Подойдя к иордани, они прочли молитвы и окурили её из ладанок. Затем архиепископ освятил иордань, опустив в прорубь крест.
По команде вынесли знамёна полков, поставили у углов строения, окропили священной водой. Офицеры приказали зарядить фузеи. Как только церемония закончилась, прозвучали залпы орудий, мы тоже палили беглым огнём.
Потом полки развели, а к проруби кинулось немало людей, чтобы умыться святой водой или отнести хоть немного домой.
На следующий день меня крестили.
Глава 18
Много лет Новый год у меня ассоциировался с посиделками за телевизором, нудным и томительным ожиданием момента, когда блатная камарилья, оккупировавшая все 'кнопки', сгинет и начнутся нормальные передачи и фильмы. С салатами, наструганными мамой, её знаменитой селёдкой 'под шубой', курочкой, натёртой специями и томящейся в духовке. С прогулками по праздничным улицам, наполненным пьяными добродушными компаниями. И снова с посиделками за одним столом — с отцом и матерью, моей девушкой — они у меня не часто, но всё же менялись. Такая была традиция у нашей семьи — встречать Новый год вместе, а потом идти к нарядной ёлке, стоявшей на городской площади. Лишь однажды я провёл праздник вне стен родного дома — это случилось, когда меня призвали в армию. Нас было трое, мы заперлись в каморке полкового слесаря, сообразили нехитрый стол и грелись от огромной раскалённой лампы. Мой сослуживец умудрился потом, когда глаза слипались сами по себе, заснуть возле неё и спалить гимнастёрку.
Этот Новый год оказался вторым, который я отмечал без своих. Если не считать, конечно, Карла. Он знал о моём решении перейти в православие, вяло отговаривал, даже сводил к пастору, смотревшему на меня, как на изменника.
— Зачем вам это, сын мой? — в лазах пастора застыла такая скорбь, что я не сразу нашёлся, что ответить.
— Зачем вам это, сын мой? — в лазах пастора застыла такая скорбь, что я не сразу нашёлся, что ответить.
— Мне не объяснить это словами, святой отец. Я просто знаю, что так надо.
Священник опустил голову и долго подавленно молчал. Мне тоже было как-то не по себе.
Так получилось, что мы держались отдельно от довольно обширной немецкой диаспоры Петербурга. Просто не было точек соприкосновения, разве что молитвенный дом, куда изредка ходил Карл. Никто не приглашал в гости, не звал отмечать праздники, не давал приглашений в театр или на бал. Повозки с веселящимися людьми проносились мимо, мы провожали их тоскливыми взглядами.
Служба засасывала, свободного времени оставалось катастрофически мало, тем более что я лелеял честолюбивые мечты, а без долгой самоотверженной и нудной (что греха таить) работы не обойтись. Война с Турцией началась, но гвардейцев пока не трогали. Всё осталось по-прежнему — караулы, работы, наряды, разве что наше капральство занималось по особой, составленной мной, программе, и занятия постепенно приносили первые плоды.
Сказать, что обучение гренадерам давалось легко — нельзя. Поначалу они не понимали, чего собственно от них хотят. Я как мог, объяснял, но иногда кусал губы от бессилия, когда до меня доходило, что разница между нами оказывается слишком большой. Мои гренадеры были детьми иного века с его неторопливым ритмом, долгими сборами и медленной ездой. В их глазах я выглядел торопыгой, слишком суетливым и … странным. Хорошо хоть они объясняли эту странность моим иноземным происхождением.
— Неужто все немцы такие? — порой задавался вопросом Чижиков.
Тут его взгляд падал на впавшего в длительную меланхолию по причине любовного фиаско Карла, и великан-гренадер заключал:
— Да нет, кажись, есть и ничего себе. На человеков похожие…
Капля камень точит. Я руководствовался этой поговоркой и брал одну крепость за другой.
В конце января случилось событие, сделавшее меня на долгое время притчей во языцех. Я возвращался поздним вечером со службы, уставший и продрогший. Зима выдалась холодной, мундир не грел, денег на шубу не хватало, я купил с первого жалования обычный крестьянский тулуп, сделанный из овчины, потратив отнюдь не лишние семьдесят копеек. На условности дворянского этикета было наплевать, особенно, когда на дворе минус тридцать, и воет вьюга, закручивающая спирали из колючего снега, который так и норовит попасть в лицо или угодить за шиворот.
Издалека донёсся тревожный набат. На мороз высыпали обыватели с вёдрами, наполненными водой, с баграми, кто-то тащил лестницу. Они бросились в конец улицы, где стоял окутанный багровым дымом дом, весь в сполохах огня. На втором (верхнем) этаже бушевал пожар, из чёрных провалов окон вырывались языки пламени. Стоял едкий удушливый запах. Из-за сильного ветра огонь расползался стремительней, подминая под себя всё большую площадь.
Густой дым отрезал парадный вход, возле которого собрались небрежно одетые (видно, в чём успели выскочить) люди: пожилой мужчина с покрывшимся копотью лицом, испуганная женщина, зябко кутавшаяся в накидку из соболей, и не то девочка, не то подросток с ног до головы замотанная в огромного размера платок. Они отрешённо наблюдали как дворовые пытаются утихомирить пожар.