Нас с Карлом по-прежнему держали в одной камере, под охраной трёх солдат. Все они были рядового чина, но поскольку самым старшим по возрасту и опыту являлся Петров, его признавали за главного. Остальные попали на службу недавно: полгода назад новгородских парней оторвали от крестьянской сохи и забрили в рекруты.
Караульные старались меняться так, чтобы двое постоянно находились при нас, третий уходил в дом, где жил на постое, или отправлялся на рынок за продуктами.
В какой-то степени нам повезло. Солдаты не только охраняли, они ещё и готовили еду на печке, стоявшей в камере, играли с нами в карты, травили байки, вели себя весьма дружелюбно. Карл от безделия стал учить русский язык и весьма в том преуспел. К концу второй недели он вполне сносно общался, разве что не мог избавиться от сильного акцента, и порой путал слова. Такие успехи в лингвистике объяснялись хорошей подготовкой, многие (не только благородного сословия) владели тремя-четырьмя языками. Можно сказать, это было нормой. Солдаты, слушая, как он коверкает слова, валялись от хохота, но Карл ежедневно практиковался и улучшал речь не по дням, а по часам. Случались дни, когда мы вдвоём вели на русском продолжительные беседы.
Общаться с другими узникам запрещалось, однако, поскольку Фалалеев назначил обыкновенный режим ожидания, разрешались визиты родственников, передачи с воли продуктами или деньгами. Более того, состоятельные заключённые позволяли себе заказывать обеды в расположенной неподалёку австерии [7] .
Увы, последние наши деньги пропали сразу же после ареста, бесполезно даже заикаться о том, чтобы их вернули. Карл, впрочем, сильно не огорчался. С его слов следовало, что мы порядком издержались во время долгой дороги к Санкт-Петербургу, так что в кошельках находилось несколько жалких медяков.
Главной проблемой стала кормёжка. На содержание арестованных казна отпускала две, в лучшем случае, три копейки в сутки. На эти деньги надо было покупать продукты, дрова, свечи, а цены в Питере, где почти всё привозное, не отличались умеренностью. На одну копейку на рынке можно купить фунт плохонького мяса, попросту говоря костей. К тому же, выплата средств производилась с изрядной задержкой, так что скоро замаячила перспектива голода.
— Вот что, хозяева, — сказал однажды Петров, — если хотите жрать, придётся кому-то из вас отправиться за город христарадничать.
— Что значит за город? — не понял я.
Смысл последней фразы понятен без разъяснений.
— Из крепости выйти, — спокойно пояснил солдат. — Под конвоем, конечно. Будете милостыню просить, иначе скоро у вас кишка на кишке плясать будет. Мы кормить постоянно не могём. Никаких порционов не хватит на эдакую ораву.
Меня передёрнуло. Понятно, что голод не тётка, но собирать милостыню… Я и раньше не мог представить себе, что смог бы опуститься до такого. Слишком унизительно, даже для меня, циничного и наглого уроженца двадцать первого века. И та часть, что, возможно, принадлежала настоящему Дитриху, сразу запротестовала.
— Я лучше умру, — вырвалось у меня.
— В том то и дело, что умрёте, ежели кушать как положено перестанете,- покосился Петров. — После пыток нутро мясца просит, чтобы всё хорошо срасталось, а у вас даже круп и тех не осталось.
— Всё равно, — сказал я, не вставая с сена.
Дела вроде шли на поправку. Хотя скованность движений не исчезла, простейшие манипуляции я уже мог проделывать без помощи Карла. Стоит отметить, что юноша очень помог мне в это время. Такой самоотверженной отдачи, доброты и самопожертвования от в сущности парнишки я не ожидал. Вот только отблагодарить нечем.
Карл тоже отказался от похода за милостыней.
— Воля ваша, — вздохнул Петров.
На следующий день в мисках плескалась прозрачная жижа, больше походившая на кипяченую воду, нежели на суп. Я зачерпнул ложку, попробовал и скривился. Действительно, кипяток, разве что на дне лежало несколько разварившихся крупинок, да на поверхности плавали непонятные травинки.
— Это есть невозможно, — Карл тоже отодвинул свою плошку в сторону. — Я обычно не привередлив, но это не еда.
— Другой нет, — Петров скорчил грустную мину.
Сам он жевал сухарь, однако не спешил с нами делиться.
— Может, у нас в Петербурге имеются какие-нибудь родственники или знакомые? — с надеждой спросил я.
— С ними тоже плохо, как и с деньгами, — грустно ответил Карл.
Ещё через день в супе уже не было ни крупы, ни травы. Да и дров осталось совсем немного, а без них в сырой холодной камере просто не выжить.
'Что за скотство, — думалось мне, — мало того, что в тюрьму посадили, так ещё и содержанием не заботятся. Крутись, как хочешь'.
Дрова закончились к середине третьей недели. Солдаты грелись, не снимая епанчей, так называли плащи без рукавов, выдававшиеся в холодное время, у нас с Карлом осталась только отсыревшая солома. Отношение караульных резко поменялось. От былого добросердечия не осталось и следа. Выяснилось, что мы находимся полностью в их власти. Караульный имел полное право избить заключённого, связать или посадить на цепь. Лишь бы был повод, впрочем, если его не имелось, всегда можно к чему-то придраться. Особенно они не зверствовали, но даже их бездействие усугубляло наше положение.