три мины, а выловили четыре.
— Убью лейтенанта, — сказал комдив, — убью гада безмозглого. Зарежу! Разнесу в мелкий винегрет. Порву в клочья…
Адмирал из комиссии: маленький, старенький, пьяненький, смотрит себе под ножки, бровки у него вверх ползут, а зрачки при этом не спеша стекают
сами, направляясь к кончику носа, и еще качает его — туда-сюда, туда-сюда.
Ему показывают на мины и говорят:
— Товарищ адмирал, ставили три мины, а всплыли четыре. Четвертую еще захватили. Район-то старый, товарищ адмирал, вот они и всплывают…
А адмирал как-то покорно так обмяк весь, уставясь в точку, и говорит;
— Ну… всплыла и.., всплыла… ну, зах-ва-ти-ли… ее… ну… а шило-то у тебя есть?.. еще…
— Есть!!!
Лейтенанта потом доставили к комдиву, естественно, когда все улеглось.
— Лейтенант. — сказал ему комдив устало, — ну, ты хоть сейчас понимаешь, что ты — ублюдок? Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что ты — ублюдок?
Ты хоть представляешь себе или до сих пор не представляешь? Что это такое? Чего ты сегодня творил? Обурел в корягу?
Лейтенант представил себе все это еще разочек и «обурел в корягу» — пошел и назюзюкался до бесчувствия, просто штанцы спадали. Явился он на КПП,
а там его не пускают. Новенький он был, лейтенант, только из училища, к нему на КПП еще не привыкли.
— А я, — сказал лейтенант кэпэпэшпикам, — про-веряю-щий… из… шта-ба… базы…
Кэпэпэшники как только это услышали, так столбняк на них и нашел, и они пропустили лейтенанта в бригаду.
Ночью комдива подняли с постельных принадлежностей и сказали ему, что у него проверяющий из штаба базы два часа уже по пирсу шляется, и где
только он уже не был, и чего только он там не обнаружил — во всех мусорных ящиках побывал. А теперь они отправились на корабль.
— Кто это «они»? — спросил комбриг спросонья.
— «Они» — это проверяющий, — сказали ему, издеваясь.
Комбриг надел подштанники и помчался.
— Где проверяющий? — налетел он на кэпэпэшников.
— А вон там, на корабль зашел. Комдив влетел на корабль.
— Где он?! — спросил он у вахтенного.
— Он? — сказал вахтенный.
— Где он?! — спросил он у вахтенного.
— Он? — сказал вахтенный. — Вон…
Лейтенант лежал в каюте без чувств. Не будем говорить о том, что орал комбриг, когда его обнаружил; он еще бил по койке ногой. Лейтенанту было
все равно, он ничего не слышал, только тело его от этих ударов подпрыгивало. Лейтенант был без памяти, отравившись, зараз столько скушав, и
вонючий храп его разносился по кораблю до самого обеда.
«МАЗАНДАРАНСКИЙ ТИГР»
Командира звали «Мазандаранский тигр». Он принял нашу курсантскую роту как раз в тот день, когда в клубе шел фильм с таким названием.
Угрюмое, дырявое от оспы лицо, серые колючие глаза. Освети такое лицо снизу в полной темноте фонариком, и с ним можно грабить в подъездах. Когда
он начинал говорить, щеки и подбородок у него подергивались, брови залезали наверх, оловянные глаза смотрели поверх голов, а верхняя губа,
вздрагивая, обнажала крупные клыки. Мы обкакивались на каждом шагу.
Голос у него был низкий, глубинный, говорил он медленно, чеканно, по слогам, подвывая. «Я пят-над-цать лет ка-пи-тан-лей-те-нант!» — любил
повторять он, и мы за это его называли «Пятнадцатилетним капитаном».
Кроме этой устная газета «Гальюн Таймс» наградила его кличками «Саша — тихий ужас», Кошмар и «Маниакальный синдром»; дневальные, оставаясь с ним
один на один в пустом ротном помещении, когда все остальные уходили на занятия, страдали внутренними припадками и задержками речи. Им полагалось
встречать командира, командовать «смирно» и в отсутствие дежурного (а те любили смываться) докладывать ему: «Товарищ капитан-лейтенант! Во время
моего дежурства происшествий не случилось!»
В это время Тигр, приложив руку к головному убору, обшаривал стоящее перед ним «дежурное тело» злым, кинжальным взглядом.
Попадать ему во время доклада глазами в глаза не рекомендовалось. Могло наступить затмение. Можно было поперхнуться, заткнуться, и надолго.
Поперхнувшемуся было совсем плохо. Тягостное молчание друг перед другом с поднятыми к головам руками прерывалось только горловыми
взбулькиваниями растаращенного дневального (у него непрерывно шла слюна) и могло продолжаться до обморока.
Дневальные переносили обморок стоя, привалившись к столику. У нас это называлось «отмоканием».
С тоской сердечной я ждал своего первого дневальства и, когда оно наступило, со страхом прислушивался к шорохам на лестнице. По лестнице должен
был подняться он — Тигр. Вокруг тишина и слуховые галлюцинации, наконец отчетливо стали слышны шаги и покашливание, потом — сморкающиеся звуки,
Идет! Дверь распахнулась, и я шагнул как с пятиметровой вышки.
— Смирно! — истошно заорал я, чуть вращая от усердия головой. — Товарищ капитан-лейтенант…
Тигр не слушал рапорта и, слава Богу, не смотрел в глаза.
— Вольна-а… — и тут раздалось: — Возь-ми-те голяк… (думаю: Господи, а что это?) и об-рез… [мама моя, а это что?) и у-бе-ри-те э-т-о го-в-но на
а-л-ле-е… (слава Богу, понятно).
Но дневальный не имеет права покидать столик. Мое мешканье не ускользнуло от Тигра. Он начал медленно, с живота поднимать на меня глаза, и пока