь. Я люблю тебя больше всего на свете. Но когда ты меня сейчас целовал, я перестала чувствовать и мыслить. Я была оглушенная, онемевшая. Словно у меня вообще не осталось чувств.
— Ты не любишь меня, — сказал он, — потому ничего и не чувствуешь. Я знаю. Я понимаю. Все это пришло слишком поздно для тебя, да?
— Нет, — сказала я.
— Все это должно было быть четыре месяца назад, — сказал он. — Мне следовало это знать. Женщины не похожи на мужчин.
— Я хочу, чтобы ты снова меня целовал, — сказала я. — Прошу тебя, Максим.
— Нет, — сказал он. — Теперь это бесполезно.
— Мы не можем друг друга потерять, — сказала я. — Мы должны быть всегда вместе; между нами не должно быть секретов, не должны стоять ничьи тени. Пожалуйста, любимый, прошу тебя.
— У нас нет на это времени, — сказал он. — Нам осталось, возможно, всего несколько часов, несколько дней. Как мы можем быть вместе после того, что случилось? Я же тебе сказал: они нашли яхту. Они нашли Ребекку.
Я тупо глядела на него, я не понимала.
— И что дальше? — спросила я.
— Опознают тело, — сказал он. — Это нетрудно — там, в каюте, есть все улики: ее одежда, туфли, кольца на пальцах. Ее опознают, и тогда все вспомнят ту, другую, женщину, похороненную в нашем семейном склепе.
— Что ты будешь делать? — спросила я.
— Не знаю, — ответил он. — Не знаю.
Оцепенение постепенно оставляло меня, я знала, что так будет. Руки больше не были ледяными, они стали горячими, потными. Я чувствовала, как мне залило жаром лицо и шею. Запылали щеки. Я подумала о капитане Сирле, о водолазе, о страховом агенте, о матросах на севшем на мель пароходе, стоявших у борта, глядя в воду. Я подумала о лавочниках в Керрите, мальчишках-рассыльных, свистящих на улицах, о священнике, выходящем из церкви, леди Кроуэн, срезающей розы у себя в саду, о женщине в розовом платье и ее сыне на обрыве над морем.
Скоро они узнают. Через каких-то несколько часов. Завтра, перед завтраком. «Водолаз нашел яхту покойной миссис де Уинтер. Говорят, в каюте лежит скелет». Скелет в каюте. Ребекка. Она лежала в каюте яхты, а вовсе не в склепе. В склепе лежала чужая женщина. Ребекку убил Максим. Ребекка вовсе не утонула. Максим убил ее. Застрелил в домике на берегу. Отнес тело в яхту и потопил яхту в заливе. Этот мрачный каменный дом, дождь, стучащий по крыше. Кусочки головоломки лавиной обрушивались на меня. В мозгу одна за другой проносились разрозненные картинки.
Максим рядом со мной в машине на юге Франции. «Почти год назад случилось нечто, полностью изменившее мою жизнь. Мне пришлось начать все сначала…»
Молчание Максима, его приступы мрачного настроения.
То, что он никогда не говорил о Ребекке. Никогда не упоминал ее имени.
Его неприязнь к бухте, к домику на берегу. «Если бы у тебя были мои воспоминания, ты бы тоже туда не пошла».
То, как он чуть не бежал по тропинке в лесу, ни разу не оглянувшись.
То, как мерил шагами библиотеку после смерти Ребекки. Вперед и назад, вперед и назад.
«Я уехал из дома в спешке», — сказал он миссис Ван-Хоппер, и тонкая, как паутина, морщина перерезала его лоб.
«Говорят, он не может оправиться после смерти жены».
Вчерашний бал-маскарад, и я в костюме Ребекки наверху лестницы.
«Я убил Ребекку, — сказал Максим. — Я застрелил ее в доме на берегу».
А водолаз нашел ее на полу каюты, там, в заливе.
— Что нам делать? — спросила я. — Что нам сказать?
Максим не отвечал. Он стоял у камина, широко раскрытые глаза, ничего не видя, глядели в одну точку.
— Кто-нибудь знает? — спросила я. — Хоть один человек?
Он качнул головой.
— Нет, — сказал он.
— Никто, кроме нас с тобой? — спросила я.
— Никто, кроме нас с тобой, — сказал он.
— А Фрэнк? — вдруг сказала я. — Ты уверен, что Фрэнк не знает?
— Откуда ему знать? — сказал Максим. — На берегу не было никого, только я. Было темно…
Он замолчал. Сел в кресло, приложил руку ко лбу. Я подошла, стала возле него на колени. Минуту он сидел неподвижно. Я забрала его руку с лица и посмотрела в глаза.
— Я люблю тебя, — шепнула я. — Я люблю тебя. Теперь ты мне веришь?
Он целовал мое лицо, мои пальцы. Он крепко держал меня за руки, как ребенок, которому страшно.
— Я думал, я сойду с ума, — сказал он, — сидя здесь день за днем, ожидая, что вот-вот что-то случится. Отвечал на все эти ужасные письма с соболезнованиями, здесь, сидя за этим бюро. Объявление в газете, интервью, все, что неизбежно идет вслед за смертью. Завтраки, обеды, ужины, попытка казаться таким, как обычно, казаться в здравом уме. Фрис, остальная прислуга, миссис Дэнверс. Миссис Дэнверс, которой я не отважился отказать от места, потому что она могла что-то заподозрить, могла отгадать — никто так, как она, не знал Ребекку… Фрэнк, не отходивший от меня ни на шаг, рассудительный, сдержанный, благожелательный. «Почему бы вам не уехать? — не раз говорил он. — Я прекрасно управлюсь здесь один. Уезжайте». И Джайлс, и Би, милая, бестактная бедняжка Би. «Ты жутко выглядишь, тебе надо показаться врачу». Я должен был встречаться со всеми ними, зная, что каждое произнесенное мною слово — ложь.