— Я годами твердила об этом нашим самонадеянным болванам. Но им так нравится топтать туземцев, это их любимое развлечение. Очень хорошо. Когда торговцы должны уйти?
— Завтра. Самое позднее.
— И они называли вас зарвавшимся! — Она покачала головой. — Ну хорошо. К завтрашнему утру я стану самым популярным магистром среди горожан, если мне вообще удастся удержать за собой мою должность. Я попытаюсь протолкнуть вашу идею в гильдии.
Глокта усмехнулся.
— Я совершенно уверен, что вы сумеете протолкнуть что угодно и где угодно.
— Вы хорошо торгуетесь, наставник. Если вам когда-нибудь надоест задавать вопросы, вас ждет ослепительное будущее в качестве купца.
— Купца? О нет, я не настолько беспощаден. — Глокта положил ложку в свою опустевшую тарелку и облизнул десны. — Не хочу показаться бесцеремонным, но как случилось, что во главе самой могущественной гильдии Союза оказалась женщина?
Эйдер помолчала, словно сомневалась, стоит ли отвечать на его вопрос.
«Или взвешивала, насколько откровенной можно быть».
Она смотрела на свой бокал, держа его за ножку и медленно поворачивая в руке.
— До меня магистром был мой муж. Когда мы поженились, мне было двадцать два, а ему около шестидесяти. Мой отец задолжал ему огромную сумму и предложил мою руку в качестве возмещения за невыплаченный долг.
«Ага, значит, и у нас есть свои горести».
Ее губы изогнулись в легкой презрительной усмешке.
— У моего мужа всегда был хороший нюх на сделки. Вскоре после нашей свадьбы его здоровье ухудшилось, и я начала все более активно заниматься его делами, а также делами гильдии. Ко времени его смерти я уже была магистром во всем, кроме титула, и мои коллеги оказались достаточно разумны, чтобы официально подтвердить мое положение. Торговцев пряностями всегда больше интересовали доходы, нежели общепринятые нормы. — Она подняла глаза и устремила взгляд на Глокту. — Я также не хочу показаться бесцеремонной, но как случилось, что герой войны стал палачом?
На этот раз выдержал паузу он.
«Хороший вопрос. И правда, как это произошло?»
— Для калек открывается не так уж много возможностей. Эйдер медленно кивнула, не отводя взора от его лица.
— Должно быть, это было тяжело. Вернуться домой после долгого пребывания во тьме и понять, что друзьям ты совершенно не нужен. Увидеть в их глазах лишь чувство вины, жалость и отвращение. Обнаружить, что остался один.
У Глокты задергалось веко, и он осторожно потер его. Он никогда прежде ни с кем не обсуждал это.
«И вот, пожалуйста, говорю с совершенно незнакомым человеком».
— Не может быть никаких сомнений, я фигура трагическая. Раньше был полным дерьмом, теперь — пустая скорлупа. Выбирайте на вкус.
— Представляю, какую боль вы чувствуете, когда вас воспринимают вот таким образом. Много боли и много гнева.
«О, если бы ты только знала!»
— И все же мне это кажется странным решением: тот, кто подвергся мучениям, сам стал мучителем.
— Наоборот, нет ничего более естественного. По моему опыту, люди поступают с другими так, как другие поступили с ними. Вас продал отец и купил муж, а вы всю свою жизнь покупаете и продаете.
Эйдер нахмурилась.
«Теперь и ей будет над чем подумать».
— Мне казалось, боль могла научить вас состраданию.
— Сострадание? А что это такое? — Глокта сморщился, потирая ноющую ногу. — Печально, но факт: боль не дает ничего, кроме жалости к самому себе.
Костровая политика
Логен поерзал на жестком седле и прищурился, глядя вверх на нескольких птиц, круживших над огромной плоской равниной.
Проклятье, как болит задница! Его ляжки были стерты, он задыхался от лошадиного запаха. Никак не мог найти удобное положение, чтобы не прищемить яйца: они все время оказывались стиснутыми. Он постоянно запускал руку за пояс штанов, чтобы их поправить. Чертовски неприятное путешествие, во всех отношениях.
На Севере он привык к дорожным разговорам. В детстве он говорил с отцом. В юности говорил со своими друзьями. Когда он ездил вместе с Бетодом, он разговаривал с ним — целыми днями, потому что тогда они были очень близки, почти как братья. Разговоры помогали не думать о волдырях на ногах, о голодном урчании в брюхе, о бесконечном треклятом холоде или о тех, кто вчера нашел свою смерть.
Логен хохотал над рассказами Ищейки, когда они вместе пробирались сквозь снежные заносы. Он ломал голову над тактическими задачами на пару с Тридубой, когда они тряслись верхом по грязи. Препирался с Черным Доу, когда они брели по болотам, и им годился любой повод для спора. В свое время он даже обменялся парой шуток с Хардингом Молчуном, а на свете найдется немного людей, которые могут сказать то же самое.
Он тихо вздохнул. Это был тяжкий вздох, застрявший в горле и не вырвавшийся наружу. Хорошие были времена, что и говорить, но теперь они остались далеко позади, в залитых солнцем Долинах прошлого. Те ребята давно вернулись в грязь. Умолкли навечно. И что еще хуже, бросили Логена здесь, у черта на куличках, с этой вот компанией.
Великого Джезаля дан Луфара не интересовали ничьи истории, кроме его собственных. Он сидел в седле, прямой как палка и надменный, задрав вверх подбородок и демонстрируя свое высокомерие, превосходство и презрение ко всему, что его окружало, — как юноша, который хвастается первым в жизни мечом, пока не узнает, что гордиться тут нечем.