Посмотреть нас приехали.
Примчались, курвята!
Крейсер сбросил ход и на инерции вывесил флаги.
Международный свод. Вот, черт!
Гаврилыч мгновенно проснулся.
На обоих те-элах и на «горбатой» лихорадочно читали американские флажки и не могли прочитать. Даже в дрейф легли,
чтоб не мешать процессу. Тяжкое это дело для подводника — флажки.
Гаврилыч наконец расшифровал, напополам с грехом: «Застопорил ход. Прошу соблюдать осторожность».
Всего-то? Чтоб вы подохли. Ну и что же мы будем иметь дальше с вашей осторожностью?
Крейсер-то покрупнее наших будет. Широкий, гад. У наших нос острее. А эти утюги утюгами. Но скорость хорошая. Вон как налетел. Соблюдает он
осторожность. Как же. Негров на палубе много. Что-то почернел флот Соединенных Штатов, почернел. Блестит чего-то. А-а, фотоаппараты. Щелкать нас
сейчас будут, чтоб вас похоронило.
— Петров!
Гаврилыч подозвал лейтенанта; лейтенант вовсю укачивался.
— Ну-ка, оторвись, еще накашляешься.
— На, — вручил он лейтенанту бинокль, — чем блевать без толку, лучше изучай врага.
От крейсера отделилась точка и на всех парах помчалась к подводной лодке.
— Резиновая шлюпка, — доложил лейтенант, — навесной мотор. В шлюпке двое. Рулевой и еще один хрен в жилете. Чешут прямо на нас. Нет, они к лодке
пошли. Анатолий Иванович, по-моему, они с ней скоро поцелуются.
— Дай сюда, — Гаврилыч вырвал у лейтенанта бинокль. — Так, глиссер, значит. Прямо на командующего дует. Взрывать, что ли, нас едут? А, Петров?
Ну и что же наши командиры? Да, они сейчас какают во все глаза. Принимают решение. Что-то долго они там ботинок жуют. Ну! Рожайте!
— Приказ командующего! — крикнули в рубку. — Те-элам отогнать шлюпку!
— Ну наконец-то, родили. Полный вперед!
На-а! Выстрелили двигатели; винты вспороли воду; катера дрогнули, рявкнули по-собачьи и рванули. Пошла травля!
Шлюпка удирала, как заяц от гончих; катера летели, настигали: вот-вот сейчас догонят, навалятся, возьмут в клещи, разнесут на клочки.
Шлюпка дразнилась, сбрасывала ход, крутилась на месте. С нее что-то кричал тот, в жилете.
Давай, давай, смотри не захлебнись!
Катера проскакивали, начинали сначала, догоняли, чуть не сшибались: вот-вот кто-то врежется, а шлюпка — та только квакнет. Дрожал корпус, и люди
дрожали от злости, скачки, нетерпенья.
У Гаврилыча пропал весь его алкоголизм. Красный, потный, полный жизни, сразу молодой, азартный, с выпученными глазами, широко растопырив ноги,
он вцепился в плечо рулевому и кричал ему:
— Дай! Дай ему! Дай!
Матроса не надо было взбадривать. Он все равно ничего не слышал. Он видел только шлюпку: вот она!
— Ррраз-дав-лю! — рычал рулевой, — Ррраз-дав-лю, сука, раздавлю!
Рывок — и шлюпка, намного обставив те-элы, бросилась к малышам.
Уволочь хотят! Вот вам херушки!
— Стреляй! — крикнул Гаврилыч лейтенантам, стоявшим в состоянии «на-товсь».
Лейтенанты действовали как автоматы: грохнули из ракетниц. Две ракеты с шипеньем прошли над шлюпкой и шлепнулись в воду: промазали. А жаль.
В шлюпке сильно пригнулись, распластались и, проходя мимо малыша, торопливо треснули его молотком по голове и бросились к крейсеру.
Рулевых оттаскивали силой: иначе они бы таранили крейсер.
Шлюпка спряталась под бортом крейсера. Играть ей расхотелось.
Малыши не пострадали: наше железо ни в какое сравнение не идет с их пластмассой.
Гаврилыча потом долго таскали: Рейган прислал ноту — «нападение на беззащитную шлюпку» и еще там чего-то.
Гаврилыча называли «личным врагом фюрера». Он написал кучу объяснительных: как стрелял, чем стрелял, зачем стрелял, где ваша прокладка? покажите
ваши курсы!
Какие курсы? Крутились, как жопа на помеле.
Гаврилыч заперся в каюте и напился. Он долго сидел пьяненький, в распахнутом кителе, обиженный и сам себе говорил:
— …от флот, едрена мама. Ведь собака на цепи. А зачем собаку держать на цепи? Чтоб гавкала? Пугала народ? Символизировала? Лизала себя? Так они
ж знают прекрасно, что ты ее с цепи никогда не спустишь. Слаб подгузничек-то, слаб. Эх вы, писеньки! Объяснительные ему пиши. Не желаю я! Я!
Старпом Гаврилов! Атомного! Ракетного! Подводного! Советского! Флота! Пь-янь бе-зо-браз-на-я! Не желаю! Никому и ничего объяснять! Я им по морде
дать желаю! По мор-де! Мне плюют в мою государственную харю, и я же еще и извиняюсь? Да я их распетушу так, что они у меня маму вспомнят.
Изуродую, как Бог черепаху! Курвы тыловые! Учить меня вздумали. Суки. Курс ему проложи. Воткни карандаш в жопу и проложи. Курсы. От, едрена
мама…
Гаврилыч сидел взъерошенный и злой.
Но скоро спирт, этот великий успокоитель, начал действовать, и Гаврилыч ослаб, осел, раздался, осоловел, но все еще, бедняга, говорил, говорил и
говорил…
«МАРШАЛ ЧОЙБАЛСАН»
Крейсер лежал на рейде, как большое серое привязанное животное. День догорал. На крейсере сдавалась вахта. Старый лейтенант сдавал молодому
лейтенанту. Впереди было воскресенье, и капитан улыбался. Его ждали любовь и жаркое.
— Ну, салага, — сказал он лейтенанту, направляясь к последнему на сегодня катеру, — смотри, не позорь меня, служи, как пудель. Тебе служить еще,
как медному котелку. Ох, — капитан закатил глаза и вздохнул, — если бы все сначала и я опять лейтенант, повесился бы.
— Да, совсем забыл, — вспомнил он уже на трапе, — завтра не забудь организовать встречу «маршала Чойбалсана».
«Маршалом Чойбалсаном» на Тихоокеанском флоте называли баранину из Монголии. Ее подвозила портовая шаланда. Молодой лейтенант о таком названии