— Раздеваться, что ль, красавчик? Совсем, что ли?
— Этого еще не хватало. Подожди! Ты что, первый раз тут?
— Первый раз, миленький.
«Ясно! И спрашивать нечего было. Эти проверки ввели десять лет назад.
Ей уже тогда было за восемьдесят. Что за осел послал ее».
— Эй, слушай, бабушка, ничего не выйдет. Машина не в порядке.
— А ты поправь. Мне не к спеху. Подожду.
— Долго ждать.
— Ничего. Я работку с собой взяла. Буду вязать помаленьку.
— Вот старая ведьма!..
— Чего-чего?
— Это я с машиной, бабушка, разговариваю.
— Ну давай-давай…
Вспыхивает большой экран на стене. На экране лицо инспектора Смита —
начальника отдела в федеральном бюро по проверке лояльности.
Сержант Джонс
вскакивает с места и застывает в положении «смирно».
— Докладывайте, сержант, — разрешает с экрана инспектор.
— За время моего дежурства, — начинает Джонс и умолкает, похолодев от
ужаса. «Бабка, — вспоминает он. — Проклятая бабка! Если инспектор ее
заметит…» Перед глазами Джонса вспыхивают огненные строки параграфа
N_186 — «присутствие посторонних в аппаратной во всех случаях, когда оно
не вызвано непосредственной необходимостью определения индекса лояльности,
строго запрещается». Джонс косит глаза в угол аппаратной. Старуха
расставила складной стульчик и, сидя на нем, быстро двигает спицами: вяжет
что-то длинное, как солитер. — За время моего дежурства… — хрипло
повторяет Джонс.
— Что вы там мямлите! — раздраженно бросает с экрана инспектор. —
Забыли форму отчетности? Число прошедших проверку за последние сутки,
средний индекс лояльности, количество профилактических арестов. Я жду.
— «Суммированный суточный итог работы районного пункта по проверке
лояльности, — вспоминает Джонс параграф N_217 «Особых правил», — является
секретным и ни при каких обстоятельствах не подлежит разглашению. За
разглашение виновный…» — дальше мысли Джонса начинают путаться.
— Ну же, — кричит с экрана инспектор. — Вы что, пьяны, заболели?..
Цифры, быстро!
— Семьдесят восемь, девяносто и пять десятых, ноль, — шепчет Джонс.
— Хорошо. Обращаю ваше внимание, сержант, на несколько завышенный
средний индекс лояльности и особенно на отсутствие профилактических
арестов, — цедит сквозь зубы инспектор. — Проверьте место нуля индикатора
лояльности, а при подведении итогов округляйте в сторону уменьшения. И не
будьте формальны. Вызывайте ваших клиентов на откровенность. Вы поняли?
Завтра в тринадцать ноль-ноль сами явитесь для внеочередной проверки
лояльности. Все!
Экран гаснет, и сержант Джонс вздыхает с облегчением. Потом с
ненавистью смотрит на старуху.
— Ну, погоди, — бормочет он. — Я тебе устрою «рентгену» по всем
«индиксям». Ведь, кажется, был такой один пункт в правилах…
Джонс торопливо листает пухлый томик «Особых правил».
— Ага! Есть: «Каждый совершеннолетний гражданин, находящийся в здравом
уме и твердой памяти…» Гм, в здравом уме, — повторяет Джонс и с
сомнением косится на старуху… — Ничего, сойдет, — тут же решает он. —
Значит, «находящийся в здравом уме… может быть в любое время допущен к
проверке лояльности по собственному желанию». «По собственному желанию» —
этот параграф никогда не применяется. Не мудрено, что я забыл его.
Джонс откладывает «Правила» и многозначительно откашливается.
— Ну-с, — говорит он. — Начнем!
Старуха клюет носом. Она задремала.
— Эй, бабушка, — повышает голос Джонс.
— Проснись. Фамилия, имя?
Старуха вздрагивает и роняет вязанье. С испугом глядит на сержанта.
— Фамилия, имя, — повторяет Джонс.
— Фу ты, напугал, — недовольно бормочет старуха. — Наладил машину-то?
— Наладил! Как тебя звать?
— Меня-то?.. Мелания Фукс по мужу, а девичья моя фамилия Воречек.
— А девичья твоя фамилия мне ни к чему. Фукс, значит. Гражданство у
тебя какое?
— Здешнее. Я, милай, тут всю жизнь прожила. Несмышленышем меня сюда
привезли. Отец-то мой из Польши перебрался. Еще, почитай, до первой войны.
— Ладно! Иди становись вон туда.
— В шкаф-то в этот? А раздеваться где?
— Да не надо раздеваться. Так все сделаем.
— Ты смотри, милай, делай как полагается. Чтобы все видно было.
— Будет, будет. Ты не сомневайся. Насквозь тебя увижу. Лезь. Вот так. А
теперь подумай, бабушка, о том, что тебе больше всего на свете не
нравится.
— Это про что же, значит?
— Про что хочешь, что тебе не по душе: цены, налоги, пенсия по
старости. Ты пенсию получаешь?
— Мало, милай!
— Вот и об этом подумай. Словом, обо всем, что тебе хотелось бы
изменить.
— Это чтобы желчь разлилась?
— Вот именно.
— Не вредно это мне будет, сыночек?
— А без этого нельзя. Ничего у нас с тобой не получится.
— Ну давай, попробую…
— Пробуй, бабушка, пробуй… Вот так. Хорошо, очень хорошо! Ай да
старая! Да ты, оказывается, самый что ни на есть «подрывной элемент» в
нашей стране. Хватит, хватит! У меня уже прибор зашкалило. Вылезай.
— Ну как? Увидел что?
— Все видел. Плохо твое дело. Придется тебя изолировать. Опасная ты для
окружающих.
— Это куда же ты меня изолировать хочешь? В санаторий, что ли?
— Там видно будет. Пока в полицейский участок.