центральный пост. Это была мистика какая-то.
А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы — то крались вдоль береговой черты, то — неслись
напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик.
Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило.
Он рисковал, плавал «на глазок», по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда
выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба.
После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара — и он обижался.
После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара — и он обижался.
— Да идите вы… — говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами.
После такого «разбора полетов» он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного:
— Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения, — запирался в каюте и в одиночку напивался.
Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили; прощали в конце концов и отправляли в море.
И море все списывало…
Он здорово ходил в море, Гена-янычар…
ШТУРМАН! МЕСТО!
— Штурман! Место!
Взгляд в правый иллюминатор и сразу в левый. Карандаш двумя пальчиками поднимается над картой. Пальчики разжимаются — карандаш падает — тык! —
есть место.
Вася Дубасов свое дело знает. Невязка [Невязка — ошибка (морск.)] — ноль. Прокладку в Финском заливе, когда в правый иллюминатор смотрит один
берег, а в левый — другой, ведут только салаги.
Вася слегка подшофе, но это со вчерашнего. В этой жизни он уже занял свое крейсерское положение: он штурман этой страхолюдины, старший
лейтенант, и ему тридцать лет. Всего тридцать лет, а уже старший лейтенант. Бешеная карьера.
Вася — отличный штурман, и поэтому его кидают с корабля на корабль. У него уже все есть; отдельная каюта, штурманская рубка и желание в сорок
лет уйти на пенсию. Ни жены, ни детей — в море, жаба!
Не подумайте, что Вася — алкоголик. Просто иногда до чертиков хочется напиться. Вася отлично рисует. Кроме картин (чем он, кстати, будет
заниматься на пенсии) у него есть еще карта Кронштадта, на которой с большой любовью пивными кружками обозначены все пивные точки. Как-то ее
обнаружил комбриг. Он с удовольствием все просмотрел, потом ткнул пальцем в середину:
— Вот здесь забыл.
До чертиков Вася напивается только на берегу, то есть крайне редко. Напившись, он всегда идет на корабль. Там он останавливается перед трапиком,
тщательно примеряется и… с первого раза с разгона ударяется в правую леерную стойку, отходит, опять тщательно… — и в левую, затем он всегда
принимает решение забежать на трап изо всех сил. Изо всех сил разгоняется и, обычно промахнувшись, пробегая мимо трапа, с криком «И-и-эх!»
падает в шинели за борт. Вода при этом «совершенно не Ташкент».
Пьющую ОВРу все жалеют, как неразумного ребенка: поднимут, отряхнут и направят в часть. Даже патруль не берет. (Конечно, если ты не орешь в
четыре утра диким образом в кустах шиповника и не плачешь на бордюре от невозможности подняться.)
Если Вася попадает в ресторан, он, накачавшись, ходит по залу и целует ручки у дам.
— Ме-дам, — говорит Вася, подойдя к даме, — ваши прекрасные лопатки перетряхнули всю мою жизнь. Белена застилает глазницы, ме-дам, но душа уже
рвется по позвоночнику, а ниже ватерлинии происходит угрожающее биение метронома. Корявая рука судьбы влечет нас навстречу друг другу… Короче…
прошу разрешения ручку… лобзднуть… — после чего он наклоняется и у оцепеневшей девицы, видавшей всякие виды, но все-таки не такие, целует ручку.
А однажды он выкинул вот что. Вы знаете, как ошвартованы тральщики к стенке? Попкой и форштевнями (носами то есть) связаны на всякий пожарный.
Между ними семь метров провисшего каната.
Вася поспорил, что с дрыном в руках он пройдет до канату, не шепелявя, с носа на нос. На ящик красненького. Он уже был налимонениый, но
чувствовал себя прекрасно.
Канат выбрали втугую, Вася взял в руки дрын — это такая тяжеленная палка, которой отпихиваются от бревен, — и пошел. Метра два он прошел, а
потом, вдруг поджав одну ножку, начал раскачиваться — и-эх! и-эх! — из стороны в сторону. Дрын затяжелел, и глаза у Васи выскочили, как два
крючка.
Все оцепенели, а Вася крикнул: «Мама моя!» — и упал. Но, падая, он ухитрился одной ногой зацепиться за канат и сжать его под коленкой.
Все ахнули. Вася висит вниз головой и тычет дрыном в воду: пытается найти дно и от него оттолкнуться. А дна нет. Из Васи высыпается мелочь и
документы, ему кричат: «Дуб, брось дрын!», он бросает дрын и медленно (тут главное — не спешить), работая коленом, хочет забросить на канат
вторую ногу. И это удается. Забросил. Теперь вспоминается молодость: он подтягивается, уже вцепился руками и ногами, а глаза все продолжают
вылезать.
— Дуб! — кричат ему. — Ползи сюда! Качните его! Да посильней!
Вася, вцепившись намертво, висел целый час. Его пытались качнуть, чтоб как-то сдвинуть с места. Его так качнули однажды, что он чуть не